Не оставляя следов - полная версия

Александр Ра
                Не оставляя следов
                (Повесть-бонсай)

1
Тщательно, не спеша вытер ноги о шершавый половик. (Как-то он задумался о том, что хозяев раздражает больше: долгое шарканье в прихожей или грязь на полу. Решил, что грязь, и больше к этому не возвращался.) Длинным коридором – и вдруг уже в кухне, будто и не шел, знакомый путь всегда короче, да и мысли, и падать быстрее.

Попытался вспомнить, зачем. Корни терялись в тех секундах в коридоре, которых вроде и не было. «Ну все, приехал»  – сказал он вслух. Открыл холодильник: сок, молоко, минералка – пить не хотелось, не угадал. Тем более, есть. Закрыл, неловко постоял, выдвинул из-под стола табуретку, присел. Значит, 17-го.

Простое, очень простое. Как всё. В игре не должно быть сложных правил. И простых решений. Но: это – не решение, а просто ход. Своим ходом, так сказать. Пароходом. Он хмыкнул. Холодильник отозвался удивленным квохтанием. Поговорили.

(Когда идешь по улице, нужно не наступать на трещины в асфальте. И на стыки плит. Это все знают. Все ли знают, почему.) С тех пор, как он придумал, как сделать так, чтобы никто ничего не заметил, не узнал и не понял, жизнь стала казаться намного легче и осмысленнее. Парадокс. (И почему надо иногда становиться прозрачным и невесомым, и уступать дорогу муравьям, если им важнее, а им и правда важнее.)

Интересно, сколько еще не осталось? Не вставая, он снял со стены календарь, долистал до конца, затем взял с подоконника ручку и стал методично зачеркивать даты, снизу вверх, с 31 декабря, одобрительно кивая каждому простому числу.

<То ли начало, то ли конец, то ли в одном флаконе>


2
<наверное, предыдущий фрагмент; хотя читать нужно в порядке поступления>

По горбатому мосту, с левого на правый, как с бока на бок. Как много лет назад, когда река еще текла и можно было понять, где какой. Зато теперь можно это помнить, а заодно и много другого, даже то, чего не было, и не богаче ли это тем самым. (Забавно, подходил к нему – сегодня, с каждым шагом по – все раньше и раньше, потом – беспорядочно и хаотично, то пять, то десять, а теперь и вовсе думаешь: а был ли мальчик. Не важно.)

Мост неожиданно кончился, вот тебе и машина времени. Поперек – машины пространства, в изрядном количестве. Он подождал, чтобы в потоке образовалась брешь (время оказывается – рано или поздно – сильней), и проскользнул на ту сторону. Теперь только вверх, хоть солнце давит и не пускает. Но можно притвориться, что это даже приятно, и хотя приятным не станет, но забудешь устать. Старая игра.

То ли пыль, то ли прах. Каждый август бросает свою пригоршню. Даже когда уже станет некому, взбесившаяся машина будет методично подсыпать, будто соль, которая уже не нужна, шутка вдогонку, искусство ради искусства. (Подниматься намного проще, когда балласт отправлен в никогда, и его не жаль, а значит – не жаль ничего.)

Дверь, лестница, дверь.

<перед этим тоже что-то было>


3
<что было? наверное, вот это>

 – И пропуск на выходе, пожалуйста, оставьте.

Он пожал плечами и закрыл за собой дверь. Когда все стало так осязаемо, говорить не хотелось. Подошел к окну, сквозь зеленое текли дороги, с парашютом бы, но и так можно. Закрыто наглухо, но какая-то зелень пробралась и сюда, в кадку на полу. Осторожно погладил узкий длинный листик – безымянный, как палец. Как он сам. (В детстве он стеснялся своего имени, слишком обычное, вот если бы чуть-чуть похитрее, но без выпендрежа, какой-нибудь Станислав вполне бы устроил. Не говоря уже о фамилии, которая почему-то казалась стыдной, и уж неловкой наверняка. Потом забыл.) Грустно ли этому зеленому смотреть вниз?

Лифт прошептал «топро пошалофать», двубортный финский костюм наизнанку, нужная слева внизу, конечно. Под потолком муха; ох и накаталась, наверное. Так и поехал под мухой (еще одна шутка пропадает). Снова шепот, теперь «с фещами на фыхот», а она, глупая, не хочет – помахал руками, без толку, наткнулся на взгляд вахтера, почувствовал себя неловко, а потом смешно.

Перед тем, как отдать пропуск, еще раз (последний?) прочел на нем свое ФИО, как старые тапки со стершейся подошвой, Переуст Владимир Михайлович. Отдавать его вдруг стало жаль, с паспортом расстался легче. Но раз решено, то решено (что раз решено...). Счастливого пути. Можно забывать. «И вам того же.»

От себя. А там – температура, и птицы в пыли, жить нельзя, а до ночи далеко, до дома ближе и дорога знакома. (Когда знакомое по знакомому складывается гармошкой и сам себя повторяешь, то эти моменты вроде бы и не живешь, а зачем тогда.) Налево, направо, налево.

Наконец, старым шрамом – река. Раньше и она была молодая и красивая.

<подшилось; теперь еще назад?>


4
<или вперед? нет, пока еще назад>

Четверть четвертого, и комната 1515. Только сейчас обратил внимание; остряки. Владимир постучал, пауза, еще постучал и все-таки открыл. В глубине – человек. (Человек-Пауза.)
Невзрачный, тусклоглазый, слабоволосый. Даже обидно. Владимир вдруг замешкался, еще не поздно отказаться, никто никому ничего, повернуться и уйти, но уже поздно, и он сидит за столом, кивает, поддакивает, а соловей поет, заливается, скорей бы это закончилось. (Как прыгал с крыши гаража, когда точно знаешь, что нельзя, но не прыгнуть нельзей. Чем тогда закончился прыжок, он не помнил.) Тьох, тьох.

– Паспорт?..

Привычный страх: потерял. Нет, вот он. Когда передавал, чуть не выронил. И почему-то волновался, пока тот его листал, а потом сравнивал фото (старое) с оригиналом (еще старее). Вроде бы совпал. Совпадший ангел.

Стопка бумаг – из рук в руки – с головы на ноги. ров, год, рог, род,  дог, говор, вор... 
– Вот здесь, пожалуйста. – Что?  – Вашу подпись. Спасибо. И здесь.

Еще – двор. И город. Расписался в собственной несостоятельности – или уже в несобственной. Ну хоть бескровно. И огород.

Владимир положил ручку и поднял глаза на хозяина кабинета (может, наоборот? этот не оценит). Ответный взгляд – ни единой эмоции, как у банкомата. (Идея: их надо выпускать с человеческими лицами, как у барменов, чтобы рука сама тянулась к банкомату.) А что бы хотелось увидеть: радость, сочувствие, насмешку, презрение? Маску клоуна, это было бы лучше всего. Настолько все странно. И кобыла не моя. Овод.

– Так я могу идти? – Конечно. – А паспорт?.. – Ну зачем он вам? Это все теперь к вам не имеет никакого отношения. – Да, конечно...

Жил-был Владимир, а теперь вот просто человек (фу как пафосно, но ему показалось неизмеримо более значительным быть без имени, неужели имена столько забирают). В пароходы и другие дела.

<уже почти понятно, что было до этого>


5
<и еще назад>

Дома пить проще и удобнее, каждый миллиметр знаком, это и плохо. Бар как храм, и тебя там не знает никто, кроме верховного жреца, который – всё и всех, загадочный и молчаливый сфинкс. Лед щекотал верхнюю губу, а то, что холодило язык, уже грело чакры (или что это там между сердцем слева и сердцем справа). Как всегда, у самого алтаря, и как всегда уже поздно, и чем поздней – тем лучше.

Владимир поставил стакан, льдышки недовольно зацокали, им всё мало. Немой вопрос – немой ответ – и они снова как рыба в воде. В такой момент нужен собеседник, иначе напьешься сам, а если никого нет, то нужно его выдумать. Как бы то ни было, возникший сосед ничуть не удивил. Леннон или Паганель, скорее второй, типичный друг детства, только чужого; заказал пятьдесят, покрутил ими под длинным носом (ведь всё относительно), повернулся к Владимиру и продолжил (будто было что):

– Но вот такой он: или всё – или ничего, верно? И я так думаю, детский сад – да и только! Хочешь быть всем – будь и грязью под ногами, и адом для брошенных, и самим собой вчера вечером. И почему «или»? Всё – это то же самое, что ничего, как все цвета сложить, да?

Наверное, все же Леннон, больно красиво говорит. Владимир сморщился и, как бы нехотя, ответил:

– Ну давайте еще о простых радостях жизни расскажите, вроде любить и быть любимым, дети наше будущее, жажда познания, служить человечеству, передать эстафету, музыка сфер, полый тростник, хорошее виски и сиськи и письки.

Паганель заржал. Его коньяк жадно облизывал стенки бокала, но до верха так и не добрался.

– Вот и он об этом. И еще говорил про абсолютную невероятность сушествования, и что уравновесить конечность жизни можно только совершив что-то бесконечно огромное, а иначе – что был, что не был, и много ещё такого. Смешной. И где он теперь?

– А где?

– Сам бы хотел узнать. Подозрения всякие есть, конечно. Мог и покончить, если придумал, наконец, как – чтобы и наверняка, и небольно, и другим в радость – но это вряд ли. Или в мистику ударился, возомнил себя богом или чертом… А вернее всего – так и мается, книжки читает, пьет потихоньку, может и сам сочиняет, но никому не показывает. Да и показывать, собственно, нечего, верно?

Он (Леннон? Паганель?)  поставил недопитый бокал, подсунул под него купюру и исчез. Перевод продукта.

Владимир расплатился за свое. Уже встал, когда бармен, глядя в сторону, сказал:
– Если вам действительно интересно, позвоните. Завтра.

Визитка: семь цифр – и больше ничего.

<кажется, слишком разогнался, придется еще заполнить брешь>


6
<к счастью, этот прыжок – вперед>

А............................   

<ничего себе, слегка пролетел, вот что значит – спиной вперед... удастся ли затормозить? посмотрим, время еще есть...>


7
<лучше поздно>

Утро восемнадцатого выдалось расточительно ярким, четким и контрастным, как из фотошопа. Долго сдерживаемое плотными шторами, оно ворвалось в комнату, как только их распахнули, загоняя остатки полумрака под диван и шкаф, отрезая от него эту «полу» и рассеивая её в виде танцующих пылинок.

– Как же тебе удалось его раскрутить?  – спросил тот, что раздвинул шторы. Он был невысок ростом, худощав, с глубокими залысинами и раздвоенным подбородком. Второй – существенно моложе и интересней, вылитый Бардем – подошел к письменному столу, погладил клавиатуру мертвого компьютера, сел в кресло, покрутился в нем из стороны в сторону и ответил:

– Это было совсем несложно. Клиент давно созрел, и даже почти перезрел. Кризис среднего возраста, подавленные амбиции (естественно, безосновательные), неурядицы на работе, неустроенность личной жизни, а под этим всем – почти маниакальная предусмотрительность, боязнь кому-то помешать, наследить. Что ли в детстве его наклоняли на эту тему? Похоже на то. Он вообще вел себя как ребенок, особенно в последнее время. Но слегка странноватый ребенок...

– С такими надо бы поосторожнее, у них бывают очень уж изощренные фантазии, и сам не заметишь, как затянет.

– Знаю-знаю, был такой момент, но вроде обошлось. А поймал я его именно на отчаянном желании чуда, вере в чудо – такой, когда нечего терять, поскольку даже цепей нет. Предложил ему, так сказать, карт-нуар, что-то совершенно неизвестное, непонятное и непредсказуемое, без всяких гарантий и обещаний, кроме того, что никто ничего не заметит. Не знаю, как на такое можно было купиться – но вот, оказалось, можно. Что ж, каждому своё.

Бардем встал, потянулся, здоровый хруст связок заполнил комнату. Как бы в ответ, за окном послышался глухой шум, вырастающий в скрежет, всё громче и громче, и мошный протяжный гудок закрыл собой всё пространство. Они бросились к окну – там, посреди дороги, взрезая асфальт и оставляя за собой глубокую борозду, шел белоснежный пароход и в солнечных лучах сверкало название «Владимир Переуст».