Боже, храни тебя...

               
      Первый раз я увидела ее совсем деушкой с каким-то  плюгавым  потасканным мужичишкой в обнимку. Они взобрались, пыхтя под рюкзаками, на нашу горушку, дошли до колодца, скинули ношу и бросились друг другу в объятия. Потом попили водички из ковшика и, счастливые и ошалелые, двинулись ко мне. Я как раз полоскала белье на мостках. Мужик поздоровался, девчонка кивнула молча, и спросил:
   - Неужели это и есть Гора?
   Мне столько раз до них и после задавали этот вопрос, что я просто пожала плечами и ответила:
   -Кому гора, кому горушка. Горы подале будут, на Урале...
   -А как же это у вас на Горе озеро-то получилось?- не отставал настырный старикан.
   -Это не озеро, а пруд.
   -Вот видишь, Наденька, это пруд, я же тебе говорил.- обернулся он к своей подруге. Та только счастливо улыбалась в ответ. Он опять обратился ко мне, держа ее за плечи:
   -А комнату у вас можно снять? Денька на 2.
   -На мало в дом не поселяем. Есть сарайка с сеновалом, но там пока холодно.
   -А нам холодно не будет, правда Надюшка?
   Девчонка так и не проронила ни слова, только благодарно посмотрела ему в глаза. Ничуть не смущаяся меня, он ее еще крепче обнял и поцеловал в губы. Мне хотелось плюнуть, но я сдержалась, столько счастья светилось в ее глазах.
   -Вот вам ключ, вон сарай, живите покуда. Уедете – ключ за притолоку положите.
   -Нам еще молочка бы. Хлеб у нас есть.
   -Как подою -  к порогу принесу. Часов в 10 утра.
   - Сколько мы Вам должны?- зашуршал он бумажником.
   - За сарай денег не возьму, а молоко – 30 копеек литр.
   -Вот спасибо Вам... Как звать-то?
   -Зовите Нюрой. Смотрите только в сарае не курите, а то спалите зазря.
   -Мы не курим!- счастливо рассмеялась наконец девчонка и вприпрыжку побежала за своим рыкзаком.

   Тогда они быстро и незаметно прожили 2 дня и исчезли, не попрощавшись. Я ушла доить коровенку, а когда принесла им банку с молоком, нашла на пороге записку и трехрублевку, придавленные камушком.
   «Дорогая наша хозяйка,- писал уверенный квадратный мужской почерк,- Мы с Надеждой полны надеждой повидаться с Вами еще не раз, но сейчас труба зовет и кони бьют копытом...Примите нашу лепту и не обессудьте – надо ехать. Низкий Вам поклон. Василий, Надя (приписано крупным круглым почерком)». Тут уж я не сдержалась и плюнула. Этот Василий отродясь кланяться не умел, а как увидел у меня дома красный угол, так и запел по старому на о, да в растяжку. А сам, не то что правильной веры, а вовсе другому богу молится, потому как я ,когда они в баню ходили, подглядела из малины, что на груди у него звезда Давидова золотится. Единственно, я не поняла про коней, т.к. приехали они на Москвиче, оставив его под горушкой на отворотке. Ну да что думать о том, что прошло.

   На следующий год была очень мокрая весна. С неба лило не переставая, дороги развезло так, что только черные литые сапоги не заливало через край. Топила я как-то печь, вдруг слышу – тук-тук-тук. Я перекрестилась, конечно, потому как некому было приходить в такую пору, и открыла. Смотрю, стоит давешняя Надежда, и на ней нет ни единой сухой нитки. Я остолбенела. А она улыбнулась так жалостно и говорит:
   -Мам Нюр, пустите погреться.
   Я, конечно, виду не подаю, говорю строго:
   - Ну проходи, коль пришла. Ты чо, одна что ли?
   - Одна,- кивает она синим носом, снимая на пороге резиновые сапоги.
   - А где ж еврей твой?- говорю еще строже.
   - А нету,- отвечает. Стянула сапоги, присела у печки руки греть, да как заплачет!.. Прям навзрыд. Ну что тут сделаешь. Стянула с нее мокреть, накрыла пуховой шалью, подарком покойного мужа, обняла за плечи. А она все ревет, хуже коровы.
   - Да и Бог с ним,- говорю, - Гусь свинье не товарищ.
   Она как вскинется.
   - Он не гусь!- кричит,- просто у него жена и дети! Он их не может бросить!
   - Вот и я говорю, что не он гусь, а ты ... Давай-ка раздевайся, пока не простудилась напрочь.
   Переодела ее в сухое. Пришлось баньку сгоношить, напарила девку-то до макового цвету, веничком нахлестала до поросячьего визгу. Ну и сама, конечно, раба божья, помылась славненько. После бани картошки томленой из печки достала, сала порезала, бутылочку беленькой на стол поставила.
   Эта дурочка говорит:
   - Я, мол, не пью.
   - Я и сама не пью,-отвечаю в лад.- А полечиться-то надо. Прохвилактику провести.
   Тут она как прыснет, первую хватила, огурчиком соленым закусила и разом захмелела.
   -  Я-,говорит,- мам Нюр ( ничего, что мамкаю?), к вашей деревне сразу присохла. Как с горушки-то глянула за окоем, а там уж вовсю Россию видно. Кажется, Урал точно вон там (ткнула она вилкой в стену) синеется. А уж молоко-то у Вас ну прям медовое!  Никогда такой сладости не пивала.
   Я, конешно, губы поджала.
   -Все,- говорю,- с Божьей помощью.
   А она как прыснет опять, пьяненькая уже, на шею мне повесилась и говорит:
   - Вот я и говорю, что Вы – ангел!
   И опять зарыдала. Поднесла я ей еще чарку, чаю с медом и на печку затолкала. Там она быстренько и успокоилась А жида ейного я больше не видала и не слыхала.

   Так она и ездила ко мне почитай кажный год, а то и по 2 раза случалось. Останавливалась всегда в одной и той же горнице, где раньше дочь моя ночевала. Я уже на пенсии была по выслуге лет, жила одна. Муж-то давно помер, он постарше меня, ранен был в голову, все по ночам вскакивал и кричал криком. Но так-то днем по хозяйству споро управлялся. Это еще, когда я на ферму бегала. А потом как-то раз прихожу с работы – и тишина дома, только Жулька воет. Я туда, сюда, а нет Пантелея нигде. Кинулась в огороды, а он там, лежит в борозде навзничь и в небо смотрит. Вознесся значит.
   Вот тогда-то я и наплакалась за всю жизнь. Он ведь мне заместо отца был, подобрал тощую шалаву на вокзале после войны, привез к себе в деревню, вырастил, выучил, к делу приспособил и, главное, к вере приобщил. Жила без нее, как травинка в поле. А теперь-то в Божьей руке живу, и горе и радости пью сполна из Его ладоней. Ну, да что толковать. Пантелей из староверов был. Деревня на горах вся раскулачена была еще в 33-м. Его-то в детдом отправили, но он уже большой был, себя и родню свою всю помнил. После войны вернулся на родину, а деревни-то и нет, 3 двора всего остались против 27 при царе-батюшке.  Горюй-не горюй, а жить надо. Взял старый дедов дом – развалюха бесхозная была – перебрал все по бревнышку своими руками, подрубил, двор новый прирубил, поменьше, под одну коровенку. Печки 2 сложил, маленькую и большую. Вот этот дом и стоит до сих пор. Его-то уж косточки побелели, я в землю вросла, а дом стоит, хоть бы что. Еще внукам достанется.
    В те годы, когда появилась у нас Надежда, в деревне нашей осталось только 2 двора. Выморочной почитали, председатель все звал в большое село, что километрах в 7 от нас, переезжать. Да как же я могла Пантелееву память оставить? Да и место у нас прям золотое. Такой травы, как на наших лугах, во всей области почитай нет. Сосед мой, старый травник-бобыль Калинник Ягодный все говорил, что у нас под горой вся аптека произрастает. Сам лечился, меня лечил. Все клинья подбивал, хотел, чтоб мы в одно хозяйство объединились. У меня корова, у него – пчелы... Да мне после Пантелея ни один мужик не нужен был. Тем более такой скопидом.Так и помер, недолечившись.
    Тут детки его и продали всю его пасеку какому-то пришлому с юга. Грузин оказался. Я-то по-началу все обмирала, думала, придет ночью и зарежет. Но Дато культурный был, по-русски хорошо говорил, хоть и с акцентом. Первый пришел знакомиться, сказал, что, мол «Анна Колавна, не беспокойтесь, здесь все по-старому останется, только народу побольше будет, у меня семья большая, но все уважительно к старшим относятся». И правда, меня с Басулей не трогали, когда у них праздники бывали, меня звали, да я-то в вечном трауре. Тогда чарочку подносили, Пантелея поминали. Как Дато говаривал, «хот и не знал я его, но по Вас, Анна Колавна, вижу, что прэкрасный человек был».
   Раздружилась я с ним, когда дочь моя удумала за его сына замуж идти. Уж как я ее не уговаривала, в ногах валялась – все без толку. Тогда-то я ее и прокляла. Мы еще с Пантелеем мечтали, как бы дочь за попа или хоть какого настоящего православного выдать. А она нашла себе таракана какого-то. Все эти черные – бабники, а ей и не вдомек. Девка у меня с норовом, после ссоры ушла совсем из дому, уехала к подруге в город. Учиться там пошла, работать, меня совсем забыла. Да я-то кремень. Сколько лет молчала. Не смогла смолчать только, когда со внучей моей,  уже 5-летней, Варя проездом ехала и зашла на полчаса. Вот тут уж я слезьми умылася. Внуча-то испугалась, что какая-то чужа старуха причитает, сама заплакала, тут и дочку прорвало. Так вот мы втроем сидели и заливалися. Дочка ведь за грузина замуж не вышла, хохла нашла, а он ее на сносях-то и кинул. Вот горе-то! Ну поплакали, да разошлись. Не жить им больше со мною, а мне – с ними. Всяк по-своему подыхать будет. Я-то надеюсь, может внученька когда поживет в Пантелеевом доме, она потом приезжала раза 3, вроде ндравилось.
   
   Ну а Надежда точно прикипела, будто приворожила ее Гора. Я-то вам до нее про себя рассказала, но по жизни так получается, что   судьба за судьбу цепляется, и род людской не пресекается. Потому мы еще и живем на земле. А если бы кажный ходил сам по себе, так и пропали бы давно.
    Года через 3 от нашего знакомства она приехала с каким-то опять худосочным, но молодым. Муж, говорит. Я ей не стала сразу пенять, что не подстать он ей. Она - вон какая, на покосе мне помогала сено копнить, так быстрее меня управилась. А он – хмырь какой-то, все сидит и курит, а потом встанет – и говорит, говорит... А она вокруг него на цыпочках ходит. Смотрела я на них, смотрела и не выдержала. Когда уезжали, поссорились они. Она говорит, что надо банки с медом и вареньем в столицу везти. Там, мол, зимой Гору вспоминать будем. А он ей – кому нужно твое повидло, а тащить тяжело и далеко. Она осерчала, все банки в свой рюкзак сложила, ну тут он, конечно, подхватил мешок-то, не дал ей тащить. Я ей, когда он за билетами на автобус пошел, и говорю:
   - Как же ты с ним дальше жить-то будете?
   - А я и не буду!- смеется она.- Вот дите рожу – и ладно. Дите-то лучше с мужем рожать.
   Так и получилось, как она сказала. Она-то тогда уже тяжелая была. Следущий год приехала летом с младенчиком, Анной назвала. А мужика этого я боле и не видала, Никой звали.
   
    Жизнь долгая такая, а утекает, как вода. Дочка Надина сначала маленька была, они с мамашкой на все лето ездили и осень еще прихватывали. Потом Анюта в школу пошла, Надя – на работу, тут уж новые времена настали. Слава Господу, что луга траву и по сю пору родят, а вот со всем остальным тяжело было. Из последних сил Басулю держала, лет много уже, к седьмому десятку время пришло. Все стало болеть – перетруженые руки, ноги, особенно спина, спала совсем плохо. Надюшка все надо мной охала, лечить пыталась, какие-то лекарства из Москвы слала. Не помогало ничо. Ну ей-то я о том не сказала. Дочка наездами все меня уговаривала продать дом и к ней в город перебраться. Сначала просила, потом ругала, приказывать пыталась. Ясно, выбилась в начальники у себя в конторе, вот и строжила меня. Но я-то упертая. Память Пантелееву не могу бросить. Отступилась она.
    Из-за Аннушки мы и с грузинами помирились. Как-то приехали девочки,  маленька все кашляла. Надя сказала, что Аня всю зиму болела, что у нее слабый... мунитет, чо ли. И что нужно ей пить парное молоко с медом. Ну молоко было, последний Басулин год, потом я ее на мясо сдала, себе козу Маньку завела. А вот мед – только на пасеке. К тому времени Дато прирезал себе колхозной земли, расстоился - два больших дома и скотный двор. Обзавелся лошадьми, курами, пруд вычистил, карасей запустил, гусей. Хорошо жил, несмотря на политику. Да мне не завидно было, помнила я рассказы Пантелея про раскулачивание и радовалась, что времена не те. Но на его конец деревни не ходила и корову не водила. Не хотела. А тут пришлось ради Аннушки. Ну сама-то не пошла, дала Наде бидон молока и наказала передать гостинец от нашего дома их дому, а тогда уж одалживаться. Надя встрепенулась, сказала, что у нее есть еще банка хорошего цейлонского чаю и побежала. Вернулась нескоро, я уж все глаза проглядела, волновалась за нее у ентих грузин. Надя прилетела, как на крыльях, обняла меня, сказала, что такого душевного отношения к себе не видала никогда, и выложила на стол мед прямо в сотах, прополис, копченых карасей, сказала, что приглашают их с дочкой захаживать по-свойски, а мне, мол, “прывэт” передают. Видимо, физиономия у меня вытянулась, потому что, глянув на меня, Надюшка вдруг увяла и сказала, что, конечно, это все слова и делать ей там больше нечего. Ну да к счастью, это настроение  быстро прошло, и дружила Надя с грузинами крепко,  кажется мне, что младший сын Ташидзе был даже в нее влюблен, хотя разница в возрасте и была лет 8. С тех пор  мы с Дато разговаривали, раскланивались издали, его дети приходили ко мне за молоком, пока они сами не завели коз, а по утрам у колодца с его племянницей Зарой мы обсуждали последние серии «Скажи мне - нет».
   К слову, телевизором я тоже обязана Наде. Сроду не держала в доме этот ящик, и когда дочка-школьница просила купить, все говорила ей, что нет денег на это бесовское отродье. Надюшка-то никогда не интересовалась теликом, но вот как-то раз, приехав с маленькой Аннушкой на машине (привез ее приятель, самый симпатичный из ее мужиков, Шурой звали), привезла маленький черно-белый. Я была поражена, хотя они жили в отдельной горнице и меня это никак не касалось. Надя объяснила, что Аннушка не засыпает без «Спокойной ночи...». И правда, днем они его не включали. И вот однажды вечером Надя зовет меня к себе (Аннушка уже спала) и показывает мне на экране службу в храме во главе с патриархом! Это было Преображение Господа Спаса нашего и так умильно и сладко пел хор Спасо-Преображенского мужского монастыря, что я замерла, как соляной столп и слушала бездыханно до самого конца. Тогда-то я и поняла, что не телевизор от бесов, как и книги, например, а те, кто там пляшут и кривляются, и возблагодарила Господа нашего за просветление. Надя тогда так мне его и оставила, и я в свободные минуты стала поглядывать, что там делается. Даже смотрела отдельные сериалы, о которых и говорила с молодой Ташидзе.

   Каждый почти год Надюшка приезжала с новым кавалером. Только Шура был исключением, с ним она ездила лет 5-6. Он мне напоминал моего Пантелея, такой был справный парень. За что ни возьмется, все делает хорошо. И по жизни легкий - пел, плясал и шутил так, что и я, непривычная к шуткам, смеялася до слез. Красив был, как Георгий Победоносец на моей иконе. Он там так безжалостно убивает эту гадюку, а в глазах – печаль, жаль, что миром дело не обошлось. А уж в Надюшке он души не чаял, на руках носил. Она расцвела, как цветочек лазоревый. К тому времени она уж взматерела, пудов 6 небось весила, красавица такая. А при нем снова, как девочка стала, веселая и резвая. И Аннушка, глядя на них, все смехом заливалась и обнимала их двоих своими тонкими ручонками. Только такого безоглядно счастливого взгляда у Нади, как с ее первым Василием, я больше не видала. Вроде и любуется парнем, а как отвернется, так глаза уже не смеются. Как будто беспокоит ее, надолго ли это счастье? Я, грешным делом, все думала, что это ее Василий ей дело испортил. Но получилось не совсем так.
    Один год долго не ехала, потом приехала одна, без дочки, а на ней и лица нет. Я сразу-то не стала приставать, она сама ко мне пришла, села у печки, закурила (я ее тогда первый раз с сигаретой увидала) и сказала, что Шуры больше нет. Как так? А вот так, отравился поддельным спиртом(многие тогда потравились, «Рояль» назывался). Пивал он, правда, многовато, но все казалось, что еще молодо-зелено, все пройдет. Она плакала и рассказывала, как она его все эти годы лечила, и на работе уговаривала его не увольнять, и по врачам водила, и деньги зарабатывала на его лечение, отрывая от себя, да что там, и от дочери. И он только выписался из лечебницы, где его закодировали от всех видов алкоголя. А от спирта не закодировали. И она ушла на работу, а он решил попробовать спирт, который для технических целей стоял у нее на балконе. Когда она пришла, было поздно, потому как он выпил целый литр и спасти его от отравления не смогли. Дочка, которая никак не может понять, где же дядя Шура, пока живет у ее мамы, а она приехала сюда «зализывать раны».
   С тех самых пор она стала много курить и к мужикам относиться пренебрежительно. Меняла их ежегодно, иногда приезжая с двумя-тремя. Никогда не брала с собой ни одной подруги. Говорила,«бабье». Но с местными девчонками хороводилась с удовольствием. Все удивлялась, что, мол,”здесь у вас не люди, а золото, не то, что в городе”.
   Мне-то всегда чудно было, как хорошо она к местным относилась.
Даже к алкоголикам. Я-то их просто на дух не переносила. Не то, что бы я совсем не пила – не той силы вера во мне уже была, на праздник рюмочку, другую опрокидывала. Но эти скотские рожи без всякого человечьего подобия только и делают, что хлебают. Я на них не могу смотреть. Грузины-то не так пили, по своему. В грязи не валялися. Потом у нас в деревне понастроили много домов и русские - новые, и не новые – почти все пили. А еще из соседней, тоже выморочной, Окосовки ходили побираться. Те уж совсем в свинском обличье валандались и детишек держали. Не даром оттуда все по тюрьмам дети от родителей садились. Приходилось, конечно, к этим алкашам обращаться, ну покосить там, дровишек привезти, крыльцо поправить. Бутылка-то у меня всегда за образами стояла. Но руки я им не подавала и в дом не приглашала. Надюшка всегда же меня укоряла, что я так к людям отношусь. Я говорю, разве ж это люди, скоты какие-то. А она все твердила, что из-за такого отношения они и становятся скотами. Дело не только в моем отношении, а человека вообще давит строй, начальство, соседи, родственники и все наваливается страшно, давит на грудь, как тут не запить. Я ей и говорю, что и на меня и на тебя тоже ведь давят, так мы же не пьем. А она говорит, “мы же сильные бабы-то, а мужики – слабаки, сами все понастроили вкруг себя, и сами же и не выносят.” Тут я вспомнила про Шуру, думаю, она его так для себя оправдывала, и перестала с ней спорить. Шуру-то правда жалко было. Так и вышло, что она с этими пьяницами почти дружила. Возила им и детям из столицы какие-то тряпки, лекарства, денег на еду давала. Я не встревала.
   
   Еще время прошло. Я справила 75-летие, а Надя ездила ко мне все так же. Дочка с ней бывала реже, летом по каким-то лагерям обреталась, а Надя приезжала теперь чаще не в сезон – поздней осенью, ранней весной – жаловалась, что не дают отпуск в хорошее время. Год за годом уставала она все больше и больше, приезжала аж серая, последние годы без мужиков вовсе. Я все по-началу беспокоилась, не болезнь ли. Она только невесело усмехалась, говорила, что болезнь у всех москвичей одна, мегаполис называется. Я, конечно, про такую в наших краях не слыхала. Хотя и у нас народ какой-то дерганый стал, Бога вообще забыли. Иконы-то, конечно, в доме все держат, а уж не молятся перед ними. Видно ведь, когда икона ненамолена.
   Надя шутила над моим ворчанием, говорила, что это от прожитых лет все кажется хуже, чем есть на самом деле. Главное – не иконы, а что в душе у человека. Ну я такие разговоры с нею сразу обрывала. Не правильно это, когда человек без Бога живет. Надя со мною спорила, говорила, что Бог у каждого свой, и каждый с ним и живет. А она вообще ни в каких богов не верит, а верит в силы природы и естественный отбор. Когда же я уничижительно говорила ей, «ты что,  от обезьяны произошла, чо ли?», она смеялась и заверяла, что так оно и есть, и в доказательство начинала чесать правое ухо левой ногой. Как это ей удавалось?
   Я-то  не теряла надежды приобщить ее к истинной вере. Да все как-то неловко было заводить специальную беседу. Такая она самостоятельная уродилась и во всем разбиралась получше меня. Да и сердце у нее золотое было. Только все равно без Бога всем плохо, вот я и хотела ей хоть немножко помочь в ее жизни. Как-то раз сам собой случай вышел. Тогда она опять одна приехала. Была поздняя осень и холодный ветер день и ночь страшно завывал в трубах, дождь лил и мокрые ветки старой сосны наотмашь хлестали по крыше. Сидели вечерком у печки – я вязала половики, она читала книжку . После особо сильного удара по крыше Надюшка подняла голову и спросила:
    - Мам Нюр, не страшно тебе одной-то здесь всю зиму жить?
    - А чего мне бояться? Бог со мною и без его ведома ни один волос не упадет. А анчутки пусть балуются – время у них сейчас такое. Скоро заснут – и до весны.
    - Да Бог-то Бог, а сам-то не будь плох. Что же ты одна-то все время? Тебе бы сюда мужика сильного – и в помощь и для защиты.
   - И мужик не поможет и не защитит, когда время придет. Мне немного надо, взять у меня нечего, а против волков есть крепкие стены, да охранительная молитва. Ну а когда смерть придет, никто не защитит тебя, кроме Боженьки. Тело бренно, а Он душу твою берет в руки и уносит на небеса.
   - А как же дьявол? За грехи-то когда нас будут карать?
   - А никак. Дьявол в нас сидит и воду мутит, он ждет своего, но жизнь такая длинная, что все твои прегрешения искупаются твоими же добрыми делами. Ну что у тебя за грехи? Да и не только у тебя. Все, кого я знаю, простые люди, но будут в раю. А вот какого-нибудь Гитлера – вот того Господь осудит по всей строгости. Но это уже не нашего ума дело.
   А вот что я еще знаю – с крестом на груди спокойней тебе будет. Даже если ты сейчас не понимаешь и не чувствуешь Бога, как окрестишься – он обязательно проявится. Потому что крестом ты клянешься ему в верности, и Он это видит и ценит.
   Надюшка замолчала, задумалась, а потом тряхнула головой, сказала недовольно:
    - Нет, все равно я не верю. По крайней мере, что он меня видит. Что, ему больше нечем заняться, кроме как за нами, людишками, следить? Такой ерундой даже КГБ не занимается. Так что не уговаривай – не окрещусь.
   Тем дело и кончилось.
 
   В эти времена приметный случай произошел, после чего все местные Надежду совсем зауважали. Как-то раз должна была приехать автолавка, которая нам все, что нужно из города, возила 2 раза в неделю. Приезжала она к нам на горушку, сюда и стягивались окрестные жители из всех ближайших деревень. Собрались и на этот раз. Дело было после майского дня победы и  похмельных мужиков приперло с десяток. А машина возьми и сломайся – короче, не приехала. Мужики посетовали бы, да разошлись, перетерпели бы, но вдруг нашелся один, Викентий из Неутово, с самого злого перепою, который бучу и заварил. Он молчал, молчал, а потом, как закричит про Дато:
  - Почему вы думаете, этот поганый инородец с нами в очереди не стоит! ? Он наш праздник победы не уважает, а сам втихаря гонит самогон из своих медов, да пьет его против нас. Айда пасеку зорить!
    На Дато зуб у окрестных большой был, наши  не могут чужой достаток переносить. Хотя грузин и за деревней следил, выкашивал везде, дороги мостил, пруд чистил, колодец. Работу мужикам давал. Да все не в коней корм. Мужики рванули было на пасеку, но тут и тормознулись – пчелы все-таки, заедят. А Кешка все не унимается, нужно же злость сорвать. Кричит, будто кто ему на ногу наступил, на войну народ подбивает. За дреколья браться зовет, да черномазых в их же доме бить.
   Надя в ту-то пору тоже в лавку стояла и Маша, младшая грузиночка, с ней. Девчонка обмерла вся, прям побелела, но Надюшка ей что-то шепнула и та побежала домой, только пятки засверкали. Викентий это  усек, на Надю как зыркнет, но орать не посмел, она ему и его дочке лекарства из города возила затак. А Надюшка вышла вперед, не стушевалася, и говорит:
   -Вы вот, мужики, шумите, а нет того понятия, чтобы с уважением к Дато Георгиевичу подойти.
   Они:
   - Мы басурманов не уважаем!-кричат и движутся к грузинскому подворью, правда без дубья, но размахивая руками. А Кешка все про красного петуха визжит.
   - Какой же он вам басурманин, когда вся Грузия еще при царе Горохе окрестилась?- толкует им Надюшка, идя перед ними туда же.- Да и в армии он был, Прагу брал. Вы бы с добром – и к вам бы с добром.
   К усадьбе подошли, народ попритих. Викешка только пасть открыл еще вякнуть, как распахнулись грузинские ворота, к людям вышел, хромая, сам хозяин в мундире с орденами и медалями в два ряда, за ним сыновья вынесли ведро с медовухой, ковш и каравай свежего хлеба. Дато обратился к мужикам:
   - Сегодня уже 10 мая, но сроков у нашей победы нет и быть не может. Кушайте, гости дорогие, что Бог послал.
   Тем дело и кончилось. Народ выпил, грузина зауважал, даже Кешка перестал его мироедом кликать. А тот стал каждый год выставлять угощение после светлого праздника. Так и повелось – гуляем дома, опохмеляемся в Грузии.
   
   К концу отпуска Надя сил поднабиралась, последние годы катала  меня на машине (крутой такой бездорожник у нее был). Мы с ней поездили по окрестным монастырям, церквам. Отрадно стало видеть, как из мерзости запустения пробиваются цветы веры. В самом деле, кому кроме верующих нужна церквуха во имя Архангела Михаила стоящая на Михайловой горке? Дорог и туристов там проезжих нет, лес глухой. Но в этом месте архистратиг Михаил остановил польское воинство в стародавнем году на путях в Архангельск. Благодарные прихожане и поставили ему часовню, а ныне – верующие восстановили ее. Надька ездила за рулем с удовольствием, прям оживала в своей “девочке”, не жаловалась уже на работу и жизнь, только уезжать от нас не хотела. Я все посмеивалась над ней, предлагала оставаться, дескать, места хватит. Она смущалась, всерьез оправдывалась, что у нее в Москве мать, дочь и все дела и друзья. «Да что там у тебя за дела?!»-говорила я ей. “Вот у нас – это дела. Посмотри, как крапива забивает малину. А к Ташидзе повадился ястреб кур таскать. Как его отвадить, не убивая - это дело. А у тебя там что - так, ерунда.” Она, улыбаясь, соглашалась, а в глазах стояла такая осенняя тоска, что впору было давиться.
   Последнее время она все носилась с идеей собственного бизнеса. Когда я пыталась выяснить, что за бизнес, Надя отшучивалась - «пирожками на вокзале торговать!» Как-то я вдруг подумала, что и не знаю, кем же она работает. Я спросила, оказалось – в музее ... этойграфии, чо ли. Так какой же там может быть бизнес-мизнес? Как оказалось, может. Она собиралась на свободных площадях открыть предприятия всяких промыслов – Хохлому там или кружева плести. Там бы и учились, и работали, и посетители стали бы покупателями. Можно бы было кружки для школьников и взрослых открыть, и денежки зарабатывать для самого же музея, который был “близок к обрушению”. Дело казалось неплохим, только все же нужно организовать – ремонт сделать, мастеров привезти, афиши развесить, да еще и деньги какие-то доприбыльные платить... На этом месте моих рассуждений она меня обычно обнимала, целовала и говорила, что их-то как раз пока и нету.
  Но вот пришел 2000 год. Дата-то какая знаменательная. Пантелей все говорил, что в ентом году конец света и будет. А поди ж ты, не наступил. Зато в тот год Надюшка решилась. Она прожила у меня 2 летних месяца, дочура еще с ней была, большая уже, невестушка,  и уж нагулялась, наплавалась, отдохнула, будто в запас. Она так и говорила:
   - Все, мам Нюр, все сошлось. Больше отдыхать не буду, буду работать. Я решилася, уже со всеми договорилась, спонсоров нашла, кредиты где взять – знаю. Планы первых 3 мастерских готовы, все утверждено, согласование мне обещали - будет к сентябрю. С мастерицами в Вологде, Мстере и Торжке договора заключены, тоже с сентября. Общежитие для них есть. Материалы пока свои, потом на вырученные деньги закупать будем. Молися за меня, мамушка, я вошла в бизнес!-и она эдаким фертом скакала передо мной по горнице, и Аннушка припрыгивала за нею, как мой козленок за Манькой старался.

   В следующий год она не приехала. Я все ждала ее. Она раньше приезжала, как снег на голову, знала, что я ей рада всегда. А тут приехала какая-то горожаночка на 2,5 дня “с Горы полюбоваться” и привезла от нее привет. Оказалася знакомая, с работы. Передала, что Надя теперь занята по уши, открыла собственную фирму и работает 24 часа в сутки. Вроде, все получается, мастерские работают, вещи продаются, прибыль кое-какая есть, но не оторваться никак. Ездит только по командировкам за рубежи нашей великой, ”налаживает сбыт” и скучает сильно. Похудела килограмм на 20. Я испугалась, а баба эта засмеялась. “Мне бы, говорит, так-то, я бы счастлива была”. И правда, поперек себя шире молодуха-то была. Так я Надю и не дождалась.
    А в следующий год пришло от нее письмецо. Без обратного адреса. Я держу его на комоде вместе с ее фотографией, перечитываю часто и про себя все отвечаю ей “Добрый день или вечер, дорогая наша Надюша...”. Она каждый год привозила мне кипу прошлогодних карточек, я смотрела, но мне мало что нравилось. А вот однажды попалась фотография, где они с Шурой и Аннушкой качаются на качелях и смеются. Я взяла ее себе. И еще одну свою фотографию у нее взяла – она как-то смогла уловить своей камерой то божественное, что просветляет наши взоры. На той карточке я стояла у своего окошка, смотрела на нее, а видела ангела во плоти. В письме тоже была карточка, они с Аннушкой на фоне пирамид, черные от загара. И ее храню.
    Тот год она опять не приехала. А на следующий год снова приехала эта толстая халда уже с какой-то компанией человек в 5 “посмотреть с Горы”. Это было еще только начало паломничества. Как по святым местам теперь ходят толпы, не находя Бога в душе, так и на природе теперь не живут, а смотрят на нее через елескоп. Ну я-то быстро компанью эту выпроводила, сказала, что жилье сдается только в Столбцах, что в 2 километрах от нас. Они уж уходили, а я вдруг решила спросить, как там Надя. Баобаба поворотилась ко мне и сказала:
   - А Вы что же, ничего не знаете? Она умерла, уже полгода как.
   - Что же случилось?- спросила я, медленно садясь на порог.
   - Убили. Выстрелом в спину.

   «Здравствуй, моя родненькая Нюра! - писала мне.Надюшка,- Как я по тебе скучаю! Конечно, мне хочется поездить по миру, и Аньке его показать, благо на это сейчас появились деньги. Но побывав и в Барселоне, и в Вавилоне, я поняла, что моя родина – это Гора и ее обитатели, маленькая горушка в стороне от Уральского хребта. Нигде не отдохнешь так, как у вас.
   Как вы там, мои хорошие?! Шумит ли еще наша  старая сосна, не снесло ли ее давешним ураганом? А как Дато? Кормит ли тебя медом? Передавай привет его младшему сыну Гавриилу, который так здорово катал меня верхом на Казбеке! Жалко, я не умею писать длинные письма. Сейчас пока никак не приеду – столько дел! Но надеюсь, что скоро плюну на них и попаду к вам, может зимой, и тогда уж наговоримся всласть.
   Ты ведь знаешь, мама Нюра, что я – атеистка. Но я верю в веру других хороших людей. И сегодня я молюсь твоему Богу и говорю: Боже, храни тебя, матушка, и храни нашу родину. Ибо без родины нам не жизнь, а моя родина – это ты, твой дом – это мой дом. Наверное, это чисто русское, но я – русская, и никуда от этого не деться.
   Ну вот и все, остальное – при встрече. Дела мои идут замечательно, я счастлива, и своей работой тоже. Обнимаю, целую мою добрую и суровую наставницу. Твоя Надежда.»

   Так она и осталась моей надеждой. Она, наверное, хорошо помолилась за меня, а я-то - плохо за нее. Вот уже 5 лет, как ее нет с нами, а я все живу. За это время и Дато Богу душу отдал. После того наезда у него плохо совсем с сердцем стало. Но до последнего мы с ним встречались 30 сентября, в Надины именины, и поминали ее хорошим словом. Он все говорил,”какой деушка была, ласточка наша улэтела...”
   Вот я и живу, самая старая на Горах, скриплю потихоньку, копчу небо. Со мною  уже третья Жуля век доживает. Я все помню, в своем уме пока, и молю Господа Бога нашего, чтобы дождаться. Горница выметена, кровати застланы льняными простынями, а на окошке – всегда цветы. Я жду...
    А вдруг наша Аннушка приедет наконец туда, где ее мама была так счастлива когда-то.