У меня ничего не было, кроме твоей любви.
Утро. Смех и его эхо, его эго. Ветер, распахнувший пальто. Обернулся? Что-то выпрыгнуло из груди. Дверь. Стук. Тетрадь-учебник-дневник. Еще один дневник. Под парту. Безумный звон в ушах. Коридор. Мелькнуло. Обрывок знакомой походки. Посмотрел? Счастье, заполняющее доверху. Линейка. Хмурые лица. Все вместе? И 8-й «А», и 9-й? Боже мой… Спросил? По-просил? Летаю, летаю. Прогулка. Кровь – к щекам. Плюшевые горы, тюльпаны ростом в сантиметр. Жаркая весна. Бесконечно проговариваемый, сбывшийся и несбывшийся диалог под бешеный аккомпанемент сердца.
… Немного вина, так, чуть-чуть, только чтобы расслабиться, это там, идем, ты слышишь латину, это просто, нужно двигаться естественно и свободно, включи внутренний ритм, уже получается, посмотри туда, заметил, сейчас он подойдет, это не освещение, у него кожа такая, и лицо будто тает в сумерках, они потрясающие, слышишь, кажется, что вся Куба собралась в этом обшарпанном, со скрипучим полом, холле, умница девочка, принесу еще вина, нет, не надо, отпусти, нас ждут, отпусти же, Торо, мы с Ленкой уже вызвали такси… «Если захочешь, ты всегда найдешь меня здесь».
Не звонит. Снова одинокий променад туда, где берег осыпается ступеньками, где изумленно-изумрудные саженцы сосен еще не предполагают будущей своей мощи, юные, пушистые, ниже травы, сухим частоколом встающей за спинами скамеек. Идти, вдыхать пьянящий дымный воздух ранней осени, воздух, пропитанный вином забродившей листвы, чувствовать, как остро и гулко звенит одиночество в опустевшей душе, тон к тону совпадая с бесприютным криком отлетающих птиц. И ничего не было – ни запутавшихся прядей, ни горьких сигарет в чужих квартирах, ни бьющихся в гормональном ознобе тел, - только хищные глаза бесконечно встречаемых ночных электричек, в которых никто не приехал…
У меня ничего не осталось, кроме твоей любви.
День. Длинной змеей, разбитой на пятнадцатиминутные звенья, он ползет сквозь тонны искусственного света. Глазенки, глазенки, глазенки. Блики в пушистой шапочке волос, кулачок, в котором прячется настоящий секретик, камушек или жучок, благополучно унесенный от других; как ручей по тем самым камушкам перекатывается, грассирует то, что никогда не стоит ломать – это же так звучит, тот самый, французский, природный, а вот с твоими межзубными мы поработаем. Доверчиво прижимается к плечу, а после идет по длинному коридору, ладошка в руке, ты возьмешь меня к себе снова? – завтра.
…Экзамен длится второй час, Воробьевы горы просыпаются, оживляются пестрыми стайками, в просторных окнах – та самая архитектурная перспектива, шпилем протыкающая слоистое небо. И вот – чуть скрипнувшая скамья, небрежно разбросанные авторские тире в легко, слишком легко сшитом летящими буквами тексте. Встать, напоследок окинуть взглядом полукруг-амфитеатр, выйти, аккуратно притворив дверь, – чтобы уже никогда не вернуться, но зато подружиться с симпатичным скелетом Яшей, досконально изучив все его локтевые-лучевые, навсегда запомнить причудливый, стертый узор на срезе серого, будто пластилинового, крошева, и с тех пор называть порционный пражский рулет, перехваченный в буфете, «сегментом спинного мозга» - из-за характерного расположения начинки; чтобы объездить затерянные московские закоулки в поисках специализированных школ и увидеть «этих детей», обычных, озорных, живых, просто говорящих на другом, еще малопонятном языке, чтобы, наконец, выучить этот язык и учить их своему, общепринятому, и не суметь, не захотеть больше ничего менять - до поры, до времени…
… Там, на давно оставленных рубежах детства, всегда какая-то немыслимая, парящая в воздухе чистота. Выбеленная печь, выбеленный мукой стол, колющий крахмалом ажур, сочная роскошь, выглядывающая в окно из влажной земли, поющее по-татарски радио, звонкий, девчачий, так и не состарившийся смех, - зажатый в теплой, всегда теплой, немного суховатой ладони, и пятен на тыльной стороне немного, и нет ощущения пергамента – гладить, гладить, чувствовать, как восьмидесятитрехлетняя жизнь еще сжимает твою руку – нет, пожалуйста, нет, как же без всего этого: чуть кокетливого смущения, мудрых, плохо скроенных по-русски телефонных пожеланий-сентенций, до боли любимого дома, со старенькими чашками и фарфоровыми статуэтками, пирожками и котом, без пра-материнской любви-заботы, как же…
У меня ничего нет, кроме твоей любви.
Вечер. Белое и гладкое, в пол. Ноги земли не чувствуют. Неоновая нить над входом. Добро пожаловать, мистер и миссис… Маленькое, уютное, на сутки обретенное гнездышко – остроумное решение для первой брачной ночи. Стол, кресло, кровать, графин, пара дюжин шпилек, одна за другой бережно вынимаемых тобой из кокона высокой прически, дождь волос, рассыпавшийся под теплым водопадом, еще неразличимый пульс уже живущего с нами третьего, парадные утренние портреты в холле, кошка, за ночь вскрывшая все свадебные подарки…
Вскоре – тугие казенные простыни, лязгающая и шагающая кровать – технологический монстр, что сбрасывает беременных женщин во сне, любимые книги твоего детства, талисман-нецке, склеенный жвачкой, «голубиная почта». Никто и никогда не писал так о чувствах, просвечивающих сквозь повседневную жизнь, - трогательно, по-мальчишески, с забавными рисунками на полях… Листочки с твоими письмами слетались, множились (пожилой хромающий голубь исправно приносила их), берегли душу вплоть до решающего мгновения – укола, опрокинувшего в небытие жизнь прошлую, предыдущую ради другой, самоценной и самодостаточной – рожденная новая вселенная, семья, шагающий между нами малыш.
Ты слышишь – вечер на побережье уже звучит, магией танца охвачены пальмовые руки, море рождает ритм – и холодную, волнующую музыку глубин, и кастаньетный перестук гальки, уже раскрылись ночные ароматы, босые ноги сами бегут по сухим, извилистым улочкам. Постепенно кровь превращается в вино, а поверхность уснувшего моря – в нечто густое, почти твердое, с мягким очертанием эбонитового плеча с небрежно приспущенным с него ожерельем огней…
Мы нашли друг друга многим раньше, мы нашли себя на этой земле. Мы слились с этим ветром, с этим морем, с этим ритмом, мы растворились в этом солнце, и позабыли здесь душу в тайной надежде вернуться за ней и вновь обрести остановившееся во времени счастье. Когда-нибудь…
У меня ничего не будет, кроме твоей любви.
Пройти мимо, в очередной раз спросив себя и – снова – не получив никакого, даже интуитивного, ответа, когда не понимаешь сердцем и не веришь умом, когда не чувствуешь, а лишь отдаешь дань – и прошлому, и огромному числу нашедших, познавших, и спасшихся, и спасенных, и все же, все же: когда снаружи – стремление ввысь, и сияние, когда видишь с любой точки, и все дороги стекаются, то внутри – почему-то неуютно душе, и сыро, шажочки мелкие, и голова опущена; а ведь бывает и так: колющая глаз жесткость ребер, устрашающая вертикаль, ангелы поют чужими голосами, но если ступишь, осмелишься – обретешь внутренний полет – туда, к невероятной высоты сводам, где самый пронзительный свет и подлинная легкость… И мимо не пройдешь…
И – день за днем в своей непокорной неприкаянности, в том, что будто определяешь сам, но не одиноко, отнюдь, ведь рядом тот, кто и чувствует, и думает, и дышит, и верит – как ты, или, лучше сказать, вместе с тобой…
Мне ничего не нужно, кроме твоей любви.
Ночь. Ты уже спишь – бесшумно, беззвучно, безмятежно – как ребенок – под жемчужные соловьиные трели, под перкуссию дождя и шум зрелой листвы, под не делимую на части волчью симфонию вьюги, под скрежет-свист-вой-хруст-цоканье-шуршание-стук: трамвая, опавших листьев, каблуков, снега, сирен, ветра; и в прозрачной вазе у изголовья, кочующей с нами по квартирам, счастливой, небьющейся – снова собраны нарциссы или перуанские лилии, а за стеной, прижавшись к тебе через преграду, в точно такой же позе, с точно такой же кожей и рисунком губ, и такими же мягкими ладонями, - спит кто- то абсолютно иной, еще носящий твою фамилию, и даже походку, и привычку – жить не спеша…
И ты проснешься, и будет чай с оттенком дыма и чернослива, и солнечный плеск, и роуд-муви по подмосковным и тверским дорогам, и купание неподалеку от железного коня, и волжские встречи; будут пешие прогулки по Садовому, и по всем набережным всех городов, которые суждено увидеть, с никогда не повторяющимися закатами одного и того же светила, и прерывистое дыхание звездной ночи, тихо-тихо ступающей по гладким половицам из южноамериканской вишни по имени ятоба, и свежесть каждого нового утра…
У меня ничего не было…
У меня ничего не осталось…
У меня ничего нет…
У меня ничего не будет…
Мне ничего не нужно. Кроме твоей любви. Кроме тебя.