Я, Микеланджело Буонарроти...

               
               
1.С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ, МИКЕЛАНДЖЕЛО

На закате солнца, когда вода реки Арно принимает цвет меди,  и отблеск уходящего солнца розовым поцелуем ложится на мраморные статуи флорентийских соборов, отчего они становятся похожи на стаи фламинго, стремящиеся в своём сумеречном полёте прикоснуться своими розовыми телами к солнцу; в сумерках уходящего дня, дня 6 Марта 1475 года отец поднёс сына к решётчатому флорентийскому окну в виде арки, за которым простиралась перед их взорами Тоскана, погружённая в золотисто-сладковатую дымку итальянских сумерек. Такие сумерки бывают только в Италии: нежные сладкие сумерки золотистого оттенка, пропитанные той лирической грустью, которая выливается во всех итальянских песнях. Эту лирику народной грусти Микеланджело пронесёт через всё своё творчество. Ему, на мой взгляд, до сих пор, нет равных в способности передать многообразие душевных терзаний человека как в скульптуре, как в живописи, так и в поэзии.
Но в тот момент никто и не мог подумать о том, какой драматической судьбой наделил Господь Бог сына подеста двух итальянских селений Капрезе и Кьюзи.
Худенькая, невысокая, черноволосая и черноглазая мона Франческа не обладала хорошим здоровьем и родила второго ребёнка через два года после первого сына без особой на то охоты, только по настоянию своего мужа, Лодовико Буонарроти. «Мы, Буонарроти, должны крепко стоять на этой земле, нас должно быть много. Поэтому, будешь рожать столько, сколько сможешь»,- так настаивал на своём муж моны Франчески. Рождение второго сына не принесло ей ни облегчения, ни радости. На ребёнка она почти не взглянула и немедленно потребовала к себе врача. Маленького кричащего Микеланджело взяла  к себе на руки служанка Урсула. «Ух, ты, мой бамбино. Ой, какой ты горластый. Тебя, наверное, слышно в Неаполе», - она развернула пелёнки, - «Росточком ты не вышел. Ну, да ничего, косточки у тебя, по всей видимости, крепкие, значит здоровьем Господь тебя не обидел.  Микеле, Микеле, успокойся, черноглазенький ты наш».
После посещения моны Франчески врачом, мать больше не взяла новорождённого на руки. Заботы о нём были поручены Урсуле. Она и предложила отвезти мальчика в Сеттиньяно, горную деревушку каменотёсов, что в трёх милях от Флоренции. Там жила семья обожаемого младшего брата Урсулы, Томазо. Жена Томазо, Барбара, кормила в это время своего новорождённого сына Джулио, и Урсула, взяв на себя смелость, решила предложить благородным синьорам отдать маленького Микеланджело на кормление в семью своего брата.

«Никогда! Никогда! Ты слышишь меня? Никогда Буонарроти не отдавали своих детей черни на воспитание. Франческа, пойми меня. Это – моя кровь и плоть. Он – мой сын и твой, кстати, тоже.  Я тебя не понимаю. Ты же мать, ты должна кормить своё дитя сама. Бог сделал тебя женщиной, ты обязана зарабатывать себе место на Небесах чадородием. Ты обязана слушаться своего мужа и кормить грудью своего сына. Мы – потомки графов де Каносса не должны выпрашивать грудное молоко для своих детей в дебрях Аппенин», - весь красный, топая ногами и размахивая руками, Лодовико неистово отторгал всем своим нутром чудовищное предложение , которое сделала им их служанка и которое, к великому удивлению мессере Буонарроти поддержала его любимая жена. Разубеждая её не отдавать их сына кормилице, он слегка увлёкся и сел на своего «любимого конька» - родословную Буонарроти Симони. Много позже Микеланджело поддержит изыскания отца относительно происхождения семьи и будет настаивать на том, что Буонарроти Симони – флорентийская ветвь де Каносса.

«Чего хочет женщина, того хочет Бог». Французская поговорка, но оправдывает себя во всех частях света. Никакие доводы, ни религиозного характера, ни сословного не возымели действия на мону Франческу. Холодная, недвижимая она, точно скульптура из мрамора, сидела и неподвижным взором своих больших чёрных глаз на бледном осунувшемся лице смотрела в сторону мужа. Он плакал, умолял, кричал, швырял в ярости предметы по комнате. На всё Франческа твердила ледяное: «Нет.»

«Какой-то скарпеллино!» - Лодовико сквозь зубы, еле выдавливая из себя это слово, цедил, - «какой-то скарпеллино будет ухаживать за моим мальчиком, чего доброго сыном его назовёт. Бред какой-то. Я не мог в жизни себе этого представить. Ох, Франческа, Франческа . . .» Мессер Лодовико собирался в путь, в горное селение Сеттиньяно. Медлить уже было нельзя, Микеланджело нужна была кормилица.
Все собрались. Урсула держала на руках спящего бамбино. Последний день он вёл себя тихо, не кричал, а только постанывал как-то во сне, видимо ощущая всю драматургию происходящего.
Кортеж уже был готов отправиться в путь. Урсула с Микеланджело села в повозку. Мессере Лодовико давал приказания слугам на время своего отсутствия. Подошед к своему месту в повозке, он хотел сесть и вдруг отпрянул назад, видно было, что какая-то мысль передёрнула всё его существо, он понял глаза к решётчатому флорентийскому окну в виде арки. Смутная надежда колыхнула его сердце – а вдруг, в последний момент, его жена передумает и сжалится над крохотным существом, спящим  в пелёнках на руках у служанки. Нет. В окне никого не было. Кортеж тронулся.
Отец нагнулся к сыну, потрепал его за щёку и сказал: «Микеле, Микеле, что же тебя ждёт в жизни?» Проехав несколько метров, Лодовико выглянул из повозки и посмотрел на оставшийся позади дом. В окне никого не было.

2.   СКАРПЕЛЛИНО

Кортеж двигался по рельефной Казетинской дороге. Мальчик проснулся и пытался как можно шире охватить своим взором разнообразие скалистого рисунка Апеннин. У ребёнка были глаза его матери: влажные, чёрные, выразительные. Но взгляд был другой.
«Бамбино, какой ты, однако, шустрый,»-добрейшая Урсула эмоционально отреагировала на столь ранние попытки младенца познавать мир,-«ой, да, что с тобой? Синьор Лодовико, синьор Лодовико, взгляните, же, скорее, какое, однако, дитя странное. Чего это он?» Мальчик лежал неподвижно и его лицо выражало одновременно и блаженство от впервые увиденного, и восторг, и непосредственное детское изумление. Урсула и Лодовико последовали взглядом за ребёнком: в чистом синем небе итальянского горного предместья парил орёл: непокорный, свободный, одинокий; мощными движениями широких крыльев он распарывал воздух и врезался в его благоухающую гладь своим гордым броском победителя. Младенец Микеланджело неподвижно смотрел на птицу. Отец и служанка также застыли как зачарованные – волнение мальчика передалось и им.  Лодовико очнулся первым и впервые по-другому, внимательно посмотрел на сына. «Чудной ты у меня какой-то. Не такой как все. Другой»,- такова была характеристика, данная ребёнку, которому от роду было всего ничего.
Другой – это был приговор для Микеланджело на всю его оставшуюся жизнь. Микеланджело будет таким во всём. Всё, чем будет он заниматься, всё, что он будет делать по-другому, по своему, привнося в любое дело оттенок своего «я», своего уникального гения. Он никогда не будет исполнителем чьей-либо воли, хотя всю жизнь будет работать на заказ.

Мона Урсула по-матерински относилась к своему брату Томазо. У них была довольно внушительная разница в возрасте, так что Урсула смогла заменить Томазо рано ушедшую в иной мир мать. Как это и бывает в таких случаях, брат и сестра были преданны друг другу до исступления. Урсула всю  себя посвятила брату, он отвечал ей тем же.
Время шло. Томазо был в возрасте, когда все юноши обязательно заводят себе подружек. Товарищи-скарпеллино давно подшучивали над застенчивостью сентиментального и молчаливого юноши. Жители Сеттиньяно всегда с трогательной добротой относились к этой паре сироток – Урсуле и Томазо, восхищались старшей сестрой и жалели мальчика. Он так и вырос с комплексом жалости к себе. Однако, надо отдать должное - этот комплекс Томазо сохранил глубоко внутри себя, не выплёскивая его наружу при всяком удобном случае и не манипулируя им в обращении с людьми. Так что, это был тихий, застенчивый и сентиментальный юноша. Если некая юная особа заговаривала с ним первой, то Томазо делал над собой невероятное усилие, чтобы не покраснеть, но эти попытки всегда заканчивались провалом, и юноша, неловко бросив две- три фразы, очень быстро заканчивал разговор и сбегал. Сами они, ни Урсула, ни Томазо не искали сближения с другими людьми. Шрамы, на всю жизнь оставшиеся после потери родителей в возрасте, когда они особенно бывают нужны детям, как у Урсулы, так и у Томазо, не только не позволяли им строить близкие отношения с другими людьми, но и вселили в их души страх потерять друг друга и заново пережить боль. Они жили в такой тесной связке друг с другом, практически не имея близких друзей, что в Сеттиньяно невольно поползли слухи.

Нравы каменотёсов – скарпеллино не хуже и не лучше, чем у других людей, занятых тяжёлым трудом. Здесь не любят глубоко задумываться, прежде чем высказать вслух какую-то мысль. В этой среде не принято обижаться на грубую шутку и умение посмеяться над собой, быть «душой» компании, не принимать ничего близко к сердцу являются непременными качествами, без которых трудно удержаться в подобном коллективе.

«Томазо, а Томазо, эй, послушай, Томазо,» - один из каменотёсов сел на глыбу камня, видимо желая передохнуть. – «Ты видный парень, у тебя есть всё, чтобы понравиться какой-нибудь девчонке из нашего или из другого посёлка. В конце концов, тебе 20. Ну, знаешь, понимаешь,» - он замялся, но продолжил, - «людям странно видеть тебя одного, они говорят . . .» «Что говорят?!» - Томазо резко выпрямился. Лицо его, покрытое каменной пылью и казавшееся до этого серым, вдруг, в один миг, стало красным. «Что говорят люди?!» - выкрикнул он свой вопрос и шагнул вперёд, навстречу начавшему разговор скарпеллино. Он, не ожидая подобной реакции, смутился и как бы оправдываясь, произнёс:"Они говорят, что в твоём возрасте, тебе уже нужна женщина.» Вдруг, откуда-то сзади донёсся хрипловатый голос с лёгким смешком:"Зачем ему ещё женщина, у него всё есть, не выходя из дома.» В ту же секунду Томазо, рывком орла, кидающегося на добычу, очутился верхом на каменотёсе, произнёсшим эти слова. Он уже лежал ничком на земле. Он не видел предыдущей сцены и стоя позади Томазо, не заметил его побагровевшего лица. Незадачливый скарпеллино просто решил пошутить.
Томазо бил  и бил обидчика. Может быть, часть боли, затаённая в уголках его ещё детской души, выходила таким образом наружу. Когда его оттащили от несчастной жертвы, то, на последнего лучше было не смотреть.
Домой Томазо вернулся хмурый и глубоко погружённый в себя. Подошед к сестре, которая уже начала тревожиться сразу и обо всём ( в посёлке нет секретов), он твёрдо произнёс:"Пошли.» Некоторые жители Сеттиньяно видели как от дома Урсулы  и Томазо отъехала повозка.
Через два дня брат и сестра вернулись. Томазо, взяв Урсулу за руку, заходил в каждый дом, держа в руке какую-то бумажку. Позже, жители Сеттиньяно со смешанным чувством уважения, изумления и пристыженности говорили друг другу – как правильно поступил Томазо, вступившись за честь сестры, и что он специально отвёз её в женский монастырь во Флоренции, чтобы там получить письменное свидетельство её невинности.
Вот такой  вот был горный посёлок Сеттиньяно, куда подъехал кортеж подеста Лодовико Буонарроти.

3. СЕТТИНЬЯНО
Первой их встретила мона Барбара – сильная, статная, очень яркая женщина. Про таких говорят – «в самом соку», она вся дышала уютом, нежностью и спокойствием. Здесь очень важно отметить каким образом Барбара попала в эту семью, и какую роль она играла в жизни Томазо.
После того случая, когда Томазо потерял над собой контроль, люди стали его бояться. Всякий разговаривал с ним уважительно, вежливо, но на почтительном расстоянии. И без того замкнутый парень, Томазо ещё больше погрузился в себя, чувствуя в людях настороженность и страх по отношению к себе. Месть не принесла облегчения, а лишь усугубила детскую боль. Он сильно страдал. Видя, как люди, большей частью, ещё издали стараются поприветствовать его, он в душе кричал им: «Лучше подойдите ближе и просто поговорите со мной. За что?!»
У Томазо появилась привычка уходить вечерами в горы, смотреть на орлов, гордо и беззаботно парящих в небе, на орлиц, летящих с добычей к себе в гнездо. Он добирался иногда до их гнёзд, находящихся на самых неприступных выступах скал; там он издали, тайком, любовался жизнью орлиного семейства. Самец, сильный, с благородной осанкой, какой нет, порой, и у самых знатных флорентийцев, охраняет гнездо своё от неприятеля, впериваясь своим зорким оком в окружающий ландшафт. Самка, как истинная мать, хлопочет вокруг детёнышей, распластав над ними свои крылья и суетливо рассовывая корм в каждый из разинутых ртов. Детишки, пушистые и забавные, уморительно пищат, подталкивая друг друга и стремясь первыми выхватить корм. У Томазо сжималось сердце от этой картины. Ему, нежному и робкому от рождения, никоим образом не подходила роль, которую навязало общество. Невостребованная и нерастраченная любовь переполняла его целиком и не могла вылиться наружу. Он заболел. Урсула пыталась его лечить. Но всё напрасно. Ни одно средство не могло ни замедлить бешеный пульс, ни снять жар. Томазо уходил в горы и проводил там ночи. Орлы стали его друзьями. Урсула билась в истерике, смутно догадываясь о причинах его болезни, она мучилась от того, что брат не делиться с ней как прежде, своими проблемами, и она не может ему помочь как раньше.
«Томазо, я разговаривала с семейством Лигури, возьми за себя их Бенедетту. Очень хорошая девушка», - чуть ли не каждый день начинала Урсула свой разговор с братом подобными словами. И всякий раз, подобный разговор заканчивался слезами Урсулы и захлопнувшейся за Томазо дверью.
Почему же действительно нельзя было жениться на какой-нибудь приглянувшейся девушке? Всякий бы так сделал на месте Томазо, тем более, что ни одна семья в посёлке не рискнула бы отказать ему из-за его репутации. Но ведь дело было в том, что Томазо был другой. Да, он тоже был другой. Однажды, поздним вечером, спускаясь со скал, он услышал бубенцы, блеянье и увидел отару овец, идущую в посёлок. За овцами шли две девушки, очевидно сёстры. Томазо, «наступив» на себя в душе решился заговорить с ними. Он окликнул их, они обернулись, и всё, что он увидел в их глазах, были страх и растерянность. Это – больно, нестерпимо больно. Томазо, осознал, что преодолеть людское сознание стоило бы ему целой жизни.

Был праздник Святого Иоанна, покровителя Флоренции. В этот день все жители окрестных посёлков съезжаются в город: поглазеть на знатных синьоров, полюбоваться великолепием дворцов Медичи, попробовать все сласти, выставленные для угощения народа самим Лоренцо Великолепным. Урсула и Томазо тоже приехали туда. Вдоволь натолкавшись в толпе, наподдав локтями всем неуступчивым гражданам и взаимно получив порцию толчков, они решили двигаться постепенно домой с партией отъезжающих в данный момент. Брат и сестра подошли вовремя. Свободных мест почти не осталось, и люди, сумевшие вовремя забраться вовнутрь повозок стали кричать им издали, чтобы брат и  сестра поторапливались. Урсулу подсадили. Томазо поставил ногу на перекладину и готовился впрыгнуть вовнутрь. В ту же секунду его охватил жар, нога дёрнулась на подножке. Он услышал смех:  свободный, чистый и звенящий. Кто-то из мужчин недовольно окликнул его, веля не мешкать. Томазо забрался вовнутрь. Люди сидели скученно, как попало. Стало неуютно от вынужденного близкого соседства с большим количеством чужих  глаз. Он старался никого не замечать. «Садитесь, же», - прозвучал голос совсем рядом. Он узнал его. Не зная как и почему,  Томазо поднял глаза. Женщина, очевидно из приезжих с юга, судя по выговору, сидела на коленях рядом с маленькой девочкой, очень на неё похожей. Томазо уставился на говорившую с ним.  «Садитесь, садитесь», - она повторила, видя его нерешительность. «А Вы меня не боитесь?» - спросил Томазо. Женщина запрокинула голову и засмеялась. Она протянула к нему руку, он схватил её и тут же сел рядом. Не отпуская его руки, она притянула его к себе и спросила, глядя ему прямо в глаза: «А Вы меня?»  Томазо на мгновение оказался совсем близко от её рта, только что произнёсшего эти слова, от её загорелой шеи и от распахнутого от жары корсажа, за которым виднелись налитые упругие как два зрелых яблока груди. Внутри как будто бы опустились все засовы,  стало очень легко, просто и воздушно-приятно. Томазо запрокинул голову и расхохотался.
Мона Барбара вошла в дом хозяйкой, и Урсула, чтобы не мешать молодым жить своей семьёй, решила уехать во Флоренцию, несмотря на уговоры брата остаться. Во Флоренции она поступила нянькой в дом подеста Лодовико Буонарроти Симони, когда у того родился старший сын Леонардо.

4. СЕМЬЯ
Всё Сеттиньяно гудело, перемалывая без конца последнюю новость – новорождённый сын подеста Буонарроти будет выкормлен в доме скарпеллино Томазо, наряду с его новорожденным сыном Джулио. Это был беспрецедентный случай. Обычно, благородные синьоры брали кормилицу себе в дом. Ничто так не воздействует на репутацию человека, как оказанное ему доверие людей, находящихся на верхних ступенях социальной лестницы.
Урсула торжественно передала маленького Микеланджело Буонарроти в руки Томазо. Народу собралось как на церковный праздник. При всём окружении, сестра торжественно и чётко произнесла слова, которые давно стояли в её горле: «Возьми и сохрани ребёнка самого подеста. Отдаю это дитя лично в твои руки, ибо в твоём доме он получит сполна ласки, доброты и тепла. Здесь ему бояться нечего.»
Артистически закончив свою речь, Урсула поцеловала брата, а затем Микеланджело. Лодовико и Томазо вошли в дом, чтобы обсудить детали. Барбара выслушивала тем временем, коротенькую, но уже насыщенную драматизмом историю мальчика, который должен был ей стать вторым сыном.
После отъезда гостей Барбара и Томазо ещё очень долго обсуждали неожиданный поворот в своей жизни. Конечно, разговоров в посёлке и далеко за его пределами хватит и не на один год, но не это главное. Им предстояло полюбить неродного им ребёнка. Смогут ли они это?

Жизнь Томазо и Барбары коренным образом переменилась. Теперь, в среде скарпеллино считалось неприличным не упомянуть в разговоре о своём, пусть даже поверхностном знакомстве с этими людьми. Их приглашали, с ними советовались. Мона Барбара стала образцом для подражания в вопросах материнства. Малыш Микеланджело был всеобщим любимцем.
После первой кормёжки он так широко улыбнулся Барбаре, что это её даже позабавило, и после того, как она хотела уложить его в кроватку, рядом с более спокойным и постоянно спящим Джулио, Микеланджело залился таким диким рёвом, что Томазо, находящийся вне дома влетел внутрь как ошпаренный. Никакие уговоры, никакие колыбельные не действовали на Микеланджело. Он категорически отказывался засыпать в кроватке. Взяв его на руки и приложив к своей груди, Барбара почувствовала, что мальчик опять зачмокал губами и буквально через минуту совершенно спокойно заснул, прижав своё личико к женщине. «Я стану ему матерью, Томазо»,- сказала она мужу. «Я знаю», - ответил тот, улыбнувшись.

Барбара была сильной и крепкой женщиной. Она одновременно носила двух младенцев на руках, не забывая ни на секунду и о своей первой дочке, которая вырастала в добрую помощницу в хозяйских делах. К чести Барбары, нужно сказать, что она не делала никакого различия между малышами – кормила одинаково как того, так и другого своим молоком и джьюнкаттой – овечьим сыром, как это делают в Аппенинах. Вертясь между мужем, дочкой и двумя младенцами, хлопоча по дому, мона Барбара, нет  - нет, да и замечала, что младенец Микеланджело постоянно следит за ней своими чёрными, блестящими как пуговицы глазами. Джулио спал почти всё время, но стоило только подойти Барбаре к их кроватке, Микеланджело, тут же распахивал свои глазки и вопросительно, не по-детски трогательно смотрел на женщину. В каком бы месте ни оказывалась молодая мама, везде она почти физически ощущала на себе взгляд этого необычного мальчика. Он словно боялся потерять её из виду, боялся, что она уйдёт от него навсегда, если он закроет свои глаза. «Томазо, знаешь, мне кажется, что он уже думает», - заметила как-то мона Барбара своему мужу. «Да, он уже знает, что такое боль», - вздохнув, ответил жене Томазо.

По Сеттиньяно поползли слухи о несметном количестве денег, получаемых Томазо и его женой от господ из Флоренции. В каменоломнях на Томазо смотрели с уважением, но и с некой опаской. «Ты – богач теперь, Томазо, да?» - обращался к нему один из товарищей, - «Чего тебе с нами общаться?»
--Я – потомственный скарпеллино, честный труженик и умру им. А выскочкой я быть не желаю. Я хочу оставаться таким каков я есть и каким родился.
Так отвечал Томазо на неоднократные выпады своих коллег. За это его уважали и любили люди, родившиеся и выросшие вместе с ним и его родственниками в горах, но была и другая часть людей, которым не давала спокойно спать внезапная слава этой семьи и деньги, которые они получали от подеста из Флоренции.

Мона Барбара уложила двух весело гукающих между собой Джулио и Микеланджело на кроватку и вышла за порог. Незаметно делая кучу повседневных работ, она увлеклась и не слышала, не видела и не ощущала ничего, кроме солнца, ветра, теплой тосканской земли. Вдруг, - шорох, движения. Женщина метнулась в дом. Мужчина в тёмном, разбросав вещи по полу комнаты, разгребал кучу золы в плетёной корзине. «Что Вы делаете?» - закричала Барбара. Он резко повернул к ней своё лицо, и она узнала одного из приезжих в поисках заработка генуэзцев. «Что Вы делаете в моём доме?!» - крикнула ему женщина. Он встал, нарочито медленно подходя к ней, улыбнулся. «Ну, что Вы орёте? Вас могут услышать. Прибегут люди. Увидят нас вместе. Что они подумают?» - журчал его приторный мягкий голосок. Мужчина приближался к сицилийке всё ближе и ближе. «Не подходи ко мне,» - грозно сдвинув брови, вся внутренне и внешне напрягшись, ответила ему Барбара. Поняв, что нужно быть решительным, он сделал шаг к ней вперёд и левой рукой схватил за горло, правой выхватив из кармана нож и приставил его к сонной артерии. «Где деньги, которые вы получаете от подеста?» - вежливо и чётко проговаривая слова, спросил генуэзец. Гневно сверкнув на него глазами, женщина хрипло пробормотала: «Каналья.»
-- Я ещё раз повторяю свой вопрос – где деньги от подеста?» - тихо и спокойно произнёс мерзавец, не расслабляя рук.
-- Бестия. Твоё место в аду!» - ответила ему сицилийка.
--Какой темперамент!» - улыбаясь, откомментировал генуэзец действия Барбары, когда она попыталась выгнуть шею, чтобы согнув голову, укусить левую руку бандита.
-- В тебе нет ничего святого, раз ты покушаешься на деньги ребёнка», - кричала женщина изо всех сил.
Тут ребёнок проснулся. Микеланджело всегда чутко реагировал на голос моны Барбары. А сейчас этот голос, словно, звал на помощь, он был полон отчаяния. «А-а-а!» - холодный острый нож задел кожу на шее мужественной женщины. Вдруг, из-за угла комнаты раздался дикий рёв. Микеланджело завыл такой сиреной, что, казалось, в дому затряслась вся посуда. Генуэзец кинулся к кроватке и угрожая ножом Барбаре, приказал ей: «Возьми его руки, возьми его на руки».  Как только к кроватке, где лежали Джулио и Микеланджело приблизилась незнакомая фигура, младенец перешёл с фальцета на лирический тенор и выводил рулады на всевозможный лад. Смекнув, как можно развернуть ход событий, молодая мама, прочтя испуг в глазах грабителя, выкрикнула ему в лицо: «Вот ещё! Он не мой ребёнок. Не возьму его на руки!»
--Бери его, тебе говорю! Иначе сюда сбежится вся округа!» - не на шутку струхнув, прохрипел генуэзец. Микеланджело и Барбара были заодно. Мальчик исправно «выл как белуга», женщина тянула время, отказываясь брать ребёнка на руки.
«Да замолчи ты!» - не выдержали нервы у грабителя. Он сорвал руку с шеи Барбары. Сицилийка тут же набросилась на него. От неожиданности или от напряжения, но удача отвернулась от него , и он свалился на пол. Барбара наступила ногой на руку, в которой был нож, мужчина разжал пальцы. «Неудачник,» - с презрением пробормотала женщина и плюнула ему в лицо.
В дверь постучали. «Войдите,» - усталым голосом крикнула Барбара. Это были две соседки, привлечённые нескончаемым рёвом младенца. «Мадонна, что это?» - всплеснула одна из них руками. «Так, кое-кто зашёл проведать маленького Микеланджело,» - слабым голосом ответил Барбара, не отпуская ногой руку генуэзца. «Эй, люди, все сюда,» - уже звали на помощь две женщины, - «позовите Томазо, обязательно позовите Томазо.»

«Микеле, ты теперь мой Микеле. По-настоящему мой. Навсегда», - младенец Микеланджело внимательно переводил свой взгляд от движущихся губ папы Томазо к его глазам. – «Ты так смотришь на меня. У меня, аж, мурашки по коже. Ты меня всего видишь насквозь, да? Я, какой я, скажи, Микеле, какой я?» Мальчик затрагивал душу Томазо таким образом, каким тому давно хотелось раскрыть её кому-нибудь, кто правильно оценил бы её по достоинству. Частично это сделала Барбара. С её появлением в своей жизни, Томазо на время успокоился и решил, что это навсегда окончательно исцелит его. Но вдруг, этот младенец ворвался в его жизнь. И вновь, какое-то сонное дремлющее чувство начало изнутри глодать существо Томазо. Случай с грабителем послужил окончательным катализатором. Томазо сдался и понял, что этот ребёнок будет играть значительную роль в его жизни. Томазо теперь часто носил его в горы на руках. Они садились на нагретые летним солнцем камни. Микеланджело, со  свойственным ему любопытством и живостью, осмысленно взирал на окружающую обстановку. «Посмотри, Микеланджело, на эти горы. Это – моя жизнь, моя плоть и кровь. Это – то из чего я сделан. Полюби эти камни. Они – живые. У них есть душа. Вот, почувствуй. Я знаю, ты умеешь чувствовать». Томазо приложил ладошку Микеланджело на горячий от летнего зноя камень.

Многие знатоки творчества Микеланджело сходятся в одном: гений Микеланджело состоит в том, что он умел чувствовать камень как никто до него и никто после него.

5.  ВИЗИТ

Лодовико Буонарроти не просто любил свою жену. Он её обожал со страстной силой. Это было сродни помешательству, безумию. У него была маниакальная потребность ощущать её везде и во всем. Даже находясь от неё на значительном расстоянии, он «вдыхал» запах её кожи, волос, ногтей. Каждый раз, сжимая её в своих объятиях, Лодовико стремился утвердить над ней своё владычество и господство. Воплощением этого стремления было то, что почти каждые два года мадонна Франческа рожала своему мужу по ребёнку.
После рождения Микеланджело мона Франческа долго не подпускала мужа к себе. Он метался по дому как раненый тигр. Жена практически не выходила из своих покоев. Лишь изредка, совершая утренний променад, она издали наблюдала, как супруг выслушивает отчёты от управляющих поместьями. Заметив её, он вскакивал со своего места и летел вслед за ней. Она, в свою очередь, убегала от него к себе в комнату и задвигала дверной засов, оставляя кричащего и умоляющего открыть ему мужа, рыдать у неё под дверями на коленях. Сама она с Лодовико не заговаривала. На его вопросы отвечала односложно или простой фразой из трёх, пяти слов. Он часто находил её сидящей в кресле у очага зимой или в саду весной, летом. Она смотрела своими чёрными выразительными глазами куда-то вперёд, то ли в звёздное небо, то ли в ещё какую-то одну ей видимую даль.
«Франческа, поговори со мной», - нежно, по-детски умоляюще почти пропел мессере Лодовико. Она не пошевельнулась. « Франческа, ты же знаешь, как я тебя люблю. Мне же больно». - «Мне тоже», - ответила жена.
Примерно через год или полтора после того как младенца Микеланджело увезли из родного дома, жена мессере Лодовико внезапно проявила интерес к своему второму сыну. Одним погожим утром, войдя к мужу в кабинет, она даже заставила Буонарроти вздрогнуть от неожиданности.
«Франческа, вот это радость, вот неожиданность так неожиданность – видеть тебя здесь, у меня. Садись, дорогая. Хочешь чего-нибудь? Сейчас позову слуг, и они немедленно все принесут», - так щебетал любящий муж, усадив свою жену в кресло, встав перед ним на колени и взяв её руки в свои. Лодовико преданно поглядел ей в глаза: «Франческа, . . .» Глядя в упор на него, она спросила: «Где находится Сеттиньяно? Это далеко?»
Шквал эмоций обрушился на мону Франческу, не дав ей до конца высказать всё то, что она так давно хотела сказать.
-- Любимая, ты так меня обрадовала.  Какая же ты молодец, что сама заговорила об этом. Я и сам мечтаю о том, чтобы Микеле вернулся в родной дом. Ведь он так совсем один, без родных и близких».
--Лодовико, я хочу навестить его», - громко и чётко, не по женски твёрдо заявила Франческа, - «Распорядись, чтобы в Сеттиньяно знали о нашем приезде.»
Она встала и вышла из комнаты.

Всю дорогу до Сеттиньяно супруги молчали. Те слова, которые могли быть сказаны ими, совершенно не вязались с окружающей природой Аппенин. Все эмоции, которые порой, испытывает городской житель, тускнеют на фоне чарующего горного пейзажа; человек чувствует себя поглощённым, растворённым в среде могучих отвесных скал, извилистых ущелий. Весь узкий мирок повседневных забот, волнений, проблем горожанина исчезает, словно ночной кошмар в лучах восходящего солнца, как только человек попадает в атмосферу горных ручейков, шумных водопадов, бурной изумрудной горной растительности.

Поначалу мадонна Франческа ехала в своей обычной позе фарфоровой куклы. Прямая, неподвижная, бессловесная. Но постепенно, Лодовико, который незаметно следил за женой, стал замечать, как переменилось всегдашнее выражение лица его жены. Маска безразличия ко всему происходящему стала спадать и лицо суровой матроны всё более и более начало напоминать ему лицо девочки, впервые узнающей красоты окружающего мира. Франческа помолодела на глазах. У неё порозовели щёки, она посвежела, глаза приобрели лукавый оттенок юношеского задора. Лодовико боготворил эти глаза. Он почувствовал огонь внезапно нахлынувшей страсти каждой клеточкой своего могучего тела. Лодовико протянул руку к жене: «Франческа . . .». Она обернулась к нему, улыбнулась, сознавая своё господство над этим крепким мужчиной и ответила : «После».

В Сеттиньяно их уже ждали. Был накрыт стол. Дом Томазо был украшен по горскому обычаю травами, редкими цветами, собранными сельской ребятнёй этим утром. Все селяне прохаживались по улицам, ожидая первыми увидеть подъезжающих подеста Лодовико Буонарроти с супругой.
«Едут, едут», - послышались крики с улицы. Шум, гам, толкотня. Барбара с Томазо схватили на руки обоих малышей сразу и выбежали за порог. Лодовико и Франческа зашли в дом.  «У вас очень мило», - улыбнувшись Барбаре, заметила Франческа. « А – а, это мой Микеланджело?» - она подошла к сыну. Ребёнок спал на руках кормилицы.
 -- Он выглядит довольным и спокойным. У вас есть всё, что нужно?
 --Да, синьора», - ответила мона Барбара.
-- Ну, что ж, в доме всё чисто и прибрано. Я вижу, что вы люди хорошие и надёжные. Моему сыну у вас хорошо. А это что такое?» - мона Франческа ткнула пальцем в прялку для овечьей шерсти.
Лодовико, не отрываясь, смотрел на жену. Она вела себя очень живо, держалась уверенно, демократично беседовала с женой скарпеллино, задавала ей вопросы, отвечала на вопросы Барбары. Словом, вела себя, как подобает настоящей светской львице, а не замкнутой домоседке. Лодовико влюблялся в жену с новой силой. Страсть к ней усиливалась в нём с каждой минутой. Он ни разу не взглянул на сына.
Франческа беседовала с Барбарой, пока младенец Микеланджело спал у той на руках. Внезапно, то ли от звука незнакомого голоса, то ли от какого-то движения кормилицы, но мальчик повернулся лицом к окружающим и открыл глаза. Взглядом он попал в мать. В неё как будто выстрелили. Франческа даже охнула. Ей показалось, что она смотрит себе в глаза: влажные, чёрные, блестящие. Ей стало не по себе. Ребёнок смотрел прямо на неё. Она не могла отвести взгляд от него. Они довольно долго смотрели друг на друга. Окружающие тоже не двигались. Это была минута молчания.
Пришед же в себя, Франческа жестом показала мужу, чтобы он собирался ехать. Кое-как попрощавшись, супруги уселись, И Франческа резко, с какой-то тревогой в голосе крикнула: «Трогай!»
Больше ни она, ни Лодовико ни разу не появлялись в Сеттиньяно. Да и как же иначе, через девять месяцев мадонна Франческа родила своему мужу ещё одного сына, которого назвали семейным именем Буонаррото.


6. ОТВЕРЖЕННЫЙ

Для маленького Буонаррото взяли в дом кормилицу. Франческа согласилась с мужем, что этого мальчика следует оставить здесь, в доме. Ей ещё долго и во сне, и наяву грезились водопады, горная хижина, резкий, но волнующий запах горных трав и мальчик примерно году с лишним отроду, мальчик с её глазами: влажными, чёрными и выразительными. Она долго не могла отделаться от ощущения, что его взгляд прилип к ней. Это был её сын. Он был её сыном гораздо больше, чем она этого хотела. Эта мысль отталкивала её от него. Он видел её насквозь, понимал её, ещё сам того не осознавая. Она не хотела этого. Для моны Франчески её желания давно уже перестали быть частью её жизни.
«Лодовико, я так рада, что маленького Буонаррото будут кормить дома», - ласково проговорила молодая мать своему довольному мужу, - «по крайней мере, он будет как все».

Лодовико счастливый от всей домашней возни, которая неизбежно возникает в любом доме при появлении младенца, добавил: « Ну, дорогая, наш маленький Микеланджело тоже как все, он тоже Буонарроти. Милая, я не понимаю, что ты так взъелась на мальчика?» Надобно отметить, что спустя почти год Лодовико приступал к жене с просьбами вернуть ребёнка в отчий дом, но учитывая беременность Франчески, очередные роды эта тема была несколько задвинута в сторону. Для Лодовико это был болезненный вопрос. Ему надо было ощущать всю семью в целости, рядом с собой. Отсутствие Микеланджело вносило диссонанс в представление отца о семейных отношениях, и он понимал, что этот нерешённый вопрос вносит разлад во взаимоотношения с женой.

Франческа обожала своего старшего сына Леонардо. Это был единственный ребёнок, которого она выкормила сама. Похожий на своего отца, с пока ещё скрытым темпераментом, очень благовоспитанный, нежный, ласковый он очень нравился ей. Он любил молчать, как и она. Перед сном он прибегал к ней в комнату, и они молчали, тесно прижавшись, друг к другу, смотрели на огонь. Леонардо успокаивал бушевавшие внутри неё эмоции. Он убаюкивал её боль. Глядя на него, она заставляла замолчать временами прорывающуюся сквозь дебри её противоречивых чувств совесть, как бы говоря, указывая на Леонардо: «Нет, я хорошая мать и у меня хороший сын». Главное качество Леонардо было не попадаться под горячую руку, и он обладал весьма ценным умением – не раздражать людей.
Микеланджело действовал на окружающих в прямо противоположной манере. Франческа, человек, крайне невротического склада, с обострёнными эмоциями немедленно ощутила опасность, которую таила в себе личность Микеланджело. Его присутствие в доме казалось ей глобальной катастрофой, обнажающей её скрытые чувства; глубоко приникающий, как ей казалось, взгляд Микеланджело страшил её гораздо больше, чем угроза физического насилия.
На все мольбы мужа о возвращении сына домой она твердила, нет. Её аргументация озадачивала мессере Лодоввико и крайне беспокоила. Он чувствовал, что есть в его жене что-то, чего он не является господином и хозяином. Она не принадлежала ему целиком. А причину этого он понять не мог. Ну, как себе разъяснить её фразу: «Нет, Микеланджело не такой как все. Он другой». Какой другой? Микеланджело – один из Буонарроти. Всё. Этого достаточно, чтобы жить под одной крышей. Раз он – Буонарроти, раз он – сын подеста Лодовико Буонарроти Симони, то должен жить соответственно этому. Лодовико и Франческа говорили на разных языках всю жизнь. Не мне судить их отношения, но это были абсолютные противоположности. Как известно, для людей молодых и не особо вдумчивых, именно полная противоположность и является предметом физического вожделения. Брак с таким человеком бывает бурным, но  коротким и зачастую оставляет болезненный рубец на всю жизнь.

Мессере Лодовико подустал от непонятных речей своей жены. Порешив отнести это к очередным «Женским штучкам», не посоветовавшись с ней, он направил гонцов во  главе с Урсулой в Сеттиньяно, чтобы забрать оттуда малыша.

Барбара и Томазо с двумя сыновьями и маленькой дочкой ушли с утра в горы, чтобы выбрав себе подходящую поляну, отдохнуть там, на свежем воздухе, вдали от людей. Микеланджело теперь уже сам заползал на какой-нибудь нагретый солнцем камень и блаженно озираясь, смотрел вокруг, пытаясь воспроизвести щебет птиц или треск цикад. Томазо неоднократно подмечал про себя это стремление мальчика подражать окружающему. Двухлетний Микеле обладал богатой палитрой эмоций, не свойственной обычной органике его сверстников. Очень темпераментный, впечатлительный ребёнок, он пытался оборганичить, то есть присвоить себе, примерить на себя ту природу, которая его окружала. Он испытывал постоянную потребность занять свой мозг уже в детстве.
Сидя на камне, Микеланджело следил за полётом ласточек. Пара ласкающих друг друга на лету птиц, действовала очень изобретательно, и это занимало деятельный ум ребёнка. Наигравшись в воздухе, они исчезли. Получивший дозу впечатлений ребёнок, протянул ручки к маме Барбаре и звуками, жестами попросил снять его с камня. Улегшись, поудобней на овечьей шкуре, мальчик закрыл глаза и замер.
-- Я же тебе говорила, Томазо, он уже думает, думает,» -- восхищённо заметила Барбара.
--Тс – с», - тихо ответил ей муж, указывая на ребёнка, -- он не такой, как все. Он другой.»
Томазо не был образованным человеком. Но природа, обстановка, жизнь наделили его умением тонко разбираться в людях и уметь чувствовать то, что чувствуют они. Он угадывал внутренним чутьём сложную природу мальчика и заранее предвкушал его судьбу.

Микеле повернулся к свету и открыл глаза.  «Тихо, не мешай ему», - прошептал Томазо жене. Ребёнок сел, начал шарить ручонками по траве, словно ища чего-то. Там были разные камешки, обломки пород, галька и тому подобное. Сосредоточенно, нахмурив лобик, не обращая внимания ни на кого, Микеле выбирал то, что ему нужно. Сложно сказать по какой системе он тогда проводил отбор материала, но было видно, что принцип «бери, что, ни попадя» ему не подходит. У него был как внутренний, так и внешний темперамент. Он тратил всего себя на долгий поиск подходящего варианта не только в творчестве, но и в жизни. Получение сиюминутного удовольствия было не в его природе.
Поиск нужных камешков занял некоторое время. Это закрепится в его характере навсегда. В далёком будущем Микеланджело с большим трепетом будет относиться к камню, который будут привозить ему для творчества. Капризы, скандалы, отказ от работы – всё, что угодно, в ход пойдут любые средства, лишь бы ему дали именно тот материал, который нужен.
--Барбара, смотри, что он делает! — Томазо не сдержался. Барбара в это время была занята Джулио. Томазо наблюдал за Микеланджело. Мальчик обернулся на крик мужчины и улыбнулся в ответ. Томазо поощрительно улыбаясь, приблизился к тому, что вызвало у него самого восторженную реакцию. Камешки были подобраны и лежали так, что между ними не оставалось пустого места. Мозаика выглядела как единое целое. «Он для этого их так тщательно подбирал. Умница», - Барбара поцеловала мальчика. Он ткнулся лицом к ней.

В горных селениях Апеннин детей кормят грудью до трёх лет, так принято. Барбара была неотъемлемой частью Микеланджело, когда в возрасте двух с лишним лет его забрали домой. Слово подеста Буонарроти – закон для таких людей, как скарпеллино из Сеттиньяно. Рассказав в двух словах о цели своего приезда, об обстановке в доме подеста в целом, Урсула дала понять, что не согласна с таким решением хозяина и что мальчик будет там лишним. Барбара согласилась с ней, ей не по душе была мысль отдавать Микеланджело именно сейчас. Но таково было решение подеста.
Мальчик засыпал на руках у мамы Барбары. Все вместе решили, что как только он заснёт, Барбара сядет в повозку и проедет несколько миль, после чего передаст ребёнка Урсуле, и она довезёт его домой. Так и сделали.

Микеланджело проснулся и увидел себя в незнакомой обстановке. Вокруг были предметы, которых он не знал. Самое, что его поразило, было то, что вокруг было непривычно тихо. Ни звона бубенчиков, ни блеянья овец, ни доносящегося издали звука молотков, ни хлопанья дверей, и самое главное – к нему не подходит мама Барбара, а он проснулся. Ребёнок сполз с кровати, где спал и затопал ножками. Добравшись до двери, он крикнул: «Мама Баба». Так он зазывал кормилицу. Он крикнул так несколько раз, каждый раз усиливая звук. Спустя некоторое время дверь открылась. В комнату вошла незнакомая женщина и обращаясь к нему произнесла: «Я – твоя мама». Микеланджело отрицательно затряс головой и ещё раз закричал: «Мама Баба». Женщина подошла к нему и резко сказала: «Замолчи. Я – твоя мама». Глаза их встретились. Ребёнок заплакал и потопал вон из комнаты, где оставалась Франческа.
Его долго не могли найти. Мессер Лодовико поднял на ноги весь дом. Слуги метались вверх-вниз, обегая всё - всё, даже самые затхлые и потаённые уголки дома. Урсула считала себя виноватой, она корила себя за то, что не настояла на том, чтобы Микеле оставался в доме её брата ещё на какое-то время. Она шла по дорожке, как вдруг, услыхала шорох. Раздвинув оливковые кусты, Урсула увидела Микеланджело всего измазанного землёй, с упоением мазавшего белую штукатурку дома углём. Занятие это, по всей видимости, доставляло ему радость. Он выглядел спокойным. Урсула окликнула мальчика. Микеланджело обернулся и стал внимательно следить за её лицом, словно пытаясь понять кто перед ним -  друг или враг? Женщина подошла к ребёнку и погладила его по голове, Урсула почувствовала, что он сразу как-то обмяк, расслабился. «Микеле, сынок, пойдём в дом», - Ребёнок резко замотал головой, всем своим видом выражая отказ. «Бабино мио», - она взяла его на руки, - «поверь мне, я всё понимаю, но ты пойми и меня. Я не могу оставить здесь тебя одного, в саду. Ты маленький, вдруг, кто обидит? Хочешь, я тебя возьму с собой? Ты будешь жить у меня. А я постараюсь поговорить с твоим отцом  и отправить тебя к маме Барбаре». При упоминании этого имени Микеланджело встрепенулся и по-щенячьи преданно посмотрел на Урсулу, потом опустил голову к ней на плечо.
Пронося мальчика на руках по дому, Урсула столкнулась с Франческой, при виде её, Микеланджело поднял голову с плеча служанки и весь, выгнувшись вперёд, бросил матери в лицо: «Мама Баба».


7. ФРАНЧЕСКА

Эта манера – выкрикивать слова в лицо оппоненту сохраниться у Микеланджело на всю жизнь. Позже, эта манера несколько модифицируется соответственно возрасту, но благодаря именно такому не джентельменскому способу общаться многие люди будут пренебрегать общением с Микеланджело и считать его недружелюбным. Микеланджело, действительно, было легче видеть в незнакомом и малознакомом человеке потенциального обидчика, желающего нарушить его внутренний мир, чем друга. С младенчества, мальчик научился оберегать и защищать свою душу от посягательств, что помогло довольно рано сформироваться его гению и дозреть до совершенного мастерства, не растранжирив себя по ходу жизни.

Микеле и Урсула ехали в Сеттиньяно  весёлые и довольные.  Малыш нескрываемо был рад вырваться из гробовой тишины своего родного дома.  Пылкому и темпераментному Микеле, каким он был уже с детства, не хватало там каналов, чтобы выплеснуть накопившиеся эмоции и получить взамен новые. Он практически заболел среди этого чинного и благородного семейства. Микеланджело там невзлюбили, он этого понял. Лишь Урсула была его отрадой. Женщина гладила, ласкала ребёнка, пела ему песни, которые пела Барбара, напоминала о дорогих его сердцу маме Барбаре, папе Томазо, братишке Джулио.
В доме скарпеллино все были рады возвращению Микеланджело. Там он пробыл ещё полгода. После бурных расставаний, Микеланджело, трёх с половиной лет от роду, привезли на виллу Буонарроти, что под Флоренцией – домой.

Лодовико Буонарроти не мог понять – принял он своего сына Микеланджело или нет. С одной стороны целостность семьи восстановлена, с другой – мальчишка действительно какой-то другой. Вроде и не из их семьи. В доме скарпеллино было не принято подавлять свои эмоции или скрывать свои чувства. Если тебе смешно – смейся – громко, раскатисто, чтобы эхо разлеталось по Апеннинам; если хочешь плакать – плачь, если нужно, то один, но плачь, не мучай себя. Так живут в горах и по сию пору. Если ты мне враг – то враг, если друг – друг.  Посерёдке не бывает. Микеланджело усвоил эту манеру общения. Страстный по своей природе, он всем своим видом показывал, кто ему нравиться в доме, а кто нет. Ласковый и нежный, он тёрся об Урсулу, как котёнок; хмурился, сдвигал брови, надувался, сжимая кулачки при виде Франчески. Она и не помышляла о том, чтобы завоевать его дружбу, хотя и не скрывала, что резкая манера мальчика выражать свои чувства её раздражает.
В своём доме Лодовико ощущал себя как на поле битвы. Он стал замечать за собой качества, о существовании которых и не подозревал. Входя в залу, где семья Буонарроти обычно трапезничала, Лодовико, который раньше был весёлым, непринуждённым в обращении, теперь, почти что крадучись, внимательно всматриваясь в лица сидящих за столом, определял с точностью флюгера, какие ветры нынче дуют в доме Буонарроти. Лодовико знал о существовании напряжения между Микеланджело и Франческой. Как ни странно, отец не злился на сына за его враждебность к матери. Лодовико завидовал мальчику, ибо Микеланджело удалось задевать такие струны души у Франчески, которые, как знал мессер Буонарроти, ему не подвластны. Пожалуй, отец понимал, толком не отдавая себе в том отчёта, что мать и сын очень между собой, схожи.

Франческа устала бороться в жизни. Бороться с собой, с противоречиями, раздирающими её изнутри, с агрессивностью по отношению к себе своего второго сына – Микеланджело. (Здесь надо оговорить, что в отношениях этой пары никто не хотел уступать, они находились на равных позициях). Она устала бороться с ограниченностью своего мужа. Она просто устала. Как я уже говорила ранее, у неё больше не оставалось никаких желаний в этой жизни.
В это самое время у моны Франчески и мессере Лодовико появился четвёртый сын Джовансимоне. Нервный и слабый, он всё время плакал.
Трое маленьких мальчиков смотрели, как Урсула заворачивает их брата в пелёнки. Они стояли серьёзные, задумчивые и какие-то взрослые. Для Джованни, как его называли потом в семье, тоже взяли кормилицу.

Франческа кашляла. И без того худенькая – она превратилась  тень. На улицу женщина почти не выходила. Не было сил. Они сидела у окна и смотрела в сад. Там, у заштукатуренной стены кто-то копошился. В перемазанном глиной существе Франческа узнала своего нелюбимого сына – Микеланджело. Сейчас, он вообще не был похож на мальчика, а скорее на червячка, ползающего по земле, лепя из неё какие-то фантастические фигурки и строения. Микеланджело также обожал рисовать углём.
Франческа смотрела на сына.  У неё внезапно появилась догадка, что силы, покидающие её тело, уходят к нему, к этому пятилетнему малышу, который сейчас очень энергично и осмысленно рисовал что-то углём по белой стене, а потом вылепливал из глины. Малыш упорядоченно, (так он будет делать всегда) расставил свои произведения на дорожке, что-то серьёзно лопоча при этом. Он резко остановился и поднял глаза – в окне он увидел Франческу. Он никогда не называл её мамой, упрямо продолжая считать своей матерью Барбару. Франческа жутко ревновала своего сына, хотя и не признавалась в этом. Она любила его, но не обычной любовью матери к сыну. Он пугал её и притягивал одновременно. Они были похожи.
Сейчас, наблюдая за сыном, играющим в художника, она подумала, что именно этого ей недоставало в её жизни – творчества. Вот то, что не давало ей спокойно жить, мешало спать по ночам, бродило неусыпным огнём по её жилам, раздирало изнутри, ища выход.  Творчество. Нереализованный артистический потенциал сделал Франческу больной и медленно сводил её в могилу. Второй сын, Микеланджело, который не видел в ней мать и который был так похож на неё, взял знамя из её слабеющих рук и понёс по жизни. Перед моной Франческой пронеслась вся её жизнь. Чувства поднялись в ней. Слёзы подступили к глазам. Глаза затуманились. Она закашляла. Ей стало плохо.

Франческа лежала в кровати. Лодовико сидел рядом и гладил её по руке. «Вот увидишь, тебе станет лучше. Ты обязательно поправишься. У нас родится девочка. Она согреет тебе душу,» - «Ты хочешь ещё ребёнка, Лодовико?» - мона Франческа даже попыталась привстать. «Лежи, лежи, дорогая,» - Лодовико лепетал как заботливая сиделка. Он был так рад побыть рядом с женой, ухаживать за ней. Ему всю жизнь этого хотелось: опекать, приглядывать, заботиться, самому что-то делать для обожаемой девочки. Он был готов на всё. Она лежала такая слабая, беззащитная, покорная.  Вся в его власти. Он задыхался от любви. Она была вся, целиком в его власти – его Франческа.

«Давай, родим девочку, любимая. У нас начнётся совсем новая жизнь. Она станет твоей подругой. У тебя ведь их совсем нет. Тебе нужен кто-то свой, для интимных бесед. Вот увидишь, тебе станет гораздо лучше, » - Лодовико понемногу стал понимать причину хронического недомогания своей жены. В последнее время они сблизились и стали беседовать на разные темы. Из любовников они превращались в друзей. В доме становилось спокойнее. Лодовико обнял жену.  «Я тебя так люблю, так люблю. Ты мне так нужна, Франческа. Ты всё для меня. Всё.  Понимаешь? Всё. Я не умею сказать и не хочу говорить. Я не Данте, не Петрарка. Я не мастак выдумывать различные описания своих чувств. Я просто умею любить, и я знаю, где оно находится, » - он показал на сердце, - «ты там, Франческа, ты там». Он заплакал как ребёнок. Впервые признавшись своей жене в любви словами, он почувствовал себя беспомощным. Она сама обняла его и прижала к себе. От такой непривычной ласки со стороны жены, мессер Лодовико зарыдал ещё громче.
Урсула, возившаяся с пелёнками Джовансимоне, услышав всхлипы хозяина, пробормотала: «Что такое творится в этом доме? Всё с ног на голову. Прямо-таки светопреставление какое-то. » Она была не так далека от истины.


8. ПРОЩАЙ, ФРАНЧЕСКА

Жизнь в доме Буонарроти понемногу налаживалась. Супруги часто гуляли по саду, держась за руки. Несмотря на  явную  интровертность натуры, Франческа была кокетлива и умела нравиться. Она была не такой как все, в ней была та загадка, изюминка, та недосказанность, которую постоянно ищут в женщинах не обделённые интеллектом мужчины. Лодовико боготворил её. Теперь, они становились ближе друг к другу, хотя прожили вместе довольно приличное количество времени и произвели на свет четверых детей.
Пара Буонарроти стала бывать в свете, чем произвела во Флорентийском бомонде настоящий фурор. Франческа умела нравиться. Как я уже заметила, будучи незаурядной женщиной, она со вкусом неискушённого последними тенденциями моды дилетанта, сама выбирала для себя наряды и выгодно отличалась от присутствующих на балах светских дам. Все они были одеты с учётом веяний моды и при этом выглядели как воспитанницы пансиона на прогулке – одинаково. Мона Франческа снискала себе славу интересной и оригинальной дамы. Лодовико был горд и счастлив. Он любил её ещё сильнее. Она опять забеременела.
«Дорогая, я молился, чтобы у нас родилась девочка. Она будет маленькой синьоритой Буонарроти, нашим счастьем, нашей крошкой, она будет красавицей. Братья будут защищать и оберегать её. Мы тоже станем любить её нашей зрелой любовью, такою, какая есть у нас сейчас. Девочка сплотит нас ещё сильнее, я так радуюсь этому ребёнку, я так верю, что она принесёт нам счастье.»
-- Лодовико, а что если это не девочка?
-- Не верю, я уверен, что это – девочка. Я сказал, я так решил.
Мессер Буонарроти привык чувствовать себя счастливым в последнее время и ничто в мире, казалось, не могло поколебать его уверенность в том, что счастье может проистекать по иному сценарию.
Франческа, вкусившая, наконец, радость супружеской идиллии тоже начала себя уговаривать в том, что обязательно должна родиться девочка, которая станет залогом крепости их семейного очага. Решив, что с неё довольно горестей и метаний Франческа решила перенести эту беременность легко и спокойно, вместе со вновь обретённым мужем.
Лодовико был на вершине счастья. Он не замечал вокруг себя ничего негативного, даже забыл о том, в какое негодование привёл его поступок его второго сына – Микеланджело, которого  тот застал за неподобающим для мальчика из благородного флорентийского семейства занятием – рисованием углём на заборе. Обрушившись на пятилетнего ребёнка со всей силой своего могучего темперамента, мессер Лодовико Буонарроти хотел вырвать у ребёнка обещание никогда больше не заниматься этим делом. Мальчик обещания не давал, а упрямо смотрел на отца глазами своей матери, и выражение этих глаз было Лодовико очень неприятно – оно напоминало ему «другую» Франческу.
-- Раз и навсегда, запомни, раз и навсегда, я тебе запрещаю брать на кухне уголь и марать мои стены. Слышишь, Микеланджело?
-- Папа, я буду это делать», - ровным тоном заявил сын отцу. Воспользовавшись паузой, ребёнок вывернулся из-под отцовской руки и убежал.

В комнате горели свечи. Воздух был тяжёлый. Роженица стонала и тяжело дышала. Франческа, привыкшая раньше рожать за счёт нервного перенапряжения, в котором она постоянно пребывала до и во время родов, расслабилась в последний период своей жизни, как спортсмен, покинувший профессиональный спорт. Сейчас она сама себе казалась дебютанткой. И как она раньше не замечала такого количества разного рода неудобств, почему именно в этот раз всё так действует ей на нервы? И постель жёсткая и боль нестерпимая. И акушерка противная. Ну, словом, всё идёт не так как надо.  «Голубушка,  моя, ну, потерпи, ласточка, вот так, вот так. Ну, ещё немножко напрягись, вот так», - ворковала приглашённая акушерка.  «Ведьма противная, ненавижу тебя, уйди с глаз моих долой!» - Франческа впилась в бабку глазами, в уме проговаривая все эти слова. Боль становилась сильнее. Франческа взвыла. Началось кровотечение.

Урсула кормила Микеланджело берлингоццо. Мальчик обожал эти печенья с поджаренной в сметане корочкой. Вдруг, он закашлялся, крошки попали не в то горло. Урсула потрясла малыша. «Ну, легче? Ну, ступай, ступай, только не вздумай заходить в покои матери. А то хуже будет, » - прокричала ему вслед Урсула. Какой-то сегодня день не такой как всегда. Все, словно в оцепенении ждут чего-то. Восьмилетний Леонардо собрал вокруг себя малышей и пытается по складам читать им требник. Микеланджело, обычно не участвующий в братских посиделках, сначала побыл с ними, а потом, выбежал в сад. В его груди накопились эмоции, и ему не терпелось их выплеснуть куда-то.

Послали за лекарем. Нужно было попытаться спаси хоть кого-то. Франческа решила, что нужно взять  всю ситуацию в свои руки. Маленькая мужественная женщина из последних сил приподнялась на кровати, оперлась тоненькими ладошками о постель, набрала в грудь воздух, поднатужилась всем телом и с криком напрягла все свои мышцы. Показалась голова ребёнка. Акушерка с криком восторга приняла его.  «Девочка?» - губами прошептала Франческа. – «Нет, мальчик».  Франческа рухнула на подушки. На крик младенца ворвался Лодовико. Он не мог ничего произнести, увидев всю кровать, залитую кровью жены. Не обратив никакого внимания на ребёнка, он подошёл  к жене, нагнулся к её посиневшему лицу и ничего не мог произнести. Франческа почувствовала его слёзы.  «Микеле – это я», - она подняла на мужа свои глаза и долго-долго смотрела на него пока зрачки её влажных, чёрных и выразительных глаз не стали сосем неподвижными.


9. ДАЛЬШЕ  -- ТИШИНА

Все родственники, друзья, жители Санта Кроче долго переговаривались между собой, упрекая подеста Лодовико Буонарроти, правителя Кьюзе и Капрезе за отсутствие слёз и проявлений скорби на похоронах моны Франчески.
Всю процессию он прошагал молча, ни разу ни к кому не обратившись, не высказав ни малейшего желания, чтобы его пожалели, посочувствовали. Он шёл за гробом тем ровным шагом, каким обычно ходил к нотариусу или к банкиру. Когда священник читал заупокойную  Лодовико не смотрел в гроб, не слышал шумов, шороха, шушуканья за своей спиной. Только лишь раз, когда опускали гроб в могилу и настал черёд мужа прощаться с женой, он как-то неловко дёрнулся, растерялся и пробормотал: «Ах, да-да, конечно, сейчас. »
Помните, как Гамлет у Шекспира произносит: «А дальше – тишина…» Вот именно так ощущал себя мессер Лодовико Буонарроти после кончины Франчески.

Франческа была его питательной средой. В этом случае нельзя было даже сказать, что он стался один. Его вообще не сталось. Только грубые нечуткие люди с очень низкой душевной настройкой могут упрекать человека в таком состоянии, в каком находился мессер Лодовико за отсутствие эмоций. Эмоции может выражать живая душа, омертвелая не имеет эмоций.

Всем своим могучим телом Лодовико отторгал смерть жены. Ни его дух, ни душа, ни тело не могли проститься с ней. Он любил её, а пока человек любит, он не верит в смерть любимого. С момента, когда мозг смиряется с этим фактом, любовь уходит – остаётся память. Лодовико не просто любил свою жену, он её обожал.
Так что дадим здесь занавес.

Лодовико сидел в комнате жены. Здесь, как ему казалось, он легче мог осязать её присутствие и поэтому просиживал часами возле её вещей. Урсула издалека следила за хозяином: «Ну, точно волк, разве что по ночам не воет. Они видела, как Лодовико ходит по дому, ни с кем не общаясь и ни на что не реагируя. Три дня он не ел вообще. На четвёртый день Урсула постучала в комнату Франчески. Он не ответил. Она постучала ещё раз. Он не ответил. « Ну, хватит. Он совсем превратился в тень. Не хватало, чтобы пятеро мальчиков остались сиротами», - добрая женщина криком позвала слуг. Дверь поддалась, и Урсула прямо ввалилась в комнату. В кресле с высокой спинкой напротив флорентийского окна в виде арки сидел подеста. Он не слышал даже шума, который произвёл подвиг Урсулы. Он уже три дня ничего не видел и не слышал. Он смотрел на небо, на синее лазурное небо. Там плыли облака. Они были похожи на корабли, которые уходят из Тирренского моря в невиданные земли. В этих землях в роскошных замках и садах живут весёлые и беззаботные люди. Они знают секрет вечной молодости, они любят друг друга и живут вечно. Вот один из таких облачных кораблей уйдёт сейчас в плавание к царству Фата Морганы, и кто-то машет Лодовико с палубы корабля, машет и зовёт его подняться на неё. Он узнаёт эту ручку, эту маленькую восхитительную ручку. Он столько раз целовал её. Подеста пробует подняться с кресла, шершавые бледные губы шепчут: «Франческа, Франческа…»

Глаза Урсулы наполнились слезами. Она взмахнула руками и заголосила во всё горло, без слов. Женщина бросилась прямо на колени перед Лодовико. Когда она подняла глаза, то увидела, что хозяин запрокинул голову назад и сидит совсем неподвижно. Схватив кувшин с молоком, Урсула опрокинула его в лицо подеста и принялась изо всех сил тереть виски и щёки своего хозяина, зовя при этом весь дом на помощь.

Доктор велел Урсуле не отходить от Лодовико ни на шаг. Назначив ему лекарства, постельный режим и регулярное питание, доктор потребовал строжайше исполнять все предписания, сказав, что иначе он за жизнь этого пациента не ручается.

Урсуле это доставляло особое удовольствие – нянчить здоровенного мужчину как грудного младенца. Она обращалась с ним как с котёнком, а он сдался ей в плен, совершенно добровольно. Она, мурлыча, как кошка над своим выводком, готовила ему снадобья, питательные смеси, кормила его офелетти, которые он так любил, поправляла ему подушки, перед тем как он заснёт. Он был чудо как податлив. Урсула просто блаженствовала, и Лодовико быстро восстанавливал свои силы.

Однажды утром он даже смог подняться с постели и подойти к окну. Теперь он не видел облаков, он видел свой чудесный сад а полном его цветении: деревья, кусты, цветы – всё было на своём месте. Всё цвело и зеленело безо всяких изменений. Вдруг, лицо Лодовико исказилось гневом, он забыл, что он в исподнем белье и выскочил из дома.
Микеланджело был очень доволен тем, что на него давно, кроме Урсулы, никто не обращает внимания, да и она очень занята сейчас отцом и ей большей частью некогда. Так вот, Микеланджело с упоением предавался любимому занятию – вылепливанию фигурок из глины (или просто из грязи, обсыпанной песком) изо дня в день. В то утро, мальчик, привыкший к подобной безнадзорности за последнее время, рисовал что-то ему одному ведомое на ещё свободном от его художеств пространстве забора. Рисовал не просто так, а разумеется, чтобы после воплотить свой замысел в садовой грязи или если очень повезёт то в глине. Предавшись всецело процессу творения, Микеланджело совершенно забыл, что он не один на планете и только топот ног, раздавшийся совсем уже под его ухом, вырвал юного художника из блаженного состояния.

«Злодей!»  -  с места в карьер начал отец, -  «Ты не стоишь того, чтобы носить фамилию Буонаротти Симони.»   Весь красный от перенапряжения, в пылу эмоций, в одной рубашке, с выпученными на сына янтарными глазами  Лодовико чувствовал как давно бродившие в нём гнев, злость, обида собрались вместе в его груди и готовы вырваться наружу. Отец обвёл глазами сына: маленький, но крепкий с чёрными непослушными кудряшками он стоял перед ним, склонив голову, весь в пыли и в грязи как последний бродяга, которых немало нынче развелось на римских дорогах. Эмоции подпёрли диафрагму. Подеста сдался.
«Ты не сдержал своего обещания. Ты – ничтожество. В тебе нет ничего, что могло бы указывать на благородное происхождение. Ты лишён всякого чувства собственного достоинства. Ты не желаешь вести себя соответственно твоему положению в обществе. Ты предпочитаешь валяться в пыли, мазать заборы и выглядеть как бродячая собака. Я выгоню тебя из дому. Нет, этого мало. Это слишком легко. Так ты ничего не поймёшь. Нет. Я отдам тебя в школу и если ты не выучишься, как следует, латыни и не станешь вести себя как другие дети, то я сам вымажу твоё рубище, вот это, которое сейчас на тебе в грязи, которую ты так любишь и лично выпровожу тебя из своего дома.»
Лодовико заметно полегчало.  Микеланджело стоял неподвижно и как только отец сделал паузу, чтобы перевести дух, мальчик поднял глаза: блестящие, чёрные, выразительные – глаза его матери. Лодовико зашатался. Он встал на колени и посмотрел на Микеланджело в упор.  «Микеле – это я», - отозвалось эхом в голове мессера Буонаротти. На него смотрела Франческа. Он обнял ребёнка и крепко прижал его к себе.  «Папа, мама была хорошая, верно?» - Микеланджело в первый раз в жизни назвал Франческу матерью.  Лодовико громко зарыдал.



10.  ЛОДОВИКО

Пролетел год, потом ещё один. Мессер Лодовико носил, как полагается во Флоренции вдовцам и вдовицам, траур, не снимая. Урсула, взявши на себя всю женскую заботу о детях, в особенности о малыше Джисмондо, о хозяине, о доме просто разрывалась на части. Ходя на рынок за продуктами, она сообщала все последние новости дома подеста Буонарроти. Все соседские кумушки хвалили её, сочувственно поддакивали, давали советы, так что на подобных «консилиумах» не раз решались вопросы относительно перекроя одежды старших братьев для младших, покупки индейки для синьора Буонарроти и способа выведения глистов у маленького Джисмондо.
Однажды, Урсула с торжественным видом полной владычицы дома вошла в кабинет синьора Лодовико.
-- Хозяин, мне нужно с Вами серьёзно поговорить, -- громко заявила Урсула.
-- Да, пожалуйста, я всегда к Вашим услугам, -- с готовностью оторвался от бумаг подеста, -- «говорите, Урсула,»  Между ними образовались столь доверительные отношения, что Лодовико даже теперь не принимал от старой служанки отчёты по ведению домашнего хозяйства, чего раньше за ним никогда не водилось. Он полностью возложил все обязанности на неё.
Урсула сделала паузу, и набравши полные лёгкие воздуха заговорила нарочито громко, дабы придать себе больше убедительности.
-- Я решила, хозяин, что мне негоже быть единственной женщиной в Вашем доме. Все в Санта Кроче знают, конечно, что я и Вы, хозяин, люди порядочные и предосудительным ничем не занимаемся. Да и возраст у меня не тот уже. Но так дальше не пойдёт.
--Стоп, Урсула, -- Лодовико почувствовал, как мускулы его лба напряглись ,и мозг вот-вот закипит, как вода в чугунке, --«ты к чему мне это говоришь?»
--Я к тому, хозяин, --она ещё больше повысила голос, --«жениться Вам надо»  Урсула виновато потупилась, --«так люди говорят,»
--Какие люди? – Лодовико делал над собой титанические усилия, чтобы не сорваться и не вышвырнуть верную служанку за дверь.
--Да все. У нас в Санта Кроче, да, пожалуй, и во всей Флоренции. Вы уже два года носа никуда не кажете.  А у Вас пятеро детишек, дом весь на мне, да Вам, пожалуй, … тоже»  -- она запнулась на последних словах, так как увидела выражение окаменевшего лица подеста Буонарроти. Весь в чёрном, он, расставив руки и вогнув голову в плечи, вращал во гневе своими янтарными газами, что придавало ему сходство с пантерой перед прыжком.
Пятясь задом, Урсула выскользнула за дверь. Подеста сел в кресло. Последнее время, что он провёл один, он привык думать и размышлять. На смену бурным проявлениям темперамента, пришли рассудительность и терпимость. Лодовико повзрослел. Он знал, что больше не способен полюбить никого из женщин так, как любил Франческу. А пошлость он презирал. С другой стороны, невозможно плыть против течения и конфликтовать с общественной моралью: в доме нужна номинальная женщина на должность жены. Как ни парадоксально это звучит, но это было похоже на приём на работу. Раз есть синьор Буонарроти, то должна быть и синьора Буонарроти. Мальчики должны расти, видя в доме женщину. Таков был общественный порядок.
После всех этих размышлений Лодовико почувствовал неприятный вкус во рту, но тем не мене, понял, что Урсула права. Найдя её в комнате Джисмондо, Лодовико подошёл, обнял верную служанку за плечи  и сказал: «Простите меня, Урсула, я не сдержался, вспылил, простите меня, хорошо?»
Она обернулась к нему и сказала: «Хорошо, хозяин, хорошо, конечно, я понимаю.»
-- Вот и славно, моя дорогая, моя ненаглядная Урсула. Вы были правы, высказав мне всё, и я прошу Вас заняться этим
-- Чем этим?
--Этим
--Чем?
-- Поиском подходящей женщины, -- он намеренно не сказал жены. Сказано – сделано. Урсула с готовностью возложила на себя полномочия главного оценщика кандидатур на место синьоры Буонарроти. Имея широчайшую агентурную сеть не только в Санта Кроче, но и во всей Флоренции и ближайших к ней вилл, Урсула проделала колоссальную работу по отсмотру, отбору, проверке достоверности информации и личной оценке достоинств соискательниц. Лодовико не участвовал в этом вообще. Урсула надёжно оберегала покой хозяина, но ставить за собой последнее слово не решалась. Осталось пять кандидатур: незамужние девушки благородного происхождения, без физических недостатков, с хорошим характером. Лодовико предстояло сделать выбор самому. Ему надлежало встретиться с ними лично. Это было необходимо. Урсула подробно проинформировала хозяина о кандидатках. Лодовико с уважением отнёсся к уникальным коммуникативным способностям служанки и удивлялся потрясающей деловой хватке женщины, родившейся в горной деревушке Сеттиньяно.
Итак, начались визиты. Они были похожи один на другой. Урсула везде сопровождала хозяина. Ей были открыты двери почти всех домов во Флоренции. Надо было подивиться на то, с какой точностью эта женщина высеяла девиц (хотя по возрасту некоторые больше соответствовали женщинам, чем девушкам). Логика здесь была проста. Все эти души, жаждущие сменить позорный статус незамужней женщины на положение синьоры подеста Буонарроти,  были разительным контрастом Франчески. Это сразу бросалось в глаза. У служанки очень неплохо было с внутренним чутьём.  Лодовико попробовал пообщаться с ними.  Вышколенные тогдашней модой, все претендентки были как бусы на одной нитке: тихие, скромные, молчаливые ( по крайней мере внешне). Синьориты старательно подавали себя в роли покорной послушной жены. Урсула рассудила, что достаточно с её хозяина переживаний и что мона Франческа избороздила всю душу синьору подеста своим причудами. Урсула приняла решение, что женщина, которая войдёт в их дом, должна уступать его хозяину во всём и смиренно отказаться от своей воли. Мужчины, пережившие много жизненных бурь, в один прекрасный для себя день решают, что свяжут себя только с той женщиной, которая будет обладать умением растворить себя в нём. Мудрое решение.
Если мы хотим растворить одно вещество в другом, то надо сначала взять два разных вещества по составу. Потом, два вещества должны взаимно поглотить друг друга, а не отторгать и не становиться взрывоопасными от соприкосновения. В результате химической реакции должно появиться третье вещество, формируемое от слияния первых двух.
В общем, для начала, чтобы что-то от себя отдать другому человеку, надо это что-то иметь. Франческа своими «причудами», своим не уравновешанным темпераментом, своей непредсказуемостью очень обогатила чувственность Лодовико, «вырастила» его внутренний мир. С ней он познал очень большую гамму ощущений и теперь, сидя в гостиной в очередном доме, подеста с дрожью в сердце вспоминал свою Франческу и понимал, что с другой женщиной у него уже быть ничего не может. Привлекательность невинности действует до тех пор, пока не всплывёт наружу прикрытая ею глупость. Лодовико понимал, что девушки хотят понравиться и выведенная Урсулой стратегическая цель – бесхарактерность женщины действовала на Лодовико с точностью до наоборот. Он понимал, что очень скоро и эта подчёркнутая инфантильность во взгляде и в манерах ему очень скоро надоест. Было очевидно, что вот под этой улыбкой, под этими всякий раз широко распахивающимися, когда только он начинает говорить, глазами – нет ничего, так больше ничего нет. Лодовико только теперь понимал, кем для него была Франческа. Она давала ему жизненные соки, когда он этого совсем не замечал. Она изменила его, не изменяя его. Лодовико этого даже и не заметил,  он не заметил, как стал другим. Полное осознание происшедшего пришло к нему во время этих визитов в благородные семейства Флоренции.
Где ты сейчас, Франческа?
Решение было принято. Переговорив с Урсулой, он всё-таки пришёл к выводу, что на должность синьоры Буонарроти  Симони будет принята немолодая уже женщина – Лукреция Убальдини. Выбор был сделан, большей частью, Урсулой, ибо она должна была больше всего соприкасаться с вышеозначенной синьорой.
Сказано – сделано. Лукреция Убальдини вошла женой в дом синьора подеста Лодовико Буонарроти Симони.



11. ШКОЛА

Вы никогда не замечали, как чутко ученики улавливают отношение взрослых к себе подобным? Стоит кому-то из учителей невзлюбить одного из учеников, нет, не за проказы или шалости, нет, в таких случаях юный «бандито» становится любимцем публики и героем квартала, нет, я говорю о ребёнке, которого учитель выбирает себе как жертву и регулярно третирует, большей частью перед одноклассниками. Дети, с присущей им жестокостью, тут же подхватывают интонацию учителя и, восприняв всё это как должное считают особой удалью задеть побольнее несчастную жертву. Подсознательно, главным лейтмотивом здесь идёт желание понравиться старшим. Если Вы посмотрите на современные школьные фотографии, где запечатлён целый класс, то этого ребёнка Вам вычислить не  составит особого труда – он, пожалуй, один не улыбается. Все остальные дети обычно позируют, стараясь понравиться. Он – нет. Он хочет уйти. Чем дальше, тем лучше. Покуда остальные «нормальные» дети проводят всё своё время, занимаясь вещами, соответствующими их возрасту: играми, развлечениями, хихиканьем во время разговоров про представителей противоположного пола; этот ребёнок обычно очень погружён в себя, у него практически нет друзей, он много думает и много читает и в подростковом возрасте его можно принять за старичка, так как обычно он начинает в это время сильно сутулиться.

Учитель латыни мессер Франческо считался одним из лучших во Флоренции. Попасть к нему в класс было делом престижа, и все благородные семейства стремились отдать своих мальчиков к нему в класс на обучение. Леонардо уже учился у него, и мессер учитель был им очень доволен. Как я уже говорила, у Леонардо были все качества, необходимые, чтобы прожить в этой жизни: умение нравиться людям, уживчивость и благодарность. Мессер Франческо считал его одним из лучших и способнейших мальчиков, о чём неоднократно сообщал господину подеста Буонарроти. Ну, конечно же, Лодовико отдал и своего Микеланджело на обучение латыни. После  смерти Франчески Лодовико поклялся себе, что сделает из Микеланджело крупного сановника, который займёт один из важнейших постов в Синьории и тем самым поднимет несколько опустившееся знамя славного рода Буонарроти Симони, потомков де Каносса. Начало этому, конечно, должно быть положено в школе. Лодовико так свыкся с мыслью о будущем Микеланджело, что хороший старт Леонардо закрепил в нём уверенность, что Микеле пойдёт по стопам брата и превзойдёт его в успехах. Но вдруг … Я заметила, что в жизни Микеланджело, такой характерной для жизни уникального гения, очень часто возникали ситуации, рассказ о которых можно начать со слова «вдруг».
Так вот, вдруг обнаружилось, что мессер  Франческо не нашёл в Микеланджело тех способностей, которыми так щедро был наделён его старший брат Леонардо. Примечательно ещё и то, что Микеланджело не тянулся за своим братом, не выражал никакого желания быть полезным учителю и угождать ему. Микеланджело словно делал всё нарочно, чтобы вызвать гнев мессера Франческо и насмешки остальных учеников: постоянно опаздывал, а то и вовсе не приходил на занятия, он с трудом запоминал латынь и постоянно рисовал мелом на своей грифельной доске. Мессер Франческо не терпел никакого сопротивления со стороны учеников. Он искренне считал себя правым, когда за малейшую провинность колотил ученика перед всеми тростью по спине или заставлял целый час стоять мальчика на коленях, произнося правильно окончание того или иного слова, если тот допустил в нём ошибку. Малейший звук в классе был способен вызвать резкий окрик учителя. Что и говорить, что мессер Франческо считал верхом неповиновения, если ребенок осмеливался ему возражать и неважно, кто здесь прав, а кто виноват.
Понятно, что Микеланджело со своей своевольной и своенравной натурой почти сразу сделался «козлом отпущения» для мессера Франческо. Серьёзный взгляд этого, не по годам развитого ребёнка будил в учителе злость. Ему казалось, что Буонарроти оценивает его и видит какие-то недостатки. Господин учитель частенько срывал на мальчике злость, любил унижать его при всех, доставляя классу определённую радость. Надобно отметить, что поводов для этого находилось предостаточно. Вдруг, однажды, наступил давно ожидаемый «момент истины».
Шёл обычный, нудный и казалось нескончаемый урок латыни по катехизису. Мессер Франческо как коршун прохаживался по рядам, внезапно склоняясь то тут, то там над грифельными досками сморщенных от страха учеников. У учителя был целый свод постановлений о нарушениях и последующих за ними наказаниях.
Вот то немногое, что имелось в распоряжении весьма предусмотрительного учителя: лишение обеда, порка, жалоба отцам, с последующей поркой дома и угроза выгнать из школы. Шёл урок. Слышался скрип мелков по грифельным доскам. Кто-то быстрее, кто-то медленнее, кто-то вообще никак. Обычая школьная картина и не важно, в каком это веке происходит. Мессер Франческо медленно прохаживается между учениками, иногда останавливаясь и нависая над каким-нибудь несчастным. Вдруг – стоп. Мессер Франческо отскакивает от одного из учеников как кот от горячих угольев. Все мальчики разом своротили свои шеи к ученику, грифельная доска которого произвела сей необычный эффект. Разумеется, это был Микеланджело Буонарроти. Все вокруг кто как может, тянутся посмотреть, что это у него там? Постепенно гул самопроизвольно нарастает и, уже кажется, никакая сила не может удержать юных сорванцов на своих местах. Учитель не в состоянии противостать этому течению. Кто видел сам, тот с шепотком с хихиканьем передаёт соседу, и он лезет посмотреть на грифельную доску Микеланджело сам и так по цепочке, пока, наконец, шквал неудержимого хохота не сотрясает всю аудиторию, целиком. Растерянный учитель, потрясая тростью и беспомощно размахивая руками, истошно кричит: «Прекратить. Немедленно прекратить! Я вам покажу, щенки, как измываться над почтенным человеком.»  Смех сильнее угроз и всякий диктат теряет свою силу, когда над ним начинают смеяться. Какую же роль в этой истории играла грифельная доска Микеланджело? Во время урока он и не думал о латыни, он думал совсем о другом. Его мысли давно занимали статуи в одном из соборов Флоренции, мимо которого мальчик ежедневно ходил в школу. Он и опаздывал на уроки мессера Франческо исключительно из-за того, что каждое утро ходил на «свидание» к своим статуям. Высоко стоящие в нишах, безмолвные, бледные и таинственно-благородные, они казались Микеланджело существами не их этого мира, живущими своей каменной и отличной от людей жизнью. Он видел в них живых существ. Он даже разговаривал с ними, благо то, что других людей по утрам в соборах не бывает. За это мальчик расплачивался побоями в школе и бранью отца дома, которому попеременно жаловались то учитель, то Леонардо.
Вот и в это утро, Микеле как обычно, получил тростью по спине за то, что снова пришёл в школу в «своё» время, был облит насмешками остальных учеников и после всех процедур, в которые вошло и стояние на коленях, был допущен мессером Франческо к изучению Святого Писания на латыни. Приведя все угрозы в исполнение, мессер Франческо, урча как кот после сливок, ходил умиротворённый среди учеников. И … вдруг. Микеланджело долго сравнивал образы статуй из собора с образом ходящего перед ним учителя. Чем глубже мальчик видел разницу, тем сильнее ощущал победу прекрасного над безобразным. Он хранил созданные им углём зарисовки тех статуй, дабы утвердить торжество их красоты в своей душе. Сейчас же,  в эту минуту, ему страсть как захотелось запечатлеть всё безобразие облика этого старикашки, который регулярно измывался над ним, и чем сильнее Микеланджело ощущал это желание, тем отчётливее в его сознании закреплялась мысль, что как только он нарисует мелом мессера Франческо на грифельной доске, так этот учитель перестанет быть для него страшным и его уже не нужно будет бояться. Микеланджело заскрипел мелком по доске. Он великолепно справился с рисунком. Мессер Франческо со своей тростью вышел очень узнаваемым и забавным, так что его перестали бояться все, не только Микеланджело...

(продолжение следует)