Город-механизм
Моя история, постороннему человеку скорей всего покажется бредом сумасшедшего, поэтому-то я и пишу её скорее для себя, нежели для кого-то, пытаясь таким образом хоть немного разобраться в себе и в том, что со мной происходит в последнее время. Всё здесь описанное мной никогда не попадёт в чужие руки, и если даже кто-нибудь и увидит мою рукопись, то не поверит ни единому моему слову. Но я то знаю, что всё здесь написанное чистая правда...
Всё началось три месяца назад. Ещё три месяца назад я был вполне обычным человеком: без закидонов и странностей. Но потом всё вдруг изменилось, и завертелось калейдоскопом невероятных событий. И началось это с того, что меня стали посещать странные сны. Настолько странные, яркие и красочные, что я вскоре перестал их отличать от реальности. Я будто стал жить двойной жизнью. В одной: я обычный пенсионер; у меня есть любящая дочь от моей почившей супруги с кем я прожил целых сорок лет в любви и понимании; а ещё любимые внуки в ком я не чаю души, и в ком вижу свой смысл существования в этом мире.
Летом я выезжал на дачу на своём стареньком жигули. Там копал грядки, сажал картошку, морковку, свеклу, кабачки, и зелень — типичный набор пенсионера. А когда не занимался огородом, ходил на рыбалку; или отправлялся в лес за грибами и за ягодами.
Зимой же чаще всего сидел сиднем дома: читал книги, газеты; иногда смотрел телевизор, общался с соседями, и возился с внуками, когда у них были каникулы.
Бывали дни когда я грустил и предавался унынию, были дни когда становилось и вовсе тяжко, от того, что у меня слишком маленькая пенсия и я нередко залезал из-за этого в долги, но по сути я был счастливым человеком. Моя Аннушка — супруга, - в лучшем мире, у меня самого ещё крепкое здоровье, крепкие руки и ноги, и что самое главное: я всё ещё был нужен своим родным, с кем я мог разделить печаль и горесть, радость и заботу.
Но потом началась моя вторая жизнь — во снах. Это была жизнь безумца в безумном мире, откуда я не мог сбежать, даже если бы очень этого захотел. Сны полностью завладели моим сознанием. Они не были похожи на обычные сны в нашем понимании — это действительно была самая настоящая жизнь, где я вынужден был отныне проводить часть своего времени, терпя ужасы, унижения, невзгоды и удары судьбы, коих ещё не разу не получал в обычной жизни.
Я пишу эти строки после четырёх бессонных ночей. Сил бороться со сном уже никаких. Глаза то и дело слипаются — для надёжности подпёр веки спичками. Мысли постоянно путаются. Голова такая тяжёлая, что я еле удерживаю её в вертикальном положение. Я так сильно устал бороться со сном, что начинаю грезить наяву, но упорно продолжаю, как рахитик еле-еле водить ручкой по тетради, вычерчивая кривые буквы на бумаге. Я уже не различаю, что пишу. Приходиться делать грандиозные усилия, сжимая последние остатки воли в кулак, чтобы хоть немного собраться с мыслями, не давая им уснуть раньше меня самого. Но с каждым стуком часов я чувствую, что скоро сдамся. И от этой мысли меня всё больше и больше наполняет страх. Страх снова оказаться там — за гранью сна. То место, куда я попадаю в своих снах, настолько ужасно и нелепо, что от одного только вспоминания о нём меня уже бросает в дрожь.
Как бы я не старался направить свои сны в другое русло, чем бы не занимался, у меня всё-равно ничего не выходит. Я накупил кучу книг по методике программирования снов; много времени провёл в медитации; пытался почаще быть на людях: ходил в кино, театры, музей, картинные галереи, надеясь таким образом набраться побольше впечатлений. И всё впустую. Стоило мне закрыть глаза, как я снова и снова оказывался в том жутком, абсурдном, нелепом, и бредовом месте.
К тому же, к своему вящему ужасу я стал замечать, что время проведённое во сне с каждой последующей ночью неумолимо увеличивалось. Сон начинал замещать собой реальность. Постепенно он пожирал мою душу, иссушая тело. А то жуткое место, куда я попадал в своих снах, лишало меня разума, выцеживая его по капле из моей черепной коробки. И, что самое страшное, я твёрдо убеждён, что то место уже никогда не отпустить меня, потому что, на самом деле, всё это не сон, а такая же реальность как и наша. Реальность за гранью сна. И когда-нибудь я останусь там навсегда...
...Закрыв глаза в своей квартире, я открываю их в маленькой комнатушке. И так уже на протяжении трёх месяцев. Сна будто бы и нет. Я просто перемещаюсь в другое измерение по чьей-то злой воли.
Комната в которой я нахожусь три на три метра: голые стены выкрашены серой краской, белый потолок с одной люминисцентной лампой, железная кровать привинченная к полу и железная массивная дверь.
-ВСТАТЬ! - Гремит надо мной властный голос, и я подскакиваю, как ошпаренный. Быстро одеваюсь в серую мешковину рабочий робы.
Дверь со скрипом открывается. За ней длинный и узкий коридор. Времени, рассуждать, что делать дальше нету — потолок комнаты начинает опускаться. Ещё немного и он раздавит меня в лепёшку.
-БЕГОМ! - раздаётся сухая команда.
Надо прижать руки к груди и сжать кулаки, тогда легче будет бежать. Бежать приходиться быстро и без оглядки. Остановишься и тебе конец. Пока бежишь, электрический ток, пропущенный через пол, бьёт не так сильно по голым ногам. Но стоит остановиться, или даже упасть и забиться в судорогах от боли в обожжённых ступнях, как тебя тут же поджарят, увеличивая напряжение тока.
Коридор по которому я бегу светло голубого цвета, но ни ламп ни дверей или окон в нём нет. Даже потолка там нет. Сверху одно тёмное непроглядное пространство, и оттуда за мной будто кто-то огромный пристально наблюдает, потешаясь над моим страхом и над моими нелепыми движениями.
Я бегаю по этому коридору не знаю сколько уже раз. Сначала я думал что бегаю здесь один, но потом стал различать сопение, прерывистое дыхание, и шлепки ступней других людей за стенкой. Я попытался было с ними заговорить, хотел узнать у них: куда я попал, что это за место такое, но никто мне так ни разу не ответил. Каждый из нас бежал по собственной дорожке, и эти дорожки никогда не пересекались. Мы словно крысы в лабиринте, бежим по дорожкам не смея изменить маршрут. Только вперёд и ни шагу назад. И никаких разговор или свиданий.
Коридор - это тот же лабиринт. И что гадко, его невозможно выучить. Неизвестный кукловод каждый раз меняет расположение ходов. Приходиться полагаться только на собственное чутьё.
И тут, как раз, подворачивается момент, когда интуиция должна показать всё на что способна. Впереди коридор разделился на два рукава. Какой выбрать? Налево? Или направо?
Подстёгиваемый электрическим током я кинулся направо, всего лишь по одной причине — в прошлый раз это было лево. Пробегаю сто метров. Передо мной уже шесть проходов. Теперь куда? Выбираю наобум. Пробегаю ещё сто метров. Тупик! Возвращаюсь назад. Дыхание уже с хрипом вырывается изо рта, царапая горло. В висках немилосердно стучит кровь. Ноги дрожат от перенапряжения и от непрекращающейся пытки электрошоком. Глаза застилает пот. Выбираю следующий проход. Бегу. Опять тупик! Паника понемногу завладевает моим сознанием. В прошлый раз я довольно быстро выбрался из лабиринта. Сегодня же меня как-будто сглазили. Снова возвращаюсь назад, и на этот раз молюсь, чтобы следующий проход оказался правильным. Но Бог моей молитвы не услышал — я снова оказываюсь в тупике. Хочется передохнуть перед новым забегом — я устал, нужен отдых. Но отдыхать нельзя. Нужно постоянно находиться в движении, постоянно семенить ногами, как какой-то чокнутый клоун.
Возвращаюсь в основной коридор. Ну, какой на этот раз? Какой из трёх? Всего один шанс из трёх. Я уже не выдержу ещё один такой сумасшедший забег. Сердце того гляди выскочит из груди, или взорвётся прямо там. У меня осталась одна попытка. Последний шанс побороться за собственную жизнь.
-А к чёрту! - выбрасываю из головы все сомнения, и сцепив зубы, с выпученными от страха и усталости глазами, ныряю в один из трёх оставшихся проходов. Ныряю словно в прорубь, отчётливо сознавая, что уже не вернусь если снова выбрал неверный путь. Понимаю, но всё равно ныряю с какой-то упорной обречённость, упорством безумца с пеной у рта — всё или ничего...
Сердце стучит обгоняя секунды. Стучит в груди, в голове, в ушах. Пульсирует в висках, руках, ногах. Мыслей никаких. Я на механической тяги. Электрически ток уже не причиняет боли, а, наоборот, как будто бы даже подзаряжает меня, подзаряжает мои ноги и они всё бегут, бегут, бегут, хотя всё остальное тело потеряло чувствительность. Я — это ноги, а ноги — это весь я, и больше от меня уже ничего не осталось.
Бегу, не разбирая дороги. Не смотрю, куда сворачивают мои ноги. Коридор раздваивается, расстраивается, превращается в самое настоящее дырявое решето, как пресловутый сыр «Чедер». Не глядя пробегаю несколько проходов, сворачиваю в один из них, потом в другой, третий, четвёртый. Я уже не задумываюсь: правильное ли выбрал направление. Мной как бы руководят со стороны, а я всего лишь кукла на верёвочках — марионетка, которой некто с лёгкостью управляет, дёргая за веревочки перед глазами восторженной публики, пытаясь вызвать у неё очередной взрыв веселья.
Наконец, впереди замаячила дверь. О! Какое это облегчение. Со слезами на глазах я облокачиваюсь на эту дверь и тихо каркая смеюсь сквозь слезы, обнимая и поглаживая дверь как любимую супругу. Кажется прошла целая вечность, пока я бегал по лабиринту затравленным кроликом, кого пытались заманить в ловушку и зажарить.
Но это ещё был не конец. Начинался новый этап выживания.
Дверь с металлических лязгом отворилась. Я, еле передвигая ногами, заставляю себя войти внутрь продолговатой комнаты. Она мало чем отличается от первой. Только здесь заместо кровати, посередине помещения два поручня, а у правой стены стоит маленький шкаф.
Я уже не первый раз здесь, и знаю, что нужно делать. Перво на перво нужно раздеться и спрятать одежду в шкафчик.
-Встаньте посередине комнаты и возьмитесь за поручни. - Сообщает невидимый наблюдатель, дождавшись когда я скину с себя робу. Какая забота. Вот только он забыл предупредить, что ещё и держаться нужно крепче. И не просто держаться, а надо вцепиться в эти поручни изо всех сил, всем чем можно: ногами, руками, и даже зубами. В прошлый раз из-за этого я чуть не поплатился жизнью.
Послышался шум приближающейся воды. Я побелевшими пальцами до боли вцепился в поручни мёртвой хваткой, и ещё попытался обвить их ногами для пущей надёжности. Потом закрыл глаза и задержал дыхание. Как вдруг сотни литров воды обрушились на моё бедное тело самым настоящим Ниагарским водопадом, цунами, штормом, сбивая с ног и выворачивая руки. Поток воды был настолько чудовищной силы, что я еле удерживаю себя на месте, противостоя потоку, как непоколебимое мангровое дерево противостоит приливной волне. Ощущение такое, будто меня привязали в низовье плотины, а потом пустили воду, открыв пошире шлюзы.
Вода проникла в нос и рот. Я стал захлебываться. Чтобы этого не повторилось, стараюсь прижать подбородок к груди, а ещё я боюсь, как бы поток сначала не сломал мне шею, а потом оторвал и голову. Благо я уже приноровился — не впервой, и выбрав правильную стойку, стоял стойким оловянным солдатиком, не поддаваясь собственной слабости, что тоненьким голосочком нашептывала мне на ухо:
-Отпусти поручни. Расслабься. Отдайся на волю потоку, и плыви...по течению.
-Вон! Вон из моей головы подлая тварь! - кричу ей мысленно в ответ, в тайне надеясь, что голос в моей голове не мой, а тех, кто по другую сторону стен лабиринта. И это мне придаёт сил. Стою и твержу, как заклинание: - Вон! Вон! Вон...
Наконец сила потока пошла на убыль. Волна стала опускаться. Вот уже достигла макушки головы, опустилась по плечам на грудь. Я уже могу разлепить веки и вздохнуть полной грудью. О! Как же это приятно дышать. А ещё минут пять назад, во время сумасшедшего бега, я проклинал воздух, за то что он был такой горячий и сухой, и за то, что немилосердно драл мне горло.
Тем временем вода опустилась до уровня ног, и продолжая быстро опускаться, вскоре вовсе впиталась в дырчатый пол, оставив после себя небольшие лужицы и меня заодно: промокшего, продрогшего и обессиленного старика.
В помещение стоит пронзительная тишина. Я слышу, как с моих волос сбегают капли воды и ударяясь об пол разлетаются на сотни прозрачных бисеринок. А ещё становиться холодно. Очень холодно. Я отцепляю руки от поручней и делаю короткую зарядку, в надежде хоть немного согреться. И вдруг слышу у себя за спиной гул вентилятора. Быстро разворачиваюсь. Снова вцепляюсь в поручни. Встаю в низкую стойку, словно я заправский борец и жду нового удара в грудь.
В этот раз в меня ударяет стена ураганного воздуха. Водяную плёнку смахивает с меня в два счёта, но ураган на этом не прекращается, а, наоборот, усиливается. Дует как в аэродинамической трубе, где испытывают самолёты. Не понимаю, как у меня получается до сих пор бороться. Мышцы натянуты до предела, того и гляди полопаются сосуды, я даже вижу как они набухли и мелко дрожат, пульсируя. Но я держусь. Борюсь пока есть силы. И вдруг у меня подворачиваются ноги. В следующую секунду я теряю опору и меня вздёргивает над полом. Я парю, держась за поручни одними лишь руками. Плечи и пальцы пронзает жуткая боль. Я не сдерживаюсь, и начинаю кричать. Ору во всё горло проклиная весь свет на чём стоит.
Ураганный поток воздуха, вбивает этот крик души мне обратно в глотку, пытаясь разорвать заодно и рот. Вдавливает глаза внутрь черепушки. А я всё ору и ору, как бешеный, и не могу остановиться. Чувствую, как разжимаются пальцы и ещё сильней принимаюсь орать. Ору, что есть мочи, вкладывая в крик всю свою злобу, отчаяние, и жажду жизни. Если отпущу поручни, то меня размажет по стенке, как мошку о лобовое стекло машины.
Я так разошёлся, что когда перестал дуть ураган и я плашмя обвалился на пол, то всё продолжал орать раненным зверем. Потом крик сменился жалобным всхлипыванием. Я даже не сразу понял, что я там такое лепечу себе под нос:
-Сколько это может продолжаться. Сколько вы ещё будете надо мной издеваться. Я старый человек. Я не выдержу всех этих испытаний. Отпустите меня. Отпустите меня домой. Прошу вас. Я хочу домой, в реальность. Я хочу проснуться. Неужели же этот кошмар никогда уже не закончиться? Боже...
Не знаю, кому я всё это говорил, кому жаловался, знаю только, что мои мучители не обладали состраданием:
-Дезинфекция через: пять, четыре, три, две, одна.
Я чудом успеваю выскочить из «душевой», как по всей комнате проходится сильнейший электрический разряд, выгибаясь тремя яркими дугами от пола до потолка.
-БЕГОМ! - снова раздалась безжалостная команда сверху и мои ноги снова пронзает слабый электрически разряд, подстёгивая меня перейти на скорый бег.
В спешке натянув кое-как робу через голову, бегу к следующей цели. Благо в этот раз бежать пришлось недалеко. Уже через сотню метров оказываюсь перед ещё одной стальной дверью. За ней стандартная комнатушка с голыми, серыми стенами и белым потолком. Посередине стоит стол и к нему сиротливо пристроился неказистый табурет.
-Приём пищи — три минуты.
Из-за жёсткого ограничения во времени — ем не разбирая вкуса. Хлебаю белую бурду, как какая-то свинья, лишь бы насытиться. Знаю, что больше не накормят. Ложка мелькает от миски до рта с завидной скоростью, иногда рука промахивается и похлёбка проливается мне на бороду. Борода слипается. Потом хрен отмоешь, разве что, только под тем самым Ниагарским водопадом. Но сейчас мне не о бороде нужно думать, а о том, как побыстрее покончить с завтраком. В литровой миске ещё половина. Времени же, чувствую, почти не осталось. Заглатываю бурду не разжёвывая. Проталкиваю ложкой сразу в горло. Давлюсь. Начинает тошнить. Но я не останавливаюсь. Если сейчас не наемся как следует, потом очень сильно об этом пожалею.
Наконец время выходит. Нужно всё бросать и бежать из комнаты. Быстро вылизываю миску, кидаю её на стол и выскакиваю в открывшуюся дверь. Через секунду, за моей спиной, пол комнаты проваливается в тёмную бездну, унося с собой табурет и стол со всем его содержимым. Дверь захлопывается. Мне в очередной раз дали понять, что промедление смерти подобно.
-БЕГОМ!
Носясь, как чумовой по лабиринту психоза, я радовался, что в этой реальности меня покидала старческая немощь. Силачом я, конечно, не стал, да и помолодеть не помолодел, но всё же кое-какие силы у меня появились. По крайней мере я выдерживал этот безумный темп, от которого в реальности точно бы загнулся, ещё в начале старта.
Синяя кишка коридора выводит меня к огромным створкам громадной двери без арки. Створки будто парят во мгле пустоты, поражая своим величием всех, кто бы не остановился пред ними. Здесь я во всей мере прочувствовал себя ничтожеством — лабораторной мышью, которая благополучно прошла лабиринт, и готова войти во внешний мир. Но перед этим, во всех лабиринтах на Земле, где снуют подопытные мыши, звенит колокольчик оповещая сотрудников научной лаборатории об окончании эксперимента. Здесь было нечто сродни этому. Только и я не был мышью, и колокольчик должен был быть побольше.
Никак не могу к этому привыкнуть. Открываю пошире рот, зажимаю уши, а всё равно пробирает до мозга костей.
Звук колокола не то что глушить, он пригибает меня к полу, заставляя корчиться каждую клеточку моего организма. Вся жидкость в теле принимается бурлить в унисон льющейся сверху «музыки». Голова превращается в резонансный передатчик, и звук колокола, как из сабвуферов долбит по мозгам. Мозги в свою очередь распухают и давят на глаза. Глаза выпучиваются, сейчас выскочат из орбит, и запрыгают по полу двумя белыми шариками, с недоумением наблюдая за жалким, беспомощно скорчившимся стариком, чем-то сейчас похожим на дикого вида лохматую обезьяну в эпилептическом припадке.
Створки распахнулись совсем на чуть-чуть, но мне и этого показалось достаточным, чтобы не раздумывая сорваться с места и протискиваться, протискиваться, протискиваться сквозь них, извиваясь всем телом, как земляной червяк, только бы поскорей скрыться от зубодробительного колокольного звука. И вдруг застрял. Грудь сдавило. Я не могу вздохнуть. Не могу продвинуться ни на сантиметр, ни вперёд ни назад, чтобы я ни предпринял От нехватки воздуха темнеет в глазах.
-Ну, ещё чуть-чуть. Ну давай же! - захрипел я на последнем издыхании, с ужасом замечая, что створки медленно закрываются, сжимая меня ещё сильней в своих смертельных объятиях. - Давай же, черт бы тебя подрал! Жми! Ну ещё чуть-чуть. Ну же!
Ноги то и дело оскальзываются, и смешно лебезят в воздухе ища опоры. Руками я то упрусь в створки, то начинаю ими махать во все стороны. Пытаюсь и так и эдак пролезть в узкий проход. В этот момент я похожу со стороны на толстого хомяка, застрявшего между решеток клетки, он верно точно также смешно перебирает лапками, когда попадает в западню.
В другой раз, я бы с наслаждением посмеялся над самим собой и над своими судорожными попытками пролезть в узкий проход, но сейчас мне было не до смеха. Борьба со створками лишала меня последних сил. Ужасный душ из Ниагарского водопада пропал даром — в конечном счёте я пропотел с ног до головы. Стал мокрый и скользкий, как рыба. Что по всей вероятности меня и спасло. Мне удалось таки чудом проскользнуть, выскользнуть из очередной ловушки, покинув наконец безумный лабиринт с идиотскими аттракционами.
Но только оказавшись снаружи понимаешь, что все твои мучения, преодолённые с таким трудом, и постоянный баланс между жизнью и смертью, всё это было не напрасно. Лабиринт - это не плод фантазии сумасшедшего архитектора, или прихоть местного царька, как это было у царя Миноса с его минотавром. Здесь лабиринт являлся своего рода полосой препятствий, этакой подготовительной площадкой перед выходом во внешний мир. Каждодневный экзамен со смертью, перед тем как приступить к своим прямым обязанностям в этом мире.
В мире кошмарных снов...
Я стоял на небольшой каменной площадке, дрожа от усталости: нервной и физической. Я был полностью опустошён, выжат, как лимон, измотан до предела. Испытания выпавшие на мою душу, сегодня особенно трудно мне дались. Но как бы плохо я себя не чувствовал, у меня вновь и вновь, как это было уже не раз, перехватывало дыхание от поразительнейшего вида открывшегося моим глазам. Я даже не представляю, как можно всё это описать, как передать словами всю ту величественность картины, чьей невольным зрителем я стал?
Я стою на выступе-площадке на головокружительной высоте. Ветер свищет в ушах и жёстко треплет робу. Позади меня сплошная крепостная стена, протянулась от горизонта до горизонта упёршись в небо. И как бы я до рези в глазах не вглядывался вдаль, я не вижу конца и края той стены. Но ещё больше меня поражает невероятной величины каньон, что развергся глубокой пастью прямо передо мной, прямо под моими ногами. Можно сказать, я висел в воздухе, опираясь ногами лишь на жалкий выступ из стены. Один неверный шаг, один порыв ветра посильней и меня уже не нужно будет даже соскребать со дна котлована — от меня просто напросто ничего не останется, - настолько глубоким был каньон.
Что за чудовищная река могла промыть в скалистом грунте столь огромный шрам? А может, это сотворил пришелец-астероид? Или в этом месте когда-то давным давно разошлись тектонические плиты? Кто знает... На эти вопросы у меня не было ответов. Как и на тот: что я здесь собственно забыл и как сюда попал? Может статься, что этого каньона и в помине нет. С той же долей вероятности можно предположить, что всё это проделки моего собственного разума. Ведь я точно знаю, что прямо сейчас я сплю в своей квартире.
-Но где же, чёрт возьми, мой транспорт? В прошлый раз он не опаздывал.
Дело в том, что мне не позволялось долго стоять на одном месте и любоваться величественными просторами, где в роли художника и архитектора выступала сама природа, с её чудесными и замысловатыми, а порой и удивительно фантастичными замыслами, до которых человеку ещё было ой как далеко, и ему оставалось лишь черпать в том вдохновение, но так ни разу и не осмелиться повторить что-нибудь подобное. Но как это не печально, и как бы это не вписывалось в общую картину восторга и красоты, пройдёт совсем немного времени, и великолепный, дивный, чудесный, невероятный, завораживающий, вселяющий трепет и поражающий воображение каньон станет моей могилой.
Раньше, стоило мне попасть на площадку, меня уже ожидал вагон-кабинка, должный опустить меня по канатной дороги на самое дно каньона. Но в этот раз его почему-то не было на месте, и я не мог высмотреть вагон внизу из-за постоянно клубящегося дыма на дне каньона, не мог узнать что с ним случилось. Подадут ли его сегодня вообще, или невидимые мучители захотели пронаблюдать, или скорое даже поставить очередной эксперимент над бедным стариком, пытаясь выяснить: умею ли я летать?
Находясь всего лишь в трёх шагах от бездны, меня и самого порой посещала подобная мысль. Сколько раз меня будто что-то подталкивало: расправить руки аки крылья, шагнуть поближе к краю и...прыгнуть! с одной лишь мыслью в голове и надеждой: А вдруг?! Но столь безумная затея так же быстро угасала, как и рождалась в разуме моём. Страх высоты и смерти в конце концов преобладал над сиюминутными желаниями, и я прирастал ногами к каменной площадки, а потом и вовсе прилипал к стене, в поисках опоры, борясь с безумными желаниями.
И вот сегодня мне пожалуй придётся помимо воли сбыть свою сумасшедшую мечту. Вагончик ещё не показался, а площадка уже медленно въезжала в стену. Я запаниковал. Закружился зверем, не веря ещё в свою неминуемую погибель. Снова прилип к стене спиной и с громко бьющимся сердцем вынужденно делаю маленький шажок вперёд. Один, второй. Площадка уменьшается на глазах, и всё отчётливей проступают очертания глубокой бездны. Бездна словно бы наползает снизу на меня, нетерпеливо ожидая жертвоприношений. Я с ужасом гляжу на клубящийся дым в каньоне и вынужденно делаю ещё шажок навстречу смерти. Осталось не больше трёх шажков, после чего я потеряю свою единственную опору под ногами и полечу подбитой птицей вниз. Даже не полечу, а свержусь с чудовищной высоты. Интересно: я умру от разрыва сердца прежде, чем достигну дна, или останусь свидетелем собственной кончины до самого конца.
-Нет, нет, нет. Я не хочу, - мотаю головой, отказываясь поверить в происходящие. Молюсь богам. А потом подумываю: - А может к чёрту всё! Чего оттягивать неизбежное? Прыгнуть самому, да так, чтобы получилось покрасивей. Распластаться в воздухе и парить орлом, покуда хватит времени. Решено: распрощаемся же со всеми проблемами разом!
Но только я вознамерился совершить роковой прыжок. Уже собрался с силами, настроился, как следует. Кровь вновь забурлила в жилах, а на лице впервые за три месяца кошмаров проступила слабая улыбка. И вдруг я замечаю, как из дымных облаков выныривает мой вагончик. Несётся вверх на всех порах. Канат звенит от напряжения. Ещё немного и вагончик поравняется со мной, спасая от добровольного шага в бездну.
И я сдался. Сдулся, как воздушный шарик. Появление вагончика лишает меня воли, и я снова стал цепляться за свою никчемную жизнь в этом мире, готовый снести любые издевательства над собой. Даже тогда, когда увидел, что и прямо в сей момент надо мной ещё не перестали издеваться. Вагончик застрял, не доехав метров десять до меня, и закачался на ветру удерживаемый канатом. А от площадки уже остался пшик — размером с мою стопу, - и продолжает уменьшаться. Ещё чуть-чуть. Ещё секунда и...
-Ну уж нет! Вы от меня так просто не отделаетесь! - кричу в запале я, и прыгаю...
-БАНЗАЙ!
До каната мне не достать — он так мастерски привязан, что и думать до него допрыгнуть не стоит. Тут пропащий вариант. Поэтому я прыгаю на кабинку. Она чуть ближе, чем канат и здесь у меня хоть есть маленький шанс не промахнуться.
Боже, как же это страшно прыгать в бездну. Какой там к чёртовой матери полёт! Худших ощущений я в жизни своей не испытывал. Внутренности прилипли к позвонку. Кровь убежала куда-то в том же направлении. Мимо меня несётся ураганный ветер. Сердце замирает в ужасе и в каком-то идиотическом восторге. Глаза слезятся. Ничего не слышу, почти ничего не вижу, и ничего не могу предпринять, чтобы хоть ненамного замедлить своё падение. У меня всего одна попытка на спасение. Я должен точно приземлиться на крышу вагончика, а иначе...Даже и думать об этом не хочу.
Вагончик стремительно приближается. Я растопыриваюсь как краб. Мой руки — это клешни; мои ладони и пальцы — это крюки. Я должен, должен, просто обязан зацепиться за крышу вагончика! Но как это сделать, когда я самому себе напоминаю пушечное ядро, с силой врезающееся в жёсткую металлическую крышу. Всё происходит настолько стремительно, что я не успеваю ни за что уцепиться. Меня по инерции отшвыривает от середины вагончика, несёт к краю крыши и снова швыряет вниз. Я бешено молочу по воздуху руками, в надежде хоть за что-нибудь зацепиться. Но как назло ничего подходящего не подворачивается под руку. Ноги снова теряют опору, и вагончик медленно, как при замедленной съёмки, уплывает вверх, забирая с собой все мои надежды и мольбы. Всё пропало. Вот я вижу крышу вагончика. Через мгновение пустую кабину, с решётчатыми окнами. Ещё миг и окна уже над моей головой. Вместо них на уровне глаз показалось днище.
-Нееет!.. - вырывается у меня из глотки крик отчаяния, и я делаю первый и последний в своей жизни отчаянный рывок, самый настоящий бросок кошки — и это в мои-то годы, боже мой. Разворачиваюсь всем корпусом к вагончику, цепляюсь за малейшие выступы днища, раздирая ладони в кровь. Пальцы скользят по металлу с противным писклявым звуком, и вдруг, когда мне уже кажется, что всё — конец, пальцы правой руки застревают в неприметной трещине между днищем и кабиной. Рывок. Чудовищная боль пронзает руку. И снова просторы каньона оглашаются моим пронзительным криком:
-Аааа!
Ох, как больно. Я этого не переживу. Боль такая сильная, что у меня темнеет в глазах.
Повиснув на одних пальцах над грандиозной бездной, я ещё не смею даже надеяться на спасение. Я абсолютно не чувствую свою правую руку. Боюсь, что все пальцы на ней сломаны. Как я буду подтягиваться и взбираться в кабинку вагончика, когда моя собственная рука стала мне чужой?
Но долго это не могло продолжаться. Нужно было хоть что-нибудь предпринять. Нельзя же провисеть здесь весь остаток жизни. О, как много я бы отдал, только бы сейчас проснуться.
-Проснись! Проснись. Проснись... - горячо с мольбой воззвал я к разуму, силясь пробудить его. Но у меня ничего не вышло. Увы. Я продолжал болтаться над бездной, балансируя между жизнью и смертью, не решаясь на отчаянные меры. Что-то не давало мне выдернуть застрявшие пальцы из щели, покончив тем самым с нечеловеческими мучениями. По необъяснимой причине, я продолжал цепляться за жизнь — мазохист чёртов, - всё на что-то надеялся.
Когда острая боль в руке сменилась онемением, я попробовал подтянуться. Боль вернулась с новой силой. Но я ей не поддавался, не позволял завладеть мной и лишить меня сознания. Сцепив зубы, ослепший от слёз, с перекошенным лицом от нечеловеческой боли, я медленно подтягивался, ища за что бы зацепиться второй рукой. Наконец, медленно, очень медленно пальцы левой руки дотянулись до дна кабинки и нащупали подходящие отверстие, после чего я с неимоверным облегчением смог перенести вес тела с больной руки на здоровую. Повисел, повисел, стараясь не раскачиваться, и двинулся дальше. Снова пришлось опереться на больную руку. Я вытащил её из щели, - рука напоминала раздавленную клешню, - просунул пальцы сквозь решётку окна и постарался их сжать. Это далось мне не с первой попытки, и даже не со второй. Я потерял уйму времени пытаясь сжать пальцы, но они, как назло, не подчинялись. Я почти выдохся. Левая рука начала дрожать от перенапряжения. Я уже почти не чувствовал свою вторую руку. Безрукий старик, не способный ни на что, только гомонить, как пугливая девица. Да, что же это со мной?! Разве для этого я претерпел столько испытаний, чтобы именно сейчас сдаться, когда я почти достиг цели. Нужно лишь забраться в кабину и я спасён.
Не знаю, что мне в конце концов помогло, придав сил: моя злоба, отчаяние, жажда жизни, или мне просто повезло, - пальцы сжались таки на решётке, а скорей их сжало судорогой. Как раз то что мне было нужно. Следом, зацепившись уже здоровой рукой за решётку окна, я подтянулся, просунул ноги между днищем и кабиной, и замер...пытаясь собраться с силами. Я ничего не замечал вокруг, ничего не слышал, ни о чём не мог подумать, ни на чём не мог сосредоточиться. Я был, как зомби. Жизнь проходила мимо меня, а я слышал только своё частое дыхание. Этот звук олицетворял сейчас для меня всю Вселенную. Мой разум, как бы вертелся вокруг звука моего дыхания, не реагируя ни на что другое. Даже моя клешня уже не беспокоила меня.
Состояние оцепенения длилось, наверное, целую вечность, пока я в итоге не озяб на ветру. Всё-таки на мне была одна лишь тонкая роба. Даже эээ...яйца нечем было прикрыть. А ветер дул как раз снизу-вверх, надувая парусом тонкую материю, и это был отнюдь не слабый и тёплый ветерок, что по весне ласкает кожу.
Вынырнув из забытья, я отыскал глазами дверь в кабину, - слава богу она находилась почти что рядом — только руку протяни. Но теперь встал другой вопрос: как её открыть? Ни той ни другой рукой я не мог отцепиться от решётки, иначе я потерял бы шаткое равновесие. И тогда я вышел из щекотливого положения иным способом. Я открыл дверь ногой — зацепился сначала мыском за ручку, надавил на неё, и после того, как щёлкнул замок, оттолкнул дверцу и в сумасшедшем прыжке ввалился в кабину, где сразу рухнул на пол, не в силах пошевелиться.
На какой-то момент я полностью потерял контроль на своим телом. Меня душил беззвучный смех, а я даже рот не мог открыть и от души рассмеяться в лицо старухи смерти, что убралась не солоно хлебавши обратно в свои тёмные чертоги, в отличие от моих мучителей. Они-то как раз ни при каких обстоятельствах не желали сдаваться.
Только я забрался в вагончик и уже вознамерился передохнуть, хотя бы перевести дыхание, как кабинка резко сорвалась вниз, и я впервые в жизни познал чувство невесомости. Потом правда я сильно об этом пожалел, когда кабинка прекратила резкое падение, пробив полог густого дыма устилавшего каньон, и я врезавшись со всей дури в пол, отбил себе все внутренности и разбил в кровь лицо, а оно у меня и так, надо заметить, не как у красавца, а теперь и вовсе страшно было посмотреть. Без слёз, как говориться, не взглянешь. Жаль, что поплакать надо мной здесь было некому, а самому как-то уже не хотелось жалеть себя. Мне уже было всё-равно: и как я выгляжу, и что чувствую, и что со мной всё-таки происходит — сплю ли я ещё, или всё вокруг меня реально. Мне надоело об этом размышлять. Мне всё уже осточертело. Хотелось одного — закрыть глаза и умереть.
Странный я всё-таки человек. Когда у меня был шанс быстро покончить с собой, я отчаянной цеплялся за жизнь, как полоумный. Уже казалось, что никакого спасения не будет и мне не выбраться из опасной ситуации, но я всё боролся и боролся из последних сил, не желая подчиняться злодейке судьбе. И вдруг, стоило мне только оказаться в относительной безопасности, я хочу лишь одного — умереть. Непостижимо. Нет, у меня точно шарики за ролики закатились.
Вот, например, я опять смеюсь. И вроде нет ничего смешного в моём плачевном положении, а я смеюсь и не могу остановиться. Я вообще стал в последнее время часто смеяться. Обычно без причины. Вроде ничего-ничего, и вдруг как накатит, и я уже ржу, как сумасшедший, или тихо хихикаю себе под нос, пугая окружающих. Самое смешное, приступы смеха посещают меня уже не только во сне...или как это место назвать? не знаю, - но и в реальности, в моей обычной, повседневной жизни.
Да, это уже ненормально. Но что я могу изменить? Сдвиг по фазе вызвал этот каждодневный, один и тот же сон. Каждую ночь одно и тоже, с незначительными изменениями. Так что же получается — мне не спасть совсем что ли? Опять неувязочка. Без регулярного сна, я подавно свихнусь. Да и как можно не спать, к примеру, целую неделю, да ещё в моём-то возрасте. Не знаю, что мне делать. Не знаю, как поступить. Может сходить к врачу? А может...
Моя рука потянулась открыть дверь вагончика, - та автоматически захлопнулась во время стремительного падения кабинки, - вот уже уцепилась за дверную ручку, напряглась. Я подтащил себя к выходу, навалился на дверь всем своим весом и мне оставалось только распахнуть её пошире, а там уже сила притяжения докончит за меня. Высота до земли была ещё довольно приличная — я бы точно не почувствовал боли. Но как и прежде, я не смог довести всё до логического конца. Будь она проклята: моя трусливая душа, страстно верующая, что самоубийцы попадают прямиком в Ад. Она никак не хочет понять одного, что я давно уже там...
Разве может существовать такое место, куда я попал не по своей воли. Такое тоскливое, мрачное, гнусное я бы даже сказал; не похожее ни на что, что мне довелось видеть прежде, и в тоже время шокирующие своей неправдоподобностью до глубины души, вселяя благоговейный трепет пред замысловатыми конструкциями, воздвигнутыми архитектором, у кого иная логика, иные мотивы, другой взгляд на мир, нежели у людей. Не знаю чей буйный разум мог придумать такое, но город-механизм раскинувшийся под днищем кабинки на дне каньоны, не мог быть порождением человеческого разума. Настолько он был чужд моему восприятию, что меня иногда начинало подташнивать. И не от отвращения, а от неспособности понять чужую логику, замысла всему этому, чему я никак не могу подыскать подходящего названия.
Город-механизм — это не просто город, и это не фабрика, и не сталелитейный завод, хоть и очень похоже, - это действительно один большой, я бы даже сказал, огромный дребезжащий механизм, и притом живой.
Представьте:
Перед вами фабрика: трубы, трубы, стальные трубы — тянуться то вверх, то ползут по земле, изгибаются, переплетаются, соединяются в пучок, или одиноко убегают куда-то вдаль; из одних идёт дым, из других бьёт пар, в третьих бежит вода и те гулко гудят, как рассерженные ульи; четвёртые обледенели, пятые наоборот раскалились докрасна — все они кровеносные сосуды механизма, и надо заметить довольно уже старые: покрытые красноватым налётом, изъеденые ржой, с многочисленными протечками — то и дело где-нибудь звучит громкий хлопок — это лопаются трубы от непосильной нагрузки на устаревший метал.
Но трубы не единственное что здесь было, просто они сразу притягивают к себе взор. Ещё здесь были огромные топки с открытым зёвом. Огонь в них плотоядно гудел, выстреливая языками пламени, потом ненадолго смирел, и вновь изрыгался из чугунной глотки жадно требуя пищи.
Также были здесь и всевозможные котлы, бесчисленные конвейерные ленты не знавшие уже лет сто капитальной смазки; погрузочные краны большие и меленькие, ещё какие-то непонятные конструкции, в назначение которых я так и не смог разобраться.
Всё вместе это мракобесие образовывало какой-то непонятный мне конгломерат многоуровневого хаоса. Живого, двигающегося, постоянно меняющегося, огнедышащего, дымящего, визжащего, кричащего, грохочущего хаоса, где по непонятной причине затесались ещё и люди — такие же бедолаги, как и я. Но что это были за люди? Жалкие, обездоленные, грязные, опустившиеся, измождённые существа покрытые ржавой пылью, с восковыми лицами, на которые поставили калёным железом печать покорности. В этих людях почти ничего не осталось человеческого. Это были призраки, смирившиеся со своей тяжёлой участью. Мне даже, кажется, что у них не осталось, не то что желаний, даже мыслей. Всё они были рабами города-механизма. Механические куклы без собственной воли и стремлений к чему бы то ни было. Их глаза были пусты, их мозги были девственно чисты, жили только руки, постоянно занятые какой-нибудь работой, такой же механической, однообразной и бессмысленной на первый взгляд, как и их собственные жизни. И скоро, очень скоро я должен был стать одним из них.
Мой вагончик достигнув развилки слился с другими такими же вагончиками, образовав уже целый поезд. Подобные поезда постоянно мельтешили над городом, развозя новые партии рабов до их места работы. Чем мне придётся заниматься в этот раз я ещё не знал. Будет ли это погрузка-разгрузка угля для доменных печей, или дробление этого самого угля на более мелкие осколки, а может статься мне придётся снова стоять целый день у какого-нибудь вентиля: отрыть-закрыть, открыть-закрыть, и так на протяжении нескольких часов: открыл, закрыл, открыл, закрыл, - ничего нет тупее, такой работы. Как же мне всё это надоело. Боже! Неужели этому никогда не наступит конец?
Выгрузили меня рядом с большой печью. Сегодня значит мне придётся заниматься углём. Рука ещё болела, но уже терпимо, что не могло не радовать. Работать с покалеченной рукой, было бы сущей пыткой. А не работать нельзя — убьют. Прихлопнуть, как букашку. Здесь человеческая жизнь ровным счётом ничего не значила. Если не можешь работать, значит ты расходный материал — бесполезная козявка, - такую проще прибить, чем содержать, и уже тем более здесь тебя никто не собирается лечить.
А вот и надзиратели пожаловали.
Я уже говорил, что город-механизм живой? Так вот, он-то и приглядывал за нами, за своими рабами, обходясь без посторонней помощи. Стоило мне выйти из вагончика, как меня со всех сторон обступили гибкие, металлические щупальца. Шевелятся, наблюдают. Вдруг я сломался и не стану работать, не захочу подчиняться? Таких щупальца быстро вздёргиваю за ноги вниз головой и швыряют в топку. Ни суда тебе ни следствия. Раз, и нет человека, одни головешки.
Делать нечего, я как-то не испытываю желания гореть ярким пламенем, взял лом, кирку, да и поплелся к топке. А щупальца за мной потянулись, выжидают сволочи, когда я сдамся и откажусь работать. А вот хрен им, я ещё хочу проснуться, и ещё раз побыть со своей семьёй. Лишь мысль о родных помогала мне держаться в этом мире: я не мог сдаться, не мог пойти на поводу собственной слабости, и тем самым предать тех, кого любил. Да, я боялся умереть в этом мире, жутко боялся. Этот мир был для меня настолько реален, что я ни капли не сомневался: умерев здесь — умру и там, лежа в своей постели.
Медленно, очень медленно потянулись часы бездумной и тяжелой работы. Человек кукла подвозил вагонетку, выгружал рядом со мной огромную глыбу угля, и я принимался вместе ещё с двумя несчастными старательно дробить кусок. От постоянного махания киркой и ломом, быстро заломило спину, затекли плечи, задрожали руки. Норовишь урвать любую секунду для отдыха, пока подвозят очередную партию угля, Стоишь на подгибающихся ногах и дышишь по собачьи, высунув язык. От жара из печи скручиваются волосы, трескается кожа; немилосердно потеешь, вроде чуть полегче стало, но пот быстро испаряется, и к концу дня ты превращаешься уже в вяленую воблу, с нескрываемым наслаждением вспоминая о том Ниагарском водопаде, который ещё утром проклинал, стоя под его чудовищными потоками воды.
Воды...как же сладко сейчас слышать даже просто это слово: вода.
-Воды, воды...воды мне! Боже, дайте же мне воды! Дайте же напиться воды! Воды мне! Воды. Воды...
Что это?.. Неужели я начинаю заговариваться? Уже разговариваю вслух. Что-то бормочу под нос не разбирая собственных слов, что-то у кого-то прошу, вымаливаю, только непонятно у кого. Нет, я не выдержу всего этого. Я раньше сойду с ума, чем выберусь отсюда. И в конце концов стану таким же как и они.
Но это невозможно! Я не хочу себе такой жалкой участи! Лучше умереть. И вы сейчас поймёте почему.
Нужно было видеть всех этих безголосых людей, что повсюду бродили тенями: ни сил, ни воли, ни желаний — передо мной были пустые оболочки без души. К ним нельзя было чувствовать ничего кроме отвращения. Я даже не мог их пожалеть, а ведь я добрый и отзывчивый по сути человек. Но этих... Нет, я не мог испытывать к ним что-то, кроме отвращения. Я не видел перед собой людей, передо мной было жалкое подобие их, карикатура, издевательство, насмешка над разумными существами.
Я многократно пытался заговорить с кем-нибудь из них, но каждый раз сталкивался с одной и той же проблемой во множестве лиц: никто не сказал мне и слова в ответ, как будто меня никто не слышал, как будто меня и вовсе не существовало. Я им кричал, пробовал обратить на себя внимание, доказывал всем этим безголосым глупцам нелепость этого мира, указывал на безрассудство их поступков, призывал к действию — нельзя же было до конца своих дней оставаться рабами и не только рабами города-механизма, а что ещё страшней рабами духа: трусами, безвольными пентюхами, уродами неспособными бороться за собственные права. Но всё оказалось впустую. На меня даже никто не смотрел во время моих пламенных речей. А если даже кто и удостаивал меня мимолётным вниманием, то в глазах тех людей я видел лишь пустоту. Как смотреть в глаза робота — тоже самое. Серый, обесцвеченный, мутный, тусклый, затравленный, слезящийся взгляд мокриц, а не людей, от которого меня бросало в дрожь. Даже у коров, да что там у коров! Даже у куриц взгляд был куда осмысленней и живее, чем у всех этих представителей рода человеческого.
На моих глазах, сильным ударом в спину щупальца сбила человека с ног — тот полежал, полежал минут этак пять, - а потом встал и пошёл заниматься прерванным делом. Нет, вы можете себе это представить?! Встал и пошёл! Ни криков боли — удар-то был нешуточный, - ни стенаний тебе, ни обиды, ни страха перед мучителем, и уж тем более никакой затаённой злобы в глазах, что иногда делает человека сильным, способным ждать удобного момента, когда можно будет, наконец, сполна поквитаться за все свои унижения, обиды и причинённую боль. Нет, ничего этого не было. Человек встал и просто пошёл. Он как большой жук, который упал на спину — жук тоже сначала замрёт, сложит лапки, а потом начнёт извиваться пробуя перевернуться, а когда перевернётся просто поползёт себе дальше, как будто ничего и не произошло. Но одно дело жук, и совсем другое, видеть как человек поступает точно также: без лишних эмоций, я бы даже сказал: без никаких, встаёт и идёт, будто его сначала отключили на пять минут, а потом снова включили.
Но будет не справедливо не заметить, что даже в этих отлаженных механизмах, в этих рабах, в этих подобиях на людей, иногда что-то там да разлаживалось, и они выходили из подчинения. В какой-то краткий момент они начинали жить. Но и эта жизнь была довольно своеобразна. Этакая жизнь на грани. Сломавшиеся рабы хватали в руки железяки и начинали громит всё, что попадалось им на глаза: трубы, шланги, цистерны, котлы, краны, люди. Всё без разбору, лишь бы выплеснуть, наконец, всё то, что накопилось за долгие годы в ещё не покрывшейся пеплом душе. Особенно приятно было наблюдать, как в эти моменты, оживали их глаза. Из пустых, давно мёртвых, они вдруг наполнялись сатанинским пламенем, они чуть ли не светились изнутри, обжигая встречных людей-рабов, и те шарахались от безумцев, тоже, наконец, начиная проявлять волю к жизни. И на небольшом пяточке пространства города-механизма, на некоторое время с людей словно бы спадало оцепенение, стоило только появиться одному такому безумцу. Всего один человек возвращал к жизни десятки людей, заставлял их посмотреть на себя со стороны, заставлял осознавать своё положение и свои поступки.
Как жаль, что подобные искры непокорности человеческой души вспыхивали слишком нечасто, чтобы смочь разжечь костёр из прелых, а то уже и прогнивших рабских душонок. Искры быстро вспыхивали и так же быстро угасали, и мир налаженного подчинения и никчёмного труда снова возвращался на круги своя. Люди-рабы снова погружались в липкую темноту покорности и слабоволия.
Город-механизм наполненный муравьями, а не людьми. Один огромный муравейник, где все занятыми своим делом, а царица-матка зорко следить за всеми разом. И если что не так, если кто-то вдруг решиться на изъявление собственный воли, того сразу в топку, чтоб другим не повадно было. Так поступал город с искрами непокорности — возвращал их в лоно огня, - просто напросто швыряя таких людей в огненные топки. И те умирали, так и не успев ничего изменит в устоявшемся мире однообразия, где нет месту: мечте, полёту мыслей, стремлений творить, жажде познаний, силе духа и благородства, а есть только однообразная поведенческая схема: делай как все и тебе будет хлеб с маслом, и главное: ни о чём не думай, за тебя уже давным-давно всё решено.
И к своему ужасу, попав в этот гротескный мир Пикассо, я вдруг открыл для себя, что в мире, где человек не задумывается над собственной жизнью, а старается плыть по течению, куда заведёт судьба, то бишь: нелёгкая; где пытается не проявлять своих чувств, или проявляет их, но столь скупо, что будто бы их и нет вовсе; хочет казаться как все и поступает тоже как все, боясь показаться вольнодумцем и уж тем более опасается, как чёрт ладана, что его признают сумасшедшим, потому что он отказывается верить всему, что ему говорят, а вместо этого пытается сам докопаться до истины — в таком мире человеческая жизнь ровным счётом ничего не стоит. Зачем? Когда любого индивида можно с лёгкостью заменить на точно такого же. Ведь в таком мире незаменимых нет. Вся лишь разница в уровне образованности, а вот стремлений...стремлений здесь ни у кого нет, а значит и мыслить не надо, размышлять, мечтать и, главное добиваться: поставленной цели, справедливости, равноправия, свободы...
Мне так тошно после этого стало, что у меня опустились руки. Расхотелось вообще что-либо делать. Мне стало уже всё равно — засунут меня в топку или не засунут, стукнут по голове или не стукнут. Я не видел больше смысла во всей этой нелепой деятельности, никому ненужной суете. В этом мире сна у меня не было цели, ради чего нужно было жизнь — она просто не существовала. Да, я боялся умереть, и тем самым причинить боль своим близким и родным, но в каждом из нас есть свой предел прочности, и стоит ему закончиться, как человек разом теряет всякую волю к жизни. Он уже не обращает внимание на окружающих, не обращает внимания на то, что может кому-то причинять боль своим упадническим состоянием, ему не нужны уговоры, ласка, совестливые увещания, угрозы, для него лучшей выход всегда останется смерть. Но он даже покончит с собой не может, настолько он устал от жизни, и просто будет её ждать тихо лёжа на кровати, отвернувшись к стенке. Таким людям ещё можно помочь, можно ещё попытаться возродить в них интерес к жизни, но для этого нужен хороший специалист по мозгам. Здесь такого увы не было, и руку помощи мне не от кого было ждать. А жить ради того, чтобы просто существовать, я больше не хотел.
Ну вот для чего всё это нужно?! Кому? Что за нелепая, идиотская деятельность развернулась в этом городе-механизме? Зачем я каждую ночь попадаю сюда, и работаю только ради того, чтобы весь мой труд в итоге пропадал даром — улетучивался, рассеивался в воздухе электрическим разрядом?
Каждый день...каждую ночь... - тьфу ты чёрт! Совсем запутался с этими путешествиями из реальности в ирреальность, - я прибегаю взмылённым кроликом на дно каньона, вливаюсь в общий людской поток, состоящий в действительности из механических кукол, только из плоти и крови как и я; в конце-концов оказываюсь в железном, проржавевшим от старости городе-механизме с плотоядно хлопающими заслонками доменных печей и начинаю трудиться, как папа Карло, только бы щупальца не сцапала меня и не швырнула в топку, как отработанный материал. А в итоге... Что я получаю? Куда уходит вся моя энергия, отданная этому городу с таким усердием и старанием? В воздух! Чтобы там у меня над головой что-то такое посверкало и погрохотало. Убиться и не встать.
Уголь, огонь, вода, пар — всё это шло на вращение лопастей парогенераторов — постоянно, ежечастно, ежеминутно, ежесекундно. Вращаются лопасти — вырабатывается электричество, малая часть из которого идёт на поддержание жизни самого города. А вот основная часть электричества высвобождается в атмосферу. Своего рода излишек, этакий побочный продукт производства, а может и ещё чего. Высвобождение происходило посредством огромных вышек динамомашин, с металлическими шарами на конце. Вышки рассредоточены по всему городу. Стоят там как небоскрёбы, подпирая угольный смог, и каждый час между ними проскальзывает с сухим треском ветвистая молния. Озаряется голубоватым светом полог дыма, гремит оглушительный гром и...в общем-то всё. На этом представление заканчивается. Но сколько сил, сколько труда было положено, сколько мучений испытал человек и ради чего? Ради вот этого? Ради пары секунд пока сверкают молнии и гремит гром? Бред. Самый настоящий бред! Всё впустую. Вся жизнь впустую! Ценное время, за которое можно успеть что-нибудь придумать, создать, написать, нарисовать, воплотить в жизнь сокровенные замыслы созидания — всё тратиться впустую. Только создаётся мнимое впечатление нужности и правильности подобного труда, в действительности же на поддержание жизни города, потребовалось бы в сотни раз меньше людских ресурсов. Остальных же можно было бы занять чем-то другим, где они действительно приносили бы пользу. Но тот, кто правил этим миром, видимо ни о чём другом и думать не хотел. И сотни тысяч людей вынуждены были целыми днями гнуть спину и надрываться, ради эфемерности идеи самого труда. То бишь: пока ты занят, то будь доволен и на этом. А не хочешь работать, так тебя в топку. Посему никто здесь никогда не мог стать творцом. Не мог создавать шедевры, прославляя человеческий разум плодами его деятельности, потому что ты здесь никому был не нужен, а твои мысли-идеи и подавно. Ты всего-лишь винтик огромного механизма — вот и крутись, пока не заржавеешь.
Я заржавел уже через месяц, а ещё через два, был уже по горло сыт всей этой нелепой, никчёмной, а главное никому не нужной работой, куда я вкладывал столько сил и энергии, ради какого-то дурацкого небесного фейерверка. Разводил и поддерживал огонь в печах; дробил уголь, возил его на тачке, бросал в печь; чинил трубы, следил за давлением, крутил вентили; смазывал проржавевшие детали, управлял краном; и чем я только ещё не занимался здесь под постоянным гнётом смерти. Порой город вдруг начинал злиться, или, наоборот, веселился от души: всё в нём дребезжало, грохотало, шуршало, хлопало, а ты в такие моменты только и успевай уворачиваться от металлических щупалец: то они стремительно обрушатся сверху, то незаметно подкрадутся, подползут, обовьют, как удав обвивает свою жертву, и давай носиться с тобой обездвиженным по всему городу: некоторых щупальца пошвыряют в топку, другими запулят куда-нибудь подальше, как из катапульты, третьих употребят в качестве молотка, проверяя прочность труб и механизмов. Жуть! И здесь я должен проводить часть своей жизни, без возможности когда-нибудь вырваться отсюда, сбежать куда глаза глядят, только бы подальше от этого страшного места.
Сначала во мне бушевала злость и я силился противиться устоявшимся правилам этого мира, затем была надежда вырваться из заточения, потом был страх перед смертью, а сегодня во мне уже ничего такого не осталось. Я был опустошён и раздавлен собственными мыслями. Вот почему в этом мире нельзя думать. Будешь ходить с тупой рожей, выбросив всё из головы, как ненужный хлам — выживешь, а будешь копаться в себе и окружающих — сдохнешь, и никто о тебе не вспомнит, будто и не было тебя на этом свете вовсе.
Сегодня я чуть не совершил роковую ошибку, чуть не поддался на провокацию города, и тогда бы мне пришлось сделать выбор: стать таким как все, или сгореть в топке. Но...не хватило времени. Оглушительно и протяжно прозвучал заводской гудок, означавший конец рабочего дня. Люди-пустышки побросали рабочий инвентарь и живой рекой, шаркая на каждом шагу, медленно потянулись к месту сортировки. Понурые, уставшие, измождённые непосильным трудом и жаждой — они шли еле переставляя ногами, их взгляд был бесцелен; спины сгорблены, а с рабочий роб, ещё утром белых и чистых, слоями осыпалась гарь, копоть, ржа и песок. Интересно, кто-нибудь из них, радовался сейчас концу рабочего дня? Мечтал ли о чём-то: о холодном душе, к примеру, или о большой кружке пива, или может об обильном завтраке-обеде-ужине вместе взятом? Или они все просто шли туда, куда их позвал гудок?
Скорее всего второе. Не может в этих людях быть место мыслям. Да если честно, я и сам уже ни о чём не мечтал, и даже пытался не думать. Голова была пустая, как пустое, проржавевшее ведро, откуда все мысли давным-давно уже вытекли за ненадобностью.
Развозили нас по местам лёжки, где я обычно открывал глаза попадая в этот мир, посредством конвейерной линии. Почему не использовали, как утром, вагончики канатной дороги я не знаю. Возможно — это была ещё одна, своего рода, пытка. Щупальца хватали безропотного человека, одним движением срывали с него робу — оголяя бледное, измождённое, худое телесо, - после чего закрепляли человеческую тушку в зажимах конвейерного монорельса, и брались за следующего.
Пока подходила моя очередь я неотрывно наблюдал за этим процессом, вспоминая почему-то птицефабрику, куда мне однажды посчастливилось попасть. А точнее в цех по переработке птицы. Там кур подвешивали за ноги, - они ещё при этом нелепо разевали рты и пытались махать крыльями, - после чего конвейер приходил в движение, медленно двигался из одного помещения в другое. В первом помещении птиц убивали током. Во-втором с них срывали перья — после шоковой терапии они довольно легко отставали от кожи. В третьем помещение уже голые тушки потрошили, - сердце, печень, лёгкие, почки укладывали на другой конвейер, затем тушки обмывали антисептическим раствором убивая микробы. И, наконец, куры попадали в сортировочный цех, где их отбирали по степени упитанности, после чего запаковывали в бумагу, клали в деревянные ящики и везли на склад, в морозильные камеры. Вот какая была недолгая дорога у бедных кур до их птичьего рая.
Здесь происходило нечто подобное. Слава богу, что никого из людей здесь не потрошили, а только срывали с них робу, как те же перья. При этом треск материи слышен был по всей округи. Оно и понятно. Сотни, тысячи людей, один за другим, без перерыва, подвешивались на конвейерный монорельс и с каждого сдирали рабочую робу без лишних церемоний. Просто напросто разрывали её, оставляя человека в чём мать родила.
А ещё этот жуткий конвейер вызывал во мне ассоциации почему-то с пулемётной лентой, куда вместо патронов заряжали голых, беспомощных людишек, и неизвестный стрелок начинал неторопливо бить по одному ему ведомой цели, отчего конвейерная лента то дёрнется, а вместе с ней и все закреплённые на ней люди, то снова замрёт, и люди стукаются друг об друга, как стеклянные бутылки.
Было очень мучительно висеть на высоте двадцати метров в зажиме-люльке, поддерживающей только твои плечи, и постоянно испытывать на себе резкие толчки. Руки, ноги, голова, то и дело: дёрг-дёрг из стороны в сторону. Пытаешься напрячь мышцы, а что толку. Очередной рывок и ты уже не контролируешь ситуацию. Ноги, руки, голова снова болтаются, как у тряпичной куклы без проволочного каркаса. Дёрг-дёрг, дёрг-дёрг. Руки ещё ладно — их-то можно прижать к груди, сцепить замочком, а вот ноги. Они будто чужими стали, когда потеряли опору под собой. Туда-сюда, туда-сюда. Как же это противно и гадко, слов нет, когда не контролируешь собственное тело. А что делать? Приходиться терпеть, и безвольно наблюдать за тысячью таких же беспомощных, голых людей, находящихся в подвешенном состоянии на двадцати конвейерных монорельс.
Медленно течёт время. Конвейер, на котором вишу я, вместе ещё с сотней человек, подвозит наконец нас к огромной железной бочки с десятком отводящих труб, разбегающихся в разных направлениях. Сверху же бочки установлена гигантская воронка с узким горлышком. Над этой-то воронкой и расстёгиваются зажимы, и люди градинами сыплются вниз. Падают на дно воронки и быстро сползают к узкой горловине — проваливаются в дыру. Иногда горловина забивается, и тогда воронка наполняется десятком извивающихся голых тел. Чем-то это зрелище напоминает братскую могилу, где людей должны закапать живьём, и те это знают, но встать на ноги уже не могут, и только ползают друг по другу, как черви, вскидывая кверху руки в мольбе, туда, где должен по их мнению находиться Бог, который спасёт, не оставит в беде. Но помощь не приходит. Затор устраняют, и голые тела, как-то разом, все вместе, в жуткой давке, просачиваются сквозь горловину, как огромные песчинки, в таких же огромных песочных часах.
Подошла и моя очередь. Зажимы расстёгиваются. Недолгий свист в ушах. Удар об прорезиненную поверхность воронки. Быстрое скольжение. ДТП с несколькими голыми телами. Короткая заминка. Сутолока. Кто-то бьёт мне по лицу ногой. И вот я уже у горловины. Головой ныряю в дыру. Ныряю в тёмную бездну, и не знаю, что меня ожидает на той стороне.
В этом месте я всегда просыпаюсь в холодном поту...
Сон не приносит ни капли облегчения. Усталость с каждой ночью только накапливается. Я чувствую себя уже немощным, разбитым стариком. У меня даже сил нет встать и сходить в туалет помочиться. Вместо этого я продолжаю лежать бревном, страшась закрыть глаза. Вдруг я снова усну, и тогда снова окажусь в том жутком месте. Лежу и прокручиваю в голове свой сон, пытаясь понять, что же это всё-таки на самом деле. Ведь это необычный сон, какой должен быть у всех нормальных людей. Да и у не нормальных, он должно быть тоже отличается от моего. Тогда, что же это, если не сон? Другой мир? Другая реальность? Другая планета, куда меня каждую ночь похищают инопланетяне? Или это другое измерение, куда попадает моё астральное тело?
Чёрт его знает. Ответа, по всей видимости, я уже никогда не найду. Сон убьёт меня прежде, чем мне откроется истина происходящего.
Я подумывал сходить к врачу. Думал, что мне там помогут, потому что чувствовал, что становлюсь другим. Я стал замкнутым, желчным, быстро раздражаюсь; по целым дням могу ни с кем не разговаривать. Но самое больное для меня стало то, что я постепенно стал отдаляться от своих родных. Я уже не был тем здоровым, счастливым, добрым и ласковым дедом. И уже не мог находить общего языка со своими любимыми внуками. Всё это я понимал. Но не мог признаться ни себе, и уж тем более своим близким в том, что я сумасшедший. Я не мог преподнести им такой удар. Они любили меня, не чаяли во мне души, и вдруг я стану им обузой, которую они будут стыдиться, но не бросят меня ни при каких обстоятельствах, потому что они не такие. Это я хорошо знаю. Поэтому и не хочу вещать им на шею такое ярмо. Пусть они остаются свободными. Заводят собственную семью и живут счастливо. Ну а я...
А я, так уж и быть, постараюсь не омрачить их будущее. Посмотрим как дальше будут развиваться события. Если я почувствую в себе слабину, почувствую, что становлюсь неадекватным, то пока у меня будет ещё время до полного безумия, я поспешу наложить на себя руки. Так будет лучше для всех. Пусть дед в памяти своих внуков, навсегда останется добрым, ласковым, и заботливым другом, а также умным и интересным собеседником.
А сейчас пришла пора вставать и браться за свои записи. Нужно тщательно зафиксировать весь сегодняшний сон, пока он не слился с предыдущими, такими же невзрачными, тусклыми и тоскливыми кошмарами.
Дописывая эти строки, я вдруг обнаружил, что потерял вкус к жизни. За окном начиналась весна. На деревьях набухли почки. Воздух пропитался новыми, волнующими ароматами, а я не чувствую вкуса чая. Пью его, как безвкусную воду. Хотя раньше я всегда наслаждался утренними моментами чайной церемонии. Бывало налью себе большую кружку горячего, почти чёрного чая, сяду у окна, и наблюдая за пробуждением природы, а вместе с ней и города, прихлёбываю ароматный кипяток, закусывая сладкими сухарями. Мне было так хорошо, так спокойно, что я будто с изнова рождался. Во мне пробуждалось столько сил, столько желаний сделать то-то и то-то, что я весь бурлил изнутри, как бурлит живительный сок в пробуждающейся от зимы березе.
А теперь всего этого нет.
И весна не весна. Вижу только грязь и слякоть, не замечая всего остального. И чай уже не тот — безвкусный какой-то, - бурда, а не чай. И сухари слишком чёрствые. А размочишь в чае, так вообще от них тошнит. А уж о планах на предстоящий день я и не говорю. Ничего не хочется. Не хочется выходить из дому, видеть перед собой чужие лица и неожиданно для себя замечать в них взгляды тех людей из города-механизма: пустые, серые, бездушные...
Неужели я совсем так плох, что уже не могу найти ни единой радости в жизни?
Попробовал немного развеяться. Сходил в булочную, а по дороге домой заглянул на недавно открывшуюся выставку камней — одни никчёмные булыжники, - хотя раньше меня всегда привлекала радужная игра света на самоцветах, пленял и восхищал перелив красок, а сегодня я ничего этого не почувствовал. Вернулся домой — еле дошёл, думал упаду по дороге и меня свезут в больницу. От подобной перспективы весь вспотел и сцепив зубы дочапал, сдюжил. Дома можно и передохнуть. Включил телевизор, надеялся может там развеселят — один негатив, будто ведром помоев облили. В какой оказываться гадкой стране мы живём, где люди только и думают, как нажиться, и сделать других несчастными, путём обкрадывания всех вокруг без исключения. А ещё убивают, режут, пьют, сбивают на дорогах, насилуют детей и даже выбрасывают из могил. Ничего святого не осталось в людях. И как дальше жить, не видя света в конце тоннеля, бредя во тьме без единого лучика надежды?
Хотя мне уже как-то всё-равно. Пусть. Раз это людям нравиться. Одних устраивает роль рабов в городе-механизме, а других роль скота, которого доят пока можно, а потом режут. Пусть. Мне уже всё равно...
-ВСТАТЬ!
Ни тот ни этот мир мне не приносит радости. Сон перемешался с явью. Ни в том, ни в этом мире я не нахожу покоя и смысла жизни. Серость, тоска, одиночество. Не борюсь. Плыву по течению. Будет что будет.
-БЕГОМ!
Бегу, цепляясь за жизнь и за остатки разума. Не хочется думать, что моя жизнь так глупо и бездарно оборвётся. Не могу и помыслить предстать перед создателем столь жалким существом, не способным отвоевать себе право быть сильным и свободным.
-БЕГОМ!
Приём пищи, помывка, электрошок. Всё по схеме. Ничего не меняется. Ничего не могу изменить, ничего не могу противопоставить системе. Я трусливая крыса бегущая по лабиринту. Я больше не человек, потому что не мыслю. Безвольное существо неспособное мечтать о нечто большем, чем просто о миске со жратвой и отдыхе. Желания низменны и ничтожны.
-БЕГОМ!
И со мной обращаются подобающим образом. Не как с человеком, а как с животным, удовлетворяя мои низменные желания, отчего я должен быть доволен. Должен, просто обязан чувствовать себя счастливым. Но я почему-то не чувствую. Вместо этого, я несчастен, как никогда.
-ВСТАТЬ!
Мне всё ещё чего-то хочется большего. Душа требует возвышенности чувств, разум насыщения, а тело не бездумных действий, а созидательного труда, творчества, чтобы твоя работа приносила реальную пользу окружающим. Но система этого не позволяет, не позволяет мне стать человеком. Никогда этого не допустит...
-БЕГОМ!
-БЕГОМ!
-БЕГОоом!..
И в конце концов у меня реально сносит крышу:
-Иа-ха-ха-ха-хахахаха!
Я хватаю кирку, и начинаю разносить всё вдребезги в этом опостылевшем городе-механизме. Я как и те сумасшедшие, о которых уже упоминал, нападаю на трубы, щупальца, людей, на всё что попадается по пути. Я носился между механизмов с поразительной скоростью и бил, бил, бил, пока меня не схватила стальная щупальца и не потащила к топке. А я всё ржал безумным смехом и не мог остановиться. Дико махал киркой и ржал. И даже когда жаркое пламя охватило моё тело, и стало его пожирать, я продолжал смеяться, хотя всё внутри меня просто вопило от ужаса. Но я всё-равно ржал до самого конца, пока тьма, наконец, не накрыла меня своим крылом, прекратив все мои мучения...
Купол страждущих