Значительная часть моей службы в военной приёмке прошла в командировках на полигоны, корабли, заводы и конструкторские бюро, где приходилось участвовать в различных комиссиях по испытаниям новых образцов вооружения, и для исследования причин всевозможных чрезвычайных происшествий.
Однажды я получил задание отправиться вместе с главным конструктором, назовём его, скажем, Евгений Петрович, на завод, где предполагалось начать производство техники, разработанной его КБ, и куда должны были прилететь первый заместитель министра, важный чиновник из военного отдела ЦК КПСС и один московский адмирал. Задача главного конструктора, директора этого завода и моя заключалась в подготовке совместного решения к приезду начальства, которое должно было его утвердить.
Завод находился в сибирской глубинке, куда был эвакуирован в начале войны из Ленинграда. Туда же отправили рабочих, инженеров и техников, в считанные месяцы развернувших изготовление оружия. В городе сохранились названия улиц, связанные с городами, откуда привозили людей для работы на заводе и селили их в бараки: Ленинградская, Московская, Ижевская…. Какого здоровья это им стоило, и сколько жизней оборвалось от непомерных усилий, заслуживает отдельной книги. Во имя будущей победы люди работали тогда на пределе человеческих возможностей.
Мне и раньше приходилось бывать на том заводе. Добираться до него было непросто. Сначала долго, меняя часовые пояса, летишь на самолёте до областного центра, затем на рейсовом автобусе добираешься до городского автовокзала, где, после нескольких часов ожидания, пересаживаешься на видавшую виды колымагу и трясёшься двести с лишним километров по степи с редкими рощицами деревьев, которые там называют колками. На всём этом расстоянии встречаются всего лишь две деревни. Это вам не дорога из Москвы в Крым или на Кавказ, где селения тянутся непрерывной чередой. В Сибири сто километров – вообще не расстояние.
Особенно неприятно было ездить в те дивные края зимой, когда мороз стоял не меньше тридцати градусов, да ещё с ветерком. Едешь, и думаешь, как бы этот автобус, на который и смотреть-то страшно, не сломался где-нибудь в степи, будешь потом, как тот ямщик отдавать товарищу наказ. Да и многочасовое ожидание на автовокзале, представлявшем собой, деревянное строение, окрашенное изнутри ядовитой зелёной краской, с исписанными и исцарапанными непристойностями стенами, с незакрывающейся от наледи дверью, и дровяной печкой, не дававшей тепла, удовольствие весьма сомнительное. О туалете вообще страшно вспоминать.
Был на автовокзале и буфет. Он не вызывал содрогания только у закалённых аборигенов, активно покупавших в нём коричневого цвета мятые холодные беляши, с начинкой из мяса, о происхождении которого лучше не знать. Ими торговала толстая хамоватая буфетчица в когда-то белом фартуке поверх тулупа, и в неимоверно грязных перчатках с обрезанными пальцами. Этими же, жирными от беляшей руками, она пересчитывала деньги и давала сдачу. Запивали сей шедевр кулинарного искусства холодным лимонадом, который назывался «Буратино», возможно, с каким-то очень тонким намёком на Поле Дураков, где воспитанник папы Карло собирался закопать свои денежки. Этим исчерпывался весь ассортимент торговой точки.
В городе, куда я направлялся, была всего одна гостиница, больше похожая на школу, потому что гостиничные номера, расположенные вдоль широкого коридора, представляли собой большие комнаты-классы. В них стояли по шесть-восемь металлических кроватей с тумбочками, ровесницами той, которую имел в виду герой кинофильма «Подвиг разведчика».
Люди моего возраста, без сомнения, помнят знаменитые фразы пароля и отзыва: «У вас продаётся славянский шкаф? - Шкаф продан. Осталась никелированная кровать с тумбочкой!».
«Удобства» находились в конце коридора, а душ я с трудом отыскал в подвале, тускло освещённым единственной лампочкой в металлической сетке, чтобы её не выкрутили и не украли, и полом, постоянно залитым водой. Ходили по нему по деревянным мосткам. Судя по всему, администрации гостиницы легче было настелить мостки, чем откачать воду. Сам душ описывать не буду, он вполне соответствовал остальному великолепию.
Из очагов для духовной пищи в городе на центральной площади имелись стандартные для таких городков Дом культуры, кинотеатр и библиотека, и крошечный краевой музей, расположенный в одной из квартир жилого дома на первом этаже. Судя по тому, как обрадовалась мне его заведующая, а по совместительству, экскурсовод, сторож и уборщица, у меня сложилось впечатление, что я был его единственным посетителем, кроме, наверно, младших школьников, которых туда принудительно приводили вместо какого-нибудь урока. Там же, на площади, украшенной бетонной скульптурой Ильича с кепкой в руке, находилась и городская столовая, в которой можно было питаться только от большой беды. Памятуя рассказы Гиляровского о старой Москве, и переняв его опыт посещения злачных мест, я брал в столовой только варёные яйца и кисель.
Кстати, конструкторы, с которыми я приезжал туда раньше, да и сам автор тоже не избежал этой участи, вскоре после приезда становились частыми посетителями учреждения в конце коридора, все жаловались на боли в желудке. Как позже пояснили нам жители, прекрасная, полноводная, со стремительным течением, большая сибирская река, на берегу которой построили город, была отравлена фенолом. Его сбрасывали в воду с химического производства, расположенного в другом подобном городе несколькими десятками километров выше по течению.
Неудивительно, что жизни в реке не было, рыба давным-давно погибла. Ну, а вода в городской водопровод, поступала, естественно, из той же реки. Жители города, чтобы их не постигла участь несчастной рыбы, спасались самодельными фильтрами ещё в ту пору, когда большинство населения нашей страны даже не подозревало о существовании фильтров для воды и потешалось над глупыми иностранцами, опасавшимися пить воду из наших водопроводов.
В продовольственных магазинах было полным-полно банок с консервированным молдавским борщом, и традиционные трёхлитровые стеклянные банки с берёзовым соком. С берёзами у нас хорошо повсюду. Наверно потому эти банки преследовали меня от Калининграда до Петропавловска-Камчатского. Из условно съедобных вещей на витрине также красовались окаменелые пряники двух сортов, коричневого и белого цвета.
Колбасу и масло продавали только на территории завода, куда без пропуска не попадёшь, и очень редко в городских магазинах. Но, поскольку в каждой семье кто-то трудился на заводе, то эти два продукта имелись в холодильниках у всех. Конечно, любого командированного интересовал и винный отдел. Ассортимент там тоже не блистал разнообразием: знаменитый «Солнцедар», портвейн «777» и водка, но почему-то не классическая, а 65-ти градусная. Такую водку я видел только на Урале и в Сибири, вероятно, учитывалась суровость климата, чтобы можно было быстрее согреться.
Картина города будет не полной, если не упомянуть об аллее с портретами передовиков производства и лучших людей города, что, в общем, было одно и то же, близ здания горкома партии, украшенного огромными лозунгами: «Народ и партия едины!» и «Да здравствует советский народ – строитель коммунизма!». Если первое заклинание можно было понять, то кто провозглашал здравицу советскому народу, осталось, как говорится, «за кадром», очевидно, весь остальной мир, которому такого счастья не досталось.
Рядом с горкомом красовался и большой щит с изображением жизнерадостного покойного вождя революции. Владимир Ильич непонятно куда указывал рукой, с неизменной крепко зажатой мятой кепкой. На щите можно было прочитать одобрительные слова вождя мировой революции: «Правильной дорогой идёте товарищи!». Меня этот плакат всегда наводил на мысли о бренности земного существования, учитывая, что одобрявший направление нашего движения автор, давно покоился в мавзолее. Кстати, о направлении. Перед Техноложкой в Питере стоит скульптура Плеханова и рабочего. Великий теоретик марксизма показывает рукой рабочему со знаменем направление его движения. Прямо по этому направлению долгие годы была пивная, известная в народе, как «Плехановка».
Ну, а плакат: «Ленин и теперь живее всех живых!», вообще приводил меня в ступор.
Весь город с домами, похожими на тусклые детские кубики из красного и серого силикатного кирпича, и геометрически правильно проложенными улицами с редкими деревьями и хилыми кустиками вдоль тротуаров, нагонял тоску и уныние. Помимо работы на заводе, вторым главным занятием жителей в течение короткого лета и ещё более коротких весны и осени, была война с окружавшей город тайгой, у которой отвоёвывали садовые участки. Основным растением на этих участках была облепиха всевозможных сортов, выведенных местными мичуринцами. Из этой ягоды делали разнообразные варенья, джемы и, конечно, любимый народом сорокаградусный напиток, заметно скрашивавший жизнь.
Понятно, что восторга от предстоявшей командировки я не испытывал, но мне было не привыкать кататься по подобным местам. Единственное положительное, что я в этой командировке находил - то, что ехал не один, а с Евгением Петровичем. Он мне нравился своей интеллигентностью, вежливостью, эрудицией, словом, настоящий ленинградец старой закваски. Такие люди на высоких должностях в моей службе встречались не часто. Как правило, главные конструкторы, с которыми мне приходилось общаться по работе, особой деликатностью не отличались. Но, конечно, по части воспитания они стояли на ступень выше директоров заводов, среди которых хватало всяких хамоватых личностей.
Особенно редкостным хамом по отношению к своим подчинённым был директор одного из старейших ленинградских заводов, на котором мне довелось работать в военной приёмке. Тот чувствовал себя совершенно неуязвимым благодаря знакомству с министром обороны Устиновым, и к тому же сам был членом ленинградского обкома партии. Мне запомнилось, как однажды в узком кругу он похвастался своей смекалкой, когда отмечали 70-летие Устинова.
Директора крупнейших заводов, главные конструкторы, военачальники нескончаемой вереницей шли на приём, чтобы поздравить юбиляра и вручить ему подарок. Обычно это был макет заводской продукции, выполненный в рабочее время каким-нибудь заводским Левшой, которому оформляли наряды, будто он делал что-то общественно полезное. Наш директор, зная любовь члена Политбюро к шахматам, ухитрился (не сам, конечно, а снабженцы) добыть какие-то восточные уникальные антикварные шахматы, с художественными фигурами, вырезанными из слоновой кости. В какую сумму они обошлись, и как списали эти деньги, могу примерно догадываться.
Каждому поздравлявшему выделялось на всё про всё пол минуты. Подарок подхватывали услужливые незаметные люди, стоявшие рядом с маршалом. Нашего директора на мякине было не провести, и он не выпустил из рук подарок, а сам протянул шахматную доску с великолепными инкрустациями Устинову. Тот, утомлённый тянувшейся с утра процедурой, сразу оживился и просиял, принялся с интересом её рассматривать. А когда раскрыл доску и увидел шахматные фигуры, то его восхищению не было предела.
По словам рассказчика, он сказал директору: «Ну, вот, единственный нормальный человек пришёл. А то несут всякую….(скромность не позволяет автору произнести это слово), какие-то пушки, ракеты, самолёты». После чего стройный ход очереди поздравлявших нарушился, и юбиляр уделил счастливому директору целых пятнадцать минут, в течение которых тот успел что-то выпросить у небожителя.
Но вернёмся, как говорят французы, к нашим баранам. Командировка та была для меня весьма показательна и тем, что служила прекрасной иллюстрацией к нашему тогдашнему общественному устройству, провозглашавшему свободу, равенство и братство. Насчёт свободы распространяться не будем, о братстве тоже, остаётся равенство.
В компании с Евгением Петровичем я попал в совершенно иной мир. В аэропорту нас встретил человек, приехавший на чёрной «Волге» прямо к самолёту. И мы без остановок помчались в город назначения. Приехали к заводоуправлению, нас без всяких формальностей провели к директору, а по поводу чемоданов сказали, что их отвезёт в гостиницу водитель. После обеда в салоне для заводского начальства мы занялись делом.
Вечером нас доставили в гостиницу. К моему великому удивлению она оказалась на втором этаже городской столовой, что находилась на площади у Дома культуры. Но попасть в неё можно было только со двора, никакой таблички, оповещавшей, что это гостиница, не было. За мощной дубовой дверью начиналась страна чудес: широкая деревянная лестница, покрытая безукоризненно вычищенным ковром, прижатым надраенными бронзовыми прутьями. Поднявшись на второй этаж, мы увидели прекрасные одноместные номера, обставленные итальянской мебелью, огромные ванные комнаты, отделанные красивыми плитками, большая столовая с великолепной посудой, баром и холодильниками, заполненными бутылками «Ессентуки» всех номеров, и «Боржоми».
Имелась ещё одна чёрная лестница, которая вела прямо в городскую столовую. Эта часть была невидима для посетителей. Там готовили еду для постояльцев гостиницы. Продукты для неё хранились в специальной кладовой. Все блюда стоили копейки. Подавали на стол две миловидные официантки, и я сразу вспомнил их коллег, поварих в замызганных рваных халатах в общественной части столовой на первом этаже. В коридоре гостиницы лежал набор импортных гантелей и эспандеров. Мне пояснили, что это для министра, которому однажды захотелось утром размяться.
Следующий день мы провели с Евгением Петровичем, изучая возможности завода, обошли, а точнее, облазили, всё производство, осмотрели станочный парк, поговорили с конструкторами, технологами, местными военпредами. Завод, конечно, впечатлял своими размерами и возможностями. Вечером в номере вместе с главным инженером завода сели писать проект решения. Утром к приезду начальников всё было готово. Согласовано и отпечатано.
Чиновника из военного отдела ЦК, который приехал, я видел и раньше. Он обычно суровым взглядом окидывал присутствовавших на совещании, доставал большие карманные серебряные часы с крышкой, открывал их, и жёстко произносил: «Каждому на выступление три минуты». Всем сразу становилось ясно, что они там, в ЦК, невероятно заняты, и потому у них каждая секунда на счету. К концу совещания роль спортивного тренера ему надоедала, на часы он уже не смотрел. Заканчивалось всё обедом с выпивкой в директорском салоне, и никто никуда уже не торопился.
Когда приехали начальники, Евгений Петрович отправился на доклад к заместителю министра, а я - к адмиралу. Москвичи очень торопились, потому что улетали рано утром на следующий день. Нашей работой они остались довольны, все бумаги решили взять с собой в столицу, поскольку было решено поднять уровень «подписантов». Ответственность – это как раз то, чем больше всего любят делиться чиновники всех мастей.
Вечером нас повезли на заводскую дачу, а заодно показали тайгу. В настоящую тайгу, как я себе уяснил, лучше всего идти гулять в брезентовом костюме пожарного. Увидел и совершенно непроходимые заросли.
Заводская дача, естественно, по документам числилась, как база отдыха трудящихся. Но, кроме тех, которые её строили, больше никаких иных трудящихся на ней сроду не бывало.
Дачей пользовался только директор и, с его разрешения, главный инженер. Но это не значит, что они находились там с семьями, никакие жёны там и близко не появлялись. На даче принимали нужных людей и больших начальников, кстати, наши москвичи там и остановились. Выпивка и закуска, понятное дело, были за казённый счёт. Обслуживали весьма миловидные молодые дамы, очень доброжелательно выслушивавшие комплименты подвыпивших гостей.
Москвичи хотели сначала взять нас с собой в столицу, пока решение не подпишут министр и соответствующие военные чины, но потом передумали, и мы с главным конструктором облегчённо вздохнули. Билеты домой на следующий день после отлёта начальников нам доставили в гостиницу. Ход мыслей у меня и Евгения Петровича оказался одинаковым, мы расхохотались, когда вечером, не сговариваясь, достали из чемоданов по бутылке привезённой с собой водки.
Спать не хотелось, у Евгения Петровича появилось желание рассказать о себе, а я оказался благодарным слушателем. «Володя, ты знаешь, почему я всегда и везде ношу с собой документы?» - спросил он меня. Понимая, что вопрос чисто риторический, я пожал плечами. И дальше он рассказал мне, как сразу после школы попал в ленинградское ополчение. Воевал солдатом. Однажды их командира, лейтенанта, Евгения Петровича и ещё одного солдата-ленинградца с позиции отправили в город с каким-то поручением (я уже забыл, с каким). Сопроводительный документ был выписан один на троих, и находился у лейтенанта.
В городе лейтенант их отпустил на два часа навестить родных, договорившись о встрече. Не успел Евгений Петрович, расставшись с остальными, пройти и одного квартала, как наткнулся на патруль. Старший патруля не стал слушать никаких объяснений, что командировочное предписание у командира, приказал отвести в комендатуру, благо, она находилась рядом. В комендатуре его, снова не дав открыть рта, оформили, как дезертира, и посадили в битком набитую людьми камеру. Ночью из камеры стали выводить по одному. Евгений Петрович спросил соседа, куда людей ведут. Тот буркнул, что на расстрел.
Спустя некоторое время открылась дверь, и часовой выкрикнул фамилию Евгения Петровича. В каком-то бесчувственном, одеревенелом состоянии он пошёл к выходу. Несмотря на тесноту, люди сжимались ещё плотнее, чтобы его пропустить, а на самом деле, стараясь, чтобы он их не коснулся, как будто это могло их спасти. В коридоре он услышал, как один конвоир сказал другому: «Смотри, совсем ещё пацан». Тот ничего не ответил. «Фамилия, имя, отчество!»,- услышал он, будто сквозь вату. Подняв голову, Евгений Петрович увидел, что это произнёс майор, сидевший за столиком, который что-то записывал в прошнурованный журнал. Около него стояли несколько человек автоматчиков.
«Твой?»,- спросил кого-то майор. «Мой!», - ответил знакомый голос из-за спины. «Давай, забирай своего бойца», - сказал майор, - «Вовремя пришёл, а то к утру бы расстреляли». Как потом объяснил лейтенант, расстреливали в другом здании, там же в комендатуре, а трупы увозили на машине. Потом они трое бегом направились в часть, потому что заканчивалось время, указанное в командировочном предписании. Лейтенант предупредил, чтобы оба помалкивали о случившемся. «А то все пойдём в штрафбат», - сказал он. Много ещё разного рассказал он мне о своей жизни, после чего я, и до того уважительно относившийся к нему, стал смотреть на этого человека иными глазами.
Мы разошлись спать, когда до рассвета оставалось всего ничего, а обе бутылки перекочевали со стола на пол.
Я много знаю о блокаде, но того, что мне рассказал главный конструктор, тогда не писали. С фронта, из-за истощённости, Евгения Петровича отправили на «поправку»: грузить трупы на Васильевском острове. За это давали немного больше хлеба. Жильцы домов часто просто вытаскивали тела умерших на улицу, и оставляли там, не имея сил везти их куда-то на санках. Специальные команды свозили их потом, вместе с погибшими при артобстрелах и бомбёжках, в огороженное место.
А там команды из красноармейцев укладывали их на грузовики, отвозившие трупы к местам захоронений, или к печам, где сейчас «Парк Победы», в которых их сжигали. Евгений Петрович сначала думал, что сойдёт с ума. Даже тогда, когда он мне рассказывал, удивлялся, как сумел вынести весь этот ужас мальчишка в неполные восемнадцать лет. Но человек привыкает ко всему, и спустя две недели они уже ели, не обращая внимания ни на что вокруг, и даже садились на тела, чтобы отдохнуть. Периодически, видимо, опасаясь за психику людей, бригады меняли, и он снова оказался в окопах. Там его ранило осколком в голову, повредило один глаз.
В госпитале он узнал, что его наградили медалью. К службе Евгений Петрович оказался негоден, его комиссовали, и отправили в тыл. Позже он поступил в институт, стал конструктором, а впоследствии возглавил конструкторское бюро. Оружие, созданное под его руководством, и сейчас исправно служит на кораблях. Евгения Петровича всегда тянуло к морю. Он сказал мне, что мальчишкой мечтал пойти учиться в военно-морское училище, но судьба распорядилась иначе. Помимо того, что он вооружал флот, главный конструктор удовлетворял свою страсть к морю плаванием на яхте, был яхтенным капитаном.
Эта командировка позволила нам лучше понять друг друга, и хотя вне службы мы не общались, но на работе все вопросы между нашими ведомствами мы решали быстро, учитывая взаимные интересы.
Особенность службы в военной приёмке позволяла близко наблюдать сильных мира сего. Бывая с ними в командировках, видел зазеркалье, в котором они обитали. Далеко не все, занимавшие высокие должности, блистали умом и знаниями. Но, вполне возможно, они обладали какими-то иными особыми способностями, о которых я не подозревал. Впрочем, одну из них я знал – это умение переступить через другого человека. Мир, в котором жили эти люди, разительно отличался от мира обычных граждан.
Вокруг этих людей всегда было много юрких личностей, которые их обслуживали и получали свою долю благ, крохи с барского стола. Но всё-таки, эти руководители занимались, по крайней мере, конкретным делом. Был ещё один слой в зазеркалье, партийных чиновников, с которыми мне тоже приходилось встречаться, однако о них, когда-нибудь в другой раз. Разумеется, все они понимали лицемерие и лживость того, о чём говорили и писали. Не зря, все эти дачи, гостиницы, столовые, заказы были закрытыми от рядовых людей, которые, в силу своей ограниченности, могли «неправильно понять». Откуда мне было знать, что, в конце концов, этим чиновникам надоест скрываться, и они осуществят сверху великую криминальную буржуазную контрреволюцию, после которой уже перестанут стесняться самые застенчивые из них.
В самолёте Евгений Петрович крепко спал, а мне не хотелось. Я размышлял об услышанном и увиденном в той командировке.
Пройдут годы. Я окажусь за рубежом, буду постоянно там жить. И увижу, что так, как жила у нас только незначительная часть высокопоставленных чиновников, живёт всё население большой европейской страны.
Но тогда, в самолёте, мне казалось, что так было и так всегда будет в нашей стране.
Я ошибся. Тысячелетних рейхов не бывает.