В самом центре города, на склоне горы, обращенном к городскому пруду, недавно появилась часовенка. Наверное потому, что я не видела, как ее строили, мне показалось, что возникла она по - волшебству.
Изящная и легонькая, она светилась янтарной свежестью срубов и источала еще не выветрившийся смоляной дух.
Это было так необычно и восхитительно – ощутить живой лесной аромат здесь, на шумной городской магистрали, давно уже забывшей не только о лесе, который некогда тут стоял, но и просто о свежем воздухе.
Маленькая, словно игрушечная, часовенка храбро взметнула ввысь грациозную луковку, крытую свежим золотистым лемехом и осененную внушительным крестом. Она даже пыталась соперничать со стоящим в отдалении, за прудом, «зубом мудрости» - как в шутку окрестили горожане самое высокое в городе здание бывшего обкома партии.
Я невольно залюбовалась… Веяло от часовенки чистотой и первозданностью, и была она проста и хороша на диво. Видно с любовью сработали её чьи-то добрые руки.
Необычно это пока для нас – появление новой часовни, да еще в центре огромного промышленного города, хотя старых церквей и храмов восстанавливают немало. Вон и Вознесенскую церковь, что стоит через дорогу, напротив часовенки, уже открыли, выселив оттуда краеведческий музей.
Но эта часовня особая – «На крови» - почти на том самом месте, где в 1918 году была казнена, последняя в России, царская семья. Пока только часовня, но уже есть проект и «Храма на крови».
Как ни хороша часовенка, да вокруг нее все голо и неуютно – ничего почти не осталось от прежнего облика Вознесенской горы. Время пощадило лишь белокаменное здание дворца и чудом уцелевшую церковь стоящую рядом, на самой вершине.
И вот в памяти моей стали невольно оживать старые снесенные улицы…
Ведь здесь, у подножия этой горы я выросла - это страна моего детства, и я, кажется до мелочей, помню не только каждую улицу, каждый дом, но даже каждую выбоинку на асфальте или старой мостовой.
Улицы моего детства – одни сбегали по склонам горы, другие опоясывали её подножие, - они вновь манили к себе… За минувшие с тех пор полвека забылись детские беды, нежной ностальгической дымкой смягчились горести военного детства…Зато с высоты прожитых лет совсем иначе вижу я, какую огромную роль в моем становлении сыграло само это место.
Кажется совсем недавно я сбегала с вершины горы по улице Карла Либкнехта, звонко шлепая сандаликами по асфальту, и будила звонкое эхо. Оно металось от белоколонного величавого здания харитоновского дворца к мещанским домишкам, стоявшим напротив. Но дворец этот, ставший Дворцом пионеров я узнаю чуть позже, а пока мама ведет меня домой из детского сада.
Наш дом на улице Дзержинского – один из самых капитальных, он целиком кирпичный, на пять больших окон по фасаду, с резными дверьми на парадном крыльце. Стены у него были почти метровой толщины, так что, когда улицу сносили, дом наверное пришлось взрывать. Раньше это был особняк, в нем жила всего одна семья какого-то горного инженера. Но я помню, как в тесной коммуналке мы жили, по обычаю тех лет, в комнатах, объединенных общим коридором. Вообще-то это был не только дом, а целая усадьба – с большим двором, надворными постройками, флигелем в глубине двора и даже небольшим сиреневым садом.
Сейчас уже мало кто помнит, что раньше эта улица называлась Глуховской набережной. Речку Мельковку давно упрятали под землю сначала в деревянный сруб, а теперь в огромные бетонные трубы. Где-то под кино-концертным театром «Космос» пробирается она к городскому пруду, сливаясь с водами Исети.
Но самым любимым местом был для меня тогда парк Дворца пионеров. Я любила его во все времена года, он и сейчас манит к себе… Ах, как хочется рассказать о нем! О его уютных тенистых аллеях, сбегающих вниз, к живописному прудику; о веселых детских площадках, где можно было вдоволь полазить или покачаться на качелях с уточками. О карусели в дальнем углу парка, которую крутили тогда просто босоногие мальчишки, спрятанные где-то внутри, над нашими головами. Или о зимнем, заснеженном, когда вниз по нескончаемой аллее скатывались мы по ледяной горке – желобу, совсем как нынешние бобслеисты.
За парком, у подножия горы, начиналась улица Шарташская, по ней я ходила в детский сад. Улочка была не мощеная, в распутицу тонула в грязи, и только местами нас спасали дощатые узенькие тротуарчики. Главной её достопримечательностью был тогда ликеро-водочный завод, который в начале войны срочно переоборудовали в подшипниковый. Да еще в самом начале улицы стояло здание средней школы № 45, которое в годы войны стало военным госпиталем – туда мы, маленькие артисты, ходили из детсада с концертами.
Запомнилось, как в просторном светлом школьном классе, превращенном в больничную палату, раздвигали кровати с ранеными, освобождая для нас «сцену». Загипсованные, перебинтованные, лежачие или на костылях, кто как мог, набивались они в палату на наш нехитрый концерт.
Конечно мы старались изо всех силенок – пели, читали стихи о папах, где-то бьющих фашистов, о том, как мы с мамой ждем скорее их домой… Мы лихо отплясывали в конце гопак или лезгинку и никак не могли взять в толк, почему они нам так сильно хлопают, а сами плачут, стараясь незаметно смахнуть слезы с обветренного, плоховато выбритого лица. На прощанье совали нам, тощим и стриженным наголо, гостинцы – кто кусочек рафинада, кто печененку… А мы прятали за спину руки и отказывались от такого соблазна, молча мотая головой – брать от раненного было нельзя, стыдно…
А на горе, за Вознесенской церковью, стояла еще одна школа – музыкальная, куда я пошла в самое трудное военное время, в суровом сорок втором году.
Небольшое, одноэтажное, красного кирпича здание звенело на все голоса – в нем рождались музыканты далекого будущего…Но как страшно было прикасаться в нетопленном зимнем классе к ледяным клавишам озябшими негнущимися пальцами, как не слушались слабенькие руки и путались пальчики на длинных утомительных гаммах! Но вот уже что-то начинало получаться, и первые, несложные еще мелодии принимали вполне узнаваемое звучание…
Годом позже я пошла в первый класс обычной школы. И путь к ней пролегал по улицам, идущим вдоль ограды дворцового парка, по подножию горы - это улицы Шевченко и Мамина-Сибиряка. Как и все близлежащие, были они неказистыми, почти целиком деревянными. Дома не выше двух этажей, с белёным каменным низом, иногда по карнизам да наличникам украшены деревянной резьбой.
Летом из-за заборов свешивались цветущая сирень, жимолость; вдоль тротуаров кое-где шпалерами выстроились пыльные кусты акаций; во дворах изредка шумели листвой тополя и липы. Корявые булыжные мостовые гулко отзывались на цокот лошадиных копыт да на грохот деревянных старых трамваев. Автомашин тогда было совсем мало, разве только грузовые полуторки иногда привезут дрова кому-нибудь.
Зимой улицы утопали в снегу. Курились над крышами белые дымы, возле теплых труб грелись взъерошенные кошки, а из подворотни могла запросто облаять свирепая дворняга. Породистых собак тогда было мало, и знали их в округе наперечет. От колонок, где брали воду, тянулись обледеневшие скользкие дорожки – плескалась вода из ведер, когда они раскачивались на коромысле.
В окошках белели вышитые занавесочки, алели герани…
Дома были сплошь коммунальными, как комната – так семья. Тесно жили, но дружно и открыто, друг к другу по-соседски ходили запросто, легонько стукнув для приличия в незапертую дверь. И это соседство вошло в нашу жизнь крепче кровного родства. Мы вместе пережили страшную войну, вместе голодали и мерзли, вместе оплакивали похоронки и ликовали в День Победы.
А школа моя была тогда только женской – одни девочки. Это уже позже школы снова объединили, и мне кажется, что напрасно. Все же нельзя воспитывать одинаково мальчиков и девочек. Но это просто к слову…В годы войны школа была переполнена, много было эвакуированных в наш город отовсюду – из областей, захваченных немцами., да почти половина школ была отдана под военные госпиталя. Так что учились порой в три смены, да и за партами сидели по трое, особенно младшие классы.
В этой школе, как и в музыкальной, тоже было холодно зимой. На уроках разрешали сидеть в пальто. Было так холодно, что замерзали чернила, и приходилось писать карандашом. Но все уроки шли своим чередом… Мы нормально учились, сдавали экзамены, хотя уроки дома учить приходилось при свете коптилок – ведь даже свечей тогда взять было негде.
Тогда же, в суровые военные годы я впервые вошла под своды Дворца пионеров – это было в новый год.
Дворец показался мне чудом! Щедрое тепло и свет, сверкающая новогодняя елка – и это среди холода, голода и мрака военной зимы! Не чудо ли это для тощей и озябшей первоклашки военного времени?!
Сколько же радости, сколько нового дарил нам тогда Дворец! За каждой дверью была там своя особая жизнь – множество кружков, и ходить хотелось во все сразу, так было интересно: и юннатский, и балетный, и литературный, и драматический, и авиамодельный, и шахматная школа…
Каким огромным и таинственным казался тогда Дворец, какие чудные были там комнаты сказок, где со всех стен смотрели на нас оживающие любимые герои.
Мне повезло тогда – на открытии комнаты сказов Бажова я сидела у ног самого Павла Петровича, и навсегда запомнила не только его - седобородого и ласкового «дедушку Слышко», но даже говор его – окающий и слегка глуховатый.
От Дворца было рукой подать до ТЮЗа и Филармонии, стоило лишь квартал пройти вниз по улице Карла Либкнехта. А если от Вознесенской церкви спуститься по Тургеневской, то почти упрешься в здание Оперного театра.
С ними вошли в мою жизнь чудесные, добрые сказки и великая музыка.
Я помню «Снежную королеву» в ТЮЗе, балеты «Доктор Айболит» и «Каменный цветок» в Оперном – красочные, яркие – до сих пор они в памяти стоят перед глазами. А чуть я повзрослела, как первой оперой для меня стал классический «Евгений Онегин», а позднее я переслушала всю оперную классику… Но потом все затмила классическая музыка в Филармонии – все величайшие её творения: Чайковский, Рахманинов, Скрябин, Шопен, Бетховен, Берлиоз, Шуберт, Григ… Не перечесть!
А сколько великих исполнителей я слышала тут! Вот всего несколько имен: Нейгауз, Рихтер, Коган, Пикайзен, Ойстрах…Зал всегда был переполнен.
Совсем иными были тогда и эстрадные концерты: к примеру, концерты Клавдии Шульженко или Эдиты Пьехи, совсем еще молодой. Тогда не было «агрессивной» музыки, не было орущих в ажиотаже толп – музыка была умиротворенная, теплая… Да и жизнь совсем другой была.
Тогда же еще одно чудо подарила мне судьба – спектакли театра Сергея Образцова «Необыкновенный концерт» и «Под шорох твоих ресниц» - тоже шли в зале Филармонии.
Подумать только, ведь все это великолепие дарила мне страна моего детства – Вознесенская горка! От моего дома до любого из этих мест ходу не больше десяти минут.
Но не только музыка и искусство вошли тогда в мою жизнь, но и история нашего края, история страны.
Под сводами Вознесенской церкви тогда размещался Краеведческий музей. В жаркий летний день я поднималась по высоким гранитным ступеням, входила внутрь, и меня охватывала совсем особая тихая музейная прохлада. Говорить громко почему-то не хотелось, бегать и прыгать тоже, хотя музей был почти пуст, и никто не запрещал. Но над головой нависали огромные бивни черного скелета мамонта, жившего несколько тысячелетий назад, лежали еще чьи-то древние кости и древние же окаменевшие раковины. В стеклянных витринах – диковинные хохлатые птицы, каких я сроду не видывала в наших краях, какие-то рыбины и змеи заспиртованы в стеклянных банках – они мне тоже не знакомы. Зато чучело волка так здорово сделано, что я его сначала чуть не приняла за живого. А еще почти живыми глазами смотрели на меня и другие звери: медведь, лиса, заяц – такие знакомые всем нам по сказкам.
Я не отдавала себе отчета, что так тянет меня в эти тихие залы, но исподволь росла в моей душе любовь к родному краю, его природе.
А стоило, выйдя из этого музея, пересечь сквер с пересохшим фонтаном, который, навечно застыв, караулят здоровенные чугунные лягушки, как можно попасть в другой – исторический. Он располагался чуть ниже по склону, на углу улицы Клары Цеткин, и исчез однажды в одночасье, неожиданно для горожан. Снесли его гораздо раньше, чем все остальные близлежащие дома, его стерли с лица земли!
Это был Ипатьевский дом, где казнена была царская семья, последняя в России.
Я хорошо помню этот дом: - солидное светлое двухэтажное здание, украшенное строгой фигурной кладкой. Оно стояло в сторонке от шумной проезжей улицы и в глаза не бросалось. Летом войти в музей можно было с улицы Клары Цеткин – большие деревянные сени, или скорее тамбур широких двустворчатых дверей, накрывала полукруглая крыша. Широкие и ровные гранитные плиты лежали у входа. Внутри было зябко, и летом дверь растворяли настежь, впуская уличное тепло. У входа, греясь на солнышке, дежурила музейная старушка. Мы давно с ней подружились, и я могла беспрепятственно входить в музей, когда захочу. Это она тихим шепотом поведала мне, что тут казнили последнего царя. Конечно, подробностей она не знала, а для меня царь был, естественно, страшной личностью – нас так учили…
В сердце закрадывался холодок – было жутковато от того, что в этом сумрачном нижнем помещении, холодном даже в самую жару, когда-то прозвучали залпы. Казалось, что от стен и сейчас может отскочить резкое эхо выстрелов…
Я была еще слишком мала, чтобы понять весь трагизм той эпохи, но там же, кажется даже в этом же зале, была одна картина, которая убеждала меня в справедливости царской казни – она была для меня символом крепостного права, а значит и царизма.
Довольно большое по размерам полотно изображало юную крепостную актрису, которая кормит грудью породистого барского щенка, а в стороне, брошенный на соломе, на грязном полу, её малыш заходится голодным криком. Она с тоской смотрит на ребенка, но не смеет его взять, пока не наелся щенок.
Почему-то считалось, что картина не имеет особой художественной ценности, и я больше никогда и нигде её не видела. Я не знаю ни автора ее, ни названия, но как живая стоит у меня перед глазами эта жестокая сцена. Нежное, едва прикрытое пеньюаром тело юной рыжеволосой красавицы с обольстительной, светящейся кожей; синяя атласная лента распустилась по желтой соломе и блестит, переливаясь на сгибах; лоснится шерсть сытого откормленного щенка, и горестно перекошен беззубый ротик полуголого малыша, судорожно поджавшего к животику озябшие ножки.
Раз и навсегда эта картина заставила меня понять, что страшно быть крепостной. И виноват в этом конечно царь - так мне казалось. Видно за это его и казнили…
Остальная экспозиция музея мне не запомнилась, видимо я для нее была еще слишком мала.
Как круто изменилась наша жизнь!
Теперь, спустя семьдесят с лишним лет после той казни, по-иному взглянули на события прошлого. Место царской казни стало святым. Здесь установили сначала простой деревянный крест, теперь вот часовенку, а собираются возвести храм. Я не сомневаюсь, что он будет здесь стоять.
Страна моего детства – Вознесенская горка – самый центр города, самая высокая его точка, самая звонкая нота в аккорде городского пейзажа! Пускай облик твой изменился сейчас, но ты жива – жива, пока я помню обо всем, что ты подарила мне – ведь все мы родом из детства!
Свердловск – Екатеринбург, октябрь 1993г.
P.S. Сейчас "Храм на крови" уже давно построен и стал местом
паломничества людей со всего мира. Облик Вознесенской горки
преобразился. Храм возведен на месте снесенного Ипатьевского
дома, и его золотые купола видны издалека.