В июне уже бывают дни, когда выразительный, приятный глазу зеленый становится приглушенным, пыльным, а чуть позже – казалось бы, белым, казалось бы, пушистым, но эта лживая, искусственная зима душит и обдает нестерпимым зноем, невыносимым предощущением так и не сбывшегося ливня, заставляет мчаться прочь задолго до уик-энда; и город вдруг становится пуст, и обращается в каменный бокс, а запушенные зеленые зоны, как прокуренные легкие, не дают сделать полный и ценный вдох-выдох. Город замирает, впадает в тяжелое оцепенение жары, и ждет исцеления большой водой. Он ждет, он надеется…
И вот – дороги становятся руслами, и безымянные полнокровные реки преграждают все намеченные пути. Конечно, слезам этот город никогда не верил, но шагать по нему – босиком! – это ли не ностальгия, не отраженное многократно зеркало прошлого… И – перешагивая через сломанные ветки тополей с еще свежей листвой, принесенные в жертву ожившему городу – вниз, в скорый андеграунд, подобно сталкеру, чтобы закружиться по этой – странно: ведь она была всегда – кем-то придуманной орбите: Павелецкая – Киевская – Проспект Мира, и выпрыгнуть в свой безумный мир, в свой Солярис, где все предсказуемо и знакомо, а потому – нормально, где, возможно, еще ждут…
Июнь – это время, когда Венеция, Канны, Берлин и Торонто находятся будто в отливе, а умытая, похорошевшая и помолодевшая Москва уже традиционно принимает гостей. Два горячих скакуна от искусства – театр и кино – идут бок о бок; и загадочный Бартабас дает цыганское романсеро, и еще слабенькие черешневые деревца посажены в прямоугольную кадку на одной из линий ГУМа, и уже пройдена красная (зеленая!) дорожка, ведущая если не к славе, то к признанию трудов и потраченных усилий – роскошная июньская Москва еще никого не отпускает, бьют фонтаны, вспыхивают фейерверки, с экранов и подмостков густо сползает международное, актуально-социальное…
…В косо нахлобученной, растрепанной перьевой шапочке замер у дворницкой, смотрит блестящим влажным глазом. Когда же беспомощно раскрывает клюв, отчетливо слышится: «Мам!» Типичный окрас, уже вполне взрослые размеры и полное отсутствие знакомых повадок, какое-то настораживающее, почти пугающее бесстрашие перед человеком. И – неподвижность. Две огромные вороны кружат над головами, оглашая воздух над ровными рядами пятиэтажек, взрывая десятилетиями стоящую в полуденное время тишину резкими, пронзительными криками.
На следующее утро – та же картина: птенец-подросток, неподвижно сидящий и зовущий маму, и две обеспокоенные вороны. И вдруг: малыш – с неестественно вывернутой лапой, с разбитой в кровь головой – исчезает. Как и тележка с метлой у дворницкой. Две добрые души, две молдаванки – мать и дочь – каждое утро выпускают вороненка погулять, а затем, закончив уборку двора, запирают его в подвале, подальше от сородичей, ведь понятно, что они сделают с калекой, кормят нарезанным кусочками-червячками мясом. Он неуклюже и преданно ковыляет за старшей, и зовет ее по-человечьи: «Мам!» Когда увидевшего новый день вороненка снова запирают в дворницкой, жители пятиэтажек еще долго слышат тревожные и отчаянные крики биологических родителей. Но ничего плохого не может случиться ни с одним из детенышей, если есть, кому его защитить…
Вечером во дворах всегда шумят дети, и лето продолжается, и цветет жасмин, и внутри самого маленького городского кольца вручают призы престижного, категории «А», фестиваля, а пятачки у популярных ЗАГСов густо усыпаны лепестками роз и конфетти; тягучими, уже душными вечерами прогуливается множество красивых женщин с округлившимися в предвосхищении чуда силуэтами… Мы все еще живем здесь, в этом многоликом, многоголосом, гостеприимном городе… В разгар лета.