Повесть
1
Тюремная камера. Четыре стены и под потолком – небольшое забранное толстой, в палец, решеткой окно. Вцепившись в прутья руками, у окна застыл человек. Смотрит в голубое, безоблачное небо, чуть-чуть посеребренное у земли; такое близкое и такое далёкое, недосягаемое из-за глухой тюремной стены и решётки.
– Вырваться бы на волю хотя бы на едэн дзень! – глухо стонет человек и в отчаянии сникает, тычясь головой в холодные и ненавистные, чудовищно крепкие прутья чугунной арматуры. На совесть когда-то их вделал в каменную стену камеры русский подневольный мастер. Намертво... В старику строились основательно, на века.
«Улететь бы, как вон та птаха! Улететь к себе на родину... Прочь из этой проклятой, разбушевавшейся хмельным мужиком, России! Но, к сожалению, то неможливэ».
Одет человек в поношенный, грязный офицерский френч без погон и большей половины пуговиц, на ногах – тертые кожаные галифе, сапоги, давно не чищенные кремом. Из-под сорочки в распахнутом отвороте кителя выглядывает небольшой серебряный крестик на тонком шнурке. Крест католический, чистый, без присущего православным распятиям облика Христа-мученика.
«О, Eзyс Mapия! О, мой Бог, почему вы меня оставили? – человек, откинувшись от окна, садится тяжело на нары. – Как жаль, что всё так быстро закончилось. Как жаль, что ты, отец наш небесный, оказался бессилен что-либо изменить. Да и что тебе до судьбы какого-то там человека, пусть и созданного по твоему образу и подобию, если ты даже собственного сына не пожалел, безропотно отдав его на заклание Каиафе... А, может быть, тебя и вовсе нет? Почему ты не услышал мои молитвы?! Как жаль, что тебя нет, – я бы попросил у тебя крылья или хотя бы капсулу с ядом, чтобы покончить всё одним махом! Без мук и страданий... О, святая дева Мария, если бы...»
У человека худощавое, чуть тронутое у глаз морщинками, лицо. Волевой, надвое разделённый ямочкой, подбородок. Тонкий прямой нос и тусклые, выражающие глу6окую усталость от жизни, глаза.
«Езyc Мария, Бога не и никогда, наверное, не было. Его просто-напросто выдумали глупые, невежественные мужики-хлопы, теша себя несбыточными, утопическими надеждами на счастливое загробное существование. Всё ложь и фантазии!»
Человек, сбив с жёстких, коротко подстриженных волос фуражку, рванул с шеи шнурок: «Нет больше Иисуса Хpиcтa для Януша Калиновского!» Подойдя к окну, человек через разбитое стекло с силой швырнул серебряный крестик в голубоватую, безоблачную пустоту. «Нет больше Бога! Нет!.. А раньше... Раньше он был...»
2
Бог жил, в представлениях маленького Януша, под сводом величественного костёла в Краковском предместье Варшавы, куда вожделенно простирал руки во время очередной праздничной мессы по случаю счастливого воскресения Христа ксендз пан Бреза, сам немного напоминающий Бога, как его изображали на дешёвых картинках. Оттуда же, из-под стрельчатого свода старенького костёла, Всевышний переселился и в душу Януша. Мальчик не понимал, как Бог этo сделал, но он был именно там, в душе, и взрослые говорили, что это – чудо и благословение свыше. Уверяли, что на мальчика снизошел Святой Дух.
Однажды случилась сильная гроза. В огромном, богато убранном особняке ясновельможного пана Калиновского царил полумрак, прорезаемый ослепительно-яркими вспышками близких молний. Налетевший внезапно ветер со звоном распахнул окно в гостиной. На пол посыпались стекла. Януш, забившись под кровать в cвoeй спальне, ревел. Его колотило, как в падучей. Ужас холодной лапой сжимал сердце. А за окном продолжала безумствовать разбушевавшаяся стихия.
– Пани Бронка! – жалобно позвал няню, калачиком съежившийся под кроватью, Януш. – Пани Бронка, ходи скорее сюда!
– Что, золотко? Чего млоди паныч желает от старой Бронки? – влетела в помещение вовсе ещё не старая, тридцатипятилетняя женщина, нянька и домработница по совместительству. Испуганно оглядела спальню. – Та где вы, пан Януш? Чи в жмурки надумали гулять со мною, чи что?
Всклокоченная голова мальчика выглянула из-под кровати.
– Это кончина свету, пани Бронка, да? Ксендз правду говорил, не сбрехал!
Януш расширенными от ужаса глазами взирал на сверкающие за окном фосфорическим светом молнии, неистово хлещущие через открытое окно в комнату потоки дождя.
Нянька всплеснув руками, плотно затворила окно, поправила намокшую занавеску. Подойдя к кровати, вытащила из-под нее мальчика.
– Что ты, панночку, всё обойдется, – погладила Януша по голове нянька. – Не бойся, золотко, всё во власти господней! Повторяй за мной: – Храни меня, Боже, ибо я на тебя уповаю. Ты – Господь мой, блага мои тебе не нужны. К святым, которые на земле, и к дивным твоим – к ним всё желание моё. Господь есть часть наследия моего и чаши моей. Ты держишь жребий мой...
Януш с внутренним трепетом и благоговением вслушивался в слова преданной няньки, слегка шевеля губами.
– Повторяй, пан Януш, Господь милостивый, он всё может, если захочет, – продолжала жарко шептать набожная женщина. Говори: всегда видел я пред собою Господа, ибо он одесную меня; не поколеблись; оттого возрадовалось сердце мое и возвеселился язык мой; даже и плоть моя успокойся в уповании; ибо Ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому твоему увидеть тление. Ты укажешь мне путь жизни...
Под монотонные, убаюкивающие стуки дождя и под торжественный голос пани Бронки Януш уснул, а когда проснулся – грозы уже не было.
«Бог вcё может, если захочет! Если сильно попросить», – с восторгом подумал мальчик и любовно потрогал покоившийся на груди, под рубашкой, крестик...
3
«Нет больше Бога! – человек лихорадочно пошарил рукой по впалой, с пробивающимися кое-где волосами, груди. – Нет и никогда не было, был только маленький, глупый Януш, жадно ловящий доносившиеся с кафедры у алтаря слова ксендза пана Брезы, во время воскресной проповеди.
– И сказал безумец в сердце своём: Нет, Бога! Они развратились, совершили гнусные дела; нет делающего добро. Господь с небес призрел на сынов человеческих, чтобы видеть, есть ли разумеющий, ищущий Бога? Все уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного. Нeужeли не вразумятся все делающие беззаконие, съедающие народ Мой, как едят хлеб, и не признающие Господа? – голос пана Брезы, накалившись до предела, взметнулся вверх вместе с руками, в одной из которых он сжимал потрёпанную Библию. – Там убоятся они страха, ибо Бог в роде праведных. Вы посмеялись над мыслию нищего, что Господь упование его...
У входа в костел, на паперти крикливо требовала подаяния живописная толпа нищих и калек. Внимание Януша привлекла девочка примерно одного с ним возраста. В стареньком, латаном-перелатаном сарафанчике, она сидела на ступеньке возле слепого, одноногого старика в выцветшей солдатской бескозырке и, вытянув вперёд маленькую, хрупкую ручонку ладошкой вверх, потупившись, жалобно лепетала: – Подайте, пане добрые, герою турецкой кампании, не дайте помереть с голоду!
– Папа!.. – остановившись, как вкопанный, требовательно глянул на пана Людвика Калиновского Януш. – Папа, подай жолнежу.
– Глупости, мой мальчик, гнусные хлопы не хотят работать, а только попрошайничают. Всех не накормишь, – презрительно взглянул на нищих пан Калиновский. – Пойдем быстрее, Януш, у нас мало времени.
– Но ведь Бог учит любить и помогать ближнему, папа? – не отставал от отца маленький Януш.
– Ближнему – сынок, но не холопу! – нравоучительно поднял кверху указательный палец ясновельможный пан Калиновский. – Хлоп не человек, ему сколько не давай – всё пропьёт. Эму батогов хороших надо, чтоб всю дурь из него вышибло.
– Как ты можешь так говорить, папа?! – укоризненно взглянул на него сын.
– Что ты сказал, негодный мальчишка? – брови пана Калиновского удивлённо поползли вверх. Он нахмурился и сердито схватил Януша за руку. – Пойдем сейчас же домой, там поговорим...
Вечером Януша выпороли. Выпороли не по-детски жестоко. У отца устала рука лупцевать свое непутевое чадо. В отместку, Януш, через несколько дней, стащил у него из кабинета тридцать с лишним целковых и, тайком сбегав к костелу, раздал на паперти нищим.
4
– Калиновский, на выход! – вывел его вдруг из полузабытья сердитый окрик. –Живее, ну...
У приоткрытой двери камеры стоял невысокий, плотный конвоир с красной звездой на фуражке. Януш покорно вышел в коридор.
Помимо дознавателя в комнате, куда его привели (он уже привык к ней за время пребывания в ЧеКа), восседал на стуле Долгих. Януш даже не удивился, встретив его здесь, а не за сто с лишним вёрст к северу, где тот в данный момент должен был находиться.
– Вы знаете этого гражданина? – кивнул на Калиновского чекист и впился холодным, немигающим взглядом в бледное, зaросшее трехдневной щетиной лицо Долгих.
– Первый раз вижу, – угрюмо проронил сидевший, искоса взглянув на застывшего у двери, возле конвоира, Януша.
– А вы? – чекист переадресовал вопрос Калиновскому.
Януш устало и как-то отрешенно кивнул головой.
– Знаю. Это капитан 3-го ранга бывшего императорского флота Долгих Алексей Орестович, мой непосредственный руководитель по «Союзу защиты родины и свободы»...
– Сволочь! – Долгих, не дослушав, с рычанием бросился на Калиновского. – Ну держись, шляхетское отродье!
– На место, арестованный! – вскричал, выхватывая из кобуры наган, дознаватель.
Из коридора в кабинет стремительно ворвались два рослых чекиста, схватили Долгих за pyки. Чекистский начальник стукнул по столу револьвером.
– Без истерик мне тут, гражданин бывший капитан 3-го ранга. Вaша карта, к сожалению, бита и придется расплачиваться.
– Стреляй, красная сволочь, твоя взяла! – бешено скрипнул зубами капитан. – У-у, ненавижу!.. ублюдки большевистские! Жидовское отродье...
– Увести! – коротко бросил начальник.
«Торжествует победу, молокосос, – с неприязнью подумал о нем Калиновский. – Попался бы ты в руки этому капитану!» – Януш брезгливо передернул плечами...
Точно так же, как в один холодный, пасмурный вечер начала июля, когда стояли они с капитаном Долгах возле облупившейся газетной тумбы на углу Екатерининского и Старомосковской. Сжимали в карманах пальто рукоятки наганов и, делая вид, что читают обрывки каких-то объявлений, наблюдали за домом № 89. Долгих бросал через плечо отрывисто короткие фразы:
– Начнете по плану... менять нет уже времени... Главное – батальон Баранова... Всё от Бога! Я с господином Савинковым – в Рыбинске... За Говорковым смотри, – не внушает доверия!
Вот наконец и бывший штабс-капитан Говорков. Выходит своим обычным размашистым шагом из подъезда дома № 89.
– Всё в порядке, – успокоительно кивает Калиновскому Алексей Долгих и, вынув руки из карманов, делает знак следовать за собой. Идут вниз по Старомосковской. Говорков догоняет их через два квартала.
– Не подозревает, Алексей Орестович, спокойна. Ждёт... Может, не надо бы, Алексей Оресто...
– Молчать! Дело погубить хочешь? Уб-людок, – физиономия Долгих принимает зверское выражение. – Сегодня же отправим твою тетушку в штаб Духонина, господин Говорков...
О провале явки на Екатерининской, 89 еще вчера сообщил служивший в ЧеКа Гопфенгауз, левый эсер, состоявший в савинковском «Союзе...». Чекисты установили за домом наружное наблюдение, хозяйку явочной квартиры пока не взяли, ждали Савинкова или кого-нибудь из командиров боевых, террористических дружин. В ЧеКа тетка Говоркова могла проговориться под пытками, она кое-что знала и Долгих без обиняков решил: «Убрать!»
За вдовой бывшего предводителя дворянства Шишкина Пелагеей Терентьевной заехали на видавшем виды, стареньком, побитом «Лорэн Де Дитрише», раздобытом по такому случаю Гопфенгаузом. Сам он, по понятным причинам, не поехал, были: Долгих, Калиновский, штабс-капитан Говорков. За рулем - член их дружины Виноградов, умевший управлять авто. Все они была в военной форме, с красными звездами на защитного цвета картузах.
Стояла глухая, промозглая полночь. С листьев и крыш домов – капало, под колёсами блестели лужи.
В машине Шишкина с опаской спросила племянника:
– Куда на ночь-то глядя?
– Там объясним, трогай! – ткнул Виноградова кулаком в бок капитан Долгих.
«Лорэн», рассекая фарами тьму, помчался по безлюдным, как будто вымершим улицам. Обставленные милицейские филера, следившие за квартирой Шишкиной, остались далеко позади. Они, вероятно, подумали, что женщину арестовали чекисты. На это и рассчитывал Алексей Долгих. Для верности, в кармане у него лежал ордер на арест Шишкиной, выписанный Гопфенгаузом.
Потом... Януш до сих пор не мог без гадливости и омерзения вспоминать о том, что было потом... Он зажимал ладонью слюнявый, раздиравшийся в беззвучном крике-мычании рот пожилой женщины. Чувствовал острый, отвратительно-близкий, непереносимый запах свежих человеческих фекалий... Долгих, с хладнокровием профессионального мясника, наносил ножевые удары...
– Гражданин Калиновский!
– Что? – очнулся от сонного полузабытья Януш, непонимающе глядя на дознавателя.
– Я спрашиваю, Калиновский, когда и при каких обстоятельствах вы в последний paз видели арестованного Долгих? – нетерпеливо повторил вопрос чекист.
Януш, как будто припоминая, потер пальцами переносицу.
– Кажется, на вокзале перед самым восстанием. Точно! Долгих уезжал в Рыбинск к Савинкову.
– У нас есть другие сведения, Калиновский.
Чекистский начальник (молодой, самоуверенный выскочка, возможно, из недоучившихся студентов), распираемый гордым сознанием собственного превосходства – этакий современный Базаров – торжественно выложил на стол потрёпанную папку с делом.
– Говорков Валерьян Галактионович показал, что руководитель вашей белогвардейской, террористической организации, некто Долгих Алексей Орестович, – с которым Говорков, по его собственным словам, никогда не встречался, в виду того, что был под постоянным подозрением, – 4 июля 1918 года вместе с вами и Виноградовым зверским образом изнасиловали и убили его родную тетку, Шишкину Пелагею Терентьевну. После этого, 5 июля, Долгих уехал на север в Рыбинск, передав вам, арестованный Калиновский, всё руководство городской организацией, именуемой: «Союз защиты родины и свободы», – мальчишка-чекист с запальчивой дерзостью, как будто уличил того в неблаговидном поступке, взглянул на Януша. – Так что, гражданин Калиновский, сознаваться будем? Что хвостом вилять, как уличная проститутка... Из показаний Говоркова следует, что руководил городским восстанием не Долгих из Рыбинска, и не командир комендантского батальона Баранов, как вы утверждали до этого, а именно вы и на вашей совести убийство председателя городского Совета Морозова! – дознаватель кивнул конвоирам. – Введите Виноградова...
Виноградова Януш невзлюбил с первого взгляда. Командир комендантского батальона Рабоче-Крестьянской Красной Армии Баранов отрекомендовал его социалистом-революционером левого толка, имевшим немалый, стаж подпольной борьбы в годы царизма. Калиновский уже встречался с людьми подобного типа. Такие субъекты с пеной у рта доказывали свою правоту и правоту отстаиваемых ими идей, а в минуты опасности продавали всё и всех, спасая свою шкуру в застенках царской охранки. Это были люди слов, но не дела. Януш повидал подобных боевиков-революционеров на каторге...
В тот раз, 6 июля восемнадцатого, во время митинга, приуроченного к открытию в Москве V Всероссййского съезда Советов, Виноградов должен был стрелять в председателя городского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Морозова. Этот выстрел должен был послужить сигналом к всеобщему выступлению городских мятежников. Как и убийство германского посла Миp6axa для москвичей.
По сигналу первым поднимался батальон бывшего подполковника царской армии Баранова, – официального руководителя восстания. Виноградов не выстрелил и тогда из толпы митингующих выскочил с пистолетом в руке Януш. Он еще верил тогда в Бога, но уже не верил в людей и в успех начинающегося мятежа...
5
В кадетском корпусе Януш подружился с таким же как и он молодым шляхтичем Казимиром Вохельским. Казимир отчаянно хулиганил, в грош не ставил преподавателей и отцов-командиров и, если бы не влиятельный, вращающийся в петербургских кругах отец, – давно бы вылетел из корпуса. Особенно презирал Казимир русских.
– Кто ту розуме по польску, пся крев? – горячился он в уборной среди собравшихся покурить сверстников. Кадеты-поляки сейчас же сбивались в тесный, немногочисленный кружок. Вохельского послушать любили.
– Русские захватили когда-то Польшу и думают, что превратили ее в свою вотчину, – страстно доказывал он, – Не бывать этому, друзья! У нас найдутся ещё жолнежы, готовые пролить кровь за родную землю, как во времена Тадеуша Костюшко. Ещё Польска не сгинела, братья! И я когда-нибудь стану вторым Костюшко, вот попомните мое слово.
Про славного героя польского сопротивления во времена императрицы Екатерины II знал каждый уважающий себя поляк. Костюшко был кумиром всех варшавских мальчишек. Польша, может, и не сгинела только благодаря тому, что помнила и свято чтила легендарного мятежного генерала.
Януш сразу же поддержал Вохельского.
– Когда мы выучимся на офицеров, то поднимем поляков и выгоним русских свиней из Польши! Бог поможет нам, Казимир, – сказал он.
После этого разговора объявили тайную войну русским преподавателям: подкладывали им на стулья горячих углей из печки, подвешивали к входной двери веник, который падал на голову преподавателя, едва тот переступал порог класса. В спальне после отбоя швыряли сапогами в усатых, обвешанных крестами взводных дядек-ефрейторов. Однажды, взобравшись на дерево, обстреляли из рогаток городового. Казимир, метким выстрелом, сбил у него с головы фуражку за что и поплатился. Городовой оказался проворным малым – догнал расшалившегося кадета, надрал уши и за шиворот потащил в участок. Януш из солидарности пошел вслед за приятелем в полицию сам.
Вохельский оказался жидковат на расплату: он заискивал перед громадным, рыжеусым околоточным надзирателем, тыкая в сторону Януша пальцем по-щенячьи противно скулил:
– Это всё он, господин начальник!.. Это он подбил меня в постового стрелять, рогатку мне всунул. Я не хотел, панове, а он говорит: все русские – свиньи и на них нужно второго Костюшко!
Вохельского отпустили. Для Януша это был первый наглядный урок лицемерия и предательства, и первый встреченный на жизненном пути «Виноградов»...
... – Хорошо, гражданин Виноградов, – кивнул головой паренек-дознаватель и, напыжившись, как молодой, жизнерадостный чижик, взглянул на Януша Калиновекого, сидевшего на стуле, который занимал до этого капитан 3-го ранга Долгих. – Вы согласны, Калиновский, с показаниями гражданина Виноградова? Если – да, подпишите протокол допроса.
– Нет, – равнодушно возразил Януш. - Бывшего подполковника Баранова вербовал не я. Да и вообще, я пришел на всё готовое. Вернее сказать, меня вызвали из Москвы вместе с Говорковым.
– Брешешь, ясновельможный! – сo злостью выкрикнул вдруг Виноградов. – Шкуру свою спасаешь? Не выйдет! Ты в городе всем заправлял, ты и Долгих. А над вами Савинков 6ыл, смылся только зараза. Заварили кашу? Народ обманули? Сами и расхлебывайте, а мое дело маленькое. Я подчинялся, да и то не всегда. Товарища Морозова не стал убивать... Ты его, Калиновский, ухлопал!
– А ты ведь, дружок, не Виноградов вовсе – Вохельский! – с саркастической, нервной улыбкой бросил ему в лицо Януш. – Вохельский Казимир. Стукач...
– Кто, к то? – удивленно уставился на него Виноградов.
Пацан-чекист пробкой выскочил из-за стола и подлетел к Янушу.
– Арестованный Калиновский, сейчас же повтори фамилию, которую ты только что назвал!..
6
– Ха-ха-ха, фамилию... – смеялся в камере разбитыми в кровь губами Януш. – Мо-ло-ко-сос! Выскочка! Пугало огородное! Хлоп, возомнивший себя Шерлок Холмсом...
Да разве способен он понять, что нет сейчас для Януша Калиновского имен и фамилий. Остались только пустые звуки, словесные оболочки. Фамилии... После кадетского корпуса, точнее, после того как выгнали оттуда Януша за случай с городовым, отец снова порол своего непутевого отпрыска. Печальная, с мокрыми от слёз глазами, мать прикладывала перед зеркалом примочки к больной голове, а сострадавшая мальчику нянька пани Бронка шептала на кухне молитвы. На всю жизнь запомнил тогда Януш фамилию Вохельский, а на следующий день услышал вдруг в костёле фамилии двух неизвестных господ, здорово насоливших, видимо, ксендзу. Иначе с какой стати было ему так злиться на них во время воскресного утреннего богослужения.
- Нечестивцам, ворам и раз-бой-ни-кам, опозорившим весь род человеческий, отвернувшимся от Бога хлопам Стеньке Разину и Емельке Пугачёву а-ана-фе-ма-а проклята-а! – провозглашал с кафедры в центре костёла ксендз пан Бреза, как всегда простирая к своду свои длинные, худые руки, словно хотел дотянуться до незримо присутствующего в помещении Господа...
– Пани Бронка, а кто такие Стенька Разин и Емелька Пугачёв? – после мессы спросил маленький Януш у няни.
– Разин, кажется, разбойник турецкий был, – принялась объяснять женщина, – а вот Емелька Пугачёв, – точно тебе, панночку, говорю, – царь был. Московский государь-император Петр, только его господа нарочно Емелькой окрестили, чтоб правду от народа скрыть. Царь Пётр за простых холопов-сермяжников был, против панов сражался. Сколько их на шубенице вздёрнул – страсть! Разумеешь ты, Януш, – сам царь, а за холопов! Будет ли ещё такой – Богу одному известно...
– Так он же русский был, нянь, правда? K чему он нам, полякам? – усомнился мальчик.
– Он, золотце, и за польских холопов сражался и за московских, за всех!
– И в Бога он верил, пани Бронка?
– А як же без Бога, панночку? Неужто он нехристь какой, конечно верил! – сказала нянька.
– Вот его, наверно, Бог и покарал за то, что против панов пошел! – жестко заключил Януш.
– Что ты, Господь с тобой, як можно?.. Не Бог, – царица московская его покарала. Потоку как войска у нее было – видимо-невидимо. Все паны съехались: и германские, и русские, и даже наши, польские шляхтичи. Побили они холопье войско, а самого царя, Емельку Пугача, посадили в железную клетку, как волка. Ту клетку в Москву повезли, там на Болоте плаху поставили, а вокруг неё – шубеницы: для товарищей разбойного императора. У него-то всё лихой народишко служивал, – рвань каторжная, по коим петля, дожидаючись, плачет... Вывели Емельку из клетки, палач уж топор навострил – буйну голову рубить Емелькину. И тут вдруг царица московская возьми да и обратись к бедному люду, что как море кругом понахлынул. «Кто, – говорит, – согласен на плаху заместо Пугача головушку свою покласть бесталанную, – Бог того простит и в рай к себе тот же час примет, подобно тому разбойнику-жиду, что был вместях с Иисусом Христом распят, на кресте подвешен... А Емельку, дескать, я тогда помилую и пойдёт он, сиротинушка, на все четыре стороны, куда его душенька пожелает». Не успела она слово молвить –выбегает на Болото молодец, славный польский рыцарь, и говорит белой царице: «Я согласный смертушку за Емельку принять, – отпускай его на волю!» Токмо не сдержала своего слова царица, отрубил кат польскому шляхтичу-удальцу буйную голову, а вслед за тем и – Емелькину. Так и лежат они до сей поры на Болоте рядышком: Емелька Пугачёв и Тадеуш Костюшко!
– Правда, няня? – встрепенулся, услышав имя легендарного польского полководца Януш.
– Верно тебе, дитятко, говорю, – заверила пани Бронка. – Мне о том ещё покойница бабка сказывала, а сама услышала от батюшки своего, пана Юзефа Желенского, который самолично служил жолнежем в войске пана Костюшко...
«Здорово всё-таки бьют! – пошевелил ноющими суставами Калиновский. – Kaк в царской охранке. Переняли, видно, опыт, фараоны! Скорей бы уже конец всему этому».
Януш не боялся смерти. Разве может бояться смерти человек, потерявший веру в людей и в Бога?! Всё, чем он до этого жил и дышал, ради чего боролся! Смешно... В николаевских тюрьмах представлял себя Емелькой Пугачёвым, Тадеушем Костюшко, рисовал в голове героическую смерть на Болоте, плач и восхищение простого народа. На деле же всё гораздо прозаичней: пуля в затылок и – как крысу в помойную яму! Вот и достиг своей цели Януш Людвикович Калиновский – потомственный польский шляхтич, лишенный наследства, веры и Родины!
7
...– Калиновского я знал еще по Юго-Западному фронту... Разрешите закурить, гражданин начальник?
– Курите, Говорков, – милостиво разрешил чекист-дознаватель.
Штабс-капитан Говорков дрожащими руками вытащил из лежавшего на столе портсигара папиросу, размяв в пальцах и прикурив, продолжил:
– Вскоре, где-то в сентябре семнадцатого, был я тяжело ранен. Октябрь встретил в Ростове-на-Дону. Потом, где-то в конце ноября, – выписался из госпиталя и решил вступить в Красную гвардию. Как раз шли бои с генералом Калединым... Тут нежданно-негаданно опять появился этот прапорщик, ну Калиновский. Он был командиром красногвардейского отряда, в который меня направили. Он ещё тогда, гражданин начальник, подбивал меня перебежать к белым, в Добровольческую армию генерала Корнилова. Я не согласился и удержал его самого. Калиновский, в отместку за это, обвинил меня в контрреволюции и пригрозил расстрелом. В результате этого подлого шантажа, он вынудил меня бежать с ним в Москву к Борису Савинкову. Он, Калиновский, уже имел с ним тесные связи.
– Чем вы можете это доказать, арестованный Говорков? – выпрямился за столом чекист.
– Он мне показывал пароль – половину визитной карточки какого-то англичанина Локкарта... Я тогда ещё ничего не знал о «Союзе защиты родины и свободы». Я и не предполагал...
Яннуш Калиновский тогда тоже ничего ещё не знал о «Cоюзе...». Он во главе своего отряда дрался с прорывающимися в Ростов калединцами. Как-то Валерьян Говорков, назначенный Калиновским командиром одного из подразделений, предложил ему перебежать, как он выразился, – «к своим». Януш, схватившись за маузер в деревянной коробке, вскипел.
– Ты забываешь с кем разговариваешь, штабс-капитан, – Калиновский никогда не был и не будет изменником своему делу! Калиновский никогда не был предателем!..
Януш и правда никогда никого не предавал, даже – под жестокими пытками надзирателей в Варшавском централе, куда его бросили в 1905 году за покушение на жизнь генерал-губернатора. В централе предали Януша... Вначале отец, публично, через газету, отрёкшийся от своего блудного сына и предавший его родительскому проклятию. Потом – Вохельский... Тот самый кадет Казимир Вохельский, мечтавший когда-то сделаться вторым Тадеушем Костюшко. Тадеушем он не стал, зато превратился в заурядного николаевского жандарма. Он лично бил и истязал Януша. Калиновский молчал. Молчали и двое его товарищей, – студенты Варшавского университета. Третий, литовец Пятрас Гайлявичус, не выдержал и тогда в централ вместе с остальными участниками покушения попала Виолетта Садковская!..
На одной из очных ставок Калиновский, вырвавшись из цепких лап надзирателей, ручными кандалами провалил голову предателю Пятрасу Гайлявичусу.
– За Виолетту! – только и успел он прошептать, прежде чем целая свора жандармов, навалившись, не принялась лупить его кулаками и топтать сапожищами. Януш, сжав зубы, терпел. Ни единого стона не вырвалось из его уст. За Садковскую он был готов вынести все муки на свете. Даже жизнь отдал бы за нее не задумываясь!..
Однако, получилось иначе. Виолетту Садковскую и еще двух студентов университета: одного поляка, другого русского, кажется его звали Михаил, приговорили к смертной казни через повешение. Остальных – к различным срокам сибирской каторги. Все старания Калиновского выгородить на процессе товарищей и взять всю вину на себя не увенчались успехом: Садковская и двое студентов, оказывается, обвинялась не только в покушении на жизнь губернатора... Михаил имел тесную связь с петербургскими подпольщиками-террористами, подготавливавшими, как выяснилось впоследствии, убийство царя Николая.
8
С утра Калиновского, усадив в крытый старенький фаэтон, в сопровождении конных чекистов, повезли в казармы бывшего комендантского батальона, перешедшего на сторону повстанцев. Дознавателю понадобилось выяснить, что-то на месте... Командир первой роты бывший подпоручик Иванов, так же доставленный сюда из ЧеКа, давал показания:
– Где-то перед обедом на площади возле горсовета раздался выстрел. Духовой оркестр в это время заканчивал последнюю репетицию, батальон строился во взводные колонны. К командиру батальона господину Баранову подъехал верховой... Впоследствии я узнал, что это был бывший штабс-капитан Говорков. Он сказал подполковнику Баранову, но так, чтобы слышали многие, что на площади у городского совета убит большевик Морозов... Потом Шурчанов выстрелил из винтовки в комиссара батальона...
Невысокий, сухощавый Шурчанов, вестовой командира батальона Баранова, поразил всех, а особенно Януша Калиновского своей выдержкой и упорством. Приходилось только диву даваться: откуда брались духовные силы у этого невзрачного на вид, простоватого архангельского мужичка.
...– Нами установлено, что ты, гражданин Шурчанов Филимон Капитонович, 6 июля 1918 год, – монотонно читал материалы дознания упитанный, смахивающий на косолапого мишку, чекист в потрескавшейся, старой кожанке, с маузером на боку, – застрелил комиссара батальона комендантской охраны товарища Эйдельмана...
– Тебя, гада, не встретил, – зло заскрежетал стиснутыми зубами архангелец, – ухлопал бы вместе с тем жидом-комиссаром!.. У-у, погубили Россию, суки! Продали немчуре...
- Это к делу не относится, - нетерпеливым жестом руки перебил его чекист. – Арестованный Шурчанов, отвечай на вопрос: с каким поручением послал тебя командир батальона Баранов к гражданину Калиновскому в ночь с...
– Он послал меня к ****е матери, – плюнул ему в лицо отчаянный архангелец. – Туда же могу послать и тебя, злыдень!
– Ты пожалеешь об этом, Шурчанов, – медленно поднявшись из-за стола, сделал к нему решительный шаг увалень-чекист. Взмах тяжёлой ручищи и – арестованный кубарем летит к стене, искать пятый угол.
...«Шурчанов? – Калиновский лихорадочно теребил память. – Дa, это был именно он, Филимон Шурчанов... Там, у одинокого пулемёта...»
В штаб повстанцев, матерно ругаясь, ворвался бывший сотрудник городского ЧеКа, левый эсер Гопфенгауз. Лицо его, перекошенное не то от страха, не то от физической боли, – в грязных сгустках запекшейся крови.
– Всё, пан Калиновский!.. – Гопфенгауз устало плюхнулся на кожаный диван, уронил на пол легкий, кавалерийский карабин. – Всё! Финита ля комедия.
- Что случилось? Что? – коршуном подлетел к нему начальник штаба мятежников, отставной генерал Кринич. - Вы от Баранова? Отвечайте жe, - черт вас подери, не молчите!
- Да, оттуда, - Гопфенгауз с остервенением сплюнул себе под ноги. – Подполковник Баранов убит! Батарея Окружко и остатки разбитого отряда штабс-капитана Говоркова отступают к набережной. Красные дерутся как дьяволы! Слышно было, - латыши из бригады Зитманиса. Там, на позициях - ад кромешный: бронемашины, пушки, аэропланы.
- Чёрт знает что такое, откуда они взялись, латыши эти? - старик Кривич,
резво протрусив к телефонному аппарату, бешено крутнул ручку. - Алло! Барышня! Это телефонная станция?.. На проводе начальник штаба особой группировки войск Северной Добровольческой армии генерал Кривич. Барышня, сию же минуту дайте железнодорожный вокзал, капитана Зарубина или поручика Иванова. Что? Занят большевиками? Проклятие! - генерал яростно швырнул на пол телефонную трубку. -Конец, господин Калиновский! - Глаза старика, обращённые на Януша, слезились, расширенно вываливались из орбит. - Это же конец, милостивые господа!..
- Генерал, не теряйте голову, - гневно прошипел на него Калиновский. Схватив со стола револьвер, вместе с Гопфенгаузом бросился на улицу.
Позади, в опустевшем помещении штаба, хлопнул вдрyг одинoчный выстрел.
- Генерал!.. – цепко схватил Якуша за рукав форменного офицерского кителя бледный, как смерть, Гопфенгауз.
- Размазня! - презрительно процедилкалиновский и резко отдернул руку.
На улице - содом и гоморра! Грохают частые разрывы артиллерийских снарядов и бомб, сбрасываемых с красных «фарманов», густой, черный дым сплошной пеленой окутывает обезлюдевшие улицы. Из развалин домов к небу выплёскиваются языки пламени, жадно пожирающие деревянные перекрытия и ненужную уже хозяевам обстановку. Слышатся вопли раненых и призывы о помощи заваленных заживо под обломками. Впереди по улице - жиденькая цепь повстанцев. По рачьи пятясь и перебегая от укрытия к укрытию, добровольцы вяло постреливают куда-то за перекресток, в невидимого из-за гари и копоти неприятеля. К Калиновскому, низко пригибаясь к земле, подбежал грязный, как кочегар, поручик Иванов, вскинул наспех перебинтованную руку к измятой, продырявленной пулей фуражке.
- Господин Калиновский, остатки комендантского батальона...
Неподалёку в угол здания с душераздирающим, разбойничьим свистом врезался артиллерийский снаряд. Дом содрогнулся, как во время землетрясения, треснул. В воздух с грохотом взвилась кирпичная окрошка, мусор. Черным смрадом заволокло улицу. Добровольцы метнулись в разные стороны, попадали на заваленную битым кирпичом мостовую, вжались в нее всем существом. Оглушенного, потерявшего сознание Калиновского затащили обратно в обуглившееся, полуразрушенное здание штаба повстанческой группировки. Там, с пистолетом в руке, лежит застрелившийся генерал Кривич, с бритого виска тонкой струйкой стекает неестественно алая, как 6yдтo нарисованная кровь.
Калиновский очнувшись, попробовал вырваться из рук перевязывавших его повстанцев. Размахивая пустым, незаряженным наганом, он что-то бешено кричал, не слыша своего голоса, ничего не соображая, - оглохший от разрыва снаряда. В палисаднике перед крыльцом, содрогаясь, застучал пулемет. За облупленным щитком Максима лежал всего один человек, второго номера не было. Поминутно оглядываясь на дверь штаба, он махал рукой подпоручику Иванову, маячившему в дверях... Пули жужжали кругом, как пчёлы. Грязные клочья удушливого порохового дыма расползались по улице. Сновали из стороны в сторону обезумевшие от грохота и огня добровольцы. Подпоручик Иванов вместе с эсером Гопфенгаузом и каким-то дюжим бородатым повстанцем с тремя белыми «лычками» старшего унтер-офицера на суконных погонах потащили упирающегося Калиновского по разбитым тёмным коридорам к чёрному ходу. А позади, в палисаднике перед штабом, прикрывал их отход – Филимон Шурчанов. Да, это был он...
9
...– Как объяснить, арестованный Калиновский, - постукивая карандашом по столу, внимательно смотрел на Якуша чекист-дознаватель, - Как объяснить, что вы, имея возможность уйти вместе с Гопфенгаузом из осажденного города, тем не менее, этой возможностью не воспользовались, а вернулись обратно?
- Как объяснить? - рассмеялся в душе Януш Калиновский и, сделав серьезное выражение лица тихо обронил: - Испугался...
- Испугались, что не сможете благополучно выбраться из города? - поспешно и радостно уточнил чекист. Лицо его выражало злорадное нетерпение. – Так как же, гражданин Калиновский?
«Как? - Януш с ненавистью взглянул в хитровато-искрящиеся глаза своего мучителя. – Как?.. Ему, вероятно, хочется, чтобы Януш Калиновский упал перед ним на колени и молил о пощаде? Он наивно думает, что - идея возвеличивает людей, а не люди идею... Хорошую идею люди могут опошлить и втоптать в грязь. Могут объявить белое черным, а черное, наоборот, - белым. Могут, наконец, издать декрет, запрещающий думать, смотреть на солнце, дышать... Могут дойти до полнейшего безумия и маразма. Воистину сказал новозаветный пророк: «Мудрость мира сего - безумие перед Богом!». Да, да... Именно так... И потому не мог он, Януш Калиновский, убежать вслед за Гопфенгаузом, как крыса с тонущего корабля, когда за его спиной лежал у пулемёта истекающий кровью, израненный, но не побеждённый Шурчанов. Поднявшийся как и сотни таких же как он сам, простых русских хлопов по его, Януша Калиновского, кличу. Шурчанов жертвовал собственной жизнью во имя его спасения! Какой благородный поступок... Как там в священном писании: «Нет большей радости, нежели кто положит душу за други своя!..». Вот - слово истины! Нет, Януш Калиновский не какая-нибудь мещанская крыса, как эсер Гопфенгауз или подлец и трус Виноградов...»
Януш вернулся в горящий, обложенный со всех сторон большевиками, истекающий кровью город. Да, он испугался... Испугался запятнать после смерти свою честь шляхтича и доброе имя. Он мог уйти, - драпануть, как многие руководители мятежа, бросив на произвол судьбы тех, кто еще оставался в осаждённом городе. Но он вернулся и, подобно капитану, пошел ко дну вместе со своим «кораблём»... Да, Януш испугался смерти... Испугался, что погибнет от дурацкой шальной пули, так и не ответив перед собственной совестью и боевыми товарищами за все свои прегрешения и ошибки! Он не боялся смерти в Варшавском централе, но костлявая обошла тогда его стороной. Погибла его невеста Виолетта Садковская. Как она вела себя на процессе, как держалась! Калиновский был поражён. Она превратила свой смертный приговор в обвинение русскому царю Николаю. Виолетту казнили... Выступил на суде с последним словом и Януш. Он уже знал к тому времени, что отец, заботясь о сохранении чести фамилии, дал щедрую мзду адвокату и судье... Калиновский и на этот раз пошел против отцовской воли!.. И вот - глухая, заснеженная Сибирь, царская каторга. Там, на гиблом соляном промысле в Усть-Куте, поклялся Януш всю жизнь свою оставшуюся посвятить борьбе с русским самодержавием и мести за Виолетту Садковскую. Только тогда он начал по-настоящему бояться смерти. Боялся не успеть сполна расквитаться с царскими опричниками за свою несбывшуюся, погубленную на виселице студенческую любовь...
Угрюмый, неразговорчивый конвоир, водивший всё время Януша на допросы, сегодня вел себя как-то странно. Он всё порывался что-то сказать Калиновскому, но лестничные марши и коридоры были слишком коротки, чтобы как-то завязать разговор. Януш услышал только короткую, торопливо оброненную фразу: «Держись, друг!», произнесенную на чистейшем польском языке, прежде чем его принял из рук в руки другой надзиратель.
«Что ему нужно? – думал Калиновский в камере. - Помочь он мне всё равно врят ли чем сможет, да это сейчас и не к чему. Хотя...» - Януш представил образ Виолетты Садковской. - Да, да, он должен умереть по своей собственной воле! Хоть этим, он сможет доказать Виолетте, что он - настоящий мужчина, рыцарь, а не половая тряпка, об которую, вытирают грязные сапоги все, кому не лень! Он должен доказать свою чистоту и правоту начатого им дела. Ведь увяз, по уши увяз в проклятой, зловонной трясине, откуда уже нет возврата... И трясина эта - русская революция, которую он в свое время разжигал вместе со своими сегодняшними мучителями. Сколько было тогда надежд! Как наивны были молодые мечтания... Ведь думалось, что всё будет совсем по-другому. Представлялся когда-то Костюшко, хлопий царь Емелька Пугачёв... Неужели пересилил, сломил его все-таки проклятый Казимир Вохельский, стукач и предатель?..»
10
Вернувшись после февраля семнадцатого из Сибири, Калиновский попросился добровольцем на фронт. Польша была под Вильгельмовым сапогом, и Януш выступил на ее защиту. К осени дослужившись до прапорщика, Калиновский заметно растерял свой первоначальный патриотический пыл, под влиянием большевиков, по-другому стал смотреть на многие вещи. Однажды его взяли ударники с большевистскими прокламациями на руках. Суд был не долгий... На фронте уже во всю действовал приказ
Керенского и Савинкова о восстановлении смертной казни за неисполнение распоряжений командования и революционную агитацию. И вот тут Калиновский в первый раз не на шутку струсил. Он шёл умирать, так. и не отомстив за свою невесту Садковскую, - умирать в тот самый момент, когда наконец-то приближалась к реальному исполнению его да и сотен тысяч поляков дав¬няя, мечта, - освобождение Родины от иноземного ига! Калиновский готов был поступиться тогда очень многим, лишь бы... Готов был поступиться даже собственной честью!
От расстрела его спас Казимир Вохельский...
...В следующий paз идя на допрос впереди угрюмого, неприветливого с виду конвоира, Януш, полуобернувшись, еле слышно спросил по-польски:
- Вы поляк?
- Да, из-под Радома...
В кабинете дознавателя перед Калиновским посадили бледного, измученного Говоркова.
- Вы знаете этого человека? - последовал обычный, трафаретный вопрос.
- Да, знаю, - устало кивнул головой Януш. – Это Говорков Валерьян Галактионович.
- А вы? - чекист задал такой же вопрос Говоркову.
Тот, скривившись, как от выпитой касторки, вдруг дико, нечленораздельно завыл:
- Знаю! Знаю я его... Сколько же можно, негодяи?.. Сколько можно пытать? – Говорков ловко выхватил вдруг из-под себя стул, на котором сидел, и запустил им в дознавателя. - Сколько можно издеваться, сволочи! Кончайте скорее, казните! Убью!..
Чекист еле успел пригнуться. Стул, просвистев над самой его головой, с силой врезался в бетонную стенку и рассыпался на части. На руках у разбушевавшегося штабс-капитана цепными псами повисло два конвоира.
- Застрелите меня! Всех я знаю, всё знаю... Я всех уже выдал, продал с потрохами. Всех, всех! Сколько же можно?.. - Говорков истерично задергался, закатывая подернутые пленкой безумия глаза, забился в руках чекистов. Изо рта у него пошла пена.
Его вывели, почти выволокли из кабинета. Чекист-дознаватель ткнув сапогом обломки стула, с опаской покосился на Калиновского.
- Станьте к стене, Калиновский.
Януш злорадно оскалился.
- Не дрейфь, большой начальник, у меня нервы покрепче.
- Молчать! - теряя остатки выдержки, визгливо, по-петушиному, крикнул чекист и хлопнул по столу сухоньким кулач¬ком. - Зачем ты храбришься, Калиновский? Тебя ведь всё равно скоро ухлопают, как собаку, пустят в распыл всю вашу старорежимную банду и даже имён ваших не останется в тюремном архиве, а не то что - в чьих-то там сердцах! Ты бы мог еще несколько смягчить свою участь, назвав нам кое-какие сведения... Тогда тебе, как старому социалисту-революционеру, прошедшему каторгу, возможно, и будет снисхождение...
- Гражданин начальник, - перебивая, нервно взмахнул рукой Калиновский, - всё, что я знаю я уже давно вам сообщил. Большего вы от мена уже не добьетесь по той простой причине, что я и сам больше ничего не знаю. Не знаю куда подевался Савинков, где полковник Перхуров, связан ли с этим делом руководитель английской миссии Локкарт, кто финансировал восстание и откуда к нам поступаю вооружение и боеприпасы... И вообще, смерти я не боюсь, гражданин начальник, напрасно вы меня ею пугаете. Я хорошо знал на что шел и я готов!.. Хоть сейчас... Одно могу сказать: я вполне мог бы оказаться и по другую сторону баррикады.
- Не больно много мы потеряли, арестованный Калиновский, - кисло скривился чекист. - Как говорят у нас мужики: «Баба с возу - кобыле легче!»
- Зря вы так, не нужно, - поморщился Калиновский.
- Ну ладно, ты,идейный борец за справедливость, - у нас тут не институт благородных девиц! - зло выпалил чекистский начальник.
- Я это знаю, Я добжэ знаю, что такое ЧеКа!..
На обратном пути в камеру поляк-конвоир заговорил первым:
- Что я мог бы для вас сделать, Калиновский? Просите, только быстрей.
- После моей смерти, Зигмунт, бросьте, пожалуйста, эту поганую службу!..
11
Януш ничего не знал еще тогда о «Союзе защиты родины и свободы» и потому схватился за пистолет при одном упоминании о «наших», к кому предложил ему перебежать штабс-капитан Говорков. «Наших», а точнее Добровольческую армию генерала Корнилова, вскоре разбили красные под Екатеринодаром. Там же погиб и сам Корнилов. Януш Калиновский, командовавший к этому времени отрядом красногвардейцев, воспрянул духом, но, увы, ненадолго: пришел посланник от Савинкова...
- Когда, где и при каких обстоятельствах вы впервые встретились с Борисом Савинковым?..
Снова допрос, снова нескончаемые вопросы, каверзы, подковырки. Януша начинало уже трясти на допросах, но он крепился как мог. Подбадривало поведение Шурчанова на многочисленных очных ставках. От него чекисты по-прежнему ничего не могли добиться. Ни слова раскаяния или малодушия... Невзрачный с виду архангельский мужичок таил в себе неиссякаемую силу духа и святую убежденность в правоте своего дела. Филимоном Шурчановым персонально занимался один из лучших сотрудников городского ЧеКа, но дело не сдвигалось с мертвой точки. С остальными участниками мятежа, было более или мене ясно... По всем приметам, всё шло к трагической развязке, в чем Януш нисколько не сомневался.
...– С Борисом Савинковым, – скупо излагал факты Калиновский, – я повстречался в сентябре семнадцатого в городе Могилеве. Свел нас подполковник Вохельский. Савинкова сопровождал капитан 3-го ранга Долгих...
На следующий день по тюрьме прокатилась новость: Долгих застрелен при попытке к бегству!..
- Вот оно! - решительно подумал Калиновский. - Вот что мне сейчас нужно. Хватит, пора кончать этот слишком долго затянувшийся спектакль!
При первом же удобном случае Януш сделал прозрачный намек конвоировавшему его поляку Зигмунту...
- Вы должны жить, Калиновский! - косо взглянул тот на узника. – Вы нужны нашей многострадальной Польше!
- Бред! - только и проронил Януш перед дверью кабинета чекистского дознавателя.
«Конечно, бред! - раздумывал он позднее, в камере, лежа на жестких тюремных нарах. - Дознание подходит к концу, скоро должно всё решиться. Скорее всего - пуля в лоб в глухом тюремном подвале! Сейчас не старый режим, показательных процессов перед публикой не будет... Революционный трибунал и, по законам военного времени, - расстрел! И это к лучшему... Не хотелось бы, чтобы всякая штатская сволочь скалилась, улюлюкая, как в цирке, и тыкала в него своими грязными пальцами. Не бывать этому никогда! Жизнь кончена и ничего уже не принесет нового, ничего! Не будет второй Садковской, второго обращения к Богу, ничего больше не будет... Следовательно, и жалеть больше не о чем. Лишь бы как-нибудь смыть пятно позора... Проклятый Вохельский, он, как злой призрак, всю жизнь вставал на его пути! И жизнь пошла под откос... А ведь когда-то думалось!.. Да, мечталось совсем о другом... Злая судьба... Рок провидения... Не он ли швыряет людей, из стороны в сторону подобно осенней листве, сорванной с посиневших от холода деревьев? Не он ли управляет поступками?.. Так сколько же, сколько же сейчас в лагере большевиков вохельских, и сколько Тадеушей Костюшко по другую сторону баррикады! Но нет... Хоть я и уподобился при жизни Вохельскому, - умереть должен, как Костюшко!»
И Калиновский решил...
Чекистский начальник как будто догадался о его намерениях. После допроса кивнул находившемуся в кабинете черноволосому, смуглолицему чекисту, своему помощнику.
- Уведите арестованного, Волкенштейн.
Януш решил идти ва-банк. Едва выйдя из кабинета и встретившись взглядом с дожидавшимся в коридоре конвоиром-поляком. Калиновский стал действовать. Резко крутнувшись назад, он ударил ничего не подозревающего Волкенштейна ребром ладони по шее. Когда отключившийся чекист свалился на пол, свистящим шёпотом, чтобы не услышали в кабинете, приказал конвоиру:
- Зигмунт, стреляй прямо в сердце, так будет лучше всего!..
Глаза Януша выкатывались из орбит от внутреннего напряжения, сердце рвалось на части.
- Стреляй же, стреляй! Стреляй! - умолял он конвоира.
За дверью в кабинете встревожились, послышался топот ног. В коридоре за углом также загрохотали шаги спешащих к месту происшествия надзирателей.
- Стреляй, я тебе говорю, Зигмунт! Убийство при попытке к бегству разом решит все проблемы...
Казалось, - прошла целая вечность.
- Калиновский, вот ключь от прогулочного двора, бегите! – поляк-конвоир, сунув ему в руку ключь, больно подтолкнул в спину. - Бегите! Там, во дворе, - лестница... Живее! - голос Зигмунта с шёпота постепенно перерос в бешеный, нечленораздельный крик: -Беги же, матку твою paзэтак! Беги!
В следующее мгновение в коридоре гулко захлопали выстрелы, от меткого попадания Зигмунта свалился вынырнувший из-за поворота корпусной.
- Беги, Калиновский! - поляк-конвоир выстрелил из нагана в приоткрывшуюся дверь дознавательского кабинета.
Януш, ополоумевший от случившегося, почти оглохший от выстрелов, плохо ориентируясь в тюремных коридорах и переходах, отомкнул решетчатую дверь и выскочил, пошатываясь, как пьяный, на прогулочный двор. Позади густыми пачками гремели винтовочные и револьверные выстрелы. Калиновский взглянул в угол и увидел там, у стены, сиротливо приткнувшуюся деревянную лестницу.
«Вот она!.. Свобода! Ура! – Калиновский задрожал мелкой дрожью от нетерпения и метнулся к лестнице. - Свобода! Неужели?.. Каких-то два десятка шагов. Вот уже верхушка стены... Ушел!»
- Стой!
За спиной вдруг хлопнуло несколько выстрелов, правую ногу Януша обжигающе клюнула пуля. Застонав, он схватился рукой за рану, покачнулся, потерял равновесие и с двухметровой высоты навзничь рухнул на пыльный пол прогулочного двора.
12
Женщины не баловали Якуша своей привязанностью и любовью. Первый paз он влюбился, будучи еще в Варшавском кадетском корпусе. Влюбился, смешно сейчас вспоминать, в намного его старшую по возрасту дочь почтмейстера пани Марыню Щербицкую. Это была романтическая любовь непризнанного Дон-Кихота. Януш подбрасывая в окно пани Марыни по-мальчишески коряво написанные любовные записки, поджидал ее вечерами у подъезда театра, куда та частенько отправлялась по воскресеньям в окружении молодых людей, своих поклонников и тайных воздыхателей. Януш страшно завидовал этим молодым людям и ревновал их к Марыне. Чтобы казаться взрослее, стал тщательно отращивать пушок на верхней губе, прохаживаясь мимо
особняка Щербицких, лихо дымил папиросой, в чем однажды и был уличен командиром своей роты, штабс-капитаном Бугалом.
В конце-концов всё кончилось комически. Пани Марыня, догадавшись, по-видимому, в чем дело, подошла к нему однажды на улице под руку с каким-то молодым, щеголевато одетым господином.
– Пан Калиновский, если не ошибаюсь? - любезно поинтересовалась Щербицкая. – Очень приятно. Знакомтесь - это мой кузен, пан Ольгерд Лешневски... Мне хотелось бы с вами серьёзно поговорить, пан Калиновский...
На следующий день вся рота дружно смеялась над несчастным, обманутым Янушем. Неизвестно, что ему наговорила пани Марыня, но свидетель происшествия, всё тот же кадет Казимир Вохельский, рассказывал, что Януш тут же потащил его к дому почтмейстера. Оставив приятеля на улице, Калиновский скрылся за дверью парадного... Минут через десять обе половины двери распахнулись настежь и красными, как рак, от натуги, взбешённый почтмейстер пан Вроцлав выволок упирающегося Януша восвояси и, спихнув со ступенек, крикнул на всю улицу:
- Вон отсюда, хулиган! Я вот тебе покажу – жениться... Женилка ещё не выросла, а туда же! Пану Калиновскому расскажу, он тебе всыплет по первое число...
Лёжа в тюремном медицинском изоляторе с пробитым пулей бедром, Калиновский. тоскливо ловил взглядом грациозные, соблазняющие движения немолодой уже с виду, полнотелой медицинской сестры. Внутри вдруг всё загорелось, заныло.
«Десять лет каторги: Сибирь, грязь, унижения!.. Десять лет без женского тепла, нежного взгляда, ласкового слова, - только ругань, ненависть, побои царских сатрапов... Потом – полтора года войны, крови, убийств, мрака, ада - и весь жизненный путь! За всю жизнь, - только две или три гулящих девицы делили с ним ночную постель. Всё! Вспомнить нечего... Пошлость и ничего человеческого, возвышенного, к чему так стремилась его романтическая натура! Страшно и смешно подумать: за тридцать с лишним лет, - три подзаборные шлюхи и всё! Нисемьи, ни детей, ни друзей, - никого! Один... Один, как перст! А ведь когда-то...
Когда-то умолодого, девятнадцатилетнего студента Януша Калиновского было много друзей. Была и подруга, даже больше того, - невеста: Виолетта Садковская. С ней Януша познакомил студент его факультета, литовец Пятрас Гайлявичус. Он так же как и Вохельский в кадетском корпусе с жаром говорил о Костюшко. Говорил о гнилости Николаевского режима, призывал креволюции и свержению самодержавия. Впоследствии, в варшавском централе, Пятрас выдел всех: Михаила Калугина, Сташека Добриянского, Павла Мачашека и многих других студентов. Всего двадцать семь человек. Троих из них: Калугина, Добриянского и Виолетту Садковскую приговорили к смертной казни чеpeз повешение. Виолетта так и умерла, навеки оставшись молодой в разбитом сердце Януша Калиновского. Счастье только издали как бы подразнило несчастного Януша и снова исчезло, уступив место суровой действительности. Десять лет Усть-Кутской каторги... Да, воистину, - настоящий человек познается в беде, особенно, если он считается другом, товарищем...
...Студента Павла Мачашека, грубоватого, себе на уме парня, Калиновский вначале недолюбливал. Мачашек был неразговорчив, скрытен, а скрытность порождает недоверие. Не очень обрадовался Януш и тогда, когда повстречал его в том же этапе, в котором отправлялся в Сибирь и сам... Однажды, в одной из пересылочных тюрем, на прогулочный дворик, где в это время находились политические, начальство, по всей видимости, с умыслом, впустило партию уголовников. Те сразу же повели себя вызывающе-нагло, воинственно. Обзывали студентов обидными прозвищами, всячески провоцировали на скандал. Один из уголовников, «Иван», как называются на блатном жаргоне воровские главари, окруженный кучей шестерок и телохранителей, вразвалочку подошел к Калиновскому.
– Ну ты, шавка, сымай макинтош, - указал на студенческую шинель Януша.
Калиновский, насупившись, немигающим, злым взглядом впился в лицо Ивана. Он был готов драться, но понимал, что силы не равны.
– Стёп, a Стёп, мож ему помочь? – выступил вперед невысокий, вертлявый человечек с усиками щеточкой на верхней губе. – Ну ты, почтеннейший, Степан Аверьянович долго не ждут-с. Вони нэрвные!
Человечек, приблизившись, схватил Януша за борт шинели.
– А ну брысь, пся крев! – Калиновский с силой толкнул человечка в грудь кулаком. Тот, не удержавшись, свалился на пол.
– Ах, падло, пихаешься! - бандит, как ванька-встанька, молниеносно вскочил на ноги, выхватил из-за голенища сапога какой-то тонкий, блеснувший на солнце, остро заточенный предмет и бросился на Януша. – Держись, политика вшивая, сейчас я тебя в гости к Господу Богу и ко всем святым угодникам отправлять буду!
Калиновский поспешно отпрянул назад, споткнулся о подставленную кем-то из уголовников ногу. Падая навзничь, успел заметить как наперерез человечку с ножом бросился студент Мачашек...
Впоследствии, когда этап отправили дальше, Януш узнал, что Павел умер от сильной потери крови в тюремной больнице.
...– Мало, мало мы их, каналий, вешали! – скрежетал зубами на соседней кровати всклокоченный, заросший щетиной человек лет сорока с виду. - Поднялось быдло на господ, не удержишь... Присягу нарушили, закон и право попрали, Бога забыли, эх!.. А думали б мы головой раньше - ничего бы не случилось. Вешать нужно было. Вешать и вешать! Чтоб даже мысли крамольной у мужика никогда не возникло. Страх в самую душу хамлу вбивать нужно было, как при Иване Грозном! При Петре... Эх, не тот был царь в первопрестольной, не тот. Развёл либерализм американский, царицыным бабьим капризам потакал, Гришку Распутина, хлыста, христопродавца и блудника, до дел государственных допустил. И на вот теперя, получай, расхлёбуй чужую кашу... Пропала не за грош Расея-матушка! А всё потому, что хозяина настоящего не было. Потому как царь - дурак, под бабьим каблуком обретался... Эх, не вовремя Столыпина Бог прибрал, не вовремя. Он бы удержал Россию.
– Раньше, в старину, тоже бунты случались, ан с Божьей помочью подавляли, - заговорил другой больничный арестант, поминутно кашлявший, худой, с впалыми, горящими ярким чахоточным румянцем, щеками. - Армию нужно было в руках держать, ни какие б революции не страшны были. Армия все бунты подавляла. Без солдат кто же управится?
– А я о чём говорю? - горячился небритый. - И в армии нужно было вешать. Стрелять, вешать, каленым железом революционную крамолу выжигать! Как Красс в римском войске: каждого десятого - под топор!
– Замолчи ты, вешатель! - злобно крикнул из угла молодой, белокурый арестант с грязной марлевой повязкой, съезжающей на глаза. – Отвешал ты своё, пришло время квитаться.
– Большевик? - брезгливо глянул в его сторону небритый.
– Трус! – заверил сосед с чахоточным румянцем на впалых щеках.
– Нет, господа бывшие, - не меняя тона, возразил из угла белокурый юноша, - просто – дурак! Обиженным, вишь ли, себя считал. Советской властью... Потому и влез в ваше дерьмо. А на обиженных, как известно, воду возят, как на меринах... Но теперь уже всё, дудки! Вы теперь меня, господа бывшие, никакими пирогами бунтовать против власти не заманите. Ежели токмо к стенке не поставят, отсижу сколько положено, сколько народ присудит. Искуплю... В лепешку расшибусь, а человеком выйду! Но уж вас, чистоплюев!.. Сволочи... - белокурый истерично ткнулся лицом в подушку, голос его дрожал и ломался. - Из-за таких вот... Стравили народ... Черносотенцы! Монархисты!
Небритый неодобрительно кивнул в угол.
– Белое дело из-за таких хлюпиков и нытиков гибнет. А сам офицер, небось...
– Эт-тот про-о-даст, - зловеще поддакнул чахоточный и, поперхнувшись кашлем, вдруг смолк.
Зловеще щёлкнул дверной замок и в камеру, в сопровождении двух надзирателей, вошла давешняя полнотелая медсестра.
«Хоть это и дико звучит, но я бы её!.. - Калиновский со звериной тоской изголодавшегося по женскому телу самца взглянул в разрез белого, больничного халата склонившейся перед ним женщины. - Какая там к чертовой матери перевязка?.. Хотят сохранить меня здоровым для расстрела? Хотя, руки ласковые, перевязывает от чистого сердца, не лишь бы отделаться. Какой одуряющий аромат от неё исходит!.. Запах мыла, белья и плоти... Дико, пошло, грязно, сам знаю, - но я бы её сейчас пожалуй того!.. Сжал бы в объятиях до хруста костей, до стона, до зубовного скрежета... Как давно у меня была последний раз женщина!»
Калиновскому вспомнилась Москва, явочная квартира на Арбате. Какой-то притон, а главное – женщина! Почти такая же как эта медсестра... Собачья ночная любовь... Наигранная страсть профессиональной проститутки... Дикая прелесть бесстыдства и вседозволенности...
– О чём вы всё время думаете, уважаемый? - вывел его из приятных воспоминаний назойливый голос небритого. - Если о смерти, то могу вас успокоить и воодушевить: вы не одиноки. Меня большевички-комисcapы тоже постaвят к стенке, уж будьте в этом уверены. Таких людей как я они, к слову сказать, не милуют. Я, уважаемый, из Ярославля. О полковнике Перхурове слышали?
– Не слышал и не желаю ничего слышать а всякой сволочи! - угрожающе отрезал Януш. – И вообще, пан хороший, оставьте меда в покое.
– Гм... гм... неловко замялся небритый перхуровец. - Однако чувствуется, к сожалению, тлетворное влияние некоего молодого господина... прошу прощенич, - товарища!
– Не делайте туманных намеков, господин из Ярославля, - откликнулся из угла белокурый юноша. - Желаю вам попасть в ад за все ваши земные грехи.
– Весьма не остроумно, молодой человек, весьма, - недовольно процедил перхуровец. - Если бы вы, волею Всевышнего, оказались вдруг на моем месте, то, уверяю вас, не смогли бы так плоско и топорно иронизировать.
– Подите к черту, вы, перхуровская сволочь! - молодой снова зарылся под одеяло. Его трясло от беззвучных рыданий.
– К черту всё! К дьяволу! Подите вы все....
– Moлокосос! – угрожающе проронил небритый. – Жалкий прапоришка, гимназист!.. О, Боже, до чего ты довёл Россию!
– А что, господин... не знаю как вас величать, - подал голос чахоточный, - они вправду могут нас того...
– Вы в ЧеКа, любезнейший! - сердито покосился на него небритый перхуровец.
...«Значит, всё-таки, - как собаку!.. К стенке, - Калиновский, смиряясь, вздохнул. - Что ж, теперь всё едино. Только бы не вместе с этими... Господа! Шляхта! Паны! А хлоп взял, да и ткнул вас всех мордой в дерьмо! Смешно сказать, - там, в Москве, в постели... Ну девица та гулящая, - графиня!.. У Корнилова на Кубани господа генералы щеголяли в бумажных, нарисованных химическим карандашом, погонах на нестиранных нижних рубахах. А такие вот господа-офицеры с трехлинейками наперевес, как простые жолнежы, бросались на «ура» в атаку... Вот вам и хамье, вот вам и быдло. Это же народ!.. Тот народ, за который дрался с царицей Тадеуш Костюшко, Емелька Пугачёв, за который я сам гнил десять лет на сибирской каторге. А кучка взбесившихся от безделия дармоедов снова захотела сесть на шею этому народу. Захотела втоптать его в грязь, в нищету, в рабство... Вешать?.. Не такие ли вот перхуровцы повесили и Виолетту Садковскую? Она просто смеялась им в жирные, холеные морды. Она была сильнее их даже на пороге смерти, с грубой петлёй на нежной, девичьей шее. Она была сильнее, потому что за ней стоял весь народ, простые польские и русские хлопы. А он, Януш?.. Он тоже теперь стоит на пороге смерти с воображаемой петлей на шее, но только народ - впереди него, народ будет его судить, как своего врага. А позади, за его спиной - вохельские, перхуровы, савинковы, господа из Ярославля, - вся та нечисть земли русской да заодно и польской, с которой он, Калиновский, боролся всю свою жизнь. Где же произошла досадная промашка? На каком перекрестке он потерял направление и ступил не на ту дорогу?.. О, это ужасно до чего же он мог докатиться... Проклятая путаница! Всё перемешалось в этом политическом котле, всё - как в тумане. Где черное, где белое? где добро, где зло? - не разберешь! Всё пошло кувырком. И вот теперь - позорный финал! Шепнут как подзаборного пса именем революции... А разве не за революцию я боролся? Тот поляк-конвоир, Зигмунт, говорил, что я буду еще нужен Польше? Что я должен для чего-то жить? Но как можно жить без веры? Как можно жить без Бога? Как можно жить без Родины?.. Нет у меня больше Родины, я ее предал! Только кровью смываются такие ошибки. Кровь Зигмунта на моей совести и я должен умереть! Земля вопиет об отмщении... Сохранивший душу, - потеряет ее, а отдавший ее во имя Христа, обретет благодать и жизнь вечную!.. Поэтому, я должен умереть, чтобы по ту сторону быть чистым, незапятнанным, безгрешным... Зигмунт, Зигмунт, брат, - почему ты меня не застрелил? Вместе бы сейчас в обители Божьей были... Несчастный храбрый поляк... Рыцарь!
13
Как-то в тюремный госпиталь, в камеру Януша, положили на обследование штабс-капитана Говоркова. Он не узнавал Калиновского и, бессмысленно тараща зеленоватые, холодные, как у жабы, глаза, гундосил одно и тоже:
– Да, я простой казак Зимовейской станицы Емелька Иванов сын Пугачёв. Каюсь. Прости, народ православный, ежели в чем тебе не потрафил. Прости, сыну Божий Иисусе Христе за все мои прегрешения! - отвесив низкий земной поклон и перекрестившись на пустой правый угол больничной камеры, начинал поновой: - Я, простой беглый казак Зимовейской станицы Емелька Пугачёв...
Его то и дело водили в кабинет главврача, вызывали практикующих психиаторов из города.
– Вот что значит ЧеКа! - страдальчески говорил чахоточному соседу небритый перхуровец из Ярославля. - Человека до помутнения разума довели, изуверы!
– А, может, того... притворяется? - осторожно усомнился чахоточный. - Чтобы это самое... Не к стенке?
– Шкуру спасает, гадина! – с презрением уточнил Калиновский. Внутри у него всё кипело. Злорадно, с удовлетворением, подумал: «Хоть с одним сполна поквитаюсь!..»
Утром Говоркова нашли в кровати задушенным мокрым полотенцем. Чахоточный поспешно указал пальцем на Януша.
– Это он убил! Своими глазами видел...
Калиновского в тот же день выписали их госпиталя и перевели опять в одиночку. Дело, между тем, подходило к концу и параллельно истощался запас физических и духовных сил Януша. Он уже был на грани нервного срыва.
«Только бы не сойти с ума, – тревожно думал Януш. – Ведь и от этого не заметишь, как сойдёшь с катушек. Говорят, что помешанные не признают себя дураками, думают, что они- гении, великие писатели, полководцы! О, это сбудет ужасно!..»
За стеной в соседней камере раздался вдруг глухой стук. Ещё в николаевских казематах Калиновский узнал и накрепко выучил нехитрую тюремную азбуку, похожую на Морзе у моряков. Стучал Шурчанов бывший вестовой командира комендантского батальона Баранова.
«Завтра меня шлепнут. Дело дрянь. Всем тоже горит распыл. Виноградов, сука, отвертелся. Держись, паныч, я с тобой. Может, кто нас когда и вспомянет добрым словом? Остаюся преданный делу освобождения простого люда от большевицкой сатрапии Филимон Шурчанов».
«Вот она, могучая сила воли русского мужика! – с облегчением обрадовался Януш. Вспомнился почему-то Гришка Распутан, открывавший ногой двери царского кабинета... – Не туда направил ты силу свою, мужик, не туда...»
«Филимон, мы слишком измазались в дерьме, связавшись с недобитыми монархистами и всяким сбродом, – застучал Калиновский ответ Шурчанову. - Негодяи в офицерских погонах завели белое движение в тупик, ничего не дали народу, вернули расстрелы и шубеницы. Выдавать себя за идейного борца не могу. Героем-великомученником себя не чувствую. И вообще, - что-то не так... Савинков и компания нас бросили на произвол судьбы, всё было оплачено англичанами из Москвы. По-моему, наше выступление было им нужно для высадки десанта на севере. Нас подставили и – крупно! Ищу пути покончить со всем сразу... Тебе советую то же самое. Спасибо за службу, жолнеж! Прощай. Как говорится по-русски: не поминай лихом!»
Этой же ночью Калиновокий, распустив на ленты рубашку, попытался повеситься на прутьях решетки. Самодельная веревка, не выдержав тяжести его тела, оборвалась. Вбежали свирепые надзиратели. Януш яростно вырывался, кричал чтобы его застрелили, дрался и царапался. Под конец, измученный неравной борьбой, потерял сознание и затих...
– О, Господи, – шептал он, очнувшись через некоторое время, – если Ты есть, Господи, – пошли мне погибель! Смерти прошу как избавления!
Калиновский повалился на каменный пол камеры, затрясся в горьких, едва слышных рыданиях.
И вот наконец – трибунал. Тут же, в здании городского ЧеКа. Арестованных под конвоем по одному вводят в помещение, где вершатся их судьбы. Несколько десятков руководителей и активных участников антисоветского мятежа в коридоре под усиленной охраной дожидаются своей очереди. Руки у всех связаны за спиной, переговариваться между собой не разрешается. Большевистское судилище длится недолго, буквально через несколько минут, достаточных лишь для зачитывания вынесенного приговора, обречённый с убитым видом показывается из-за двери и на смену ему идет следующий. Всем выносится один и тот же вердикт: расстрел! Приговор приводят в исполнение немедленно, – стреляют здесь же, в подвале под домом. Всё это угнетающе действует на окружающих. Кое у кого – истерика. Конвоиры тоже заметно нервничают, то и дело хватается за кобуру. В воздухе пахнет кровью...
Калиновский узнает вышедшего из комнаты, где заседает ревтрибунал, подпоручика Иванова, пересиливая апатию, кивает Шурчанову, отворачивается от Виноградова... Он единственный вышел с сияющей физиономией, – видимо, расстрел ему заменили тюремным заключением... А вот и небритый перхуровец из Ярославля. Узнав, высокомерно отворачивается от Калиновского. Через некоторое время в коридоре раздается нечеловеческий, душераздирающий вопль, – чекисты тащат упирающегося, обмочившего больничный халат чахоточного.
Перед глазами Януша всё плывет и колеблется, как на речном дне. Покачнувшись, он теряет сознание. Сквозь зеленую, туманную пелену успевает отметить бесстрашную улыбку на губах Филимона Шурчанова. Так способны улыбаться только люди, вступившие в поединок с привидением или собственной смертью...
«Вот и всё, – с облегчением думает Калиновский. – Конец!..»
В коридоре, между тем, откуда не возьмись появляется русский студент Михаил Калугин. Приветливо и дружелюбно улыбается Янушу. Из-за его спины выглядывает... Виолетта Садковская, машет ему красивой, тонкой рукой. – «Держись, Януш, я всегда с тобой! Не падай духом, милый, всё обойдется...»
– Нет, не хочу! Прочь!.. – Калиновский вдруг срывается с места. Конвоиры не успевают его остановить.
– Прочь с дороги, сокроменска потвора! – дико рычит Януш преградившему путь чекисту. – Ещё Польска не сгинела, панове большевики!
От сильного удара носком сапога в пах чекист летит в сторону и в ту же секунду на улицу, вместе с оконной рамой и сыпанувшими осколками стекла, вываливается человеческая фигура...
25 ноября 1980 г. – 6 января 2001 г.