Cашка-ревист.
— Щас ты ево увидишь, тёзку твоево. Чудак, ей Богу! Таких мало даже и на Рассее-матушке. Чудак! Но не на букву мэ. Помнишь «Калину красную»? Ну, там Егор, ну который сам Шукшин, говорит там одному козлу в картине, что он чудак на букву мэ. Мы с Любаней и девчонками моими часто смотрим картину. Правильная картина. Таких чево-то ноне и не кажут. А наш-то Ревист, считай, c детства знаю ево, рассказывал тебе, он просто чудик. Но он тож, знаш, правильный. Вот сам увидишь. Подъезжам уже. Ну, Иваныч, ты тута держися за что смогёшь. С асфальту городского съезжам на наш, деревенский. Почти такой же с виду, токо пожижей маленько, — хохотнул хозяин «Нивы» Володька или Волоха.
Володька, мой недавний знакомый и как будто даже дальний родственник со стороны жены, сильно оживился по мере того, как стали подъезжать к его родным местам, и рот у него теперь не закрывался. Это мужик среднего возраста, среднего роста с самым обыкновенным лицом природного русака с эдаким оценивающе-хитроватым прищуром, большой непоседа с живым и неугомонным характером. Человек он редкостно словоохотливый. Но не пустобрех какой. На всё имеет свой незамусоленный, а какой-то нутряной и в то же время основательный деревенский аршин. И насчёт порядков в стране, и у себя на родине, насчёт рыночных обирал и деревенского люда. Редкостно метко выдаёт характеристики иным своим знакомым и всем надоевшим телеперсонажам из попсы и чиновной орды, часто выказывает глубокие познания вообще по жизни, а то и по довольно сложной технике, строительству деревенских домов. Бессистемно, но весьма изрядно начитан. К религии относится прагматически. Говорит, что вера нужна и сам он верит. Был с детства крещён бабкой как все деревенские дети, но в церковь не ходил принципиально, утверждая, что ему посредники к Богу не нужны, да и к деревенским попам почтения не имеет, говаривая, что «оне та ещё пьянь, токо бы старух обирать». Имеет хорошую предпринимательскую хватку и предприимчивость. Приходилось удивляться, видя его искреннюю любознательность, что он и до девятого класса не доучился, о чём, впрочем, теперь немало жалеет. Но учиться-то он хотел в каком-нибудь городском училище или техникуме. Свои деревенские учителя ему тоже доверия не внушали. Не пришлось в городе поучиться, вот и беспрерывно жалеет.
Вот уже года три после знакомства с нами в очередную Троицу на его и моей жены малой родине Володя часто бывает у нас. Раза два-три в месяц, с поздней осени и по майские праздники, приезжал в Петербург сбывать рыбу и обязательно заскакивал навестить нас и рыбкой угостить. Сам-то он не торговал, сдавал оптом рыночным перекупщикам. Всегда торопился домой, но бывало, оставался переночевать перед обратной дорогой, а больше — чего-нибудь почитать. И вот нынче уговорил меня поехать к нему на родину в Тверскую губернию, что располагалась почти на границе с Ярославской на рыбалку. Впрочем, я и сам, наслушавшись Володькиных баек, собирался как-нибудь побывать в его родных заповедных местах. Деревенька-то родовая располагается на северо-западном берегу Рыбинского водохранилища или моря, как все там говорят, и входит в природоохранную зону Дарвинского биосферного заповедника.
Просёлочная дорога, изрядно изъезженная тракторами, под тёплыми апрельскими солнечными лучами и впрямь казалась идеально гладкой под равномерным слоем светло-коричневой жидкой грязи. Но только казалась, так как обманчиво скрывала никуда не исчезнувшие вековечные российские колдобины и ухабины с ямами. На такой дороге не больно-то и поговоришь. Володька только скрежетал зубами, но время от времени всё же хмыкал и пытался размышлять, приглашая и меня к своим давно выношенным, хоть и незамысловатым рассуждениям:
— В России что? Дороги. Вота, все тута и есть, а дураки…, а чё дураки? А все мы тута, раз такие дороги. Эх, ма! Какой народ, такие и дороги. Ага, ты прав, Иваныч, эт токо управители наши умники, а мы, дуроломы сиволапые, как есть, сплошняком дураки. Ха-ха! Не повезло им с нами-то. Не на тех напали! Им это, в Европы-Америки надо, а мы тута народились, тута и сгодились. Но оне, ты не боись, оне-то не русаки, не россияне. Видать, корней-то у их и нет, и сердца тож. Не болит и не свербит у их ничево, а то разве ж такие были ба дороги, скажи, Иваныч?. Им бы тугриков заморских побольше хапануть. А оне, тугрики-баксы, без национальностев, без корней. Вот оне то, начальнички наши, мать их так!, поголовно все, начиная с наших здешних козлопасов, все, до одного, веришь, и есть чудаки на букву мэ. Вота одного такого себе на шею выбрали на должность. Был нормальный мужик, с нами и рыбалил. Не чинился, и самогоном не давился, а вот уселся на стуломесто в районе и что с им сделалося! Пришли мы как-то к ему с дядькой, может годов пять назад, мол, Лёха, бумагу одну надобно выправить, ну, эт чтоб бабке нашей лесу как бы на ремонт дома или двора там что-ли дали бесплатно. Вроде как старикам разок положено. Хотели, знаш, банек нарубить сколь-нисколь, москалям продать и ещо один «Буран» прикупить. Ну, все тута так делают. Да быват не по разу. Эт мы впервой решилися. Нужда припёрла. Замудохались чинить старый. А без него какая тебе рыбалка. Вся рыбалка-то зимой. Да испокон считай, так делали и все всё завсегда знали. Ну, такая помощь от властей старикам при нашей-то житухе. Крестьяне-то сроду ведь никому не нужны. В копейку мы державе-то родимой обходились. Рубли-то всё с деревни и тягали, да и людишек повытягали на фабрики-заводы. Дак он, ты чё! начал тут грудь колесом выкорячивать, да рукам перед носом водить, мол, не Лёха я вам, а сам господин Плохов! Эт фамилие у ево такое, хотя, как выяснилося, и в сам деле оказался плохой, вообще гнилой. Стал эт перед нами выёживатся. Мол, над к ему в кабинет в урочное время, да незаконно это, лесу, вишь ты, вдруг и мало стало вокруг. А ты видал скоко от нас лесовозов идёт с кругляком? Эт же почти сплошь притыренный. Куб выпишут, а три стырят. Эт токо управители наши делают вид, что всё законно. Считай, вся наша ментовня с этого ворованного леса кормится. Кто ж этого не знат-то у нас, а? Законник хренов! Сам-то недавно ещё трёхколясный мотик также вот и справил. Ну, дядька мой ему по матушке, как есть, по-русски и объяснил, что он рылом-то ещё в господы не вышел. А по правде, над было рыло ему начистить. Да ладно, без нас ему не раз по пьяни чистили. Халявщиком стал, где пьют там и эт не промажет. Больно ряшку разъел и тово, сама кирпича так и просит.
Володька замолчал, закурил сигарету и сосредоточился на дороге. Немного погодя раздумчиво заговорил снова:
— Москва или вот Питер ваш, хоша Питер и не Москва, нешто это Россия-матушка? Вся зараза нерусская, считай, со столицы-то и прёт. Вот по телику срамоту с утра до вечеру кажут. Нет бы чего хорошего, мультики путёвые про кота Матроскина, «Ну, погоди!» ребяткам, да хош бы и про то, как мужики на Руси жизню-то свою налажают, жилы на дело тянут. Не все же спилися. Раньше шибко уважал одну передачу про самоделкиных. Я через неё, считай, пить бросил, да и по трезвости на Любаньке моей женился, мастерил кой-чего. Приедем вота, покажу, не стыдно… А Рассея-матушка? Вот она, во всей красе! …
— Ох, елка с палкой! Япона мать! Тудыт твою в качель!! Всю подвеску тута и положиш, — заругался внезапно Володька. Машина наша залетела в хорошую ямину и так резво вылетела, что мы с хозяином тоже хорошо долбанулись головами в крышу салона.
— Погляди-ка назад, — озаботился мой водитель, — прицеп-то там, ёк макарёк! не оторвало к чертям собачьим? Ну, вота и лады, послужит ещо прицепик! Эт мы с Ревистом-то вместе сварганили. Тонну-то полторы запросто потянет. Ладноко, давай об хорошем. А места-то, ты глянь вокруг, прям песня! Видал, какия у нас сосновые боры. Вона как на солнце-то золотятся, родимые! А по другу сторону, глянь, берёзушки стоят, что тебе невестушки, — затеплел и замягчел Володькин грубоватый голос.
— Знаш, я вота к вам ехал, журавушки и гуси домой прибыли. Соскучали за зиму и оне, да и мы тож. Скворушкам домушки поправил. Мои-то девахи любят их, страсть. Да и послушаш, как оне скворчат, дак и на душе как-то радостно делатся. Эт хорошо! Бабка моя, что Саньку в ревисты определила, говорит, что живое завсегда к живым тянется. Ну, Иваныч, вота и выбралися к Тушиловым. Тута и дорога будет на дорогу похожа. Счас во всей красе и увидаеш ево. Ты токо вота, извиняй ево, Иваныч. Матершинник он страшимый. Не, он не ругается, он так говорит. Да у нас и старики со старухами так бают. То ли жизня у нас завсегда такая матерная была что-ли, то ли что другое, от монголов поганых что-ли — хихикнул Володька, — дак ведь токо все бурёнки или какая другая животина деревенская эт язык токо и понимат. Другого-то сроду и не знат. Так что ты ево не жучь, да он и сам, ваще-то, с понятием, хоть и ревист.
За долгую дорогу Володька мне почти всё и рассказал о своём друге Сашке-ревисте. Предупредил, что сначала заедем к нему, так как дом Тушиловых первый по дороге к деревне и стоит особняком за две версты. Когда-то там хутор был о трёх дворах, а ныне уцелела одна их усадебка. А о необычном прозвище героя услышал ещё в городе года два назад, как поближе познакомился с Володей. После второй отсидки в местах, куда и впрямь «Макар телят не гонял», нашёл Сашку в гостях у Володькиной бабки Мани местный участковый. И давай мент увещевать и запугивать своего нового подопечного вести себя отныне смирно и по закону, а не то ему, рецедивисту, а это новое для бабки слово-понятие повторялось часто, будет, мол, хреново и даже очень. В общем и целом, за двумя пузырями самогона славно покалякали «за жисть» мент и вчерашний зек. Сашка, в основном Володькиными заботами и родни, никому не докучал, а кличка «Сашка-ревист» с бабкиной подачи прилипла сразу. Бывает такое, знаю. Припечатают в деревне каким метким словцом, так и на всю жизнь.
Дорога и впрямь стала заметно ровнее, да и намного суше. Заехали в заулок большого крестьянского дома с солидными надворными постройками, стоявшими чуть в сторонке от просёлка. Брызнули врассыпную куры, завиляла хвостиком и залаяла лохматая дворняга. Едва я вывалился из грязнущей машины и поприседал, разминая затёкшие за долгий путь ноги, как вышел из крыльца сам хозяин — Сашка-ревист. Он оказался рослым и крепким сорокалетним мужиком, одетым в спортивные штаны, майку-тельняшку, обутым на босу ногу в домашние шлёпанцы. Сашка стоял и смотрел на меня, широко улыбаясь, и во рту металлом отливала верхняя челюсть. Его голые руки сплошь испещряла змеиным узором татуировка. Потом, при близком рассмотрении оказалось, что кроме якорей на обоих запястьях на одном плече был неплохо вырисован военный корабль, а на другом — профиль его миловидной жены Гали. А всё остальное пространство на руках занимал затейливый, под Палех, растительный орнамент без каких-либо воровских наколок-примет. Оказалось, и в самом деле, татуировщик на зоне был палешанин. На приветствие Володьки и его попрёк, что он стоит столбом, «как омморок», хозяин пошире распахнул дверь крыльца и с витиеватым матерком-приветствием заявил-пригласил в дом, мол, какого хрена на улице торчать и знакомиться. Надо, дескать, по-людски, за столом и за добрым обедом. Хозяева, заранее извещённые Володей, ждали нас с обедом. Обед был по-деревенски обильным, с разносолами и пирогами из печи. Вот за щами с необычно духовитым самогоном выгнанном на свежем апрельском берёзовом соке и состоялось знакомство с самим Ревистом и его семьёй. За столом сидела помимо спокойной и домовитой жены Галины её мама — бабушка Аня, а два сына, погодки пяти и шести лет, тут же уселись на полу разбирать городские гостинцы, не приставая к старшим.
После сытного обеда мы сразу засобирались к Володьке домой, где тоже нас заждались. Звонили уж несколько раз. Сашка собрался с нами. Они с Волохой, так его тут все в деревне кроме жёнушки и родителей зовут, договорились рано поутру свозить меня на рыбалку, а вечерком снасти приготовить, да и так, пообщаться.
Новый большой двухэтажный ладно рубленый дом Володи стоял на довольно высоком берегу небольшого залива в дальнем конце немалой деревни. А перед домом ждали домочадцы. Жену Любочку и дочерей: девятиклассницу Настёну и пятиклашку Катьку я знал. Глава семейства привозил их в Питер. И на правах давней знакомой, Катька меня сходу приватизировала, ухватившись за руку, тараторя без умолку, точно, как батяня, что они с сестрой испекли мне черничный пирог, а «бабушка помогала только заворачивать». Вот её я и попросил познакомить с теми, кого не знал. Володька, засмеявшись, порешил: «Лады, тада ты, скворушек, знакомь гостя со всемя, а мы с Саньком махом разгрузим машинешку да и быстренько развезём кому чево».
День стоял погожий и вид на залив был восхитительный, так что в отличие от ревистовского дома знакомились мы на улочке. Здесь были и Володины родители с двумя внуками от старшей дочери, и тесть с тёщей тоже с трёхлетней внучкой, дочерью младшего сына и дядька Миша. Вышла на улочку и девяностолетняя бабушка Маня. Маленькая, сухонькая, очень опрятная с лукавым прищуром живых глаз и совсем даже не старческим говором и походкой. Стало понятно, откуда такой прищур и живость у Володьки. Большая семья. И выяснилось, что главой семейства все последние года безоговорочно является Володька-Волоха. Он тут главный затейник всего и главный работник-добытчик. Только вот выяснилось потом, что с братовьями двоюродными и с шурином, как и с некоторыми соседями не дружит Волоха.
— Да ну их к Аллаху! Жаба их душит. Нет бы самим чево-ничево делать, дак оне же на чужое горазды хайло разевать и самогонку жрать, считай, с утра, токо зенки продравши. На бабьи грошики да с родителев тянут. Тьфу! ****во, одно слово, — неприязненно поморщившись, объяснил мне ситуацию Сашка-ревист. То же самое подтвердил и дядя Миша, рассказав, как много раз Волоха пытался приставить их к делу, да всё без толку. Что заработают тут же и пропьют, а то и стащат, что плохо лежит. Сам Володька с некоторых пор решил, что ему хватит в делах его многотрудных дядьки и Сашки-ревиста. А так они с Сашкой бескорыстно помогали всем деревенским. И в этот раз привёз кому сахарку мешок, кому макаронов, кому запчастей и брал строго по чекам без платы за извоз. По весне они пахали соседям на своём тракторочке, который сами и собрали. Сажали картошку, осенью помогали выкапывать старикам, им же дрова заготовляли и брали только на солярку. Само собой, угощались чаркой-другой. Не более того. Зарабатывали на рыбе, рубили срубы москвичам и разному приезжему люду, чинили-варили всякую технику, лодочные моторы... На своих особо не зарабатывали. Что дадут то и ладно. На каждый Новый год привозили всей детворе подарки, а на 8 марта обязательно всем пожилым женщинам по три гвоздички. Так вот и жили. Про меж себя никогда слова худого не сказали друг другу, хотя лет до десяти дрались часто.
Это мы уже после долгого ужина со всеми домочадцами сидим вчетвером в просторном предбаннике двухэтажной бани (второй этаж для приезжих рыбачков) мастерово и добротно сработанной, перебираем сети и чиним их. Неторопливо беседуем о деревенском житье-бытье. Никого из них жизнь городская не прельщает. Надеются сами на себя. Жалеют только, что всё вокруг рушится и от некогда преуспевавшего колхоза остались одни руины, и поголовье немалое за последние годы впятеро сократилось. Кручинятся, что старики и детишки оказались заброшенными, а молодёжь осталась без работы. Безвременье оказалось губительным. Спиваются мужики и бабы, делом заняться уже и не хотят, да и не могут. Все солидарно заметили, что народ, в последние года, стал «много хужей, завистливей, жадней и вороватей…».
— Вот ты, Иваныч, спроси Саньку, как он ревистом-то стал, за что срока мотал, — предложил Володька.
— Дак дурак был. А так всё при ём. Руки-то у ево способны, считай, к любому делу, растут откуд надоть. Сроду обдурить ково не может. Родичами не приучон. Токо добряк непутной. Дак и Волоха такой жа — встрял дядя Миша.
— Ну, дак я Иванычу уж говорил, — хохотнул Володька, — чудак он у нас. Натурально, чудак. Хорошо хошь не на букву мэ. Не, эт я так. На него завсегда можно положиться, будь спок. Скажет, сделат. Чё возьмётся делать, дак лучше и не надо. А что добрый? Дак эт, дядь Миш, эт, знаш, благо. Злыднев и жаб-то без нас хватат. А в жизни, сам знаш, всего не усмотришь наперёд. Как говорится, от сумы да тюрьмы, да сами ведь знаете...
Саша слушал и улыбался, сноровисто работая. На мою просьбу смущённо матюкнулся, мол, нечего и рассказывать, да и гордиться нечем.
А история его была и проста, и одновременно непроста. Вернулся Сашка Тушилов со службы в Северном флоте старшим матросом в свой родительский дом на хутор, в который мы и заезжали. Отец умер с перепою, когда ещё школьником был. Хотя память о себе оставил хорошую. Добрый печник. Мало в чьём доме в немаленьком районе не стояли его русские печи и голландки. Вот профессия и сгубила отца. Известно ведь, чем на Руси расплачиваются. Мать всю жизнь проработала дояркой и к возвращению сына и эту вековечную в деревнях работу потеряла. Закрыли пару ферм, вот и не стало работы. Никакой путной работы не было и для Сашки. Володька тогда был в отхожем промысле в Подмосковье. Строил с мужиками какому-то предпринимателю особнячок. Зарабатывал на «Буран» и сети, собираясь вскорости с Сашкой и дядькой Мишей начать самостоятельно рыбалить. Вот он и предложил Саньке годик перекантоваться кочегаром в колхозной котельной, да и дом родительский подремонтировать. Из-за низких заработков и тяжёлой работы никто туда не рвался. Топилась котельная дровами, которые самому и надо было зимой каждодневно не один кубик наколоть.
В общем, Сашка согласился. Работал неплохо. Не прогуливал и топил на совесть. Да только повадились к нему в котельную друганы и вся деревенская пьянь. И однажды в студёный декабрь, а морозы ударили вдруг под 30 градусов, пьяненький заснул на лавке в котельной после очередной попойки и проснулся под утро от холода. Котёл почти погас. От страха, что заморозит коровёнок-нетелей, сдуру плесканул ведро солярки на угли. Рвануло так, что снесло крышу котельной, а сам очнулся на вторые сутки в райбольнице. Подлатали его, благо отделался сотрясением мозга, одним сломанным ребром и ушибами, а потом отдали под суд. Четыре года отбухал, от звонка до звонка в мужиках на лесоповале в Республике Коми. Володька навещал его в зоне и поддерживал как мог, маму — Зинаиду Николаевну и невесту Галю, переехавшую на хутор из соседней деревни. Училась с Сашкой вместе. Три года ждала его со службы, работая деревенской почтальонкой. Свадьбу решено было сыграть по возвращении Володьки с заработков.
Вернулся Тушилов с зоны, аккурат, под Новый год. Огляделся вокруг и обнаружил, что перемены в родном краю разительные. Безработица, не хуже пресловутого квартирного вопроса, испортила людей вкруговую. Мат, блуд. воровство и пьянство. И в этом «море-окияне» сыто рыгают вчерашние председатель и главбух, ядрёная сорокапятилетняя бабёнка-хищница. Прибрали они к своим рукам всё мало-мальски ценное: технику, постройки. Взялись рубить на продажу колхозный лес, прикупили акваторию в море и добывали рыбку силами исключительно своих домочадцев и немногих прихлебаев. За бесценок скупали у своих же вчерашних колхозников рыбу, нещадно спаивая и натурально закабаляя их за долги.
Отправился наш матрос к ним выяснить, а почто же они, сволочи, его семимесячную зарплату кочегара зажилили и матери ни копья не дали. Встретили его неласково и с угрозами, что он и сам якобы должен за разбомбленную кочегарку. Но Саня-то точно знал, что за четыре года с него всё высчитали, и ничего он никому не был должен. А когда стали его за грудки хватать старший сынок председателя и главбухин мужик, вытуряя со двора, то тут Саня не удержался и обоих натешил по-деревенски колом. Всласть, основательно покрестил их. Заодно и новый забор снёс. Пришёл к Волохе, рассказал, как дело вышло, крепко выпил и пошёл домой. Он и впрямь домой пошёл. Да по дороге увидел колхозный склад-ледник, тоже прихапнутый новоявленными буржуинами. И бес его попутал. Нашёл железную трубу и своротил запоры. Набил два мешка судаками и щуками. Вернулся и взялся одаривать новогодними подарками одиноких старух, вдов и тех стариков, что жили впроголодь. Себе он взял только одного судака.
На этот раз дали ему на удивление мало, хоть это и в самом деле рецидив с точки зрения нашего, как всем окрест известно, «гуманнейшего закона» с его «кристально честными» слугами-херувимами. И удивление-то в том, что суд на сей раз учёл приход на защиту деревенского Робин Гуда едва ли не поголовно всех односельчан. Да и истцы наглость и спесь свою шибко поубавили, наткнувшись на обозлённые глаза ими же обобранных вчерашних колхозников. Да и в самом-то деле, не сбежать же им в города какие от своего нахапанного добра, обжитых хором и налаженного «бизнеса».
Дали Саньке год колонии. Вот так наш герой и стал Сашкой-ревистом.
А поездка моя надолго останется в памяти. Хотелось бы ещё побывать в тех упоительно дивных местах, половить рыбки на зорьке, ароматной ушицы с дымком похлебать на берегу уютного залива, посидеть вечерком у костерка, вслушиваясь в сумеречные звуки живой природы. Послушать неторопливые тихие рассказы стариков о прожитой ими нелёгкой жизни. И только там, в деревенской глубинке, в кругу нормальных, не спившихся и не одуревших от нашей и впрямь матерной жизни людей, лучше осознать роскошь общения. Может, ещё и побываю, благо есть к кому приехать. Дело за малым — отбросить повседневную суету и собраться.
11 марта 2007 г.
Чаяново.
Александр Цой