<лучше поздно>
Утро восемнадцатцатого выдалось расточительно ярким, четким и контрастным, как из фотошопа. Долго сдерживаемое плотными шторами, оно ворвалось в комнату, как только их распахнули, загоняя остатки полумрака под диван и шкаф, отрезая от него эту «полу» и рассеивая её в виде танцующих пылинок.
– Как же тебе удалось его раскрутить? – спросил тот, что раздвинул шторы. Он был невысок ростом, худощав, с глубокими залысинами и раздвоенным подбородком. Второй – сушественно моложе и интересней, вылитый Бардем – подошел к письменному столу, погладил клавиатуру мертвого компьютера, сел в кресло, покрутился в нем из стороны в сторону и ответил:
– Это было совсем несложно. Клиент давно созрел, и даже почти перезрел. Кризис среднего возраста, подавленные амбиции (естественно, безосновательные), неурядицы на работе, неустроенность личной жизни, а под этим всем – почти маниакальная предусмотрительность, боязнь кому-то помешать, наследить. Что ли в детстве его наклоняли на эту тему? Похоже на то. Он вообше вел себя как ребенок, особенно в последнее время. Но слегка странноватый ребенок...
– С такими надо бы поосторожнее, у них бывают очень уж изошренные фантазии, и сам не заметишь, как затянет.
– Знаю-знаю, был такой момент, но вроде обошлось. А поймал я его именно на отчаянном желании чуда, вере в чудо – такой, когда нечего терять, поскольку даже цепей нет. Предложил ему, так сказать, карт-нуар, что-то совершенно неизвестное, непонятное и непредсказуемое, без всяких гарантий и обещаний, кроме того, что никто ничего не заметит. Не знаю, как на такое можно было купиться – но вот, оказалось, можно. Что ж, каждому своё.
Бардем встал, потянулся, здоровый хруст связок заполнил комнату. Как бы в ответ, за окном послышался глухой шум, выростающий в скрежет, всё громче и громче, и мошный протяжный гудок закрыл собой всё пространство. Они бросились к окну – там, посреди дороги, взрезая асфальт и оставляя за собой глубокую борозду, шел белоснежный пароход и в солнечных лучах сверкало название «Владимир Переуст».