Наташка
Наташка
Наташке Прохоровой – шестнадцать лет. Она угловата, худа, не по годам замкнута в себе. Короткая, почти мальчишечья стрижка, поношенная, с чужого плеча, оранжевая куртка. Синие потертые джинсы, разбитые кроссовки. Её трудно назвать хорошенькой. Несколько широко, и глубоко посаженные глаза, не то серого, не то бледно голубого цвета. Бледное лицо, с темными полукружьями под глазами. Тонкая, ничем не прикрытая, длинная шея. Она настолько худощава, что в свои шестнадцать, больше кажется двенадцатилетним подростком, нежели сформировавшейся девушкой. Дополняет ощущение неприязни – острый, постоянно напряженный, рыскающий взгляд, от которого приходит на ум сравнение, ее с маленьким зашуганным зверьком.
Наташка живет в детдоме. Живет недавно, а до этого жила с мамой на окраине города в старом большом безалаберном доме. Но дом недавно сгорел, а с ним сгорело ее, Наташкино детство.
Детство в воспоминаниях каждого из нас это - нежные, ласковые руки мамы, заботливая улыбка отца, родная улица, школа, первые друзья. Всего этого не было у Наташки.
Вот и теперь в этом новом, неуютном для себя месте, замкнувшись в себе и никого не допуская к себе в душу, долгими зимними вечерами думает она. Память лихорадочно выхватывает куски и кусочки её совсем еще небольшой, но уже такой длинной, полной горя жизни, которой с лихвой хватило бы любому из нас.
Лето. Жаркий июнь. Длинная, покрытая песком улица, по которой так приятно бежать босыми ногам, поднимая фонтанчики пыли. Громадные, облепленные белым пухом, как снегом, тополя. Высоко плывущие в синем, огромном небе белые облака. И вдруг все поплыло, закувыркалось и пропало. Потом как из тумана увидела она лицо бабы Зины и услышала ее полный жалости и страдания шепот.
– Ах ты, дитятко мое. Да что ж это такое. Ти можно, чтоб у наше время детки у галодны обмарок падали, – шептала она, и крупные ее слезы капали Наташке на лицо. Потом она сидела в ее уютном, прохладном домике и пила, что-то белое, вкусное и теплое.
Вечерами она поджидала дядю Колю, он торговал фруктами где-то на рынке, и всегда возвращаясь, угощал ее чем-то диковинным и необычайно вкусным. Помнит она его застланные слезами глаза, когда свой первый в жизни банан проглотила она почти целиком вместе с кожурой.
В реальность ее возвращает голос воспитателя, Анастасии Ивановны.
- Прохорова на ужин. Тебе, что особое приглашение?
Наташка нехотя идет в столовую. Кормят здесь хорошо и сытно, но сегодня кусок не идет в горло. Она нехотя съедает гречневую кашу с котлетой и, не допив чай, возвращается к себе в комнату.
Вспоминает Наташка свой дом. В нем сытно бывало редко, только тогда когда папа получал свою пенсию. Тогда дом становился веселым и хлебосольным. Светилось улыбкой материнское лицо, довольным и даже каким то вальяжным становился отец. И дом наполнялся гостями. Задушевно пела своим хрипловатым, вечно простуженным голосом мама и ей не совсем в лад подпевал отец. Праздник длился не долго – два, три дня, а потом тускнела улыбка матери, становился угрюмым и замкнутым отец. Лишь изредка в такие вот дни он сажал ее к себе на колени и рассказывал ей о дивных, дальних заморских странах, в которых доводилось ему бывать. Он рассказывал о пустынях, о громадных пирамидах, о слонах, о деревьях, которые никогда не сбрасывают листья, о вечном лете и о самолетах. В такие вечера Наташка забывала о обо всем, даже о том, что еще днем очень хотелось кушать, и засыпала, крепко прижавшись к папке.
Потом папки не стало. Он умер по осени. Болел долго и мучительно. Забившись в темный пустой угол большого дома, два дня провыла Наташка, как маленький больной зверёк. Похороны были скорыми, торопливыми, зато поминали долго и остервенело.
- Девочки! Спать. – Это Анастасия Ивановна, войдя в комнату, напоминала им об отбое. Быстро раздевшись, накинув ночную рубашку, Наташка юркнула в чистую постель.
- Всем спать, завтра в школу, – приказала Анастасия Ивановна.
Школу Наташка невзлюбила сразу, в первый же день. Учительница - молодая, высокая, красивая, едва взглянув на нее и на маму, как-то презрительно усмехнулась и поставила Наташку в самый конец строя одну. И этот маленький, почувствовавший первое унижение, несправедливо обиженный человечек затаил первую обиду в сердечке своем. Не сдружилась она и с одноклассниками. Дети, они ведь очень жестоки, почувствовав единожды свое преимущество над сверстником, начинают неосознанно, жестоко, всем коллективом травить его. Со временем эта детская неприязнь переросла в настоящую вражду. Бывало, и поколачивали ее, и издевались над тем как одета она, и за кеды, которые носила она всю зиму. Так ничему не научившись, едва дотянув до восьмого класса, бросила она опротивевшую ей школу.
Мать не ругала ее за это. Ей было не до Наташки. Мама стала пить, пить почти каждый день. Появлялись и исчезали в доме, какие-то мужчины, они приносили вино, еду, какие-то вещи, ночевали, потом незаметно исчезали. С их исчезновением из дома исчезала и еда, и тогда в доме наступал голод. Пособие за потерю кормильца пропивалось мамой моментально. В доме стало холодно – не было дров. Темно – за неуплату электрики обрезали провода. Это были тяжелые дни.
Потом в доме появился дядя Толя. «Толян» - как он сам называл себя. Толян был лет на десять моложе матери. Высокий, худой, жилистый, весь в наколках и веселый. Он нигде не работал, но деньги, как он сам их называл «бабло» у него водились постоянно. С ним в доме появилось тепло и свет, каждый день была еда и вино. С ним было хорошо и весело. Это он, Толян научил Наташку пить вино, такое сладкое, вкусное и кружащее голову. От него становилось тепло и весело, хотелось смеятся.
Наташка помнит тот долгий ноябрьский вечер, когда после очередного застолья, она пьяненькая улеглась спать на свою старую, продавленную кровать. Было темно, от выпитого вина приятно кружилась голова, из-за перегородки, в соседней комнате слышались тихие стоны матери и ритмичное поскрипывание кровати. Мама и Толян занимались «любовью». Потом все стихло. Она уснула. Проснулась оттого, что кто-то в полной темноте трогал ее тело. Она, испугавшись, закричала, но широкая, твердая мужская ладонь плотно прикрыла ей рот.
- Тихо, не шуми, – прохрипел Толян. Его свободная рука, пробравшись под ночнушку, уже стягивала с нее трусики. От страха она замолчала. Обеими руками она отпихивала от себя Толяна, изворачиваясь всем телом, пыталась вырваться из его цепких, крепких рук. Отчаянно сопротивляясь Толяну, она понимала, что долго ей не выдержать.
- Не надо, не надо, – умоляла она его. Сил больше не было, и Толян - здоровый, сильный мужик подмял ее под себя. Его желание было долгим и мучительным для нее. Было больно, было страшно, что проснется мама, и она, закусив до крови губу, терпела и беззвучно плакала.
Так продолжалось целый месяц. Мама не знала об этом, или делала вид, что не знает. А Наташка понемногу привыкла к Толяну и уже с нетерпением ждала его по вечерам. Потом он пропал. Говорили, что посадили его, а может, сам ушел, уж такой он был человек. Наташка с мамой погоревали вдвоем о Толяне, да и забыли его. Но где-то месяца через два вспомнили о нем. У Наташки не было месячных. Прождав еще две – три недели она сама пошла к врачу на прием. Врачиха – тетка, предпенсионного возраста, незлобиво поматерившись осмотрела ее и вынесла свой вердикт – беременна. Как не плакала Наташка, как не уговаривала ее, аборт делать категорически отказалась, а ее поставила на учёт.
Мать где-то бегала, пропадала целыми днями, но выбегала свое. Она отвела ее на какую то квартиру, где незнакомая женщина, уложив Наташку на старенький диванчик, освободила её от бремени. Было больно, было много крови, мать тряпкой собирала сгустки с пола. Очень кружилась голова, так же как тогда, давно в детстве, на улице. Как добирались домой, она не помнит. Когда пришла в себя первое, что увидела – высокий, белый, чужой потолок. Потом кафельные стены, и поняла, что находится в больнице. Врачи сделали все, что могли и выписали ее, но уже не домой, а сюда, в детский дом.
В первые же выходные, никого не спрашивая, сбежала она к матери. Пешком, через весь город бежала она домой. Так возвращаются к дому своему, брошенные хозяевами преданные собаки. Запыхавшаяся, счастливая тем, что сейчас увидит свой дом и маму, повернула она на свою улицу.
Дома не было. Вместо него обгоревшая груда бревен, побитого шифера и грязных тряпок. Остановилось сердце, и захолонуло все в Наташкиной груди. Застывшая, как изваяние, с широко раскрытыми, ничего не видящими глазами стояла она возле того, что когда-то было ее домом.
«Мама, где мама? Что с ней?» – этот единственный вопрос, на который не было ответа, заполнил все ее сознание. Не осознавая того, что делает, она начала рыться в обгоревших обломках, как будто там могла найти ответ на свой вопрос.
- Наточка, деточка, что ты там делаешь? - голос тети Тамары, жившей по соседству с ними, вернул Наташку к действительности.
- Тетя Тома, где мама? Что тут случилось? – не то прокричала, не то прошептала она.
- Не волнуйся деточка, когда был пожар, мамы здесь не было. Никого не было. А где она сейчас я не знаю, и никто не знает, – не громко и грустно ответила соседка.
Слезы безостановочно текли по Наташкиному лицу. Она утирала их перепачканными сажей руками, а они упрямо пробивались по нему, оставляя на нем чистые путики.
- Зайдешь ко мне? - не то предложила, не то спросила тетя Тома. Наташка отрицательно покачала головой и, повернувшись, медленно пошла обратно к концу улицы. Сырой, пронизывающий, январский ветер безжалостно трепал её маленькую, тщедушную фигурку также сильно, как душу её сотрясали удары столь безжалостной к ней судьбы.