Собачка

Лора Кольт
Собачка

У бабы Любы ноги ходят плохо. Спуститься с четвёртого этажа во двор – непросто, - поэтому воздухом она дышит на балконе, открывая створку окна и выглядывая сверху среди редких прохожих знакомую фигуру  Тамары, - жены покойного двоюродного брата. Та работает, несмотря на возраст, в няньках в богатой семье, приходит поздно, они вместе ужинают, смотрят телевизор, потом баба Тома гуляет с собачкой – рыжим пуделем с еврейской кличкой Фаня, и, попив перед сном чайку, женщины расходятся по комнатам.
Так повторяется изо дня в день, и жизнь бабы Любы подчинена этому неспешному распорядку. Иногда  Тамара даёт ей немного денег, помогает спуститься вниз и провожает до автобуса, - баба Люба едет в гости к родным.
Она не одинока: у неё две дочери, четверо внуков и уже трое правнуков. Сказать, что она им не нужна… Нет,  наверное, это будет несправедливо. Просто… ну, не до неё, что ли… Заняты своими проблемами, своими бедами. Баба Люба не хочет быть им обузой.
***
В  молодости Люба была красавицей: высокая, пышнотелая, чёрные, как смоль, брови, длинные вьющиеся волосы, полные, соблазнительные смеющиеся губы - совсем не похожа на многочисленных маленьких, белёсых и незаметных, как серые мышки, двоюродных сестёр. Говорят, бабка согрешила с проезжим татарином. Голос был сильный, чистый, - ей бы в народном хоре солисткой  петь. В мужья  выбрала полную свою противоположность, - простого русского парня Фёдора, с белыми, как лён, кудрями. Прожили они вместе недолго: Фёдор стал попивать, потом  ушёл из семьи  и где теперь, царствие ему небесное, покоится, на каком чужом погосте, - об этом баба Люба ничего не  знает. Она осталась с двумя девчонками, да так и мыкалась до старости без мужа.
У старшей, Катерины, жизнь казалось, сложилась: муж попался работящий, малопьющий, а, главное, заботливый и внимательный. Об отношениях супругов говорили хотя бы прозвища, которыми они наградили друг друга ещё в юности, и которые остались неизменными за четверть века: он – заинька, она – котёнок. И дети, Алёшенька да  Настенька, на  удивление, пошли в родителей: ласковые, послушные.
Вот только со здоровьем у Катерины – беда. Ей не было ещё и сорока, когда у неё начались спазмы сосудов головного мозга, и молодая женщина оказалась на инвалидности. Катя начала попивать. Муж, жалея, приносил ей по вечерам «чекушечки», сам выпивал с ней за компанию, - да ему-то, бугаю, что сделается! А Катерина втянулась. Вроде и алкоголиком запойным не была, а вот без бутылочки перед сном уже не могла.
Баба Люба, тогда ещё крепкая, бойкая, ругалась с дочерью, пеняла зятю, а тот виновато отводил глаза: «Жалко её!» Но жили всё равно дружно: ни ссор, ни ругани. Упаси бог!
А несколько лет назад беда настигла Алёшу, любимого сыночка, высокого белокурого красавца, отца двух дочурок. Рост сыграл злую шутку. Алёша нырнул в пруд. Он нырял в него каждое лето всю свою жизнь и ничего, а тут – то ли удача отвернулась, то ли пруд пересох, но Алёша ударился головой о дно и сломал себе шею. «Выживает один из ста»,  - сказали родителям врачи и посоветовали не надеяться на лучшее. Десять дней Лёша был в коме, потом открыл глаза. Но  жизнь для него  всё равно оборвалась, - что такое в двадцать пять лет оказаться прикованным к инвалидной коляске!
Баба Люба узнала о трагедии, случившейся с внуком, самой последней,  - она гостила у племянницы под Тюменью. Катерина запретила родственникам рассказывать ей. И не потому, что боялась, как бы у матери не стало плохо с сердцем, - не хотела, чтобы та примчалась домой, плакала, путалась у неё под ногами. И баба Люба пребывала в полном неведении два месяца, пока Лёша находился в больнице. А когда инвалида в коляске привезли домой, бабушка стала лишней.
Катю можно понять: её жизнь замкнулась на сыне. Да ещё Настя собралась рожать, - с отцом своего будущего ребёнка уже больше года они жили гражданским браком – то у его родителей, то у её, то у каких-нибудь сердобольных родственников. Но с дитём не будешь мотаться по чужим домам, и к кому, как не к маме под крылышко могла вернуться Настя.
Баба Люба переезжала от одной племянницы к другой. Её привечали,  - характер у тётки лёгкий, да и по дому всегда поможет. Летом увозили на дачу: пока хозяева ковырялись в земле, баба Люба готовила обед, медленно передвигая по кухне свои больные ноги. А куда торопиться? Потом выходила в ограду и колотила поварёшкой по водосточной трубе, созывая за стол ораву дачников.
К осени начала скучать – по дочери, по внукам. Да и племянницы, как бы не относились хорошо к старой тётке, всё ж озабочены своими делами, - до неё ли! Бабу Любу привезли домой. Её встретили, как чужую, как нежданную и незванную гостью, которой никто не рад.
Бабе Любе достался диван в гостиной. Она сидела на нём целыми днями и боялась лишний раз выйти из комнаты, чтобы не попадаться на глаза дочери, не путаться у неё под ногами, вызывая раздражение. За стеклянной дверью шла своя жизнь: плакал новорожденный Максимка, - Настя иногда заходила с малышом на руках к бабушке; на коляске проезжал Алёша, заглядывал, чуть приоткрыв дверь, - трудно развернуться в коридоре: «Бабуль, привет, как дела?» «Хорошо, Лёшенька!» -  подхватывалась было баба Люба. Но пока она тяжело поднималась с дивана, внук укатывал к себе в комнату.
Вечером возвращался с работы зять, ужинал и приходил в гостиную смотреть телевизор. Баба Люба оживала, - он, пожалуй, единственный разговаривал с ней. Появлялась Настя с Максимкой, - тогда можно было немного понянчиться с правнуком, не опасаясь услышать окрик дочери. Катя телевизор не смотрела, она ложилась рано, особенно если чуть-чуть «принимала».
Через пару часов все разбредались по своим комнатам, и баба Люба опять оставалась одна. Тогда она шла на кухню, наслаждаясь тишиной, грела чайник, выпивала чашечку чая с кусочком хлеба, иногда отрезала тоненький кусочек колбаски или баловала себя печенюшкой, - одной, чтобы было незаметно. Баба Люба жила у дочери нахлебницей,  - её пенсию получала в далёком краю младшая, непутёвая Надежда. Катерина матери время от времени об этом напоминала.
Надежда замуж вышла в семнадцать лет за бывшего зека, - из приличной, впрочем, семьи. Отец – военный, мать – домохозяйка, Толик же, единственный сын, был тем, что называется «не без урода». Поэтому, когда он привёл в дом толстушку-хохотушку Наденьку, родители, хоть и считали её не парой, но, скрепив сердце, приняли в надежде, что сын, женившись, образумится. 
После женитьбы и рождения первенца Толик взялся было за ум, пошёл работать, но хватило его не надолго, - через несколько лет по пьянке подрался и, как и в первый раз, снова угодил за решётку. Злые языки поговаривали, что без самой Наденьки здесь не обошлось: хотела, мол, от мужа избавиться. Может, так оно и было, потому что Наденька с мужем тут же развелась, сошлась с другим и, продав квартиру, укатила с ним на Вологодчину.
Деньги скоро кончились, а вместе с ними улетучилась любовь избранника. Наденька осталась с сыном  в чужом посёлке в деревянном бараке с промерзающими стенами и удобствами во дворе.
Дождавшись, когда муж освободится, Надежда написала ему письмо: мол, прости, всё осознала, сына одной без тебя не поднять. Толик, видно, наскучавшись без женской ласки, поехал к жене. Так они там и остались. Успели родить девочку, и уже много позже Толик, возмужав и окончательно остепенившись, встретил другую и, воспользовавшись тем, что повторный брак они с Наденькой так и не зарегистрировали, сказал ей: «Прости, дорогая!»
Жизнь Наденька вела не то, чтобы распутную, а какую-то бестолковую. Она всегда была весёлой жизнерадостной пышечкой, смешливой, разговорчивой,  - мужчинам такие нравятся. И к Наденьке они липли, как мухи. Но устроить жизнь как-то не удавалось. От одного Наденька ушла сама: ревновал до такой степени, что караулил у дверей магазина, где она тогда работала, и устраивал скандалы, если она улыбалась и шутила с покупателями – мужчинами. Когда дело дошло до рукоприкладства, Наденька вернулась в свою хибару.
Другому  мешали дети. Наденька хоть и слаба была на мужиков, но ни сына, который к этому времени вырос, ни тем более дочь, на них менять не собиралась. И снова возвращалась в свой дощатый барак.
Туда к ней и приехала однажды баба Люба, чтобы поддержать дочь  и морально, и материально  - невеликой своей пенсией. А для того, чтобы пенсию эту без проблем получать, выписалась из четырёхкомнатной квартиры старшей дочери и прописалась к младшей. Об этом ей и вспоминала временами Катерина.
У Наденьки баба Люба прожила недолго. Дочь снова сошлась с мужчиной, перешла к нему, оставив мать в бараке. Когда за неуплату отключили электричество, баба Люба, как в войну, жила со свечкой  в холодном доме, - темно становилось уже к пяти часам вечера, не было газа, не работал телевизор, и долгими зимними вечерами баба Люба думала о прожитой жизни, о странных изломанных судьбах своих дочерей.
Наденька по вечерам приносила ей в баночке горячий ужин. Сидела с матерью, пока та  съедала свою «пайку», а потом уходила, оставляя старуху одну. А в один прекрасный день принесла билет на поезд и отправила мать к сестре.
И снова всё пошло по кругу: негостеприимный дом Катерины, одна племянница, другая.  А потом бабу Любу позвала к себе в гости  Тамара.

***
Шаркая тапочками, бабу Люба идёт в тесную прихожую. Сегодня Тамара придёт домой заполночь, и баба Люба почему-то – никогда она этого не делала! – решает, пока светло, погулять с собакой. Она долго одевается, топчется по прихожей, ищет поводок и открывает входную дверь. Собака, минуту назад крутившаяся под ногами, исчезает.  «Наверное, вниз побежала», - думает баба Люба и ещё долго возится с замком.
Пока она спускается с четвёртого этажа, едва передвигая ноги и останавливаясь через ступеньку, чтобы передохнуть, внизу хлопает железная дверь, так что, когда баба Люба доходит до первого этажа, в подъезде собаки тоже уже нет. Не видно её и на улице. «Фаня! Фаня!»  - обеспокоено зовёт баба Люба, и ждёт, что рыжая морда выглянет из кустов. Но собака не показывается, и баба Люба, опираясь на палочку, идёт по двору, оглядываясь по сторонам.
Потом она поворачивает в проулок и выходит на улицу. Фаню не видно и здесь. Если бы баба Люба могла бегать, она, наверное, побежала бы. Но ноги не слушаются, к тому же ей становится плохо от одной только мысли, что собака потерялась. Она мечется по тротуару и останавливает прохожих: «Вы собачку не видели? Рыженькую такую?» Собачку никто не видел, но отчаянье седой бабульки с палочкой так велико, что прохожие останавливаются и выслушивают её причитания: «Собака не моя, - чуть не плачет баба Люба, - хозяйка сына недавно похоронила, мужа похоронила, а теперь ещё я собаку потеряла!» Ей сочувствуют, советуют, в какую сторону для начала пойти. Мальчишка, проникнувшись,  свистит и бежит обратно во двор: «Фаня! Фаня!» Как будто собака откликнется на чужой голос!
Сосед с пятого этажа, выслушав рассказ, обещает взять своего пса и поискать пропавшего пуделя: собаки  не дружат, может, как на приманку, выскочит на врага. Он уходит в подъезд и уже спустя минуту бегом возвращается обратно: «Бабушка! Собака-то дома! Она за дверью лает!».
Баба Люба поднимается на четвёртый этаж, - сердце к этому времени бьётся уже через раз, - берёт Фаню на поводок: уж теперь-то она уверена, что не забудет её дома и не потеряет на улице, и снова спускается во двор. Она гуляет с собакой, терпеливо дожидаясь, пока та обнюхает все кусты и сделает свои нехитрые собачьи делишки. Потом возвращается домой, садится на диван перед телевизором и начинает плакать -   навзрыд, как  обиженный ребёнок. Она плачет от того,  что так глупо забыла собаку дома; от того, что не ходят больные ноги; от того, что дочери не звонят  и не интересуются её здоровьем;   от того, что так  рано умерли все мужчины в доме, где её приютили, а ещё от того, что жизнь так коротка и так несправедлива. Она плачет, а рыжая Фаня забирается к ней на колени и слизывает горькие солёные слёзы с дряблых морщинистых щёк.