ПОЭТЕССА. СТЕРВАМИ СТАНОВЯТСЯ
Но вы же хотели стерву, мой милый, какая жалость,
Что я оказалась первой, и мне эта роль досталась.
В старом кафе в этот летний вечер было шумно и весело.
Мы отмечали День рождения великой поэтессы, широко известной в очень узких кругах, - как обычно шутит мой муж.
Это так - некоторые сборники стихов он издавал тиражом в 10 экземпляров, и уверял, что они станут такой же редкостью , как полотна знаменитых художников, и мы будем их продавать примерно по такой же цене только истинным знатокам и ценителям.
- Только не говори, что твоя мечта, чтобы они были в каждом доме, это пошло и никогда не случиться, сборники стихов – сокровища, а сокровищами не могут владеть все, кому не лень.
Кстати, свои собственны сборники он издавал тиражом в три экземпляра – третий для свое любимой мамы, и на больше не соглашался никогда.
Думал ли он так на самом деле или просто жалел деньги на то, чтобы их издать, не знаю, да и думать не хочу, мне пары экземпляров хорошо, с любовью изданных книг достаточно.
Почему пары? Ну, одна книга не книга, как и один ребенок в семье – это маловато, а две – в самый раз.
Мы отмечали мой юбилей, когда баба ягодка опять, говорили о славянских мифах, о том, что все-таки дожили до того времени, когда наше сокровище не томится в сундуке у Кащея Бессмертного за семью печатями – считали это чуть ли не личной победой над Кащеем.
Вот тогда Дама в черном и прошла мимо нашего столика.
В этом шуме и гаме я бы ее ни за что не узнала, а Юра никогда и не знал, он с тревогой взглянул на меня, и, наверное, подумал о том, что к Моцарту пришел черный человек, чтобы заказать ему «Реквием».
Вот только кого он интересно считал Моцартом, меня или себя?
Мы накануне говорили об этом шедевре, и он, вероятно, о нем вспомнил, когда увидел так близко худую и длинную даму в черном.
Но меня тревожила не мифическая история.
Я знала, что черная дама мне знакома, только память закрылась и не давала никак ее вспомнить.
Впрочем, память не могла долго играть со мной в прятки, эта ухмылка, когда тонкие губы странно кривятся, эта худая и страшная, но открытая шея балерины на пенсии, которая все еще хочет танцевать, но никто уже и под дулом пистолета не выпустит ее на сцену. Это желание прикопаться к любому и закатить истерику на пустом месте, да так, что потом остановиться не сможет, разве можно такое забыть?
- Ирен, - только и вырвалось у меня.
И хотя говорила я шепотом, Юра все-таки услышал.
- Это она? Не может быть, но ее бабушка не лгала, бедняжка.
Больше мы о моей сестре не говорили. О чем угодно, но не о ней.
Вот в тот вечер я и написала стихотворение, уже когда все разъяснилось.
Больная, пьяная, вся в черном в миг заката,
Готовая скандалить и шуметь.
Весь мир повинен, ты не виновата,
Что нет мужчины, есть тоска и смерть.
-За что меня? – в истерике спросила.
И музыка срывалась и лгала,
Наверно, жизнь вообще не справедлива,
Была она, да видимо прошла.
И в каждом жесте только боль и жалость,
К себе одной, но сколько длится бред.
Все кончилось, а ты еще осталась.
И есть лишь миг, хотя и мига нет.
И вот уже стихи едва хрипела,
И рифмы осыпались лепестки.
- Несправедливо, дико, нет мне дела.
Рыдаешь, пьешь, уходишь от тоски.
А впереди и позади пустое
Пространство от реальности к стихам,
Но ты его не занимай, не стоит,
Печаль твоя извечная горька.
Сбежавший муж не просит о пощаде,
И где-то там в тумане у костра
С тетрадкою в руках она присядет
И снова скажет, что весь мир не прав.
Весь мир повинен, ты не виновата,
Что нет мужчины, есть тоска и смерть,
Больная, пьяная, вся в черном в миг заката,
Готовая скандалить и шуметь.
Юра читал молча. Я приготовилась услышать самую беспощадную критику, на которую был способен только он, критику по делу, несомненно, но от этого она не становилась менее обидной. Но это был единственный раз, когда он не критиковал мое стихотворенье.
И не потому, что критиковать не за что было – нет предела совершенству, как он любит повторять, просто думал он совсем о другом.
- Что же ты так живописно молчишь? – не выдержала тягостной тишины я
- Хотел бы пожалеть ее, но никакой жалости, знаешь, стервами не рождаются, ими становятся, мне так жаль их, хотя, вероятно какой-то талант у нее есть, но ничего не хочу знать о твоей сестре…
Словно я что-то хотела знать о ней, странное заявление.
Он порылся в папках и нашел другое мое стихотворение:
Но вы же хотели стерву, мой милый, какая жалость,
Что я оказалась первой, и мне эта боль досталась.
Я право, в это не верю, красавец, и вдруг стесняться,
Да, да мы закроем двери, и нечего здесь бояться.
Я с вами была знакома, не может быть, знаю, вечность,
И в бездну душа влекома, но вспомню про человечность.
Блудница, о, боже правый, да кто вам сказал такое,
Да видно дурная слава, вас сильно не беспокоит.
Но если все это важно. Так важно, что ж делать, милый,
Я вновь ухожу отважно, по углям, да так случилось.
О чем вы, какая львица, скорей ломовая лошадь.
Но если в экстазе слиться, да нет, ищите попроще.
Ну что вы, я не хотела, обидеть вас, это право
Красиво нагое тело, да, я бывала лукава.
Но вы же хотели стерву, так что же теперь случилось,
Не верю, что буду первой, о боже, какая милость.
Вот именно все так сложно, опять заняться любовью.
Займемся, ну что вы, можно, с иронией жить и болью.
А это там ваша мама? Да что вы – она невеста?
Ну, милый, шутник вы прямо, понятно, и я воскресла.
Для подвигов, боже правый, несчастный мальчик мой милый,
А вы мне: дурная слава. Да , да, уходите с миром,
А я найду помоложе, не хочется с ней делить вас,
Ступайте на брачное ложе, не стану любви учить я.
Что скажет? И сдали нервы, и нет в пустоту возврата,
И видно не стать мне правой, я в этом не виновата.
И снова он ничего не сказал о самих стихах, что уж никак не было похоже на моего мужа, наверное, от Ирен он заразился этим вирусом молчания, хорошо, что нет ненависти и желания все критиковать, доводя себя до истерики.
Нет, он спросил:
- Скажи, а какой она была в молодости.
- В молодости не знаю, я ее практически не видела. Один раз мы столкнулись с ней на какой-то вечеринке, хорошо тогда сказала моя подруга:
- Я думала твоей сестре не нравится что-то конкретное, это на ее физиономии написано, но похоже, что ей не нравится вообще все в этом мире, и себя она только до обеда любит, откуда такая спесь, никогда бы не поверила, что вы родственники. Вот так и думай, обругала или похвалила.
Но потом я не удержалась и рассказала ему о нашем детстве.
№№№№№№№№№№
Наши бабушки были родными сестрами и настоящими врагинями.
Мне казалось, что такого не может и не должно быть, но было.
Моя кузина Ирен на пару месяцев старше меня, чем она всегда невероятно гордилась.
Но это, пожалуй, единственное, чем ей и можно было гордиться. Хотя возможно, я слишком предвзято к ней отношусь, ведь в каждом человеке надо найти прежде всего что-то хорошее, тогда я искала, долго и упорно, бабушка не даст соврать. Но за это мне от нее часто и попадало.
Воспитывались мы в соседних домах, но на этом вся близость воспитания и заканчивалась.
Моя бабушка при любом случае удобном и неудобном внушала мне, что я самый гениальный ребенок, который за словом в карман не полезет, будет всегда и всеми любим, и все, что захочет, сделает самым лучшим образом.
- Не смей ни в чем сомневаться, и не думай никогда о плохом, оно и не сбудется.
Я знала об этом с детства и свято в это уверовала.
Баба Соня только фыркала, когда слышала такие речи, и Ирен – она называла малышку только так, говорила громко, чтобы мы слышали:
- Ты так некрасива, дорогая, что должна быть самой лучшей и самой талантливой, иначе пропадешь в этом мире.
Ирен с самого начала знала, что она должна быть, но по вечно недовольной физиономии своей бабушки понимала, что пока это у нее не получается. Она не противилась, она старалась понравиться своей бабушке.
Ирен старалась из последних сил, пот выступал у нее на лбу, когда она терзала клавиши и наши уши своими чудовищными этюдами. К счастью у меня не было музыкального слуха, потому меня и не насиловали музыкой.
- Бедное дите, - говорила моя бабушка, - что же она творит с ребенком, и ведь никакой управы нет. Что же из всего этого выйдет?
Когда мы с мальчишками гоняли на велосипедах так, что только облако пыли стояло над головами, и по нему можно было узнать, куда мы направились, Ирен все еще терзала наших бабушек своими попытками стать самой лучшей, уж если не самой красивой.
Однажды я сжалилась над ней и привела ее в свою компанию.
Мальчишки разбежались и долго еще спрашивали, а будет ли эта Черная с нами. Вероятно, от этого зависело, будем ли мы все вместе, или мне придется сидеть в палисаднике с книжкой и слушать то, что исполняет Ирен на своем новом пианино… Баба Соня уверяла нас, что она играет уже значительно лучше.
Я боялась такого поворота в своей судьбе, и больше никогда ее не звала. Да она и не пошла бы, помня, как они ее отторгли. Такое не забывается, особенно в детстве.
Она лишь скривила рот в ухмылке, когда увидела, что мы снова все вместе, чумазые и счастливые.
А когда сосед – бывший чекист, пришел на нас жаловаться, она следила за происходящим и победно улыбалась – наконец и на ее улице наступил праздник.
Но длился он одно мгновение.
Моя бабушка так отшила деда Мишеля за то, что он ходит и жалуется на ее любимых детей( моих друзей она тоже считала своими детьми), что больше ни разу он к нам не заявлялся, хотя после такой поддержки тише мы, конечно, не стали.
У Ирен по этому поводу праздников больше не было.
Но если честно, я смутно помню эту девочку, вечно одетую в черное. Баба Соня считала, что если она так некрасива, то нечего тратиться на дорогие тряпки.
- Тебе это уже не поможет, - с победным видом говорила она, и хвасталась, что умеет экономить деньги, и не тратить их куда попало, в отличие от своей сестры, которая просто голову потеряла, обряжая свою внучку.
Экономила она исключительно на своей внучке. Себе же никогда ни в чем не отказывала – это тоже было поводом показать свое превосходство над всеми нами…
А родители? И мои и родители Ирен все отдали на откуп бабушкам, им и в голову не приходило вмешиваться, что-то менять в нашей жизни.
Наверное, так легче и проще было жить. Из-за детей в наших семьях никогда не ссорились.
Надо отдать должное Ирен, это она заставила меня писать стихи.
Когда баба Соня с гордостью прочитала первое стихотворение о девочке, которая сидит целыми днями у окна и смотрит на этот странный и такой грустный мир, моя бабушка взглянула на меня:
- А что твой гений, двух слов не свяжет? – ехидно спросила Победительница.
Что мне оставалось делать, я связала:
Старый парк и пустые аллеи,
Мирный шепот и веток полет,
Ни о чем, ни о чем не жалею.
И любовь просто так не пройдет..
Старушки ( а мы их видели старыми, хотя баба Соня прибила бы меня, если бы узнала, что я считаю ее старухой) переглянулись удивленно:
- Это она написала? Долго вы с ней Бунина учили? Только лапшу мне на уши не вешайте, склероза у меня еще пока нет.
- Побойся бог, Соня, или найди мне это стихотворение у Бунина, - усмехнулась бабушка. Знала ли она всего Бунина или мне доверяла – не знаю, но баба Соня нам не предъявила текста, сделала вид, что она об этом забыла.
Так я в один миг стала поэтом из вредности, уступать бабе Соне и подставлять свою бабушку, я не собиралась. А еще поняла, что надо оправдывать ожидания.
Вечером, уже забыв о случившемся, я услышала плач. Тихонько пробралась через дырку в заборе, подошла к окну детской и поняла, что рыдала Ирен.
-Ты чего? – вырвалось у меня.
- Уходи отсюда, чтобы я тебя больше не видела, ты все испортила, теперь бабушка на меня не смотрит даже. Я никогда не добьюсь от нее торта. Она больше не верит в меня.
Я пыталась сказать еще что-то в оправдание или утешение, но она так взглянула на меня, что по ее зареванному лицу я поняла, что такое ненависть и ушла через ту же дырку в заборе к себе.
Я не собиралась рассказывать бабушке о том, что увидела и услышала, но она начала пытать меня.
- Какая же ты безголовая, а то ты не знаешь, что добрыми делами дорога в ад стелется, не трогай ты ее, пусть живет, как знает.
Я больше и не трогала.
Вскоре Ирен уехала с родителями в Польшу, им как-то удалось вырваться из этой страны, как говорила в ярости о нашем мире ее любимая бабушка.
Баба Соня осталась одна.
Она из окна своего дома наблюдала за веселой жизнью у нас, и из-за забора давала советы, как надо меня воспитывать, чтобы я совсем не отбилась от рук.
Но это продолжалось недолго.
Однажды утром бабушка удивленно взглянула на закрытые ставни соседнего дома и проворчала:
- Что-то Соня –засоня не поднимается , наверное, уже и вставать не хочет, совсем обленилась.
Потом она отправилась посмотреть, что же там случилось, не нужна ли сестре помощь.
Она все-таки нарушила обещание не вмешиваться в жизнь своей сестры.
Я видела, как подъехала к соседнему дому «Скорая», а потом еще какая –то машина. И вся улица узнала, что черная старуха - ведьма умерла.
Была ли она ведьмой, или соседи просто недолюбливали ее, не знаю.
Но на похороны не пришел почти никто, только издалека смотрели за тем, как гроб с телом бабы Сони ставили в закрытую машину. Старушки –соседки перекрестились с облегчением.
Бабушка не плакала, совсем. Тогда я и поняла, что на похоронах не надо плакать, и всегда так и поступала.
Это последний урок, который вольно или невольно я получила от своей или чужой ( и то и другое правда) бабы Сони.
Дом был продан, но там долго никто не жил, не принимал он новых жильцов, они старались поскорее оттуда уехать.
Переехали и мы в многоэтажки, оставив бабушку «на земле» одну, что ее не особенно огорчило… Она решила доживать свой век в родном гнезде.
Я ни разу ни у кого не спрашивала об Ирен, словно боялась, что произойдет нечто неприятное, если о ней заговорят, если я что-то узнаю.
Это потом мы узнали, что надо отгораживаться, защищаться от некоторых людей, даже если они и родственники, тогда я понятия об этом не имела, но все делала сама наугад.
№№№№№№№№
Встреча в старом кафе в разгар праздника врезалась в память.
Но я не знала, здесь ли она снова живет или только приехала в гости в родные места, ведь мы даже тогда не поговорили, да что там и не поздоровались.
Но была и еще одна встреча – последняя.
В последний раз мы столкнулись с Ирен в больничной палате.
Юра ходил туда к своей матушке и на нее неожиданно наткнулся.
Она лежала на соседней койке – около окна, бледная и неподвижная, он говорил, что только по томику стихов Мандельштама на белой простыне и смог обратить внимания на старуху ( он так и сказал старуху), а потом узнал ее.
- Она, вероятно, не знает, кто я.
- Она все знает, твоя мама, вряд ли не рассказывала про нас.
- Но она ни с кем не общается, судя по всему, - только и ответил он на мое ироническое замечание.
И все-таки во время следующего своего визита Юра попытался с ней заговорить. У него, конечно, ничего не вышло, такого презрения и ярости от угасающей, почти истлевшей в больном теле души он никак не ожидал.
- Я сыта по горла рассказами о своих гениальных родственниках, уйдите прочь, - услышал он низкий голос, пропитанный злобой, и ушел.
Мой муж никогда не работал в школе, чтобы сталкиваться там с такими характерами и терпеть все это, нет, он не умел притворяться.
Я понимала, что мне надо навестить любимую свекровь, но, зная о том, с кем там столкнусь, никак не могла переступить порог больничной палаты.
И все-таки потребовались какие-то лекарства, и когда на мобильном появился ее номер телефона, я согласилась на все.
Правда, то самое чудо-средство пришлось искать дольше, чем хотелось бы, его не было ни в одной, ни в другой аптеке, ехать пришлось на край города. Но все-таки там оно было. Я полетела в больницу, понимая, что лечу прямо в объятия черной дамы.
№№№№№№№№
Суета в коридоре насторожила меня.
- Только не это, я не могла опоздать, ей не стало хуже, этого не может быть, - корила я себя.
Но Татьяна Васильевна вышла ко мне навстречу, бледная, странно взволнованная и все-таки вполне живая. Какое же это было счастье.
И только на один миг за открытой дверью я увидела молодую девушку-медсестру, вероятно, которая закрывало простынею тело у окна. Впрочем, то, что она была мертва, я поняла только после слов:
- Она умерла, детка, в страшных муках, я пожалела, что тебе позвонила, ты так боишься покойников, дорогая, но что же было делать, врач не отставал от меня ни на минуту, пока ею не занялся. Мне очень жаль.
Я не знаю, о чем она на самом деле жалела, а она так и не сказала о том.
Мы сидели на лавочке в больничном саду.
Одуванчики желтели со всех сторон. Мир был все-таки прекрасен и неповторим.
Наверное, нет ничего великолепнее жизни, жаль, что порой мы понимаем это слишком поздно…
Двойники, незнакомки, поэты,
не закончилась наша игра.
В диком танце кружась до рассвета,
прожигаем мы жизнь до утра.
Только снятся какие-то дали,
а в душе обрывается боль.
И поймем и поверим едва ли,
что доиграна странная роль.
Будут снова шуты веселиться,
будут девы поэту внимать.
Только он эти странные лица,
не запомнит, и пьяный опять
Уведет ее в дом для свиданий,
и уйдет, и родятся стихи,
Куртизанка в бессилье отпрянет,
и простятся любые грехи.
Эта гордая дама, актриса,
к нам шагнула из прошлого века,
Двойники, как высоко и низко
доиграется славная пьеса.
Век серебряный блещет и манит,
в эту даль, тишина пред грозой.
Только дивный художник обманет.
Но какой ты была молодой
Даже демон поверженный плачет,
постигая прекрасную суть.
Ты жила, не умела иначе,
боль согнула, уже не воздохнуть.
Только тот, кто устало сжимает
снова кисти в красивой руке,
Эту боль и тоску понимает,
а поэт он запел и отпел.
И опять двойники окружают,
и в бессилье стираются сны.
Незнакомка во мраке растает,
мы усталы, темны и больны.
Мы погибли без света до срока,
только он нас сумел воскресить.
И ирония вечная Блока,
и художника дивная кисть.