Железный город

                УТРО В  БОЛЬШИХ  ПУПЦАХ.

- Тимофеев! Иван! Сей! Час! Явиться в поселковую управу! – сопливый посыльный таращился на Ивана начальственными глазами.
   Иван Тимофеев  нехотя отложил только что взятый в руки плотницкий топор и доброжелательно переспросил:
- Сей! Час! Или можно чуть позже?
- Сей! Час! – вновь проорал  посыльный, и зеленая сопля выпрыгнула у него из носа.
   Стараясь не смотреть на соплю и гербовую фуражку, которой посыльный, по всей видимости, безумно гордился, Иван, нехотя, поставил «каракуль» на подсунутой ему бумажонке, с досадой взглянул на отложенный, приготовленный к работе топор.
    День сегодня явно не задавался. С утра он хотел починить сломанный соседским боровом забор, наконец-то, заняться печью, которая ни с того ни с сего задымила, но эта дурацкая повестка напрочь выбивала его из хозяйственной колеи.
    На улицу Тимофеев вышел в премерзейшем настроении. Со злостью пнув в фиолетовый зад наглого соседского борова, разлёгшегося в глубокой, никогда не пересыхающей луже, он глянул на небо – на душе  просветлело.
    Тяжёлые тучи, несколько дней сряду моросившие дождем, наконец – то, разбежались. Солнце сияло в зените, отогревая озябшую, насквозь пропитанную холодной водой землю. «Здравствуй, Солнышко!» - довольно улыбнулся Иван.
     Так учила маленького Ванюшку здороваться с Солнцем его покойная мать. «Твоё дело, сынок, - говорила она ему, - «Превзойти все науки и тогда Великое Солнце поможет тебе стать посвященным. Посвященные, Ваня, нам неровня. Труд их легок – нашему не чета.» А отец добавлял, с усмешкой глядя как мать, роняя горючие слёзы, ласкает притихшего сына: « Ты, Иван, глупых баб по жизни не слушай. Ишь как сладко поёт: «Хорошо, Ваня там, где нас с тобой нет. »  Если руки на месте – работай руками. Если в ж..- иди в посвященные. »
     От таких разговоров в  голове у маленького Ивана царили сумбур и разлад. Кем же стать: посвященным или простым мужиком? Но он каждодневно видел, как горбатятся в поле его мать и отец, как постыл и безрадостен их тяжкий труд и, подумав, решил всё же подаваться в «хитрые люди». Так с иронией, отчасти вызванной неприязнью и завистью, называли посвященных за глаза мужики. В школу на свой первый урок маленький Иван летел, как на крыльях. А когда его классный наставник торжественно вопросил первоклашек: «Кто из них хочет удостоиться чести стать посвященным?»  Ваня встал и выпалил, как из ружья, что поскольку у него руки в ж.., то работать он вовсе не хочет, а желает стать самым хитрым  из всех живущих на свете хитрых людей…
    Ваню долго пороли… так пороли, что он захворал. А когда Иван снова явился в школу, строгий классный наставник ему сообщил, что по жизни из него никакого толку не будет, а о городке посвященных ему лучше забыть.
    Поразмыслив маленько и сообразив, что жизнь не мед, а классный наставник – большая сволочь, маленький Иван упрямо решил, что, во–первых, он станет таким же мастером на все руки, как и его отец, а, во – вторых, назло гаду- наставнику, будет жить и работать в городке посвященных.
    Чисто и звонко неподалеку пропели фанфары. Тимофеев остановился, как вкопанный: «Как это он мог позабыть! Сегодня Великий праздник – День Посвящения!». Не раздумывая, Иван свернул с ведущей к поселковой управе дороги.  Пять минут ходу, и он оказался на площади, буквально забитой народом.
   - Да прольется на тебя Солнечный свет, сынок,- вдруг кто – то в толпе продышал ему на ухо.
   Иван оглянулся и едва удержался от того, чтобы не поморщиться. Перед ним стояла его сварливая соседка, знахарка и травница бабка Никифоровна.
  -Да упадет на тебя Солнце и его лучи. – ответил  Иван, смешавшись и невпопад.
   Однако старуха, вместо того чтобы обидеться и разлиться словесной желчью, вдруг улыбнулась доброй и сердечной улыбкой.
  -Ваня, а ведь внучонка моего Васятку  сегодня в посвященные принимают.
  -Да одарит его щедро Великое Солнце, – наконец, нашелся Иван.
   В тёмных, как омут, совсем не старых глазах бабки – знахарки благодарно блеснули слезинки.
   Из передних рядов Ивану хорошо был виден помост, крытый мягко светящейся лазоревой тканью. На её синеве, словно на небосклоне, солнцеподобно сияли ризы  монахов – апостолов, лиц весьма высокого духовного сана. Золотой подковой они окружали сбившихся в стайку притихших мальчишек и девчонок. Внук Никифоровны - рыжий Васятка стоял среди своих сверстников с мечтательно – отрешенным лицом, как будто ему до сих пор не верилось в то, что с ним сейчас происходит. Распорядитель дал вчерашним школьникам знак, и хрустальный перезвон колокольчиков наполнил сердце Ивана полузабытой, щемящей грустью.
   Когда – то, вот так же как эти ребята сейчас, стоял он вместе со своим  однокашником, другом Виктором на лазоревом помосте и точно так же как его соседа Васятку, переполняли Ивана гордость и неверие в свершаемое. Не верилось в то, что в свою, ещё зелёную юность, он слыл уже мастером на все руки. Не верилось в то, что сейчас ему оставалось каких-то полшага до исполнения своей заветной мечты – стать посвященным. Однако окутывающее Ивана золотое облако счастья улетело нежданно, унесённое ветром невзгод.
   Еще перед церемонией посвящения классный наставник заметил, вручая Ивану тиснёный, золотой аттестат: «Далеко пойдешь Тимофеев, если…дерзость твоя это тебе позволит. » Иван промолчал, но в тайне дал себе слово как следует насолить напоследок своему наставнику, поровшему его в школе с первого до последнего дня.
   Друг Виктор сотворил для Ивана отличную дымовуху. А Тимофеев исхитрился засунуть её наставнику в широчайший карман за миг до того как тот шагнул на помост, чтобы петь гимн Великому Солнцу. Как только наставник выдал первые басовитые ноты, из его толстенного, золочёного ризой брюха столбом повалил чёрный дым. Народ начал в панике разбегаться.
   Однако начальство как-то прознало, что зачинщиком дерзкой выходки был Тимофеев. Отлёживаясь после свирепой порки, Иван мучительно размышлял: кто мог на него донести, но так ни к какому выводу и не пришёл. В сознании время от времени всплывала мелькавшая за сценой рожа Ерошки, известного жалобщика и подлизы, но это была всего лишь догадка, не подтверждённая никем и ничем. А через пару деньков после праздника посвящения  Иван проводил друга Виктора в далёкий неведомый край, а сам навсегда остался в родимых Больших Пупцах. Как все большепупские мужики, Тимофеев рано женился, а первенцу-сыну без колебаний дал имя своего школьного друга. Иван надеялся, что сын воплотит мечту его юности и станет, как Виктор, волшебником – посвященным.
  -Ваня, - вновь окликнула своего соседа знахарка Никифоровна,- Что ж ты сыночка своего будто бы и не видишь?
   Немного поодаль от Никифоровны  и, вправду, стоял  незамеченный Тимофеевым его сын Виктор.
  -Ты здесь?- окинул его насмешливым взглядом Иван,- А как  твои голуби … без присмотра?
   Но Виктор на колкость смолчал, лишь взглянул на отца волчонком.  В отличие от него  к наукам он любви никогда не питал, зато  драчуном и голубятником  был первым в посёлке. Вот и сейчас, нимало не смущаясь тем, что не оправдал надежд своего родителя, он равнодушно наблюдал как принимают в посвященные его одноклассника Васятку.
   Теперь все ожидания Тимофеева были обращены к младшему сыну Петьке. Возможно, он сможет осуществить его заветную мечту и будет жить и работать в Хитром загадочном городке, в котором уже давно живёт и работает Иванов друг Виктор.
   Тимофеев перевел свой взгляд  на группу скромно стоящих в стороне людей. Это были старшие посвященные, прибывшие за молодым пополнением. Иван питал слабую надежду, что его друг находится среди них. Он долго и жадно  вглядывался в этих с виду простых мужчин и женщин, которые в действительности умели творить чудеса,  но так и не увидел его полузабытого, но почти родного лица.
   Последний раз в родные края Виктор приезжал лет пять тому назад. Тогда умерла его мать. На похоронах он был мрачен и неразговорчив, но вечером всё же пришёл к Ивану.
Они сидели в избе, на лавке. Виктор плакал и сквозь слёзы тихо говорил Ивану о своей матери, о чудодейственном снадобье, которое якобы ей могло помочь, но предназначено только для посвященных, о том, что он клянёт свою настоящую жизнь и хочет жить так же просто и незатейливо, как Тимофеев.
    Иван хорошо понимал, что его друг, как в их далёком детстве, ждёт от него утешения и поддержки, но не мог произнести ни единого слова. Он был поражён тем, что Виктор шагнул в избу прямо из стены и, как ни в чём не бывало, сел рядом с ним на лавку.
   Расстались они холодно. Казалось, от их дружбы не осталось и следа, но в глубине души Тимофеев знал, что это не так.
   Иван отвёл невесёлый взгляд от красочного помоста, кивнул на прощанье Никифоровне и начал потихоньку выбираться вон из толпы. Он шёл в управу посёлка и по дороге размышлял не без грусти, что в Хитром городке посвященным, наверное, не так уж плохо живётся, если его друг не пожелал навестить родные края даже в Великий праздник.


                СМЕЮЩЕЕСЯ ОБЛАКО.

Тимофеев шёл в управу посёлка, а мысли о посвящённых не давали ему покоя. Они в своём городке творили немало чудес. И отголоски этих самых чудес случалось докатывались и до простого народа.
К примеру, месяц тому назад над Большими Пупцами нежданно-негаданно появился разноцветный, весёлый шарик. Весёленький шарик очень шустро катался по небосклону, но не удержался и свалился на землю. При этом грохнуло так, что в Пупцах задрожали стёкла. А утром в далёкой дали, за полями гречихи и ржи, горизонт вдруг вспучился и посинел, как будто по нему  ударили палкой.
Собравшись и меж собой посудачив, большепупские мужики решили, что это очередное чудачество посвященных, и странная шишка на горизонте как-нибудь сама собой рассосется. Однако по прошествии суток шишка не только не рассосалась, но превратилась в большое, багрово-фиолетовое облако, а ночью и вовсе тайно перекочевала к самой околице Больших Пупцов.
Об этом за завтраком родителям сообщил вездесущий сын Витька, а между делом добавил, как бы не придавая этой вести значения, что странное облако село на их гречишное поле. Иван встрепенулся. На мгновенье в раздумье одеревенел, после чего кинулся вон из дома.
Когда Тимофеев прибежал к родимой гречихе, то взору его предстала картина весьма удивительная, невиданная им никогда и нигде.
Над самой землёю, подобно громаднейшему куску плохо застывшего студня, высоко поднималась фиолетовая гора с кокетливыми нежно-бардовыми завитками. Гора колыхалась и весело и звонко смеялась. Казалось, она издевалась над хозяином поля.
Разинув рот, Иван долго разглядывал, словно пришедшую из сказки диковинку. Затем он осторожно приблизился к облаку и даже попытался потрогать его рукой, но … тут же отпрянул, едва не сбитый с ног стайкой хохочущих гномов. Кривляясь потешными, красновато-фиолетовыми рожицами, гномы удрали. А Тимофеев сначала отошёл от невольного столбняка и только потом уже сообразил, что это вовсе не гномы, а сыновья-чертянята соседа его Червякова …
-Здорово, сосед! – из глубокой задумчивости Тимофеева вывел знакомый голос. Он поднял глаза. Ему улыбался багрово-фиолетовой рожей папаша оболтусов-чертенят Червяков, - Я - из управы. Михрютку водил на осмотр, - Червяков показал на застывшего рядом с ним борова, настолько громадного, что тот был похож на лошадь средних размеров с обрубленными вполовину ногами.
Громадина-боров хрюкнул утробно и разом поворотил к Тимофееву … четыре ядовито-синюшных уха. Два уха росли там, где им и положено было расти. А вот два других украшали окорока причудливо разукрашенного борова, багрово-фиолетовый цвет которого напоминал  цвет лица Червякова.
-Что лекарь после осмотра сказал? Здоров? Не хворает? – оглядывая необыкновенного борова, спросил Тимофеев.
-Здоров, - отвечал Червяков обречённо, ещё как здоров. Не знаю, чем и кормить эту ЗДОРОВУЮ сволочь.
Иван усмехнулся. И только. Он не испытывал к своему соседу ни малейшего чувства симпатии. На то у него были свои, очень веские причины. И связаны они были всё с тем же смеющимся облаком.
На следующее утро после того как Тимофеев посетил своё гречишное поле его срочно вызвали в управу посёлка. Там он предстал перед человеком с померанцевой лысиной и бегающими, словно мыши глазами. В руке померанцеволысый держал толстенькую курительную трубочку, из которой он частенько делал затяжки.
Встревоженными глазками-мышками градоначальник пробежался по рукам Тимофеева, многозначительно хмыкнул и произнёс: «И ты уж там успел побывать». Где именно «там» он не стал уточнять, но нужды в этом не было. Иван, онемев, смотрел на свою правую руку, ту самую, что он опрометчиво сунул в смеющееся облако. За минувшую ночь она совершенно незаметно для своего хозяина успела окраситься в фиолетовый цвет, и лишь большой палец её был вызывающе красно-бордовым.
Глаза померанцеволысыго градоначальника остановили тревожный свой бег и очень внимательно посмотрели в глаза Тимофееву. «Кушать эту гречиху нельзя», - гипнотически тихо произнёс человечек, - «Но после того как облако улетучится её необходимо немедленно запахать».
При этих последних, очень нехороших словах лилово-бордовые пальцы Ивана сложились в очень неприличную фигу. Но фига благоразумно оставалась в кармане, до тех самых пор покуда сын Витька не принёс добрую весть о том, что смеющееся облако, наконец-то рассеялось. Иван тотчас ткнул лилово-бордовой фигой в ту самую сторону, где находилась управа посёлка, быстро собрался и в очень хорошем расположении духа поехал косить заколдованную гречиху. Однако его прекрасное настроение улетучилось вмиг, как только он прибыл на своё гречишное поле.
Какая-то сволочь под прикрытием фиолетового тумана нагло украла по праву принадлежащий ему, невиданный урожай. А то, что урожай, действительно, был невиданным у Тимофеева не оставалось ни малейших сомнений. Вор, словно в насмешку оставил хозяину неубранную полоску гречихи, которая ощетинилась, как загривок взбесившегося кабана, гигантскими, в рост человека побегами. Без промедления Иван бросился в управу посёлка и там в сердцах потребовал отыскать и немедленно наказать вора. Но померанцеволысый градоначальник, загадочно улыбнувшись, ответил, что у вора, дескать, рано или поздно проснётся совесть и он с повинной явится сам. Как не покажется диким и фантастичным, но это его идиотское предположение вскоре сбылось.
Прошло чуть более недели после исчезновения гигантской гречихи, когда Иван вдруг с удивлением обнаружил, что у соседского борова Михрютки на окороках появились два здоровенных ядовито-синих бутона. Бутоны вскоре распустились, но не цветами, а фиолетовыми поросячьими ушами. Иван хотел было спросить у соседа, что ж это такое стряслось с его боровом? Но Червяков уже неделю на улицу нос не казал.
Узрел его Тимофеев совершенно случайно с высокого своего крыльца, с которого открывался прекрасный вид на соседский двор. В матрацных штанах, полоски которых Ивану были очень знакомы, Червяков, словно от кого-то скрываясь, короткими перебежками пробирался в уборную. «Стой, Червяков!» - громыхнул с высоты Тимофеев, подобно Господу Богу, останавливающему неисправимого грешника. Матрацные штаны вздрогнули и остановили свой ход. Червяков пугливо поворотился на окрик и … глаза у Ивана полезли на лоб. Лицо у соседа было калёно-красного цвета, точно задница павиана, а нос между ярко-багровых щёк свисал позорной синюшной сливой.
Догадка острой иглой уколола Ивана и, мигом сообразив, что нужно железо ковать пока оно горячо, он без промедления отправился в гости к соседу.
Червяков отпираться не стал и сразу признался, что из любопытства заглянул на Иваново гречишное поле. Однако когда его Тимофеев спросил, указывая на четвероухого, фиолетового Михрютку: «он тоже из «любопытства?» сосед туманно ответил, что боров, дескать, скотина свободная и шляется там, где желает. Однако скоро он борова пустит под нож. А то, что у него не два уха, а целых четыре, так это даже и лучше, потому что студень без поросячьих ушей совсем и не студень, а так ерунда какая-то.
Иван в свою очередь подтвердил, что студень из поросячьих ушей получается просто отменный, но подозрительно поглядывая, то на бордово-лиловую рожу соседа, то на ядовито-фиолетовые уши Михрютки, добавил, что перед тем как съесть этот студень, не худо бы было сшить себе штаны с ширинкой на заднице. А на испуганный вопрос Червякова «зачем?» Тимофеев ответил серьёзно: « Так неизвестно что у тебя после этого на ж … вырастет.»
Сосед задумался крепко и побежал в управу посёлка. Там в слезах и соплях он покаялся в воровстве гречихи с Иванова поля. Однако наказание ему придумали несколько странное. Кормить и холить четвероухого борова, покуда тот не помрёт своею собственной смертью. А раз в неделю приводить его в поселковую управу к лекарю на осмотр …
Всё это живо вспомнилось Тимофееву при виде неразлучной лилово-фиолетовой парочки: Михрютки и Червякова. Теперь Иван шёл в поселковую управу с душевным подъёмом и думал о градоначальнике только очень хорошее. И померанцеволысый градоначальник при виде Ивана улыбнулся ему, как родному, и даже не преминул его похвалить: «Ты - молодец, Тимофеев. Остатки гречихи запахал без остатка»…
При этих словах Иван едва удержался, чтобы не опустить свой кулак на жёлтоблестящую лысину человечка. Однако градоначальник не заметил бури пронесшейся по лицу посетителя. Он встал. Прокуренно-жёлтое лицо его как-то забронзовело и даже приобрело торжественные черты:
Тебе, Тимофеев, поручается крайне важное  дело. Ты должен отправиться в Мёртвый город, зарисовать там Драконову арку и возвести точно такую же возле храма Великого Солнца.
-Да не досуг мне, - дерзко ответил Иван.
Забронзовевшее лицо градоначальника вновь стало прокуренно-жёлтым. Он нервически дёрнулся. Пепел из толстенькой курительной трубочки упал на лежащую перед ним деловую бумагу.
-Это какая другая работа!? – вдруг заорал он на Тимофеева, сбрасывая пепел с затлевшей бумаги, - Мутить народ!? Живо собирайся, и чтоб духу твоего здесь не было!
Теперь Тимофееву всё было ясно. Начальство что-то затевает в посёлке и его хотят из него удалить. Иван не раз помогал большепупским мужикам и советом и делом, когда у них с Властью не случалось взаимной любви. За это его в поселковой управе не очень-то привечали.
-Подожди, Тимофеев, - уже на выходе окликнул своего посетителя строгий начальник, - Тут Червяков приводил борова к  лекарю на осмотр. Так вот он жалуется на тебя …
Кто жалуется: Червяков или боров? – приостановился Иван.
-Ну, ты шутник! - взъерепенился снова начальник, - Конечно же, боров, то есть я хотел сказать Червяков. Так вот Червяков говорил, что ты ему грозился морду набить, за гречиху. Не трогай его, Тимофеев! Ты понял!?
-Я понял, - ответил Иван, а рука его, спрятанная в карман, в который уж раз сложилась в очень неприличную фигу…
Теперь уже образ градоначальника в сознании Тимофеева поблек, полинял, зато боров Михрютка, которого вор Червяков ненавидел, воссиял лучезарной звездой. «Дай ему бог четвероухому здоровья, чтобы его хозяину-гаду неповадно было красть чужое добро», - крутилось в голове у шагавшего домой Ивана.
Занятый такими добропорядочными мыслями, Тимофеев не заметил, как подошел к своему дому. Он толкнул калитку и … остолбенел. Перед ним воздвиглась здоровенная поросячья задница с нетерпеливо шевелящимися раструбами-ушами. Между ушами, очевидно, от вящего удовольствия крутился, как заведённый хвост-пружина. А удовольствие, действительно было не из малых. Добрая половина огорода Тимофеевых  была уже перепахана трудолюбивым свинячьим рылом.
«Ах ты, гадюка!» наконец, простонал Тимофеев и, схватив лежащую на земле оглоблю, обрушил её на Михрюткин хребет. Оглобля, хряпнув о железную спину борова, переломилась, как спичка. Однако Михрютка вместо того, чтобы в панике завизжать и бестолково броситься чёрт знает куда (как это сделала бы любая нормальная свинья) молча, нырнул в свежепрорытый подземный ход, прямиком ведущий во двор Червяковых.
Иван, проклиная всё на свете, завалил поросячий туннель булыганами и устало побрёл в дом. Сегодня был не его день.
 
МЁРТВЫЙ ГОРОД.

   Весь вечер Иван провел в сборах, а утром следующего дня  уже вывел за ворота навьюченную лошадь. Жена смотрела печально, но покорно.
  -Ну-ну, - грубовато утешил её Тимофеев, - Не на войну – приеду, - он зябко повёл плечами в холодном предрассветном тумане, - Ты вот что…  Принеси-ка мне плащ, - Спасибо погоде, что вспомнил.
    Когда Дарья вернулась из дома с плащом, вид у неё был обескураженный и даже испуганный.
  -Ваня, - пролепетала она виновато, -  А у тебя здесь дыра,  – она растянула плащ на руках. На самой спине, и вправду, зияла дыра с неровными, обкромсанными ножницами краями.
  -Витька! – кулак у Ивана невольно сжался в булыжник. – Он - гад! В отместку за голубятню.
   После праздника Посвящения он в сердцах сломал голубятню. Месть не заставила себя долго ждать.
  -Я быстренько заплатку поставлю, -  засуетилась Дарья, опасаясь за спящего сына.
  -Нет! - отрезал Иван. Возвращаться домой он не хотел. Это была плохая примета. – Поеду так. – Он свободно просунул руку в прореху и зачем-то пошевелил пальцами в воздухе. – Надену так - дыра небольшая. Приеду – выпорю гада, а сейчас пускай спит, – добавил он нарочито сурово.
   В глубине души Иван понимал: он с сыном не ладит, потому что характерами они схожи друг с другом. И это подчас его согревало.
   Иван махом вскочил в седло и, не оборачиваясь к сиротливо стоящей супруге, поехал прочь. Ему было невдомёк, что его провожают в дорогу ещё две пары глаз. За покосившимся Червяковским плетнём затаились и пристально смотрели в спину Ивану фиолетовоухий боров Михрютка и на удивление трезвый его «вечно пьяный» хозяин.
   Тимофеев уже переправился через огибающую посёлок реку Бережу и поднялся на её крутой и высокий берег, когда  воздух неожиданно вздрогнул – покатилась протяжная и ласковая волна. Это в храме Великого Солнца усердные монахи ударили в колокола, оповещая прихожан о ранней молитве. Сладкая грусть разлилась в душе Ивана. Он приостановил коня, оглянулся…
   Бледное небо уже зарозовело. Навеянная ночью туманная кисея превратила дома в сказочные видения. Приглушенные краски ещё спящих улиц отзывались в сердце Ивана теплом и печалью. Он взглянул на щит-указатель, несущий название посёлка, и улыбнулся. «Большие Пупцы»–  и виделось, и читалось издалека.
  -Пап, - вдруг всплыло из далёкого детства, - А почему мы – «Большие Пупцы»?
  -А потому, сынок, чтобы боялись, - делая «страшное» лицо, отвечал ему отец.
   Маленький Ваня, не мешкая ,задирал рубаху и под улыбчиво-пристальным взглядом матери разглядывал свой живот. Пупец у него, и вправду, был изрядных размеров. Силой, как и умом, Господь Иванушку не обидел..
   Сколько лет уже минуло с той поры, но всё помнится живо и ярко, будто было это вчера, и родители его до сих пор живы. Иван задумчиво тронул коня. Впереди была долгая дорога…
   Мерное покачивание в седле навевало на Тимофеева дрёму. Веки его смежились. Лошадь, предоставленная самой себе, шла ровным шагом. Проснулся он сразу и резко от какого-то дурного предчувствия. Иван поднял голову  и вдруг перед ним полусонным кошмаром возникла ненавистная Михрюткина морда. Из-под разлапистой ели Михрютка смотрел на него нагло, в упор глазами… своего хозяина Червякова. Тимофеев встряхнул головой, отгоняя от себя  наваждение. И боров пропал. Только там, где его видел Иван, почему-то приметно покачивались еловые ветви.
   Тимофеев пустил лошадь рысью, внимательно вглядываясь в застывшие вдоль дороги деревья. Неясная явившаяся ниоткуда тревога не отпускала его. Неожиданно лошадь встала, как вкопанная, и, несмотря на все понукания своего хозяина, ни на шаг не двигалась с места. Озлившись, Иван её вытянул плетью. Лошадь пустилась вскачь, но, вылетев из-за поворота, захрапела и снова остановилась. В нескольких шагах от её морды зловеще колыхалась стена красного, словно замешанного на крови тумана. Кровавый туман был по-своему очень красив. Он извивался, переливался, точно живой, как бы ощупывая деревья и неровности почвы, и представлял собой красную полосу, очень похожую  на громадную огненную змею.
   Тимофеев уже встречался с этой преградой. Её появление могло означать лишь одно: посвященные в этом месте зачем-то перекрыли дорогу. О том, что бы преодолеть эту заградительную полосу, не могло быть и речи. Однажды на глазах Тимофеева какой-то лихач попытался перемахнуть через красную стену, но конь перед самым препятствием неожиданно встал, и удалец не удержался в седле. Однако на землю он не упал. Кровавый туман сожрал его без остатка. Объехать полосу так же не представлялось возможным. Такие попытки кончались лишь тем, что человек изнурительно-долго следующий за кроваво-красной «путеводной нитью», каким – то необъяснимым образом  оказывался на том самом месте, откуда он начал свой путь.
Однако гонимый неясной надеждой, Иван всё же углубился в лес. Он проехал с десяток шагов и… остановился, с большим подозрением разглядывая маленькую прогалину. На первый взгляд эта прогалина ничем не отличалась от прочих, которых великое множество Тимофеев видел в лесу. Как все, она поросла высокой травой и берёзками. И всё же здесь что-то казалось Ивану не так. По кромкам её трава была немного примята. А у одной из берёзок надломлена ветка. Листочки на ней чуть подвяли.
   Как матёрый зверь чует опасность, так и завзятый лесовик  Тимофеев почувствовал, что через прогалину ехать нельзя. Он попытался развернуть своего коня, но неожиданно для себя обнаружил, что красная полоса подступила к нему вплотную. Она неотвратимо на него надвигалась, давила и гнала на мятую явно человеческими ногами траву. Прогалину запросто можно было перемахнуть на коне, но и за ней стеной стоял жгуче-красный туман.
   Иван оказался в ловушке. В невольной растерянности он оглянулся по сторонам, но вдруг…  по ту сторону так подозрительно измятой травы чёрной пастью разверзлась в красной стене огромная брешь. Не размышляя ни мгновенья, но целиком и полностью  подчинившись какому-то шестому неизъяснимому чувству, Иван ударил лошадь и почувствовал…Что седло под ним куда-то внезапно пропало… И он летит… Медленно-долго… И вдруг удар! И в его глазах  потемнело…
   Когда Тимофеев пришёл в себя, его тело разламывалось на части, в ушах стоял звон. Он с трудом встал, огляделся и приуныл. Местность, в которой он оказался, была совершенно ему не знакома. Лошадь с запасами снеди исчезла. В его распоряжении оказалось только ружьё, лежащее на земле в целости и сохранности. Иван нагнулся, чтобы его поднять и…замер, не веря своим глазам. Ружейный приклад при падении выворотил большой кусок дёрна, обнажив тускло  блестевший изумрудом камень. Иван разрыл землю  руками. Пред ним предстала необычайно красивая мостовая, сложенная из красных и зелёных камней.
   Внезапно Тимофееву стало не по себе. Он поднял голову. Казалось, что кто-то огромный прятался в зыбком кружеве зелёной листвы и в упор смотрел на него. Однако, вглядевшись пристальнее, Иван перевёл дух. Зелёные ветви скрывали  высокую стелу, несущую на своём острие большой диск, издалека напоминающий голову великана. Диск завалился на бок и от окольцевавшей его надписи остались лишь две буквы: «Ж … Г…» «Железный город.» - разгадал Тимофеев нехитрую головоломку и крепко задумался … Так назывался когда-то Мёртвый город. Но то, что цель его поездки была достигнута, не радовало Ивана. Ему было неясно, как  он мог в одно мгновенье преодолеть  расстояние в несколько конных переходов. Это вносило в его сердце беспокойство и смуту.
   Устав от бесконечных, ни к чему не приводящих размышлений, Иван  побрёл по заброшенной дороге в надежде обрести хотя бы какое- то подобие приюта. Он долго шёл зелёным коридором, который образовали придорожные гигантские деревья, а когда вышел из него, то… в первое мгновение замер, судорожно сжимая ружьё и пытаясь укротить рвущееся  из груди сердце.
   Яростно оскалив острые клыки, на него смотрел громадный дракон. Однако замешательство у Тимофеева продолжалось недолго.  Он быстро сообразил, что это - не живой дракон, а лишь его искусная скульптура и принялся рассматривать свою интереснейшую находку.
   Злобная голова дракона плавно перерастала в гибкое змеиное тело. Аркой-петлёй оно перекидывалось через заброшенную дорогу и неожиданно заканчивалось ещё одной головой, но не злобно-оскаленной, а похотливо- слащавой. Один клык у этой головы был почему-то обломан. Змеиное тело сдавливал замковый камень, выполненный в виде руки.  « Да будет так вечно!» - прочитал Иван слова, выбитые в камне безвестным мастером. Сомнений быть не могло. Он стоял перед той самой аркой, на поиски которой отправил его померанцеволысый градоначальник.
    Мастерски выполненная скульптура заинтересовала Ивана. Он долго её оглядывал, рисовал, а затем отправился в Мёртвый город, где надеялся найти разгадку стерегущего дорогу дракона.
   Тимофеев прошёл несколько сот шагов и оказался на заброшенной городской площади, заросшей кустарником и мелколесьем. Здесь было сумрачно и сыро. Из-за теснившихся по краям площади деревьев, словно покойники, восставшие из праха, смотрели провалившимися окнами-глазницами дома-черепа. Ивану стало не по себе, как будто он очутился в склепе. Но солнце выглянуло из-за туч – деревья отступили. Дома вдруг осветились – ожили. Иван смотрел на них – странные мысли бродили в его голове.
   В этом городе когда-то кипела жизнь. Люди ненавидели и любили друг  друга. Вот дом, сохранивший даже в руинах следы былого изящества … Он похож на юного щеголя-гуляку, превратившегося в развалину-старика. Возможно, когда-то из его окон выглядывали хорошенькие горожанки. Что они делали? Внимали бродячим музыкантам или беззаботно болтали? Как они радовались? Как горевали?
   Лёгкий взрыв, взметнувший сухие листья, заставил вздрогнуть Ивана. Матёрый глухарь, тревожа тонкие ветви деревьев, тяжело поднимался на крыло. Громадина-птица долетела до мёртвого дома и села на ободранный дождём и ветрами подоконник. Рука Тимофеева невольно потянулась к ружью и тут же остановилась. Глухарь так красиво чёрной тушью рисовался в оконном проёме на фоне пронзительно-синего неба, что стрелять его было нельзя.
   Меж тем глухарь, шумно взмахнув крылами, поднялся и полетел по своим делам в лес. Иван, поразмыслив, отправился вслед за ним. Смеркалось – пора было думать о ночлеге. Однако он ещё немало проплутал по елово-берёзовой чаще и даже успел подстрелить пару рябчиков к ужину прежде чем нашел то, что искал. Это была непривычно разлившаяся здесь, но от этого не менее родная ему река Бережа.
   Тимофеев нашёл подходящее для стоянки место, набрал бересты, и вскоре на самом верху крутояра забилось-затрепетало живое, упругое пламя. Теперь можно было позаботиться и об ужине. Иван осторожно спустился к реке и стал нарезать из берегового откоса ножом обнажённую глину, в которой он хотел запечь убитых им рябчиков.
   Первый пласт отошёл легко и свободно. На втором лезвие ножа обо что-то заскрежетало. Тимофеев отвалил кусок глины и с удивлением обнаружил обыкновенный древесный корень. Не понимая в чём дело, он размахнулся и ударил корень ножом, но тот отскочил, зазвенев, не оставив на странной находке даже следа. Заинтересовавшись, Иван высвободил из глины удивительный корень, подивился его необычайной лёгкости и гибкости и… тут же использовал в качестве кочерги.
   «Кочерга» совершенно не поддавалась огню и как-то сразу пришлась по руке Тимофееву. Он так и заснул, помешивая раскалённые угли костра и, совершенно не замечая, что «корень» вдруг замерцал голубовато-искристым светом, и этот свет охватил его пальцы, запястье и руку … Странный сон снился Ивану…
   
               
                ГОРОД   ЖИВОЙ.
   Тимофеев стоял на улице, вымощенной красно-зелёной брусчаткой, и с удивлением  смотрел на  приближающуюся к нему толстую бабу в вызывающе- красных штанах.
   В Больших Пупцах бабу в штанах Иван наблюдал лишь однажды. Вскоре её, приплясывающую и распевающую весёлые песни,  стражники увезли в Дом  Удовольствий и Радости, так большепупцы называли приют для умалишенных.
   Иван оглянулся в растерянности, ожидая увидеть ухмыляющиеся лица зевак. Однако никто из прохожих даже не думал смеяться. Напротив, по улице шли ещё несколько горожанок в штанах. Они беззаботно о чём-то болтали и совершенно никого не стеснялись. Иван понял, что он находится в городе сумасшедших.
  -Эй, варвар! – хлестнул его по ушам громкий окрик подошедшей к нему вплотную красноштанной бабы, - Убирайся! Тебе здесь не место.
   Визг бабы был настолько болезненно-нестерпим, что Иван едва не двинул ей в ухо, но сильная боль обожгла ему затылок и заставила обернуться. Стоящие неподалёку подростки, смеясь и кривляясь, бросались в него камнями. Ярость на мгновение лишила рассудка Ивана, но он снова взял себя в руки и отвернулся, пытаясь уйти. Однако дорогу ему перегородил коротышка с горящими, как угли, глазами.
  - Ты почему позволяешь этим горожанам-ублюдкам над собой издеваться?! – взгляд коротышки, казалось, прожигал Ивана насквозь.
  -Ты - варвар? – неожиданно для себя спросил его Тимофеев.
  -Варвар, - широкий рот коротышки ощерился в довольной улыбке, обнажив россыпь крепких кукурузно-жёлтых зубов. – Я - варвар, а ты - дурак.
   Наглость кукурузнозубого переполнила чашу терпения Тимофеева. Он широко размахнулся, но коротышка присел, и кулак аккуратно приложился к уху стоящей с ним  рядом визгливой бабы. Та снопом покатилась к ногам оторопевших подростков.
  - Беги, дурак, – коротышка слегка подтолкнул Ивана в спину, - Беги, пока тебя не схватили, - и он с нескрываемым удовольствием посмотрел на валяющуюся на мостовой толстую бабу.
   Тимофеев и сам понимал, что задерживаться здесь больше не стоит. Неторопливой рысью человека, не привыкшего убегать от опасности, он тронулся вдоль домов. Вслед за ним, стараясь быть не замеченным, заспешил коротышка. Они уже пробежали пару кварталов, когда позади послышались пронзительные свистки подоспевших к месту происшествия стражников. Они, к великому сожалению Тимофеева, в этом городе, как и в Больших Пупцах, почему-то не напоминали соловьиные трели.
   Иван, решив, что опасность уже миновала, перешёл на шаг, но внезапно услышал за своей спиной изнеженно-томный голос: «Сойди с дороги, грязный варвар-невежа. Пропусти драконистую лошадь и её благородного господина, который торопится в Тинг.»
Иван оглянулся и тут же шарахнулся в сторону. Ему дышала в спину ноздреватая плоская морда дракона. Из морды свисала сосульками пара крашеных красной краской клыков. Подведённые чёрной тушью свиные глазки смотрели на «грязного варвара» высокомерно-презрительно.
   Чудовище, у которого оказалось громадное лошадиное тело, дрябло протрюхало мимо уступившего дорогу Ивана. С его высокого крупа надменно взирал худой человек с белым от пудры лицом и, как  у лошади, подведенными чёрной тушью глазами.
   Тимофеев долго и одурело смотрел драконистой лошади вслед, вспоминая в каком  страшном сне он видел эту нелепую плоскую морду, но, так и не вспомнив, решил подобру-поздорову отсюда убраться. Он вновь перешёл на рысь и, не обращая внимания на удивлённые взгляды прохожих, бежал до тех пор, пока вконец запыхавшийся не вылетел на просторную площадь,  остановился и обомлел от увиденного.
  Из расплескавшегося посредине площади алого моря цветов к небу взметнулась башня, сложенная из зелёного камня. На самой её вершине в невообразимой дали пламенел огромный, сжатый в бутон тюльпан. Башню-тюльпан на почтительном расстоянии обступали дома, каждый из которых был неповторим и странен. Один из них напоминал  Тимофееву растущую из земли женскую грудь с ярко-оранжевым, горящим на солнце соском. Другой был похож на бёдра, но изуверски, до неузнаваемости обезображенные. Вход в этот дом неприятно поразил Ивана. Ещё один дом смотрелся обычно, но почему-то бессильно склонился и как бы оплавился, словно кусочек сыра от непосильного жара.
   Всё это походило на свалку больших и безобразных игрушек. Лишь удивительное  здание, красующееся на взгорье, не вписывалось в этот уродливый ряд. Его огромный, усеянный звёздами-искрами, купол парил над землею тяжело и недвижно, поддерживаемый невидимыми, прозрачными стенами. Над куполом алмазно сверкали огромные буквы.  «ТИНГ»  – прочел ошеломлённый Иван слово, напомнившее ему звук пущенной тугой тетивой стрелы.
   Что-то знакомое, виденное совсем недавно, чудилось Тимофееву в этом вписанном в небо величественном силуэте. Вот то, широкое, изогнувшееся аркой окно. Абрис его красиво неповторим. Кажется, в этом оконном проёме сидел взлетевший у него из-под ног огромный глухарь. А вот там, возле блистающей острыми звёздами изящной колонны ... Там росла вековая ель. Росла? Или… будет расти? Тимофеев почувствовал, что разум его слегка помутился.
  -Ты впервые в нашем городе, варвар? – на Ивана с кокетливым любопытством    смотрела, словно возникшая из-под земли,  девушка-горожанка.
   Тимофеев тупо кивнул головой.
  -А зовут тебя как?
  -Иван.
  -Иван?! – девушка  рассыпалась звонким смехом, как будто услышала весёлую шутку, - Ой, не могу! Какой ты Иван! Таких, как ты, у нас зовут Бьёрн. Запомни! Ты Бьёрн - и никто другой! А меня зовут Сольвейг. Но это, наверное, слишком сложно для варвара-тугодума. Зови меня просто Соль, – она повернулась, и вкруг головы её разлилось неземное сиянье, зажжённое солнцем в роскошных, светло-каштановых волосах. – Послушай, Бьёрн, - вдруг посерьезнела Сольвейг, - А почему у тебя кровь на шее? Тебя били горожане? – Тимофеев молчал. – Значит всё - таки били! – с горечью заключила Соль. – Я прошу тебя: не мсти им - не надо! Посмотри на мой медальон. Видишь двух держащихся за лапки дракончиков? Это горожанин и варвар. Они дружат друг с другом, а не воюют!
   Однако молодой варвар совершенно не слушал Сольвейг. Во все глаза он смотрел на её открытую глубоким вырезом грудь. Подобная вольность в Больших Пупцах была равнозначна тому, что девушка показалась бы на людях совершенно раздетой. Но Сольвейг смятение варвара приняла за нечто совершенно иное. Заметив, что Тимофеев, как заворожённый, смотрит на её красивую грудь, она рассмеялась лукаво: «Я вижу какой «медальон» тебя больше интересует. Ты не спешишь?» - Иван лишь пожал плечами. В этом городе он, действительно,  никуда не спешил, - «А раз так!» - Соль бесцеремонно взяла его под руку. – «Пойдём со мной. Ты послушаешь в Тинге умных людей и поймёшь, что варварам и горожанам нужно жить в мире», - и она повела своего нового знакомого  к изумительному  Дворцу, на фасаде которого, отражая яркий солнечный свет, сверкали огромные буквы: «ТИНГ   ЖЕЛЕЗНОГО     ГОРОДА».
   Возле входа в Тинг, где тесно толпился народ, свистело, плясало и пело многорукое и многоротое существо. «Берите! Хватайте! И рвите!» - вопило оно множеством ртов и множеством рук рассовывало влево и вправо листовки, с которых надменно взирал нарисованными глазами человек с неестественно бледным лицом.
   Тимофеев замешкался на мгновенье, и все его карманы  тотчас оказались набиты бумагой. Однако наглая тварь на этом не успокоилась и принялась запихивать Ивану листовки: одной рукой в полураскрытый от удивления рот, другой – в не застёгнутую по забывчивости ширинку. Иван одурело стоял и неизвестно, чем бы всё это закончилось, но до сих пор неотступно следивший за ним коротышка приблизился и толкнул нахалку так сильно, что она, рассыпая листовки, покатилась по лестнице.  При этом многорукая кукла, громыхая по ступеням железом, орала, разинув все рты: «Хельги! Караул! Твоего верного слугу убивают!»
   Застывшего в столбняке Тимофеева Соль торопливо втолкнула в распахнутые  двери Дворца. И после того как Иван выплюнул изо рта  засунутые кляпом листовки, сказала, не без игривости кивнув на его растерзанную  ширинку, из которой нагло торчала свернутая трубою бумага: « А это тоже надо убрать». Иван застеснялся, но пожелание своей провожатой  выполнил незамедлительно.
   Они прошли вестибюль и оказались в огромнейшем зале. Еще не пришедшему в себя Тимофееву показалось, что он попал в человеческий улей. Лента сидений, тугой пружиной сжатая в чаше гигантского амфитеатра, была до предела заполнена монотонно жужжащим народом. Слева от входа, на освещенной солнцем трибуне, ярко пестрели наряды разместившихся там горожан. Многие из них держали в руках флажки с изображенным на них добродушным дракончиком. Справа, в сумерках северной стороны, царили серо-белые краски. Здесь занимали места варвары в грубых штанах и простых холщёвых рубахах. Над ними огнедышащей тучей парил чёрный дракон, нарисованный на огромном куске полотна.
   Две чужеродные массы отсекались друг от друга полоской незанятых кресел. Сольвейг  без колебаний села в одно из них и усадила  рядом с собой Тимофеева. Гул в зале на мгновение стих. Все с удивлением повернули свои головы к варвару и горожанке, странно смотревшимся  вместе на зияющей своей пустотой разделительной полосе.
   Меж тем с арены, усеянной множеством свернутых в трубочку бумажек-записок, к собравшимся обращался оратор с бледным лицом и нарисованными глазами, в котором Тимофеев узнал всадника напугавшей его  драконистой лошади. « Хельги» - чуть слышно шепнула ему на ухо Соль и обратилась вся вслух, внимая каждому слову, произнесенному выступавшим.
   « Друзья» - говорил Хельги мягким вкрадчивым голосом, - « Мы все - очень разные люди. Кому-то из нас нравится воспитывать железных детей, кому-то детей человеческих. Кому-то нравятся женщины, девушки, а у кого-то вкусы совершенно иные. Я полагаю, что странного в этом нет ничего. Это всё равно, что у одного человека глаза синие, а у другого карие. Но кое-кто из тех, кто приехал к нам из далеких чужеземных краёв, пытается нас наставлять и учить, как жить по их допотопным законам. Я смею сказать, они нам не очень нужны и могут назад уезжать в свои далёкие горы. В Железном городе довольно железных людей, чтобы мести улицы и убирать помойки. В отличие от пришельцев они не скандалят и ничего не ломают и, самое главное, не указывают жителям города: какого цвета у них должны быть глаза» …
    Тут плавно текущая речь оратора разрезал пронзительный свист какого-то варвара. Хельги замялся. По всей вероятности, он не хотел обострять обстановку и потому закруглился быстро и мягко – «Друзья, в нашем городе хватит всем места и жителям коренным и тем кто приехал недавно. Но я предлагаю дружить, а не воевать».
   При слове  «дружить» Сольвейг порывисто встала и громко захлопала в ладоши. Южная трибуна поддержала её нестройными аплодисментами. Северная встретила вялым свистом и улюлюканьем.
   На смену закончившему речь Хельги на арену вышел человечек в посконной, подпоясанной простым ремешком рубахе. Иван с удивлением узнал в нём кукурузнозубого коротышку, совсем недавно на улице обозвавшего его дураком.
   Не обращая внимания на устало гудящую публику, кукурузнозубый стал подбирать валяющиеся на арене бумажки-записочки. Зал постепенно стихал. Все с нарастающим интересом следили за коротышкой. «Записки, записочки … » - явственно разносился его голос по передним рядам. – « Посмотрим, ЧТО написано в этих записочках. Хотя бы вот в этой!» - коротышка развернул одну из бумажек и вдруг расхохотался, как сумасшедший. В огромном Дворце стало поразительно тихо. Все подняли головы и с удивлением разглядывали маленького человечка, почти затерявшегося на большой арене.
   «Здесь написано!» - голос кукурузнозубого взорвался и заполнил весь зал до предела, – «Варвары! Убирайтесь вон из нашего города!» -  коротышка внезапно сник, как будто этот неистовый крик отнял у него последние силы, затем  рывком поднял голову и громко,  и звонко заговорил, - Сегодня я был свидетелем удивительной сцены. Какая-то женщина – горожанка кричала варвару – великану, чтобы он тоже УБИРАЛСЯ из нашего города. Горожане – подростки разбили варвару голову В КРОВЬ!»
   Коротышка неожиданно замолчал. Глаза его загорелись тяжелым огнём, рука поднялась и перстом вонзилась в сидящего в первом ряду Ивана. «Смотрите!» - снова взорвался он в неистовом крике. – Это - тот самый варвар, о котором я вам говорил. Подойди же ко мне. Не бойся!»
   Ведомый огненным взглядом кукурузнозубого, Тимофеев встал и, двигаясь заторможенно, точно под воздействием каких-то неведомых чар, прошёл на арену. Коротышка взмахнул рукой, словно сдёргивая невидимый занавес, отделяющий Ивана от зала: « Вы видите следы камней на его лице?!!» Лицо могучего варвара было чисто. Мальчишки попали ему камнями в затылок, но люди, сидящие в отдалении, не могли этого видеть.
  -Тебя как зовут, малыш?! – огненный взгляд коротышки, казалось, прожигал Ивана насквозь.
  -Бьё-ёрн!!! – Тимофеев стоял истуканом. Его поразило не то, что низкий рык, вырвавшийся у него из глотки и многократно отразившийся от стен дворца, превратился в звериный рёв, а то, что он неожиданно для самого себя назвался не своим настоящим именем, а тем, что дала ему Сольвейг.
   «Медведь с душою ребенка! Смотрите - какая сила! Какая мощь!!» - коротышка говорил это с такой гордостью, как будто он сам лично сделал Ивана. – « Он мог бы убить эту горожанку. Искалечить подростков. Но он мирно ушел, не тронув их даже пальцем!  А теперь мне ответьте!.. – коротышка умолк и рухнувшая откуда-то сверху щемящая тишина заставила томительно сжаться сердца всех присутствующих, - « За ЧТО нас так ненавидят горожане?! Возможно, за то, что мы делаем самую грязную работу?! Чистим помойки, убираем плевки и окурки. Или за то, что наша ВЕРА лишает нас некоторых «свобод», которые так ценят многие горожане. К примеру, строить дома  в виде обнажённой женской груди или растлевать невинных детей?!! – голос кукурузнозубого коротышки сорвался на пронзительно – звонкий, казалось, ещё мгновенье и он вместе с оратором разорвется, как разрывается до предела натянутая струна. Но коротышка неожиданно смолк и, как бы совершенно обессилев, закончил, - Поверьте, я люблю этот город ВСЕМ сердцем и готов за него отдать жизнь, но ответьте мне на эти вопросы, и тогда я отвечу на ваши»… - он высоко поднял шляпу со свернутыми бумажками и те, разносимые сквозняком, тихо посыпались на арену.
   Под куполом гигантского Дворца никто не шелохнулся, не издал ни звука. Все с напряжением ожидали, что ЕЩЕ скажет маленький человечек, почти затерявшийся на большой арене. И лишь когда стало ясно, что продолжения речи не будет, зал взорвал шквал аплодисментов.  На северной трибуне все, как один, встали. Мужчины били в ладоши, словно молотобойцы кувалдой по наковальне. Женщины кричали и плакали. Многие из них в слезах протягивали руки к оратору. На южной трибуне такого единодушия не было. Кое-кто аплодировал, вяло и не вставая. Кое-кто свистел и что-то громко кричал. Всё это сливалось в такую дикую какофонию, что у Ивана закладывало в ушах.
   -Сматываемся отсюда. Да поскорее. – кукурузнозубый бесцеремонно дёрнул его за рукав.
   Сопровождаемые воплями безумствующего зала, они быстро сошли с арены и углубились в один из многочисленных коридоров Дворца. Влекомый коротышкой из бушующего амфитеатра, Тимофеев не видел, что Сольвейг провожает его взглядом и в этом взгляде сквозило нечто большее, чем просто уважение к  силе молодого, здорового варвара.
   Коротышка провел Ивана какими-то закоулками, и они скоро вышли с тыльной стороны Дворца. Здесь кукурузнозубый остановился и прошипел:
  -На кой черт ты разбил одну из железных кукол Хельги?..
  -Я не разбивал! – изумлённо воззрился на него Иван
-А кто же, если не ты? – «удивился» коротышка, - Но теперь уже всё равно. Возле центрального входа тебя ждут его молодцы. А здесь спокойно – иди куда хочешь.
   Иван сделал несколько неуверенных шагов к шумевшей впереди улице и остановился. Из-за угла неожиданно вынырнули трое дюжих парней с короткими дубинками в руках. За спиной Тимофеева послышалась грязная брань. Это выругался кукурузнозубый.
  -У тебя есть оружие?! Нет?! – он схватил своего спутника за запястье, - Я так и знал! Разве можно в этом вонючем городе появляться на улице без ножа?! Возьми! – он сунул Ивану в руки блеснувший сталью клинок, - Убивай! Или убьют тебя!
   Тимофеев стоял, словно в тумане, сжимая в руке кинжал. Но первый удар дубинкой обжёг его и разъярил…
               
                ВОСКРЕШЕНИЕ     ИЗ     МЁРТВЫХ.

   Тимофеев понуро сидел на куче елового лапника. Голова его была тяжела, как после сна на закате. Однако то, что виделось ему только что в забытьи, рисовалось в сознании живо и ярко. Смазалась лишь кровавая драка на задворках Дворца. Кажется, он убил троих… нет двоих. Третьего зарезал ножом кукурузнозубый. После этого перед глазами Ивана всё стало расплываться, заколебалось, словно в зыбком тумане, и он очнулся лежащим возле костра.
   Взгляд Тимофеева упал на зажатый в руке узловатый корень. Корень как корень, таких на своём веку он повидал немало, но этот … так удивительно лёгок и даже не поддаётся огню. Какая-то неведомая сила притягивала Ивана к этой корявой, невзрачной палке и он, не раздумывая, прихватил странную находку с собой.
   Домой Тимофеев добирался тяжело и долго, питаясь подстреленной дичью, ночуя возле костра. Когда он подошёл к тому месту, где путь его прервала красная полоса, порыв ветра донёс до нёго запах гниющей падали. Это чрезвычайно заинтересовало Ивана, и он пошёл встреч ветру.
   Пройдя десяток – другой шагов, Иван  успел не без удивления отметить, что следует тем же самым путем, которым неделю назад он пытался объехать красную полосу, и… тут же остановился. Оторопь нашла на него от того, что он увидал.
   Прямо перед ним разверзлась глубокая волчья яма, из которой на него несло ужасающей вонью. На дне ямы, пронзённая острыми кольями, лежала околевшая лошадь. Один из кольев пробил бедное животное насквозь и его остриё, почерневшее от гниющей крови, было облеплено чёрными мухами.
   Ивану почудилось в лошади что-то знакомое. К примеру, остриженная коротко грива,  такая же, как у его Буяна, который сгинул на этот же самом месте.  Внезапно Иван углядел нечто такое, что невольно подался вперед. Земля под ним начала осыпаться, и он едва не рухнул на торчащие острые колья.
   Тимофеев поднялся на ноги и почувствовал, что его бросило в жар. Царящий под пологом леса сумрак не позволял ему как следует рассмотреть содержимое ямы. В одном у Ивана не оставалось сомнений. Там внизу прорехой зиял его плащ, потерянный им во время затяжного прыжка на теперь уже мёртвом Буяне. Плащ так хитро расстелился на ветвях рухнувшего в яму настила, что можно было подумать: на мёртвой лошади сидит он сам, Иван Тимофеев.
   Уже не обращая внимания на зловоние, потрясённый Иван стоял над своим погибшим Буяном.  Он долго думал-гадал: кому и зачем понадобилось строить ловушку не на звериной тропе, а рядом с торной дорогой и по какой счастливой случайности от смерти его спасла непонятная чёрная брешь, внезапно появившаяся в кровавом тумане. Но так ничего для себя и не уяснив, Тимофеев продолжил свой путь.
   Измученный долгой дорогой, Иван в родной посёлок вошёл, когда уже наступил поздний вечер. Он полагал, что все уже спят, но, пробираясь тёмными переулками, вдруг услыхал приглушенный ропот громадной толпы. Усталость с Ивана сняло, как рукой, и он, не раздумывая, направился к монастырю, возле которого обыкновенно собирались большепупские мужички потолковать о своей нелёгкой  жизни
   На монастырской площади собралось столько народу, что яблоку негде было упасть. Никем не замеченный, Тимофеев остановился в сторонке, осматриваясь и пытаясь понять, что здесь происходит.
   «Братья!» - с высокого монастырского крыльца вещал столь знакомый ему приторно-сладкий голос настоятеля Ерофея. – Прискорбно, что вы снова ввязались в эту нелепую ссору с соседями из-за пашни. Но если уж так получилось, то я готов, как всегда, вам помочь…
   Иван обратился весь вслух.  Догадка его подтвердилась. Он был отправлен градоначальником в Мёртвый город в то самое время, когда мужики Больших и Малых Пупцов делили между собой сенокосы и пашни. Делёж проводился раз в несколько лет и завершался, как правило, дракой. Досыта помахав кулаками, мужики шли с поклоном в Святой монастырь, и там настоятель делил землю заново, «справедливо и праведно». Однако три года назад мужики, недовольные решением настоятеля, обратились к  Ивану, который их так сумел рассудить, что почти все остались довольны. Для «благоверного» отца Ерофея это был нож в сердце.
   «Наверное, вы правы» - продолжал сладко петь настоятель, - «Известный своим умом Иван Тимофеев помог бы вам в этом незначительном споре гораздо лучше, чем я, скромный божий слуга. Но, увы… Ивана Тимофеева с нами более нет. Неделю назад он САМ обратился в управу посёлка с нижайшей просьбой зарисовать в Мёртвом городе священную Драконову арку, чтобы в дальнейшем возвести точно такую же возле нашего Святого монастыря. Поскольку путь в заброшенный город опасен и труден, мы долго отговаривали Тимофеева от этой  поездки, но тщетно. Он был непреклонен в своём богоугодном  порыве. И мы, за Ивана одновременно опасаясь и радуясь, благословили его в эту дорогу. На днях мы уже ожидали его возвращения, но … - настоятель взял долгую паузу, а когда снова заговорил, его голос скорбел и буквально рвался от боли. – Сегодня нам доложили, что Иван Тимофеев погиб» …
   От неожиданности Тимофеев даже прянул вперёд, как бы намереваясь выбежать-выкрикнуть: «Вот он я! Я - живой! Я не погиб!» Но этот первый непроизвольный порыв Ивану удалось удержать.  И он, ещё более затаившись в тени, стал ожидать, что будет дальше.
   Заполненная народом площадь вначале затихла, как бы переваривая услышанное. Но вскоре, подобно предгрозовому порыву ветра, по ней прокатился тяжелый ропот, перерастающий в грозный гул. «Ты врёшь, настоятель!» - неожиданно выкрикнул невидимый кто-то из самой сердцевины толпы. И этот крик был настолько дерзок и резок, что самый хитрый из хитрых, способный змеёй вползти в человеческую  душу, отец Ерофей вдруг неожиданно для самого себя растерялся. Он побледнел, а челюсть его  отвисла,  как у деревянной,  шарнирной куклы, нить которой ослабла. Нутром распознав в молчании настоятеля слабость, толпа заорала, засвистела, заулюлюкала: «Вранье! Тимофеев живой! Кто тебе набрехал настоятель?!»
   Иван с интересом наблюдал за отцом Ерофеем, ожидая, что тот предпримет, чтобы выйти сухим из воды. Но настоятель стоял ни жив и ни мёртв и, очевидно, был просто не в состоянии как-то унять толпу. А вопли на площади между тем нарастали. Казалось вот-вот и распалённые страсти возобладают над трезвым рассудком людей.  Но в этот весьма щекотливый для Ерофея момент возле монастырских ворот нежданно – негаданно раздался взрыв весёлого хохота.
    На крыльцо прямо к ногам обомлевшего Ерофея соколом взлетел фиолетовоухий  боров Михрютка с сидевшим на нём почему-то задом наперед Червяковым. На крик «кто сказал, что Тимофеев погиб?!» настоятель то ли в растерянности, то ли случайно рукой неуверенно повел в сторону борова.  «Он донес?! Ай, да доносчик!» - от души веселился народ. На лицо Ерофея наползала кривая улыбка.
   Иван вгляделся  в нелепого всадника и даже встряхнул головой, отгоняя явившееся перед ним наваждение. Ему показалось, что расплывшаяся от беспробудного пьянства физиономия Червякова  стала точной копией задницы борова. На Тимофеева строго взирали как бы два Червякова. Один Червяков опустился на четвереньки. Другой Червяков сидел верхом на самом себе.
   Смех волною  катился по площади, поглощая и сглаживая всплески неприязни и злобы. Улыбка на лице настоятеля расплывалась всё шире, становилась смелее. Однако настроение своенравной толпы менялось, как ветер во время дурной погоды и сквозь добродушный смех вновь прорезались острые крики: « Так кто сказал, что Иван Тимофеев погиб?! Ты врешь, настоятель, что его больше нет!»
   Иван огляделся и понял, что  следующий злобный всплеск может закончиться бурей. Он вышел из тени и, перекрывая взволнованный шум, закричал: « Я жив! Я вернулся!» - и более не таясь, направился прямо к крыльцу.
Тимофеев шел по живому коридору и видел, как по мере его приближения стремительно меняется в лице настоятель. Из снисходительно – доброго и благопристойного оно вновь становилось испуганным и растерянным. Когда Иван взошёл на крыльцо, настоятель, казалось, и вовсе закоченел от страха. Недвижно застывший рядом с ним Червяков смотрел на Тимофеева безумно – остановившимся взглядом. Внезапно лицо его исказилось, как будто из небытия к нему явился мертвец. Он дико гикнул и ударил пятками борова, Михрютка отвратительно хрюкнув, сиганул вниз с крыльца прямо на шарахнувшихся от него людей и умчал своего хозяина в ночь.
 «Я жив! Я вернулся!» - повторил Тимофеев, уже стоя на монастырском крыльце. Толпа ответила ему радостным гулом и всплеском  неистовых криков: « Иван Тимофеев живой! Ты врал, настоятель!»
Тимофеев взглянул на стоящего рядом с ним Ерофея.  Лицо настоятеля от страха закостенело. Иван понимал, что сейчас достаточно  одного его слова  и ничего не останется не только от настоятеля, но, возможно, и от монастыря Великого Солнца. Но знал он и то, что последствия для него самого и собравшихся здесь людей будут ужасны.
«Тихо!» - Иван рявкнул медведем, - «Никто    вам не врал! Я, и вправду, едва не погиб! Угомонитесь! С вами будет говорить настоятель».
«Братья и сестры!» - Ерофей бросил на Тимофеева благодарный, почти униженный взгляд. – «После того как Иван Тимофеев вернулся, я ничтожный, хочу испросить у него совета: « Где нам лучше поставить Драконову арку?»
Иван едва удержался от смеха. Теперь он узнавал изворотливого отца Ерофея.


                НАПУТСТВИЕ   НАСТОЯТЕЛЯ.

Настоятель очень долго держал Тимофеева в монастыре. Расспрашивая своего гостя о дальней поездке, он выжидал, когда с монастырской площади разойдется народ. Однако народ расходиться не торопился. Все пребывали в надежде, что Тимофеев покажется снова и что-нибудь скажет и о земле, и о жизни. Отец Ерофей делал вид, что ему интересен Иванов рассказ, но сам настороженно прислушивался к глухому перекатному шуму толпы, напоминающему громыхание медленно и неохотно уходящей грозы.
Домой Тимофеев попал только утром. И вот, наконец-то, он, изрядно уставший, сидел за столом, пил чай и рассеянно слушал болтовню несказанно обрадовавшейся его возвращению жены.
«Червяков во все дни пьян», - говорила Дарья, почему-то пряча глаза от Ивана, - «Обучил своего борова ходить под седлом и теперь, где он не появится, народ падает со смеху. А недавно его боров Михрютка соседку Никифоровну испугал. Возвращалась она вечером от больного домой и вдруг в сумерках видит: Червяков в луже лежит – одна только морда высовывается. Она морде-то и говорит: «Червяков, а ты в луже-то не замёрз? А ей морда в ответ … » - Даша смущенно прикрыла ладошкой рот, - «К-а- ак пёрнет! В луже-то боров Михрютка валялся. Задница у него теперь, что рожа у Червякова.»
Иван на мгновение оторвался от чая и усмехнулся. То, что морда у Червякова и задница у Михрютки всё едино – это он видел и сам. Но усмешку в его глазах быстро погасила усталость.
-Даша, а почему у Червяковых плетень завалился? - спросил Иван, сонно зевая. Поспешая домой, он всё же не мог не заметить, что забор у соседа бессильно упал.
-А намедни свара случилась между нашими и малопупскими мужиками. Вот наш Витька и приказал Червяковским ребятишкам из ихнего плетня повыдёргивать колья для драки. Сказал: «Всё равно  упадёт.»
-Что ж они дрались наравне с мужиками?
- Дрались. – Дарья замолчала и снова искоса взглянула на мужа.
-Что стряслось? Говори, – спокойно спросил Иван, понимая, что жена от него что-то скрывает.
-Нашего Петеньку колом прибили. Он с ребятами увязался, – отвернулась и заплакала Даша.
Сон с хозяина дома сняло, как рукой. Здоровенный кулак грохнул по столу так, что чашка с остатками чая подпрыгнула и перевернулась.
-Где он сейчас?
-В монастырской больнице, -  чуть слышно пролепетала жена.
-Собирайся, дура! Пойдём!
По дороге в больницу Даша рассказала Ивану о том, что в драке, случившейся из-за передела земли, большепупские мужики не выдержали и побежали. Малопупцы их били кольями в спину. Убиенных, правда, было немного, зато раненных – хоть отбавляй. Под горячую руку попал и маленький Петька.
-К мальчику? – встретивший их в дверях монастырской больницы толстый монах почему-то уставился на Тимофеева так, как будто тот преподнёс ему долгожданный подарок.
-К нему, – подтвердил спокойно Иван, слегка удивлённый тем, что его появление вызвало несказанную радость у служителя Божия.
В общей палате Тимофеев остановился перед нескончаемым рядом обшарпанных коек с больными и вопросительно взглянул на монаха. Но солнечный брат смущённо отвел глаза. Он и сам не знал, где лежит маленький Петька. Дарья, уже успевшая побывать у сына, торопливо направилась в дальний угол громадного, но какого-то грязно-серого, отдающего казёнщиной помещения.
-А почему наше одеяло у этого деда? – она в растерянности показывала на пестренькое одеяльце в окостеневшей руке желтолицего старика, койка которого была вплотную придвинута к Петькиной.
Нимало не смущаясь, монах дернул за пестрое одеяло так, что дед, не желающий его отпускать, от рывка приподнялся и снова упал, звонко ударившись головой о деревянную спинку кровати. Даша принялась укутывать отобранным у старика одеялом лежащего в беспамятстве сына, но вдруг испуганно взглянула на мужа:
-Ваня, у него сильный жар.
-Горячка, - равнодушно подтвердил толстый монах, - Заразился. Где-то…
-Где-то? – Иван рассмеялся нехорошо и сухо, - Здесь заразился, в больнице. Я его забираю домой.
-Забирай -  с готовностью согласился монах, - Но сначала отдай за лечение деньги.
-А вот это ты видел?! – Иванов кулак угрожающе воздвигся перед самым носом служителя Божия.
Вместо того, чтобы испугаться, толстый монах засиял, словно натёртый до блеска медный грош:
-Ты - Тимофеев Иван. Я признал тебя сразу. Мальчишку ты забирай, но я должен … я вынужден… доложить о тебе настоятелю.
- Докладывай! - зло отрезал Иван, поднимая с кровати бессильно обвисшего, словно тряпочка, сына.
Сопровождаемый Дарьей, он подошёл уже к выходу, а толстый монах всё смотрел ему вслед и радостно улыбался, как будто бы он, наконец–то, нашёл то, что так долго и безуспешно искал.
Дома вялого, обжигающе-горячего Петьку уложили в постель. Мать принялась растапливать печь, чтобы на всякий случай нагреть воды. Отец побежал к нелюбимой соседке – знахарке Никифоровне.
Иван отсутствовал долго, а когда вернулся, был хмур и зол. Он старался не смотреть на едва достигающую ему до груди бабку, которая не вошла, а буквально вплыла в избу.
Никифоровна положила узелок с травами на стол и, поджав бескровные губы, спросила:
-В больнице лечили?
-В больнице, – подтвердила ничего не подозревающая Даша.
-Вот там и дальше лечите, – знахарка подхватила свой узелок и развернулась к дверям.
-Ну, хватит!- затравленно взревел Тимофеев, - Давай лечи! А то на шкаф посажу!
-На шка-а-ф?! – камешки – глазки на дряблом лице знахарки сверкнули алмазами, - Накося выкуси! – маленькая, сложенная из полупрозрачных пальцев фига, едва доставала до носа Ивана.
-Матрёна Никифоровна! – наконец-то сообразила в чём дело Даша, - Монахи сами Петьку в больницу забрали. Ради Великого Солнца, прошу тебя: посмотри сына.
Никифоровна нехотя отвела фигу от носа Ивана и взглянула на лежащего без сознания мальчика. Затем подошла к нему и пальцами тонкими, но цепкими и сильными принялась его щупать и мять. « Вот вам и больница», - через некоторое время хмуро пробормотала она, - Попробую, но не знаю…»
Иван облегчённо вздохнул. Никифоровна себя не хвалила, но с того света вытягивала многих. На него как-то сразу навалилась усталость. Он вяло махнул рукой: «Я пойду на минутку прилягу».
…Когда Тимофеев проснулся, в избе было подозрительно тихо.
-Даша, Никифоровна ушла? – громко спросил, не сомневаясь, что жена его слышит.
-Вчера еще вечером, - Откликнулась из соседней комнаты Дарья.
Иван помолчал, соображая, сколько времени он проспал, затем снова спросил:
-А как Петька?
-Спит.
-Спит?! – повторил Тимофеев музыкой прозвучавшее в его ушах слово. Он с наслаждением потянулся, едва не отломив деревянную спинку кровати, и чихнул так громко, что боров Михрютка, без дела валявшийся под окном Тимофеевых, в мгновенье вскочил, да так и остался стоять с торчащими задними раструбами-ушами.
-Да только помрёт он, – так сказала Никифоровна, - в дверях появилась понурая Дарья. – И ещё она, жалеючи Петьку, сказала, что спасти его может лишь одно снадобье, а есть оно только у посвящённых, а больше нигде.
Иван шибанул ногой – спинка кровати грохнулась на пол. Михрютка встревожено хрюкнул и рванулся, не разбирая дороги. А через пару минут вслед за ним, ступая по лужам и брызгая грязью, по улице торопился  наспех одетый Иван. Он шёл в монастырь, к настоятелю Ерофею.
Когда-то давно Тимофеев и Ерофей (а тогда ещё просто Ерошка) вместе учились  в школе. Ивану науки давались легко, но он не умел никому подчиняться, с учителями вёл себя  дерзко. Ерошка, напротив, со школьным начальством был льстив и угодлив. В ученье он звёзд с небес не хватал, но был чрезвычайно старателен и  прилежен. Закончили они школу одними из лучших, но в посвящённые не попали: ни один, ни другой. Ивана не взяли за выходку с дымовухой. А вот почему в посвященные не попал Ерофей - все терялись в догадках.
Однако, не воспарив в «небеси», изворотливый и хитрый Ерошка неплохо устроился на грешной земле. Послушником он поступил в монастырь, где двигался по служебной лестнице, умело используя душевные слабости старших по чину. И вот, наконец, Ерофей достиг  небывалых высот, Он стал настоятелем монастыря Великого Солнца и без дорогого подарка просители к нему уже не ходили…
Тимофеев остановился, как будто наткнулся на невидимую преграду: «Подарок! Как можно об этом забыть!» Он тотчас вернулся домой, а когда вновь появился на улице – подмышкой нёс шахматы, собственноручно им вырезанные из кости.
Массивную калитку в монастырской ограде Ивану открыл тот самый толстый монах, что «лечил» его Петьку в больнице.
-Что, брат, - удивлённо воззрился на него Тимофеев, - Привратникам, видать, платят поболе чем лекарям.
Потупившись и не отвечая на колкость, монах смиренно спросил:
-Ты к кому?
-К настоятелю Ерофею.
-Примет ли? – засомневался монах.
-Примет, – уверил его Иван, - доложи, что пришёл Тимофеев.
Монах чему-то про себя улыбнулся и вдруг решительно распахнул перед Иваном калитку:
-Проходи  без доклада.
Они миновали мрачную галерею из нетесаного дикого камня, невольно внушающую мысль о скудности бытия служителей Божьих и неожиданно оказались в весёлом, цветущем саду. Сквозь заросли вишен Иван разглядел Ерофея. Он, очевидно, пил чай за резным, золочёным столом. Монах сделал знак Тимофееву, чтобы тот подождал его возле входа и один пошёл к настоятелю:
-Благочинный, к тебе посетитель.
-Кто? – кротко спросил Ерофей.
-Иван Тимофеев.
-Веди.
-Он здесь, настоятель, в саду.
Ерофей изумлённо вскинул глаза на монаха:
-Кулёма, либо ты слишком глуп, либо дерзок безмерно. Провести сюда в сад без моего дозволения посетителя … Лежать бы тебе сегодня под розгами, если бы не…- настоятель запнулся. – Зови.
-Проходи, брат, - окликнул Ивана монах, и странная торжествующая улыбка осветила его лицо.
-Да прольётся на тебя Солнечный свет, - шагнув из-за вишен, начал было Иван, но настоятель сделал благообразный жест, показывающий, что пышные  словоизлияния  между настоящими друзьями излишни.
Иван положил шахматную доску на стол:
-Это тебе подарок, благочинный.
Лицо Ерофея расплылось в добродушной улыбке:
-Ты делаешь мне подарок за подарком. Не далее как вчерашним вечером ты усмирил разбушевавшихся поселян, а теперь…- он взялся за шахматную доску, - Ну, что ж, если шахматы здесь, то… сыграем?
Тимофеев с готовностью кивнул головой: СЕЙЧАС он был рад ещё раз угодить настоятелю.
Со школьной скамьи Ерофей был насколько неравнодушен настолько и неспособен к этой древней игре, и выиграть партию у хорошего шахматиста Ивана для него было несбыточным счастьем.
Игра началась. По непонятным  Ивану причинам Ерофей совершал даже больше ошибок, чем он это делал обычно. Ему пришлось приложить немало усилий для того, чтобы эту безнадёжную для своего соперника партию, свести хотя бы вничью.
-Шах и, кажется, пат, - наконец-то объявил настоятель и «простодушно» улыбнувшись,  посмотрел Ивану в глаза, - Ну, говори.
-Что говорить? - в свою очередь прикинулся простачком Тимофеев.
-Просьбу, с которой пришёл, - проницательно усмехнулся Ерошка.
Напускное веселье тотчас спало у Ивана с лица:
-А что говорить-то. Сын у меня помирает. Сказывают, есть для него лекарство у посвященных. Помоги, если можешь…
Тучка пробежала по доселе безоблачному лицу Ерофея, но тотчас пропала.
-А кто тебе, Ваня, сказал, что у посвящённых есть такое лекарство? – голос настоятеля сделался вдруг слаще мёда, но глаза из глубоких норок-глазниц  смотрели готовыми укусить зверьками.
-Я так думаю, - уклонился от прямого ответа Иван.
- Думаешь? – переспросил настоятель. Он поставил горячую чашку с чаем прямо на шахматную доску, которую совсем недавно с благоговением держал в руках, притянул к себе нежно-розовую цветущую веточку вишни, стал рассматривать её так, как будто видел впервые. – Кулёма! – Ерофей отпустил веточку. Один из цветков сорвался с неё и упал в чашку с горячим  чаем. – Кулёма! – заслышав шаги монаха, повторил настоятель, не отрывая задумчивого взгляда  от сварившегося в кипятке цветка. – Ты давно уже просился на покаяние к Вещему. Так вот тебе добрый попутчик, – он кивнул головой на изумлённо распахнувшего свой рот Ивана.
-Слава Великому Солнцу! – Кулёма  грохнулся перед настоятелем на колени.
Ерофей слегка оттолкнул припавшего к его стопам монаха:
-Поди-поди.  Да ты никак пьян сегодня.
Лишь после того, как сияющий радостью Кулёма ушёл, Ерошка доверительно положил свою изнеженную, пухлую руку на жилистое запястье Ивана:
-Сходи, поклонись Вещему, Ваня. Он - святой человек. Он пособит. А посвященные … Прости, я не знаю… - с этими словами настоятель поднял свою холёную длань, как бы давая Ивану понять, что их беседа окончена…

 
                ГОЛЫЙ  КАРНАВАЛ.

-Пап, у нас есть что-нибудь сегодня на ужин? – вслед за вошедшим на кухню Иваном просунулась Витькина голова.
Усталые сын и отец вернулись из Солнечного монастыря, когда на дворе уже стояла непроглядная ночь. Они выполняли срочный заказ настоятеля: рубили для братии  новую трапезную, поскольку старая, по словам благочинного, была «неуютна».
-Да нет ничего! – голодный, как волк, Иван сердито грюкнул пустым чугунком о плиту:
-А мать что? Опять у Никифоровны?
-Я думаю, да – с безнадёжностью в голосе ответил Виктор отцу.
Последнее время Даша перестала что-либо делать по дому. Она или сидела возле постели больного сыночка, или искала поддержки и помощи у соседки Никифоровны. Лекарства для Петьки у знахарки по-прежнему не было. Однако она умела гадать на кофейной гуще и картах, а кроме того знала много разного рода примет. Иван замечал, что чем чаще его жена посещает Никифоровну, тем больше  становится слезливой и суеверной.
Дверь в избу тихонечко отворилась, и перед отцом и сыном явилась жена и мать. Иван раскрыл было рот, чтобы спросить супругу, почему они остались без ужина. Но Дарья вдруг опустилась на табуреточку возле самого входа и горемычно заплакала.
Из всхлипываний и причитаний жены Тимофеев понял не без труда, что по пути от Никифоровны она встретила их «непросыхающего» соседа, который ей высказал свои незамысловатые мысли.
«Что же ты, дура, так убиваешься», - сочувственно дышал Червяков на Дашу ужасающим перегаром. – «Надо радоваться, что у тебя сын помирает. Вот у меня – семеро по лавкам, и все просят жрать. Хоть бы один Богу душу отдал…» Однако закончил Червяков хорошо: «Желаю, чтоб твой сын выздоровел, а мой боров сдох». При этих словах, если верить Дарье, он страшно размахнулся ногой на развалившегося в луже Михрютку, но поскользнулся и плюхнулся рядом с ненавистным ему боровом.
То, что Червяков, желая выздоровления Петьке, упал мордой в грязь, Даша истолковала как очень дурную примету и теперь горько плакала.
Тимофеев молча выслушал жену, так же молча оделся, как одевался в лес, по-походному - взял заплечный мешок с сухарями, ружьё и, делая вид, что не замечает просящего взгляда Витьки, направился к двери.
-Ваня, ты куда? – боязливо окликнула его Дарья. – Тебе ехать нельзя. Никифоровна нагадала, что тебя ждёт в дороге большая опасность.
-Да, пошла ты!.. Вместе со своей Никифоровной! – незамысловато ответил Иван.
-А я? - наконец-то, осмелился подать голос Виктор, - Меня - то возьми…
-А ты!? Вот зашьешь мой плащ, который порезал.., - начал было Иван, но вспомнив, что порезанный плащ его лежит в волчьей яме, запнулся и закончил задумчиво-глухо, - А ты, Витя, мать береги. Видишь – она вне себя.
Тимофеев вышел на улицу и увидел, как ватага ребят-чертенят, сыновей Червякова, тащит папашу из лужи. Червяков упорно не желал вылезать. Он то с трудом вставал на колени, то снова рушился в самую топь, выбивая из неё фонтанчики грязи. Иван глянул угрюмо на всю эту канитель и, даже не улыбнувшись, решительно зашагал в монастырь.
-Ты, брат, зачем? – монах смотрел на стоящего перед ним Тимофеева с удивлением близким к испугу.
-Собирайся. Поехали к Вещему.
-Ты сказывал, через неделю.
-Сейчас.
Монах усиленно заскрёб ногтями в затылке:
-Ладно. Я мигом.
«Миг» у Кулёмы оказался столь долгим, что Иван успел уже порядочно заскучать к тому времени, когда он предстал перед ним, держа в поводу навьюченную лошадь.
Лесной дорогой Тимофеев ехал погружённый в невесёлые думы. Почему Судьба отмеряет человеку счастье по капле, а горе полною чашей. Сейчас умирает их маленький Петька. Горе снова стучится в окно. А счастье … Когда он был счастлив? Иван стал перебирать свою жизнь, отыскивая редкие искорки радости на сером её полотне. Он вспомнил, как в детстве друг его отца дядька Макар подарил ему маленькую, вырезанную из липы лошадку. Тогда дядька заговорщицки ему подмигнул и сказал: «А у меня, брат, лошадь в кармане».  Глаза у маленького Ивана стали по плошке: как может огромная лошадь влезть в маленький дядькин карман?! А сколько восторга и радости было,  когда он увидел деревянную малышку-лошадку. Он ел с ней и спал. Он прожил с ней целую жизнь!.. Что было ещё  у него такого хорошего, что  осталось светлой звёздочкой в памяти? Наверное, день, когда его объявили в школе лучшим учеником. Пожалуй, ещё – рождение первенца-сына… Тимофеев невесело усмехнулся. Он прожил почти тридцать лет. Из них он был счастлив…три дня. Серая жизнь под небом, затянутым серыми облаками, среди серых домов и серых людей…
Вдруг яркая вспышка озарила сознание Ивана. Ему неожиданно вспомнился удивительный, будоражащий сон. Внезапно оживший город, в котором у человека захватывает дух, как будто несет его тройка резвых лошадей, удалых, своенравных.
-Иван! – непривыкший к походам и уже порядком уставший Кулёма заискивающе заглянул в лицо своему спутнику, - Вот эта дорога ведет к Береже, - он указал на ведущую в лес едва приметную стёжку, - Заедем, если не возражаешь – передохнём.
Словно ток пробежал по жилам Ивана. Разом вспомнился костёр на крутом берегу и чёрная палка, так ладно пришедшаяся ему по руке.
-Ну, что ж, отдохнём, - произнёс он задумчиво и направил свою лошадь к реке.
До берега путь оказался недолгим, и вскоре уже Тимофеев с высокого крутояра смотрел на застывшую в плавном течении реку  Бережу.
-Я хвороста принесу? – Кулёма вопросительно посмотрел на Ивана. Тот молча кинул головой.
Когда монах снова поднялся на взгорье, Тимофеев уже держал в руках чёрную палку. Он прихватил её в поход без какой-либо цели и сейчас достал её из поклажи  лишь для того чтобы ещё раз почувствовать как хорошо она у него лежит в руке.
-Что это? -  удивлённый Кулёма опустил хворост на землю – можно я эту штуковину посмотрю.
Он осторожно принял от Тимофеева чёрную палку и тут же согнулся, словно держал в руках непомерную тяжесть:
-Бог ты мой! Как она тяжела! И холодная. Нет-нет, Иван, ты возьми её лучше себе!
Но разжигая костёр, он то и дело с опасливым любопытством поглядывал на странную палку, которую Иван вертел так и сяк, недоумевая, почему она показалась монаху такой тяжёлой. Тимофеев подправил корнем-палкой костер, да так и оставил удивительную «кочергу» калиться в огне, задумчиво глядя,  как лижет её ленивое пламя.
Разморенный жаром Иван уже сидел в полудрёме, когда его взгляд случайно  упал на чёрную палку. Глаза его в изумлении распахнулись: вся «кочерга» горела-переливалась холодным, искристо-синим пламенем, а вместе с нею точно таким же пламенем горела-переливалась его рука. «Что это?!» – в свою очередь очнулся от дрёмы монах. И с любопытством, непреодолимым и жадным, которое заставляет человека забыть даже  об опасности,  рукой ухватился за объятую  искрящимся   пламенем палку.
…Они стояли на площади Тюльпанов, возле рвущегося в небо башни-цветка. Дремучего леса здесь не было и в помине, зато по красно-зелёной брусчатке прогуливалось множество нарядных людей. Какая-то разодетая, словно кукла, девочка с вплетённым в косичку бабочкой-бантом звонко смеялась и розовым пальчиком показывала на растерянных варваров в мешковатых грубых одеждах. Мать девочки искоса взглянула на варваров и принялась что-то строго ей выговаривать. Вдруг где-то вдали запели слащавые флейты. Мелодия быстро крепчала и ширилась, вытесняя все звуки. И вот уже из улицы-речки в озеро-площадь потоком хлынула чудная толпа. «Карнавал…Карнавал кареглазых…» - по гуляющей публике прошелестел говорок.
Впереди карнавала важно шествовал плоскомордый «дракон» с подведёнными чёрной краской глазами и пунцовыми, ярко накрашенными губами. Из его слюнявого рта свешивались окрашенные охрой тупые клыки. На широком лошадином крупе «дракона» взасос целовались волосатые мужики. Проходя мимо Кулёмы, слюнявый дракон-жеребец повернул к нему голову и похотливо заржал: «Крошка-варвар! Отдайся – озолочу!»
«Крошка-варвар» в облегающей жирное брюхо, засаленной рясе испуганно шарахнулся в сторону. Отодвинулся от странного «дракона» и Тимофеев. Он признал в нём едва не раздавившего его в переулке драконистого жеребца Хельги.
За драконистой лошадью, пританцовывая и весело распевая, шли чудно разодетые, а точнее совершенно  РАЗДЕТЫЕ люди. С виду они были при галстуках, а многие даже во фраках, но внимательному глазу обман раскрывался легко: вся одёжка на них была нарисована прямо на голых телах.
Разрисованная драконистая коняга объехала вкруг башни-тюльпана, вновь приблизилась к варварам и вдруг … слюнявым, затяжным поцелуем всосала физиономию монаха в свой рот. Бедный Кулёма непременно бы задохнулся, но своевременно подоспевший Иван ударил по морде обнаглевшего жеребца. Тот повел подрисованными глазами, произнёс: «твою мать!» и мягко опрокинулся на бок, погребая под собой целующихся мужиков.
Толпа разрисованных голышей замерла, чтобы через мгновенье взорваться страшными воплями. К варварам уже протянулись десятки сведённых злобою рук, но вдруг… послышался глухой и утробный рык барабана. Барабан всё давил, нарастал, напоминая уже рычащего, свирепого тигра. А когда его рык стал почти нестерпим, из переулка на площадь выскочил громадный драконистый жеребец. Он свирепой собакой набросился на беспомощно барахтающуюся лошадь Хельги, и стал её трепать с такой силой, что у бедняги при ударе о мостовую даже отскочил красный, крашеный клык.
Барабан торжествующе зарычал, а свирепый жеребец вдруг сказал Тимофееву знакомым, приветливым голосом: «Здравствуй, Бьёрн! Я вижу тебя и хлебом не надо кормить. Только дай маленько подраться». На громадной драконистой лошади, неприметный за большим барабаном восседал коротышка. «Посмотри вокруг!» - махнул он рукой, - ты увидишь к чему приводит дурная привычка бить всех без разбора по морде.
Иван оглянулся. «Голыши» куда-то в мгновенье исчезли. Вместо них на площади появились по-городскому одетые, крепкие парни с дубинками в мускулистых руках. Волчьей стаей они обтекали варваров, толпящихся за драконистым жеребцом коротышки.
Рыкнул барабан, и варвары с молчаливой угрозой двинулись на парней-горожан. На площади стало вдруг удивительно тихо и душно, как это бывает перед грозой. Но внезапно возле реки Бережи, послышались свистки подоспевших стражников. Хрупкая тишина вмиг рассыпалась в звуки. Замершая в напряжённом ожидании площадь задвигалась, задышала, загомонила.
Все стражники были маленького роста и на удивление вежливы.
-Простите, пожалуйста, вы не отойдете в сторонку? – один из них обратился к Кулёме.
-Никак не могу, – с застарелой ненавистью засопел в нос монах, - У меня одна нога деревянная, и я передвигаюсь с трудом.
-Как это прискорбно, – с состраданием взглянул на Кулёму маленький стражник. – Позвольте, я вам помогу.
Он очень легко приподнял побагровевшего от удушья монаха и переставил его на другое место.
-Простите, а вы не подвинетесь? – на этот раз просьба мелкого стражника была обращена к драконистой лошади кукурузнозубого коротышки.
-Да, пошёл ты! – прорычала в ответ свирепая лошадь, норовя полоснуть  клыком неосторожно приблизившегося к ней стража порядка. Но маленький стражник вдруг стал выше ростом и, засунув пальцы в ноздри драконистой лошади, играючи приподнял её над землей.
-Отпусти, – с трудом прогнусавил ему присмиревший «дракон».
-Отпусти его, добрый человек. Он больше не будет, – постным голосом поддержал просьбу лошади кукурузнозубый.
Стражник поставил задыхающегося от бешенства драконистого жеребца на землю, вежливо ему поклонился и даже шаркнул ногой в знак прощения:
-Мне очень жаль, что мы сразу не поняли друг друга.
Иван с изумлением смотрел вслед удаляющемуся стражнику. Что это за порода людей, обладающих страшной силой и запросто изменяющих свой рост. Кукурузнозубый перехватил его взгляд и сквозь зубы пробормотал: «А хорошо бы этого железного человечка чем-нибудь долбануть по башке. Похоже, что мнение коротышки многие разделяли в этой пёстрой толпе. Иван вначале услышал, как о мостовую загремело железо. А обернувшись на шум, он увидел множество поднимающихся и опускающихся  тяжёлых и твердых предметов на том самом месте, где только что стоял вежливый стражник.
Однако избиваемый стражник, уже лёжа на мостовой, успел издать резкий переливчатый свист. И тотчас ему откликнулись такие же точно свистки во всех уголках Тюльпановой плошади. Немедленно «вежливость» железных стражников куда-то исчезла, и они стали избивать всех подряд, не взирая на возраст и пол. Толпа забурлила, словно вскипевший котёл. Горожане и варвары бросились врассыпную. В горловинах ведущих с площади улиц образовались заторы из людей, охваченных паникой. Истошные крики и тяжёлые стоны раненых и задавленных слышались отовсюду.
Коротышка с высокого крупа драконистой лошади, не торопясь, оценил обстановку и выдал всем четкие указания. «Атли», - обратился он к лошади, - «Ты останешься здесь. Не задирайся со стражниками, и они не тронут тебя. А вы», - он повернулся к Ивану, стоящему рядом с Кулёмой, - «Пойдете вместе со мной». Кукурузнозубому никто не перечил. Они быстро прошли освободившуюся от народа площадь, но на самом краю их остановила теснимая стражами порядка толпа. Кукурузнозубый замешкался на мгновенье, но тут же глаза его загорелись, а рот растянулся в хищной улыбке. Его взгляд был нацелен на маленькую девочку с бабочкой-бантом, ту самую, что совсем недавно смеялась над нелепо одетыми варварами. В мгновение ока кукурузнозубый сорвал с куклы-девочки бант и прошипел своим спутникам: «Поднимите меня!» Иван и Кулёма смотрели на коротышку, не понимая, что он от них хочет. «Поднимите меня!» - зло повторил коротышка и остреньким кулачком ткнул Тимофеева в бок. Невольно признавая над собой власть кукурузнозубого, Иван и монах вознесли его над собой.
«Люди!» - неожиданно заорал кукурузнозубый так громко и яростно, что живая трибуна едва удержалась на месте, - «Люди! Зачем горожанам и варварам убивать и калечить друг друга, если железные стражники убивают и калечат и тех и других!  Смотрите! Вот - бант!» - и, словно некое знамя или хоругвь, коротышка взметнул над собою только что сорванный с девочки бабочку-бант. – «Я поднял его возле маленькой горожанки, растерзанной и изувеченной стражниками - бездушными железяками. Скажите, почему мы позволяем железным людям калечить и убивать наших детей?!»
Коротышка оглянулся по сторонам: искры слов не воспламеняли сырую толпу. «Кричите: «бей их!» - нагнулся он к головам державших его варваров. «Бей их!» - не своим голосом заорал Кулёма. «Бей их! Бей!» - прокатилась волна по плотно сжатой, одуревшей от давки толпе. Задние начали напирать на передних. Передние навалились на стражников. В момент оцепление было смято и прорвано и обезумевшее человеческое стадо ринулось, не разбирая дороги.
«Стой!» - остановил кукузузнозубый бросившегося за всеми монаха, - «На выходе с площади нас ожидают добрые железные стражники. Нам лучше туда не ходить».
Своих спутников коротышка повёл вспять бегущей толпе, но пройдя десяток шагов, он внезапно остановился. Перед ними на коленях стояла Сольвейг. Она бережно обмывала лицо девочке-кукле, неподвижно лежащей на мостовой в растоптанном грязном платье с изувеченным каблуками лицом. Мать девочки, подобно коленопреклонённому изваянию, безмолвно застыла над дочерью. Коротышка взглянул на бабочку-бант, который он до сих пор держал в руке, на полумёртвую девочку, достал из кармана увесистый кошелек и положил его вместе с бантом возле окаменевшей матери.
Женщина ожила, подняла на него полные боли глаза:
-Дай мне чудесное снадобье пока она ещё дышит. А если у тебя его нет, то убирайся. Это ты, грязный варвар, убил мою дочь, а теперь оскорбляешь меня своими деньгами, - и она швырнула зазвеневший монетами кошелек под ноги коротышке.
Сольвейг  порывисто встала.
-Не обижайтесь …- глядя на варваров, она нервно теребила у себя на груди двух золотых, дружелюбно держащихся за лапки дракончиков, - Она вне себя. Лучше помогите мне постелить под девочку одеяло.
-Помоги, – буркнул кукурузнозубый Ивану, - Догонишь меня, – и ушел, не оглядываясь и не прощаясь.
Соль взяла одеяло у мальчика, стоящего подле неё и сказала Ивану, почему-то пряча  глаза:
-Познакомься. Это - Гуди – мой брат. Гуди – это Бьёрн.
-Очень приятно.
Тимофеев услышал приятный, бархатный голос и взглянул мальчику в лицо, обрамлённое, как у сестры красивыми волосами цвета спелой соломы. Неожиданно для себя, он увидел…тупые и добрые глаза урождённого идиота.
Сольвейг перехватила взгляд Ивана и тихонько и нежно сжала своей рукой его руку. И в этом рукопожатии было всё: извинение за брата-юродивого и признание в любви молодому красивому варвару. Тимофеев порозовел…
Когда Иван вместе с Кулёмой догонял коротышку, его руку жгло, как огнём, в том самом месте, где к ней прикоснулась рука Соль.
-Ну, что? Повлюблялись? – коротышка встретил Ивана ироничной усмешкой
Однако лицо его тотчас посерьёзнело, а в глазах отразилась вся мудрость Мира.
-Послушай, сынок, – сказал коротышка проникновенно и тихо, - Эта девушка – б-дь. И если поставить в ряд всех кто с ней спал и заставить их по порядку номеров рассчитаться, то … Поверь мне…Последнего слышно не будет.
Иван вдруг почувствовал, что тот жар, который ещё остался на его руке от прикосновения Сольвейг мгновенно разлился по всему его телу. И он стал пунцовым.
-А кроме того …- коротышка вздохнул тяжело, безнадёжно и… смачно сплюнул на землю, - Я люблю эту сволочь. Ты понял?!
Вспотевший Иван лишь кивнул головой.
 

                ПРИБЕЖИЩЕ   КАРЕГЛАЗЫХ.

Коротышка привёл своих спутников к странному дому, своей формой напоминающему женскую грудь. Он положил свою руку на полусферу, являющуюся точной копией дома – заиграли слащавые флейты, и дверь отворилась.
Они миновали просторный, сияющий золотом вестибюль, оставивший у ошеломлённого Тимофеева впечатление покинутых Солнцем чертогов, и оказались ещё перед одной дверью с нарисованным, скромно потупившим взор ангелочком в снежно-белом хитоне. Кукурузнозубый небрежно толкнул белого ангела в грудь и шагнул в просторную залу. Но последовавший за ним Иван в растерянности остановился.
В жизни своей Тимофеев мало что видел кроме бревенчатых стен и грубо сколоченных лавок. Верхом красоты и величия для него был храм Великого Солнца, что возвышался в посёлке над сгрудившимися у его подножья низкорослыми, серыми избами. Однако сейчас стесанные грубыми сапогами гранитные плиты храма, его расписанные суровыми ликами святых стены показались Ивану жалкими и убогими по сравнению с роскошным убранством зала.
Солнечные лучи проникали в просторное помещение через высокие красивые витражи, изображающие ангелочков в белоснежных одеждах. Мягким, приятным светом они освещали великое множество вышитых золотом пуфиков, диванчиков с подушками-пухлячками и низкие золочёные столики с кривыми, как у таксы ногами. Пол устилали ворсистые, небесно-голубого цвета ковры с вытканными на них белоснежными облачками-овечками и тучками-пастушками в тёмно-синих костюмчиках.
Всё это выглядело пышно, нарядно и … приторно-сладко, но неискушенным гостям казалось неслыханной роскошью.
Из оцепенения Тимофеева вывел звон разбитой посуды. Он оглянулся и увидел округлившиеся от ужаса глаза Кулёмы, который застыл совершенно в нелепой позе над большим разбитым вазоном.
Коротышка  устало махнул рукой на осколки:
-Это дерьмо сейчас уберут. Садитесь и будьте, как дома.
Поколебавшись немного Иван решительно утопил свой запыленный грубый сапог в пышном ковре и сел на изящный диванчик. Монах, опасаясь как бы ещё чего-нибудь не разбить, робко притулился рядом.
Едва они разместились, как вновь послышалась слащавая мелодия флейты. В стене отворилась неприметная дверь, и в залу скользящей походкой вошёл молодой человек с бледным лицом и нарисованными бровями:
-Гости желают развлечься?
«Хельги»,- прошептали губы ещё неостывшего после драки Ивана, и кулаки его сжались сами собой. Но коротышка был совершенно спокоен.
-Здравствуй, добрый железный человек, - произнёс он, осклабясь в нехорошей улыбке. – Мы желаем только поговорить с хозяином этого дома, а больше мы ничего не желаем.
Тимофеев удивлённо уставился на кукурузнозубого. Он никак не мог взять себе в толк, почему это Хельги вдруг оказался железным.
Между тем молодой человек вышел из зала и тотчас вернулся, но теперь уже с брошью на груди в виде приторно улыбающегося дракончика.
-Я рад, что мой лучший друг, к которому у меня накопилось так много вопросов, наконец-то, соизволил меня посетить.
Голос вернувшегося Хельги уже не был мелодичен, как прежде, а старчески дребезжал. Это заставило Тимофеева к нему присмотреться. Толстый слой пудры, румян и белил скрывал морщины на лице уже немолодого мужчины.
-Зачем!? – голос Хельги дребезжал надтреснутым колокольцем. – Зачем ты сегодня разогнал мой карнавал!? А твоя придурковатая лошадь … Как её?!
Раздолбай! – ни с того  ни с сего вдруг брякнул монах.
-Да-да! – именно Раздолбай! – с готовностью подхватил Хельги, - Обезобразил моего бедного Альва, сломав ему клык!
-Атли, может быть, и действительно Раздолбай, -  неожиданно согласился коротышка с Кулёмой, - Но не он начал первым. Твой Альв обнаглел до того, что ПРИ ВСЕХ!  ПРЯМО НА   ПЛОЩАДИ! Захотел поиметь вот этого святого человека! – кукурузнозубый ткнул пальцем в монаха и изобразил на своём лице ужас.
-Всю харю мне обсосал, - обидчиво вставил Кулёма.
-Вот, - коротышка развел руками, как бы подводя черту под ненужным и глупым спором, - Всё это, Хельги, ерунда и сущая мелочь между настоящими товарищами и друзьями. Дай мне лучше лекарство. Ну, это… Ты знаешь.
При слове «лекарство» внимание Тимофеева до предела обострилось, и он тотчас увидел, как удивлённо взлетели нарисованные брови хозяина дома:
-Зачем тебе понадобилось ЭТО лекарство?
-На площади толпа раздавила девочку-горожанку, и она умирает.
-И всего-то! – Хельги не скрывал своего удивления и даже насмешки.
-Конечно, если бы задавили не девочку, а МАЛЬЧИКА тебя это взволновало бы больше,– огрызнулся коротышка.
Глаза напудренной куклы недобро блеснули, но тут же погасли, а губы сложились в лицемерной улыбке.
-Кому-то нравятся девочки, а кому-то мальчики. Это всё равно, что у одного глаза синие, а у другого карие, - повторил свою излюбленную фразу Хельги.
Монах ошалело уставился ему прямо в лицо.
Кукурузнозубый перехватил его взгляд. Всё понял и улыбнулся:
-Ты, брат, хочешь понять какого цвета глаза у хозяина этого дома? Наш друг кареглаз.
-Кареглаз, - подтвердила бледная кукла, - И это меня не смущает. Меня смущают только долги, которые тебе пора отдавать. Мои клиенты заждались ангелочков с заоблачных гор.
-Я всё отдаю сполна. И ты это, Хельги, знаешь.
Какое-то время хозяин дома недоверчиво смотрел на коротышку, затем  в его руках, словно у показывающего фокусы циркача, появилась коробочка.
-Это последнее, что ты от меня получаешь, - прошипела бледная кукла.
-Возьми, – не притрагиваясь к коробочке, кивнул коротышка Ивану, - Иди и передай это снадобье матери раздавленной девочки.
На улице Тимофеев жадно раскрыл коробку. Перед его разочарованным взором предстали не внушающие доверия полупрозрачные шарики, напоминающие ему дешёвенькие леденцы. «Ледяшки полуобсосанные», - усилил сомнения  Ивана заглянувший ему через плечо монах. Тимофеев небрежно захлопнул коробочку  и сопровождаемый неотступно следовавшим за ним Кулёмой, заспешил на другой конец площади, усеянной трупами, раненными и потерянными башмаками.
Увидев Ивана, Соль  улыбнулась ему ласковой и доброй улыбкой. Но Тимофеев, словно не замечая её влюблённого взгляда, обратился к обречённо склонившейся над девочкой матери:
-Возьми. Это снадобье прислал тот человек, что давал тебе деньги.
Мать  на мгновенье оторвала свой взгляд от безжизненного лица своей дочери и с благодарностью заглянула Ивану в лицо:
Тебя прислал тот самый маленький варвар? Он благородный, святой человек.
Тимофеев смолчал, не желая высказывать своего мнения по поводу «святости» коротышки, но неожиданно за его спиной раздалось неистово-громкое ржание «Где мой самый святой, самый добрый хозяин!?» На Ивана пахнуло так хмельно и пьяно, что на голове его зашевелились волосы.
-Привет, Раздолбай! Твой хозяин здесь! Совсем рядом! – обрадованный появлением клыкастого жеребца, Кулема в улыбке показал ему почти все свои зубы.
Иван осторожно положил на спину драконистой лошади девочку. Они тронулись в путь и вскоре уже оказались возле удивительного дома-груди с сияющим ярко соском.  Перед раскрывшейся дверью заупрямился только Кулёма. «Я не желаю дышать гнилым воздухом в этом вертепе», – неожиданно заявил он Ивану. – «Мы с Раздолбаем лучше надышимся здесь».
В доме их встретили чистые, ясные звуки. На скрипке играл бледный мальчик в белоснежном хитоне. Хозяин и гость сидели за столиком, на котором стояли кувшин и чаши с вином. Все споры были уже, очевидно, забыты. Они молчали и слушали, как из-под смычка льется и превращается в золотую, незримую нить восхитительная, неземная мелодия.
Тимофеев занёс девочку в приготовленную для неё комнату и тотчас вернулся. Музыка разительно изменила хозяина дома и его гостя. Ноздри у Хельги чувственно раздувались. Он до крови щипал свою руку, глядя в упор на мальчика-скрипача. Взгляд коротышки потух, лицо сделалось дряблым и вялым.
Скрипка всё пела, неприметно чаруя Ивана и заставляя его задуматься о покинутом в горести доме. Вот она закричала от боли – его сердце сжалось-заныло. Перед глазами предстала застывшая над умирающим сыном жена и… Тимофеев замер, не веря тому, что  видел…
Бесшумно открылась дверь боковой комнаты и в зал, словно призрачное виденье, шагнула та девочка, которую он только что полумёртвую нес на руках. Мать девочки подошла к кукурузнозубому и вдруг пала пред ним на колени:
-Наверное, ты, и вправду святой, хотя и сидишь в этом доме порока.
Она, словно неживую, сняла со стола руку коротышки, сжатую в маленький, но увесистый булыжник-кулак, поцеловала и  положила кулак на место.
Едва дверь за девочкой, воскресшей из мёртвых, закрылась, как Хельги обратился к своему гостю с усмешкой:
-Ну, что, святой … Я видел, как ты плакал… под скрипку.
-Святой – это ты среди своих ангелочков в хитонах, - огрызнулся хозяину дома кукурузнозубый, - Да, плакал. И что? У меня умер сын, потому что мне негде было взять ТАКОЕ лекарство,- он искоса глянул на Тимофеева, который при этих словах от волнения даже подался вперед.
-Значит, ты добр и милосерд? – по лицу хозяина дома всё более растекалась язвительная улыбка. – Говорят даже, что на деньги, полученные тобою за мальчиков, которых ты мне поставляешь, люди, сведущие в науках, тайно создали некое страшное оружие. С его помощью ты хочешь сделать этот Мир справедливым?
Едва приметная судорога  бешенства пробежала по лицу коротышки, но он мгновенно взял себя в руки и безоблачно улыбнулся:
-Всё это, Хельги, нелепые сплетни. Да, я хочу, чтобы люди были сильны, как звери, и мудры, как Боги. Однако в оружии для этого нет никакой нужды.
Хозяин дома, всё более оживляясь, стал с интересом разглядывать кукурузнозубого, как будто он неожиданно для себя обнаружил некое забавное насекомое, о существовании которого  даже не подозревал:
-Ты знаешь, мой друг, сколько людей ходит под Солнцем и каждый из них думает, что светит оно лишь ему одному. Люди ничтожны, завистливы и глупы. Неужели ты хочешь их сделать Богами?
-Ты не любишь людей, Хельги.
-А ты любишь? – раздражённо продребезжала старая кукла.
-Люблю, - коротышка с наглой усмешкой смотрел хозяину дома прямо в глаза. – Глупо не любить собаку за то, что она собака. Глупо не любить людей за то, что Господь сотворил их ТАКИМИ.
Иван совершенно не слушал, о чём говорят хозяин дома и коротышка. Ему хотелось вскочить и заорать во всю глотку: «Хватит молоть чепуху! Лучше дайте мне это лекарство! У меня умирает сын!» Он уже приподнялся для того, чтобы это сделать, но внезапно входная дверь распахнулась и из дверного проёма, как некий неодушевлённый предмет, выпал монах. Он тяжело приподнял свою голову и тихо пробормотал, обращаясь к кукурузнозубому коротышке:
-Твой Раздолбай - удивительно добрый и святой жеребец. Он даже, возможно, добрее и святее чем ты, - после чего Кулёма пал ниц, лицом в восхитительно красивый ковёр и затих.
 -Он  пьян, как сапожник, – заключил коротышка и беззвучно расхохотался.
-Или, как будущий Бог, – с издевкой дополнил Хельги. – Ты знаешь, дружище, что каждый из нас играет в этой жизни ту роль, которая ему по плечу. И если дурак начинает из себя корчить героя, то он, либо умирает, либо становится клоуном. А что ждёт тебя с такими «богами»? Шутовской колпак или безвременная кончина?
Издевка-вопрос неожиданно поставил кукурузнозубого в тупик. Он долго и пристально вглядывался в чашу с вином, как бы надеясь в ней рассмотреть хитросплетения  своей нелёгкой судьбы, но вдруг… глаза его загорелись острой насмешкой:
-Что ждёт меня на этом тернистом пути я, ей богу, не знаю, но я точно знаю, что ожидает Хельги тебя. Ты сдохнешь! И это произойдёт очень скоро!
Хозяин дома дёрнулся, как от удара хлыстом, и тотчас раскрыл свой рот, собираясь издать некий звук. Но тут произошло нечто странное, не вписывающееся в общий ряд текущих событий. Великолепный витраж с очень милыми ангелочками с грохотом развалился на части, и в зал ввалился «святой жеребец» по имени Раздолбай.
Ты что, мерзавец, сделал с моим другом монахом!? – заржал жеребец, брызгая пьяной пеной в лицо хозяина дома. – Он меня попросил привезти ЕЩЁ дюжину пива. Я  быстро привёз. И что же я вижу!? Мой друг лежит бездыханным!
-Стража! – истерически завизжала ожившая мертвенно-бледная кукла.
Иван встал со стула, понимая, что драка будет нешуточной. Но вместо стражи из–за потайной, неприметной двери появился помолодевший хозяин дома. Увидев его, коротышка неторопливо допил свою чашу с вином и тоже поднялся:
-Если твой железный двойник убьёт меня, Хельги, то мои долги пропадут.
Взбешённая кукла застыла с исковерканным злобой лицом. Мгновенье она колебалась, затем прошипела змеёй:
-Убирайся! И как можно скорее!
-Ну, что ж … Если ты передумал…Тогда – до свиданья, – и коротышка без спешки направился к двери.
Иван сделал шаг вслед за ним, но вдруг с острой болью понял, что если они сейчас уйдут из этого дома, то он НИКОГДА не получит так страстно желаемого им лекарства.
-Дай мне это снадобье!.. – как бы само собой вырвалось у него. Но неожиданно Тимофеев услышал, как его слова повторило жалобно детское эхо:
-Дай мне снадобье! У меня так болит голова! – это кричал позабытый всеми, вжавшийся в кресло юродивый Гуди.
-Снадобье?.. - повторил кукурузнозубый трубно, в растяжку, заколебавшись, точно лёгкий дым от костра. И уже расплываясь в воздухе, тихо тая, добавил. – Для тебя, Гуди, уже нет никакого лекарства. А для тебя, Ваня, – это сон …  Только сон … Поищи лучше чудо-снадобье наяву…               
 

                ИСПЫТАНИЕ.

Иван очумело смотрел на храпящего во всю глотку монаха. Кулёма лежал вниз лицом и сквозь сон негодующе бормотал: «Эта хренова лошадь привезла мне не пива, а какой-то дуриловки. Она напрочь вышибает мозги.
-Вставай! – Тимофеев пнул его сапогом.
Кулёма махнул рукой:
-Отстань, Раздолбай. Я больше пить не могу.
-А тебя никто и не заставляет, - отозвался Иван. – Вставай – нам пора ехать.
Монах с трудом приподнялся и сел:
-Никогда не думал, что во сне так можно напиться.
Тимофеев недоумённо  молчал. От Кулёмы так разило спиртным, что впору было закусывать.
-Голова, как пивной котёл, – монах полез в широченный карман рясы. – А вот и бутылка. Наверное, привёз Раздолбай. – Он понюхал горлышко порожней бутылки и скривился, - Вот ведь сволочь! Разве можно такую гадость пить помимо закуски.
 Иван раскрыл рот. Эта бутылка  была глубоко запрятана в его заплечном мешке и содержала двойной очистки самогон, взятый в дорогу исключительно для примочки царапин и ран.
 В дороге  Тимофееву пришлось выслушивать бесконечные причитания монаха. Мало того что у него с перепоя болела голова. При всех своих недостатках Кулёма оказался чрезвычайно набожным человеком. Он очень боялся опоздать на церемонию принесения жертвы Огненным Вратам, которая происходила в определённое время и была  обязательной перед посещением Обители Вещего. Монах успокоился только тогда, когда лесная дорога влилась в оживленный большак, и впереди замаячили ворота городского базара.
-Ты подождёшь меня здесь? – Кулёма заискивающе взглянул на Ивана. – Я только жертвенные венки куплю и сразу вернусь.
Тимофеев пожал плечами.
На этот раз ждать монаха, и вправду, пришлось недолго. Довольно скоро он снова появился перед Иваном. В руках у него были два венка из живых цветов.
-Возьми. Это – твой, – Кулёма протянул Ивану алый, словно облитый свежей кровью венок.
Дорога к Огненным Вратам начиналась сразу от торговых рядов. По ней текли встреч два людских потока. Один из них был ярок и весел от жертвенных, красивых венков. Другой – невзрачен и сер от скромных хламид богомольцев, уже принёсших дар Солнцу.
Медленно-плавно текла человеческая река. Ни говор, ни всплески смеха не нарушали сливающийся в единый, завораживающий гул монотонный шум движения великого множества людей. Внезапно Тимофеев почувствовал на себе чей-то взгляд. Он поднял голову и увидел паломника, глядящего ему прямо в лицо. «Знакомый? – Иван вгляделся в паломника пристально, - Да, кажется, нет. Нигде он его не встречал». А вот ещё один глядит ему прямо в глаза. Ещё. И ещё. Сначала встречные с омерзением и страхом смотрели на венок, змеёй обвивающий шею Ивана, затем с пугливым, настороженным любопытством заглядывали ему в лицо. Волна дурного предчувствия поднялась в душе Тимофеева, но её заглушили крики, доносящиеся издалека: «Слава! Слава Великому Солнцу!» - ликовала толпа.
Глаза у паломников в ожидании чуда загорелись. Они ускорили шаг. Кулёма, идущий вслед за Иваном, в спешке споткнулся и толкнул его в спину. От неожиданности Тимофеев упал, как подкошенный, в… какой-то сияющий грот, доселе невидимый им за спинами богомольцев.
Вдруг шарканье ног прекратилось. Стало томительно тихо. По рядам застывших людей торопливо пробежал говорок: «В хранилище Посоха Вечного Странника человек!» Затем Тимофеев почувствовал, как его грубо схватили и выдернули из грота наружу. Перед ним стояли два амбала-служителя в рясах:
-Шутник! Ты знаешь, сколько плетей ты получишь за то, что переступил порог Хранилища Посоха?! Или ты так силён, что готов его взять? Но Посоха там сейчас нет. Он - в Миру, в руках человека, который посильнее тебя, – амбал говорил Тимофееву, роняя слова, как презрительные плевки.
-Ты, брат, не спеши, - остановил его другой служитель-громила. – Взгляни на его венок, - и он откинул плащ, сбившийся на груди Тимофеева.
Лицо у его напарника немедленно вытянулось и посерьёзнело:
-Иди, брат, с миром, -  неожиданно произнёс он, пристально глядя на венок, обвивающий шею Ивана, - Ты можешь себе позволить подобную шутку.
Иван подхватил свой заплечный мешок. Шальными глазами посмотрел на сияющий самоцветами грот. И снова медленно-медленно двинулся вместе со всеми, пытаясь сообразить, что с ним внезапно стряслось. Однако на это ему не дали времени. Толпа богомольцев его вынесла на большую смотровую площадку, и от открывшегося перед ним невиданного, грандиозного зрелища у Тимофеева захватило дух.
Гигантская арка, взметнувшаяся из пучин могучей реки, обнимала полнеба и была до предела заполнена сияющей огненной лавой. Лава сплавлялась с камнем, текла по нему и раскалённым потоком сползала в иссиня-чёрные воды. Не вдруг и не сразу поражённый величественным зрелищем Тимофеев сообразил, что исполинская арка воздвигнута человеческими  руками, а заполняет её раскалённое закатное солнце.
Меж тем в числе прочих паломников Иван и Кулёма приблизились к месту, где священнослужители принимали у богомольцев жертвенные венки и опускали их на воду с проложенных по-над рекою мостков. Течение плавно несло скромный человеческий дар в гигантскую арку – распахнутый Солнечный зев. И Солнце его пожирало, сплавляя вместе с камнями. Здесь было благолепно и тихо. И эту удивительную тишину подчёркивал приглушенный гул водопада-гиганта, грохочущего за Огненными Вратами.
Большинство богомольцев, передав священнослужителям жертвенные венки, не задерживаясь, следовали далее. Лишь немногие отделялись от общей толпы и понуро  брели к невысокому, расположенному близ дороги помосту. На помосте, сколоченном из грубых, не струганных досок, распластались пришедшие на покаяние грешники. Гибкие плети безжалостно жалили их оголённые спины. Глухие стоны из забитых кляпами ртов не нарушали благостной тишины, царящей возле  Святыни.
Перед Иваном, словно из-под земли, вырос служитель-верзила с перевитыми мускулами руками. С головы до ног он окинул Тимофеева испытывающим взглядом. Глаза его задержались на венке – удивлённо вспыхнули, но тут же погасли.
-Что хочешь? – спросил верзила Ивана угрюмо, - Стакан воды? Помолиться Великому Солнцу? Или просто присесть перед смертью?
Иван изумлённо посмотрел на него.
-Ты разве не знаешь? – понял его верзила без слов, - На тебе венок смерти.
-Монах! -  Иван рывком оглянулся в надежде увидеть и придавить своего «весёлого друга». Однако предусмотрительный «друг» стоял от него далеко в стороне и с настороженным интересом наблюдал за происходящим. Верзила со скрытым сочувствием взглянул на Ивана:
-Возможно, брат, имеет что-либо ценное, что достойно принести в дар Великому Солнцу. Тогда наказание будет не столь суровым.
Но Тимофеев лишь отрешенно покачал головой. Он обречённо смотрел на паломника, которого в этот момент снимали с помоста. Спина его кровоточила, жестоко иссечённая плетью, а голова бессильно моталась.
-Пойдём, брат, - пальцы верзилы по-отечески нежно обхватили предплечье приговорённого к смерти и … придержали его, когда он шагнул к помосту.  – Прости, тебе - не туда.
Неторопливо и бережно, как несмышлёныша-сына, палач повёл Тимофеева к зависшим по-над рекою мосткам, с которых монахи пускали вниз по течению жертвенные венки.
Кулёма, до сих пор зорко следивший за происходящим, увидев, что верзила повел Ивана к реке, немедленно начал рыться в его заплечном мешке. Опасливо-осторожно, точно змею, он вытащил из него тяжеленную чёрную палку, которую недолюбливал и которой боялся, и тут же с гадливостью бросил её на землю. Закончив это нелёгкое дело, он снова принялся наблюдать за Иваном, который уже стоял на изукрашенных цветами мостках.
На этих мостках, что прокинулись по-над водою, в ожидании замерли монахи, облачённые в грубые рабочие рясы. А между ними, как изваяние, неподвижно застыла красавица-девушка, какой Тимофеев не видывал отроду. Её чёрные волосы волной ниспадали на высокую грудь. Блестящие, живые глаза, словно два драгоценных агата, печально застыли на тонком, изящном лице. Холёные ногти на снежнобелых руках были длины и покрыты несмываемой охряной краской, как будто бы солнышко оставило на них свой живой отпечаток.
Верзила безрадостным взором  окинул приговорённую девушку  и коротко бросил монахам: «Что стоите? Вяжите», - и указал на одно из громадных золочёных колёс, лежащих на струганных досках помоста.
Обратив лицо к небу, приговорённая покорно легла на колесо. Монахи повесили ей на шею дощечку с надписью «ВЕДЬМА» и быстро-сноровисто стали привязывать к золочёному ободу. При этом один из них с ловкостью фокусника стащил с пальца девушки перстень с бриллиантом. Однако его воровство не укрылось от глаз верзилы.
-Ираклий, - сказал он насмешливо-удивлённо, – Так это, оказывается, ты. А я-то думаю, куда подевался драгоценный браслет у купца, которого принесли в жертву вчера. Когда купец шел к реке, браслет был у него на запястье, а на колесе вдруг пропал… Но ты не стесняйся – примерь перстенёк. Он тебе будет впору.
В мгновение ставший белее муки монах дрожащей рукой надел себе перстень на палец.
-Кольцо тебе в самый раз, – прищурился хитро верзила. – Пожалуй, мы принесём его в жертву Великому Солнцу… вместе с тобой, - закончил он неожиданно жёстко.
По знаку верзилы окостеневшего от страха монаха в момент прикрутили к свободному колесу. На шею ему повесили дощечку с надписью «ВОР».
-Ложись, брат, -  верзила прикрепил на Иване дощечку с большими, кровавыми буквами «ДУШЕГУБ».
Иван опустился на колесо и тут же почувствовал как ему в руки и ноги впиваются сыромятные ремни.
Верзила, проверяя работу монахов, внимательно осмотрел, как привязаны жертвы, затем поднял руку. Подчиняясь его приказу, на берегу печально и хрипло запела труба, и глухо и жалобно заворчал барабан. Все пали ниц, обратившись к Великому Солнцу в молитве. Три круга, несущие на себе обреченных, без всплеска, словно в могилу, скользнули в холодное чрево реки.
У Тимофеева не было ни малейшего страха. Напротив – всё суетное в душе его улеглось, и наступили спокойствие и умиротворённость. Круг плавно несло течением реки. Иван смотрел в небо и поражался его красоте. Сейчас ему было непонятно и странно, что в сутолоке жизни он ни единого раза не удосужился вглядеться в эту бесконечную, манящую синеву с плывущими в ней, словно корабли, облаками. Когда круг Ивана проходил уже Огненные Врата, он искренне удивился тому, что совсем недавно эта рукотворная арка из серых обомшелых камней казалась ему величественной и необъятной. Сейчас она смотрелась ничтожно и жалко по сравнению с восхитительным великолепием неба.
Труба продолжала свой хриплый напев, но если в начале мелодия её была печальной и грустной, то теперь она рвала сердце на части. Но вдруг, как по мановению волшебной палочки, жуткая музыка оборвалась, и наступила гнетущая тишина. Она нарушалась лишь отдалённым, но грозным гулом Великого водопада.
В мерный шум водопада стали вкрапляться непонятные звуки, напоминающие глубокое  дыхание великана. «Ох! Ох!» - раздавались они где-то на берегу и катились по-над рекою. Но Ивана уже ничего не занимало вокруг. Движение  колеса убыстрилось, водовороты кружили его беспрестанно. Гул неотвратимо приближающегося водопада-исполина нарастал, превращаясь в рёв алчущего живой плоти зверя.
Неожиданно колесо сильно встряхнуло. Иван повернул голову и увидел: сначала жёстко перехваченную сыромятным ремнем посиневшую руку с окрашенными солнечно-ярко ногтями, затем – с тонкими чертами лицо в обрамлении чёрных, мокрых волос. «Колдунья» девушка и «душегуб» Тимофеев пустыми, уже отрешёнными от жизни глазами взглянули друг на друга  и отвернулись.
И снова Иван обратил взор свой ввысь, в бесконечную синеву и, вслушиваясь в грохот низвергающихся на острые скалы потоков воды, он вдруг с острой тоской осознал, что видит это удивительно красивое небо с удивительно красивыми плывущими по нему облаками в ПОСЛЕДНИЙ раз. Иван сомкнул веки, и умиротворяющее синее небо сменилось перед его глазами чёрной пастью рычащего зверя…
Когда через некоторое время его снова толкнуло, Иван не открыл своих глаз. Приготовляясь мысленно к смерти, он не хотел отвлекаться от последней молитвы Великому Солнцу. Но деревянный стук повторился. Круг дёрнулся, накренился. Его вместе с Тимофеевым вытащили из реки и положили на борта узкой и ходкой лодки. Иван открыл глаза и увидел всё то же бесконечное, синее небо. А с берега до него доносились громогласные крики, перекрывающие грохочущий шум водопада. «Посох! Посох! Посох!» - в едином исступлённом порыве извергали тысячи глоток паломников.
               

                Дурная примета.
-Здравствуй.
Тимофеев, едва сдержавшись, чтобы не ударить, убыстрил шаг.
Монах не отставал.
-Что хочешь? – Иван смотрел на стоящего перед ним Кулёму, как на падаль, изъеденную червями.
-Судьба оберегает тебя. Ты - сильный. Я хочу быть рядом с тобой.
Сначала Тимофеев онемел, затем от ярости едва не задохнулся:
-Я для тебя что-то вроде талисмана?
- Ты для меня то же, что для тебя Посох Вечного Странника.
Лицо Ивана затуманилось. В голове его яркой вспышкой пролетела череда воспоминаний.
Глухой стук дерева о дерево, журчание воды, стекающей с одежды, нависшее над ним лицо служителя-верзилы:
-Ты даришь Посох Странника Великому Солнцу?
И ответ Ивана, хриплый и натужный, как будто бы произнесённый и не им, а  другим, сторонним человеком:
-Дарю.
Блеск лезвия ножа перед глазами и - слабеющие путы.
Счастье его, Тимофеева Ивана, что невзлюбивший чёрную палку Кулёма бросил её посередь дороги. Счастье, что чёрную палку заметил проходящий мимо верзила-палач.
-Я буду тебе предан, – монах униженно просил.
Иван чуть не расхохотался:
-Зачем ты мне подсунул этот окровавленный венок?
-Я хотел испытать тебя: насколько ты удачлив.
-Испытать? – Тимофеев подался вперед, выискивая нездоровый блеск в глазах монаха, но его взгляд был ясен и чист. – Тогда железные пальцы сомкнулись у Кулёмы на глотке.- Теперь мой черёд!
-Ты хочешь меня убить? Но как ты объяснишь моё отсутствие настоятелю? – монах говорил задушенным голосом, но в нём не было и тени испуга.- Отпусти меня. Я приведу  наших лошадей.
Стальная хватка ослабла. Кулёма потёр рукой горло, потоптался на месте, искоса поглядывая на Тимофеева, и отправился к коновязи, возле которой паломники оставляли своих лошадей, чтобы к Святыне шествовать стопами.
Пока монах отсутствовал, к Тимофееву, как к старому знакомому, подошёл служитель-верзила.
-Домой? – спросил он, и на его совсем неласковом  лице вдруг появилось корявое подобие улыбки.
-Нет, еду к Вещему.
Брови у верзилы изумлённо взлетели вверх:
-Ты так веришь в свою Удачу, что хочешь себя подвергнуть ЕЩЁ одному суровому испытанию?
-Меня направил на покаяние настоятель Солнечного монастыря.
-А-а-а… - понимающе протянул верзила, - Благочинный. А в сопровождение дал тебе вот этого святого человека? – он бесцеремонно ткнул пальцем в монаха, который уже вел Ивану лошадей, - Понимаю…Конечно, - продолжил он, - Посетить Обитель Вещего святое дело, но…- верзила осторожно глянул на приближающегося к ним Кулёму и полушепотом добавил, - Не езди. Скажись больным. Сейчас тебя лишили Посоха, а без него ты пропадёшь.
Иван непроизвольно посмотрел на драгоценный грот, в который он совсем недавно угодил. Сейчас там, на виду у всех, переливалась знакомым ему искристо-голубоватым светом ЕГО чёрная палка. Мимо грота нескончаемой вереницей тянулись паломники. Каждый из них, одновременно и с любопытством, и с опаской оглядывал охваченный синим пламенем Посох, но никто не осмеливался до него даже дотронуться.
   Верзила перехватил взгляд Тимофеева и улыбка, словно испугавшись, сбежала с его мрачного лица.
  -Ты, брат, это дело брось, -  веско сказал палач, - Забрать назад то, что принесено тобою в дар Солнцу – это святотатство. Тогда любое колесо твоё. На выбор, – он кивнул в сторону реки.
  -А ты бы взял? – спросил Иван полунасмешливо - полусерьёзно. -  Ты тоже, кажется, не слаб?
  -Я?! – верзила замер, как бы в лёгком столбняке. – Ты хочешь, чтобы я взял Посох Странника? – Нет – нет! – он даже погрозил Ивану пальцем, -  У каждого своя Судьба… Я думаю, что Посох для меня будет тяжеловат…- А тебе он как? – верзила с жадным любопытством взглянул на Тимофеева.
  -Лёгкий, - с нескрываемым сожалением ответил Иван. – По руке как раз. И гибкий, как канат.
   Верзила удивлённо приподнял мохнатые брови и, не скрывая уважения, произнёс:
  -А, может, и выживешь. Кто тебя знает … Да, осияет твой путь Великое Солнце своими лучами.
   Он долго ещё стоял и смотрел удаляющимся путникам вслед…
   Иван и Кулёма ехали порознь. Монаха оставила его обычная болтливость. Время от времени он поглядывал на своего покровителя, как собака, наконец-то, обретшая настоящего хозяина. Тимофеев был мрачен и задумчив. Он вспоминал слова служителя – верзилы о том, что впереди его ждут суровые испытания, и острое сожаление о потере Посоха не давало ему покоя.
  -Иван, – робко окликнул своего спутника Кулёма. – Ты думаешь об этой тяжеленной чёрной палке, которую ты потерял? Не терзай себя. Всё в этом мире предопределено.  И если человеку падает на голову кирпич, то значит, так Господь распорядился  и кирпичом, и человеком. Если этот Посох выбрал тебя – поверь – ты обретешь его снова.
   Иван безмолвствовал. Не подавая вида, он внимательно слушал монаха. Ободренный его молчанием Кулёма воздел руки к небу и выспренно воскликнул: «Клянусь Великим Солнцем! Этот дурацкий Посох снова будет у тебя! – но тут же, не опуская рук, он повернулся к Тимофееву и растерянно промямлил, - Иван, что это за дрянь болтается там, наверху.
   Тимофеев поднял голову. Из-за облака, точно пущенный чьей-то беззаботной рукой катился яркий, разноцветный шарик. Он вкатился на самую маковку неба и внезапно окрасился плотной фиолетовой дымкой.
   Сердце Ивана ёкнуло и заныло. Это была дурная примета. Точно такой же шарик катался по небосклону, перед тем как на его гречишное поле село Смеющееся облако.
   Стараясь подальше уйти от места, где они видели разноцветный, весёлый шарик, а заодно и от своей неотвратимой Судьбы, Иван и Кулёма ехали очень долго. Остановились они на берегу огромной реки, которая в своих верховьях протекала через Огненные Врата.
   Кулёма, стараясь угодить своему покровителю, вмиг запалил костёр и прытко побежал к реке за водой. Вернулся он скоро и, бросив пустой котелок на траву, промычал с искажённым, позеленевшим лицом:
   -Иван, поедем отсюда.
  -Почему?
  -Там, внизу … - начал говорить монах, но, не докончив, согнулся в жестоком приступе рвоты.
   Обескураженный столь необычным поведением Кулёмы, Иван спустился к урезу воды, но ничего необычного не нашёл. Его поразил только запах, тяжёлый и неприятный, который волнами нёс с реки ветер. Он собирался уже уходить, но бросив взгляд себе под ноги, буквально окоченел. Сквозь полусгнивший тростник, нанесённый на берег, разогнавшимся на быстрине течением, на свет, словно взывая о помощи, пробивалась человеческая  рука. Рука была выпита водою и бела, точно  снег. И только холёные ногти светились на ней живо и солнечно-ярко.
Иван огляделся внимательнее и в камышовой прогалине заметил такое, что к горлу его подступил тошнотворный комок. На половинке аккуратно разломанного, до боли знакомого Тимофееву жертвенного колеса покоилась колдунья-красавица с таким же, как и рука, неестественно снежно - белым лицом, обрамленным напоминающими мочалу чёрными, как могильная тьма, волосами. Впрочем, это была не совсем уже красавица-девушка, а лишь её половина, из нижней части которой  змеились, оборванные, тёмно-зелёные кишки.
   Тимофееву схудилось. Он едва поднялся наверх и, ни слова не говоря, принялся собирать уже разложенные для привала пожитки. Монах, как мог, ему помогал. Дурная примета давала о себе знать.
   Они отъехали уже порядочно от зловещего омута, когда понурый Кулёма выдавил из себя:
  -Иван, прости меня за тот кровавый венок. Я понимаю теперь – испытание было слишком суровым, но…- он выпрямился и посмотрел на своего покровителя с неожиданной гордостью. – Ты его выдержал с честью, и сейчас я готов пойти с тобой хоть куда…
   Иван промолчал, памятуя о том, что Правда и Ложь частенько по жизни дружат  друг с другом.
   Теперь, они выбирали место для привала неосознанно сторонясь реки, как будто она несла в своих водах беду. После долгих поисков Тимофеев решил заночевать на лесной поляне с упругим и холодным, как лёд, родником. Он бил под столетней сосной с корою, напоминающей медную чешую сказочного дракона.
   Зловещая заводь уже была далеко, но дурное предчувствие всё ещё не оставляло Ивана. Он сидел у костра, тревожно прислушиваясь к затаённым вздохам и шорохам леса и вглядываясь в тёмные силуэты обступивших его деревьев. Однако вокруг всё было безмятежно и тихо. Устав от непосильного напряжения дня и поддавшись примеру храпевшего во всю глотку Кулёмы, Иван задремал … Проснулся он оттого, что кто-то настойчиво треплет его за плечо. Тимофеев открыл глаза и увидел стоящего перед ним Кулёму.
  -Иван, он опять здесь, - монах обречённо поднял указующий перст к небесам.
   Вокруг стояла непроглядная темь, не видно было ни зги. Но в этой ночи, в бесконечно чернеющей высоте, ярко горел тот самый весёлый шарик, несущий Судьбу, от которой они так упорно пытались уйти. Весёленький шарик вдруг вспыхнул ослепительно-бело и тотчас пропал, как будто его не бывало. Иван и Кулёма какое-то время ещё постояли, пялясь в кромешную тьму, покуда Иван, наконец, не вздохнул облегчённо: «Ну, слава Великому Солнцу, кажется, пронесло». И в это мгновение совсем рядом с ними возник ослепительный шар, и грохнуло так, что ночь вошла в их глаза…
   Очнулся Иван нескоро и, с трудом приподняв голову, тут же слабым голосом выругался. У него перед самым носом переливалась до омерзения знакомая ему красная полоса. Преодолевая сковывающую тело боль, он с трудом приподнялся и огляделся.
  Взрывная волна начисто слизала костёр, оставив после него лишь обглоданную огнём землю. Огромная сосна с корой – чешуёй дракона была выворочена с корнем. Невесть откуда взявшаяся, красная полоса обтекала неровности почвы, зловеще колыхалась над её наклонённым стволом. Но самое скверное было то, что их лошади бесследно пропали.
   Иван тихо свистнул, но вместо ответного лошадиного ржания, бесшумно, словно таинственный призрак, пред ним явился монах с остановившимся взором. Он медленно поднял руку, указывая на вывороченную с корнем сосну, и протянул: «Го-р-и-т!» 
Иван посмотрел на поваленное взрывом громадное дерево и…, не веря себе, закрыл глаза. Выждав мгновенье, он снова открыл их. Виденье не исчезало. Между корнями столетней сосны заманчиво искрился голубоватым, призывным светом знакомый ему очертаниями предмет. Тимофеев вскочил сгоряча, но от острой боли охнул и повалился.  Снова поднялся и, прихрамывая, торопливо подошёл  к голубоватому источнику света. Объятый холодным, искристым пламенем перед ним лежал… Посох Вечного Странника.
   Дрожащей рукой Тимофеев взял светящийся Посох, и тотчас приятное согревающее тепло разлилось по его телу и придало ему силы. Однако тихий, болезненный стон заставил Ивана отвлечься. Он вопросительно взглянул на монаха. Однако Кулёма и сам удивлённо озирался вокруг. Стон повторился громко и явственно Он доносился из елового мелколесья, которое отделялось от них зловеще колеблющейся заградительной полосой.
   Тимофеев внимательно осмотрел полосу. Перебраться через неё можно было лишь по низвергнутой взрывом сосне. Снова послышался стон. Не размышляя особо, Иван ступил на наклонённый над землёю неохватный сосновый ствол. Крепко сжав заветный Посох в руке, он прошёл с десяток шагов по шершавой коре – чешуе, глянул вниз и невольно замер. Сверху красная полоса смотрелась изготовившейся к броску змеёй.
Монах, с испугом  следивший за ним, крикнул вдогонку: «Пока ещё не поздно – вернись».  Но эта фраза только подстегнула Ивана. Он сделал первый шаг, второй, третий… и уже с облегчением вздохнул, полагая, что преодолел опасное место, но алая, изгибающаяся змеёй  полоса вдруг вскинулась вверх, обвила его тело гибким и жгучим жалом. Иван покачнулся и… рухнул в ало – багровое чрево.
   В первый момент Тимофеев почувствовал, как тысячи игл пронзили его сердце. Но боль очень быстро прошла, и он обрел удивительную лёгкость и свободу движений. Иван не поднялся, он воспарил над землёю. «Жив ли я или мёртв?» - мысли медленно текли в его голове. Но вдруг он увидел глаза монаха, в которых смешались ужас и изумление. «Ты сияешь! Сияешь!» - воскликнул Кулёма и упал, распростершись перед ним, словно в молитве.
   Тимофеев поднял правую руку к лицу. Его плоть светилась таким же мягким, искристым светом, как и Посох, зажатый в правой руке. Иван сделал шаг в сторону и неожиданно вышел из красного марева, и … замер от неожиданности. Перед ним ничком, в неестественной позе лежал … его друг  Виктор.
   Виктор чуть шевельнулся и застонал. Словно спохватившись, Иван подхватил его на руки и, теперь уже ничуть не страшась,  вновь вступил в алое, холодное пламя. Тело Виктора тут же охватила сияющая корона, но она не была спокойной и ровной, как у Ивана, а ущербной  с вырванными местами краями.
   Тимофеев уложил своего друга на траву и принялся обмывать его покрытое кровоподтёками и ссадинами лицо холодной, родниковой водой. Веки раненого дрогнули и раскрылись. Увидев Ивана, он улыбнулся склеенными кровью губами, затем показал глазами на свой нагрудный карман.
   Иван вытащил из кармана Виктора коробочку, раскрыл её и … остолбенел. В коробке навалом лежали полупрозрачные шарики, немного похожие на те, что давали на Тюльпановой площади раздавленной девочке: они были  меньше, прозрачнее и выглядели  самыми настоящими леденцами. Несмотря на это, Тимофеев пожирал их глазами. Как и тогда, в удивительном сне, монах внес в его душу сомнение:
  -Да это же леденцы. Видать мужик сильно упал головой, и его потянуло на сладкое.
  Тут  Виктор застонал снова, на этот раз тяжело и громко. Иван, спохватившись, стал совать ему полупрозрачные шарики в рот. Он вкладывал их до тех пор, пока посвященный не сжал плотно губы, давая понять, что довольно.
   Тимофеев закрыл коробочку и некоторое время подержал её в руках, как бы раздумывая: не оставить ли малую толику шариков себе. Но, бросив не очень доверчивый взгляд на Кулёму, вновь засунул коробку на нагрудный карман Виктора.
   Утром Иван раскрыл глаза и, спросонья уставился, на вырванную с корнем сосну и на стоящих рядом ней, как ни в чём не бывало, неведомо откуда взявшихся лошадей. Они щипали траву и мирно помахивали хвостами, как будто бы никуда и не пропадали, и взрыв, поваливший могучее дерево, их совсем не касался. Появление лошадей настолько поразило Ивана, что он не сразу заметил исчезновение красной, заградительной полосы, а вместе с ней и его раненного друга. Сейчас вместо Виктора на расстеленном на земле плаще безмятежно храпел Кулёма.
   Тимофеев рывком выдернул плащ  из – под монаха.
  -Где Виктор? – спросил он у ещё не проснувшегося, тупо смотревшего перед собой Кулёму.
   Монах зевнул так, что едва не вывихнул себе челюсть:
  -Ушел.
   Подумав маленько, Иван помолчал, но так ничего не сообразив,  спросил снова:
  -А откуда лошади?
  -Пришли, –  ни мгновенья не задумываясь, односложно ответил Кулёма.
О чём спрашивать монаха ещё Тимофеев не знал. Он пошел к роднику и долго и тщательно полоскал своё лицо ледяной водой, но и это не прибавило ясности в его голове.
 
                РОЗОВОЕ  УТРО.
Тихое, безмятежное утро словно стало наградой измученным путникам за бурно проведённую ночь. Солнышко только проснулось и залило землю нежно - розовым  светом. Розовые птицы, сидя на розовых, тонких ветвях, пели чисто и звонко свежими голосами. На розово – красный ствол поваленной исполинской сосны облокотился Иван, но он не слышал пения птиц, не замечал, как трепещет под утренними лучами розовая листва. Он смотрел на удивительную чёрную палку, лежащую перед ним. Его сердце терзали сомнения.
   Не привиделось ли ему всё, что случилось минувшей ночью. От яркого разноцветного шарика, катящегося по небосклону и предвещающего невзгоды, до его друга Виктора, так необычно появившегося и внезапно исчезнувшего. А эта чёрная палка – Посох Странника, - которую он недавно «принёс в дар» Великому Солнцу … Как она могла оказаться здесь? Возможно, монах в состоянии дать ответы хотя бы на некоторые мучившие его вопросы? Тимофеев в упор посмотрел на зевавшего во всю глотку Кулёму.
  -Ты что, Иван? – захлопнул челюсть монах.
  -Да вот костер  хочу развести. Ты куда дел огниво?
  -Огниво? Сейчас. – Кулёма беспечно сунул руку в карман, но вместо огнива вытащил… коробочку Виктора с «леденцами».
   Утро ещё розовело солнечным светом. Птицы по-прежнему пели чисто и звонко, но пение их заглушал дикий вой привязанного  к гигантской сосне монаха. Иван бил не стервясь, без сердца, высекая нежно – свистящей плетью алые брызги крови из грязно – белой кожи монаха.
-Где Виктор? Ты убил его?
-Не убивал. Не знаю.
   Плеть свистнула чуть посильнее. Кулёма по – заячьи вскрикнул и обмяк. Тимофеев развязал монаха и окатил его ледяной водою из родника.
  -Ради Великого Солнца, - Кулёма едва приоткрыл глаза. – Дай мне хотя бы один леденец из этой коробочки.
   Какое-то время Тимофеев колебался, затем достал из коробочки «леденчик» и сунул его в рот обессилевшему монаху. Не без труда проглотив шарик, тот сразу заснул. Иван взял походный топорик и отправился в лес за хворостом для костра.
   Он шёл, приглядывая подходящий валежник, но его мысли, то и дело возвращались к монаху: «так правду сейчас говорил «солнечный брат» или врал? А с плетью, наверное, он всё же перестарался. » - Иван усмехнулся угрюмо, вспомнив в кровь иссечённую спину монаха, - «Это пройдёт не скоро. У него до сих пор оставались большие сомнения в целебной силе «ледяшек» из коробочки Виктора.
   По лесу Иван ходил долго. Подходящая сушина никак не хотела попадаться ему на глаза. Когда же он, наконец, вышел к стоянке, то хворост сам собой посыпался из его ослабевших рук. Монах, как ни в чём не бывало, сидел на его плаще и жрал вчерашнюю остывшую кашу, скребя заросшими грязью ногтями по дну котелка.
   В другое бы время брезгливый Иван, без колебаний врезал бы Кулёме по шее, но сейчас,  поражённый увиденным, он лишь тихо прошелестел:
  -Покажи спину.
 Кулёма с готовностью скинул с себя рубаху. Спина его была невинно чиста и лишь бледно – розовые рубцы выделялись на его гладкой коже. Тимофеев почувствовал, что ноги ему отказываются служить и он опустился прямо на землю.
   Монах терпеливо дождался окончания осмотра, и снова пригоршней  полез в котелок, но, вспомнив о присутствии Тимофеева, тотчас схватился за ложку. Не отрываясь от каши, он пояснил:
  -Я попросил у тебя «леденец», потому что видел как затянулись раны у Виктора.
  -А почему ты молчал?
  -А ты меня спрашивал? – резонно возразил Ивану Кулёма, - Ты всё орал: «Где Виктор?! Где Виктор?!» А хрен его знает, где твой Виктор. Я правду сказал: «Он выздоровел и ушёл.»
  -А где была эта коробочка с леденцами… со снадобьем? – поправился Тимофеев.
  -Да на плаще валялась эта коробочка, - монах уже ложкой выскребал кашу со дна котелка, - Я её сунул в карман, чтобы не потерялась. Ну, и забыл.
  -Значит я тебя бил понапрасну?
   Кулёма отложил ложку в сторону и надолго задумался, после чего очень серьёзно ответил:
  -Мне кажется, что ты меня бил не напрасно. Сам посуди. Если бы ты не увидел, как после плети зажила моя спина, то так никогда бы и не узнал, что в коробочке находится чудотворное снадобье, которое вылечит твоего сына. Судьба благоволит тебе. Ты удачлив. – удовлетворённо закончил монах и принялся доедать свою кашу.
  -А ты? Ты тоже удачлив? – Тимофеева начинал забавлять этот разговор.
  -Я? – рука, в которой Кулёма держал ложку, не донесла кашу до рта и бессильно опустилась к нему на колени. – Ты хочешь видеть неудачника по жизни? Что ж он перед тобою – смотри.
   Всё началось с повивальной бабки, которая помогала моей матери при родах. Покидая наш дом, она сказала, что судьба моя будет горемычной.
  -Повивальной бабке, видно, мало заплатили? – проницательно усмехнулся Иван. 
  -Ты  угадал, - потупился монах, - отец мой недолюбливал эту знахарку. И прежде чем к ней обратиться обегал пол – посёлка, чтобы удостовериться, что все другие повивальные бабки уже разобраны. Она обиделась на это и устроила скандал. Тогда отец ей не дал денег.
  -Послушай! – осенило вдруг Тимофеева, у твоей матери роды принимала Никифоровна?
   Монах кивнул головой, подтверждая, что и эта догадка оказалась  верной и со скорбью в голосе продолжил:
  -Со дня рождения  и начались мои невзгоды. Мальчишки на улице кричали, что, едва родившись,  я уже успел ограбить бедную бабушку, не заплатив ей даже гроша. Я с ними дрался, но этим их дружбы не заработал.
    В ученье меня отдали пьянчуге – столяру. Я у него дома варил щи, выносил помои… Я вкалывал, как  лошадь, не зная ни отдыха, ни сна, а мой учитель спьяну мне пенял за то, что мои родители не заплатили ни за моё рожденье, ни за моё ученье. Я должен был всё это слушать, стаскивать с моего пьяного хозяина сапог и быть при этом всё время начеку: как бы он меня этим самым сапогом не долбанул по морде.
   В конце концов, мне порядком всё это надоело и в один прекрасный день, когда мой наставник напился в стельку, я ему предложил снять с него не только сапоги, но и одёжу. Дескать, такому мастеру рубанка и стакана негоже, как какому-нибудь там засранцу, отдыхать в штанах. Мой хозяин сдуру согласился, и я стащил с него все, вплоть, до кальсон. В одной рубахе я его заботливо усадил на лавку. Да, -  Кулёма почесал затылок. – Забыл сказать, что перед этим лавка была мною полита лучшим столярным клеем, которым, кстати, хозяин мой очень дорожил. Я не стал дожидаться, когда хозяин начнет отдирать свои яйца от дубовой доски, на которой он сидел. Забрал все деньги, что сумел найти в этом постылом  доме и его навсегда покинул.
   Я долго бродяжничал, пытался стать плотником, маляром, уборщиком улиц, но всё у меня валилось из рук: надо мною довлело проклятье. Тогда я пришел в монастырь и рассказал настоятелю Ерофею про все свои невзгоды, ожидая, что он меня выгонит. Но настоятель отнёсся ко мне благосклонно. Он мне сказал, что если я буду терпелив и послушен, то в Святой обители моё проклятье исчезнет само собой. Я вскоре понял, что имел в виду под терпением и послушанием Благочинный.  Меня отправили  на строительство скромной обители в три этажа для отца Ерофея. И я там, как каторжник,  ворочал камни за пустую похлёбку. Я отдыхал лишь тогда, когда мыл сортиры  Святого монастыря.
   Так продолжалось довольно долго. Мои силы были уже на исходе, и я собирался дать дёру от отца Ерофея,  но Судьба распорядилась мною по-иному.
   Однажды мы всей братией отмечали храмовый праздник. Наш настоятель нализался, как свинья, и завел свою любимую песню: «Что счастье есть смирение. Что для того, чтобы взойти на вершину блаженства, он готов омыть каждому из нас ноги». Тут я не выдержал. Встал за столом и при всех ему сказал, что ноги мои мыть не надо. Они воняют так, что я боюсь не только за здоровье, но и за жизнь Благочинного. А лучше бы он вымыл мою келью. Ведь я же мою сраные сортиры в монастыре. На следующий день настоятель незамедлительно исполнил мою просьбу. Он вымыл кельи всей братии, но… моими руками. А после этого, - отрешённо продолжил монах, - меня отправили рыть волчью яму … для кого-то…
   Тимофеев вскинул голову и пристально взглянул ему в глаза:
  -Как это «для кого-то»? Обычно  волчью  яму роют для зверя?
  -Какой там зверь… - усмехнулся монах, - Если яма возле дороги, которая ведёт на Мёртвый город.
   Иван молчал. Теперь он точно знал, КТО вырыл возле дороги, по которой он ехал, волчью яму, а для КОГО догадывался.
   Однако монаху было невдомёк, какие мысли бродят в голове  его собеседника. Он по-прежнему был увлечён своим рассказом:
  - А потом настоятель Ерофей прямиком отправил меня в монастырскую больницу. Оттуда редко кто выходит живым, больной он туда вошел или здоровый. Тогда я, совершенно отчаявшись, пошёл к бабке Никифоровне просить, чтобы она сняла с меня своё заклятье. Но бабка сказала, что я опоздал и что теперь заклятие она снять уже не в силах, а мне посоветовала либо отправиться на покаяние к Вещему, либо найти себе очень сильного покровителя, который дружит с удачей и идти рядом с ним. В этом случае заклятие развеется, как дым на ветру, - задумчиво заключил Кулёма, глядя, как клубы синевато-белого дыма поднимаются над костром и медленно тают в воздухе.
  -Значит, по-твоему я удачлив? – Иван с любопытством смотрел на монаха.
  -Удачлив! – с непоколебимой уверенностью Кулёма кивнул головой. – Я тебя подверг жестокому испытанию, и ты его выдержал. Ты потерял Посох Вечного Странника и обрёл его вновь. И даже чудесное снадобье, которое ты искал, пришло к тебе в руки само. Ты удачлив. Судьба к тебе благоволит. Я хочу идти рядом с тобой, но только… - Кулёма вдруг затих и жалобно, почти, что умоляюще взглянул на Тимофеева. Так смотрит пёс на своего всемогущего хозяина, который волен решать его жизнь и смерть,  -Но только Никифоровна мне сказала, - понуро-тихо произнёс монах, - что… мой покровитель… меня рано или поздно убьёт. – он вскинул глаза на Тимофеева в вопросе, исторгнутом из самой глубины души. – Иван… Ты не убьёшь меня!? Ведь, правда!? Зачем тебе убивать преданного слугу и друга!?
  Убью, – ответил Тимофеев без улыбки, - Убью, если ты мне немедленно не принесешь бутылку, в которой плещется целительная жидкость от ран телесных и душевных.
  -Самогон?! – удивлённо воззрился на него монах, – Но я же его выпил.
  -Там есть ещё - тащи, а то убью…
   Радостной трусцой Кулёма побежал к Ивановым пожиткам…
   Розовое утро умирало, уступая место нарождающемуся трепетно-яркому дню. Монах старательно мыл котелок, отдирая от него пригоревшую кашу. Иван остановившимся взглядом смотрел на кору-чешую вчера ещё полного жизни, а сегодня уже умирающего в ласковом солнечном свете исполинского дерева. Смотрел и думал. О сыне. О предстоящем нелёгком Пути. Об Удаче, коварной,  изменчивой. И о том, что монаху по-прежнему нельзя доверять ни на йоту.
 

                ЧЁРНЫЙ  КАМЕНЬ.
   
Они ехали молча. Заветное снадобье теперь было у Ивана в руках и ему надобно срочно было возвращаться домой, да только дела не пускали. И то, что он по-прежнему вынужден выполнять наказ настоятеля – ехать к Вещему - его раздражало и злило.
   Монах, сообразив, что его спутнику не до разговоров, предпочитал свой язык держать за зубами, хотя его давно подмывало что-то сказать Тимофееву.
  -Иван, - наконец, не выдержал он, - А верно ли мы с тобой едем? Ты глянь – на дороге – то ни души.
   Тимофеев, точно проснулся. Кулёма был прав. Они довольно далеко отъехали от злополучной поляны, однако за всё это время на своём пути не встретили ни единого человека.
  -Вон там, - монах неуверенно протянул руку вперед, - Там, кажется, люди.
  -Похоже, - вглядевшись, подтвердил Тимофеев.
   В тени деревьев, действительно, отдыхали двое паломников. Один из них спал прямо на траве. Другой сидел возле него, поглядывая на подъезжающих всадников.  Рот сидящего странника как-то странно кривился, и непонятно было смеётся он или плачет.
  -Что с ним? – Тимофеев с удивлением смотрел на лежащего в траве человека. Крупные капли пота орошали его бледное, застывшее, словно маска, лицо. По – видимому, он был тяжко болен.
-Он ездил к Вещему, - рот у сидящего возле больного паломника ещё более искривился.
 -А ты?
 -А мне неохота раньше времени отправляться в могилу, – паломник кивнул на рощу, стоящую неподалёку. Там затаилось кладбище, скрываемое от любопытных взоров деревьями, жирными, словно обожравшиеся  могильные черви.
-Кто едет к Вещему – все там? - Кулёма указал рукой на жирные деревья.
-Не все. Но кто доедет – знать  не дано.
Кулёма с гордостью взглянул на Тимофеева:
-Но мы-то уж точно доедем.
Он тронул своего коня и первым бесстрашно направил его на таящую неведомую опасность дорогу. Но Тимофеев вначале очень внимательно глянул по сторонам и только после того как ничего подозрительного, свидетельствующего о готовящейся на него засаде не обнаружил, последовал за своим внезапно расхрабрившимся  «другом».
Иван ехал, положа руку на чёрный Посох, притороченный к седлу, словно меч. При случае он собирался немедленно пустить его в ход, как простую дубину. Однако вокруг по-прежнему всё было спокойно и тихо. Кулёма даже, казалось, в седле задремал. Вдруг впереди послышался хруст ломаемой ветки. И сразу же лошадь монаха стала разворачивать вспять. Иван рывком взметнул над Кулёмой посох-дубину, но вдруг увидел, что Посох светится холодным, голубовато-искристым светом. От неожиданности Тимофеев опешил - и  удара не получилось. Однако … несмотря на это, монах бессильно качнулся в седле и, как куль с мукой, пал на землю. Впереди снова послышался треск веток и в трёх десятках шагов от Тимофеева дорогу перешёл сохатый.
Иван слез с лошади и наклонился над Кулёмой. Лицо его застыло, стало неподвижным, по нему катились крупные капли пота. Не понимая, что произошло, Тимофеев взвалил монаха на его же лошадь, сам сел в седло и медленно  поехал назад, к паломникам.
Криворотый,  по-прежнему  сидевший возле своего полумёртвого товарища, завидев подъезжающего Тимофеева, поднялся.
-Ты пропустил его вперёд, – он указал на монаха, - А сам остался посмотреть, что будет.  Мудро…
Не отвечая ему, Иван стащил Кулёму с лошади и положил  его рядом с больным паломником.
-Ты посмотри за ним, -  обратился он к криворотому, указывая на монаха, - А я поеду к Вещему.
-Куда-куда?! – паломник вытаращил глаза.
-К  Вещему, – повторил Иван снова садясь в седло.
Тимофеев уже порядочно отъехал от лежащего без сознания Кулёмы, когда его догнал криворотый паломник.
-Постой! – запыхавшись, он остановил Ивана, - У тебя есть деньги?
- Я заплачу – не бойся.
-Я не о том! - с досадой махнул рукой паломник, - Я - честный человек и говорю поэтому прямо. Я заберу все твои деньги. Они тебе больше будут не нужны, а мне придётся копать целых три могилы. Может быть, выберешь САМ место, где тебе лежать? – криворотый указал рукой на погост с жирными деревьями.
-Мне здесь могила не нужна, – хмуро ответил Тимофеев, - Я вернусь! – и он ударил лошадь плетью.
Тропа  быстро исчезала, съедаемая травой. Но Тимофеева уже не мучило, как прежде, тревожное беспокойство. Лес постепенно редел, становился выше и чище. Незаметно для себя Иван въехал в дубраву.
Могучие деревья высились вокруг него, овевая прохладой. Под копытами лошади беспрестанно переливался ковер, сплетённый из пронизывающих листву солнечных лучей. Что-то ясное, чистое, светлое вливалось в душу Ивана.
Внезапно засинело небо, деревья расступились, и Тимофеев оказался в открытом поле. Едва приметная тропа, по которой он всё это время ехал, оборвалась…
Долго Иван оглядывался окрест, пока не заметил на окраине леса большой чёрный камень, очертания которого показались ему необычными. Скорее из безнадёжности своего положения,  чем  из-за желания что-либо узнать Тимофеев направил коня к нему.
Приблизившись,  он был так удивлён, что долго пребывал в столбняке. Чёрный камень… оказался неподвижно сидящим под деревом человеком, облаченным в очень необычную рясу. Она волнами ниспадала с тела монаха и придавала ему сходство  с большим валуном. Глубокий капюшон, словно маленькая пещера, скрывал от любопытного взгляда лицо  незнакомца, напоминающего Ивану изваяние из чёрного мрамора.
-Скажи, добрый человек, - спросил, наконец, Иван в сомнении с кем он говорит, с живым или мёртвым. -  Не нуждаешься ли ты в помощи?
-Спасибо, сынок. Мне ничего не нужно.
Некоторое время Тимофеев изумлённо взирал на монаха, Его поразило не то, что этот человек назвал его сыном, а то, что голос, прозвучавший из-под капюшона, был силён не по-старчески и мучительно ему чем-то  знаком. Угасшее было подозрение Ивана по поводу  сговора монаха с паломниками  вспыхнуло  с новой силой, и он с плохо скрытым недоверием  спросил:
-Скажи, отец, я надеюсь, что наша разница в годах и твоё положение позволяют мне тебя так называть. Я верно еду к Обители Вещего?
-Путь твой долог. Ты отдохнёшь и поедешь дальше, – снова раздался крепкий, мужской голос из-под капюшона.
Ответ был тёмен, как ночь, лишённая лунного света, и Тимофееву он не понравился.
-Скажи, добрый человек: кто ты? – с этими словами Иван перегнулся в седле, чтобы откинуть капюшон, скрывающий лицо таинственного незнакомца, но… Внезапно перед его глазами воздвиглась иссохшая, морщинистая длань. Она была чёрно-коричневой, словно восставшая из гроба, и даже отдалённо не напоминала ладонь живого человека. Тимофеева будто ударили в лицо. Он отшатнулся. Его лошадь захрапела, встала на дыбы, едва не сбросив седока, и помчала диким полем…
Когда Ивану удалось её остановить, удивительный монах давно уже растворился в ярком солнечном свете, а впереди за купами деревьев, виднелась крыша маленькой избушки.  Тимофеев направился к ней без размышлений.
Он оставил свою лошадь у коновязи и, не заходя в избу, нимало не колеблясь,  уверенно зашагал по какой-то едва приметной стёжке. Иван миновал разогретый полуденным солнцем луг, источающий дурманящий аромат трав, и неожиданно оказался на высоком  взгорье, которое словно страж, застыло над громадной рекою. Отсюда, из овеваемой вольными ветрами беседки, открывался захватывающий дух вид на могучий поток, плавно несущий свои воды, на дальний лес, дымчатой, едва приметной полоской окаймляющий край неба.
В беседке, на столе, Ивана ожидали две благоухающие чаши. Одна из них светилась ярким днём, точно кусочек солнца, и до краёв была налита мёдом. В другой свет был неярок, приглушён и отдавал луною. Она была наполнена дурманящим настоем трав, которые в полночь собрал колдун. Но Тимофееву всё это было невдомёк. Им почему-то овладела беспричинная кручина. Недолго думая, он отпил из обеих чаш и стал смотреть на полноводную реку, впадающую в небо, на облака, плывущие то ли по небу, то ли по реке. И вместе с облаками плыли его мысли.
Какая синь! Какая глубина! Она безмерна так же, как и человеческая подлость. Что сделал он дурного, когда попросил лекарство для своего умирающего сына. Однако настоятель монастыря послал его за это на смерть. Так почему же это снадобье предназначено только для избранных, только для посвящённых?!
Ивану вспомнился его друг Виктор, его умершая мать и многие его односельчане, которые ещё могли бы жить, да жить, если бы чудесное лекарство было им доступно. А сотни лет назад, когда нынешний мёртвый город был ещё живым, всё было по-другому и эту умирающую девочку всё-таки спасли … Так кто же разделил людей на посвященных, творящих чудеса и чернь, изнемогающую от работы, непосильной и тяжёлой? А, может быть… сделать эту жизнь такой, какой она была когда-то? И всё вернется… и люди будут счастливы?
Ивана, точно обожгло. Настолько эта мысль показалась ему неожиданной и дерзкой. Замерев, он смотрел на орла, парившего над бескрайней водной гладью. Вот он камнем упал в реку и поднялся, тяжело вздымая крылья, но… рыбы не было в его когтях…
Иван  в мгновенье протрезвел и встал. Взглянул на не допитые отвар из трав и мёд: «Кто его здесь дурманит?! Разве может такая мысль придти на ум здравомыслящему человеку!»
Тимофеев взялся за свой Посох и… не смог его поднять. Он постоял в растерянности, снова ухватился за потяжелевшую «дубину»  и едва оторвал её от земли. Уже на выходе у Ивана возникло чувство, что кто-то ему смотрит в спину, но оглянувшись, он никого не увидал.
Назад Иван прилетел, словно на крыльях, Все трое были на том же самом месте, где он их оставил. Один из незнакомцев по-прежнему лежал на траве, но был слишком покоен для живого человека. Другой  беседовал о чём-то с  Кулёмой, который, очевидно, уже пришёл в себя. Завидев Тимофеева, они оба встали.
-Ты видел  Вещего? – криворотый и Кулёма с жадным любопытством смотрели на Ивана.
Тот  оторопело замер и вдруг  начал разворачивать коня.
-Ты куда? – удивлённо окликнул его монах.
-По-моему, я никого не видел… - у Тимофеева был такой вид, как будто у него внезапно заболела голова.
-Ты видел, – задумчиво и как бы удивлённо  заверил Тимофеева паломник, - Ты видел… - повторил он снова, - Иначе бы сейчас… - он взглянул на своего товарища, лежащего покойно на траве. – Иначе бы сейчас живым тебя мы не увидали.               
 

                ПРАЗДНИК БОЛЬШОЙ КОТЛЕТЫ.

-А что у нас сегодня весёленького в Железном городе? – вдруг ни с того ни с сего спросил Иван едущего рядом с ним Кулёму.
-Драка, - немного удивлённо монах взглянул на собеседника и тут же уточнил, - Варвары дерутся с кареглазыми.
- Да нет же, - Иван досадливо махнул рукой, - Я хотел спросить, что у нас весёлого в Больших Пупцах.
-Тоже драка, – отвечал ему монах, - Мужики дерутся из-за сенокосов.
Тимофеев замолчал. Он сейчас лукавил, что ошибся. После посещения беседки на излучине реки у него вдруг появилось необъяснимое, но жгучее  желание ещё раз побывать в Железном городе.
-Раз драка тут и там, - наконец, мудро решил Иван, - то я предлагаю отправиться в Железный город. По крайней мере, ТАМ и драться веселее.
-Давай отправимся, - монах не возражал.
И вскоре путники, которые только что вместе с криворотым паломником хоронили его погибшего товарища, уже сидели у костра и смотрели на калящийся в огне чудесный посох.
…Они стояли на уже хорошо знакомой им  красно-зелёной мостовой. И камни этой мостовой перед окошком красивого, точно нарисованного  домика  мыл маленький железный человечек. Он очень ловко  орудовал шваброй, окуная её в ведро с пышной шапкой пены, и напевал при этом  весёлую песенку, про какую-то Большую котлету, которую нужно непременно съесть. Песенка была довольно глупой и вздорной, но маленький человечек пел так радостно  и весело, что Тимофеев невольно заулыбался.
-И что это за Большая котлета? –  сглотнув слюну, спросил монах у железного уборщика улиц.
- Да будет тебе известно, варвар-невежа, что Большая котлета бывает только на празднике Большой котлеты, - внезапно раздавшееся с неба громоподобное лошадиное ржание не произвело никакого  впечатления на железного дворника, но варвары  изумлённо задрали  свои  головы вверх.
   Они увидали высокую арку ворот, на которой красовалась выполненная в виде  лошадиной подковы вывеска: « Цирюльня для драконистых лошадей».  Чуть ниже арки маячила голова громадного жеребца – дракона, которая была убрана весьма удивительно. На его похабно – корявой морде, минуя несуществующий лоб, зависла кепчонка, проткнутая острым, совсем не драконистым ухом. Кепчонку подпирали квадраты-очки с чёрно – зеркальными стёклами, непроницаемыми для любопытного взгляда. Ниже квадратов-очков дымилась полено-сигара. Она была смята серо – стальными с человеческую ладонь зубами.
   Донельзя расфуфыренный драконистый жеребец выпустил клуб вонючего  табачного дыма прямо в лицо ошарашенным варварам и строго их вопросил:
  -А что вам, голубчики, здесь собственно надо? Желаете  к празднику Большой котлеты  почистить себе копыта? Так это нельзя. Здесь всё исключительно  для благородных  драконистых лошадей. – и, очевидно, для того чтобы подчеркнуть своё благородство  жеребец рыгнул свежевыпитым пивом так громко и яростно, что у его собеседников волосы на голове  встали дыбом.
  -Так это же Раздолбай! – монах раскинул руки и в порыве восторга рванулся к любимому другу. Однако драконистый жеребец, подло  от него отстранился и вместо «любимого друга» Кулёма  заключил в объятия какого-то невзрачного щуплого, человечка.
  -Вы разве знакомы? – с подковыркой  спросил   коротышка, который, как будто бы вырос рядом с ними  из-под земли.
 -Ну, да, - ослабив объятья, Кулёма смущённо взглянул на невзрачного человечка, - Не правда ли, мы с вами где-то встречались?
  -Нигде мы с вами не встречались, и встречаться не могли! – раздражённо выпалил тщедушный человек, отталкивая от себя монаха.
  -Эти чежеземцы удивительно нахальны! – зеркальные очки Раздолбая стрельнули в варваров  солнечными зайчиками, - Навязываются в друзья благородным драконистым лошадям!
  -Свинья ты после этого, а не лошадь! – закашлялся дымом монах.
  -Что-о!? – сигара у драконистого жеребца обвисла промежду клыков.
   Я не могу обсуждать работу в такой обстановке, – желчно заявил человечек кукурузнозубому  коротышке, - Прошу вас избавить меня от присутствия этих идиотов! – и он обвел рукой вкруг себя, как бы давая этим понять, что кроме него здесь все идиоты.
  -Всем замолчать, – спокойно приказал коротышка и, обратившись к тщедушному человечку, едва ли не заискивающе спросил, - Надеюсь, мы увидим на Празднике, как работает эта штуковина?
  -Надеяться не возбраняется, - важно буркнул в ответ человечек, - Попробуем. Возможно, мои расчёты и подтвердятся.
  -Ну, что ж, тогда по коням! То есть по драконистым жеребцам! – весело поправился коротышка, – И на праздник Большой котлеты! 
   Все не спеша расселись на широкой спине Раздолбая, и он степенно вышел за ворота цирюльни. Однако драконистый жеребец шёл очень медленно и почему-то то и дело завиливал на тротуар, где от него врассыпную спасались стайки прохожих.
  -Послушай, Атли, - озабоченно сказал коротышка, - С такой ездой мы опоздаем на Праздник. Нас все обгоняют. Вот ещё какая-то лошадь…
  -Какая лошадь? – раздражённо переспросил жеребец.
  -Тебя, Раздолбай, обошёл твой друг Альв, - ядовито ответил  Кулёма.
  -Мерзавец Альв! – свирепо зарычал драконистый жеребец, - Да я его! -  и он полетел вдоль улицы птицей.
   Но лошадиный полет продолжался недолго. Довольно скоро послышался глухой, тяжёлый удар и перед глазами попадавших от внезапного торможения седоков предстала неподвижно лежащая на мостовой беременная женщина.
К удивлению, Тимофеева, ни коротышка, ни Раздолбай не проявили ни малейшего беспокойства по поводу сбитой беременной.. Кукурузнозубый, чертыхаясь, отряхивал от пыли одежду. А драконистый жеребец с сокрушенным видом  разглядывал свои вдребезги разбитые очки.
-И что мы будем делать с этой бабой? – почёсывая за ухом, проговорил монах.
Жеребец на мгновенье оторвал свой взгляд от того, что совсем недавно было очками, и вдруг заржал так пронзительно-звонко, что у всех зазвенело в ушах:
-Кулёма! Так это - ты! А я-то думаю, почему мне голос этого чужеземца знаком!
-Как будто бы ты меня и не видел! - обидчиво проворчал монах.
-Конечно же, нет! – с готовностью подтвердил Раздолбай, - Сквозь очки ни черта не видно, но как они были красивы! Проклятая баба, - с досадой взглянул он на лежащую на мостовой беременную, -  Наверняка, она сделана из железа.
-Как есть железная, -  с ледяным спокойствием подтвердил кукурузнозубый, отряхивая остатки пыли со своих штанов, - Поехали дальше, – выкидышей у таких не бывает.
И верно, Иван не поверил своим глазам. Только что неподвижно лежащая женщина, как ни в чём не бывало, без посторонней помощи встала и пошла по своим делам.
Изумлённый монах, уже сидя на лошади, долго смотрел ей вслед и, наконец, произнёс восхищённо:
-Вот если бы моя баба так. А то я её как-то оглоблей слегка, чтоб попусту не болтала. Так она после этого на печи провалялась неделю.
Иван промолчал, но про себя не мог не согласиться с монахом.
Обретший зрение, а заодно и уверенность в движениях Раздолбай теперь понёсся что было силы, но добежав по улице до реки Бережи, вновь резко остановился. Мост через реку был разобран, очевидно, в целях ремонта.
-А если перелететь? – ещё не отошедший от обиды Кулёма решил подшутить над своим незадачливым другом.
-Да нечего делать! - с готовностью заржал Раздолбай.и с места рванул с такой силой, что у коротышки захлопнулся открывшийся было для возражения рот.
…Из реки они выбирались поодиночке. Последним на берег вылез нимало не смущённый драконистый жеребец.
-Чуть-чуть не допрыгнул, – прохрипел он, отрыгнув ведро тухлой от городских нечистот воды.
Сообразив, что от драконистой лошади можно ожидать всё, что угодно, на этот раз варвары взобрались на её мокрую спину с опаской. Но, очевидно, холодная ванна подействовала отрезвляюще на Раздолбая. Остаток пути обошёлся без происшествий, и вскоре впереди замаячила большая гора.
На самой вершине горы стояла живая пивная кружка, по стенкам которой обильно стекала переливающаяся через край белая пена. Хлопая густыми ресницами и жеманно раскрывая свой алый ротик, кружка пела весёлую песенку:
                Пейте пиво,
                Жизнь красива,
                Беззаботна  и легка
                После дюжины пивка.
-А это что за ерунда? – забеспокоился монах.
-Железные люди, – загадочно улыбнулся кукурузнозубый, но, увидев, что варвары не на шутку встревожились, поспешил пояснить. – Железные люди бывают разные. Одни пашут землю и ворочают тяжёлые камни, другие летают по воздуху, а третьи… - не договорив, коротышка  махнул рукой – Лучше смотрите.
          Гигантская кружка вдруг рассыпалась вмиг на великое множество порхающих в воздухе диковинных бабочек, которые тут же, соединившись, образовали огромнейшую котлету. Но варварам уже некогда было наблюдать за дальнейшими превращениями небесной котлеты. Драконистый жеребец подъехал к подножью громаднейшего Шатра, который издалека казался горою.
Едва седоки успели спешиться с лошади, как к ним уже подкатила немалых размеров Бочка-толстуха  и ядрёным басом запела:
                Если выпить пару пива,
                Будешь выглядеть красиво.
                Но совсем красивым станешь,
                Если в бочке дно достанешь.
Монах удивлённо раскрыл рот и тут же спросил:
-Ты тоже железная?
-Дурачок, - необидчиво ответила ему Бочка, - кто же пиво хранит в железной таре. Она же  ржавеет.
В ней тут же сама собой оттыкнулась  затычка, и пенное пиво полилось, но не на землю, а в кружки, подставленные ловкими  железными половыми. Наполненные доверху запотевшие  кружки незамедлительно были переданы вновь прибывшим гостям. По странной случайности обделённым остался лишь один Раздолбай.
-Драконистым лошадям пиво пить возбраняется, - мстительно заметил монах и сдул пену с кружки едва ли не на морду взбешённому жеребцу.
-Ах, возбраняется!  А это скажите что?! - от возмущения глаза Раздолбая почти вылезли из орбит. Они смотрели на столик, за которым из кружки, схожей с бадьёй, хлебал пиво Альв.
-Альв очень выдержанная драконистая лошадь и даже в пьяном виде не бросается в реку, - возразил коротышка и, уже выступая в роли провидца, прибавил, строго глядя в вытаращенные глаза жеребца, - Не вздумай с ним драться. Здесь полно стражников.
-Обидели драконистого жеребчика! Не дали холодного бочкового! – заржал Раздолбай так громко и яростно, что Альв от испуга поперхнулся пивом и забился в жестоком кашле.
Пока происходила вся эта канитель с Раздолбаем Кулёма по-быстрому «оприходовал»  свою кружку с пивом и, растолкав половых, снова протиснулся к Бочке. Однако едва он поднёс к ней пустую посуду,  как щедрая, пенная струя  тотчас иссякла.
-А деньги, милый? – нежнейшим голосом спросила Кулёму Бочка-толстуха.
-Какие деньги?! – искренне удивился монах, - Ты наливаешь ведь по любви, бесплатно.
-Нет, милый, по любви лишь первая, а потом за деньги.
-Ах, ты сука! – монах хотел пнуть Бочку ногою, но на пути его стали двое половых из железа. Тогда он высоко занёс тяжёлую кружку, чтобы незамедлительно треснуть одного из них этой самой кружкой  по голове, но вовремя вспомнил  страшной силы  железных стражников на Тюльпановой  площади и с руганью бросил её на землю. 
-Пошли отсюда, – скомандовал коротышка, увидев, что возле Кулемы назревает скандал, – и он повёл варваров в стоящий подле Большого, малый шатер, из которого доносился мелодичный  перезвон колокольчиков.
            Под сенью шатра скрывалась театральная сцена, на которой в присутствии зрителей разыгрывалась душераздирающая «пиеса» о безумно влюблённых друг в друга юноше и девушке, которых родители противились их безрассудной  любви. Однако Иван смотрел на грустное театральное действо и не знал смеяться ему или плакать. Всему виною были актёры, каких Тимофеев не видывал отродясь. В спектакле играли… юродивые и калеки. Влюблённого юношу … возили на специальной коляске, и у него постоянно стряслась голова. Влюблённая девушка передвигалась сама, но как-то винтом, припадая на левую ногу. Примерно такими же были и другие актёры. Единственным, кто нормально передвигался по театральным подмосткам, был маленький мальчик с волосами цвета спелой соломы. Он всем улыбался идиотской улыбкой, совал в нос тарелку влюблённому юноше с трясущейся головой и говорил: «Кушать подано». Иван присмотрелся к счастливому идиоту и без труда узнал в нём бедного Гуди.
Вдруг он услышал тихий шепот  подсевшей к нему неприметно  Соль, которая из зала  смотрела, как играет её брат:
-Ну, как тебе спектакль, ЛЮБИМЫЙ?  - и, очевидно,  для того чтобы заданный вопрос оказался доходчивей  горячая  рука «горячей» девушки огнём  прожгла штаны Ивана между ног.
-Вне всякого сомненья … Хорош!.. – Иван ответил ей голосом придушенным, но громким.
Коротышка  оглянулся и посмотрел. На него.  На Соль. Но не промолвил ни слова.
По счастью, Тимофеева выручил брат Сольвейг.  После очередного «кушать подано»,  он ткнул тарелкой прямо в нос трясущемуся юноше. Неистовый влюблённый боднул  тарелку  головой – та грохнулась о доски  и рассыпалась в куски. По непонятной причине это вызвало бурю восторга в зале. Зрители разразились рукоплесканиями. Горячая рука перестала жечь Ивана. Вместе со всеми Соль увлечённо хлопала в ладоши.
Тем временем восторг зала переходил в какое-то довольно скверное  неистовство. В рукоплескания вплетались вопли, которые казались странно-непривычными неискушённому слуху варвара. Здесь были истерические всхлипывания, бормотание и даже  блеяние и визг. Тимофеев пребывал в недоумении. Но в этот момент полог шатра откинулся, запуская опоздавших зрителей. Солнечный свет в мгновение пожрал  «таинственную» полутьму и Тимофеев с изумлением обнаружил, что он оказался в компании юродивых и калек. Иные из них раскинувшись в специально приспособленных колясках, тряслись, издавая истерические вопли, что резали сердце и слух, иные с остановившимся от рождения взглядом  и застывшим лицом, повизгивая, тупо смотрели на сцену.
Иван содрогнулся. Он в жизни своей не видал столько душевнобольных и калек. В Больших  Пупцах юродивый был только один. Спокойный и тихий, он пасся возле монастырских ворот. Калек, правда, было, действительно, многовато: с десяток,а, может быть, даже поболе того – их никто не считал. И всё это из-за вечных драк между Малыми и Большими Пупцами. Иван до сих пор с острой болью в душе вспоминал, как его покойный отец, в руках которого топор не работал, а пел, в расцвете сил был вынужден бить баклуши. А всё потому, что в драке какой-то малопупский придурок переломил  ему руку и она перестала сгибаться.
Иван  перегнулся  и спросил сидевшего неподалёку от него  коротышку:
-Откуда столько юродивых и калек?
Тот сумрачно ухмыльнулся и туманно ответил:
-А это, Бьёрн, потому, что горожане слишком много работают головой и слишком мало руками.
Мне кажется, - вдруг с умным видом брякнул, вмешавшийся в их беседу  монах, - Что головой они тоже работают маловато.
В этот момент со сцены послышался грохот и болезненный крик. Это молодая возлюбленная, резко крутанувшись на левой ноге, сильно толкнула коляску возлюбленного и, увлекая с собой придурковатого Гуди, не удержавшись на сцене, они рухнули в оркестровую яму. Соль, которая до сих пор сидела рядом с Иваном, тотчас  помчалась помогать своему несчастному брату…
В зале вдруг стало тихо. И только Кулёма, полагая, что смотрит комедию, немедленно зашелся от смеха. Он неистово ржал, хрюкал свиньёй и плакал, словно ребёнок. Непристойное поведение грубого варвара вызвало жуткое негодование зрителей. На него возмущенно зашикали. Его толкали и даже пинали, но Кулёма уже был невменяем. Вместо того, чтобы успокоиться и замолчать, он выдал такую руладу лошадиного  ржания, что зал содрогнулся. Двое железных стражников подхватили под руки разбушевавшегося варвара и потащили его на свежий воздух.
-Пойдем и мы, – толкнул коротышка Ивана – А то опоздаем к открытию Праздника.
 Едва компания варваров вновь оказалась на улице, как их оглушил неподдающийся описанию грохот, а перед глазами встал едкий, слезоточивый туман. Это стоящие у входа в гигантский Шатёр две маленькие пушчонки  дружно рыгнули  клубами ядовито-сизого дыма. Громадный занавес, скрывающий чрево Шатра, тяжело отполз в сторону и … Сначала Тимофееву показалось, что ему померещилось, что перед ним явилось виденье, но, посмотрев на монаха, стоящего тут же с удивлённо откляченной  челюстью, он понял, что не ошибся.
Из входа-зева Шатра ровной, солдатской шеренгой одна за другой выходили прекрасные дамы, совершенно освобождённые от одежд и… волос.
Справедливости ради нужно отметить, что кое-какая одежонка на них всё же была. Это -высокие шапки-фуражки, перехваченные золотыми косичками и чёрные, словно беспросветная ночь чулки, подчёркивающие ослепительно-белые бёдра и нежно-белые мягкие сапоги.
Обритые наголо, но очень симпатичные, дамы бодро промаршировали на открытую площадь и замерли в ожидании чуда. И чудо свершилось. Громадный Шатёр запел весёлым, разухабитстым маршем. Конечно же, марш исполняли проглоченные Шатром музыканты, но звуки лились из его развёрзнутого,  чёрного зева и со стороны казалось, что пел сам Шатёр. В такт маршу дамы стали подкидывать ноги над головою и выделывать такие уморительные  коленца, что народ просто ахал и млел от восторга.
Внезапно прекративший улыбаться Кулёма, очень долго и пристально наблюдал, как весело и задорно подпрыгивают налитые женские груди. Наконец, он сглотнул слюну и блудливо повёл глазами в сторону коротышки:
-Это бабы того… тоже сделаны из железа?
-Настоящие, - с пониманием улыбнулся кукурузнозубый, - Только титьки у них из резины.
Тимофеев одурело повёл глазами на резво пляшущих дам. Из резины у него дома были галоши, в той настоящей жизни. Как из грубой резины можно сделать нежную женскую грудь он отказывался понимать наотрез и чувствовал, что тупеет.
Тем  временем парад как-то быстро свернулся. Обнажённых дам вновь проглотил Шатёр, а горластые пушки им задорно ухнули вслед.
 Наступила пауза, которую заполнил Шатёр. При помощи спрятавшегося в его чреве оркестра он начал тихонечко наигрывать какую-то незамысловатую мелодию. Мелодия быстро силилась и крепчала, словно катящаяся с гор лавина, и скоро достигла такого безумного неистовства, что хотелось от неё  убежать. Однако внезапно она оборвалась - на площадь упала гнетущая тишина. Все обратили свои взоры на зияющую чернотою раскрытую пасть Шатра…
И вот из неё вышел маленький, низенький человечек. Ивану с первого взгляда показалось, что человечек одет, словно покойник. По крайней мере, белая рубаха на нём смотрелась надругательски обрезанным саваном. С другой стороны, Тимофеев что-то не припоминал, чтобы покойника хоронили в чёрных кальсонах. А на человечке были кальсоны в дудочку, точно вывалянные в угле, с блестящей полоской сбоку. Смущала Тимофеева и аспидно-чёрная, в тон удивительным кальсонам, бантик-бабочка, сидевшая у ходячего покойника на кадыке. Словом, одет был маленький, низенький  человечек, по мнению Ивана, вызывающе - странно.
Развинченной  походкой маленький человечек прошёл всю площадь и поднялся на небольшое возвышение, что оказалось как раз возле глазеющих на действо варваров. И… воцарившаяся раньше тишина, казалось, стала … ещё тише. И вдруг…
«Беконома-а-а-т!!!» - возле  уха Ивана внезапно, ошеломляюще, точно рухнувший на голову талый, тяжёлый снег, громыхнула третья пушка. Это маленький человечек разинул свою большую пасть. В голове у Тимофеева что-то грюкнуло и зазвенело и у него как бы само собой, непроизвольно, возникло страстное желание двинуть человечка в ухо. Но зазвучала величавая мелодия, такая величавая, что обалдевший Тимофеев даже попытался снять с себя шапку, которой … не было. Под гимн-мелодию из входа-зева два железных человека очень медленно и важно, точно гроб с покойным, вынесли блестящий ящик. Из ящика, словно из жаркого кость, торчала ручка, набранная спаянными в слово буквами. «Бекономат», - навострил глаза Кулёма. И тут же, предвосхитив Ивана, он спросил у коротышки:
-А почему так эта штука называется?
-Бекон, - по-иностранному сало с прожилкой. А мат … - кукурузнозубый смачно сплюнул, - А мат – это потому, что он, падла, плохо работает.
-Сало солёное? – деловито уточнил монах.
-Жареное, - строго поправил его кукурузнозубый, - И пиво.
-Пиво?! – Кулёма не на шутку взволновался, - А можно к нему подойти поближе? – он кивнул на блестящий ящик.
-Ты что с ума сошёл?!  Это же приз! Он предназначен тому, кто найдёт в Большой котлете мелкую монету. Но есть бекономаты и попроще, а, главное, бесплатные. Что б человек сначала попил пивка задаром, а потом – за деньги. Они стоят вон там, за соискателями приза, - коротышка небрежно махнул рукой в сторону загона, весьма похожего на лошадиный, – затем он, вглядываясь, помолчал и неожиданно добавил, как бы находясь в раздумье, - По-моему, Альв всё-таки нажрался…
Возле загона, на который указал кукурузнозубый, действительно, стоял, покачиваясь, Альв. Время от времени левая нога у него предательски  подламливалась и он с трудом её выпрямлял.  Альв  тупо смотрел на толпящихся в загоне горожан-толстяков. Возможно, его привлекали яркие надписи на их майках: «С бекономатом, но без мата», «Наш друг и брат бекономат.
Но Тимофееву и Кулёме  было не до пьяного Альва, поскольку в этот момент человечек в чёрных кальсонах снова раскатисто прогремел на всю площадь: «Бо-о-льша-а-я!!! К-о-тле-е-т-та!!!» На глазах пораженных до изумления варваров,  творилось очередное праздничное чудо.
Из чёрной зияющей пропасти-входа  в гигантский Шатёр, шипя и шкворча,  и, распространяя ароматы жаркого, величаво, подобно выходящему из гавани кораблю, выплывала преогромнейшая Котлета.
Ударили разом горластые пушки. Лошадиный загончик раскрылся. И множество раскормленных, тучных людей, что было сил, рванулись к Котлете. 
Однако тут произошло недоразумение довольно скверного свойства. Предательская нога у Альва решила предать его окончательно и, как перочинный ножик, сложилась. Альв мягко повалился на землю как раз на самом пути атакующего клина горящих азартом соискателей ценного приза. Не в силах сдержать стремительного порыва, они дружно валились на пьяного жеребца.
И всё бы это, наверное, и ничего. Дескать, может случиться со всяким. Особенно если пиво или что-нибудь в этом роде весьма приятно на вкус. Но дело в том, что Альв упал удивительно странно. Он ловко вывел из строя большую часть соискателей приза. А между тем другую часть, которая счастливо миновала пьяно павшую лошадь, возглавил хозяин Альва – Хельги, доселе умело маскировавшийся в середине загона.
В отличие от окружавших его толстяков Хельги был сух и поджар. Он не бежал, а летел, как сайгак над ковылём. «Сайгак»  был уже весьма близок к цели и даже изготовился к завершающему, затяжному прыжку, но … В этот момент случилось ещё одно недоразумение, ещё более скверного свойства, которое бывает тем сквернее, чем лучше оно подготовлено.
Всё это время за действиями пьяного или якобы пьяного  Альва со стороны ревниво наблюдал Раздолбай. Как только драконистый  жеребец увидал, что Хельги мчит легконого к Котлете, он, точно комета, пролетел через всю обширную площадь и у него перед самым носом нагадил пузыристым, жидким навозом. В неудержимом порыве  Хельги  влетел в свежетёплое, жёлтое озеро, поскользнулся, завис на долю мгновенья и… рухнул. Другие соискатели ценного приза  незамедлительно попадали на него, как переспевшие груши, в тронутом ветром саду. Образовалась зловонная куча-мала из   множества барахтающихся в липком навозе человеческих тел.
Налитая пивом толпа ликовала. Такого интересного забега она не видала давно.  Слышались крики, улюлюканье, кто-то даже запел весёлую песню. И только Кулёму не занимала интрига забега. В освободившемся лошадином загоне он деловито обходил ряд бекономатов. Отработанным, однообразным движением он давил на торчащие из них ручки. Закончив этот обход, монах возвращался к началу ряда и у каждого  бекономата залпом выпивал кружку пива и глотал, не жуя, зажатый между ломтиками хлеба шкворчащий бекон. Подбородок и щёки Кулёмы жирно лоснились…


                ТАИНСТВЕННЫЙ СВЕТ.

Куча барахтающихся тел мало-помалу распалась. Изгаженные конским навозом толстяки-горожане, как мухи, облепили, Большую котлету и рвали её на куски. Обычно высокомерного Хельги  невозможно было узнать. Он быстренько растолкал конкурентов и теперь жадно вгрызался в сердцевину Котлеты.
Веселье на площади нарастало. Народ во всю глотку смеялся и даже плясал. Немного не ладилось, правда, возле Малой котлеты, которую вывезли вслед за Большой. Там осями сцепились сразу несколько инвалидских колясок,  и образовался непреодолимый затор. Но на душераздирающие крики юродивых мало кто обращал внимания. Горожане упивались Праздником в переносном и буквальном смысле этого слова.
Среди тучных огрузших от пива и жареных котлет толстяков шустро сновали железные половые. Они щедро разливали холодное, бочковое, а не выдержавших пивной перегрузки  слабаков-горожан, поднимали, словно опавшие листья с земли и укладывали на очень удобные топчаны-носилки.
«Ну, что ж, пора начинать», - оглядываясь вокруг, себе под нос пробурчал коротышка. И тотчас, точно кто-то невидимый услышал его слова, на самом верху, смотрящего свысока на город холма, забрезжил таинственный свет. Он был нежно-синим, неярким и мягко дрожал, неотрывно притягивая к себе глаза.
«Пошли»,– кукурузнозубый почему-то торопливо повел варваров за густые деревья, куда не проникали лучи таинственного источника света. Иван и Кулёма, хотя и не понимали, зачем это нужно, но беспрекословно последовали  за коротышкой.
На площади между тем продолжали  беспечно смеяться, есть, пить и беззаботно болтать. Правда, откуда-то сверху упал голубь-сизяк и начал беспомощно трепыхаться, но он, очевидно, был болен.
Однако через минуту-другую рвущий на части котлету Хельги неожиданно замер, вперив остановившийся взгляд в вершину горы. Вдруг, словно взбесившись, он сорвал с себя майку и, принялся ожесточённо скрести свой поджарый живот. За ним зачесались ещё несколько человек, а вскоре, позабыв о котлетах и пиве, ожесточённо чесалась вся площадь.
Всеобщее сумасшествие продолжалось недолго, но всё это время коротышка, стоящий под сенью раскидистой липы со жгучим интересом наблюдал за внезапно обезумевшими людьми. Но свет на горе померк – всё закончилось так же быстро, как началось. Однако едва насмерть перепуганные, до крови исцарапанные горожане начали приходить в себя, как им на голову градом посыпались птицы. Галки, воробьи и вороны  камнями падали с неба и, тщетно пытаясь снова подняться в  воздух,  судорожно били крыльями по мостовой.
Кто-то беспомощно крикнул: «Да, позовите же, наконец, стражников! Кто это там хулиганит!» Но одинокий голос так и остался безответным в толпе. Что это было - так никто и не понял. И каких хулиганов должны были арестовывать вызываемые неуверенным голосом  стражники было неясно.
Коротышка с довольной улыбкой взглянул на Хельги с исцарапанным в кровь животом и, повернувшись к варварам, удовлетворённо заметил: «Что ж, теперь можно и ехать». Он посмотрел по сторонам, но Раздолбая рядом не обнаружил. Обидевшись за то, что  ему не налили пива, жеребец удрал неизвестно куда. Кукурузнозубый в сопровождении варваров отправился разыскивать строптивую лошадь. Они обошли всю площадь, заглядывая в её самые отдалённые уголки, но вместо пропавшего  жеребца, неожиданно обнаружили корзины с упавшими на землю птицами.
Здесь слаженно и чётко, как заведённый, работал громадный человек из железа. В груди человека имелся чугунный люк, по кругу которого было грубо отлито «БРИГАДИР». Такие же точно люки во множестве помещались на городской мостовой, но только на них было отлито чуждое, непонятное Тимофееву слово, которое он и произносил-то, едва не ломая язык, по слогам «ка-на-ли-за-ция». По всей вероятности Бригадир был сработан на том же самом заводе, на котором отливались канализационные люки. Об этом свидетельствовали рассеянные по его тупому лицу оспины-раковины, какие обычно бывают на грубых чугунных отливках.
Бригадир старательно прессовал ещё живых птиц рукою-клешней в комочек из мяса, костей и перьев. Кровь-сукровицу он очень аккуратно собирал в большой чан, не проливая при этом на пол ни капли.
-Эй, идиот! – окликнул его коротышка.
Громадный железный человек на мгновение отвлёкся, и рука его пронесла мимо чана. Кровь воробья алым пятнышком расплылась на цементном полу. По-видимому, Бригадир был чрезвычайно огорчен  этим обстоятельством. Не обращая внимания на подошедших к нему людей, он с лязгом открыл свой чугунный люк, достал из груди, как из шкафа, какую-то тряпку-ветошь и начал старательно вытирать этой ветошью красное пятнышко. Однако она оказалась испачканной отработанным маслом, которое  грязью размазалось по полу. Тогда Бригадир занёс над жирным пятном тяжеленную длань, но сообразив, что своей чугунной клешнёй немедля разворотит весь цемент, он в затруднении замер. И неизвестно чем бы закончилась вся эта канитель, но вовремя подскочил стальной половой  и ловким взмахом салфетки, пропитанной остропахнущим растворителем, убрал масляно-кровавый развод.
-Спасибо, брат! – грюкнул ему вслед Бригадир так громко и тяжело, как будто на пол упала двухпудовая гиря и, повернувшись к терпеливо стоящему перед ним коротышке, наконец-то, спросил, - Что хочет от меня, господин?
-Скажи, идиот. А меня  ты тоже выжмешь в чан, как эту птичку, если тебе это прикажут?
-Я делаю всё, что мне говорят, господин. И, как видишь, очень стараюсь, – ответил ему рассудительно Бригадир. И тут же прибавил, озабоченно оглядев коротышку, - Но только целиком мне тебя, господин, не выжать. Придётся сначала оторвать тебе руки, ноги и голову.
По-видимому, ничего хорошего услышать от Бригадира коротышка не ожидал, но даже ему ответ показался несколько «жестковат». Какое-то время он даже постоял в замешательстве, затем повернулся к Ивану.
-Смотри! – кукурузнозубый воткнул указующий перст в отливающего пивом возле забора Кулёму, - Смотри, как невзрачна, как беспомощна эта толстая куколка. Она не может поднимать непомерные тяжести и порхать в небесах. Но время летит и куколка превращается в железную бабочку … - тут коротышка почему-то тяжко задумался, но вдруг поднял голову и брякнул ни с того ни с сего, - Которая рвет человека на части!
Забыв застегнуть ширинку, монах раскрыл рот, изумлённо взирая на коротышку.  Иван ему подмигнул лукаво  и неприметно дотронулся до кадыка. Понятно было, что кукурузнозубый пьян, как сапожник, и несет несусветную чушь. И это полностью подтвердилось, когда, разыскивая исчезнувшего Раздолбая, они зашли в уютный, маленький дворик. Здесь горожане, старик и старушка, с любовью смотрели, как розовый мальчик в кудряшках играет в песочек. 
С криком «растите детей человеческих, а не сделанных из железа!» кукурузнозубый пнул мальчика изо всей силы ногой. Но, очевидно, что у мальчика попа оказалась бронированной, потому что коротышка немедленно ухватился за ногу и завыл подраненным волком. На вой кукурузнозубого примчался  немедленно отыскавшийся Раздолбай и, озверевший от трезвости, зарычал свирепо и зло:
-Кто здесь обидел моего хозяина?!
-Он, – монах ткнул пальцем в рыдающего взахлёб малыша.
-Ах, так! – взревел Раздолбай и огромными стальными зубами хватанул мальчугана за маленькую нежную ляжку.
Иван и Кулёма в ужасе раскрыли глаза, но ... послышался жуткий металлический скрежет, а следом за ним изменившийся до неузнаваемости голос драконистого жеребца:
-Ис такого шелеса делать маленьких мальчиков сапрещено, – и Раздолбай выплюнул прямо в песочницу кучу сломанных железных зубов.
-А кусать драконистым лошадям маленьких мальчиков разрешено? – злорадно рассмеялся дедушка-горожанин, поглаживая рукой благообразную,  седую бородку.
-Да, наш мальчик сделан по спецзаказу из спецстали, - с гордостью поддержала его  бабушка-горожанка. После того как мальчишки-варвары пробили нашему предыдущему мальчику фольгу на голове огурцом мы решили – с нас хватит…
Это,  в общем – то незначительное происшествие напрочь выбило Раздолбая из колеи. Он совершенно не слушал утешений пьяного коротышки о том, что ему вставят новые зубы, ещё крепче прежних, и мчался, не разбирая дороги. Вскоре они оказались у сломанного моста через реку Бережу. При виде моста Раздолбай зарычал, словно собираясь его сожрать, разогнался и прыгнул. На этот раз прыжок удался…
Драконистый жеребец так сильно хряпнулся о противоположный берег, что у Ивана помутилось в глазах, а голос Раздолбая расплылся, стал густым и тягучим:
-Хозяин, у меня, кажется, что-то оборвалось внутри…
-Раздолбай! – строго сказал кукурузнозубый, громко рыгнув пивом, - Ты знаешь, что я скоро построю новый Мир, где все будут счастливы. Но если ты не исправишься, и не изменишь своё поведение к лучшему, то тогда… Таким идиотам, как ты в моём светлом Мире нет места.
-Хозяин! – жалобно простонал Раздолбай, - А в этом новом справедливом и светлом  Мире драконистым жеребцам позволят пить пиво от пуза?
-Позволят! – не размышляя, отрубил кукурузнозубый. – Не только позволят, но на каждом перекрестке больших и даже малых улиц и переулков будут стоять пивные бадьи с надписью: «Только для благородных, драконистых лошадей». А вот кареглазых… Я этих б…  Я этих благородных людей пива лишу совершенно и пошлю их трудиться на благо простого народа…
-Хозяин! Как это правильно! Как справедливо! – Раздолбай ржал всё тише и тише и медленно расплывался перед глазами Ивана …


                МЕСТЬ ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

-Послушай, Раздолбай, - Кулёма спросонья ухватился за сапог сидящего рядом с ним Тимофеева, - А почему это у тебя, брат, так копыто распухло? Ты часом не заболел? Или у тебя так с похмелья?
-Очнись! Ты говоришь, будто пьяный. – Иван толкнул монаха в плечо
-Я трезвый, как стёклышко. – Кулёма едва приоткрыл не желающие раскрываться глаза, - Пьяны эти толстяки-горожане. Они пьют и жрут, как хорошие поросята, и даже придумали ящики, из которых вылетают котлеты.
-Но, кажется, ты и сам пожрать не дурак, - заметил Иван, вспоминая лоснящийся от жира подбородок  Кулёмы.
-А почему бы и нет,- огрызнулся монах,- Ведь блин он не клин, он брюхо мне не расколет
-Давай собирайся,  -  уже мягче сказал Тимофеев, - Нам пора ехать домой.
Глаза у Кулёмы вмиг распахнулись, и он заворчал потревоженным медвежонком:
-Куда это? В Большие Пупцы? Не хочу! Хочу на праздник Большой котлеты. Попить пивка … Хотя бы даже во сне. Послушай, Иван! А эти бабы, у которых титьки из такой упругой резины… Они ещё чего-нибудь спляшут?
-Очнись, Кулёма, - Тимофеев взглянул на монаха почти укоризненно, - Мы уже не во сне.
-Ну, да … – загрустил монах, но вдруг повернул к Тимофееву озарённое улыбкой лицо, - Иван, пожалуйста … Давай хотя бы съездим в этот город.  Он -  рядом.
-Ну, рядом, конечно, - усмехнулся Иван, - Для бешенной собаки и сто вёрст не крюк, - А впрочем… заедем. Почему бы и нет. – И  он внезапно сумрачно взглянул на монаха.
Кулёме так захотелось увидеть руины Железного города, что он далеко обогнал своего покровителя. Иван не спешил. Он ехал уже знакомой дорогой и думал о странностях жизни, минувшей и нынешней.
Кому и зачем понадобилось подменять весёлый и красочный Мир Железного города на серый мирок Больших и Малых Пупцов? Ивану вдруг ни с того ни с сего вспомнился маленький кукурузнозубый варвар: «Я скоро построю Новый Мир, в котором люди будут умны, как Боги и сильны, как звери. Неужто, он сумел привести в исполнение свою… угрозу.
Сдавленный крик, раздавшийся впереди, заставил Тимофеева ускорить ход лошади. Он вскоре увидел монаха, стоящего возле Драконовой арки. Вид у него был такой, как будто он встретил нежданно своего лучшего друга.
-Гляди, Иван, так это же Раздолбай, – монах радостно тыкал пальцем в морду злого дракона.
Внимательно осмотрев дракона, Тимофеев не мог не признать правоту Кулёмы. Свирепо оскалив клыки, на них смотрел ВЫЛИТЫЙ Раздолбай. Иван перевел взгляд  на другую голову, служащую основанием змееподобной  арки, и тут же в недоумении замер. На этот раз, на него смотрел ВЫЛИТЫЙ…. Альв. Ошибки быть никак не могло. Из пасти слащаво улыбающегося развратно – лукавой улыбкой  дракона торчала лишь половина клыка, Другой половины его лишил Раздолбай в потасовке на Тюльпановой площади.
-Послушай, Иван, а почему у них туловище одно на двоих? А как они ползают? А как они жрут? А как они ср-т? – вопросы, точно горох из худого мешка, сыпались из монаха.
Но Тимофеев  лишь досадливо отмахнулся:
-А ты при случае спроси об этом у своего приятеля  Раздолбая.
-Спросить? – удивился Кулёма, - Спросить-то, конечно, можно, но что-то я эту арку в городе не припомню.
И снова монах огорошил Ивана. Драконовой арки в Железном городе они, действительно, в глаза не видали.
-Гляди, Иван, - меж тем не унимался Кулёма, - Вон там плясали бабы с резиновыми грудями. А там то и дело палили две горластые пушки. А там стояли бекономаты с жареным салом и пивом… Иван… - вдруг жалобно заскулил монах, словно голодный пес при виде кости с махрами мяса. -  Иван, в Железном городе  весело, пьяно. А почему так нельзя сделать в наших Пупцах? Я тоже хочу жить в довольстве и … в пьянстве! –  заключил он  сердито.
Кулёма Ивана «достал». В голове у него калейдоскопом замелькали: беседка над вольной рекою,  придурок-орёл, который так и не смог «обрыбиться» в этой самой реке, а, самое главное, иссохшая, коричневая длань монаха-камня, сложившаяся неожиданно  в наглый морщинистый кукиш. Всё это моментально его вывело из себя.
-Заткнись! – вдруг заорал он на вытаращившего на него глаза Кулёму. -  Орёл ты хренов! Кукиш тебе, а не рыба! – но к носу своего ошарашенного спутника он почему-то поднёс вовсе не кукиш, а большой свой кулак.
Внезапно прервав едва начавшийся осмотр останков Железного города, Тимофеев, как сумасшедший, развернул коня и во весь опор помчался прочь  от развалин. Кулёма какое-то время пребывал в замешательстве. Он тщетно пытался сообразить, какое количество «целительной» жидкости хранится ЕЩЁ в заплечном мешке его спутника и как, и когда этой жидкости он успел отхлебнуть. Но вовремя спохватившись, он отправился догонять «обезумевшего» Ивана.
 Тимофеев вскоре умерил коня: сменил галоп на спокойную рысь. Гнев, который его внезапно охватил, был во многом наигранным. Конечно, ему уже до икоты надоели те мысли, что сейчас ему высказал незамысловато монах, но …  во-первых, Тимофеев торопился домой с лекарством для хворого сына, а, во вторых,  ему ещё нужно было успеть  сделать одно очень важное дело, ради которого  он и согласился дать крюк и заехать в лежащий в руинах город.
…На третьи сутки после того как они покинули Мёртвый город бок о бок едущий с Иваном монах вдруг недовольно закрутил головой:
-Похоже, воняет падалью.
-Не может быть. – Тимофеев  был «удивлён».
-Да, я говорю, что воняет… - Кулёма остановил коня, - Что-то мне это место знакомо. Ну, да. Конечно. Поедем – я тебе кое-что покажу.
Тимофеев не возражал.
Они проехали сотню шагов встреч ветру и оказались возле уже знакомой Ивану волчьей ямы, в которую он едва не попал.
-Помнишь, я тебе говорил, что, по приказу настоятеля, я для кого-то вырыл  яму. Так вот она. И, по-моему, в неё кто-то ввалился.
Кулёма зажал нос рукой и склонился над ямой. Не мешкая, Тимофеев занёс над ним ногу, собираясь столкнуть на острые колья.  Месть за кровавый венок неудержимо влекла Ивана к убийству. Однако монах, не подозревающий о коварном  замысле своего «покровителя», вдруг шевельнулся, пытаясь лучше рассмотреть, что там внизу и пробормотал:
-Здесь какой-то странный всадник… в шубе. Темно – не разберу. Ну, и воняет …
Карающий сапог был немедленно поставлен на землю. Его хозяин немедленно шагнул к краю ямы и низко нагнулся над ней. Однако чёрт попутал Ивана. Гонимый любопытством, он подошёл к самому краю ямы. Размытая дождями глина под его ногами подалась. Он поскользнулся и … рухнул в зловонный мрак.
В первый момент Иван был оглушён падением. Когда он немного пришёл в себя и осмотрелся, то содрогнулся. Перед его глазами зависла когтистая медвежья лапа. Он поднял голову и увидал медведя, оседлавшего гниющего коня. Очевидно, привлечённый запахом падали, косолапый пытался каким – то образом достать её из ямы. Но свалился в неё сам. Остриё кола, пронзившего лошадь, застряло у него во лбу.
-Иван, ты жив?! – в светлом проёме нарисовалась голова Кулёмы.
-Да вроде, - ответил Тимофеев, сам не совсем веря в то, что он говорит. Но эта была правда. Волею счастливого случая, он лишь порвал о кол плащ на плече.
-Я вытащу тебя оттуда, -  орущая голова  в светлом проёме исчезла.
-Попробуй, – пробормотал недоверчиво Иван, слегка сожалея о том, что на этот раз он пренебрёг нехитрой заповедью, которую с детства вдалбливал ему в голову отец: «Месть всегда возвращается». И тут же губы Тимофеева искривились в усмешке: «Всё верно. Его ожидания оправдались». Сверху послышался лошадиный топот. Монах ускакал, оставив его подыхать рядом с уже дохлым медведем.
Внезапно Иван почувствовал одновременно и жесткую ломоту в боку от удара при падении и жуткую вонь, от которой ломило в висках. Он прислонился к осклизлому краю ямы и почти потерял сознание.
Прошла, наверное, целая вечность. Чувства Тимофеева притупились. Он перестал слышать зловоние, одеревенел. Ему казалось, что он и сам уже наполовину мертвец. Внезапно сверху посыпалась земля, и до него донёсся знакомый голос Кулёмы:
-Иван! Как ты там?!
-Отлично, – вяло шевельнулся Иван, - Даже уходить неохота.
-Я понимаю, – рассмеялся монах, - Но поверь, наверху всё же лучше.
Снова сверху посыпалась земля, и на краю ямы показался комель дерева. Суки на нём были обрублены наполовину.
-Извини, что долго! – орал вверху Кулёма, - Всё никак не мог найти подходящую ёлку.
-Да ладно! – устало, но радостно орал ему снизу Иван, - Подождал – не развалился! – и, забыв про ушибы и ужасающую вонь, уцепился руками за обрубки ветвей опустившейся в яму ели…
Остатки пути до Больших Пупцов они проехали весело-быстро. Монах оживлённо болтал. Он был очень рад тому, что ему, наконец, удалось доказать свою преданность Тимофееву. Иван отвечал своему оживленному спутнику улыбчиво-односложно. И лишь иногда он ласково заглядывал монаху в глаза. Однако Кулёма ошибался, полагая его взгляд благодарным. В душе Тимофеев благодарил не его, а Судьбу за то, что она  не позволила Мести вернуться и ударить по мстителю.
Возле околицы посёлка они расстались. Монах отправился к себе, в монастырь. Тимофеев заторопился домой обрадовать жену чудесным снадобьем. Едва он спешился у родимой калитки, как она перед ним, как бы сама собой отворилась, и на улицу  тихой, неслышной тенью выскользнула соседка-знахарка.
-Погоди, Никифоровна! Постой! – окликнул её вслед Тимофеев, желая сказать, что он привез то самое снадобье, которое непременно вылечит его сына. Но соседка, не отвечая, быстро исчезла в вечерних сумерках.
Недоумевая по поводу странного поведения знахарки, Тимофеев прошёл в сени и тут же  наткнулся на деньги, лежащие на лавке, возле вёдер с водой. Оставить здесь их могла только Никифоровна. Иван знал те редкие случаи, когда знахарка отказывалась брать плату за свои услуги, и его бросило в жар. Он ухватился за железную скобу, заменяющую ручку у тесовой двери, и рванул её на себя. Плач и причитания Дарьи резанули его по сердцу. Она стояла на коленях перед восково-бледным, пугающим своей отрешенной неподвижностью Петькой и тихо, по-волчьи выла, упершись лбом в спинку кровати.
-Когда? – глухо спросил Иван.
Даша подняла своё такое же восково-бледное, как у Петьки, лицо:
-Только что.
Ноги у Ивана обмякли, стали нехорошими, ватными и ему захотелось опуститься прямо на пол. Если бы он не просидел столько времени в волчьей яме, то, наверняка, поспел бы с лекарством … Нежданно возвратившаяся Месть ударила его в самое сердце.

                ЗАГОВОР.

Тимофеев  протянул руку, пытаясь дотронуться до дрожавшего под холодным дождём листочка, но порыв тяжёлого, влажного ветра сорвал берёзовый лист и унёс его во мглу  наступающей ночи. Улетевший листок почему-то напомнил Ивану навсегда ушедшего сына. Его сердце снова заныло неизбывной тоской: «Почему всё неверно,  всё так  зыбко вокруг?»
Он давно уже выскочил из дому, чтоб в сердцах зашвырнуть коробку с чудесным лекарством. Выскочил … да, так и остался стоять на промозглом ветру. Здесь было зябко, но как-то немного легче, чем в слишком жаркой, не по-хорошему душной избе, где в причитаньях,  и горьких слезах  изливала материнское горе Дарья.
На огороде Тимофееву почудился  легкий шорох, и ему показалось, что на долю мгновенья в темноте явился  светящийся лик Червякова.  Однако вглядевшись, он … ничего не увидел. Снова шорох. На этот раз за спиной. Иван обернулся  -  вновь  никого. Он встряхнул головой – так недолго сойти и  с ума. И вдруг … на плечо его вкрадчиво легла чья-то рука. Тимофеев замер … Затем развернулся. Резко. Порывисто. Желая ударить.
-Пап! Ты чего! – от него отшатнулся старший сын Виктор. И прибавил, внимательно глядя отцу в глаза, в которых бродила тяжёлая, звериная злоба. – Извини. К тебе гость. Говорит, давно не видались.
-Какой гость?! Как прошёл?! Почему я не видел?!
-Я не знаю. –  пожал плечами сын.
Иван прошёл в дом, хмуро глянул на Дарью, бессильно прильнувшую к   детской кроватке, и, не мешкая,  направился в комнату, где его ожидал загадочный посетитель. Но едва он переступил порог, как застыл, точно поражённый громом.  Перед ним, как ни в чём ни бывало, сидел его друг Виктор, сгинувший безвестно в лесу. 
Виктор встал:
-Здравствуй, Ваня. Я пришёл попросить у тебя прощения.
Глаза Тимофеева в изумлении распахнулись.
-Я слишком поздно доставил тебе  лекарство для сына, – поспешил уточнить посвященный
Глаза  у Ивана раскрывались всё шире.
- Я знал, что ты ищешь чудесное снадобье,  – продолжал Виктор,- У меня появилась возможность тебе его дать, но я опоздал.
-Доставить лекарство? Таким странным способом? – удивительно, но Тимофеева почему-то вовсе не радовало, что его друг, как и прежде, буквально пышет здоровьем, в то время как маленький Петька лежит бездыханный. Неясная, непонятно откуда возникшая злоба  до предела  распирала Ивана, грозила прорваться наружу.
-Я способ не выбирал, - голос посвящённого звучал настороженно-мягко. Со школьной скамьи он знал, что в ярости его друг напоминает потревоженного медведя-подранка. Очевидно, для того чтобы перевести разговор  Виктор тут же задал вопрос, - Откуда у тебя этот посох?
-Как это откуда?! – уловка посвященного удалась. Вопрос показался Тимофееву настолько неожиданно-странным, что обжигающая сердце беспричинная злоба тотчас угасла,  - Ты мне его и принёс.
-Нет-нет! Я принёс тебе только снадобье. Но, к сожалению, из-за случившегося со мною несчастья как следует не смог тебе его передать,- теперь Виктор говорил уверенней, твёрже.
-Несчастья? – Тимофеев вдруг вспомнил в кровь иссечённую, но моментально зажившую от чуда-лекарства спину монаха и рассуждения Кулёмы о том, что он его бил не напрасно. – Твоё несчастье помогло мне убедиться в силе чудесного снадобья…
В лёгком замешательстве Виктор потупил глаза, но взгляд его снова упал на Посох Вечного  Странника:
-У этого Посоха своя особая стать. Он сам выбирает только  очень сильных людей.
-А если возьмёт его слабый?
-Умрёт, – ответил посвященный однозначно и просто. – Я здесь как раз потому, что Посох в твоих руках. И я тебе хочу предложить… - Виктор запнулся и выжидательно посмотрел на Ивана.
-Ты говори. Раз уж начал.
Но вместо того, чтобы высказать какое-то своё предложение, посвящённый вдруг задал, казалось бы, совершенно не относящийся к делу вопрос:
-Ты помнишь, как умерла моя мать? – и, не дожидаясь ответа, торопливо продолжил, - Тогда я тебе говорил, что если бы я мог дать ей чудо-лекарство, то она была бы жива. Живым остался бы и твой сын, если бы ты… поспел с лекарством ко времени. Я предлагаю… - Виктор прервал свою речь и снова испытывающе взглянул на Ивана. – Я предлагаю тебе сделать так, чтобы это лекарство стало доступно всем …
Тимофеев молчал. Тень беседки над вольной  рекою (в какой уже раз!) снова встала настойчиво перед  глазами.
-Заговор? Бунт? – он посмотрел своему другу прямо в лицо.
-И что же? Не разбив яйца, не поджаришь яичницы.
-О чьих яйцах речь? – угрюмо усмехнулся Иван, - Мне мои пока ещё дороги. Дать ответ сейчас не готов. Я подумаю…
Виктор облегчённо вздохнул. Кажется, он был доволен и таким окончанием весьма непростой для него беседы.
-Иван, – резко сменил он выспренный тон на спокойный и даже слегка деловитый, - Я прошу тебя отдать мне коробку со снадобьем. К сожалению, тебе теперь в нём нет нужды.
-Я её выбросил, – буркнул Тимофеев, - Но если надо – найду.
-Найдешь? – в голосе посвященного звучало сомнение, - Что ж, попробуй.
Как только Виктор ушёл, Иван засветил фонарь и отправился разыскивать коробку со снадобьем. Однако поиски его довольно скоро прервались. Он ухватился рукой за свежий поросячий помёт, который впотьмах перепутал с коробкой. В его оправдание нужно сказать, что и ухватиться ему было никак невозможно, поскольку помёт был почему-то квадратным и выглядел ну, точь в точь, как искомая  коробка с лекарством. По всей вероятности, по огороду неслышно, как тень, прошёлся соседский боров Михрютка. Все гряды были истыканы его острыми, точно отлитыми из стали, копытами.
Иван крепко выругался, вспоминая недавно мелькнувший перед его глазами лик Червякова,  и, не мешкая,  отправился в дом -  отмывать загаженные свинячьим навозом руки. Коробка со снадобьем так и осталась ненайденной…
А утром, едва забрезжил робкий рассвет, в окно Тимофеева требовательно постучали. Иван продрал глаза и увидел маячившую за окном  знакомую, форменную фуражку посыльного.
-Тимофеев! Иван! – оконные стёкла от нечеловечески зычного  голоса задребезжали.
Иван приоткрыл окно.
-Велено тебе! – немедленно заорал посыльный так громко и яростно, что из соседних домов повыскакивали большепупцы, полагая  пожар.- Немедля! Явиться! В поселковую управу!
Последние слова посыльный проорал, как некий глашатай, объявляющий прилюдно смертный приговор преступнику. Он даже повернулся к Ивану спиной, а распахнутым настежь ртом к высыпавшим на улицу соседям, силуэты которых  ангелоподобно  белели в темноте ночными рубахами. В порыве самозабвенного восторга посыльный  вскинул голову, как туго взнузданная лошадь. Громадная фуражка воспользовалась его оплошностью и немедленно прикрыла  без удержу орущий рот. Тимофеев с интересом пронаблюдал, как посыльный высвобождает своё хайло от крепко севшей на него фуражки и только после этого не торопясь прикрыл окно.
В управе, несмотря на ранний час, Ивана уже ожидал померанцеволысый градоначальник. Он указал ему курительной трубкой на стул и выпыхнул кругло-красивое облачко дыма:
-Н-ну!?
-Что «ну»? – огрызнулся Тимофеев.
-Н-ну! – снова повторил самодовольно градоначальник и снова ткнул курительной трубкой, на этот раз в край своего стола.
Иван бросил взгляд на мундштук указующей трубки и… прикусил язык. В углу стола лежала коробочка со снадобьем, ТА САМАЯ, что давеча он в бессильной ярости выбросил на огород.
-Ну! – ещё раз торжествующе «нукнул» градоначальник и уже несколько округло-красивых, табачных облачков выпорхнули в воздух из его насмешливого рта. – Вещица  знакома?
-Впервые вижу. – Тимофеев тупо смотрел перед собой.
Померанцеволысый счастливо улыбнулся и целиком окутался вонючим, табачным дымом:
-Отпираться бесполезно. Тебе Ваня каюк. Вот с этим вот докладом, – градоначальник черканул  прокуренным до желтизны ногтём по лежащему перед ним  листу, исписанному мельчайшим  почерком. – Тебя, Ванюша, отведут…
Докончить начатое померанцеволысый не успел. Дверь в кабинет внезапно распахнулась, точно врасплох застигнутая порывом урагана, и на пороге предстал… посыльный в своей громадной, форменной  фуражке:
-Тимофеев! К настоятелю! Немедля! – прогремел посыльный, словно капитан корабля, приказывающего спустить паруса и лечь в дрейф в ввиду непредвиденных обстоятельств.
-Со стражей? – выпустил вялый клуб дыма градоначальник.
-Без стражи! И без промедленья! – снова пушкой рявкнул посыльный, в момент развеяв градоначальнический дым по углам кабинета. – А ЭТО! Приказано уничтожить на месте! – посыльный цепкими пальцами ухватил старательно исписанный бисерным почерком  лист с пометкой «Строго секретно» и чёрт его знает, куда у него этот доклад  подевался, но тотчас исчез.
-Ну, что ж, иди, – растерянно промямлил своему посетителю померанцеволысый градоначальник и попытался сделать очередную затяжку вонючего, табачного дыма, но потухшая трубка лишь бессильно сипела…
-Здравствуй, Ванюша. Я рад тебя видеть, - настоятель улыбался  своей вечной слащавой улыбкой, но глаза его, затаившиеся в норках-глазницах, смотрели насторожено и, как показалось Ивану, даже испуганно.
«Что-то неладно у благочинного», - со злорадным удовлетворением подумалось  Тимофееву, - «И потому я ему срочно понадобился».
-Мы тебя позвали, чтобы посоветоваться по очень важному делу, - прерывая неловкую паузу, снова проговорил настоятель.
Тимофеев не стал его спрашивать кто это «мы», полагая, что всё само собой прояснится и оказался прав. Из-за спины Ерофея вдруг тихо-неслышно вышел непонятно откуда появившийся Виктор.
-Это - Витя, Витюша, наш однокашник, – елеем потёк настоятель.
-Да, вроде, знакомы, – натянуто ответил Иван, полагая, что сейчас речь пойдёт о коробке со снадобьем, но он ошибся.
-А у нас, Витюша, беда, - вдруг ни с того ни с сего шкодливо вильнул глазами отец Ерофей. – В Малых Пупцах мужички взбунтовались – взяли в заложники монахов Святой обители.
Тимофеев вопросительно посмотрел на Виктора. «А я здесь причём?» - красноречиво говорил его взгляд.
Виктор понимающе улыбнулся  Ивану и пояснил с неожиданной холодной циничностью:
-Отец Ерофей предложил нам сделку. Он закрывает глаза на то, что я передал тебе снадобье, а ты вызволяешь монахов из заточенья.
Иван обалдело перевёл взгляд с посвящённого на настоятеля. Такой ГОЛОЙ правды он ещё не видал. В ответ благочинный улыбнулся ему почти смущённой улыбкой, которая как бы сама собой говорила: «Ну, что поделаешь, Ваня, если жизнь такая собачья».
-А бунт почему? – спросил Тимофеев, но не из любопытства, а скорее для того чтобы скрыть своё замешательство.
-Да, мужички, Ванюша, зерно с гнильцой прикупили, – елейно ответил на его вопрос Ерофей.
При этих словах Иван краем глаза  узрел, как Виктор язвительно улыбнулся. По этой улыбке он сразу всё понял.  Отец Ерофей, от имени Солнечного монастыря, не брезгующий торговлей,  подсунул  малопупцам гнилой товар. Теперь же он хочет использовать  его, Тимофеева доброе  имя, чтобы прикрыть своё воровство.
-Не, не пойдет, – высказал вслух незамедлительно сделанный вывод Иван  и вдруг  замолчал. Он увидал  в руке настоятеля … тот самый секретный доклад, что на его глазах «уничтожил» посыльный.
Виктор, заметив доклад, побледнел. А Ерофей в улыбке расцвёл, словно пышная роза.
-Я попрошу, чтобы малопупских мужиков не наказывали, – выдавил из себя посвященный фразу, обращённую к Тимофееву.
Иван поднял голову. Виктор правильно понял причину его отказа. Подобные бунты подавлялись очень жестоко. И буде Тимофеев вольно или невольно повинен в смерти людей, ему это  не простят ни свои, ни чужие.
-Я согласен, – он нехотя кивнул головой.
Виктор облегчённо вздохнул. До невозможности расцветший в улыбке отец Ерофей протянул ему лист со злосчастным секретным докладом.
…Возвращаясь от настоятеля, уже на подходе к дому, Тимофеев встретил Червякова и его борова. Червяков стоял, вытянувшись во фрунт, но слегка покачивался, хотя ветра на улице не наблюдалось. Боров Михрютка, по всей видимости, сторожил своего хозяина, чтобы тот ненароком не упал физиономией в грязь. От Михрюткиной морды во все стороны разлетались алмазно сиявшие на солнышке брызги. Это баловалась многочисленная детвора Червяковых.  Мал-мала меньше, все сплошь мальчишки, они писали на Михрютку, соревнуясь: кто точней попадёт ему в фиолетово-ядовитый пятак. Однако Михрютка не обращал ни малейшего внимания на хлещущие ему в морду тёплые струи. Он, как и сам Червяков, изумлённо взирал на приближающегося к ним Тимофеева. При подходе Ивана Червяков изменился в лице и начал беспорядочно и часто икать:
-Иван…  Ик! А почему ты не в поселковой управе? Ик!
Заинтересовавшись, Тимофеев остановился:
-А откуда ты знаешь, что я должен быть там?
-Мне сказали… Ик! – ответил ему Червяков и почему-то так посмотрел на Михрютку, как будто тот его обманул.
-Кто сказал? – «наивно» спросил Тимофеев.
-Так … Ик! – посыльный орал во всю глотку про… Ик! Про коробочку эту с … - тут Червяков внезапно закашлялся, захлебнувшись … мочою.
Дело в том, что Михрютка в этот очень интересный момент, как матёрый заяц-русак, сиганул в свою любимую, глубоководную лужу. Догоняя его, тёплые, солновато-приятные струи непредсказуемо дёрнулись, и одна из них угодила прямо в рот Червякова. Тимофеев всё понял и обратился к торчащим над лужей фиолетовым пятаку и ушам:
-Ты, сучий потрох, - сказал он, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что Михрютка, если и потрох, то явно не сучий, а скорей поросячий, - Если ЕШЕ РАЗ я тебя, сучий потрох,  на огороде замечу, то точно пущу все твои четыре уха на студень, – с этими нехорошими словами он развернулся и быстрым, решительным шагом направился к дому.
-Не имеете права! – закричал ему вслед Червяков, - Боров мой уникален и находится под защитой закона.
Но Иван уже захлопнул калитку.


                ЗЛОБНЫЙ КЛОУН.

Иван не без грусти смотрел на крышу дома, конёк которой был украшен деревянным, резным петухом. Петух точно плыл по густому туману, то ныряя в него, то вновь поднимаясь над его ленивыми волнами. Иван его вырезал собственноручно и в знак примирения подарил старосте Малых Пупцов.  Случилось это, кажется, три года тому назад, как раз после драки между мужиками соседних посёлков, которая тогда началась … Да, чёрт её знает из-за чего она началась. Ведь сколько этих самых драк было…
Тимофеев и Виктор стояли на взгорье, обратив взоры долу, туда, где в  низине, в бело-молочном тумане, утонул опальный посёлок. От внешнего мира его отделяла жгуче-красная полоса.  Местами она полыхала расплавленной сталью, как бы предупреждая случайного или… отчаянного путника о том, что шутить с ней опасно…
-А ведь это Ерошка нашкодил, - произнёс вдруг Виктор, кивнув на калёную, змеёй извивающуюся полосу.
-Продал гнилое зерно? – вопросом откликнулся Тимофеев.
-Гнилое? – лицо посвящённого передёрнулось в брезгливой гримасе, - Это зерно - из Хитрого городка. Оно подлежало уничтожению. Но настоятель распорядился, по-свойски. Он очень недорого продал его старосте Малых Пупцов. Зерно размололи на хлеб – начались мор и бунт, – он помолчал какое-то время, затем, внимательно разглядывая  полыхавшую перед ними красную полосу,  неохотно добавил, - Кажется, нам пора.
Иван оторвал свой, точно привязанный, взгляд от плывущего по белым волнам деревянного петуха, посмотрел пред собою  и … обалдел.  Внутри полосы  откуда-то появился удивительный огненный клоун, который ломался в нелепом, глумливом танце. Он напряжённо вытягивался, волнуясь, словно рябь на воде, затем ломал себе руки и ноги, как будто бы они были хрупки, как стекло. Но ноги и руки тут же мгновенно срастались и вместе с телом вновь трепетали, будто  стяг на нестерпимо жестоком ветру.
-Что это? – спросил Тимофеев у Виктора, почему-то испытывая острую, непонятно откуда взявшуюся тревогу.
Но посвящённый, возможно, его не расслышав, не мешкая,  двинулся в заколебавшийся  кроваво-красный туман. Иван шагнул вслед за ним. Охваченные ровным сиянием, они прошли красную полосу и оказались возле дома старосты, который ещё несколько мгновений назад рассматривали с высокого взгорья.
- Здравствуйте. Долгонько мы вас ожидали, – внезапно послышался крякающий голос и перед незваными гостями вырос, словно из-под земли, приземистый мужичок,  утиный нос  и каштановая борода  которого Тимофееву были очень  знакомы.
-Здорово, Селезень, – поприветствовал он того самого старосту, которому три года назад подарил деревянного петуха.
-Здорово, Иван, – угрюмо ответил ему староста Малых Пупцов, не разделяющий радости своего старого знакомого от неожиданной встречи, - Гляжу, ты уже в посвящённые записался. Забор из огня для тебя перейти, как чихнуть.
Тимофеев замялся. О том, что спутник его является посвящённым, он говорить не хотел. Но, очевидно, у самого Виктора  язык был ниже колен.
-Это - не он. Это - я посвящённый, –  вдруг ни с того ни сего сообщил он  старосте.
-Ты-ы!!! – глаза у Селезня весело заблестели, - Тебя, дурака, нам и надо, – и  вдруг громко крякнул, - В колья их, мужички!
Из-за заборов и кочек, из-за какого-то покосившегося на бок сарая вдруг, точно горох из мешка, посыпались, чем ни попало вооруженные,  «мужички». В мгновение ока они обступили незваных гостей.
Иван посмотрел на острые вилы, коловшие его в грудь, после чего перевёл взгляд на державшего их  малорослого,  квёлого мужика и ...  улыбнулся ему добродушно:
-Ананий, вдесятером на одного ты, брат, силён. А если мы встретимся, когда пойдём стенка на стенку?
Мужик очень бледный, с болезненно запавшими в череп глазами, хмуро буркнул в ответ:
-А ты ещё доживи до этой самой стенки.
И «мужички», не вступая более в  разговоры, повели своих пленников по улице, почему то очень пустынной.
-Людей-то куда подевали? –  спросил Тимофеев у старосты, когда они уже миновали с десяток дворов.
-А ты догадайся, - с издевкой ответил Селезень. – Эй, Катерина! Что на улице мёрзнешь? – окликнул он сидевшую на завалинке, поджавшуюся от холода девочку.
-А в избе от тяти воняет.
-Что, помер?! – староста остановился так резко, что следовавший за ним конвой смешался, зазвенев топорами и вилами.
-Помер. Аж третьего дня, – ответила девочка так безучастно и просто, как будто её спросили не шёл ли намедни здесь дождь.
-Пошли! – Селезень круто развернулся к избе, на завалинке которой сжалась в комочек девчонка. Однако у самого порога он остановился и осклабился в скверной улыбке. – Иди - ка ты первым, Ванюша, вместе со своим посвящённым.
Тимофеев прошёл дощатые сени, отворил дверь в избу и… отшатнулся от ударившей  ему в нос нестерпимой вони. Он на какое- то мгновение невольно задержался у входа, но получил такой  жестокий тычок в спину от Селезня, что не вошёл, а буквально влетел в безрадостно-тусклую горницу. Тимофеев остановился, едва не запнувшись о лежащего на полу толстяка.
Иван  огляделся. В слабом утреннем свете, чуть сочившемся сквозь небольшие окошки, он не вдруг увидал сидевшую возле печи старуху.
-Алёна, - вошедший  вместе с мужиками в горницу Селезень обратился к старухе, - Ты, что здесь в такой вонище сидишь?
Алёна поворотила к нему неподвижное, как у слепого, лицо и прошамкала беззубым, провалившимся ртом:
-Да, что ты, батюшка, тут вовсе и не воняет.
Уже пообвыкшийся в полумраке Иван смотрел с отвращением, как по лицу лежащего на полу толстяка ползают жирные, навозные мухи. Одна из них подлетела к нему. Иван от неё отмахнулся. Тогда муха сделала круг  и опустилась Алёне на щёку. Навозная муха всласть поползала по её застывшему, точно предсмертная маска лицу и остановилась в глазнице. Устало и хмуро Селезень взглянул на старуху. Заметив муху, которая червоточиной обозначилась на её  жёлтом веке, он безнадёжно сказал:
-Ребята, несите бабку на воздух.
Мужики подхватили старуху под руки и заспешили вон из зловонного логова. Однако уже возле самого выхода произошла непредвиденная заминка. Ананий качнулся, как пьяный, и, увлекая за собой и бабку и ведущих её мужиков, повалился вдруг на пол.
-Что, помер?! – голос Селезня звучал неестественно звонко и готов был сорваться.
-Да, вроде того, – склонился над упавшим мужик.
-Ну, вот … - неожиданно заскулил староста, словно собака, которую незаслуженно ударил хозяин. – Ещё один помер, - и вдруг заорал, точно полоумный, уставившись вытаращенными глазами на Тимофеева, - Ну, что!? Теперь понял, почему на улице пусто!? Живо с ним! – он так сильно ударил пальцем Виктора в грудь, что тот отшатнулся и болезненно сморщился:
-Тащите покойников на огород!
Иван сделал шаг к лежащему на полу мертвецу, но посвящённый согнулся в жестоком приступе рвоты.
Селезень смачно плюнул едва ли ему не на голову:
-Что, сволочь! Как нас заразным зерном кормить так это вы можете! А как!.. – недоговорив, он повернулся к Ивану и неожиданно просто сказал, - Давай, Вань, берись. Понесем его к чёртовой матери.
Вдвоём они перевалили толстяка на дорожку, по всей вероятности, ещё совсем недавно радующую глаз ярким узором, а ныне затоптанную в грязь сапогами, и потащили к порогу.
Могилу копали тоже вдвоём, порушив грядку с укропом и луком. А когда взялись за дорожку с покойником, чтобы опустить его в яму, взгляд Тимофеева нечаянно упал на его неестественно раздувшуюся правую руку с перстнем-печаткой, да так и застыл…
-Иван, ты что стал? – недовольно окликнул его Селезень.
-Никак это Фёдор? – вместо ответа в смятении пробормотал Тимофеев, признавая в покойном своего давнего соперника по кулачным боям.
-Ну, Фёдор и что? –
-Так он жил не в этой избе.
-Переехал! – отрезал Селезень, - Да, видно, не впрок.
-То-то я думаю,  мне эта девчонка знакома – только и мог в растерянности проговорить Иван.
После того как могила была зарыта, Тимофеев с размаху воткнул заступ в землю:
-Селезень, давай потолкуем.
-Об чём разговор?
-Отпусти монахов – получишь лекарство и хлеб.
Селезень  рассмеялся сухо и дробно, как горох по доскам  рассыпался:
-Да что-то не верится, Ваня.
-Не отпустишь - так сдохнешь, и все в Малых Пупцах вместе с тобой.
Староста молча уставился на разрубленного лопатой червя, извивающегося у него под ногами.  В этом молчании Иван усмотрел для себя лазейку:
-Я останусь, если другие уйдут.
-Селезень оторвал взгляд от червя, посмотрел  Ивану в глаза: «Ваня, да кому ты-то нужен»,  – откровенно говорил его взгляд. Но вслух он сказал  совершенно иное:
-Положим,  отпущу я монахов. Отпущу и тебя… по старой дружбе, а останется посвященный.
Несмотря на то что обстановка не располагала к веселью Тимофеев не мог сдержать скупую улыбку. Даже сейчас Селезень остался верен себе: выискивая выгоду, утверждал, что всё делает бескорыстно, по дружбе. 
-И не надо лыбиться! – вдруг злобой взорвался Селезень, - Если красный забор сегодня не уберут – я твоему посвященному уши обрежу!
Иван искоса глянул на Виктора, стоящего в стороне. Посвященный смотрел пред собою устало и отрешенно. Он, по всей вероятности, не догадывался, что речь идёт о его судьбе.
-Я  поговорю с ним? – Тимофеев взглянул на старосту вопросительно.
-Поговори. – Селезень безразлично пожал плечами, как бы давая понять, что  своё решение он не изменит.               
-Я  всё слышал. Я останусь здесь. Без тебя. И не беспокойся – со мной ничего не случится. – Виктор смотрел на своего друга глазами побитой собаки.
Мгновение Иван пребывал в столбняке. Виктор никак не мог услышать их негромкой беседы.  Более того, каким-то непостижимым образом он сумел угадать то, что Иван хотел остаться в посёлке вместе с ним. Зная своенравный и вспыльчивый нрав Селезня, он хотел уберечь  друга от возможной жестокой расправы. Почему-то вдруг вспомнилась давно ушедшая школа, Виктор, избитый в неравной драке, такой же, как и сейчас жалко-беспомощный, не способный за себя постоять.
-По-другому не будет! – услышал Иван за своей спиной громкое «кряканье» Селезня и  откликнулся нехотя:
- Мы согласны.
.. Захваченных в плен монахов малопупские мужики «заточили» в пустую продуктовую клеть.
-Запасы поели, - горестно вещал Селезень, - А вот этих хорьков завели.
«Хорьки» один за другим  появлялись из темноты кладовой, подслеповато щурясь на солнечный свет. Воняло от них нестерпимо, как от настоящих хорьков. Монахов не выпускали  на улицу несколько дней. Из-за тесноты помещения им приходилось справлять нужду почти, что себе в штаны.
-Кулёма. Не пойму: ты ли это? – воскликнул Иван, внимательно разглядывая одного из плененных.
-Да, я это, Ваня! Я! – плаксиво затянул, стоящий перед Иваном монах, физиономия которого напоминала небольшую подушку, раскрашенную красно-сине-багрово, в цвет синяков и ссадин. – Меня сюда прислал мой духовный отец настоятель Святого монастыря, - но тут же, не выдержав роли,  он придвинулся к Тимофееву вплоть и горячо задышал ему в ухо, - Этот гавнюк дал мне этих двух обосраных  дураков и отправил меня увещевать этих малопупских чертей, - последние слова Кулёма произнёс чуть дыша, очевидно, слегка опасаясь, что «малопупские черти» его могут услышать. – Сначала всё было очень даже неплохо, - продолжил монах, - Нам только слегка намяли бока и заперли в эту клеть. Но после того как вокруг Малых Пупцов прокинулась красная полоса мужики озверели. Они вытащили нас из кладовой и начали бить смертным боем. Особенно старался вот этот, - Кулёма скосил опасливый взгляд на стоящего неподалёку Селезня, лицо которого казалось ещё более чёрствым, чем сухарь, забытый в печи.
-Что, сильно били? – не таясь, спросил Тимофеев.
-Могли б и полегче, учитывая нашу святость и сан, - вместо Кулёмы прошепелявил разбитыми губами один из монахов.
Однако его товарищ по заключению принял вопрос Тимофеева за издевку. Он повернулся к нему наполовину  оторванным ухом и прошипел ему обидчиво-зло:
-Тебя бы вот так!
В мгновение ока глаза у Кулёмы округлились и  свирепо уставились на наглеца. Но Тимофеев сдержал его: сейчас было не время для драки.
 Мужики  грубо затолкали Виктора в загаженную человеческими испражнениями кладовую, после чего Тимофеева и освобождённых  монахов повели из посёлка. Возле околицы все в удивлении остановились. Красной полосы, полыхавшей ещё недавно, не было и в помине.
Иван мерным шагом пошёл прочь от Малых Пупцов, но двое монахов, очевидно, не выдержав напряжения, побежали. Это почему-то вывело Кулёму из себя. Мигом он догнал беглецов и одного из них дёрнул за рваное ухо так, что совсем его оторвал.
-За что!? – взвыл монах, глядя на свою объалевшую кровью руку, которой он ухватился за рану.
-Что б попусту не болтал, – мстительно заметил Кулёма, - На, возьми, а то - потеряешь, – он сунул окровавленное ухо монаху за пазуху и тотчас в знак своего оправдания обратился к подошедшему Тимофееву, - Он мне в кладовой в карман нассал после того как я его победил в одном богословском споре, а мне наврал, что это  из-за  тесноты. У, гад!  - Кулёма сделал угрожающий выпад к монаху.
Тот испуганно вскрикнул и пустился от него наутёк. Его товарищ с разбитыми в лепёшку губами бросился вслед за ним.
-Оставь их, Кулёма, - устало махнул рукой Тимофеев, - Чем быстрей они попадут в монастырь, тем быстрее подвезут в посёлок лекарство и хлеб.
-А мы? – с недоумением спросил Кулёма Ивана, - Мы что,  остаёмся?
-Пока я снова не увижу Виктора я никуда не уйду. Но ждать нам осталось недолго. Ведь красной полосы уже нет.   
Внезапно монах, словно одеревенел, затем ошалело показал Тимофееву в сторону Малых Пупцов, дескать, ты только взгляни, ЧТО там такое творится. Иван посмотрел  и в бессильной ярости замер. Как прежде возле посёлка полыхала красная полоса. Как прежде в неистовом танце ломался в ней  огненный клоун. Внезапно откуда-то с высоких небес на клоуна упал тонкий, острый лучик-игла. Иван поднял голову – по небу катился знакомый пестренький шарик, приносящий несчастья.
-Иван, пожалуйста, давай отсюда уйдём, – тревожно заскулил вдруг Кулёма.
Однако  внимательно глядящий на красную полосу Тимофеев, его не услышал. После укола иголкой-лучом клоун  так  нервно   задёргался - замельтешился, как будто его укусил скорпион.  Он  беспорядочно молотил руками по воздуху, точно взбивая кровавые сливки,  дрыгал ногами,  рушился в огненном  чреве, и снова упрямо  вставал… 
Они спустились с горы. Отсюда красная полоса с  взбесившимся огненным клоуном была не видна.  День минул. Сгущались сумерки. И Тимофеев здесь решил дожидаться утра. Кулёма со страху запалил невиданной силы костёр. Но хворост в костре очень быстро сгорел, обратившись в жаркие угли. Размореные теплом, Иван и Кулёма забылись в тяжёлой дрёме.
Проснулся Иван от какого-то жуткого чувства: земля дрожала и шевелилась под ним, как живая. Тяжёлый гул застыл в воздухе, как будто сотни гигантских молотов одновременно били по наковальне. Это было  непонятно, жутко и страшно. Тимофеев вскочил и, ничего не соображая, стал озираться вокруг.
-Что это такое, Иван!? – бледный монах весь дрожал.
Но Тимофеев стоял сам не свой и не знал, что ему отвечать.
Мало-помалу земля перестала дрожать. Однако ни Иван, ни Кулёма заснуть уже не могли. Нервно, тревожно они ожидали наступления утра. Утро пришло, но… раньше обычного срока.
Грешным делом в полночь Тимофееву приспичило помочиться. Он поднялся от тлеющего костра, не торопясь расстегнул ширинку, да … так и остался стоять, одурело глядя на небо.
-Эй, Кулёма! – наконец, он задумчиво окликнул дремлющего монаха, - Посмотри - ка ты, брат. Или мне это мнится, или… солнце уже встаёт по ночам.
Сон с монаха сняло, как рукой. Он вскочил, словно угорелый, и распахнутыми до предела глазами уставился в сторону Малых Пупцов.
Там, и вправду, разгоралась ночная заря. Только свет её был не ровным, а … скачущим, мельтешащим, внушающим страх и тревогу. Этот свет разгорался всё ярче и вот … Перед глазами напряжённо следящих за странным рассветом людей в небо вскинулось  кроваво-багровое пламя. Это огненный клоун, рождённый огненной полосой, на свободе отплясывал свой дикий, неистовый танец. Он ломался, низко  пригибаясь к земле, становясь незримым за взгорьем, тут же снова вздымался во весь свой гигантский рост, знойным пламенем прожигая ночное небо… Сумасшедшая пляска продолжалась всю ночь и лишь ближе к рассвету злобный, огненный клоун внезапно исчез.
Когда хмурое утро обернулось плотным, туманным рассветом, Тимофеев встал и, не говоря Кулёме ни слова, направился к Малым Пупцам. Он ушел, провожаемый безнадёжным взглядом монаха, который даже не высказал пожелания пойти вместе с ним.
Тимофеев остановился на взгорье, с которого ещё сутки назад он и Виктор смотрели на деревянного петуха, плывущего в рваном тумане, и стал пристально вглядываться в застывшую  бело-серую мглу. Он пытался разглядеть, ЧТО осталось от Малых Пупцов.  Но … гарь разъедала глаза. Тимофееву мнилось, что в ядовитом тумане шевелится удивительный, странный красно-багровый червяк. Вот ветер рванул – разогнал грязно-серый туман и перед изумлённым Иваном предстал злобный, огненный клоун, сидящий верхом на ТОМ САМОМ деревянном, резном петухе, недавно ещё раскрашенным ярко и броско, а теперь обугленно-чёрном.
Злобный, огненный клоун уже не был, как раньше, прыток и резв. Он сейчас извивался и корчился в невыразимых муках предсмертной агонии, но не забывая при этом жадно обгладывать петуха, на котором сидел.
Утренний ветер свежел, разгоняя ядовито-сизый туман, и перед ошеломлённым Иваном открывалась  … громадная гарь, рассечённая надвое глубоким разломом. Огненный клоун, прежде чем околеть, в неистребимой злобе пожрал  весь опальный посёлок, надкусив саму землю. Он «пощадил» только обугленный до  неузнаваемости дом старосты Малых Пупцов, но лишь потому, что добрался до него перед самой своей кончиной. Иван, обессилев, опустился прямо на опалённую жаром траву. Он только СЕЙЧАС осознал, что Малых Пупцов уже нет, а друга Виктора ему уже никогда не дождаться.               
 

                ПРАЗДНИК ВЕЛИКОГО СОЛНЦА.

-А Витька-то наш, знаешь что учудил? – Дарья осторожно  взглянула на мужа, - Голубиным шестом Никифоровну по голове долбанул…
Тимофеев её будто не слышал. Он сидел за столом и из миски хлебал  деревянной ложкой тюрю.
Даша продолжила:
-Витька с крыши голубя-чужака подманивал, а Никифоровна в это время удумала кур кормить. Вот и стала орать: «Цып-цып-цып!» А Витька её  - шестом… - Дарья снова посмотрела на мужа. – Тимофеев молчал. Тогда, расхрабрившись, она выпалила то, что у неё на душе наболело и давно просилось наружу, - Ваня, а правда монахи бают, что Господь Малые Пупцы молоньей поразил за грехи. Оттого они и сгорели.
 Иван спокойно отодвинул от себя миску с недоеденной тюрей, так же          спокойно взглянул на жену. Дарья сжалась в комок. Едва не разразившуюся грозу предотвратил неожиданный стук в окно. За запотевшими стеклами маячила здоровенная морда Кулёмы.
Монах ввалился в избу, словно медведь, оставляя грязные следы на полу. Слегка смущаясь под неодобрительным взглядом хозяйки, пробубнил, глядя себе под ноги:
-Иван… Настоятель просил … На праздник Великого Солнца…
-Просил? – лицо Тимофеева искривилось в усмешке, - с чего бы это Ерошке меня «просить» придти на храмовый праздник, если Виктора уже нету в живых, - Кулёма, я думаю, что нас с тобой ждёт очередная поездка, из которой мы уже не вернемся, – спокойно закончил он.
На монастырскую площадь попали они в самый раз. Отец Ерофей, облаченный в торжественные одежды, заканчивал свою проповедь перед паствой.
«… Так обезумевшие поселяне Малых Пупцов потребовали вина для увеселений и чудесное снадобье, поскольку вино приносит болезни», - вещал он с высокого монастырского крыльца, - «Они даже отказались слушать Божие слово, которое принесли им вот эти смиренные братья», - округлым и благообразным движением руки отец настоятель указал на двух стоящих подле него монахов, которые томились вместе с Кулёмой в курятнике, - «Они даже заточили служителей Божиих в сырую темницу…»
-В самую точку попал, - обращаясь к Ивану, вставил Кулёма, - Там было жутко сыро. Зассали курятник так, что хлюпало даже в карманах.
Однако его словоизлияния были прерваны отцом Ерофеем, который громко крикнул в толпу:
-Здесь ли добропорядочный муж Иван Тимофеев и благочестивый монах Кулёма?
-Здесь! – нехотя подал голос монах.
-Так пройдите сюда и станьте рядом со мною, - провозгласил настоятель так торжественно-важно, как будто был он сам Господь Бог и приглашал души праведников войти во врата Рая.
-Взгляните на наших братьев! – отец Ерофей указал на избитых монахов,- Закоренелые грешники в Малых Пупцах зверски мучили их…
Кулёма невольно потрогал под глазом огромный фингал. Неосторожный жест бедолаги-монаха тотчас уловил всевидящий благочинный и тут же его истолковал на свой лад.
-Не вытирай своих слёз, брат мой! – завопил он, как оглашенный. – Не стыдись их! Мы знаем, что твоё сердце отважно. Совсем недавно ты доказал это ещё раз.
Один из полусумасшедших поселян Малых Пупцов оторвал брату Аркадию ухо! Но… храбрый Кулёма в жестокой схватке отнял у безумца оторванное ухо и вернул его владельцу. Вот оно! ( «Покажи!» -  с нажимом  прошипел благочинный   стоящему с ним рядом брату Аркадию). Аркадий вытащил из кармана тряпицу, развернул её и поднял почерневшее ухо над головой. Ерофей брезгливо скосил на ухо глаза, но тут же отвёл их и торжественно провозгласил, - А сейчас в честь благочестивого брата Кулёмы  и добропорядочного мужа Ивана молоденькие пастушки сыграют на рожках гимн Великому Солнцу.
Вокруг стало тихо, как в гробу. Все замолчали ради торжественности момента. И вдруг вместо обещанного гимна ударила дикая и разнузданная плясовая. Если бы можно было переложить половой акт на музыку, в самом его непристойном и грубом выражении, то лучше этой варварской, уходящей своими корнями в тёмные, полузвериные века плясовой, отобразить его было бы невозможно.
Плясовая прогремела какое-то время и внезапно пресеклась, как будто кто-то обрубил её топором. Какой-то молодой, привлекая к себе внимание толпы, похотливо и ёрнически заржал, но немедленно  захлебнулся своим  нарочитым смехом. Его кто-то сильно ударил  кулаком по спине. На площади, казалось, стало ещё тише, чем было перед исполнением варварского «гимна». Откуда ни возьмись, точно чёрт из табакерки, на монастырское крыльцо выскочил градоначальник. Под яркими лучами солнца его лысина светилась зрелым янтарём. Благочинный повернул к нему своё пунцовое, гневливое лицо и … Иван услышал: «Ты…сволочь! Заставлю в монастыре чистить сортиры! И виночерпий с ними?! Тебя и их к … матери!..»
«Чёрт» тут же пропал, так же внезапно, как и появился. Но вскоре над пёстрой занавесочкой, которая скрывала развесёлых пастушков – рожечников, снова янтарно засветилась его лысина.
«Пусть же ТЕПЕРЬ! Прозвучит гимн Великому Солнцу!» - выждав паузу, повторил настоятель. При этом он обжёг янтарную лысину таким зло раскалённым взглядом, как будто бы хотел её испепелить.
Через несколько мгновений, и вправду, раздалась мелодия, вроде бы, как и величавая, но где-то, как-то, всё же отдающая похабной плясовой. Эту мелодию  подхватил, раскатно, мужской, тяжёлый, мрачноватый хор. Монастырские ворота отворились. В них показались монахи в праздничных одеждах, несущие изображения Солнца и иконы, с которых на прихожан взирали святые с ликами, измождёнными постами и неустанными молитвами.
Подобно архангелу, ступающему на грешную землю, отец Ерофей сошёл с монастырского крыльца на цветную дорожку, нарочно подстеленную для этого случая у подножия лестницы. Настоятель взял в руки уже приготовленную для него небольшую икону и возглавил монахов. Ивану и Кулёме всучили неподъёмно-тяжёлые, покрытые позолотой изображения Солнца и поставили их по бокам Ерофея. Под громкие песнопения и музыкальные звуки, которые издавал слегка протрезвевший оркестр, торжественное шествие двинулось вдоль монастырских стен. Однако и здесь без происшествий не обошлось.
Когда блистающая праздничными ризами процессия обошла прихожан, произошла весьма скверная, можно сказать, даже непристойная сцена. Прямо под ноги Тимофееву бросилась баба в чёрном платке и зарыдала, захлёбываясь словами: «Будь проклят ваш Бог! Зачем он убил моих бедных родителей!?»
От неожиданности Тимофеев едва не повалился. Тяжёлое изображение Солнца в его руках заколебалось.  Иван не сразу признал в это молодой, грудастой бабе дочку старосты Селезня, которая несколько лет назад вышла замуж за большепупского мужика.  Платок чёрным трауром перехватывал её снежнопоседевшие волосы. Сквозь белую седину пробивался единственный каштановый локон. У дочери более светлый и нежный, чем тёмно каштановая борода её  погибшего в пожаре отца.
Торжественная процессия остановилась. Хор смолк. Его заглушил надрывный, волчий вой молодухи. Лицо у отца Ерофея снова запунцовело. Какое-то время казалось, что праздник безвозвратно испорчен. Но здесь случилось такое, что никто предвидеть не мог.
Из леса глухих, в человеческий рост лопухов, что буйно росли возле стен монастырских, сначала послышался леденящий кровь вой, затем … сиганула вдруг Смерть на приземистом, пузатом коньке. Махнула косою. Схватила обомлевшую со страху орастую бабу и … была такова.
Народ только ахнул. Всем как подрубили колени. И лишь настоятель, по всей вероятности, в силу своей необыкновенной святости не потерял присутствие духа. «Братья и сёстры!» - зычно крикнул он прихожанам, - «Этот призрак с косою предостережение всем нам о том, что жизнь наша подобна дуновению лёгкого ветерка, а так же о том, что на храмовом празднике непотребно орать возбраняется».
Народ поднимался  с колен. Отряхивал пыль. И только Иван оставался всё это время стоять. Иван и поверил бы в Смерть, и в приземистого конька, и косу. Однако его только самую малость смутили матрацные, в голубую полоску штаны Червякова, выглядывавшие из-под неправдоподобно широкого савана-балахона, а так же свинячий пятак, зачем-то прилепленный к морде приземистого конька.
Скандал загасили. Но праздник поспешили свернуть. Торжественная часть его была скомкана, кое-как кончена, и из монастырских ворот монахи уже потихонечку понесли столы с угощеньем и покатили хмельные бочки с водкой и пивом. Ивана терзала потребность залить зелёным вином ту яростную и бессильную боль, которую выплеснула на него поседевшая молодуха.
-Стакан, малой, – коротко бросил он зелёному пареньку, который подменил настоящего виночерпия по случаю безрассудного пьянства последнего с весёлыми пастушками-рожечниками.
-Не положено. Чарку, – смутился под пристальным взглядом Ивана «малой».
-Стакан, – повторил Тимофеев, не повышая голоса, но по-прежнему глядя оробевшему виночерпию прямо в глаза.
Младой виночерпий засуетился. Откуда-то из-под стола достал здоровенный, гранёный стакан и, проливая вино, наполнил его до краёв.
-Стакан, – ободренный примером Ивана, потребовал своей доли Кулёма и отошёл от стола с наполненным гранёным стаканом.
-Мне тоже стакан. Да побольше. Я – видишь, какой, – перед виночерпием вытянулся коломенской верстой длинный и узкоплечий детина.
-Да у меня  и стаканов – то нету! – взмолился молодой виночерпий.
Однако стаканы и кружки в очереди быстро нашлись. Зажатому в угол, растерянному «малому» пришлось наливать всем подряд по большому гранёному. Нетерпеливо подходящие с конца очереди мужики, жадно втягивая слюну, одобряли: «Ну, наконец-то, расщедрился отец настоятель. Пей, брат, не жалей. Душа-мера!»
Вино скоро кончилось. Здоровенная очередь заволновалась и сгрудилась возле разливного стола.
-Куда дел вино, гад!? Немедленно отвечай! – в лицо виночерпия летели злые брызги слюны.
-Вы всё и выпили, – отвечал, зардевшись, «малой».
-Мы?! Да, у нас в глотке солнце печёт! Сам выжрал?!
-Да, это не он, а другой виночерпий, который споил наше вино рожечникам-свирестелкам. У них должно быть осталось
Все бросились за занавесочку, где сидели пьяные музыканты. Однако «рожечники-свирестелки» предусмотрительно смылись, оставив после себя лишь порожний бочонок, насквозь пропахший вином. Это взъярило толпу, и она начала крушить всё подряд.
Снова в полосатых, матрацных штанах появилась «Смерть» на Михрютке. Однако на этот раз номер уже не прошёл. Озверелые мужики сорвали шутовской балахон с Червякова и стали пинать бедолагу ногами. Кто-то уже влепил звонкую плюху «малому», от которой тот зарделся, как роза. Дело становилось нешуточным. Кое-кого могли покалечить, а то и убить. Тимофеев решил вмешаться.
Он мигнул стоящему возле разливочного стола Кулёме, указав глазами на воду в бадье для помывки посуды и порожний бочонок. Монах понял всё слёту. Под шумок он наполнил порожний бочонок водой, плотно вбил в него пробку и подал Ивану. Тот взобрался на стол.
-Кто сказал, что вина больше нет?! А это что, не вино?! – гаркнул он на всю площадь, высоко поднимая бочонок.
Гвалт в мгновенье утих. Мужики в замешательстве смотрели на бочку.
-Будем пить?! – вновь крикнул Иван.
-Будем!! Будем!!! – загремела вся площадь.
Иван выжидал какое-то время, сверху вниз глядя на пьяные рожи и разваленные красные рты, а затем, подняв ещё выше бочонок, рявкнул весело-зло: «На шарап!»  И швырнул его в лес протянутых рук…
На душе у Ивана было мутно и скверно. Шум на площади остался у него за спиной. Он с Кулёмой шёл к дому и невольно сравнивал ЭТОТ праздник и ТОТ. С морем пива в удивительном городе, который звали Железным. Дело даже не в пиве, а в … празднике. Там - красиво, приятно и весело. Здесь – убого, серо и грубо.
-Иван, - словно угадал его мысли Кулёма. – Давай сходим в сон. Может, пива попьём, а, может, и так погуляем.
Тимофеев молчал. Он был полностью согласен с монахом.               
 

               ПАМЯТНИК ПОСЛЕДНЕМУ СПЕРМАТОЗОИДУ.

Центральную площадь Железного города на этот раз трудно было узнать. От башни Тюльпана, стрелой взметнувшейся в небо, к реке Береже, чернеющей у подножья городского холма, кишкой протянулся огромный и длинный шатёр. Над ним в небесах изображали живые картинки железные люди. Они то рисовали на небосклоне лужок с пасущимися на нём милашками-кроликами, то складывались в слова, читаемые издалека, но чуждые и непонятные варварам: «СЕКС – ВЫСТАВКА». При этом очаровашки пушкарики-кролики бесстыдно напрыгивали друг на друга и нагло совокуплялись у всех на виду. К примеру, на каком-нибудь проплывающем мимо них облачке.
Иван, оказавшись на площади, вверх не смотрел. Он озирался по сторонам. Он пристально вглядывался в лица гуляющих горожан, пытаясь понять: ЧЕГО ЖЕ им не хватает. Одежда, еда и чудо-лекарство – всё у них есть. Так почему же так много среди них телесных и душевных калек. Так почему же они постоянно не ладят друг с другом. Их бы на годик-другой оторвать от этого рая и определить в Большие Пупцы, чтобы они не бесились здесь с жиру.
-Иван, – перебил его мысли Кулёма, - Скажи, что такое «секс-выставка».
-Ещё не пришедший в себя Тимофеев соображал весьма туго и сходу понёс околесицу:
-Ты видел, Кулёма, как выставляют зимние рамы? Ну, здесь, то же самое, но выставляют не рамы, а секс, – и, совершенно запутавшись в своих объяснениях, он поспешно добавил, - Пойдём и посмотрим, что там и как выставляют, а заодно возьмём пару пива в бекономате.
Вход в длинный шатёр представлял собой стоящего на задних лапах гигантского дутого кролика, свободно болтающегося в воздухе взад и вперёд. Однако при относительно сильном дуновении ветра он делал бёдрами крайне неприличные телодвижения, чем вызывал в публике, толпящейся возле входа в секс-выставку вялое оживление.
Варвары пробрались сквозь густую толпу к ногам-колоннам шаловливого, дутого кролика и … застряли. Возле одной из кроличьих ног, как раз перед самым входом в шатёр, стояла драконистая коняга с торчащим из пасти обломанным, красным клыком. С неё высокомерно-насмешливо взирала на суетящихся внизу мелких людишек надменная кукла с напудренным до неестественной белизны лицом и подведёнными чёрной краской глазами.
-Иван! – зашептал Тимофееву на ухо не на шутку струхнувший Кулёма, - Гляди. Это Хельги и Альв. Сейчас нас выбросят вон или даже побьют.
Как раз в это время Хельги сделал указующий жест и двое дюжих парней-горожан схватили и куда-то поволокли какого-то варвара в грязной и рваной одёже.
Однако вопреки ожиданиям Кулёмы Хельги не стал им препятствовать пройти между растопыренными кроличьими ногами, которые являли собой вход в кишкообразный шатёр. Он лишь с холодной насмешкой скользнул по их напряженным лицам взглядом и отвернулся. Опасность поджидала монаха с другой стороны. К нему протянул слюнявые трубочки-губы Альв и, задыхаясь от нежности, горячо продышал: «Дружочек мой ненаглядный! Позволь я тебя поцелую!» - Альв со свистом втянул в себя клейкую струйку слюны и сквозь толпу протолкал свою морду к Кулёме, но тот рванулся вперёд и, давя на своём пути горожан, счастливо избежал слюнявого поцелуя.
«Ну, сволочь!» - пробормотал со злостью монах, влекомый вместе с Иваном толпой посетителей. – «Погоди. Я с тобой ещё поквитаюсь».
Однако Кулёма тотчас забыл о ненавистном  ему драконистом жеребце, едва они вступили в обширную залу, с которой собственно и начинался осмотр экспозиции. Остановившись, как вкопанный, монах начал вертеть головой, отыскивая глазами вожделённый бекономат. К великому его огорчению бекономатов на выставке не было и в помине. Зато по углам просторного зала стояли всё те же пузатые кролики величиной с человеческий рост. Кулёма хотел уже было похулить организаторов выставки, но тут на свою беду он поднял голову вверх, возможно, в надежде обнаружить бекономат, привинченный к потолку и… лицо его исказилось от ужаса.
-Ваня, Ванечка! – слабо пискнул монах и показал пальцем вверх, - Ты погляди, что там такое творится.
Тимофеев взглянул вслед за ним и… обомлел. Перед ним стоял …  огромный, мужской, детородный член. Голова его была ядовито-багрова и смотрелась ужасающе неприлично.
-Ванечка, это же х …- монах выговорил первую букву ругательного слова и, тут же сообразив, что страшно согрешил, скукожился, будто у него страшно болел живот. Тогда он воздел руки вверх, желая прочитать спасительную молитву, но вновь перед его взором замаячила багровая голова. Монах потерял себя. Он, то падал ниц, нелепо раскорячиваясь на полу, то грохался на колени, то метался взад и вперёд, как курица снесшая яйцо. Кулёму, словно мухи свежий навоз, немедленно облепили зеваки.
-Мой друг очень набожен, - поспешил объясниться Иван, - Узрев здесь столь дорогую для нас, варваров, святыню, он не мог не воздать ей почести.
Монах ошалело взглянул на Ивана, но тот уже ухватил его за воротник и потащил в лабиринты выставки, подальше от назревающего скандала.
-Послушай, Кулёма, - раздраженно сказал Тимофеев, отпуская монаха. – Я помню на голых баб ты пялился так, что у тебя глаза повылазили. А здесь из-за всякой ерунды, - тут Иван смущенно закашлялся,- Такие выделываешь выкрутасы, что все диву даются.
-На голых баб, Ваня, пялиться вовсе не грех, - ответил ему одуревший монах, - Бог их и создал для того  чтобы пялиться. А здесь … Какие там рамы, Ваня, которые выставляют. Здесь выставляют - чёрт знает что!
Мало-помалу Кулёма пришёл в себя. Однако теперь шел, глядя себе под ноги, стараясь не смотреть на окружающие его экспонаты. На картины с распластанными женскими бёдрами, на человеческие глаза, живые и яркие, но помещённые воспалённой фантазией художника туда, откуда их могла бы извлечь только повивальная бабка, на галерею нарочито изломанных обнажённых человеческих тел, по непонятной причине обозванных «Райскими наслаждениями».
-Иван! – вдруг обрадовано подал голос Кулёма, - Смотри, хоть что-то на этой выставке есть человеческое. Вот  змея помирает…
Монах стоял возле камня, на котором бессильной верёвочкой обвисла небольшая змея. Змея была несколько странной: слишком тонкой и нежной для земноводного гада. А голова её по сравнению с туловищем смотрелась несуразно большой. Но подошедший на зов Кулёмы, Иван не обратил на эти нелепицы никакого внимания. Его в самое сердце поразили глаза необычной скульптуры. Они смотрели в невыразимой предсмертной тоске и были похожи на глаза умирающего в колыбели ребёнка.
«Памятник последнему сперматозоиду», - прочёл любознательный монах надпись на постаменте загадочного изваяния.
-Иван, а что такое сперматозоид?
-Сперматозоид – это то, что делает женщину матерью, – за Тимофеева ответила миловидная горожанка. Она стояла рядом с молодым, но уже обрюзгшим и толстым мужчиной.
-А почему последним? – допытывался пытливый монах.
-Вам, варварам, этого не понять, – высокомерно улыбнулся толстяк, Вы слишком много работаете руками и слишком мало головой.
Иван удивлённо взглянул на горожанина-толстяка. Так точно отвечал ему коротышка,  когда он спросил его почему  в Железном городе великое множество юродивых и калек. По всей вероятности, то же самое подумалось и монаху, поскольку он с невинным видом спросил:
-А ты, горожанин, кто? Юродивый или калека?
Толстяк покрылся багрянцем, как осиновый лист в октябре и беззвучно разинул рот. А сопровождающая его миловидная женщина расхохоталась, звонко и зло:
-Что, милый, хороший урок преподал тебе этот грубый мужлан!? – и, обернувшись к Кулёме, сказала с издевкой, скрывающей горечь, - Он, варвар, - калека. А это -  ЕГО последний сперматозоид!
-Но, милая, не выдержав, наконец, взорвался толстяк, - Я предлагал тебе обзавестись ребёночком из железа.
-А мне не нужен железный. Мне нужен – мой! – глаза красавицы-горожанки вспыхнули и… погасли, затуманенные слезой. Она развернулась и быстро пошла от нелепой и немного смешной скульптуры.
Кулема немедленно взгромоздился на  пустой пьедестал и долго провожал красивую женщину взглядом. «Подумаешь, я больше работаю руками, чем головой», - бормотал он себе под нос, - «Зато у меня этих сперматозоидов хоть на тысячу баб и дохлого ни одного.» - монах расправлял свою могучую грудь под латаной, засаленной рясой.
Тем временем  смотровую площадку возле постамента с монахом заполнила многочисленная толпа посетителей, ведомая бойкой девушкой-экскурсоводом.
«Взгляните!» - канарейкой пропела экскурсовод и неожиданно - подло ткнула Кулёме указкой в промежность. Монах в ответ  крякнул подбитым селезнем и  согнулся. – «Вы видите варвара в старинной, традиционной одежде. Прошу обратить ваше внимание как на уровне бёдер у него неудержимо бугрятся штаны», - монах покосился  на свой оттопыривающийся левый карман, в котором лежала прихваченная из дому бутылочка самогону. – «Этот варвар», - неподдающимся сомнению тоном заявила экскурсовод, - «Уже готов к спариванию и ищет себе подходящую самку.  Конечно…» – пропела канарейка – девица. – «Эрекция у древних мужчин была так сильна, что нам, к сожалению, сейчас это даже трудно себе представить. Известен, например, весьма показательный случай, о котором свидетельствует  знаменитый летописец Лупонарий Понтийский. Некто Иван Сапогов,  живший  почти тысячу лет тому назад, в ярости от того, что измученная его сексуальными домогательствами жена отказалась исполнять свой супружеский долг, пробил членом деревянную дверь в ладонь толщиной. За это Сапогов был казнён прилюдно на площади, поскольку пробитая дверь вела в присутствие местного воеводы, который отказался принять Сапогова ввиду того, что жалоба его была якобы незначительна. Но!..» – издала предостерегающе громкую трель канарейка-девица. – Обратите внимание, насколько грязна и ветха одежда этого варвара, грубы черты его лица. Это полуживотное-получеловек и от современных людей его отделяет настоящая пропасть.
Монах, разобидевшись, хотел было слезть с постамента, но Тимофеев исподтишка показал ему здоровенный кулак. Тогда Кулёма в сердцах плюнул себе на сапог. Экскурсовод засияла от счастья: «Я очень рада тому, что у нас в экспозиции, наконец, появилась сотканная из лучей и способная передвигаться фигура. Продолжим осмотр»…
-Дура! -  выпалил, точно из пушки, Кулёма, после того как экскурсия удалилась, - У варваров грязная одёжа! Грубое лицо! Взгляните, как неудержимо бугрятся его штаны! Сто раз дура!!! Даже Вещему не под силу сделать из лучей человека! Пойдём, Иван, отсюда скорее! – монах ещё многое собирался сказать, возмущённо и горячо, но глаза его вдруг округлились. Кулёма узрел, как некий горожанин подошёл к стоящему в углу истукану-кролику, которых на выставке  было великое множество, и рукой надавил на выставленную вперёд кроличью лапу. Немедленно челюсть у пузатого кролика отвалилась и в глубине его пасти заманчиво показалась наполненная до самых краёв кружка пенного пива.
Кулёму, словно ураганом, снесло с пьедестала. Он бросился к одному из бекономатов, замаскированных под кроликов, и начал усиленно нажимать на его торчащую лапу, но вопреки его ожиданиям  челюсть у кролика не открывалась. Монах подлетел к другому бекономату, но и там его ждала неудача. Так он обегал весь зал и, наконец, оказался у пузатого кролика, возле которого стоял с кружкой пива горожанин-счастливчик.
Кулёма потоптался на месте, делая вид, что он здесь просто так, к примеру, пришел посмотреть, как работает этот бекономат. Но горожанин ему подмигнул – подходи не стесняйся. Через мгновение монах уже усиленно давил на лапу-рычаг, но челюсть у кролика  открываться никак не желала.
У горожанина от удивления вытянулось лицо. Он отстранил Кулёму и сам нажал на протянутую нищенски кроличью лапу, но… ожидаемого пива по- прежнему не было. Тогда горожанин зарычал, как собака, у которой отобрали её законную кость, и смаху ударил по доброжелательно улыбающейся морде кролика. Кулёма, не раздумывая, врезал с левой. По залу катился жуткий грохот. Монах и горожанин дубасили бекономат, поливая его  последними словами...
Громыханье  жести и площадная ругань привлекли множество разного рода зевак, которые, видимо, ходят не на выставки, а на скандалы. Однако внезапно этот неистовый шум перекрыл устрашающий львиный рык: «Стоять! Смирно! Отставить избивать беззащитного кролика!»
Сквозь плотную  толпу  сжатых  любопытством зевак Тимофеев пробрался вперёд, ожидая увидеть издавшего рык громадного мужика. Но на одеревеневших  любителей пива смотрела с ненавистью маленькая хрупкая женщина, несущая на груди табличку «АДМИНИСТРАТОР».
«Был вот один исправный бекономат», – администратор показала рукой на искорёженного, валяющегося на полу жестяного кролика, - Все остальные на выставке безвозвратно испорчены. А поломала их я, потому что … - и львиное рычание внезапно сменилось тонким, надломленным голосом  безнадёжно уставшей женщины, - «Потому что … Боже как вы все мне надоели!» – и администратор … заплакала.
-Пошли отсюда скорей, - Тимофеев ткнул Кулёму в бок кулаком.
Нигде не задерживаясь, варвары быстренько двинулись к выходу. Они миновали все залы и были почти у цели, когда вдруг Кулёма внезапно остановился, сжал кулаки и побагровел.  «Эта сволочь преследует меня по пятам!» -  наконец, закричал он, как бешенный.
Перед ними, шлёпая слюнявыми губами, шаловливо моргая масляными глазами стоял …Альв. Монах размахнулся  и изо всех сил двинул наглую лошадь по морде. Но, видимо, сделал он это напрасно. Лицо его исказили одновременно    изумление и испуг, которые быстро перешли в болезненную гримасу. Через мгновение Кулёма орал благим матом и тряс рукой так, как будто ошпарил её кипятком. Меж тем от удара Альв даже не двинулся с места. Драконистый жеребец по-прежнему тошнотворно-приторно улыбался стоящему перед ним большому вазону с цветами.
Иван молча указал монаху на маленькую табличку, помещённую у ног удивительной лошади: «Драконистый жеребец Альв поприветствует ИСКРЕННО-ПЛАМЕННО  каждого  идиота, который по  дурости стукнет его скульптуру, сделанную из кусающихся лучей». Кулёма только завыл от  бессильной досады и боли.
На улицу они выкатились, словно две картофелины  из  постылого погреба на яркий солнечный свет.
-Здравствуй, Бьёрн!
-Здорово, Кулёма!
В один голос слились два приветствия. Перед ними стояли, точно их ожидали, коротышка и Раздолбай.
-Раздолбай! –  зло и строго сказал монах, - Здесь не беспорядок! Бардак! Все бекономаты на выставке безвозвратно испорчены дурой-бабой-администратором. А от входа к выходу выставки шляется наглый Альв. Он, гадюка, делает посетителям непристойные предложения. А того, кто ему отказывает, очень больно кусает  за руки.
-А давай мы ему морду набьём! – радостно заржал жеребец.
-Мысль неглупая, – раздумчиво проговорил коротышка.- А, главное, он зачем-то поднял указательный палец вверх, - Весьма своевременная. Заодно и посмотрите выставку.
-Мы посмотрим! – заржал Раздолбай, - Только как бы от этого выставка не пострадала. И, не тратя времени даром, он вломился в шатёр, сорвав-растоптав  весьма примечательную записку, очевидно, приколотую к двери дурой- бабой- администратором: «Оборзевшим любителям пива и дурным жеребцам на выставку  ВХОД   ВОСПРЕЩЁН.»
Из шатра вначале доносились чьи-то недовольные крики и гвалт, затем тонкий и жалобный звон стеклянной посуды, который заглушил громкий голос Кулёмы:
-Раздолбай, да оставь ты в покое эту дурацкую вазу. Пойдём дальше – там можно грохнуть что-нибудь посерьёзней.
-Подожди! – послышалось недовольное ржание жеребца, - Здесь осталась ещё сделанная из лучей скульптура моего друга Альва. Сейчас я её!
Вслед за этим грянул такой оглушительный взрыв, что шатёр содрогнулся до основания. В его крыше пробился и рассыпался в воздухе фонтан из  ослепительных, огненных брызг.
-Вот! – кукурузнозубый взглянул на Ивана и весело, и тревожно, - Горожане мне это ни за что не простят. Значит,  будет Великая битва.
-Битва!? – Тимофеева, точно стегнули кнутом.- Выходит, Хельги был прав. У тебя есть желание сделать этот мир справедливым и добрым?
Но коротышка вместо ответа внезапно расхохотался и показал Тимофееву на шевелящийся, словно живой, шатёр:
-Бьёрн, ты взгляни, что эти негодяи творят!
Кишкообразный шатёр вдруг посредине раздулся и стал похож на удава, сожравшего гигантского кролика. Но, по всей вероятности, «кролик» оказался слишком велик для удава. Парусина в месте «раздутия» неожиданно лопнула и наружу, словно проклюнувшийся из яйца цыплёнок, высунул голову Альв. Он заржал так громко и жалобно, что, казалось, через мгновение ему было суждено умереть.
-Раздолбай! Откуси ему ляжку! – из шатра послышался свирепый голос Кулёмы.
Вновь послышалось надрывное, едва ли не предсмертное лошадиное ржание. Вдруг шатёр посредине распался и на улицу весь в слезах и соплях выпал Альв. Вслед за ним на мгновение появилась клыкастая голова Раздолбая. Она клацнула зубами, как собака ловящая в воздухе муху и тут же исчезла. Грохот и звон вновь донеслись из шатра. Это Раздолбай и Кулёма продолжили осмотр экспозиции.
Тимофеев и коротышка подошли к парадному входу в Секс-выставку, когда развесёлая парочка заканчивала свою «экскурсию». Из шатра выпархивали стайки испуганных и злых горожан. Они шустро разбегались по площади, ругаясь и всячески выказывая своё недовольство и возмущение происходящим. Внезапно послышался сильный треск, схожий с треском ломающегося под напором неистовой бури могучего дерева и, распоров парусину шатра, на свет Божий бесстыдно и нагло просунулась багровая голова огромного, детородного члена. Испуганные крики и вопли усилились. Из  шатра хлынул человеческий вал. Он очень быстро сбивался в кучу человеческих тел, которая  запрудила выход из выставки.
-Да, это мне Хельги никогда не простит, - удовлетворённо повторил коротышка, оглядывая дрыгающие руки и ноги между ног громадного, дутого кролика.
Меж тем голова детородного члена нервически дёрнулась и просунулась из шатра ещё дальше. Над ней замаячила ещё одна голова, плоскомордая с большими, свисающими клыками. Поведя глазами и как бы спросив окружающих: «А что это вы здесь, братцы, делаете?», плоскомордая голова мотнулась влево и вправо, окончательно распорола клыками шатёр и … по детородному члену, точно по трапу, на грешную землю сошли Раздолбай и Кулёма.
«Сошествие»  двух раздолбаев сопровождалось мелодичным перезвоном удивительно знакомым Ивану. Он глянул и не поверил своим глазам. Драконистый жеребец, словно пони  в цирке, держал в зубах хрустальные колокольчики, в которые там, в далёком и сейчас почти нереальном мире звонили девчонки, мальчишки на празднике Посвящения. Под перезвон колокольцев, которыми нежно потряхивал Раздолбай, Кулёма нёс бережно, как святую икону,  картину, изображающую толстую бабу с таким количеством сисек, какое не бывает даже у супоросной свиньи.
-Хозяин! – проникновенно заржал Раздолбай, - Мы вырвали эти колокольчики и эту картину из рук негодяя Хельги и просим тебя  принять их в дар.
-Смотри, Бьёрн, какая изящная вещь, - глазами искушенного ценителя живописи коротышка оглядывал полотно. -  Но, кажется здесь не хватает одного незначительного штриха, -  произнёс кукурузнозубый и сапогом продырявил живот супоросной бабе.
-Хозяин! – по-моему, ты испортил картину! – заржал Раздолбай.
-А это мы сейчас спросим у Сольвейг. – возразил ему коротышка, указывая на торопливо идущую к ним девушку.
В лёгком ситцевом платье, облегающем стан, Соль была необычайно красива. От волнения или быстрой ходьбы её лицо разгорелось, покрылось румянцем, ноздри трепетно раздувались. Никого не приветствуя, и, не обронив даже слова, девушка стремительно подошла к коротышке и влепила ему оглушительную пощёчину. Тут же рука Соль дёрнулась к висящему у неё на груди медальону с явным желанием его сорвать.
-А вот этого делать не надо! – кукурузнозубый перехватил её руку.- Медальон, изображающий доброго и злого дракончиков, подпрыгнул и заходил на бурно вздымающейся красивой груди.
-Зачем ты мне его подарил!? Ты говорил, что этот медальон – знак вечной дружбы между горожанами и варварами, что войны никогда не будет! А сейчас горожане открыли чрезвычайное заседание в Тинге. Они собирают армию – это война. Только теперь я понимаю ,зачем ты отправил нашего сына в горы!
-В горах легче дышится, - спокойно ей возразил коротышка, - А горожане … Что ж им вольно беситься из-за всяких там пустяков. И если ОНИ  настаивают на этой войне, то мы … повоюем.
-Война для того, чтобы сделать этот мир справедливым и добрым? – не удержался от насмешки Иван.
Кукурузнозубый взглянул на него и … улыбнулся беззлобно:
-Да, именно: для того, чтобы сделать этот мир справедливым и добрым.
-Мы сделаем этот мир справедливым и добрым! – вторя хозяину, неистово заржал драконистый жеребец, - А того, кто встанет у нас на пути, мы сотрём в порошок!
Он острым копытом ударил уже продырявленную коротышкой картину и заржал так дико и бешено, что Кулёма и  Сольвейг в страхе попятились от него.

                У   ВЕЩЕГО.

Драконистый жеребец заколебался, словно пламя догоревшей  свечи и исчез. Сон кончился. Иван приоткрыл глаза и замер, полагая, что ему померещилось. Взглянул на монаха, который тоже проснулся. Кулёма ответил ему недоумевающим, испуганным взглядом. Пред ними стоял бесследно пропавший в сгоревших  Малых Пупцах посвящённый Виктор.
-Ты жив? – неуверенно пробормотал Тимофеев, не зная, что это явь или сон.
-Как видишь, – откликнулся Виктор.
-Нет, как ты - живой, а Пупцов уже нет? – перед глазами Ивана явился глумящийся огненный клоун.
-От меня зависит не всё.
Глаза у Виктора снова как когда-то в Малых Пупцах  смотрели как у незаслуженно побитой собаки. Однако Ивана этим было уже не пронять. Он, не скрывая насмешки, смотрел в лицо лицемерному посвящённому:
-Ты в Малых Пупцах выполнял чей-то приказ. Сейчас ты здесь тоже находишься по чьему-то приказу. И по чьему-то приказу ты хочешь мне предложить участвовать в заговоре, чтобы сделать Мир справедливым?
-И добрым, – внезапно дополнил его Кулёма, - А того кто станет у нас на пути мы сотрём в порошок.
- Я не хочу тебя видеть.  – Иван отвернулся от «друга».
 Посвящённый давно уж исчез, растворившись в лёгком тумане, а Тимофеев по-прежнему лежал у костра, глядя на тлеющие, седые от пепла угли. Его беспокоили мысли, навеянные внезапным «воскрешением» Виктора.
-Иван, - произнёс Кулёма, разодрав рот в зевоте, - О чём ты всё думаешь? Мне бабка-знахарка вообще запретила думать. Сказала, что для меня это вредно.
-Да, вот не пойму, – с натугой признался Иван, - И что все в Железном городе ругаются и дерутся? У них ведь всего взахлёб - чего они не поделят?
-Всё очень просто, захлопнув челюсть, враз всполохнулся монах, - У них, Вань, бекономаты работают… Ну … ни к чёрту! От этого они и бесятся и не могут по-нормальному жить. Ты видел как я кролика бил по морде? А горожанин, Вань! – Кулёма изобразил на своём лице ужас. – Ты представляешь! Он кролика дубасил ногами!!!
Тимофеев молчал, не соглашаясь с Кулёмой и не возражая ему. Его вдруг ни с того ни с сего нестерпимо потянуло в беседку, на стрелку, которую заточили две сливающиеся большие реки. Как будто бы ТАМ он должен был получить ответ на мучивший его и казавшийся неразрешимым вопрос: почему в Железном городе есть всё кроме … счастья? И это непонятное, почти непреодолимое желание   немедленно ехать к Вещему Ивану показалось очень странным и подозрительным, как будто бы кто-то упорно навязывал ему свою волю.
-Что тут расселся? – Тимофеев раздраженно взглянул на Кулёму. – Вставай и пошли домой.
И всё бы тут ничего и об этом внезапно втемяшевшемся ему в голову страстном желании Тимофеев вскорости бы забыл, но ему тотчас напомнили о нём и снова как-то нелепо и дико.
Когда они шли  по улице, возвращаясь домой, внезапно из огромного куста барбариса восстал жутко исцарапанный, славный малый посыльный и яростно заорал, напрягая  лужёную глотку: «Иван Тимофеев! Немедленно к Вещему! Не то … плохо будет!» Однако едва Тимофеев собрался было  спросить: «Кто нынче напился? Придурок-посыльный иль Вещий старец?» как исцарапанный нарочный диким вепрем  продрался сквозь куст  и, дробно стуча каблуками, как бешенный, побежал меж домами.
Иван и Кулёма смотрели ему вслед очень долго и озадаченно-тупо.
-Кулёма, а, может быть, я чего-нибудь не дослышал или просто не понял? – наконец,  раздумчиво спросил Тимофеев.
Однако Кулёма стоял и молчал, по-дурацки моргая глазами. Тогда Тимофеев решил:
-Сейчас я отправлюсь в управу посёлка,  и пусть мне градоначальник повторит то, что сейчас проорал сумасшедший посыльный. А ты, Кулёма, иди в монастырь, к настоятелю, и  спроси у него: за коим хреном мне снова переться к этому самому Вещему.
Насквозь прокуренный градоначальник несказанно удивил Тимофеева. Он долго мямлил и жался, точно красная девица на смотринах, и совершенно не желал отвечать ни на какие вопросы. Однако когда Иван ему прямо сказал:
-А ну этого Вещего в …  Может, мне к нему и не ехать?
Градоначальник мгновенно вспотел и бешено заорал, как будто у него в ягодице внезапно обнаружилось сапожное  шило:
-Ты что, с ума сошёл!? Ехать!! Немедленно ехать!!!
Обескураженный Тимофеев  вышел из управы посёлка. Присев на лавку для посетителей, он не вставал с неё долго, ломая голову, что же всё-таки происходит, но так ничего не сообразив,  медленно зашагал домой.    
А возле дома Ивана, как всегда, ожидали погрузившийся в глубоководную лужу Михрютка и его вечно пьяный хозяин. Михрютка и  Червяков смотрели на него слишком пристально и даже назойливо. «Что зенки пялите?» -  не очень вежливо хотел  их спросить Тимофеев, но глянул в сторону своего дома и … прикусил свой язык. Возле ворот маячила знакомая ему фигура монаха. Он был одет по-дорожному, а в поводу держал …  двух навьюченных лошадей.
-Ты что, Кулёма? – подойдя к нему, тревожно спросил Тимофеев.
Монах боязливо отвёл глаза:
-Немедленно к Вещему. Настоятель велел.
-Зачем?! 
-Не знаю, – честно признался Кулёма. – Но отец Ерофей весь трясётся и бледный. Велел, чтоб немедленно ехали. Иначе – беда.
-Да пошли они все! – Иван выругался громко и скверно. – Куда немедленно ехать, если ночь на дворе! – он ткнул пальцем в сумерки густые, точно слабо разведённая сажа, но ненароком попал  в Михрютку и Червякова, которые следили за ним неприкрыто и нагло. – А вы что пялитесь?! Давно не видались?! – не выдержав, замахнулся на них Тимофеев.
Михрютка, точно подводная лодка, поспешно погрузился в глубокую лужу. А Червяков, будто  заведённый пружиной, повернулся к Ивану спиной.
В поход Иван и Кулёма отправились, едва забрезжил рассвет. На улице не было ни души. Но проезжая мимо покосившегося палисада соседа, Тимофеев приметил две тени, затаившиеся за частоколом. Одна из них была низкая с торчащими раструбами-ушами. Другая – высокая и очертаниями очень напоминала долговязого человека. Напоминающая человека, «долговязая» тень чуть приметно качалась.
До места они добрались на удивление быстро. Иван, не задерживаясь, миновал Огненные Врата. Он почему-то был непоколебимо уверен, что и без жертвоприношения дорога к Обители Вещего для него будет открыта.
Они расстались у кладбища, на котором росли жирные, объевшиеся мертвечиной деревья. Кулёма присел возле дороги и терпеливо стал дожидаться своего покровителя. А Тимофеев продолжил свой путь, следуя уже знакомой ему, едва набитой редкими ходоками тропой.
Путь через лес оказался таким же неправдоподобно коротким. Иван очень скоро выехал из светлой дубравы на огромное поле и стал невольно искать глазами чудного, напоминающего чёрный камень монаха, которого он встретил здесь в свой прошлый приезд. Однако на этот раз Тимофеев его не приметил.  Зато впереди из-под сени пышных деревьев выглядывали окна знакомой избушки.
Иван подъехал к избе, привязал свою лошадь у коновязи и, не задумываясь, словно направляясь по важному, неотложному делу, заторопился на холм, омываемый двумя полноводными реками. В беседке на стрелке-холме он, как и в прошлый раз, обнаружил  две полные чаши, стоящие на столе: одна - с духмяным отваром из трав, другая - с  янтарно-солнечным мёдом. Иван то ли с голоду, то ли с охотки разом выпил  травы и мёд. И лишь после этого брякнулся мешком на скамью. Он полулежал-полусидел на скамье, смотрел на  плавно бегущий водный поток, но … не видел его.  Его мысли внезапно, словно взбесились, и понеслись наперегонки, толкая, сбивая друг друга, как молодые, дурные, гончие псы, преследующие прыткого зайца.
«А что сейчас мешает ему принять предложение друга Виктора и перевернуть этот тухлый и серый мирок? Ведь та стена, что совсем недавно казалась  крепкой, почти нерушимой, дала вдруг глубокую трещину. В стане посвящённых – раскол, а  значит  вернуть справедливый уклад жизни Железного города – раз плюнуть. Это, конечно, так. Но почему всё-таки жители давно ушедшего города, несмотря на чудо-лекарство, часто болеют, превращаясь в юродивых и калек? И почему,  несмотря на то, что всего у них вдоволь, они  часто друг с другом ругаются и  дерутся. Но!» - мысль Ивана лихорадочно прыгала в голове, точно дикий зверёк в тесной клетке, - «Воду в городе мутит подлец-коротышка. Это он ссорит людей меж собой. А это значит,  что в Новом городе, который построит он, Иван Тимофеев, коротышек быть не должно. А как же калеки-юродивые и прочие идиоты, буквально заполонившие город? Кукурузнозубый сказал: « Дураков в этом городе через край, потому что горожане слишком много работают головой и слишком мало руками»?  Решено: в Новом городе будет издан указ, по которому горожане будут полдня работать руками, а полдня -  головой». Эта незамысловатая, но весьма привлекательная мысль доставила такое облегчение Тимофееву, как будто он после долгого  воздержания помочился.
Тимофеев поднялся с лавки. Безучастно посмотрел на бескрайний водный простор. Заглянул в чашу с мёдом и в чашу отваром из трав. С сожалением горького пьяницы отметил, что они обе пусты и пошёл было вон из беседки, но … внезапно остановился: ему показалось, что кто-то его провожает долгим и пристальным взглядом. Иван оглянулся и замер. Непонятно откуда взявшись, в беседке чёрной мраморной глыбой застыла знакомая фигура монаха.
Тимофеев стоял в замешательстве. Ему очень хотелось подойти и поговорить с загадочным странником. Неясное чувство подсказывало Ивану, что желание это  граничит с опасным безумством. Однако, не взирая на это, он сделал шаг к согбенной, чёрной фигуре, с неимоверным усилием сумел сделать даже второй, но третий ему уже не удался – ноги отказались служить. Иван ухватился за свой спасительный посох, желая поспешно уйти от чёрного, несущего гибель камня- монаха. Но Посох предал его, внезапно налившись такой не поддающейся описанию тяжестью, что Тимофеев не смог его удержать. Передвигая ноги с места на место, как неживые, и, перекатывая Посох перед собой, словно бревно,  он кое-как, на коленях, выполз из беседки наружу.
Дурман у Тимофеева вскоре развеялся. Увиденная им согбенная фигура старца забылась. Осталась лишь мысль,  гвоздём засевшая у него в голове.
 Всё то, что говорил ему Виктор, осуществимо и просто. Уж если уклад Железного города когда-то сумел перевернуть какой-то там коротышка, то он, Иван Тимофеев с такими друзьями как Виктор, тем более всё сумеет вернуть на круги своя.  «Стоп!» - Тимофеев неожиданно замер, - «А что это он вдруг решил, что именно кукурузнозубый превратил Железный город в руины?! Нет, это надо проверить!» - Иван подбодрил коня, который и без того шёл порядочной рысью.
-Ну, что? Как там Вещий? Ты его видел? – навстречу Тимофееву поднялся монах.
Но вместо ответа Иван свесился с лошади и рявкнул, пьяно дыхнув Кулёме в лицо:
- Ты, олух царя небесного! Живо костёр разжигай! Сейчас мы посмотрим, чем закончилась эта свара между варварами и горожанами!
               
 
                ВЕЛИКАЯ  БИТВА.

-Гляди, Иван. Вот это да! - Монах показывал на двух богатырей-ратников, стоящих в нескольких шагах друг от друга и добродушно улыбающихся в пышные усы. В руках они держали боевые копья, на которых была распята кумачовая дорожка. На кумаче ярко белели буквы: «За справедливый и добрый мир!». Остроконечные копья были так щедро украшены алыми гвоздиками, что казались унизанными кусками кровавого мяса.
За богатырями с окровавленными копьями возвышался непонятного предназначения предмет. Он был заботливо укутан рогожей и своими очертаниями напоминал громадный круг. «Круг» плотной стеной окружали дюжие, до зубов вооружённые ратники. Древками копий они отгоняли от него любопытных.
«Хорошенькое начало», - пробормотал себе под нос Иван и оглянулся по сторонам. На этот раз волею Посоха они очутились на краю огромной пустоши. С одной стороны к ней подступал  Железный город, с другой – сплошная чаща молодых берёзок и осинок. На пустоши народу было, пожалуй, не меньше чем деревьев в чаще.  Куда не бросишь взгляд – повсюду здесь толпились варвары. Они о чём-то говорили, спорили и …  разбирали наваленное прямо на землю оружие.
«Кулёма», - обратился Иван к своему неразлучному спутнику, желая ему сказать, что варвары, вероятно, готовятся к той самой битве, о которой толковал кукурузнозубый. Однако монаха рядом с ним не оказалось. «Кулёма!» – снова гаркнул Тимофеев, но, как и прежде, ответа не было. Тогда Иван глянул по сторонам и, приметив ведущую в лес заброшенную дорогу, пошёл по ней в надежде отыскать монаха. Он сделал несколько десятков шагов, когда за деревьями послышался лёгкий хруст веток. Из придорожных кустов вышел ратник, повязывающий пояс, а следом за ним появилась … Сольвейг. Увидев Ивана, Соль улыбнулась ему смущённо и неловко:
-Ты что здесь делаешь, Бьёрн?
-А ты что здесь делаешь, Соль?
Тимофеев оглянулся. Пред ним стоял, словно выросший из-под земли кукурузнозубый коротышка.
-Я?! Я гуляла. – Сольвейг была не в силах сдержать тяжёлый взгляд кукурузнозубого и опустила глаза.
-Ты гуляла … Понятно … - с кривой и недоброй усмешкой коротышка рассматривал мятое платье Соль, к которому прилипли сухие травинки и сосновые иглы.
-А ты? Ты гулял вместе с ней? – он перевел взгляд на ратника.
-Ты хочешь меня убить, господин? – ратник был бледен, как полотно, но спокоен, - Конечно, я виноват. Но твоя жена …
-По поводу моей жены тебе лучше молчать! – до этого отдающие сталью глаза коротышки раскалились мгновенно. – Атли! – рявкнул он в сторону леса.
Послышался треск, будто по лесу шёл ураган, и на дорогу, ломая деревья, вылетел  жеребец-дракон.
-Атли! – повторил коротышка, указывая  на окоченевшего от ужаса ратника, - Убей! А ты - смотри! – кукурузнозубый грубо схватил Сольвейг за волосы и запрокинул ей голову.
Драконистый жеребец дико заржал, встал на дыбы и бритвенноострым копытом снёс голову ратнику. Тот рухнул, точно серпом подкошенный колос. Кровь брызнула на коротышку и Соль. Кукурузнозубый швырнул жену на землю.
-Я - свободная женщина! Я - свободная женщина! – билась в истерике Соль.
 -Ну, конечно, - уже невозмутимо-спокойно подтвердил коротышка, - Ты совершенно свободна. С этим никто и не спорит, – и, повернувшись, он пошёл по дороге на пустошь. Все потянулись за ним, словно нить за иглой.
На выходе из лесу Тимофеева встретил Кулёма.
-Иван, меня пронесло, - сказал он угрюмо и, как бы не замечая коротышки и драконистого жеребца, с тоской оглянулся вокруг, - не нравится мне здесь, Иван. Давай дёргать отсюда скорее.
-Нет, раз пришли, так пришли. Я должен видеть, чем кончится эта свара, – возразил ему Тимофеев и, отстранив мужичка, который безуспешно пытался вытащить из кучи оружия застрявший в ней меч, потянулся за огромной секирой.
-Оружие тебе ни к чему, – спокойно, как будто ничего не случилось, обратился коротышка к Ивану, - Вы оба понесете Святыню, – и он указал на большой, укрытый рогожей круг.
-Ну, слава Богу! – монах вздохнул с облегчением. – Для ратника – меч. Для монаха – Святыня. Это я понимаю, – и он едва ль не вприпрыжку побежал к громадному кругу.
Возле Святыни их поджидал маленький, желчный человечек, которого Кулёма когда-то радостно обнимал в цирюльне, предназначенной для драконистых лошадей.
-Они пойдут вместе с вами, - указывая на Тимофеева и Кулёму, обратился коротышка к желчному человечку.
Маленький человечек  покорно кивнул головой.
Звонко и радостно труба пропела «поход». Запрудившая площадь толпа зашевелилась, тяжело, неумело сбиваясь в стаи-отряды. Мало-помалу ополчение варваров, представляющее собой разношерстный, плохо вооружённый сброд, вытянулось длинной, змееобразной колонной, которая вяло поползла на выход из города. В колонне, очевидно, провожая на битву своих отцов и мужей, шли многочисленные дети и женщины с зелёными ветвями в руках. Среди них Тимофеев заметил и Сольвейг. Она понуро-невесело шагала  со своим юродивым братом. Но вместо зелёных ветвей они несли маленькие флажки всё с теми же нарисованными на них держащимися за лапки дракончиками: серьезным и улыбающимся. Иван подивился  упрямству Соль. По всей вероятности даже сейчас, накануне кровавой сечи, она не оставляла надежды на то, что варвары и горожане помирятся. Они встретились взглядами. Но Сольвейг, очевидно, после всего происшедшего, не желала с ним говорить и немедленно отвернулась.
Иван и Кулёма тащили Святыню, которая на удивление была очень легка. Рядом с ними, спотыкаясь о выступы мостовой, семенил желчный, маленький человечек. Сейчас человечек выглядел почему-то жалким, даже подавленным. В очередной раз, запнувшись о камень, он поднимал голову  кверху и почти умоляюще, совершенно беспомощно смотрел на коротышку, который восседал, как на троне, на высоком, драконистом жеребце.
Толпа варваров, миновав предместья, перевалила через горный хребет и теперь стекала по склону в долину. Там, внизу, словно кисеёй, прикрытая лёгкой облачной дымкой, уже замаячила расчерченная на правильные квадраты армия горожан.
К удивлению Тимофеева, беспорядочно бредущая орда варваров, при виде неприятеля стала обнаруживать некоторые признаки организованности. Так и не возвратившиеся домой, женщины и дети выстроились у подошвы огромной горы неровным, но очень широким и длинным фронтом. За ними следовало ополчение, состоящее из мужчин, вооружённых холодным оружием. На самом верху горы, сразу за ополчением стояла Святыня, окружённая отрядом отборных бойцов. Возле неё расположился на своём драконистом жеребце кукурузнозубый полководец. Построение варваров представляло собой гигантский треугольник, основание которого было повёрнуто к неприятелю.
С первого взгляда Тимофеев догадался о подлом замысле коротышки: отгородиться от горожан живым щитом из детей и женщин. Не скрывая презрения, он взглянул на кукурузнозубого полководца и … подивился. Полководца, казалось, мало заботило то, что происходит на поле будущей битвы. Он тревожно поглядывал то на Святыню, то на небо, затянутое сплошь облаками.
А в долине меж тем в нервном, томительном ожидании уже замерли две противостоящие друг другу армии. Страшного напряжения собравшихся убивать друг друга людей не разделяла только Природа. Под ногами обвешанных оружием ратников мирно стрекотали кузнечики. Из-под небес на ощетинившуюся остроконечными копьями землю золотым ручейком лилась песенка жаворонка. Яркая бабочка села на лезвие смертоносной секиры и беззаботно чистила себе крылышки. Временами Ивану казалось, что это - игра, что две армии постоят, попугают друг друга и разойдутся. Но под самыми облаками, привлечённая громадным скоплением двуногих существ, уже реяла стая зорких стервятников. Птицы-могильщики выискивали себе лакомую добычу среди этих, ещё живых и страстно желающих жить людей.
Неожиданно слуха Ивана коснулся звук, напоминающий шелест тронутой ветром листвы. Это варвары вначале тихо, а затем всё громче и громче запели свою древнюю песню, суровую, как бесплодные скалы их Родины и светлую, словно тёплый солнечный луч. Рокот, схожий с рычанием тигра, поддержал и усилил мелодию песни. Коротышка подбадривал своих соплеменников, тревожа дубиной, неведомо откуда появившийся у него барабан. Неожиданно детский, жалобный крик  ворвался в суровый напев. В удивлении Иван оглянулся. То, что он увидал,  задело его за живое.
Одному из охраняющих Святыню ратников, очевидно, в преддверии битвы захотелось развлечься. Он накинул верёвочную петлю на ногу юродивого Гуди и заставил его плясать. Время от времени ратник дёргал за верёвку, и мальчик с болезненным криком падал.
Тимофеев шагнул уже было к Гуди, но Сольвейг  опередила его.
-Отпусти его! – Соль, едва достававшая ратнику до плеча, вцепилась ему в рукав.
-Он украл у меня секиру, – ратник стряхнул с руки девушку, точно кошку.
-Я хотел сражаться вместе со всеми, – юродивый плакал.
-Отпусти его, – повторил просьбу Соль Тимофеев.
Ратник расхохотался:
-Отпущу, если ты попляшешь вместо него.
-Попляшу, – охотно согласился Иван.
Ратник снял верёвку с ноги Гуди и с ухмылкой протянул её Тимофееву:
-Пляши.
-Вместе попляшем! – Иван схватил меч, оставленный каким-то ротозеем возле Святыни, и сорвал с него ножны.
Ратник поднял свою секиру. Но едва раздался зловещий лязг стали о сталь, как с высокого крупа драконистого жеребца послышался повелительный  окрик кукурузнозубого полководца:
-Эй! – кому там не терпится!? Приберегите лучше силы для боя!
Тимофеев замер с занесённым мечом, выжидая, что будет делать его противник. Но ратник неожиданно зашатался, словно в момент опьянев, и медленно опустился на землю. Из его глаза торчало тонкое, на вид очень хрупкое, трепещущее прозрачными крылышками насекомое.
«Стальные стрекозы! Стальные стрекозы!» - пронеслось по рядам варваров. Многие из них стали нервно размахивать перед своими лицами руками, словно, пытаясь  отогнать надоедливых насекомых. На глазах Тимофеева, стервятники, до сих пор парящие в небе, стали быстро снижаться в долину. Иван глянул вниз. Там, у подножья горы, дети и женщины размахивали зелёными ветвями. Но, по-видимому, с помощью веток не очень-то получалось отгонять насекомых-убийц. Люди тихо и медленно клонились к земле, забываясь во сне, от которого ещё никто не очнулся. Вместе с ними, смиряя громовые раскаты, умирала и грозная песня.
Опустившиеся на поле битвы стервятники вновь поднялись в воздух. Их спугнули тонкие, невысокого роста воины, которые шли по трупам убитых стрекозами детей и женщин. Монах долго вглядывался в неторопливо идущих бойцов, похожих друг на друга, как близнецы, и, наконец, произнёс:
-Иван, посмотри, никак  это наши железные «братья».
Тимофеев молча кивнул головой. Не согласиться с монахом было нельзя. Без сомнения, их атаковали стальные бойцы.
Железные воины шли редкой цепочкой  и, казалось, что ещё многочисленное, уцелевшее после атаки стрекоз ополчение варваров разорвет и уничтожит эту цепь без труда. Но едва железные люди схватились с живыми, как на поле битвы стало происходить нечто совершенно непостижимое для Ивана. Варвары закружились в смертельном водовороте вокруг каждого из малоросликов-воинов. Но  стальным бойцам, по какой-то неясной  причине, они не причиняли никакого вреда. Ополченцы разили … друг друга.
В смятении Тимофеев посмотрел на восседавшего на драконистом жеребце военоначальника-коротышку, ожидая что он что-то сделает, отдаст какой-то приказ, который остановит эту страшную мясорубку. Но кукурузнозубый молчал. Лишь черты его лица заострились необычайно, и он снова и снова смотрел на небо, сплошь затянутое свинцовыми облаками.
В отличие от атаки железных стрекоз кровавая бойня живых и железных людей длилась долго. Солнце, в самом её начале стоящее в зените, успело заметно продвинуться к западу, когда склон горы был буквально завален погибшими варварами. Ценой огромных потерь армии коротышки  удалось уничтожить почти   всех железных людей. Лишь пара на вид очень хрупких, но на самом деле не знающих усталости стальных воинов сумела подойти очень близко к Святыне.
Доселе, точно каменная статуя, сидящий на своём жеребце коротышка вдруг ожил. Он явно забеспокоился и с тревогой  смотрел, как добивая последних, встающих  у них на пути ополченцев, стальные бойцы подходили всё ближе к Святыне. Наконец, полководец дал знать, и отборные ратники, часть его личной охраны, двинулась железным воинам навстречу.
Иван, не желающий оставаться сторонним наблюдателем боя, схватил секиру убитого стрекозою ратника и бросился вслед за уходящим отрядом. Однако в спешке он споткнулся о труп и кубарем покатился по склону горы. Увидев это, Кулёма вначале запричитал, точно по покойнику баба, затем с горестным воплем вырвал секиру у оторопевшего от такой наглости ратника и побежал выручать своего покровителя.
Не выпуская секиру из рук, Иван катился по склону горы до тех пор, пока не ударился о кучу наваленных друг на друга убитых и раненых ополченцев. Не без труда он поднялся и тотчас перед его расплывшимся от головокружения взором предстал воин из стали. Он был очень тонок и мал и едва доставал Тимофееву до груди. Но у железного воина меч был в руке, а у живого секира валялась у ног.
Нежданно-негаданно меч железного человека удлинился и поразил бы в самое сердце Ивана, но в этот момент он резко нагнулся, поднимая секиру, и клинок его миновал. Теперь уже  лезвие громадного топора со свистом вонзилось в воздух. Такой удар развалил бы надвое обычного человека, но сквозь железного секира прошла … не причинив ему никакого вреда. Не понимая в чём дело, Тимофеев в недоумении оглянулся и … обмер. С разных сторон на него нападали сразу несколько неизвестно откуда взявшихся железных людей. В отчаянии Иван ударил секирой по кругу и с облегчением почувствовал, что кого-то сразил, но, вновь оглянувшись, увидел, что он убил варвара ратника, который спешил ему на подмогу.
-Иван! – Тимофеев услышал истошный голос монаха, - Скорей! Помоги мне! У меня настоящий железный, а все остальные сделаны из лучей!
Кулёма, судя по звону и лязгу оружия, действительно, дрался с железным бойцом. Тот множился на глазах у Ивана, пытаясь  отвлечь своего противника двойниками. Однако Кулёма каким-то звериным чутьём угадывал среди призраков настоящего воина и нападал на него, пытаясь сразить  боевым топором. С холодным бешенством, вызванным нечаянно пролитой им человеческой кровью, Иван опустил свой топор на железную голову смаху и с судорогой радости почувствовал боль отдачи в руках …
Из нескольких десятков отборных бойцов, отправленных драться с железными воинами, назад вернулась лишь жалкая горстка. Иван ожидал от кукурузнозубого полководца хотя бы скупой похвалы, но тот даже не посмотрел в сторону израненных ратников. Внимание коротышки, как и прежде, было приковано к облакам, закрывающим небо, и в его взгляде читалось столько тревожной мольбы, что Тимофееву, несмотря на трагичность происходящего, стало смешно и грустно ...
В стане врага меж тем протрубили «атаку». До сих пор неподвижное, страшное в своём нечеловечески правильном построении войско горожан ожило. Мерным, отлаженным шагом, напоминающим ход заведённой машины, оно двинулось прямо на варваров. После атаки стрекоз-убийц и железных воинов свежим отрядам горожан противостояло лишь несколько десятков израненных ратников во главе с незадачливым полководцем. «Всё кончено», - понял Иван.
-Ну, монах, - он с усмешкой поворотился к Кулёме, - Нам с тобой пора убираться отсюда.
Радостный вопль заглушил последние слова Тимофеева. «Святыня! Святыня! Снимайте с неё покрывало!», - как оглашеный, орал кукурузнозубый, указывая рукою на небо. Тяжёлые облака, наконец-то, начали расходиться, и сквозь туманную дымку уже пробивались робкие лучи солнца.
Ратники, словно заражённые сумасшествием коротышки, бросились срывать укрывающую Святыню рогожу. В мгновение ока они обнажили громадный диск, настолько насыщенно синий, что  на него было даже больно смотреть. Желчный, маленький человечек, который стоял рядом с диском,  наложил на него свою ладонь. Тотчас на  лицевой стороне Святыни, обращенной к армии горожан, появилась  ослепительная, белая точка. Точка дрожала и быстро росла, превращаясь в геометрически правильный круг, ярко светящийся под лучами пока ещё затемнённого облачной дымкою солнца. Тимофеев неотрывно смотрел на этот синий мерцающий свет и гадал: где он мог его видеть.
-Иван, - ожесточённо скребя свою грудь ногтями, встревожено окликнул его монах. – Помнишь праздник Большой котлеты, когда все, как припадочные, чесались? Там светило с горы точно так же … - и они не сговариваясь, отступили от мерцающего света подальше.
Между тем желчный маленький человечек внимательно наблюдал, как на тыльной стороне громадного диска разрастался тусклый круг, очертания которого повторяли яркий круг на стороне лицевой. Как только дрожащее, словно жгучая медуза, пятно пожрало четверть синей поверхности диска, человечек торопливо отдёрнул от него свою руку. Увидев это, кукурузнозубый заорал, точно бешеный:
-На полную мощь! Святыню на полную мощь!
-Ты обещал мне, что Святыня будет работать в полсилы,-  маленький человечек говорил надрывно, жалобно, нервно.
Лицо коротышки исказилось неистовой злобой, и он зашипел потревоженной ядовитой змеёй, обращаясь к своему жеребцу:
-Атли, немедленно его успокой! Но не смей убивать.
Драконистый жеребец слегка взмахнул своей здоровенной клыкастой мордой. Казалось, что человечка он почти не задел, но тот отлетел от него шагов на пятнадцать и замертво пал на траву.
Руку к Святыне! – рявкнул кукурузнозубый, указывая на замершего в нелепой, неестественной позе маленького человечка.
Два ратника немедленно бросились к лежащему на траве человечку и один из них крикнул:
-Он мёртв!
-Руку! Руку к Святыне! – не слушая их, вновь заорал коротышка, вглядываясь с тревогой в неумолимо надвигающиеся ряды горожан.
То ли из-за излишнего усердия, то ли по недомыслию, но ратник буквально исполнил приказ своего полководца. Взмахом меча он отрубил руку желчному человечку и потащил её к диску. Увидев это, коротышка  сквозь зубы пробормотал:
-Бог мой! Меня окружают одни идиоты. – но тут же не выдержал и снова сорвался на крик, - Руку к Святыне, дурак! И держи её так, что бы вокруг тебя не происходило!
Наконец-то, сообразив, что от него требуется, ратник старательно распрямил скрюченные агонией пальцы и плотно  прижал их к поверхности диска. Зыбкий круг на Святыне снова начал расти, и коротышка (в который уж раз!) обратил умоляющий взор к небесам. И, словно внимая его мольбам, задувший вдруг свежий ветер стал быстро сгонять последние облака со Светила. Кукурузнозубый ударил дубиной по барабану. Грозное, торжествующее рычание тигра понеслось над полем, заваленным  трупами варваров. Иван усмехнулся: коротышка был похож на безумного клоуна на арене огромного цирка. Развязка была совсем рядом. Горожане уже подошли так близко, что были различимы их лица. Но в этот момент сквозь рёв барабана до Тимофеева донесся прерывистый женский крик. Он посмотрел и … увидел. В пока ещё неярком, колеблющемся свете Святыни, раскинув, точно в распятии руки, застыла хрупкая Соль. Она обратила своё лицо к несущей смерть армии горожан и тонко, надрывно кричала: «Не убивайте их! Пожалуйста, не убивайте! Хватит! Не надо никого убивать!»
Внезапно барабан замолчал и Тимофеев увидел, что кукурузнозубый вначале стал бледен, как мел, затем изогнулся в неистовом, бешеном крике: «Со- о оль! Назад!» И этот исторгнутый из его груди крик был так страшен и дик, что ратники, которые не боялись, казалось, самого дьявола и сейчас спокойно готовились к смерти, вздрогнули и обратили на своего полководца удивлённые взоры.
И Сольвейг услышала исступлённый вопль коротышки. Она обернулась и вмиг осветилась ярчайшим ослепительным светом. Солнце, появления которого с таким жгучим нетерпением ожидал кукурузнозубый, наконец-то, очистилось от облаков. Вокруг Святыни вспыхнула трепещущим бело-синим сиянием ослепительная корона. Лицо Сольвейг плавилось под напором  странного света. На её неестественно выбеленной коже отчетливо проступили тёмные очертания черепа. Тимофеева, как будто ударили. Он бросился на выручку Соль, но  два ратника гирями повисли у него на руках и не дали сделать и шагу. И тогда он увидел, точно в адском приснившемся сне …
Как в пронзительно-синем, режущем зрение свете неправдоподобно расширились  побелевшие глаза Сольвейг … Как её руки, дрожа от сопротивления страшной нечеловеческой силе, сводились к груди … И Иван вдруг услышал … В непонятно откуда рухнувшей на него оглушительной тишине … Жуткий хруст разрываемых мышц и хрящей … А затем обжигающий, дикий крик боли … И увидел … Как пальцами, превратившимися в стальные, звериные когти, Соль терзала свою белую, красивую грудь, вырывая из неё кровавые внутренности …
Иван пал на колени. Крик Сольвейг набатом бил у него в голове и разламывал его череп на части. Но внезапно он … Нет, не увидел … Скорее почувствовал … Как   летит ему что-то круглое прямо в лицо. Тимофеев невольно принял в ладони трепещущий влажный комок, но взглянув на него, едва … не разжал свои руки. Это было … сердце Сольвейг, вырванное ею из своей груди и брошенное ему. Сердце билось у Ивана в ладонях. Брызги крови летели ему в глаза, смешиваясь в них со слезами …
Словно сквозь вату, откуда-то издалека до Ивана нарастал- доносился  жалобный волчий вой. Вой усиливался с каждым мгновением и, казалось, что тысячи издыхающих в невыразимых мучениях хищников надрывают свои глотки в жуткой предсмертной тоске. Иван поднял голову и отсутствующим взглядом окинул поле брани.
От стройной и страшной в своём неумолимом, механическом движении армии горожан не осталось  следа. Воины валились на землю и, прикованные взором к излучающей губительный свет Святыне, срывали с себя доспехи, впивались руками в тело. Окостеневшими пальцами они вырывали из него мясо и кишки, и, сея вокруг себя кровь, разбрасывали свою плоть по траве. Звериный вой отчаяния, злобы и боли леденил душу и сводил с ума. Армия горожан перестала существовать, но Тимофееву это было уже безразлично …
               

                ПОСЛЕ  БИТВЫ.

Ночь погребальным саваном укутала мёртвое поле. Возле палатки кукурузнозубого полководца ярко пылал костёр, и слышались пьяные крики. Это горстка оставшихся в живых победителей заливала вином ужас и горечь своей «победы».
В свете костра пьяный Кулёма гонялся за обожравшимся мертвечиной стервятником. Птица настолько отяжелела, что взлететь не могла, но, несмотря на это, была куда проворней своего преследователя-увальня. Монах то и дело с руганью вытаскивал из земли саблю, завязнувшую в ней после очередного неудачного удара.
Слившийся с камнем Иван сидел, упершись угрюмым взглядом в мятущееся пламя костра. Он никак не мог избавиться от наваждения жутких видений прошедшей Битвы. До сих пор ему мнилось, что в руках его бьётся и брызжет кровью горячее сердце Сольвейг. Мысли тяжёлыми жерновами перемалывали  события минувшего дня.
После Битвы коротышка разделил уцелевших ратников на два отряда и отправил их на фланги добивать тяжело раненных воинов. Там лучи Святыни были ослаблены и разили не насмерть, отчего многим горожанам предстояло умирать мучительно долго.
Пример кровавой бойни подал лично кукурузнозубый. Он приказал отыскать Хельги и сам прикончил своего истекающего кровью врага, вонзив ему в горло кинжал. Волею случая, оказавшийся рядом Иван видел, как при этом хищно исказилось лицо коротышки, и он стал похож на  настигнувшего свою жертву матёрого волка. Сам Тимофеев не принимал участия в «милосердной» резне. Выполняя приказ полководца, он вместе с монахом копал возле реки Бережи могилу для Сольвейг и Гуди. Брат ушёл вместе с сестрой, не выдержав её чудовищной смерти. Грунт был каменистым, тяжёлым и время от времени Иван бросал заступ и, отдыхая, смотрел как ветер играет, словно с живыми, с русыми кудрями остывающей Сольвейг и белыми Гуди, который поседел в одночасье.
Теперь, сидя на камне возле костра, Иван вспоминал бьющееся в его руках сердце Соль и хищно, по-волчьи оскаленное лицо коротышки. «Сколько убитых! Ради чего!? Ради того чтобы сделать мир справедливым и добрым? Сказка для легковерной толпы. А коротышка – сказочник-лжец, ведущий к неясной и призрачной цели».
«Варвары с гор!» - гаркнул сторожевой от палатки, - «Вас вызывает к себе полководец!»
В палатке кукурузнозубого было неприютно и сумрачно. Лишь через отверстие в её верхней части вливался серебристо-белым потоком  свет полной луны. В круге этого света стоял низкий столик с чашами для вина и большим кувшином.
-Налей нам вина, монах, и себя не забудь, – встретил их без приветствия коротышка. Движения его были скупы и тверды, но глаза казались фарфоровыми и неживыми в проникающем извне лунном, мертвенном свете.
С величайшей осторожностью, точно это был яд, Кулёма розлил по чашам вино и присел, поближе к Ивану и подальше от коротышки.
-Значит ты, сынок, - кукурузнозубый взял полную чашу с вином и с лукавой улыбкой заглянул Ивану в лицо, - считаешь, что я - лжец, ведущий к неясной и призрачной цели, и что сделать этот Мир справедливым и добрым нельзя?
Иван онемел. Он не обратил внимания, что коротышка назвал его сыном, хотя годами они были примерно равны. Тимофеева поразило  другое: то, что мысли его были прочитаны полководцем, как раскрытая книга.
-Прости, о Великий, – в наступившей тишине неожиданно прорезался голос Кулёмы,- Мы нисколько не сомневаемся в том, что ты сделаешь этот Мир справедливым и …  добрым.
При слове «великий» фарфоровые глаза коротышки вновь замерцали лукаво:
-Несомненно ты прав … О МОНАХ. Я, и вправду, Великий.  Великий … лжец.
Кулёма поперхнулся вином и закашлялся.
-Я - Великий лжец, - не обращая внимания на смутившегося монаха, повторил кукурузнозубый, - Потому что справедливый и добрый Мир – это лживая сказка. Как можно из кривых кирпичей построить великолепный дворец? Как можно завистливых и злых людей заставить жить в доброте и мире? – глаза коротышки тускло блеснули, отражая ночное Светило и Тимофееву вдруг показалось, что из дублёного ветром и солнцем черепа на него смотрят две маленькие Луны. – Я нагло лгал для того, чтобы вести людей к своей собственной цели.
-Какую же цель ты преследовал? – Иван не скрывал своего удивления поразительной откровенности полководца.
-Знаешь, сынок, - фарфоровые глаза кукурузнозубого вдруг ожили и засветились таинственным светом, - Есть у меня мечта. К живому дереву привить черенок из железа и … чтобы он ожил.
Иван отшатнулся, пытаясь вглядеться в лицо коротышки и понять. Он пьян? Или сумасшедший? Или то и другое?
-Нет-нет! – кукурузнозубый понял сомнения своего собеседника, - Я с ума не сошёл! Поверь! Это очень просто. Трудно другое … - и, как бы доверяя своему собеседнику Великую тайну, он горячо задышал ему в самое ухо, - Трудно сделать так … Чтобы живое дерево при этом ОСТАВАЛОСЬ ЖИВЫМ. – кукурузнозубый пьяно качнулся. Тимофеев попытался подняться, чтобы уйти, но хозяин палатки цепко ухватил его за рукав и, обдавая вином, лихорадочно-быстро заговорил, - Знай, сынок, создавая человека, Великое Солнце так настроило струны его души, чтобы на них можно было  играть только те мелодии, что нужны и приятны  Создателю, – он вдруг резко отодвинулся от Ивана и сокрушённо поник головой. – Я человек с длинной волей. Я иду против Бога. Я пытаюсь сойти с уготованной Богом Дороги. На Божественном инструменте я пытаюсь играть человеческие мотивы …
Лицо коротышки оказалось в круге лунного света, и оцепеневший Иван увидал, что фарфоровые глаза полководца безумны. Он тихо поднялся и сделал шаг к выходу из палатки, но голос кукурузнозубого, теперь уже до удивления рассудочный, трезвый, остановил его:
-Сынок, ты Соль похоронил? – и, не дожидаясь ответа, коротышка задал новый вопрос, - А медальон, мой подарок ей, ты догадался оставить?
Ошеломлённый Иван лишь отрицательно покачал головой.
-Жаль. Это память. Ну, ничего. Я поправлю. Иди. Я больше тебя не держу … - кукурузнозубый провел рукой по своему лицу и затих …
Очнувшись после тяжёлого сна, Тимофеев угрюмо сидел возле костра. Перед ним неотступно стояли глаза коротышки: «Я человек с длинной волей. Я иду против Бога»… «Разве можно идти против Бога? Разве можно сойти с уготованной Богом Дороги? Убить стольких людей ради нелепой, неисполнимой мечты?» - Тимофееву вспомнилось усеянное трупами поле и Сольвейг с зияющей раной в груди.
-Иван! - вдруг окликнул его монах, - Я пойду – умоюсь к реке. Мне что-то неймётся.
Тимофеев кивнул головой, и Кулёма начал вяло спускаться по косогору к реке Береже. Но вернулся он неожиданно скоро, зажимая в руке какой-то круглый предмет:
-Посмотри, Иван. Я что-то нашёл, – на раскрытой ладони монаха лежал серый камень.
Иван нехотя взял довольно тяжёлый камень-голыш. Потёр его пальцем, и … глаза его удивлённо раскрылись.  Серенький камень  неожиданно отозвался мягким отблеском золота. Заинтересовавшись, Тимофеев спустился к реке и стал его отмывать. Грязь от «камня» отходила с трудом. Он, по-видимому, пролежал в земле долгое время. Но чем чётче проявлялся рисунок на поверхности плоской и круглой находки, тем всё более в жутковатом предчувствии замирало сердце Ивана. И когда, наконец-то, он понял, ЧТО держит в руках, на лбу его проступили капли холодного пота.
-Иван! – с крутояра послышался голос Кулёмы, - Что намыл?
Не отвечая, Тимофеев поднялся по косогору и так же, молча, раскрыл перед Кулёмой ладонь. Монах с любопытством взглянул на отмытый от грязи предмет и … отшатнулся:
-Не может быть!
-Может, – глухо отозвался Иван.
На его руке лежал золотой медальон, изображающий двух держащихся за лапки дракончиков. Один из них был насуплен и зол. Другой – благодушен и весел. На  реке Береже Кулёма нежданно-негаданно нашёл заросший вековой грязью медальон Соль, который, прощаясь с ней, совсем недавно вложил в её мёртвую руку Иван.
-Ты где его отыскал? Покажи. – Тимофеев взглянул на монаха.
Они спустились к реке. В том самом месте, где Кулёма углядел средь камней медальон, из подмытого течением берега едва приметно выглядывали  белые кости. Иван достал нож и стал их высвобождать из земли. Довольно скоро на промытом водою песке лежали два сложенных монахом скелета. Один из них, в котором не хватало унесённых рекою костей, когда-то был красавицей Соль. Другой, в котором все косточки лежали на месте, принадлежал её брату Гуди.
Иван и монах очень долго стояли, смотрели на них и молчали. Затем они осторожно сложили в плащ  останки давным-давно ушедших из жизни людей. Медленно, как бы неся неподъёмную ношу, поднялись на крутой берег. И второй раз за день возле реки Бережи похоронили Сольвейг и Гуди.
Медальон Тимофеев оставил себе, вспомнив слова коротышки из сна. Он аккуратно завернул его в чистую тряпочку и положил в потайной карман.               
 

                ПУПЦЫ БОЛЬШИЕ И МАЛЫЕ.

-Присаживайся, Ванюша. Что ты стоишь? Как будто здесь первый раз? – слова, точно сахар, таяли на устах настоятеля. Изображая на своём лице благодушие, он перевёл взгляд с вошедшего в монастырский садик Ивана на померанцеволысого градоначальника, который находился здесь же, в саду, как бы и ему, предлагая порадоваться приходу желанного гостя.
Прошло не более суток с тех пор, как Тимофеев вместе с Кулёмой вернулся в родной посёлок. Возле родимого дома Ивана, как всегда, поджидали его фиолетоворожий сосед Червяков и фиолетовоухий боров Михрютка. Почти не пьяный  сосед Червяков, едва заметив Ивана, торопливо снял шляпу и почему-то подобострастно ему поклонился:
-Наше вам … - и, слегка поразмыслив, добавил, - С кисточкой …
Немного озадаченный подобной изысканной вежливостью, Иван остановился и в тон Червякову ответил:
-Наше вам … с двумя кисточками.
Лежащий в луже громадный, фиолетовоухий боров громоподобно, но одобрительно хрюкнул.
Иван уже порядочно отошёл от соседа, но вдруг в запоздалом удивлении оглянулся. Червяков немедленно снова согнулся в очень низком поклоне, и даже решил было помахать ему вежливо шляпой, но не рассчитал и пополоскал ею в луже, прямо перед фиолетовой мордой Михрютки.
Слегка удивлённый такой поразительной вежливостью Червякова, Тимофеев отнес её к необычной трезвости своего соседа,  которая действовала на него последнее время  даже более пагубно, чем вино. Однако и дома его ждали сплошные загадки. Увидев супруга, Дарья неожиданно расплылась, точно ей подарили печатный пряник. А собирая ужин на стол, она с такой  гордостью посматривала на Ивана, что тот, наконец, не выдержал и сердито спросил:
-Вы что здесь все мухоморов объелись? Сосед мне кланяется, будто о землю готов лоб расшибить. А у тебя на лице - сплошное веселье и счастье. 
Тут  Даша смутилась и стала рассказывать мужу  бог невесть что. Оказывается, по посёлку давно уже бродят упорные слухи о том, что по приезду ходить Ивану в больших начальниках. А первым домой эти слухи принёс  их сын Виктор. В школе классный наставник, перед тем как его пороть, сказал, дескать, так: «Радуйся, балбес, розгам, как празднику. В вашем семействе ум только  через порку и прибавляется. Вот твоего папашу секли, как сидорову козу, а теперь он в большие начальники метит».
-Это правда? – спросил Тимофеев Виктора, который ел кашу за общим столом.
Тот кивнул головой.
-А ты ему гвоздь незаметно вбей в стул, - сказал папа сыну. – Тонкий такой, щаповой. Я покажу, как это сделать.
На этом разговор о дурацких слухах закончился. Иван полагал, что более он о них и не вспомнит. Но утром его вызвали в монастырь по какому-то не очень понятному, почти тайному делу.
Теперь он сидел за столиком в монастырском саду и терялся в догадках, что скажет ему отец Ерофей. Однако Ерошка всё медлил. Наконец, поелозив по стенке глазами, он обратил их на своего посетителя:
-Все мы знаем, Иван, что Малые Пупцы по воле Великого Солнца стали жертвой стихии.
Тимофеев промолчал.
-Так вот … Мы хотим предложить тебе, Ваня … то есть Иван, - с запинкой поправился настоятель, - Заново отстроить Малые Пупцы и стать их … градоначальником, – с натугой выдавил он.
В наступившей гробовой тишине, оттеняемой звонким чириканьем воробьев, раздался громоподобный стук. Это на каменный пол упала курительная трубка, вывалившаяся из внезапно ослабевших пальцев померанцеволысого градоначальника.
У Ивана что-то оборвалось внутри, и сердце зашлось от волнения, но он виду не подал, а осторожно спросил:
-А кто же меня назначил?
-Наши друзья, - в сознание Ивана проникли слова, произнесённые до удивления знакомым ему голосом. Занятый своими мыслями, он не заметил … стоящего возле вишнёвого дерева посвящённого Виктора.
-Ты согласен? –  неожиданно спросил его Виктор.
И хотя посвященный не прояснил: с ЧЕМ должен был согласиться Иван, тот немедленно понял вопрос и, не разжимая губ, прошептал:
-Да, я согласен.
После посещения Обители Вещего, после Великой Битвы, после того, ЧТО он увидел и понял, Иван был согласен участвовать в заговоре посвященных.
Виктор тотчас исчез. Возле вишнёвого деревца, где он только что зримо стоял, два воробья  клевали хлебную корку. Тимофеев смущенно прикрыл рукою лицо: «С этими сумасшедшими снами, не стал ли он сам сумасшедшим?» Из-под ладони Иван украдкой  взглянул на своих собеседников: «Возможно, они заметили, что с ним творится что-то неладное?» Но настоятель и померанцеволысый градоначальник почему-то разом притихли и как-то странно поджались. Над чайным столиком зависло таинственное молчание. Не вдруг и не сразу его осмелился прервать настоятель.
-Дозволь, Ванюша, к тебе обратиться с просьбой, - голос Ерофея звучал заискивающе и даже подобострастно, - Прежде чем ты начнешь строить заново сгоревший посёлок, сделай на радость прихожанам нашего храма Драконову арку. Понимаю! – поспешно поднял длань настоятель, как бы предвидя отказ, хотя Тимофеев и не думал ему возражать, - Тебе топором или там молотком теперь махать не к лицу. Да ты уж прости меня грешного – более арку-то сделать некому …
Домой Тимофеев вернулся не скоро. Желая хотя бы немного искупить свою вину за гибель Малых Пупцов, он сходу включился в обсуждение дел по строительству нового посёлка. Однако давая указания померанцеволысому градоначальнику, который неожиданно попал к нему в подчинённые, он убедился, что имеет дело с редким болваном. Ивану долго и нудно пришлось ему объяснять где нужно валить для строительства лес и почему угарно-пьяного Червякова никак нельзя ставить во главе лесорубов.
Скрепя сердце, Иван поручил навязанному ему помощнику подготовку к строительству новых Малых Пупцов, а сам  немедленно принялся ваять Драконову арку. Работа над необычайным сооружением шла на удивление споро: уже через пару недель возле монастырских ворот возвышалась весьма занимательная скульптура. Особенно мастеру удались две соединенные туловищем плоскомордые головы. Одна из них, свирепо оскалившая клыки, живо напоминала Тимофееву хулиганистого  Раздолбая.  Другая, со сладкими, с поволокой глазами, - развратного неженку Альва.
-А точно ли ты, Иванушка, эту арку отобразил? – спросил у него подошедший полюбопытствовать настоятель, с сомнением разглядывая похабные  морды каменных жеребцов.
-Один в один, - заверил его Тимофеев, заканчивая высекать на сладкой и одновременно наглой роже  Альва обломанный в драке клык.
-А что будет вечно, Ванюша?
На этот вопрос Тимофеев лишь неопределённо пожал плечами. Он сам и не раз и не два задумывался над смыслом загадочной надписи «Так будет вечно», начертанной на могучей руке, сжимающей змеиное тело. Но мастер, ушедший много веков назад, унёс эту тайну с собой безвозвратно. Однако настоятель растолковал молчание Ивана по-своему. Он помыслил, что недостоин того чтобы ему поведали сокровенный смысл тайных слов и удалился в смущении.
А вечером того же дня, когда народу уже было дозволено лицезреть готовую Драконову арку, Иван и Кулёма сидели возле костра и пристально смотрели на рукоять чёрной палки, калившейся в жарком огне. Ивану не терпелось узнать, как распорядился коротышка своей кровавой победой.
Они оказались на той самой городской пустоши, на которой перед Битвой варвары разбирали оружие. Однако на этот раз здесь  толпился какой-то совершенно непонятный народ.  Иван попытался всмотреться – сообразить: кто это такие?  Но совершенно неожиданно от  толпы  отделился маленький человечек и, словно комета, понесся в сторону варваров. Кулёма, проворно увернулся от человечка-кометы, но тут же едва не попал под бегающий  шкаф из железа. «Шкаф» повалил убегающего человечка на землю и  кулаком, точно молотом, размозжил ему голову. После чего «Шкаф» неторопливо поднялся с колен, с лязгом захлопнул ненароком открывшийся у него на груди канализационный люк и вежливо  поклонился оторопевшим варварам: «Здравствуйте, господа. Я очень рад вас здесь видеть». На канализационном люке, выпукло выпирающем на груди ожившего шкафа, дугой изогнулись грубо отлитые чугунные буквы: «БРИГАДИР». По ним, наконец-то, Тимофеев признал в склонившемся перед ними в неуклюжем поклоне  квадратном громадине-шкафе, старательного железного Бригадира, который на празднике Большой котлеты отрывал птицам головы.
Бригадир неторопливо прошел мимо поспешно посторонившихся варваров и направился к голове огромной очереди, которая, как оказалось, состояла сплошь из железных людей. Иван и  Кулёма последовали за ним и нимало не удивились тому, что там их уже поджидали коротышка и Раздолбай.  Иван сходу хотел было спросить кукурузнозубого по случаю здесь столь необычное сборище? Однако коротышка сделал нетерпеливый жест, призывающий его помолчать, и указал  на стоящих перед ним железных людей
Как раз в это время от очереди отделился  малюсенький человечек из стали. Он подошёл к Бригадиру и покорно встал перед ним на колени.
-Вот ты - молодец! – мягко прогудел Бригадир, - С тобой ничего не случится. Приделают только потом другую, более умную голову. Поэтому не надо бежать. Да от меня и не убежишь! – он добродушно махнул чугунной клешней.
Бригадир обхватил голову стоящего перед ним железного человечка чугунными пальцами. Послышался сухой хруст, схожий с хрустом ломаемой кости, болезненный стон и, человечек снопом повалился на землю.
На пустоши, в центре Железного города, в присутствии коротышки казнили железных людей. Один за другим они подходили к чугунному Бригадиру, и он им ломал черепа, делая это быстро и ловко. Довольно долго варвары наблюдали за массовой казнью. Но в сердце монаха мало - помалу вселялось сомнение. Он оглядел гору трупов из стали,  немного поменжевался, а затем  спросил коротышку:
-А нужно ли это делать, Великий? Они могли бы ещё много и долго работать.
У кукурузнозубого от такой наглости глаза повылазили из орбит.
-Тебе что, их жаль!? А живых людей нет?! – заорал он с высокого жеребца, - Бригадир, раздави ему голову! – он рукой указал на Кулёму.
Громадные бригадирские клешни тотчас потянулись к монаху. Того бросило в жар. Повеселевшими глазами коротышка смотрел, как лицо Кулёмы полыхнуло пожаром.
-Оставь его, Бригадир. Я пошутил, -  сжалился он над монахом. И, очевидно, совершенно оттаяв, вдруг обратился к Ивану, - Бьёрн, я давно тебя ждал - хотел  попросить отстроить пару селений: одно – для наших варваров – братьев, другое – для наших друзей-горожан, - кукурузнозубый взглянул на вытянутое от удивления лицо Тимофеева и рассмеялся, - Пойдём – ты увидишь место, которое я для этого выбрал, - и  не оглядываясь, в полной уверенности, что все пойдут следом за ним, он двинулся к ведущей через берёзовую чащу дороге, к той самой дороге, по которой совсем недавно «гуляла» покойная Соль.
Они прошли несколько сот шагов и остановились на лесистом холме, полого спускавшимся к полноводной реке. Местечко показалось Ивану очень знакомым.
-А что это за река у подножья холма? – подозрительно спросил он у коротышки.
-Бережа! – опередив своего хозяина, заржал Раздолбай, - Это - река Бережа!
Иван внимательно огляделся окрест и вдруг его осенило. На этом безлюдном, покрытом дремучим лесом холме, сейчас стоят Большие Пупцы, а там, внизу, в подёрнутой дымкой лощине –  сгоревший опальный посёлок. Но что- то не ладилось … Что-то было не так …  Да то, что Пупцы и Железный город оказались вдруг рядом!
-А где будут дома наших варваров-братьев? – спросил он, не оставляя надежды, что всё же ошибся по месту.
Но коротышка понятливо улыбнулся и топнул ногою о землю, так, как будто желая пробить холм насквозь:
-Конечно же, здесь!
А одуревшему Тимофееву уже на ухо шептал всё сообразивший Кулёма: «Иван, это - сон! А во сне может быть всё, что угодно! Он вопросительно заглянул коротышке в глаза, и тот подтвердил тихий шёпот монаха улыбкой.
-А где будет посёлок наших друзей-горожан? Теперь уже бодрым голосом задал вопрос Кулёма и посмотрел с подозрением  на затянутую дымкой лощину.
-Да там же, куда ты смотришь! – с радостью заржал Раздолбай.
-Ну что, Бьёрн, ты берёшься построить селенья?
Тимофеев был озадачен. Он никак не мог ожидать, что волею своей странной Судьбы окажется вдруг одним из основателей Больших и Малых Пупцов.
Но коротышка настаивал:
-Ты, Бьёрн, не отказывайся. Мы тебе дадим таких молодцов! Они работают круглые сутки и даже не пьют.
-Не пьют? – с недоверием переспросил Тимофеев.
-Да разве железные люди пьют? – удивлённо заржал Раздолбай.
-Железные – нет, – подтвердил умудрённый жизнью Кулёма, - Даже в рот не берут. И после некоторого раздумья с подковыркой добавил, -  Особенно те, кого Бригадир укокошил. Я думаю, там уже никого не осталось.
-Нет-нет! Кто-то должен остаться! -  кукурузнозубый  с тревогой взглянул на монаха и  тотчас заторопился назад.
Кулёма, как в воду смотрел. Когда  они в спешном порядке прошли берёзовый лес и вновь оказались на пустоши, то вместо недавно стоявших здесь множества железных людей увидели гору железных трупов.
-Стой-стой, Бригадир!  Прекрати! –  закричал коротышка, пытаясь спасти хотя бы немногих  оставшихся в живых «железяк».
Но Бригадир, словно назло, сначала хряпнул своей чугунной клешнёй очередной стальной череп и только после этого, как ни в чём не бывало, повернулся к кукурузнозубому:
-Я уже прекратил, господин.
Коротышка взглянул на Бригадира с затаённой ненавистью. Но тут же, пересилив себя, с лукавой улыбкой снова обратился к Ивану:
-А как мы назовём посёлок наших варваров-братьев?
-Большие Пупцы. – немедленно выдал Иван.
-А почему это БОЛЬШИЕ ПУПЦЫ? – и весело, и удивлённо спросил его кукурузнозубый.
-А чтобы боялись, – без запинки ответил Иван, вспомнив вдруг разом покойного своего отца и своё далёкое детство.
-А  я предлагаю, назвать посёлок наших друзей-горожан тоже  Пупцами, но … Малыми, – заржал Раздолбай, - Ты как считаешь, Кулёма?
-Никак не считаю, потому что он так и называется, – брякнул монах и тут же смутился.
-Конечно, он так и называется, если я его так назвал! – довольно заржал жеребец.
-Но  кроме того, - кукурузнозубый по-прежнему весело смотрел на Ивана, - В ознаменование нашей Великой Победы нам просто необходимо возвести Великую арку!
-Драконову, - снова ляпнул монах.
-Драконову, - охотно подтвердил коротышка. – Конечно, если Бьёрн сумеет сделать такую.
-Он сможет. Ему не впервой, – монаха буквально распирало от гордости за своего покровителя.
-Хозяин, я предлагаю для всеобщего народного балдежа вначале построить Драконову арку, а потом уже эти селенья и  городок …  для хитрых людей, - последние слова драконистый жеребец промямлил чуть слышно, скосив виновато глаза на того, к кому обращался.
Однако коротышка не повёл даже бровью. Он мельком взглянул на Ивана, у которого при упоминании о строительстве Хитрого городка глаза полезли на лоб и тотчас с готовностью согласился:
-Ты прав, как всегда, РАЗДОЛБАЙ, приступим к строительству арки прямо сейчас.
Место для арки кукурузнозубый выбрал на въезде в город. Оставшиеся в живых железные люди натаскали камней и под руководством Ивана принялись возводить Драконову арку.
Сделана арка была на удивление быстро. Одна из голов дракона улыбалась слащаво и походила на Альва, другая, слегка глуповатая, была, словно вылитый Раздолбай. Замковый камень Иван изваял в виде крепкой руки коротышки, пережимающей змеиное тело. Однако на каменном кулаке он не стал выбивать загадочные слова, ожидая, что скажет его ХОЗЯИН.
Кукурузнозубый не замедлил явиться и тут же, глядя на арку, строго спросил:
-Бьёрн, почему ты не выбил на моей руке надпись?
-Какую? – «наивно» удивился ваятель.
-Простую, - недовольно нахмурился коротышка, - «Так будет вечно».
-А что будет вечно? –  почти в один голос воскликнули Иван и Кулёма.
-Что будет вечно?.. -  внезапно задумчиво и печально посмотрел на них коротышка, - ЧТО будет вечно?! – повторил он уже горделиво, но обречённо, как человек, бросающий вызов Богам. Выждал мгновенье и вдруг разорвал свой рот в сумасшедшем и яростном крике, - «Слушайте ВСЕ!  ЭТО касается ВСЕХ!» - и торжественно начал:
«ЛЮДИ ОТНЫНЕ БУДУТ ДЕЛИТЬСЯ НА ПРОСТОДУШНЫХ И ХИТРЫХ.
ХИТРЫЕ ВСЁ ДОЛЖНЫ ДЕЛАТЬ ТОЛЬКО  РУКАМИ ЖЕЛЕЗНЫХ ЛЮДЕЙ, А ПРОСТОДУШНЫЕ – ТОЛЬКО СВОИМИ РУКАМИ.
ХИТРЫМ И ПРОСТОДУШНЫМ НАДЛЕЖИТ ЖИТЬ ДРУГ ОТ ДРУГА РАЗДЕЛЬНО, ДАБЫ НЕ ПОДВЕРГАТЬ ДРУГ ДРУГА СОБЛАЗНУ.
Коротышка умолк, выпятил грудь и с гордостью оглянулся вокруг, очевидно, желая услышать одобрительные возгласы и рукоплескания. Но стоящие рядом железные люди на него смотрели доверчиво-тупо, ожидая его приказаний: куда что тащить или кого убивать. Иван и Кулёма смущённо отвели свои взгляды, полагая, что по случаю возведения арки кукурузнозубый снова напился. Лишь один Раздолбай, напряжённо моргая, неотрывно смотрел своему хозяину в рот.
Коротышка помедлил немного, беззвучно расхохотался и внезапно, то ли в пьяном угаре, то ли в сумасшедшем порыве, вновь зашёлся в неистовом крике:
«И последнее: БАБАМ НОСИТЬ ШТАНЫ ЗАПРЕЩАЕТСЯ!!! Запрещается!.. Запрещается!.. ТАК БУДЕТ ВЕЧНО!!! Вечно!.. Вечно!..» - неистово кричал коротышка и … расплывался … и таял … И крик его умирал…
 

                ХИТРЫЙ ГОРОДОК.

-Червяков, ты снова пьян в стельку! – в горячке закричал Тимофеев и тут же в ответ услышал гудящий обиженный голос:
-Какой же я Червяков, господин. Я вовсе не Червяков, а бригадир железных людей. В отличие от живых железные люди не пьют. Даже в рот не берут.
Не очень-то трезвый Иван одурело смотрел на стоящего перед ним Бригадира. Он совершенно запутался в стройках: настоящей и той, что во сне. Сегодняшним утром Тимофеев за пьянство распекал Червякова, которого всё же поставили старшим над лесорубами. Но с Червякова, всё как с гуся вода, а Иван с досады и горечи, навеянных фиолетовой пьяной рожей соседа, сам «принял» хороший стакан.
Червяков каждодневно приезжал на делянку верхом на Михрютке и, несмотря на то, что глаза его были дики и блудливы от безумного пьянства, он распоряжения отдавал на удивление трезвые. Однако частенько случались с ним казусы, которые и выводили Тимофеева из себя. По пьянке  он несколько раз падал с Михрютки. При этом умница-боров поворачивался к лесорубам задом, с которого на них сурово взирал портрет Червякова. Предполагалось, что подчинённые, завидев, что их начальство неусыпно бдит и наблюдает за ходом лесорубных  работ, трудиться будут старательно и прилежно. Но лесорубы быстро сообразили, что если Червяковская морда парит по-над самой землёю, то … её хозяин  допился до положения риз. Поэтому в очередной раз заметив, что их начальник опустился на четвереньки, они немедленно прекращали работать, доставали бутылку и предавались безудержному веселью.
Все эти большие и «малые» недоразумения подчас выбивали Ивана из колеи, и он начинал слегка путаться в  событиях и делах. Вот и сейчас Тимофеев вместе с верным Кулёмой стоял перед Бригадиром и туго соображал, что он поручил ему накануне сделать, но Бригадир сам пришёл ему на помощь:
-По-твоему приказанию, господин, мы вырубили почти весь лес – посмотри.
Иван обернулся, следуя указующему персту Бригадира, и … ему сделалось худо. Железных лесорубов почти не было видно. Лишь вдалеке шевелились какие-то чёрные точки. Вокруг, насколько хватало человеческих глаз, лежали поваленные деревья. Кулёма показал Тимофееву на Бригадира глазами и незаметно покрутил  возле виска пальцем: предполагалось вырубить лишь небольшую делянку, но никак не весь лес. Однако «тупой» Бригадир мигом всё увидел и понял:
-Ты, господин, не указал размеры делянки, – упредил он возможное недовольство начальства.
Иван поспешил прикрыть рот, открывшийся  для разноса «железки».
Отдав распоряжение немедленно прекратить валить лес, Тимофеев вместе с Кулёмой отправился на строительство Хитрого городка, которое уже шло полным ходом. Однако и здесь не всё было гладко. Их встретили Атли и Альв. Вдвоём они еле-еле тащили телегу с камнями.
-Раздолбай, а почему камни возишь ты вместе Альвом? Куда подевались железные люди? – удивился Иван.
-Их снял со строительства Бригадир, - пояснил неизвестно откуда появившийся коротышка, - Сказал, что, по твоему приказанию, нужно срочно  вырубить лес.
Иван покраснел и смущенно закашлялся. По счастью, его выручил  Раздолбай.
-Хозяин! – Раздолбай утомлённо  положил свою голову на круп Альву, который и сам валился от усталости с ног. – Ты обещал, что после нашей Победы мир станет справедливым и добрым, что на каждом углу будут стоять лохани с пивом для благородных драконистых жеребцов … А мы, благородные драконистые жеребцы, после Великой Победы вклываем, как обычные лошади или … железные люди.
-Ты, Атли, умный драконистый жеребец и должен понять, что добрый и справедливый Мир сначала нужно построить, а для этого необходимо много трудиться, - спокойно и терпеливо разъяснил ему кукурузнозубый и, повернувшись к Ивану, так же терпеливо напомнил, - Бьёрн, пожалуйста, не забудь оставить место для Железного сада.
Коротышка исчез, так же незаметно, как  появился. А монах обеспокоенно повернулся к Тимофееву:
-Иван, погляди: Раздолбай-то совсем никакой. Если так дело пойдёт, то до справедливого и доброго Мира ему никак не дожить. Давай, ему на подмогу пришлём железных людей.
Не мешкая, они снова двинулись на лесосеку. Там Тимофеев приказал Бригадиру срочно отправить неутомимых железных людей на помощь Раздолбаю и Альву.
Сделав всё это, Иван ненароком проснулся и тут же хлопнул себя ладонью по лбу.  И как это он мог забыть  прояснить: откуда во дворе Червяковых появился вдруг свежесрубленный лес. Не спёр ли с делянки его нечистый на руку бригадир?
Вернувшись домой и, на скорую руку попив чаю, Тимофеев в сопровождении всё того же Кулёмы заторопился на стройку. Однако едва он вышел из дома, как громкий, глумливый крик ударил его по ушам.
-Иван! Тимофеев! Тебе срочный наряд на плотницкие работы! – перед Иваном в громадной, новой фуражке стоял сопливый посыльный.
-Какой наряд!? – словно наткнулся на невидимую преграду Иван. Он хотел было сказать, что топором ему махать теперь не к лицу, но слова почему-то застряли у него в глотке.
-Мне объяснять не досуг! Подписывай! И ступай в управу посёлка!
Иван, как в ступоре, подмахнул бумажонку. Вернулся в дом, взял топор и снова вышел к поджидавшему его на улице Кулёме. В его голове царил самый настоящий бардак, и сумасшедшие мысли наезжали друг на друга, словно похотливые кролики в клетке. Бредущего в задумчивости Тимофеева внезапно окликнул до боли знакомый и почти родной голос:
-Здорово. Начальник.
Придавленный тяжёлыми мыслями Тимофеев не сразу заметил стоящего в стороне, а, главное, совершенно трезвого Червякова.
-Привет. Червяков. Только я теперь не начальник, - уныло ответил он и … невольно остановился. Улыбка кристально-трезвого Червякова его почему-то успокаивала и грела …
Но неожиданно в стороне послышалось громкое, утробное хрюканье и, вылетевший из-за кустов фиолетовый вихрь ударил по ногам Тимофеева. Иван завис в воздухе, словно парящая птица, но через мгновение, подняв фонтан брызг, он рухнул в глубоководную Михрюткину лужу …
Безобразно-грязный Иван поднялся из взбаламученной лужи, точно дьявол из ада. Он посмотрел … Сначала на борова, который, нагло свалив его с ног, о бегстве даже не помышлял. Затем – на его хозяина – кристально-трезвого Червякова. Иван выбирал: кому из них первому набить морду.
Сосед то ли плакал, то ли смеялся, но, кажется, очень сожалел о случившемся. Напротив, боров Михрютка вне всяких сомнений не испытывал ни малейшего раскаяния в содеянном мерзком поступке. Он толстой задницей повернулся к омерзительно-грязному Тимофееву и издевательски шевелил растущими из неё фиолетовыми ушами. Это решило дело в пользу Михрютки.
Иван рванулся к оборзевшему борову, но тот взял с места в карьер и, как хорошая скаковая лошадь, помчался по улице. Преследуя борова, Тимофеев заскочил во двор Червяковых и даже успел по дороге прихватить толстую жердь, валявшуюся возле распахнутых настежь ворот. Но на беду Тимофеева, жердь во что-то упёрлась. Он кувырнулся и носом поехал, но почему-то не по унавоженному, грязному полу, а … по зелёной траве.
Поднявшись, Иван растерянно оглянулся по сторонам. Каким-то совершенно непостижимым образом он оказался не в загаженом поросячьем хлеву, а снова во сне, а если точнее, то в строящемся под его руководством  городке для хитрых людей. Здесь, как на картинке, рядами стояли красивые домики, которые были возведены руками железных рабочих. Вот только самих рабочих почему-то нигде не было видно. Сначала Тимофеева это взбесило: как Бригадир посмел не выполнить его распоряжений. Но присмотревшись и к улице, и к домам, он понял что здесь явно что-то не то …Хотя бы вон те занавесочки, что в окошке напротив. Откуда они? Ведь в городке пока никто не живёт.
В смущении Иван снова глянул вокруг и с изумлением увидал, что … дверь одного из домов, как бы сама собой отворилась. И из дверного проёма вылетело нечто длинное и кругло-продолговатое, похожее внешне на огромную гусеницу. «Гусеница» повернула к оцепеневшему Тимофееву свою голову, усеянную множеством мерцающих глаз, и какое-то время его разглядывала. Но, очевидно, не обнаружив в нём для себя ничего интересного, она медленно-плавно полетела по улице. Иван только проводил её зачарованным взглядом, а сам побрёл вдоль домов с надеждой встретить хотя бы кого-нибудь кто мог бы ему объяснить, что с ним и вокруг него происходит. Он миновал уже несколько домиков, когда  навстречу ему из-за угла вынырнул одинокий прохожий.
-Где я? – два голоса, два вопроса разом слились в один. Прохожий и Иван замолчали, изумлённо разглядывая друг друга.
-Это ты Кулёма? - наконец, неуверенно спросил Тимофеев.
-Нет. Я – это я. А ты – это ты, - глубокомысленно ответил монах, - Но вот куда мы попали, по-моему, мы оба не знаем.
-Вы в Хитром городке,  – перед ними стоял, словно материализовавшийся из воздуха, посвящённый Виктор, - Как в городке  оказался он, - посвящённый указал на Ивана, - Положим, я знаю. А как появился здесь ты, - он взглянул на монаха, - Мне неясно.
-А что тут неясного, - пробурчал уже пришедший в себя Кулёма, - Я был рядом с Иваном, когда он погнался за гадом-Михрюткой, чтобы набить ему морду. Как не помочь хорошему человеку в хорошем деле. Да вот почему-то догнать его нам только не удалось, - Кулёма взглянул на уже бесполезную палку, которую он до сих пор зачем-то держал в руке, и бросил её на землю.
-Ну, что ж, – Виктор, кажется, удовлетворился ответом монаха, - Если вы, волею случая, оказались здесь оба, то оба и заходите, -  он указал на домик, из которого недавно вылетела странная гусеница.
Дверь в домике немедленно отворилась и зазвучала приятная музыка. Однако едва они переступили порог, как в музыку вклинился скрипучий, старушечий голос:
Пожалуйста, вытирайте, как следует ноги. Я только что мыла полы.
Тимофеев тщательно вытер сапоги о коврик, постеленный возле двери, прошёл в дом и глянул по сторонам, но, к своему удивлению, никого там не обнаружил. Меж тем скрипучий, старушечий голос послышался снова:
-Вернись и вытри ноги, о чужеземец! – это строгое, похожее на приказ пожелание было обращено к Кулёме.
До Тимофеева, наконец-то, дошло, что скрипучий старушечий голос слышится откуда-то сверху. Он поднял глаза и увидел прилепившуюся к потолку, уже знакомую ему «гусеницу».
-Матильда, не надо вредничать, - вмешался Виктор, - Лучше скажи, почему ты меня не послушалась и не привела в дом моего друга?
-Я его не узнала, - глаза необычной, зависшей под потолком домохозяйки заморгали неверно.
-Тьфу! – в сердцах Виктор плюнул на пол, - Ты хоть врать научись!
-Не надо плеваться! Я только что мыла полы! – повторила Матильда. В её скрипучем голосе слышались надменные нотки.
-Приготовь нам чаю, Матильда, - уже не скрывая улыбки, Виктор взглянул на свою своенравную домохозяйку, для этого ему пришлось задрать голову вверх.
-Хорошо, -  высокомерная гусеница произнесла это слово так, как будто согласившись приготовить чай, она сделала этим неслыханное одолжение всем присутствующим, - Пожалуй, я схожу даже в булочную и куплю там что-нибудь к чаю.
Как только Матильда вышла, а точнее вылетела за порог дома, Иван у своего друга спросил:
-Кто это?
-Это … - Виктор явно затруднился с ответом, - Это … ну, скажем, сделанная из железа домохозяйка.
-Железный человек! – выпалили вдруг монах, но тут же замычал, показывая побелевшими глазами на стол. Там из поставленного железной домохозяйкой чайника вырывался пар. Чайник кипел, хотя огня поблизости не было и в помине.
Виктор взглянул на испуганные лица своих гостей, и лицо его осветилось усталой улыбкой.
-Боже, какие вы счастливые, - сказал он задумчиво, - Вы ещё умеете удивляться.
Дверь с мелодичным перезвоном вновь отворилась и, распространяя аромат свежеиспечённых пирожков, в комнату плавно влетела Матильда. Окинув мерцающими глазами представшую перед ней картину, Матильда с иронией произнесла:
-Я вижу, что наши гости ужасно проголодались. При виде пирогов они просто одеревенели.
«Одеревенение» гостей прошло лишь за чайным столом, который быстренько собрала летающая домохозяйка. Здесь Виктор дал Ивану понять, что планы заговорщиков внезапно переменились: теперь им нужно спешить. Поэтому Тимофеев и оказался среди посвящённых.  Он должен здесь многому научиться и многое осознать, то, что  ему будет крайне необходимо для осуществления их дальнейших замыслов.
 

                ЖЕЛЕЗНЫЙ  САД.

Пирожки, принесённые Матильдой, оказались на удивление вкусными. За разговорами с Виктором. Тимофеев съел кряду три штуки, и потянулся было уже за четвёртым, когда вдруг в открытую форточку ворвался душераздирающий крик. Забыв о пироге, Иван глянул в окно. На улице, рядом с орущим взахлёб малышом, собака в кровь рвала молодую женщину.
Иван бросился к двери, возле которой успел прихватить стальной прут, принесённый зачем-то Виктором. Вылетев из дому, он ударил собаку гибкой железкой, словно кнутом. Та оставила женщину и бросилась на него. Но Тимофеев  успел вонзить прут  в пасть озверевшему псу.
На крики из домиков выбегали соседи. Был ранний утренний час, и жители Хитрого городка ещё не успели отправиться на работу. Искусанной женщине уже начали оказывать первую помощь. А успокоившийся малыш теперь равнодушными, пустыми глазами смотрел на истекающую кровью женщину. Не очень-то волновался и Виктор, прибежавший вслед за Иваном. Он вытащил из околевшей собаки пруток, внимательно его осмотрел и … улыбнулся Ивану:
-Ну, слава Богу, ты его не сломал, а я уже испугался. Это стальной черенок. Сегодня я как раз его собирался привить молодому дубу.
Какое-то мгновение на Тимофеева пахнуло горячечным дыханием коротышки, вещающего о своей нелепой мечте привить стальной черенок живому дереву. Но после схватки с бешеным псом ему было не до расспросов, и он молча направился в дом.
-Поверь, страшного ничего не случилось, - Виктор по дороге пытался успокоить Ивана, - Раненной женщине уже дали лекарства, и она через несколько часов будет здорова. Мальчишка и вовсе железный. Ему не страшны никакие собаки, даже с зубами из стали, - и он, усмехнувшись, добавил, глядя вполоборота, на болезненно стонавшую женщину, - Этой дуре вообще не надо было соваться, когда пёс рвал её железному «сыночку» штаны, но … баба есть баба.
Уже несколько месяцев Тимофеев жил в Хитром городке. Многое здесь ему стало привычным и даже скучным. В городке женщинам запрещалось иметь настоящих детей. Как не совсем понятно объяснил Тимофееву Виктор, происходило это из опасений, что дети детей посвященных могут стать Богами или … уродами. Все женщины здесь ходили исключительно в брючных костюмах, курили и более были похожи на мужчин чем на женщин. Однако кое-кто из них, у кого материнский инстинкт не отбили ни табак, ни брюки, ни даже всепоглощающая работа, заводили себе железных детей, чтобы за кем-то ухаживать, о ком-то заботиться, кого-то любить. Все это Ивану живо напоминало канувший в лету Железный город. Отличие заключалось лишь в том, что в городе железных детей заводили от пресыщения жизнью, а в Хитром городке от её удивительной скудности.
Изматывающая работа оставляла жителям Хитрого городка только время на сон. Она их и мучила и одновременно доставляла им самозабвенные минуты восторга. Со стороны они напоминали Ивану запойных пьяниц. Только вино посвящённым заменяли различные изыскания по познанию Мира, которые принимали подчас очень странные формы.
К примеру, внучок Никифоровны, рыжий Васятка, который теперь возмужал, казалось, порыжел ещё больше и превратился в большого Василия, упорно трудился над выведением собаки со стальными зубами. Когда его  Кулёма спросил: «Зачем тебе это нужно?» тот не удостоил его даже ответом. Зато случайно услышавшая вопрос монаха, Матильда поспешила ему всё объяснить.
-Ты любишь в лесу собирать грибы? – спросила она Кулёму, гипнотически скучковав огоньки своих глаз на монахе.
- Конечно, люблю, - не стал отпираться тот.
-Ну, вот, - гипнотический глаз Матильды вновь рассыпался на множество умиротворённо мерцающих точек. – Гуляя по лесу, ты ведь точно не знаешь, где найдёшь боровик. Вот так и с собакой, у которой клыки из железа. Когда её выведут, то непременно найдут что-нибудь весьма интересное.
 -Железные зубы! Вот что найдут! – запальчиво возразил ей Кулёма, - Порвет кого-нибудь сволочь – увидишь!
Монах оказался прав. Собака, которую убил Тимофеев, была той самой, со стальными зубами, которую вывел рыжий Василий. Она сбежала из клетки и, обладая свирепым нравом, набросилась на гуляющего мальчишку. На помощь своему железному малышу бросилась женщина, которая была сделана вовсе не из железа …
-Иван, - посвящённый, как будто бы ничего не случилось, как прежде сидел за чайным столом,  дожевывал свой пирожок и запивал его чаем - Надеюсь, что этот незначительный случай не помешает нам посетить сегодня Железный сад.
-Не помешает, - после некоторого раздумья согласился Иван, - По правде говоря, ему и самому, несмотря на нехороший осадок, который оставило у него на душе утреннее происшествие, чертовски хотелось заглянуть в загадочный Сад. Неужто, бредовая мечта кукурузнозубого осуществилась и из живого дерева выросла железная ветвь.
Дорога  до удивительного сада оказалась недолгой. В сопровождении Виктора Иван и Кулёма прошли городок и почти миновали подступающую к нему дубовую рощу, когда посвященный театрально развел перед ними руками: «Смотрите, друзья: такой красоты вы ещё не видали!» Действительно, выйдя из дубовой аллеи, все буквально остолбенели. Перед ними во всей своей неповторимой «красе» предстала огромная груда железного хлама.
-Твой сад, вне всяких сомнений, очень хорош, - Тимофеев с улыбкой повернулся к  другу.
В ответ Виктор только громко выругался, помянув каких-то «железных болванов», и тут же прибавил, не  скрывая своей досады:
-Зачем они только сложили всю эту рухлядь у самого входа. Набьём себе шишек, когда через неё будем перелезать.
Однако, вопреки ожиданиям посвященного, переход через гору испорченных, отслуживших свой срок вещей дался им «лёгкой кровью». Они отделались только ссадинами и ушибами. Не повезло лишь бедняге Кулёме. Он угодил ногой в старую  кастрюлю без дна а, растянувшись на искорёженных железяках, выругался так скверно и зло, что небу, наверное, стало жарко. Но его брань заглушил мелодичный звон. Он доносился от изумительных по своей красоте ажурных ворот – входа в  Сад.
Тимофеев с Кулёмой с большим интересом осмотрели ворота из стальных виноградных лоз. На них вместо ягод тихонько покачивались гроздья бронзовых колокольчиков. После чего в сопровождении Виктора они пошли меж деревьев не менее странного вида. Их гладкие, тёмно-блестящие стволы  напоминали отлитые из металла колонны. Листья этих деревьев тонко звенели под порывами легкого ветра. Этот звук неприятно напоминал Тимофееву жестяное дребезжание трепещущих крыльев  стрекоз-убийц, впивающихся в свою жертву. Кое-где  в ярком полуденном солнце блестели удивительной красоты цветы, словно выкованные искусными мастерами из разноцветных металлов. Иван не выдержал и тронул рукой золотой лепесток одного из цветков, но тут же её отдёрнул – на порезанном пальце выступила алая кровь. Ему стало не по себе и немедленно захотелось уйти. Гнетущее настроение Тимофеева усугубляла и царящая в Железном саду гнетущая тишина. Здесь не было слышно пения птиц, стука дятла или стрёкота белок. Монотонный, давящий на уши шум колеблющейся под напором ветра листвы лишь подчёркивал мёртвенность отлитых Солнцем из стали деревьев.
Вдруг в звенящий «шелест» железной листвы ворвался болезненный крик живой птицы. Иван с удивлением поднял голову и увидел сороку, которая стремглав улетала из мёртвого леса. «Молодые сороки сюда прилетают привлечённые блестящими листьями. Но листочки эти очень остры и когда их сорока хватает, то ранит себя», - на ходу пояснил Тимофееву Виктор, не желая задерживаться из-за таких «пустяков». Но пройдя ещё несколько десятков  торопливых шагов, посвящённый остановился. – «Посмотри», - сказал он Ивану, делая царственный жест рукой, будто желая показать ему нечто чудесное, никогда и никем не виданное.
Перед ними стояло невзрачное приземистое дерево из железа, сросшееся с берёзой. Удивительно - странно было видеть как из – под белой, живой коры проглядывает блестящий металл, как зелёная листва вперемешку с бронзовой и стальной играет на солнце.
«Значит всё-таки удалось!» - едва не вырвалось у Ивана, разом вспомнившего, сумасбродную мечту коротышки: породнить два дерева, железное и живое. «Удалось!» – неожиданно высказал затаённую мысль Тимофеева Виктор и погладил осторожной рукой листочки живого дерева.
-Здесь трогать и рвать ничего нельзя, господа! – низкий голос, похожий на приглушённый рёв паровоза, внезапно раздался у края аллеи.
Посвящённый отдёрнул руку, как будто по ней ударили. Тимофеев глянул в ту сторону, откуда донёсся предостерегающий окрик. Не вдруг и не сразу ему удалось разглядеть затаившегося за густым железным кустом громадного человека, своими размерами напоминающего шкаф для семейного платья. По-видимому, «шкаф» следил за ними давно, но до поры до времени никак не выказывал своего присутствия.
-Бригадир, это ты? – настороженно спросил посвящённый, пристально вглядываясь в сень густого куста.
-Да, это я, господин, - послышался лёгкий перезвон стальных листьев и на свет вышел «шкаф», сработанный из железа.
При виде его у Тимофеева отвалилась челюсть. На мощной и выпуклой груди громадины- человека красовался канализационный люк, по кругу которого была грубо отлита надпись: «БРИГАДИР». Ни с кем не здороваясь, Бригадир поклонился только Ивану:
-Здравствуй, господин. Мы не виделись с тобой тысячу лет. За это время много воды утекло. Вот видишь – вырос Железный сад.
Виктор с удивлением посмотрел на Ивана. Но тот был настолько ошарашен неожиданным появлением Бригадира, с которым он виделся последний раз вовсе не тысячу лет назад, а очень недавно, что ничего ему не ответил.
-Господин, я ЕЩЁ РАЗ прошу тебя не трогать этот цветок! – снова недовольно прогудел человек из железа. Он обращался к Кулёме, который пытался открутить удивительной красоты золотой цветок от серебряного куста.
Угрожающий тон Бригадира обеспокоил Виктора. Он немедленно повернулся к монаху и приказал:
-Немедленно оставь в покое цветок! – и тут же после того как Кулёма нехотя отошёл от серебряного куста, вкрадчиво спросил чугунного человека, - Скажи, Бригадир, ты зачем сложил разный хлам у входа в Железный сад? Чтобы мы не смогли пройти?
Но Бригадир только сокрушённо развёл руками-клешнями:
-Вот вы - люди, как малые дети. Одни и те же ошибки вы повторяете много раз, - Вот он … - железный человек показал на Ивана, - Тысячу лет назад ОН забыл указать мне РАЗМЕРЫ делянки, а потом был очень недоволен тем, что мы вырубили весь лес. А ты, господин! – Бригадир ткнул чугунным пальцем чуть не в самую грудь посвящённого, - ТЫ не сказал мне, ГДЕ складывать этот лом. Но, как ты сам знаешь, металлическим ломом мы удобряем почву в Железном саду и потому я сложил этот «хлам», как ты его обозвал, там,  откуда нам его удобно носить в сад.
«Умный» Виктор стоял дурак дураком перед «дураком» Бригадиром, а тот, воодушевлённый его молчанием продолжал разглагольствовать:
-Живые люди очень самонадеянны и глупы. Они всегда недовольны нами, людьми из железа, так было тысячу лет назад, так есть и сейчас. Но что вы можете сами, без нас? В отличие от железных людей вы не умеете работать круглые сутки, переносить тяжёлые камни, летать в облаках или быстро считать. За вас всё это делаем мы, железные люди. И если мы вас покинем, то вы будете жить, как дикие звери в лесу. Вы - наши младшие братья. А ваши ругательства мы терпим лишь потому, что вы помогаете нам выращивать этот прекрасный Железный сад … - внезапно Бригадир замолчал, затем уже с явной угрозой обратился к монаху, который снова тишком подобрался к золотому цветку, - Не трогай цветок, Человек! Не то я откручу тебе голову так, как ты пытаешься открутить этот прекрасный цветок от серебряного куста!
Кулёма раскрыл было рот для того чтобы ему возразить, но Бригадир неожиданно выхватил у Виктора стальной прут, который он принёс из дому. Какое-то время помедлил, глядя на монаха в упор. И, очевидно, в самый последний момент передумав, он сильным  движением вонзил его в ствол молодого дубка. При этом послышался хруст раздираемого железом дерева, похожий на хруст ломаемого ребра. Монах поспешил отойти от серебряного куста. А Виктор, очевидно, для того чтобы скрыть свой невольный испуг, заискивающе произнес:
-Из этого стального прутка вырастет доброе железное дерево.
Не отвечая ему, Бригадир с лязгом открыл свой литой, канализационный люк. Достал из своей чугунной груди кусок крупнозернистой наждачной бумаги и принялся ожесточённо тереть наждаком ствол поражённого ржавчиной железного дерева.
Когда они прежней дорогой возвращались из сада домой, перелезать через груду металлолома уже не пришлось. По указанию Бригадира, его подчиненные в мгновение ока разобрали завал. Но, несмотря на это, Виктор выглядел настолько расстроенным, что Тимофеев решился даже сказать ему несколько утешительных слов:
-Ты знаешь, - он искоса посмотрел на своего друга, - По-моему, у железного человека поехала железная крыша, - Ну, сам посуди, как он мог меня видеть тысячу лет назад?
Кулёма, раздосадованный тем, что ему не позволили умыкнуть из сада прекрасный цветок, не преминул подлить масла в огонь:
-Да, Бригадира нужно немедленно отправить на переплавку. Не ровён час он вдруг взбесится, как тот пёс, который искусал сегодня бедную бабу.
-Переплавим. За этим дело не станет, - сквозь зубы процедил посвящённый, которого, по-видимому, мучила какая-то неотвязная мысль.
И вдруг Тимофеев в глубине своего сознания услышал его взволнованный голос. Так Виктор бессловесно передавал ему свои знания во время их совместного пребывания в городке. Они шли и молчали. А слова посвящённого раскалённым металлом жгли Ивану душу и сердце.
«Послушай, Иван!» - со страстью обращался к Тимофееву  Виктор. – «Прав Бригадир лишь в одном. Железные люди могут так много, что тебе это даже трудно представить. Так почему бы нам не заставить служить их ВСЕМ людям. Мы уравняем простолюдинов и посвященных. Простолюдины получат чудесное снадобье, а посвящённые – возможность иметь детей. Пускай наши дети станут Богами! Пускай они живут сто, двести, триста лет! Что в том плохого?!
Кулёма таращился на них так, что глаза его чудом оставались в глазницах. Он не слышал ни единого произнесённого вслух слова. Но весь вид его спутников, их жесты и мимика свидетельствовали о том, что они между собой о чем-то горячо говорили! 
«Иван!» - между тем продолжал Виктор, крепко сжав руку своего друга,- «Всё это: наша убогая жизнь и так называемый миропорядок держится лишь на ОДНОМ человеке. Великий Координатор … Великий ДИКТАТОР!» - всплеск ненависти, исходящей от Виктора немедленно отозвался в сердце  Тимофеева злобой, - Я, к сожалению, не могу убить его сам. Всё так устроено, что ни один из обитателей Хитрого городка не может причинить вреда Координатору. Он почти неуязвим. Но есть лазейка, - Виктор испытывающе посмотрел в глаза Тимофееву, - Предполагается, что простолюдин не может попасть в покои Координатора, а потому у него нет никакой защиты от … простого меча. И этот меч можешь взять в руки ты …»
Тимофеев не отвечал. В его голове  всё внезапно смешалось и понеслось: картинки сменяли друг друга в безумном калейдоскопе. Мертвенно-бледный Петька, неподвижно лежащий в горнице, на столе. Девочка из Железного города, возвращенная к жизни чудесным снадобьем. Бескрайняя, глубокая лужа, разлившаяся у его дома в Пупцах и издевательски чистенькая мостовая всё того же Железного города. И почему-то Кулёма, стоящий у бекономата и жадно жрущий котлету. А жир от котлеты блестящими каплями капал в ту самую чашу, которую Тимофеев, дурея от хмеля, взахлёб пил в беседке на взгорье.
«ЧТО ТЫ МОЛЧИШЬ!?» - эту фразу Виктор  выкрикнул так сильно-надрывно, что, казалось, даже Кулёма услышал его. Он с удивлением и даже опаской заглянул в лицо посвящённому: не сошёл ли тот, дескать, с ума.
-Ты о чём? – словно проснувшись, мысленно переспросил своего друга Иван.
-Ты согласен убить Координатора?
-Да! – точно вонзая нож Координатору в грудь, отвечал ему Тимофеев. Он давно уже был согласен, давно …
 

                «ВРЕМЯ ПРИШЛО».          

Сон был крепок, и Тимофеев с трудом размежил веки.  Волшебный голубой свет лился ему прямо в глаза. Он струился сквозь незаштореное окно, превращая знакомую до мелочей комнату в сказочно-неземное виденье. Иван сбросил с себя одеяло и одним прыжком оказался возле окна. На улице было искристо-бело. Задувший вчерашним днём сиверок принёс с собой  зиму и роскошным белым покрывалом укутал убогие серые избы Больших Пупцов.
Прошло не более суток с тех пор, как Тимофеев оказался в родном посёлке. В Хитром городке он пробыл долгих три месяца и теперь, вернувшись домой, ожидал указаний: где и когда ему велено будет убить Великого Координатора. Стоя сейчас у окна, Иван вспоминал своё прощание с Виктором. Его  взгляд, с надеждой обращённый к нему и знаковые слова, которые должен будет ему сообщить посланник Судьбы: «Время пришло!»
«Время пришло». – Тимофеев смотрел на ослепительный, режущий своей белизной глаза снег, - Время пришло, и решение принято окончательно и бесповоротно.
Короткий меч был бережно завёрнут в рогожу и вместе с чёрной палкой  хранился здесь в комнате, под кроватью. Иван нагнулся, и из полумрака на свет извлёк объёмистый свёрток. Он развернул его и … окаменел. Нет, меч был на месте. Его отливающее синевой остриё выглядывало из рогожи. Не было … чёрной палки.
-Дарья! – закричал Тимофеев и, повернув взволнованное лицо к подошедшей супруге, спросил, - Здесь палка лежала. Ты её не брала?
-Да что ты, Иван! – замахала Даша руками, - Я в жизни её не трогала. Уж больно она страшна.
-А, может быть, Витька? – снова спросил Тимофеев, но … осёкся, сообразив, что сказал явно что-то не то.
Да, его сын после очередной порки в школе не раз грозился прибить своего классного наставника, и, очевидно, для большей верности именно чёрною палкой.  Жестокая порка последовала после  того как он «перевыполнил» отцовский наказ: и вместо маленького вбил  в стул наставника очень «серьёзный»  гвоздь. Однако Иван понимал, что это были только слова. Витька не меньше матери боялся чёрного Посоха.
«Нет-нет, ты постой!» - вспомнив что-то, сказал сам себе Тимофеев. Он снова порылся в рогоже, и взгляд его затуманился ещё больше. Вместе с чёрною палкой пропал и амулет-медальон, который Кулёма нашёл на реке Береже. Вчерашним вечером Иван лично просмотрел содержимое  свёртка и положил его снова у себя под кроватью. Сейчас он готов был поклясться, что за минувшую ночь никто  не мог его тронуть.
И эта странная, если не сказать более непостижимая пропажа безумно расстроила и смутила Ивана. Плохое предчувствие томило его весь день. Пришла ночь, но и она не принесла ему облегчения. Он ворочался сбоку набок, не давая спать ни себе, ни жене, а в короткие минуты тяжёлого забытья ему грезились такие кошмары, что он тотчас просыпался в холодном поту.
Где-то в самую глухую полночь Тимофеев в очередной раз проснулся и уставился в потолок. Он был очень белым, словно свежепошитый саван. Очевидно, пороша, выбелившая намедни всю землю, усиливала свет полной луны. Было тихо, так поразительно тихо, что Иван слышал, как в груди его гулко бьётся тревожное сердце. Вот оно внезапно запнулось, как бы предчувствуя что-то неведомо-страшное. Иван замер невольно. И вдруг …
-Тимофеев!!! -  точно камнем по голове, ударил его оглушительный окрик посыльного. И в окошке, освещённом неярким, бледным светом луны, замаячила столь ненавистная ему форменная фуражка.
Одуревший от бессонной ночи Иван, словно птица, слетел с кровати, кулаком ударил в створки окна и, как бешенный, на всю улицу заорал:
-Что, в управу опять!? С топором!? И немедля!? Ты, дурак, с ума не сошёл, что ночью будоражишь людей!?
-Да, в управу. Но без топора. – Тимофееву отчеканил посыльный и движением медленным, но чётко отлаженным, движением не человека – машины, снял рукою свою фуражку. Безволосая голова его в свете полной луны тускло блеснула сталью.
-Ты из железа!? – отпрянул Иван от окна и почувствовал, как мороз подирает его по коже. Из стальных глазниц на него смотрели зияющие бесконечной пустотою глаза.
И посыльный сказал, ударяя набатными словами Тимофеева в самое сердце: «ВРЕМЯ   ПРИШЛО!». Иван вздрогнул, засуетился и полез под кровать за мечом, но вдруг вспомнил, что он в исподнем. Он встал – снова взглянул в окно – там было пусто.
На улице Тимофеев не увидел ни единой души, ни единого следа на девственно-белом снегу. Стояла глубокая ночь – все спали, поздним  вечером был снегопад. Всё это Иван понимал, но … умом, а не сердцем. Он чувствовал себя до безумия одиноким на мёртвой, безлюдной улице, по которой, казалось, никто, никогда не ходил.
Путь до управы, который обычно отнимал у Ивана минуты, на этот раз показался ему удивительно долгим. Внезапно он увидел впереди себя красное марево, какое бывает от очень большого огня. «В  посёлковой управе пожар?» - Тимофеев ускорил шаги, побежал. Однако чем более он приближался к горящей управе тем более ход его замедлялся.
Здесь не было ожидаемых Тимофеевым суеты, толчеи, какие обыкновенно случаются во время пожара. Никто не кричал и не бегал с  баграми и вёдрами. А то, что издалека Иван принял за красное пламя пожара, вблизи обернулось знакомой ему  заградительной полосой.
Иван подошёл к полосе вплотную, какое-то время стоял и заворожено смотрел на неё, но вдруг без оглядки, как будто его в спину толкнули, шагнул в заколебавшийся кроваво-красный туман. И странно: с ним ничего не случилось, хотя спасительного Посоха он в руках не держал. Пройдя по шевелящемуся, точно живое существо, алому мареву, Тимофеев вышел наружу и …  замер, не веря своим глазам.
Нежданно- негаданно он оказался в чистом заснеженном поле. Поселковой управы здесь не было и в помине. Зато впереди, за голыми ветвями зимних деревьев, виднелась избушка. Иван вгляделся в неё – ошибки быть не могло. К этой избе он приезжал уже не раз в надежде здесь встретиться с Вещим.
Не размышляя и ничуть не сомневаясь в верности избранного им пути, Иван направился к избе. Он шёл и оставлял на снежной целине прямую линию следов. Так оставляет шрам на белом мраморе резец, ведомый твёрдою рукою.
На этот раз в беседку Иван не пошёл. По-прежнему, без тени колебаний он толкнул послушно распахнувшуюся перед ним дверь в избу и впервые переступил её порог. Со света, которым так щедро поливал землю диск полной луны, он оказался почти в темноте и сначала ничего не увидал. Но постепенно глаза его привыкли к царящему здесь полумраку. Он разглядел в избе простой дощатый пол, лавку. На лавке застыла, словно чёрный камень, согбенная фигура старца в монашеском одеянии, полностью скрывающем лицо.
Тимофеев сделал несколько шагов и остановился, пожирая глазами иссохшую, словно восставшую из гроба длань, что в складках рясы лежала на столе. Кажется, совсем недавно она предостерегающе воздвиглась перед ним, когда он на краю дубравы пытался заглянуть в глаза таинственному Страннику.
Иссохшая рука вдруг приподнялась и сама откинула глубокий капюшон. На Тимофеева неожиданно взглянули две молодые луны, непонятно как оказавшиеся на лице, обтянутом покоричневевшей от невозможной старости кожей.
-Ты - Вещий? – спросил Иван и сам удивился тому, как слабо и неверно прозвучал его голос.
Пергаментная кожа Старца сморщилась в улыбке:
-А кого тебе надобно, сынок?
-Великого Координатора, - проговорил растерянно Иван и вдруг почувствовал, что краснеет, как ребёнок.
-Ты хочешь его убить … - Старец пошевелил пепельно-серыми губами, как бы размышляя, - Тем самым мечом, который ты прячешь у себя на груди …
Ивана бросило в жар. Его рука, до сих пор крепко сжимавшая спрятанный под одеждой короткий меч, вдруг ослабла, и тот с глухим стуком упал ему под ноги.
-Тогда подними меч и убей. Потому что и Вещий и Великий  Координатор – это ОДИН И ТОТ ЖЕ ЧЕЛОВЕК и он сидит пред тобой.
Ноги у Тимофеева неожиданно стали ватными. Он покачнулся и настолько забылся, что ухватился за посох, на который опирался Старец. Но тут же, точно ожегшись, от него отпрянул. В руках Старца была … его ЧЁРНАЯ ПАЛКА. Та самая черная палка, которую он безуспешно искал сегодняшним утром.
Вещий смотрел на Ивана с улыбкой:
-Ты хочешь взглянуть на мой Посох? Так возьми его. Не бойся. Тем более, что ты уже не раз держал его в своих руках для того чтобы повидаться со МНОЮ … - рот Старца растягивался в улыбке всё шире и шире, обнажая знакомые Тимофееву крепкие жёлтые зубы, напоминающие спелые кукурузные зёрна.
-Так значит ты … - Тимофеев почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове, - Ты тот самый кукурузнозубый коротышка из сна?
-Нет, ты не прав … Я всегда был среднего роста, - в голосе коротышки мелькнула знакомая Ивану насмешка, - А зубы … Желтоваты – не скрою. Но зато как крепки! Ты знаешь сколько им лет? – кукурузнозубый вяло махнул рукой, - Да лучше тебе и не знать … Здравствуй, Бьёрн, - он с улыбкой взглянул Ивану в лицо, - Вот мы и свиделись с тобой наяву. Ну, как я тебе молодой? – Вещий слабо хихикнул.
Значит …- выдавил с трудом из себя Тимофеев, - Всё, что происходило со мной наяву и во сне – всё это ты?
-Я вёл тебя.
-Но зачем?!!
-Чтобы испытать тебя, Бьёрн. Я очень стар и скоро умру, - светлое, радостное чувство разлилось у Вещего на лице при этих словах, как будто бы ему предстояло снять с себя тяжёлую ношу, - Мне уже не под силу держать этот Посох в руках. Но я не вижу рядом с собой того кто мог бы меня заменить. Есть умные. Нету сильных. Ты и умный, и сильный Бьёрн. Ты возьмешь этот Посох.
Голос Старца звучал ясно и твёрдо. Он говорил о том, что Иван сменит его, как о деле решённом, но Тимофеев не слушал его. До него, наконец-то, дошло, что он был игрушкой в руках этого жалкого, пережившего века червяка.
-И чтобы меня испытать, - медленно проговорил Тимофеев, - Ты убил моего сына?
Старец с трудом поднял лежащий на полу меч и дрожащей рукой подал его Ивану:
-Убей меня, если тебе от этого станет легче. Я только прошу тебя об одном. Прими этот Посох, - Вещий бессильно качнулся. Чёрная палка выскользнула из его ослабевшей руки. Иван невольно её подхватил и почувствовал, что Посох к нему, словно прилип - Возьми и это. – в иссохшей коричнево-серой ладони Старца появился вдруг пропавший вместе с Посохом Странника медальон, - Возьми … Это память о Сольвейг, твоей пра-пра … - бабке.
Одной рукой придерживая Посох, другой Иван взял медальон и в смятении пробормотал:
-Скажи, хотя бы … как зовут тебя?
Взгляд Вещего на мгновенье застыл и стал изучающее-спокойным, холодным, как вечный, нетающий снег на горных вершинах:
-Меня зовут просто, сынок, - Ульв. А твоё полноё имя – Ульвбьёрн. В тебе течёт моя кровь. Прощай. Да благословит тебя Великое Солнце.
Старец слегка покачнулся и стал недвижим. На его губах застыла улыбка усталого Странника, наконец-то, обретшего долгожданный покой. Тимофеев растерянно стоял перед ним, опираясь на Посох, тяжёлый, словно свинцом налитой, и, сжимая в ладони медальон-оберег. Неожиданно он с изумлением увидел, как морщинки на лице усопшего Старца стали разглаживаться, пергаментная кожа светлеть. Вскоре перед ошеломлённым Иваном, вместо бездыханного Вещего, предстал коротышка из сна. Тут же он начал медленно таять: плавно колеблясь, растворяться в воздухе и улетучиваться, как дым от угасшей свечи.
И тотчас, как только коротышка исчез, прямо из бревенчатых стен к Ивану шагнули двенадцать монахов- апостолов и, осияв избу светом солнечных риз, преклонили пред ним колено. И в разум, и в сердце Ивана проникла их безмолвная клятва: во всём и всегда ему помогать, дабы он удержал в своей руке тяжёлый Посох, полученный им в наследство от Вещего Старца.
Стихла клятва … И посредине избы возникло мягкое и умиротворяющее сияние. Оно росло, усиливалось и постепенно обретало очертания человека. Это был почивший Вещий. Он возлежал прямо на воздухе в своей прежней, удивительной рясе и весь светился тёплым, спокойным светом. Старец улыбался. Морщины-шрамы Жизни – пропали на его лице. И кожа сменила свой пергаментный, серо- коричневый оттенок на нежный и телесный. Казалось, что ушедший Старец созерцал спокойно и умиротворённо то, что он увидел по ту сторону Бытия.
 

ЗАПОВЕДНИК ДИКИХ ЖЕЛЕЗНЫХ ЛЮДЕЙ.
-Ты предал меня! – Тимофеев давил своего друга-перевёртыша тяжёлым  и пристальным взглядом. Они сидели в домике Виктора, в горнице, которая была наполнена яркими отсветами солнечной ризы монаха-апостола. Хозяин дома её воздержался снимать после посвящения Тимофеева в Координаторы. По всей вероятности, он сделал это намеренно, полагая, что внушающая трепет простым смертным золочёная риза, хотя бы в какой-то мере убережёт его от расправы после того, как обман с «убийством» почившего Вещего будет раскрыт. Однако его ожидания не оправдались. Сейчас яркие отблески золочёного одеяния только подчёркивали бледность  лица посвященного.
-Сними с себя этот дурацкий балахон! – раздражённо приказал Тимофеев, которому исходящее от ризы сияние напоминало свет ненавистной ему заградительной полосы.
Блистающие одежды монаха-апостола разом поблекли и сами собой исчезли. Иван не без удивления отметил, как быстро меняется платье на Викторе и, на какой-то момент, забыв о своём гневе, спросил:
-В такие ризы облачаются монахи к празднику Посвящения?
-Да, в точно такие. – Виктор ответил с готовностью, надеясь на то, что тема их разговора сменилась.
-А почему на Празднике я тебя среди них не увидел?
-Ты просто меня не узнал, - посвященный говорил мягко и тихо, стараясь не смотреть в глаза своему собеседнику. – Послушай, Иван … Ты хочешь изменить этот Мир. Так меняй. В твоих руках почти безграничная власть, - и он кивнул головой на Посох, который Великий Координатор сжимал в руке, точно карающий меч, - Но … не спеши. Не следуй примеру почившего Вещего, который в конце своего пути совершил роковую ошибку …
Тут Виктор внезапно умолк. Он изумлённо взирал на странный огненный вихрь, бесшумно ворвавшийся в комнату через открытую форточку. «Вихрь» в мгновение ока подлетел к остолбеневшим при его появлении собеседникам и превратился в горящую огнями-глазами Матильду.
-Я требую! – резко-пронзительно выкрикнула Матильда, - Чтобы мне немедленно вернули Кулёму! Я одинока, как перст! Мне не с кем даже перемолвиться словом!
-Постой-постой … - узрев свою взбалмошную домохозяйку, Виктор быстро пришёл в себя. Ты что-то лукавишь, Матильда. Не далее как вчера ты ходила с Кулёмой гулять. С тех пор мы его не видали. «Где он?» - это нужно спросить у тебя.
Огненная колбаса моментально поблекла. Глаза-огоньки её утратили яркий, вызывающий блеск. Сменился и голос летающей домохозяйки: из громко-пронзительного он стал жалостливым и почти что писклявым:
-Вот так всегда. Во всём виновата Матильда. А я виновата лишь в том, что пригласила погулять Кулёму в Железном саду и там его потеряла.
-Там был Бригадир? – улыбка сбежала с лица посвящённого.
-Да, - совсем уже тихо и виновато прошептала Матильда.
Тимофеев и Виктор встревожено переглянулись и встали, как по команде.
-Мы отправляемся в сад, и ты идешь вместе с нами, - Иван вскинул глаза туда, где «затаилась» прилипшая к потолку и даже побелевшая под его цвет летающая домохозяйка.
Чугунного Бригадира они застали на аллее Железного сада. Он что-то сосредоточенно разглядывал перед собой и даже не заметил, как к нему подошли незваные гости.
-Здравствуй, добрый железный человек,- фальшиво-ласково поприветствовал его Виктор.
От неожиданности Бригадир вздрогнул всею спиною, которая напоминала развёрнутый асфальтовый каток. Но, обернувшись, улыбнулся ему  своей чугунной улыбкой.
-Здравствуй, добрый, живой человек. Ты помнишь стальной черенок, что ты принёс в прошлый раз? Смотри – он прижился. – Бригадир с гордостью указал на железный пруток, торчащий из молодого дубка. На гладкой его поверхности проглядывали острые, блестящие почки.
-Ах! Как я этому рад! – Виктор выждал мгновенье, затем осторожно спросил, - Скажи, Бригадир, а часом, не видал ли ты здесь монаха Кулёму?
-Конечно же, видел, - охотно ответил ему Бригадир, - Он был здесь вот с этой летающей колбасой, – не глядя, он ткнул пальцем вверх, туда, где внимательно слушая их разговор, застыла Матильда.
«Летающая колбаса» в негодовании побагровела, но, поразмыслив немного, снова потухла. Не обращая на неё никакого  внимании, Бригадир продолжал громыхать:
-Опять ваш монах хотел украсть наш прекрасный цветок. – А летающая колбаса ему помогала. Она для отвода глаз попросила меня показать ей Железный сад, будто я простофиля и не понял, чего они замышляют. Я с ней немного прошёл по аллее и тут же  вернулся. Монах так старательно откручивал цветок от серебряного куста, что даже не заметил, как я к нему подошёл …
-Что ты сделал с Кулёмой? – грубо оборвал его Тимофеев. Ему  всё уже было ясно.
Бригадир хитро улыбнулся:
-Я затолкал его вот сюда! – он, как кувалдой, ударил себя кулаком по канализационному люку так, что чугунная грудь его загудела.
-Так вот куда ты его упрятал, чугунный болван! – завопила вдруг сверху Матильда, - А мне наврал, что Кулёма ушёл домой!
-Если я - чугунный болван, то ты - чугунная болванка, - резонно грюкнул ей в ответ Бригадир, - Мы сделаны из одного материала, - и, обратившись к Ивану и Виктору, доверительно им прогудел, - Вы с этой колбасой будьте поосторожней. Даром, что она из железа – железных людей не любит. А вы, живые люди, нас любите, – заметив, как удивлённо вытянулись лица его собеседников, Бригадир поспешил пояснить, - Нет-нет, конечно, не все. Нас любит тот, кто устроил Заповедник железных людей. Я знаю даже, ЗАЧЕМ живые люди создали наш Заповедник … - тут, словно желая поведать большой секрет, он попытался умерить свой голос, гудящий паровозным гудком, но получилось у него это очень плохо. И «чугунный балован» проревел свой «секрет» на пол железного сада, - Живые люди создали наш Заповедник, потому что они сами, наконец-то, поняли, что слабы и захотели стать тоже железными, как мы!
Воцарилось молчание.
-Так ты отнес Кулёму в Заповедник для того, чтобы он ТОЖЕ стал железным? –  спросил  посвящённый с плохо скрытой тревогой.
-В Заповеднике он ТОЧНО станет железным, - довольно подтвердил Бригадир, - И он больше не будет ломать Железный сад. Он будет его охранять.
-Скажи, «ДОБРЫЙ» железный человек, как пройти в этот Заповедник? –  от голоса Тимофеева веяло холодом.
-Вы тоже хотите стать железными?! – радостно вопросил Бригадир.
-Да! – нетерпеливо  подтвердил Тимофеев.
Чугунная физиономия Бригадира почти, что  расплавилась в счастливой чугунной улыбке:
-Я вас с удовольствием туда провожу.
-Нет-нет! Это лишнее, - поспешно возразил ему Виктор, - Я знаю дорогу, но … туда не пойду.
Бригадир удивлённо отклячил чугунную челюсть.
-Он шутит, - неискренне улыбнулся ему Тимофеев, - Мы все просто жаждем превратиться в железных, – и, более не давая сказать посвящённому ни единого слова, он быстро повёл его по аллее подальше  от Бригадира, – Ты что? Предлагаешь мне бросить Кулёму?!
-В Заповедник нельзя! Там очень опасно! – запальчиво повторил посвящённый, - Тебе это любой подтвердит! – он оглянулся по сторонам, отыскивая рядом свидетеля, но кроме маячившего вдалеке чугунного Бригадира вокруг не было ни единой души, - Хотя бы Матильда! – Виктор ткнул пальцем в небо.
-Он врёт! – немедленно «подтвердила» Матильда, - В Заповеднике безопасно, как дома. Я там бывала не раз.
-Тогда расскажи, «ДРУГ», что это за Заповедник, и почему я о нём до сих пор ничего не слыхал?
-Да потому, что Заповедник и есть та большая ошибка, которую свершил покойный Координатор. Он всё торопился, как ты вот сейчас. Всё ему не терпелось узнать, ЧТО будет после того как живые люди уйдут, а на их место станут железные. Вот он и создал Заповедник железных людей, в котором они могли размножаться, жить и учиться. Для этого он им даже предоставил свободный доступ в наше Хранилище знаний.
-Последнее, наверное, опрометчивый шаг? - задумался Тимофеев.
-Ещё какой опрометчивый! – Виктор так оживился, что даже щёки у него слегка покраснели, - Я лично и все члены Совета двенадцати были КАТЕГОРИЧЕСКИ против свободного доступа людей Заповедника в Хранилище знаний, но Координатор был упрям, как баран.
-Не надо только всё сваливать на покойного старика, - послышался снова язвительный голос Матильды, - Все ваши монахи-апостолы или Совет двенадцати, как ты его сейчас обозвал, не раз болтали в нашем доме за чаем. И все они сходились в одном: железным людям просто НЕОБХОДИМЫ знания, накопленные живыми людьми.
-Но, дело сделано, а каков результат? – настороженно осведомился Иван.
-А подними повыше глаза и увидишь, - не замедлила с ответом Матильда.
Иван последовал её совету – глянул вверх и … остолбенел.
Пред ним на фоне ярко-синего неба зависли в воздухе два огромных гриба на тонких канатах-ножках. Шляпки этих грибов были похожи на облака и постоянно меняли свой цвет: они становились то сочно-зелёными, как новорожденный лист, то сине-багряными, как малые тучки, наполненные светом закатного солнца. На глазах Тимофеева, два облака-шляпки вдруг сблизились и слились в объятьях друг друга, и красно-зелёные всполохи побежали по ним, дрожа и переливаясь.
Ещё минуту назад Иван хотел спросить у Виктора многое. К примеру, почему живые люди должны непременно уступить место железным. Почему Заповедник уже не подвластен своим создателям. И, наконец, чем этот самый Заповедник опасен для живущих с ним рядом людей. Но теперь вместо всех этих вопросов остолбеневший Иван смог произнести лишь два слова:
-Что ЭТО?
-Я  и сам-то раньше ЭТО не видел, -  признался Виктор, пораженный открывшейся перед ними грандиозной картиной не менее Тимофеева, -  В Заповеднике железных людей уже имеется свое Хранилище знаний. В него нам доступа нет. Мы вообще не имеем понятия о том, что там происходит. Ты теперь понимаешь, что нам лучше туда не соваться!
Иван долго  вглядывался в играющие яркими красками грибы-великаны. После чего, не глядя на Виктора, повторил ещё раз:
-Я не хочу бросать Кулёму в беде.
Виктор  лишь в отчаянии  покачал головой, как бы давая понять, что он всё равно не согласен с Иваном. Матильда от радости засветилась огнями, как Новогодняя ёлка.
-Ты теперь мой хозяин! Провозгласила она торжественно-важно, - И я САМА покажу тебе в Заповедник дорогу!
-Чего твою дорогу показывать-то? Иди себе, да иди, - Виктор хмуро кивнул на качающиеся впереди  грибы-исполины.
До великанов-грибов, казалось, было подать рукой. Но люди всё шли и шли, а грибы от них отступали всё дальше. Лес постепенно сменился чахлым кустарником, затем и кустарник исчез. Он был остановлен чёрной, словно выжженной огнём, полосой. Здесь Виктор остановился и стал озираться окрест.
-Я в толк не возьму, куда подевалась заградительная полоса, которая отделяла Заповедник от внешнего мира … - пробормотал он растерянно.
-«Проснулся!» – не преминула его подколоть «летающая колбаса», - Твою полосу давно уже сняли железные люди.  В отличие от обычных людей она им совсем не нужна.
Они уже прошли пару сотен шагов  от «выжженной» полосы-границы, когда Матильда усиленно заморгала глазами. Она, очевидно, хотела сказать Тимофееву нечто важное, но боялась его рассердить. Однако Ивану всё было невдомёк. Он любовался  сочно-зелёной травой, по которой они шагали. Он даже мимоходом ухватил былинку, чтобы её сорвать. Однако былинка вмиг прилипла к его руке и потянулась вязким, но прочным клеем. Иван с трудом отлепил удивительную траву от ладони, но его слух резанул пронзительный вопль Матильды, зависшей над Виктором: «Здесь садиться нельзя!». Перепуганный посвящённый вскочил, как ошпаренный, с зелёного бугорка, на который присел, чтобы завязать шнурок на ботинке.
-Пожалуйста, не трогай траву, - теперь уже подчёркнуто вежливо летающая колбаса обратилась к Ивану, - Это совсем не трава, а зелёная паутина.
-Постой! – Виктор замер на месте и глаза у него округлились, - Если есть паутина, значит, есть и паук!?
-Конечно же, есть, -  нежно-ласково пропела Матильда, - Сейчас вы увидите Паучару из стали. Замрите и он вас не тронет.
Предупреждение о том, что  «Паучара» ползёт, слегка  запоздало. Из-за зелёного травяного бугра уже вывалился громаднейший, в рост человека паук. Стальные ноги его перебирали в воздухе быстро-бесшумно. Паук не бежал, а скорее скользил по траве-паутине.
 Паучара остановился напротив оторопевших людей и полыхнул по ним полосой рубиново-огненных глаз, которые пробегали по краю его дискообразного  тела. Под дьявольским, пристальным взглядом аспидно-чёрного чудища незваные гости застыли, как истуканы. И только едва приметная, мелкая дрожь в коленях у Виктора и крупный, холодный пот на лбу у Ивана свидетельствовали о том, что это живые существа, а не камни.
Довольно долго дьявольское создание разглядывало людей. В конце концов, решив, очевидно, что два неодушевлённых предмета не представляют для него интереса, паук заскользил прямёхонько к зелёному бугорку, на который не более минуты назад собирался присесть Виктор. Бесшумно «подплыв» к нему, он ткнул в траву острым отливающим сталью жалом. «Бугор» неожиданно замычал и заёрзал. С одной стороны из него на глазах ошеломлённых людей проткнулся обломанный рог, с другой сквозь зелёну траву пропихнулась коровья нога. Паук легко оторвал шевелящийся «бугор» от земли и поместил его на свою плоскую спину. Затем, подобно чёрному, жуткому призраку, случайно зашедшему из ночи в день, он вновь невесомо заскользил по «траве» на этот раз к яркоцветным громадам-грибам.
Едва Паучара скрылся из виду, как взгляд Тимофеева обратился к Матильде:
-Куда нам идти?
-Туда, повелитель! Туда! – «летающая колбаса» радостно засверкала глазами в ту сторону, куда побежал «скользящий» паук.
Виктор умоляюще посмотрел на Ивана. Во взгляде его вопияла безмолвная просьба: немедленно вернуться назад, но Тимофеев на него даже не соизволил взглянуть. Он вытер со своего лба крупный, холодный пот и решительно зашагал за шустро моргающей огоньками домохозяйкой.
Они шли и шли по зелёной траве-паутине. Ивану уже казалось, что ей не будет конца, когда окружающий их пейзаж стал быстро меняться. Траву заменяли удивительные грибы на тонких верёвочках-ножках. Грибы эти по сравнению со своими гигантами-братьями были очень малы и едва достигали колен. Но шляпки у них горели-переливались всё тем же манящим и … пьянящим ярким огнём.
-Мне кажется, что я пью глазами вино, - произнёс Тимофеев и тотчас почувствовал, что в голове его разливается приятный, весёлый дурман.
Мне тоже, - откликнулся Виктор и … внезапно расхохотался.
Иван посмотрел на приятеля, и рот его тоже растянулся в улыбке. Возле него стоял уже вовсе не Виктор, а некое загадочно-странное существо с лицом, по которому переливались все краски заката. Вот нос посвящённого стал розово-красным, затем побледнел, точно умирающая заря, и  вновь загорелся почти солнечно-ярко. Смотрелось это так весело, так забавно, что Тимофеев, сам того не желая, начал смеяться:
-А у тебя, Виктор, в носу горит огонёк.
-А у тебя нос синий, как полевой василёк, -  задыхаясь между приступами смеха, в ответ прохрипел ему посвящённый.
Они стояли среди полыхающих сочными красками удивительно красивых грибов, как сумасшедшие, хохотали и тыкали пальцами друг другу в лицо.
-Смотри, впереди какой-то лесок!  - Виктор  беспечно махнул рукой на зелёный остров, который смотрелся весьма необычно среди покачивающихся яркоцветных грибов. – Давай туда сходим – посмотрим.
-Не надо туда ходить! – вся вспыхнула-взволновалась Матильда.
Но Тимофеев, как будто её не слыхал. Он улыбнулся, как будто бы был под хмельком, и вместе с Виктором бодрым шагом отправился к пышным сосенкам.
Сосновый лес, который издалека казался стеною, при их приближении неожиданно расступился. Они оказались на довольно обширном лугу. Здесь … мирно щипали траву самые обычные коровы.
-Гляди! - умилённо воскликнул Виктор, - Бурёнкам, видать, тут неплохо. Шерсть на них так и лоснится.
Иван не ответил, он внимательно вглядывался в корову с рогами, замысловато закрученными кренделями: «Неужели? Ну, да - так и есть. И передние ноги  в «чулках». «Зорька! Зорька!» - позвал Тимофеев корову, которая полгода назад пропала у соседки Никифоровны. Бурёнка вроде даже признала Ивана. Она протянула к нему свою морду и, как-то доверчиво, совсем по-домашнему замычала.
-Хозяин, не трогай её! Предостерегающе вспыхнула огнями Матильда.
Но было уже слишком поздно. Подошедшая к людям корова лизнула протянутую ей руку. Иван чуть не взвыл от боли. Ладонь его будто ошпарили кипятком. От проступающей крови она становилась алой.
-Скорее отсюда! – голос Матильды звучал встревоженно-резко. Эти коровы только с виду, как настоящие. На самом деле они из железа.
С людей хмель сняло, как рукой. От стада железных бурёнок они бросились к лесу. Однако и здесь без неприятностей не обошлось. Одну из пушистых сосенок Виктор мимоходом задел рукавом. Послышался мелодичный металлический перезвон, и на иглах из стали остался кусок его куртки. Но это беглецов лишь подстегнуло.
-Куда вы!? – вконец запыхавшихся их остановила Матильда, - Вы что, хотите уйти?! А как же Кулёма?!
-Ты знаешь, где он? – Тимофеев дышал тяжело.
-Конечно же, знаю, - нервно моргнула глазами домохозяйка, - Он здесь, совсем рядом.
-Пошли, - распорядился Иван.
Однако идти никуда не пришлось. В паническом бегстве, сами того не желая, они оказались у подножья гигантских «грибов». Матильда, кометой взлетела на головокружительную высоту, под самую облако-шляпку, и закричала оттуда пронзительно-звонко:
-Он здесь, наш Кулёма! Он здесь!
-А как же его нам оттуда достать? – задрал Виктор голову вверх.
Тимофеев в растерянности молчал. Ему и самому было невдомёк: как на такой высоте можно освободить человека от объятий чудовищного гриба. Но вдруг он увидел, как шляпки огромных грибов слились в одно целое, как сливаются облака, и начали плавно и быстро снижаться. В мгновение ока облако-шляпка приблизилось к людям на расстояние вытянутой руки. В нём Тимофеев узрел бедолагу-монаха, который застыл в грибе, словно муха, утонувшая в сладком, прозрачном желе. Как родственники и друзья подчас с трудом узнают в покойном родного и близкого себе человека, так и Иван не вдруг и не сразу признал разительно изменившегося Кулёму. Его лицо переливалось- блестело, как будто его заполнял расплавленный жидкий металл, и только толстые, совсем недавно румяные щеки монаха ещё сохраняли естественный телесный оттенок. Но голос, которым заговорила торчащая из грибного «желе» голова, развеял  последние сомнения Тимофеева:
-Иван! Наконец, ты пришёл! Освободи меня от этого чёртова клея!
Иван уже собирался ухватить монаха за голову, но в этот момент невесомое облако-шляпка перед его глазами заиграло-запело нежнейшими и одновременно яркими красками. И Тимофеев почувствовал, что он снова неудержимо пьянеет, что его тянет коснуться, потрогать рукой, погладить звучащее всеми цветами радуги облако … Внезапно всё его тело пронзил отвратительно-резкий визг:
-Не трогай, придурок! Если не хочешь погибнуть! – Матильда, суматошно моргая глазами, визжала на Виктора, - Давайте двигать отсюда! – она повернулась к Ивану, - Монаха уже не спасти! Он наполовину железный!
-Не слушай её, Тимофеев! – вновь заорала голова живого покойника, - Она сама из железа и заодно с Бригадиром! Ты думаешь, зачем она меня притащила в этот Железный сад?! Да для того, чтобы сдать в Заповедник!
-А ты Кулёма - дур-р-рак!!! – Матильда побагровела от гнева, - Я его сдала в Заповедник!.. Трижды дурак и болван! Так знай! Я помогать тебе больше не буду, чтобы с тобой не случилось!
-Тащить или не тащить? – Виктор смотрел на монаха вполпьяна.
Иван, слегка протрезвевший от пронзительных криков Матильды, теперь выжидал, что она ещё скажет. Но та тёмным облачком застыла неподалёку. Лишь изредка по её почерневшему телу пробегали ярко-багровые молнии гнева.
-Иван, что ты медлишь!? Я так тебя ждал! – завопил исступлённо Кулёма.
 На этот отчаянный, извергнутый из самых глубин души, крик нельзя было не ответить. Иван ухватился за торчащую из «облака» голову и слегка потянул.
-Смелей! Мне не больно! – подбодрил его монах, - Я чувствую - гриб поддаётся. Вот только ноги застряли.
По-прежнему осторожно, боясь повредить позвонки, Тимофеев потянул чуть сильнее. Но вдруг … он затылком почувствовал горячее дыхание Виктора. В нетрезвом желании оказать медвежью услугу он обхватил Ивана за туловище и изо всех сил рванул его на себя … Послышался треск, схожий с треском разрываемой ткани, и Тимофеев спиною рухнул на Виктора. В лицо ему хлестанула волна чего-то очень тяжёлого, вязкого, напоминающего жидкий холодный металл. Поток низвергаемой жидкости быстро иссяк. Тимофеев открыл глаза и … содрогнулся. В руках он держал оторванную голову  Кулёмы.
По мертвенно-неподвижному лицу монаха вдруг прокатилась тяжёлая судорога. Его веки медленно, с трудом  приподнялись и на Тимофеева посмотрели не человеческие, но бесчувственные, стальные глаза. И неживые губы, нелепо и странно ворочаясь в вязкой  жидкости-смазке,  произнесли отдающие металлом слова:
-Будь ты проклят, Иван! Напрасно я вытащил тебя из волчьей ямы. Убил ты меня, как и предупреждала Никифоровна. А я б ещё пожил немного … ЖЕЛЕЗНЫМ.
От ужаса мороз побежал по коже Ивана. Стальные глаза мертвеца впивались в него, как ножи. «Уходим! Уходим!» - ожившая внезапно Матильда заверещала столь пронзительно-резко, что Тимофеев от неожиданности выронил на землю покатившуюся мёртвую голову и глянул по сторонам.
Окрест, словно по мановению волшебной палочки, всё изменилось. Пьянящие краски исчезли. Их съел ядовито-синюшный туман, который змеился от гриба, расползаясь всё шире и шире. Сам завалившийся на землю гриб окрасился в багрово-фиолетовый цвет и живо напоминал Тимофееву то странное облако, что когда-то накрыло его гречишное поле. Он перевёл взгляд на Виктора, который … по непонятной причине вдруг принялся судорожно хвататься за горло. Внезапно Иван почувствовал, что воздух, которым он дышит … исчез. В глазах у него помутилось. Но снова (в который уж раз!) его привёл в чувство пронзительный окрик Матильды. «Вставайте! Уходим!» - визжала она нестерпимо.
С огромным трудом, отравленные синюшным туманом, люди смогли отбежать несколько сотен шагов от поверженного на землю гриба. Но тут уже силы оставили их. Виктор, споткнувшись, упал. Иван попытался помочь ему снова подняться, но и сам повалился на землю.
-Вставайте! – вновь взвизгнула было Матильда, но … тут же умолкла, притухла моргающими огнями-глазами.
Как раз в это время мимо болезненно скрюченных в ядовитом тумане людей проносился стальной Паучара. Однако, заметив в тумане силуэты двуногих, он решил задержаться.
Тимофеев немедленно замер на месте в надежде, что, как и прошлый раз всё обойдётся, и паук убежит. Но Виктор, то ли в беспамятстве, то ли слегка помешавшись от ядовитой, синюшной дымки, ворочался на земле и тщился подняться. Стальной Паучара не сводил с него своего зловещего взгляда. Иван был в смятении. Он не знал, что ему делать. Но его лихорадочно скачущие мысли перебила Матильда.
-Танцуй, хозяин! Танцуй! -  вдруг радостно проворковала она и празднично засветилась огнями.
-Что-о!? – забыв обо всем, Тимофеев изумлённо поднял на летающую авантюристку глаза.
-Танцуй, хозяин! Танцуй! – не бойся – ты не будешь железным.
Иван мыслил туго. Возможно, что эта летающая сволочь  ему предлагала разом покончить  с жизнью счёты, а, может быть … эту самую жизнь и спасти? Он посмотрел на застывшего чёрным изваянием паука: «Терять было нечего». Тимофеев вяло ударил в ладоши, а заодно пнул ногой валяющегося возле него, словно тряпка, Виктора: «Танцуй! Хоть подыхай, но танцуй!»
Пожалуй, это был один из самых жутких танцев на памяти Тимофеева. Он топнул ногою о железную землю, развёл руками в ядовитом тумане и не без удивления увидел, что Виктор его повторил.
Двигаясь заторможенно-вяло, словно кукла с неисправным заводом, отбрасывая непослушные «деревянные» ноги, неуклюже и тяжело, как очень пьяные люди, плясали они «барыню». Паук был единственным, но благодарным зрителем этой пляски со смертью. Правда, он не выражал своего восторга, хлопая сочленениями ног вместо ладошей, но глаза его полыхали всё ярче и приобретали зловещий, кроваво-багровый оттенок. Между тем, как ни странно, увлекшись дикою пляской, Виктор решил пройтись перед Паучарой вприсядку, но переоценил свои силы и повалился. «Вставай! Чёрт тебя!» – нагнулся к нему Тимофеев. Однако поднимать ему уже никого не пришлось. Паук чёрной молнией метнулся к вконец обессилевшим людям. Коснулся жалом одного и другого, взвалил обездвиженные тела на стальную, синевой отдающую спину и, словно ветер помчался …
Теперь Тимофеев не испытывал ни боли, ни страха. Им полностью овладело оцепенение приятной дремоты и всё, что он видел, ему представлялось, как занятный, но неправдоподобно замедленный сон.
«Паучара»  тащил их к гигантскому грибу, от которого они убежали. Перед глазами Ивана смешно и забавно, как-то плавно-тягуче, работали сочленения его чёрно-аспидных ног. Казалось, что дьявольский, чёрный паук никуда не спешил. Но встречный ветер, свистящий в ушах неподвижно лежащих людей, говорил им иное: стальное чудовище мчалось с бешенной скоростью. Однако когда Паучара вплотную приблизился к облаку-шляпке, движение ног его прекратилось. Томительно долго он с недоумением наблюдал повалившийся на землю ядовито-фиолетовый гриб, затем  встал почти вертикально и, судорожно перебирая в пространстве стальными лапами, попытался приподнять его шляпку. Но в этот момент пленники соскользнули с его  гладкой спины и, несмотря на невероятную слабость, от него поползли. Заметив это, Паучара засуетился: немедленно бросил гриб, схватил расползающихся людей и снова рванулся в стремительном, плавном беге, напоминающим невольным своим пассажирам скорее не сумасшедший, головокружительный бег, а размеренную прогулку.
По совершенно непонятной причине паук  мчался в ту сторону, откуда люди пришли: к границе Железного Заповедника. Перед глазами Ивана, как в плавно-медленном сне снова проплыли грибы и луг с пасущимися коровами из железа, и сосны из стали … Свой стремительный бег Паучара остановил лишь на изумрудной, клейкой «траве». Здесь он осторожно сгрузил свою живую поклажу в зелёную паутину  и тотчас умчался.
«Немедленно встать! Ишь они развалились!» - донёсшийся сверху пронзительный, будоражащий окрик изгнал из людей дремотную дурь. Над ними, сверкая огнями, парила Матильда, которая всё это время преследовала паука по пятам. Едва Тимофеев и Виктор с огромным трудом поднялись, срывая с себя облепившую их траву-паутину, как тут же  фельдфебельский, громоподобный бас скомандовал сверху: «Бегом до границы Железного Заповедника МАРШ!»
Неверной походкой, словно в тяжком похмелье, они побрели за ярко горящей перед их глазами звездой – летающей взбалмошной и вздорной авантюристкой.
Когда впереди замаячили чахлые, но такие желанные НАСТОЯЩИЕ зелёные кустики, то измождённые до невероятности люди заковыляли к ним, напрягая последние силы. Возле границы травы-паутины их силы оставили, и они один за другим повалились на землю, но тут же привстали и поползли, спотыкаясь руками о кочки … Когда, наконец, Тимофеев оказался на НАСТОЯЩЕЙ траве, он с наслаждением прильнул к ней лицом  и глубоко задышал ароматом настоящих цветов. А Виктор лежал рядом с ним, как убитый, и только слабо подрагивающая на его руке синяя жилка показывала, что он ещё жив.
В отличие от людей авантюристка Матильда была бодра, весела и живо играла огнями. «А гриб-то поднялся!» - её возбуждённый голос, словно сквозь сон,  доносился до бессильно лежащих людей, - «Что, гад-паук, не успел?..» И в это мгновенье от клейкой железной травы на траву настоящую метнулась чёрная молния. Паук спохватился и в запоздалом порыве рванулся за жертвами, которые от него уже ускользнули. Однако по счастью, он не смог их настичь и распластался бессильный за пределами своей паутины.
«Ну, здравствуй, дружок!», - игриво пропела Матильда над слабо шевелящимся пауком, - «Что ж ты не ползёшь? Не прыгаешь? Не кусаешь? Пожалуй, я сейчас принесу для тебя скромный подарок» … Матильда исчезла для того, чтобы вскоре вернуться с громаднейшим камнем, который едва поместился у неё на спине. С потухшими от натуги огнями она подплыла к рубиновым глазам паука и, несмотря на несомую огромную тяжесть, пропела всё так же игриво и нежно: «Прощай, мой дружок! Да упокоится в аду твоя стальная душа! Прими скромный дар от безвременно почившего монаха Кулёмы»… Громадный камень ударил как раз меж рубиновых глаз Паучары. Те напоследок вспыхнули зло-ало-багрово и навсегда затянулись непроницаемой мглой.
Расправа Матильды над пауком для Тимофеева прошла почти незаметно. Он пребывал в расслабленном после страшного напряжения забытьи. Когда же, очнувшись, Иван, наконец, приподнялся, то с изумлением долго рассматривал свои руки. Они почему-то все были в крови.
-Я ранен? – в недоумении пробормотал Тимофеев.
-Нет-нет, это кровь не твоя, - поспешила его успокоить Матильда, - Это кровь монаха Кулёмы. Она пролилась на тебя, когда ты оторвал ему голову.
Иван прикрыл окровавленными ладонями своё окровавленное лицо и снова надолго застыл, не произнося ни единого слова.
А вечером того же дня, немного оправившиеся от недавних потрясений, Тимофеев и Виктор пошли вместе в Железный сад. Там они отыскали чугунного Бригадира и попросили его сходить к сталелитейной печи. Дескать, нельзя ли из лома, наваленного возле неё, что-нибудь отобрать для удобрения железных деревьев Железного сада. При этом пережившему века Бригадиру никто не стал пояснять, что его долгой жизни  приходит бесславный конец: он вместе с разным железным хламом сегодня отправится в печь.
Закончив это нелёгкое дело, Иван взял молот потяжелее для того, чтобы  погулять с ним по аллеям Железного сада. Для начала он отыскал в саду живое дерево, сросшееся с железным, и нисколько не удивился тому, что живое дерево совершенно засохло, а железное - расцвело.
Тимофеев смотрел  на удивительно красивые стальные цветы, наливаясь неистовой злобой. Наконец, он слегка тронул железное деревце тяжёлым молотом. И ему в ответ нежно зазвенели острые, как бритва, цветы. Иван сделал полный размах и … ударил по дереву что есть силы. Ствол у деревца треснул вдоль и задребезжал противной жестянкой. «Что, не нравится, сволочь!» - злорадно крикнул Иван и начал крушить всё подряд …
Из Железного сада Тимофеев вышел нескоро. Весь израненный острыми листьями, он присел под  искорёженной молотом аркой-входом, сплетённой из стальных виноградных лоз, и … бессильно заплакал.   
 

               ТИХАЯ  УГРОЗА.

Тимофеев  в глубокой задумчивости вышел из дому. Он не заметил соседки, знахарки Никифоровны, которая, едва завидев его, отступила поспешно в тень. Не обратил внимания на Червякова, вытянувшегося перед ним во фрунт, как солдат перед высшим начальством и даже не взглянул на Михрютку, враз повернувшего к нему все свои четыре сверхчутких уха. Занятый своими мыслями, Иван шёл по родному посёлку прямо на встречных людей, и они расступались пред ним, словно малые лодки перед большим кораблём.
Тимофеев никак не мог взять себе в толк, каким образом наказать ему женщину-посвящённую, которая дала своему смертельно больному брату запретное снадобье. В таких случаях провинившихся обычно ссылали в глухие селенья, где они проводили остаток своей жизни в тяжёлой работе. Но перед глазами Ивана немым укором стоял его умерший сын, которому он слишком поздно принёс чудо-снадобье. Сердце Великого Координатора терзали сомнения.
Минул год, с тех пор как Иван принял Посох из рук уходящего в мир иной Старца. Этот год был самым тяжёлым, самым трудным в его жизни. Новоявленному Координатору денно и нощно не давали покоя мысли о том, как поставить заслон тихой угрозе, исходящей от Заповедника диких железных людей. Заповедник рос на глазах, расползался всё шире и шире. И как раковая опухоль убивает здоровую плоть и питается ею, так железная жизнь убивала и пожирала живую. Поглощались луга и поля, уничтожались леса и сады. Вместо них на захваченной, опустошённой земле пышным цветом расцветали стальные растения, и плодились разумные существа из металла и камня.
Случай с женщиной-посвященной на какое-то время отрешил Тимофеева от его повседневных, «железных» забот. Он напомнил ему о  далёкой и почти неисполнимой мечте. Осчастливить людей чудесами из Хитрого городка. Чтобы жили они долго в довольстве и в радости. Чтобы в жизни их не было холода, голода и разрухи. Но ввиду Железной угрозы Великий Координатор опасался менять устоявшиеся веками порядки: и хорошие, и те, что у него вызывали сомнения. Вот сейчас, весь в мыслях о провинившейся посвящённой, он шагал в монастырь, к настоятелю Ерофею для того, чтобы обсудить с ним весьма щекотливый вопрос: как НЕПРАВЕДНО поделить сенокосы и пашни промеж мужиками.
Год  минувший принёс на поля недород. Для того чтобы загасить  надвигающееся, вызванное голодом недовольство в народе нужно было поссорить меж собой мужиков, столкнуть их друг с другом лбами. Так две волны, стремительно бегущие встреч, вскидываются злобно в ударе и усмиряют друг друга. А достигалось подобное «умиротворение» озлобленных поселян с помощью НЕПРАВЕДНОЙ делёжки земельных наделов. Дело было Ивану знакомое, нехорошее, скверное. Но как быть в этом случае по-другому никто не знал.
Монастырская калитка распахнулась перед Тимофеевым как бы сама собой, но за ней стыдливо скрывался привратник-монах в ветхой, латаной рясе. А навстречу  высокому гостю, в спешке путаясь в шёлковых, дорогих одеяниях, уже торопился отец настоятель. От волнения он даже слегка припадал на неправильно сросшуюся левую ногу. Эту ногу давненько, ненароком сломал ему Тимофеев, когда в школе за мелкий донос толкнул Ерошку с крыльца. На подходе к Координатору  настоятель поклонился столь низко и льстиво, что стороннему человеку подобная «вежливость» могла показаться смешной. Он раскрыл было рот для того, чтобы излить из него приветствия ещё более льстивые чем самый поклон, но Иван пресёк его ненужные речи скупым жестом руки: «К делу».
Они прошли в монастырский вишнёвый сад. Там, на золочёном чайном столе, уже пыхтел паром изукрашенный бирюзой самовар. Его тесно обступали пирожки, варенье и мёд, помещённые в блюдца тонкой работы. Иван сел и, не трогая чайную чашку, столь же хрупко-изящную, как и всё, что мог видеть здесь глаз, сходу  стал говорить:
-Из тех сенокосов, что на Волчьей пустоши, треть надобно отдать малопупским мужикам, две трети – большепупским. Примерно так же поделить и пожни, что тянутся вдоль Бережи … - он замолчал, подумав с невольной горечью: «Сколько будет порублено косами ног! Сколько будет проломлено колами голов при такой несправедливой делёжке!»
Однако настоятель истолковал его молчание, как некое сомнение в сказанном  и не преминул нарушить недолгую паузу:
-Нет сомнений, Великий Координатор, что изложенные тобою  мудрые мысли будут с нашей помощью полностью претворены  в жизнь. Градоначальник соберёт окрестных мужиков и ПОСОВЕТУЕТ им сделать так, как ты велишь. ТАКОЙ совет – верная драка между мужиками. Они выпустят пар и как всегда придут ко мне. Ну, а я, с Божьей помощью, их рассужу. Всё как всегда … - Ерошка улыбнулся, дескать, какие могут быть сомнения: «всё как всегда».
Настоятель улыбался одновременно и подло, и слащаво. «Как был ты сволочью Ерошка, так и остался!» - подумалось невольно Тимофееву. Ему вдруг вспомнились слова, совсем недавно услышанные  от посвящённого Виктора: «У Ерофея были свои виды на Посох Странника, и он хотел тебя убрать. Но Вещий не любил фискалов и подлиз. Вначале он отказал Ерошке в приёме в посвящённые,  в дальнейшем - очень внимательно за ним следил». Ивану вдруг безумно захотелось ударить эту сладко-приторную рожу кувалдой-кулаком. Что б в кровь! Что б было очень больно! Что б понял, что такое косою по ногам или колом по голове! Каленым взглядом он прожёг глаза Ерошке и тот мгновенно стал багрово-красным. Увидев это, Иван понял, что он едва не переступил границу, отделяющую Великого Координатора от простого смертного. Он, так и не окончив разговора, резко встал, шагнул чуть в сторону и … растворился в воздухе перед изумлённым взором окончательно потерявшегося настоятеля.
 Покинув монастырь столь необычным способом, Тимофеев тотчас оказался перед могильным холмиком, поросшим свежею травой. На холмике лежал надгробный камень, некогда упавший с неба. На камне не значилось ни имени здесь погребённого, ни даты его рождения и смерти. В сырой земле покоились три разных человека: кукурузнозубый коротышка, Вещий старец и Координатор. Человеческая плоть, в которой они жили, была одна, но время их рождения и смерти были разными. Поэтому, наверное, Старец завещал резцом не трогать этот камень.
«Так что же делать с этой женщиной, которая тайком дала своему брату чудо-снадобье?» - Иван задумчиво взглянул на зелёный, могильный холм. – «Не наказывать её? Но это - камень, который вызовет лавину. Если можно этой посвящённой, то можно и другим. И сразу всё вернётся к тому, что было до Великой битвы. А нужно это?» - Тимофееву невольно вспомнился Железный город, инвалиды-дети, искалеченные всё тем же снадобьем, которое и лечит, и калечит …»
-Хозяин! – громкий, тревожный голос отвлек Ивана от неотвязных мыслей, - прямо перед его лицом, моргая огоньками, застыла в воздухе Матильда, - На Волчьей пустоши появились первые грибы!
Тимофеев приметно вздрогнул. Эта пугающая новость свалилась на него, как снег на голову. Совсем недавно Волчья пустошь была отвоёвана у Заповедника людьми. Но вот опять там появились мелкие растения, похожие по виду на грибы, но с ножками гибкими, как канаты и прочными, как сталь.
-Где Гвоздь? – спросил  Иван.
-Как это где? – летающая домохозяйка нисколько не удивилась столь «странному» вопросу, -  Вдоль Заповедника копает ров, как ты и велел.
-Передай ему, что такой ров нужно срочно вырыть вокруг Волчьей пустоши. Что делать дальше - он и сам сообразит.
Последние слова Тимофеев произнёс не без скрытой гордости за своего старшего сына. Сын Виктор, возможно, вспомнив, как он в школе вогнал гвоздь в задницу своему классному наставнику, предложил таким же образом бороться  с «заповедными» грибами. Как ни странно, но его опыт удался. Теперь, для того чтобы убить железный гриб, в него вгоняли большой стальной костыль. Так люди действенно и повсеместно боролись с нашествием «железок». А Виктор за свою смекалку получил почетное прозванье «Гвоздь».
Матильда давно уже умчалась выполнять отданный ей приказ, а Тимофеев всё ещё стоял в раздумьях: что можно сделать для того, чтобы уничтожить Заповедник? Внезапно Координатор улыбнулся, как бы смеясь сам над собой: «Что делать с нарушившей запрет посвященной? Сослать! Чтобы другим было неповадно! Сейчас не время для смуты и сомнений!»
Перед тем как уйти Тимофеев ещё раз взглянул на надгробный камень, лежащий на изумрудно-зелёном, травяном холме. Этот камень, странствующий когда-то по просторам Вселенной, обрел покой на могиле земного Странника …
Через мгновенье возле небесного камня было уже пусто. Великий Координатор спешил. У него было много забот. Он пытался исправить роковую ошибку покоящегося здесь Человека, оступившегося в конце своего большого пути, выпустившего на волю ЖЕЛЕЗНОГО ДЬЯВОЛА.

19. 11. 2004г. -  05. 03.2010 г.