Король Антонеску на заседании румынского правительства: «Я прошу вас, будьте безжалостными. Здесь нет места гуманности. Я являюсь сторонником депортации всех еврейских элементов из Бесарабии и Буковины. Следует изгнать их за границу. Я также являюсь сторонником депортации украинских элементов. Мы их тоже уничтожим без всякой жалости. Я не знаю, когда ещё, может, только через сотни лет, сможет румынский народ насладиться такой абсолютной свободой действия, возможностью этнической чистки и национального обновления… История не представит нам других возможностей. Если нужно, пользуйтесь пулемётами, и я говорю, что закона не существует. Мы составим особые законы. Я беру на себя полную юридическую ответственность и говорю вам: закона не существует».
Для общения с еврейским населением румынский претор совместно с германской префектурой организовали еврейскую общину. Старостой назначили Заславского Иосифа – человека неграмотного и недальновидного. В управление вошли: Беленький Калмен из Сорок - человек, знающий румынский, немецкий, идиш и русский, Грановский Исаак – впоследствии мы узнали, что он возглавлял подпольную антифашистскую организацию Чечельницкого района, Меламуд – врач из Сорок, Подошва – секретарь, позже в общине начала работать моя сестра Гольдшмидт Фира Израйловна.
Зима 1941 года выдалась суровая, снежная. Может быть, мне так казалось, потому что отсутствовала тёплая одежда. Осенью префектура издала приказ евреям местечка переселиться на одну из примыкающих к базару улиц, но евреи не торопились, выжидали. И вот, в один из, казалось, самых суровых дней, в лютую стужу и вьюгу, шуцманы ворвались в дома, повыламывали двери и начали перегонять людей в отведённые им места на смежной улице – пустые заброшенные дома, стоящие без окон и дверей. Нас, всей семьёй и ещё трёх соседских женщин загнали в такой дом. Отец зашёл первым и обнаружил два замёрзших трупа. Мы помогли ему их вытащить. Стены дома были настолько густо покрыты слоем вшей, что нам пришлось их смахивать веничком в мешок. Мебели, конечно, не было никакой, только кучи замёрших лохмотьев на полу. В погребе дома нашлось несколько мешков из-под угля, ими отец прикрыл окна. Первую ночь мы провели на полу. Нам удалось принести с собой уцелевшие после погрома одеяло и две подушки. На второй день появилась железная кровать, две поломанные табуретки, побитая кастрюля и три ложки. Ещё через пару дней, когда окна и двери уже были более или менее закрыты, мы смогли затопить печку, дым от неё больше заходил в дом, но это была жизнь. Если бы не наш семидесятилетний отец, погибли бы немедленно.
В домах, в которых находились только женщины, положение было значительно катастрофичнее. Тиф начал косить людей. Я умела ставить банки, они нашлись у одной женщины, вместо спирта пользовалась бензином. Я ходила из дома в дом. Через две недели заболели тифом моя сестра Фира и дочь Флора (Леля). Когда нас перегоняли в гетто, я прихватила медицинскую аптечку, которая содержала немного йоду, бинтик и жаропонижающие таблетки. Только им полегчало, как я свалилась с ног, температура поднялась до 41 градуса. Я бредила. Мне казалось, что мать моего мужа Голда ходит по комнате в красивой меховой шубе. Фира еле стояла на ногах, но старалась помочь мне, натирая чем-то. Она настолько ослабела, что, натирая, падала на меня и не в силах была подняться, а я задыхалась под ней, от бессилия мы обе плакали. Кроме того, Фире приходилось ходить на работу в общину, за что получала буханку хлеба в день, и это было питание для всей нашей семьи.
Однажды вечером ворвались в дом солдаты. Все, кто были дома, ушли через запасной выход. Я лежала одна, в ногах спал Аленька. Один из солдат взял в руки светильник (жестяная коробка, на дне которой плавал в масле свитый из ниток фитилёк) и посветил мне в лицо. Я смотрела на него страшными безумными глазами. Он отпрянул от кровати, поставил светильник на стол, все вышли. На утро отец обнаружил на двери надпись «тиф». После этого к нам никто не заходил. Еды не было, но отец каждое утро давал мне стакан горячей воды. Однажды он дал мне кусочек булочки, но кушать её не смогла и выбросила под кровать, никому не говоря ни слова. Я настолько ослабела, что не могла даже самостоятельно встать с постели. Дети подходили ко мне, садились рядом на кровать, но я была к ним и ко всему, что вокруг меня, безразлична. Я ни с кем не говорила, на вопросы не отвечала, в голове звенела пустота. Отец, мать, Роза и Алик во время болезни лежали рядом со мной, но не болели. Так продолжалось до весны 1943 года. Однажды Фира пришла с работы и предложила перебраться в наш старый дом. Он стоял закрытый и целый на границе с гетто. Но как это сделать? Ходить я не могла, носить меня ни у кого сил не было. Меня подняли, даже стоять я не могла и не понимала, что со мной делают. Фира и Роза взяли меня под руки. Сделав 2-3 шага, останавливались, мама подставляла табурет, отдыхали и снова повторяли. Нужно было пройти длинную улицу, а затем перейти дорогу. Не помню, сколько прошло времени, вечность, но мы очутились дома. Посадили меня в углу на кухне, дети подошли, уткнулись в подол и заплакали. Я провела рукой по головкам и, о, боже мой, под ладонями ощутила чирьи и вши. В постель я не ложилась, сидела в своём углу сутками и смотрела в одну точку. Отец снова начал подрабатывать в мастерской, мама носила на базар его изделия и меняла на продукты. С жёлтым звёздами разрешалось выходить на улицу до шести вечера. Фира оказалась крепче, она ходила каждый день на работу и приносила домой хлеб. Она кричала на меня: «Ты хочешь, чтобы дети твои умерли? Посмотри на себя, ты стала идиоткой». Постепенно начала приходила в себя, мои дети помогали мне, они часто подходили ко мне и плакали, прося помощи. С большим усилием я взяла себя в руки, поднялась со своего табурета, упала, снова поднялась, так продолжалось не один раз. Я делала детям ванночки с мылом на руки и на голову. За ночь тряпицы прилипали к телу, утром приходилось их отдирать силой, дети страшно кричали. Чесотка перешла на меня, так нарывало, что с трудом удавалось сдерживать крики. Отец смотрел на мои мученья и, крепя сердце, молчал, но вскоре он принёс большую коробку с дегтярной мазью. Оказалось, что через калитку он высматривал знакомого ещё с довоенной жизни ветеринарного врача (украинца) и, когда увидел, прокричал: «Внуки от чесотки умирают». На утро возле калитки он нашёл коробку. Я обмазывала всё тело детей и себя этой мазью. Спасая детей, спасала себя.