В поисках родины

Таежная отшельница из деревни Лыкова

 

В Ишиме состоялась торжественная церемония вручения II Всероссийской литературной премии за книги для детей и юношества. Среди гостей особое место занимал корифей российской журналистики, обозреватель газеты «Комсомольская правда», писатель Василий Михайлович Песков.

В недолгой моей журналистской биографии два года отданы именно «Комсомольской правде», хотя и с дополнением - «в Тюмени». Это первое, что роднило меня с известным журналистом, о чем я ему с гордостью и сообщила при встрече. Второе - не менее важно, по крайней мере, для меня: будучи обозревателем «Комсомолки» я очень любила ездить  в разного рода экспедиции, ну и, разумеется, писать об этих поездках в газете. За что однажды и удостоилась насмешливого отзыва со стороны тогдашнего редактора, человека в журналистике случайного: «Песков местного разлива». В его устах это прозвучало  пренебрежительно, но я этим сравнением горжусь до сих пор.

В общем, готовясь к поездке в Ишим, заранее ощущала свою духовную близость с Василием Песковым.

Ни к Ершову, ни к Литературной премии, ни к детской литературе по большому счету  Василий Михайлович отношения не имеет. Но так случилось, что лауреатом премии стал детский экологический журнал «Муравейник», с которым Песков сотрудничает на протяжении вот уже десяти с лишним лет, так что формальный повод пригласить в гости известного писателя у ишимчан   был.  Ну, а в качестве своеобразной «приманки» использовали тему, от которой Песков, по всем расчетам,  никак не мог отказаться: таежные отшельники Лыковы, с которыми он связан вот уже много лет и  которым посвятил свою самую знаменитую книгу «Таежный тупик».

Расчет оправдался. Песков клюнул.

Но, прежде чем открыть тайну и объяснить, какая связь между московским писателем, таежными робинзонами и Ишимом, - немного подробнее о Василии Михайловиче Пескове.

Мое знакомство с ним состоялось утром 6 марта: приехав в Ишим далеко за полночь, я чуть было не проспала и выбежала из гостиницы, когда гости уже стояли на улице в ожидании автобуса, на  котором должно было состояться путешествие по городу. Мое появление отчего-то вызвало неожиданно бурную реакцию.

- Я сказала, - пояснила мне сопровождавшая гостей Татьяна Павловна Савченкова, доцент Ишимского пединститута и по совместительству научный сотрудник Литературного музея, - вот идет человек, который сейчас в вас вцепится.

Она даже изобразила, как кровожадно, по ее мнению, я должна была вцепиться в каждого из присутствующих.

Такая мысль, конечно, у меня возникала, но после здравого размышления я пришла к выводу, что два дня дружеского общения дадут мне информации больше, чем десяти - пятнадцатиминутное интервью. И решила молчать (разумеется, по мере возможности) и слушать. Молчать и слушать.

Творческая биография Пескова неординарна и, тем не менее, лишний раз подтверждает простую истину: тот, кому суждено быть повешенным, не утонет. Тот, кому суждено быть журналистом, никогда не станет военным. Про военного -  не для красного словца. Мальчишка из  маленькой деревушки под Воронежем, окончив школу, поступил в военное училище. Проучился два месяца, после чего училище благополучно закрыли. Не знаю, какого офицера страна потеряла, но то, что обрела замечательного журналиста - известно точно. Правда, чтобы получить всемирную известность, пришлось потрудиться: сначала вожатым в школе, потом фотографом в художественной фотографии.

- Повезло, - говорит, - что учредили должность разъездного фотографа. Это была жизнь! Попутно, кроме людей, стал снимать природу, пейзажи… Однажды в поезде познакомился с редактором местной газеты, показал ему свои снимки. Несколько фотографий он отобрал. И напечатал! Я был поражен! А через две недели стал в редакции своим человеком.

Потом ему предложили самому делать подписи к своим снимкам. Получилось. И так хорошо получилось, что деревенского фотографа с десятью классами образования пригласили работать в «Комсомольскую правду».

- Я начал заниматься самообразованием. Решил, что в доме у меня не будет телевизора. Недавно мне позвонил еще один писатель, у которого нет телевизора. Солженицын.

У Василия Пескова, приравнявшего к окончанию университета путешествие по Америке, сегодня пять советских орденов, премии им. М. Пришвина, им. М. Кольцова, Ленинская премия… Но самая дорогая награда - улица имени Василия Пескова в родной деревне.

Издательство «Терра» издает девятитомник Пескова. Всего же им написано более тридцати книг, переведенных на десятки языков мира. Все они сначала были опубликованы в «Комсомолке».

- Я пишу только о том, что люблю. Я ни на сантиметр не отступил от своих убеждений. Нельзя отнимать Бога у человека, который в него верит - ему не на что будет опереться.

Ну, а теперь о том, что же все-таки привело Василия Михайловича Пескова в маленький город Ишим, о котором раньше он вряд ли даже слышал.

История эта началась без малого четверть века назад, когда на страницах газеты «Комсомольская правда» впервые появился очерк Василия Пескова «Таежный тупик» - о семье староверов Лыковых, ушедших в глухую сибирскую тайгу в конце тридцатых годов 20 века. Газету зачитывали до дыр, с нетерпением ожидая продолжения, которое не заставило себя ждать. До сих пор каждое лето Василий Михайлович Песков обязательно навещает единственную оставшуюся в живых отшельницу - Агафью.

Галина Андреевна Колунина, жительница деревни Лыкова Упоровского района, ту, первую статью в «Комсомолке» помнит хорошо. И не только потому, что читала сама, а потому, что родственники-москвичи прислали вырезку с вопросом: «А не из наших ли краев бегуны?».

Деревня Лыкова была основана в 70-80х годах 17 века староверами Лыковыми. Спасаясь от гонений на веру, они пришли в Сибирь с Вологодчины, «поставили на берегу реки Ингала  избы числом около десяти, мельницу, занялись хлебопашеством».

Деревни вокруг - староверческие, основанные такими же ходоками, как Лыковы: Нифаки, Липиха. Тут же и православные: Сорокино - на другом берегу Ингалы, неподалеку - Суерка, бывшая Осипова, тут же Ингалинка. С братьями - славянами староверы жили дружно, по престольным праздникам друг к другу в гости ходили, но, как говорится, дружбы дружбой, а табачок поврозь - устои веры сохраняли свято.

Так бы, может, и дальше жили, если бы не смутные времена - революция, гражданская война, советская власть.

Лыковы, говорят, принадлежали к секте бегунов: когда мир начинал чересчур досаждать им, мешать спокойному течению жизни, бегуны снимались с насиженных мест и уходили как можно дальше от людей. Вот так они и оказались в Хакассии, в устье реки Еринат.

Так это было или нет - теперь уж никто не скажет. Самой Агафье, родившейся уже в тайге в 1935 году, об этом ничего не известно.

А вот Галина Андреевна Колунина после того письма из Москвы решила найти людей, которые могли помнить семью Лыковых, покинувших в давние времена родную деревню.

И нашла. Василий Андреевич Харалгин тогда был еще подростком, взрослые проблемы его не интересовали, но он вспомнил, как в году 1918 -19-м деревня, где все приходились друг другу родней, плача, провожала в дальний путь семью Карпа Осиповича Лыкова. Слова его подтвердила Ненила Денисовна Кузнецова. Ненилушка - так звали ее в деревне - и рассказала Галине Андреевне о том, что глава семьи Осип Лыков умер еще до ухода сына  и похоронен на староверческом кладбище в 6 км от Лыковой. Здесь же лежит и брат Карпа, чье имя не сохранилось у Ненилушки в памяти. Зато в деревне долгое время жила бабушка Степанида, свояченица Карпа Осиповича. Когда родственники уходили, она отказалась идти с ними. В районном центре Упорово до сих пор живут внучатые племянники Лыковых, так что захоти Агафья вернуться в родные края, есть, кому ее приветить.

Может, все эти воспоминания, собранные Галиной Андреевной, так бы и остались ничем не подтвержденными воспоминаниями - живых свидетелей тех давних событий не осталось, если бы не случай…

В 1987 году в гостях у Карпа и Агафьи Лыковых побывал профессор Ишимского пединститута, доктор с/х наук Витольд Игнатьевич Шадурский. 

Поездка, ра­зумеется, была не случайной. Во-первых, Шадурский долгое время следил за исто­рией семьи Лы­ковых и даже собрал целую лапку ста­тей о них. А во-вторых, Витольд Игнатьевич за­щитил кандидатскую диссертацию под назва­нием «Культура россий­ских  крестьян Зауралья» и наде­ялся познакомиться с народным опытом зем­леделия. В частности, Шадурского интересо­вала картошка, которую выращивали Лыковы, - ее не брали никакие болезни.

До встречи с людьми болезни не брали и Лыковых - Витольда Игнатьевича удивило моложавое, почти без морщин лицо Карпа Осиповича, которому тогда уже исполнилось 85 лет.

Поскольку поездка бы­ла служебной, то коман­дировочное удостовере­ние профессору подпи­сала... Агафья Лыкова. Карп  Осипович, отец Агафьи поинтересо­вался у гостя, от­куда он  родом. Узнав,  что из Ишима, из-под Тюмени, спро­сил:

- Далеко ли Ялуторовск?

- Рядом,- отве­тил Шадур­ский, - два часа езды.

- Так вот, мои-то все предки от­туда, из-под Ялуторовска.

Узнав об этом факте биографии Лыковых, сотрудники Ишимского краеведческого музея реши­ли найти их родную деревню. На­дежда Леонидовна Проскурякова, бывшая тогда старшим научным сотрудником музея, рас­сказывала:

-   Я открываю карту Тюменской области и думаю так: Лыковы из-под Ялуторовска  родом? Значит, наверняка должна быть деревня с таким же названием. И сразу ее увидела. Она сохранилась  совершенно случай­но:  две деревни слились, и именно Лыково стало центральной усадь­бой. Находится в ны­нешнем Упоровсхом районе, в пятидесяти километрах от Ялуто­ровска. Мы рванули туда. И познакомились с Галиной Андреевной, которая, оказывается, давно знала о своих земляках.

Надежда Леонидовна сразу же позвонила в Москву Василию Пескову, чтобы пригласить его приехать на историческую родину Лыковых, о которых он так  много писал. Но Песков в это время  собирался в командировку в Африку…

В марте этого года круг, наконец, замкнулся.  В деревню Лыкова приехал человек, который открыл миру «таежный тупик» сибирских отшельников. Он, наверное, и представить себе не мог, что побывает там, откуда ушла в свой крестный путь многострадальная семья староверов.

О церковном расколе трехсотлетней давности, о реформе патриарха Никона, о старообрядческих сектах говорили на протяжении всего пути из Ишима в Упоровский район. Удивительно, но даже среди тех,  кто находился в «газельке», нашлись потомки староверов: Татьяна Павловна Савченкова, доцент  Ишимского пединститута, рассказывала о своих предках, пришедших в Сибирь в конце 17 века.  Армизонский, Бердюжский, Исетский, Упоровский  районы - на их территории селились целыми  семьями бежавшие из России старообрядцы.  Я помалкивала, хотя  кровь староверов течет и в моих жилах - первые Ожгибесовы, напомню, пришли  сюда из Обонежья, и поселились в соседней с Лыковой староверческой деревне Нифаки.

Уже в Упоровском районе произошел смешной случай. На дороге нас поджидал глава Ингалинской сельской администрации, в которую входит Лыково, Альберт Альбертович Гольцман. И не один, а в сопровождении журналиста и фотокорреспондента местной газеты.  Фотокамера, как водится, висела у фотографа на шее. На матерчатом ремешке отчетливо виднелась надпись: «Nikon».  Людмила Межиньш, секретарь Союза русскоязычных писателей Латвии, увидев надпись, заговорила шепотом: «Послушайте, у него надпись - «Nikon». У них что тут, до сих пор делятся на староверов и православных?».  Долго хохотали.

Налет журналистов всех мастей на прищурившуюся, разморившуюся на первом весеннем солнышке деревеньку был шумным, хотя и не внезапным. О приезде знаменитого московского гостя знали. Местные жители уважительно здоровались, проходя мимо, а трактора уступали дорогу. Один из трактористов, с которым заговорил Василий Михайлович, на вопрос, знает ли, с кем говорит, степенно кивал головой: мол, знаем, читали.

В староверческой деревне Лыкова, слившейся с православной Сорокиной, сегодня сохранилось около семидесяти дворов. Много домов старых, основательных, с зашитыми тесом крышами, с резными ставнями. Но вот на берегу реки, там, где когда-то жили первопоселенцы Лыковы, пусто. И нет ни одного жителя, который носил бы фамилию основателей деревни.

На высоком берегу Ингалы стоит старинный дом, построенный более века назад - в 1902 году. Он принадлежал богатому крестьянину Сорокину, потомку основателей деревни Сорокина. В начале двадцатых годов хозяин сгинул неведомо куда - не то ушел с белыми, не то убили. Дом, как водится, экспроприировали, и с 1921 по 2003 год в нем находилась лыковская начальная школа, в которой и преподавала Галина Андреевна Колунина. Когда до Лыковой долетели ветры оптимизации, школу закрыли. Пенсионерка Галина Андреевна осталась не у дел. Правда, не надолго. Чтобы как-то занять досуг лыковских ребятишек, в старом доме открыли кружок от районного дома творчества. Ну, а уж при кружке Галина Андреевна с детьми создали своеобразный музей: в просторной комнате, разделенной надвое занавеской, теперь православная горница и уголок староверов, где собраны предметы домашнего быта староверческих семей. Как в жизни: старообрядческая и православная деревни, разделенные рекой...

В этом импровизированном, никем не признанном, однако, посещаемом любителями истории маленьком музее и состоялась торжественная встреча московского журналиста с учительницей - энтузиасткой.

Об  Агафье Лыковой Песков  может говорить бесконечно. Он бывает у нее каждое лето на протяжении вот уже двадцати пяти лет и каждый раз удивляется тому, как смогла она выжить в эти годы  - одна, потерявшая всех родных, умерших друг за другом  от болезней, занесенных людьми с большой земли, в тайге, в окружении лишь птиц да зверей.

Впрочем, одна - это не совсем верно. Польстившись не то на славу Агафьи, не то на удаленность и своеобразную святость мест, в которых обитала семья Лыковых,  в хакасскую тайгу,  на реку Еринат потянулись чудаки,  страждущие провести свою жизнь  вдали от людей и суетного мира, наедине с природой.  В нескольких километрах вниз по таежной речке Еринат от заимки жил еще один отшельник по имени Ерофей. В последние годы приезжали на жительство несколько человек - пенсионерка из города Пушкина, супруги Ленковы, москвичка Надежда. Благо от многочисленной старообрядческой семьи Лыковых на заимке остались пустые избы, и приезжим  было, где разместиться.  Кто-то выдерживал год, кто-то - три. И возвращались.  Тяготы жизни в тайге под силу только тому, кто в ней родился. Там за выживание нужно бороться изо дня  в день.  Да и характер, говорит  Песков, у Агафьи не сахарный.

И все же Агафья уже не та, какой была более двадцати лет назад, когда мир впервые узнал о таежных отшельниках.

 - Губернатор Кемеровской области, - рассказывает Василий Михайлович, - прислал ей  в подарок посылку с апельсинами. У староверов не принято принимать от чужих людей продукты, точно так же, как не принято делиться своими вещами - и в этом был свой смысл: староверы всегда жили очень обособленно, так что любой посторонний человек мог стать источником смертельной болезни, которая передается с вещами и с пищей.  И встреча тех же Лыковых  с геологами тому подтверждение. Но знакомство с цивилизацией сделало свое дело.  Апельсины Агафье понравились. С Аманом Тулеевым у нее установились теплые, дружеские отношения. Она время от времени пишет ему письма, в которых передает приветы и благословения и просит прислать ей необходимые в хозяйстве вещи.

Два десятилетия назад фотографии Агафьи были большой редкостью. Сегодня она, как истинная женщина, с удовольствием позирует фотографам.

-  В прошлом году я привез ей в подарок большой немецкий зонт, -  говорит Василий Песков (Я, правда, понять не могу, зачем в тайге зонт? - Авт.),  - он Агафье  так понравился, что она сама попросила: «Василий, ты уж сфотографируй меня с зонтом и с козляком!»

С тем же козляком вышла еще одна история.  Как-то раз Агафья заболела воспалением легких. Причем прихватило так, что, ранее не соглашавшаяся пить таблетки,  немолодая уже женщина отступила от своих правил, согласилась на уговоры опекавших ее геологов и приняла-таки лекарство. Таблетки помогли, Агафья поправилась и уверовала в их чудодейственную силу.

- Приезжаю, - вспоминает Василий Михайлович, - а у нее целый мешок с разными таблетками. Ей все везут, она их складывает и ест, чуть ли горстями. «Зачем, - спрашиваю, - они тебе?»  «Я и козляка, - говорит, - поила». «И что? » «Да издох!»  «Ну и выбрось ты их!». Отобрал те, что могли пригодиться, остальное она выбросила.

Была за эти годы и попытка устроить, что называется,  личную жизнь одинокой отшельницы.

- В геологической партии механик  - невзрачный такой мужичок, той же веры, что и Агафья. Пришел к ней на заимку: давай вместе жить! Когда я об этом узнал, хотел в прокуратуру идти,  - рассказывает Песков. - На что ж ты, говорю ему, позарился? Он молчит. Приезжаю к Агафье. Как же так? - спрашиваю. «Так вот, Василий Михайлович, - жалуется, - он пришел, говорит: давай вместе жить. Я ему и предложила стать моим  духовным братом. «Разве, - он меня спрашивает, - твои родители, как духовные брат и сестра жили? Нет уж, давай по-настоящему». Спать-то   легли, а у него что-то не получается. Так мы всю ночь вместе молились, чтобы у него получилось». Какая уж после этого прокуратура!.. 

Летом  Василий Михайлович Песков вновь собрался  в хакасскую тайгу, в гости к Агафье.  В подарок  от земляков  увез отшельнице лестовку - своеобразные четки, которыми пользовались староверы во время молитвы, веретено, тяжелый глиняный кувшин и великолепный старинный чайник, изготовленный, по всей видимости, лет 200 назад.  Взамен пообещал  непременно привезти от нее подарки маленькому деревенскому музею. Деревне Лыковой от Агафьи Лыковой.

 

Кстати:

В витрине Ишимского краеведчес­кого музея хранится  один неприме­чательный с виду экспонат -  боль­шая калоша, сплетенная из бересты, Называется она «обуток»: его наби­вали болотной травой и ходили в та­ких своеобразных тапочках даже  в пятидесяти градусные морозы.  При­надлежал этот обуток Агафье Лыковой. Есть здесь  и старый полушалок, который носила Акулина Карповна - мать Агафьи. Эти экспонаты привез из своей необычной командировки В.И. Шадурский.

Ну, а Василий Песков подарил музею посох, также принадлежавший Агафье Лыковой.

 

 

 

Спаси и сохрани

 

В Аромашевском районе деревни  замечательные: Большой и Малый Кусеряк, Ново-Березовка, Кротово… В большинстве своем  в этих местах живут переселенцы из Польши, Украины и Белоруссии.  Кого-то выслали в Сибирь еще в середине ХIХ века - то ли за прегрешения перед властью, то ли за какие-то иные провинности, кто-то перебрался сюда в поисках лучшей жизни в годы столыпинской реформы. Фамилии у всех – как на подбор: Вилюк, Абрамюк, Киричук, Филисюк, Баложук… Здесь до сих пор говорят:  кто - мягко, певуче, растягивая и округляя гласные, кто – бойко и быстро, сбиваясь на непривычную и непонятную нам, коренным сибирякам и уральцам, смесь русского и украинского.

Здесь по улицам бродят свиньи – точно так же, как в исконно русских деревнях купаются в пыли посреди проезжей части куры. Здесь вместо привычных колодцев с барабанами и ведрами на цепи грустят над серыми колодезными срубами длинношеие печальные «журавли». Здесь настоящим, засоленным по старинным рецептам, украинским салом закусывают прозрачную, вышибающую слезу горилку.

Василий Петрович Березовский, к дому которого привела нас, словно гончих собак,  идущих по следу, журналистская тропа, хоть и родился в Сибири, в деревне Кротово, но корни его на далекой Полтавщине  – там, откуда в стародавние 1850-е, еще до отмены крепостного права, был выслан его дед, Николай Никифорович. Молодой Березовский, видно,  характер имел норовистый, помещику, у которого был в услужении, не угодил, так что «за неповиновение» был сослан за тридевять земель.  Ссылка  оказалась бессрочной: в Кротово Николай Никифорович женился  да так и остался. Умер в начале 30-х годов в возрасте 106 лет, пережив не только своего помещика, но и четырех царей, три войны и две революции.

- Дед, - вспоминает Василий Петрович, - был здоровый, крепкий и в сто лет, это я хорошо помню, без очков нитку в иголку вдевал.

Василий Петрович ростом и статью в деда пошел – высокий, крепкий, широкоплечий, несмотря на свои 83 года, с лихим по-мальчишески вихром седых волос. Здоровье, правда, подвело – ХХ век не слишком-то располагал к здоровому образу жизни.  Жену  Василий Петрович похоронил и век свой доживает в компании с кошкой, которую уважительно называет Марией Ивановной.

Семья у Березовских вообще-то большая – семь детей, шестнадцать внуков и уже десять правнуков. Вот только разъехались – разлетелись птенцы из родного гнезда. Радуют лишь редкими наездами, письмами да подарками. Не так давно старший внук – летчик-истребитель, гордость Василия Петровича, прислал деду форму старшего лейтенанта – китель с погонами и синие брюки с голубыми лампасами. Подарок со смыслом: к 60-летию Победы фронтовику Березовскому, закончившему войну лейтенантом, приказом Верховного Главнокомандующего В.В. Путина присвоено звание старшего лейтенанта.

Домик у Василия Петровича небольшой: кухня с русской печкой, горница на три окна да комната, где когда-то жили дети, а сейчас хранится картошка – лето нынче было дождливым, подземные воды затопили подпол. В горнице на стенах – фотографии в рамочках: дети, внуки, сам Василий Петрович с супругой…  А в красном углу – икона. Необычная икона, такую редко встретишь не то что в деревенском доме, но и в храме. Украшенная искусственными цветами и вышитым рушником, она не могла не привлечь внимание. На иконе изображен усопший Иисус Христос: спокойное, благостное лицо, закрытые глаза, руки, пробитые гвоздями, сложены на груди. Икона выполнена в странных, непривычных, нежных, пастельных тонах, и манера письма больше напоминает живописную, далекую от наивной иконописи, которая так часто встречается в деревенских домах и церквях. Скорее всего, работал над ней настоящий художник, а не деревенский иконописец-самоучка. Необычен и ее размер: сантиметров 50 в ширину и около метра  в высоту. Когда-то это была явно храмовая икона.

Конечно, вопрос о том, как попала она в дом к колхозному бухгалтеру Василию Петровичу Березовскому, не мог не прозвучать. История оказалась весьма драматичной.

Когда-то в деревне Кротово была своя церковь. Построили ее еще в 1826 году – сначала деревянную, которую освятили во имя Архистратига Божия Михаила. Когда село стало разрастаться и богатеть, собрали всем миром денег, старую церковь снесли и поставили на ее месте новую, каменную. Говорят, церковь была уникальна и по красоте и по архитектуре: круглое здание, к которому пристроена высокая колокольня.  А колокол (ударение Василий Петрович делал на последнем слоге) был такой, что когда в него звонили, слышно было в соседних деревнях.

Церковь много раз пытались закрыть, но не получалось, и службы, несмотря на революцию, мятеж и коллективизацию, шли, пока жив был священник.

- Отец Сергий, - рассказывает Василий Петрович, - старенький совсем был. Матушка у него умерла, а сыновья уехали невесть куда. Даже отец не знал, где они и что с ними. Из дома батюшку выселили, и он жил в сторожке при церкви.

О том, как умер старый священник, в деревне до сих пор ходят легенды. Но Василий Петрович уверен, что отца Сергия отравили.

- За рекой жил ветеринар по фамилии Зарубин. В выходной день после службы пришел он, якобы, к батюшке, принес ему бутылочку. «Выпей, - сказал, - а то один живешь, скучно, а так веселей будет». И подсыпал ему в вино отраву замедленного действия.

Василий Петрович эту историю знает со слов отца. Тот был человеком глубоко верующим, батюшке при церкви помогал. Он и обнаружил его мертвым. Отрава ли была причиной смерти или просто старость – кто сейчас может сказать, но имя ветеринара Зарубина, словно Герострата, старожилы – кротовцы помнят до сих пор.

Сравнение с Геростратом не для красного словца. После смерти отца Сергия храм в Кротово закрыли и, как вспоминает Василий Петрович, «сразу начали грабить».

- Подогнали повозки, стали выносить иконы, книги церковные.  Напротив нынешнего клуба было здание Совета, а при нем большой сарай. В него все и свалили. А сторожем поставили моего отца. Сказали: никому иконы не давай. Холодно станет  - принесешь топор, будешь рубить и печи топить. Отец промолчал, ничего не ответил. Время было такое...

На дворе стоял 36-й год. Много говорить было опасно. Но какова идея – иконами топить сельсовет!

Поздно ночью Петр Николаевич разбудил 13-летнего сына.

- Вставай, Вася, пойдем, поможешь мне.

Петр Березовский был простым, неграмотным крестьянином, который чурался политики, не служил ни белым, ни красным, ни Колчаку, ни Советам, но даже он понимал, что святыни нельзя отдавать на поругание. Конечно, спасти все иконы было нельзя – и без того он рисковал не только своей головой, но и жизнью подростка-сына. И все же сделал то, что требовал от него христианский и нравственный долг.

- Я выбрал самые главные иконы, - сказал он Василию, - надо их спасать. Но смотри, Вася, молчи. Если узнают, нам с тобой не будет жизни.

Сколько всего было икон, Василий Петрович не помнит. Много. Вдвоем с отцом они ходили в сарай дважды. Все, что принесли, спрятали на сеновале. Но на погибель обречено было еще больше.

Как дожил до утра Петр Николаевич Березовский, скольких седых волос стоил ему этот его поступок – нам узнать уже не суждено. Можно только представить себе, как заходилось в смертельном страхе его сердце, когда по утру в сарай пришли комсомольцы. Они решили не ждать наступления холодов…

Пересчитывать иконы, на счастье сторожа, не стали. Пропажу никто не заметил. Все, что было в сарае, весело, с шутками порубили, чтобы сжечь потом в печи. С того, 1936 года лежит у Василия Петровича еще и обрубок от крестовой иконы – подобрал, когда в окружении рыдающих сельчан комсомольцы вершили свой суд – не над Богом, над людскими душами.

… А спасенные иконы лежали в сене в доме Березовских.

- В 41-м году я ушел добровольцем на фронт – мне ещё восемнадцати не было. Ходил всю войну по окопам, по развалинам… В 46-м пришел домой…

Вернулся лейтенант Василий Березовский в родное Кротово трижды раненым, принес с войны осколки, навечно вгрызшиеся в его тело. И только тогда дождавшийся сына отец достал с сеновала иконы. Сказал: теперь можно!

А в 47-м году Василий женился. «Мне нечем тебя благословить, - сказал ему отец, - только этой иконой. Вот одно благословение. Не продавай и не отдавай ее никому – цены у нее нет!»

В том же году молодые купили домик, в котором и теперь живет Василий Петрович, и повесили в красном углу главную икону из разрушенной кротовской церкви. Она висит там вот уже 60 лет.

- Приходили ко мне, - усмехается Березовский, - деньги предлагали. Но я от веры своей не откажусь.

P.S.

На этом можно было бы поставить точку. Но, как это часто бывает, за окончанием следует постскриптум.

Из кармана пиджака Василий Петрович извлек нечто, тщательно замотанное в белую тряпицу.  Когда развернул, то этим «нечто» оказался … крест, я полагаю, из бронзы, с изображением распятого Христа. Крест тоже был спасен из разграбленной кротовской церкви. Всю войну Василий Петрович носил его в кармане гимнастерки – вот так, завернутым в тряпицу, чтобы не выскользнул, не потерялся. И ведь не потерялся. Трижды Березовский попадал в госпиталя, но даже там ни у кого не поднялась рука отнять у молодого лейтенантика его …талисман? Оберег? Символ веры? Этот крест спас ему жизнь, причем в прямом смысле этого слова. На оборотной стороне, там, где старославянской вязью написано «Спаси и сохрани» явственно проступает неглубокая вмятина. Это след от осколка. Маленького кусочка железа с рваными краями, который неминуемо должен был разорвать в клочья сердце солдата. «Спаси и сохрани»… Спас и сохранил. Не оттого ли такое умиротворение на лице у Христа, изображенного на иконе, которую 70 лет назад спасли от гибели отец и сын Березовские?

 

 

Только годы летят, я боюсь не успеть

 

А самогонка была хороша! Особенно под борщ из молодой крапивы - такой варят только в деревнях. И, правда, трудно представить себе горожанина, тщетно обыскивающего пыльные газоны в поисках зубчатых, пока еще совсем не колючих, бархатистых листиков молодой крапивы.

Мне, как заезжей гостье с интеллигентными замашками, предложили благородное «Шардоне» из картонной коробки желтого цвета. Но только драгоценная прозрачная жидкость, плескавшаяся в маленьком, толстого стекла графинчике, сулила тепло, которого так не хватало моему озябшему на утреннем холодке изнеженному городскому организму.

У самогонки - у хорошей, добавлю, самогонки, в отличие от водки, есть одно замечательное свойство: от нее вспыхиваешь мгновенно, как от вроде бы случайного, неосторожного, но жаркого прикосновения руки мужчины, который с упорством опытного охотника день напролет не отводит от тебя алчного взгляда. И с самогонкой, как с мужчиной, нужно быть начеку: и хочется сказать «Да!», и в то же время понимаешь, насколько это опасно. Вот и пьешь по чуть-чуть: чтобы и огонь поддержать, и ненароком не обжечься.

Однако, это присказка, а сказка еще впереди.

Самогонкой меня угощали в поселке Комсомольский - местные жители ласково называют его «Комсомолкой». Лежит он на границе двух районов - Вагайского и Аромашевского, чуть в стороне от большой дороги, соединяющей их.  Когда-то здесь был большой леспромхоз, но сейчас от него мало что осталось, и Петр Иванович Николаец, бывший глава Аромашевского района, а ныне начальник вагайской НПС, который и завез меня в эту глухомань, только комментирует печально, то и дело кивая головой в сторону пустырей, заросших травой, да скорбных развалин, когда-то бывших домами.

- Вот здесь стояла контора, вон там - детский сад, а тут был большой машинный парк…

Но люди, тем не менее, еще цепляются за эту землю, отвоеванную у тайги, зарабатывая на жизнь, кто чем может - кто рыбалкой, кто - сбором грибов и ягод, а кто и отхожим промыслом.

Дом, в котором нас ждут, стоит на краю села, у самого леса, на берегу маленького прудика. С виду - небольшая такая избушка, а внутри - вполне городская квартира с невиданными, по деревенским меркам, удобствами - краном с горячей водой, унитазом и что уж совсем из области фантастики - с действующей душевой кабиной!

Хозяева встречают во дворе - Федор Федорович Гришан и жена его Валентина Ивановна. У Гришана внешность даже для Сибири, где перемешаны крови десятков народов, экзотическая. Роста он, может, и не гренадерского, зато плечи ушли вразлет, рука такая, что, кажется, быка одним ударом с ног свалит. Волосы, в которых ножницы можно потерять, когда черные, как смоль, сейчас слегка присыпаны сединой. Из-под широких бровей насмешливо смотрят черные же глаза.               

Над лицом Федора Федоровича скульптор по имени Бог долго не трудился: слепил небрежно щеки, лоб, подбородок, вывел прямую линию носа и даже любоваться на свое творение не стал - хорош по определению!

Гришану недавно стукнуло шестьдесят семь, которых ему никогда не дашь. Да и сам он, признается, иногда по ночам годы свои складывает: вдруг ошибка вышла, и ему до шестидесяти еще далеко? Но нет, все верно. Трудно ошибиться, если родился в сорок первом - этот год не забудешь и ни с каким другим не спутаешь.

Валентина Ивановна, в противоположность мужу, роста невысокого, круглая, сдобная, как булка из печи, - почему-то напомнила мне далекое детство, в котором рассказывала советским детям сказки по телевизору круглолицая, светящаяся добротой бабушка в красном сарафане и высоком кокошнике.

Федор Федорович Гришан - местный самородок. «Наш Василий Теркин» - назвал его Николаец. К самородкам - из городского ли квартала,  из сельской ли глубинки - я отношусь с большой осторожностью. Как правило, не обладая большими талантами и имея лишь смутное представление о том, что такое поэзия, они бывают весьма категоричны в оценке своего творчества. Переубедить их невозможно, а иногда и просто опасно - рискуешь обрести врага. Поэтому просто стараюсь держаться подальше. Вот и на предложение познакомиться с Федором Федоровичем откликнулась скорее из нежелания обидеть хорошего человека. Ну, согласитесь, в 67 лет люди ставят точку в своей творческой биографии, но никак не начинают ее. Мой новый знакомый оказался исключением из общего правила.

Можно сказать, что писать стихи, начитавшись Есенина, Гришан начал рано - еще школьником, но одной тоненькой тетрадкой, исписанной корявым мальчишеским почерком, все и ограничилось. Тетрадка потерялась во время одного из многочисленных переездов, и начинающий поэт напрочь забыл и о ней, и о своих первых душевных порывах. Жизнь не располагала к поэзии. Сорок лет спустя, когда в вагайской районной газете стали появляться стихотворные строки, подписанные его фамилией, Гришан со смехом ответил на вопрос удивленной журналистки «А где же вы были раньше?»:

- Раньше некогда было, работал. Не до стихов. А сейчас ушел на пенсию, делать нечего. По ночам теперь можно стихи писать. А раньше жена молодая под боком была.

Он все делает весело. Вспоминает ли о том, как едва не утонул, провалившись под весенний лед, или о том, как заблудился во время охоты в трех соснах - на участке, где знакомо все до последнего деревца, или о том, как доктора приговорили его к смерти еще четверть века назад, а он выкарабкался назло официальной медицине и старухе с косой, которая уже стояла у порога… И пересыпает разговор стихотворными строчками - так, что иногда непонятно становится, экспромт это или долгими ночами выстраданные стихи. «Меж нами честно говоря, // они - объект охоты тонкий. // Стрельнуть не просто глухаря, //но легче, чем стрельнуть бабенку.//

По специальности Федор Федорович - водитель, а по зову души - охотник, рыбак и романтик. Что удивляться, что первые стихи, написанные, между прочим, по просьбе друзей и им же на потеху, посвящены были именно охоте.

«В России праздников без счета, //Но самый главный праздник - это // Для нас открытие охоты // В последнюю субботу лета. //Тропа нырнула в темный ельник, //Обдав нас запахом хвои. // Встречай, тайга, по понедельник // Теперь мы пленники твои».

Пять лет, перед самой пенсией, он работал охотником-промысловиком. Хорошим, говорит, был охотником. Много на нем грехов - сколько пушного зверя извел! Но вот уже несколько лет ружья в руки не берет и капканы не ставит. Даже если ондатры в ловушки для щук попадаются - выпускает. Мне, - говорит, - их жалко: зачем лезут, дуры!  И в поэме  шутливой, посвященной охоте, даже такие строчки написал: «А если честно разобраться - // идет игра в одни ворота:// охотой может называться,// когда тебе и ей охота»//

А потом почитал русских писателей - Бианки, Тургенева, Аксакова и понял, что многие охотники после 50-ти лет становятся просто натуралистами. Точнее, сентиментальными натуралистами.

Ему бы начать писать стихи лет этак сорок назад. Да в руки бы хорошие попасть - такие, чтобы наставили на путь истинный, чтобы дали первые, самые простые знание о стихотворной строке, чтобы взяли этот алмаз, да огранили бы его, превратив скромный невзрачный камешек в сверкающий, драгоценный бриллиант. А если первое стихотворение ложится на бумагу, когда тебе уже за шестьдесят,  о поэтической азбуке не задумываешься - успеть бы только записать то, что накопилось в душе за прожитые годы.  Гришан и сам понимает: времени у него мало, а сделать хочется много - написать, да так, чтобы душа у читателя и слушателя развернулась, как меха вагайской гармони, воспетой им в одном из стихотворений. Вот и торопится - торопится жить, писать, петь. А в ответ на критику своих стихов говорит, не обижаясь,  с легкой иронией: «Дикоросы мы, дикоросы…// Может быть, потому и живы,// Что тепличному ох, непросто//  Выжить в мире сплошной наживы. //Недоучки мы, от сохи. //Ямбом пишем или хореем - //Мы не знаем, но пишем стихи, // Потому что душой болеем.»

Если сравнивать живопись и поэзию, то Гришан напоминает мне человека, который никогда ранее не рисовал, и вдруг взял в руки кисть и начал писать картины. И седые мэтры взирают из-под косматых бровей на безыскусные полотна и, кривясь и пожимая плечами, признают, что это - тоже искусство. И называют его, может быть, немного обидным, но все-таки точным словом «примитивизм». А иностранцы платят за них большие деньги, вывешивают в галереях, и посетители смотрят с восхищением, задавая себе вопрос, на который ни у кого нет ответа: откуда у жителя глухой русской деревеньки такое видение мира?

Гришану в этом смысле не повезло - он пишет не картины, а стихи. За стихи нынче денег не платят. Но суть вопроса от этого не меняется. Я смотрю на него, и на память невольно приходят строчки из старой песни: «Откуда у хлопца испанская  грусть?». Гришан внешностью на хлопца, хотя и постаревшего, вполне «тянет», а вот откуда у него сибирский размах? Это с возрастом не приобретается, это должно быть в крови. «Я же русский!» - смеется Федор Федорович. Ну, да, русский...

Гришан - фамилия белорусская. А он и не скрывает: бабка Гришаниха родом из Вильнюсской губернии. «А иди ко мне, мой любенький! Унучек мой любенький!» - говорила она маленькому Феде. Он до сих пор помнит ее говорок, такой необычный для Кокчетавской области, где они жили.

- Как в гости к нам придет - то стручки гороха в фартуке принесет, то пирожок, то шанежку. А вторая бабка - Козичка, мамина мама. Фамилия такая - Козик. Хохлушка была.  «Хведько, - кричала, - подтягни штанцы на пузцо!». Вот такие «русские корни»!

Кстати, «родной» украинский язык однажды сыграл с ним злую шутку. В 53-м семья Гришанов приехала из Казахстана в Донбасс - восстанавливать разрушенный фашистами шахтерский город. Учиться Федору пришлось в украинской школе. Когда в 9-м классе дело дошло до экзаменов, оказалось, что украинский язык нужно сдавать обязательно. «Гражданину мира» Гришану, искренне считавшему себя русским человеком, поставили двойку. И эта двойка стала точкой в его образовании. Пошел было в вечернюю, но в среду надо на танцы, в субботу - на танцы, а в школу когда ходить?

Смешно, но годы спустя он написал поэму на украинском языке - между прочим, посвященную войне между Израилем и Египтом.

Творчество Гришана я бы тоже определила как примитивизм: он пишет стихи так же просто, как говорит. Не задумывается над размером строки, не подбирает изысканную рифму, не роется в словарях, подобно некоторым нашим признанным поэтам, в поисках нужного слова. Ему это не нужно! Они находятся у него сами. Рождаются как вдох или выдох.  «Здесь, в родимом краю, я родился и рос.// Встретил юность свою среди белых берез.// И на тех берегах, где поют соловьи, // Ощутил на губах сладость первой любви».

Хотя… Бывает и иначе. Муза Гришана, она же первый читатель, а по совместительству секретарь-референт - жена Валентина Ивановна. К увлечению мужа, столь внезапно свалившемуся на его седую голову, она относится более чем серьезно. И очень ругает, когда тот начинает черкать отпечатанные набело страницы.

- Ничего! - смеется Федор Федорович. - Гоголь вообще второй том сжег. А черновики Пушкина посмотри - все исчерканы!

Жене, с которой прожил больше четверти века, он посвятил одно из самых лучших своих стихотворений: «Мне по жизни всегда везло. // Много я добрых слов слыхал. // Но сейчас, седине назло, //Я б, наверное, все отдал, //Чтобы снова, как в сладком сне, // Возвратился тот дивный миг, //Когда ты прошептала мне: //«Ну, здоровый же ты мужик!». Стихи положил на музыку и поет так, что мурашки бегут по коже.

В последнее время Гришан все чаще стал писать песни. Музыку придумывает сам. Точнее, она, как и слова, легко и свободно рождается в его голове. Великим композитором себя не мнит - честно признает, что мелодии, чаще всего заимствованные, собраны, словно разноцветные бусы, из разных, когда-то услышанных и запомнившихся песен.  Как, например, «Вагайский вальс». «Ветер ночной, полусонный // Запах сирени донес. // Тихо вагайские волны // Плещутся в рыжий откос».

Но слушателям, наверное, важно не это - важна душа, а она в песнях Гришана не то, что просматривается, -  неудержимо рвется наружу, плещет через край, словно вино из переполненного бокала. Поет Федор Федорович тоже сам. Голос у него, несмотря на возраст, сильный, звучный: такому дай развернуться во всю ширь - стены вокруг себя снесет. Слушаю с замиранием сердца и думаю: если сейчас пробирает до дрожи, как же в молодости он должен был звучать?  Где, где вы были, искатели талантов советских времен, почему не нашли, почему не услышали, почему не вытащили на свет Божий и на большую сцену?

А Гришан не унывает. Оптимизма у него - еще на одну жизнь, было бы здоровье. Этим летом в очередной, третий уже раз, собирается на  фестиваль авторской песни «Поющие сердца». С аккомпанементом, правда, у него проблема - вот чего не умеет, так это играть на музыкальных инструментах, поэтому каждый раз приходится просить о помощи. За это члены строгого жюри однажды засудили - не допустили на гала-концерт. Гришан не обиделся: когда судейство закончилось, встал под сосной, да как развернул во всю мочь свои легкие, которые еще двадцать пять лет назад должны были свести его в могилу, как освободил голос - жюри только руками развело. «Не беда, что поем по измятым тетрадкам // И гитары у нас без шикарных чехлов. //Нам привычен ночлег в прогоревших палатках, // С комарами уха у рыбацких костров».

Он и в этом году собирается на фестиваль. Уже и песню написал - могу только представить, КАК он споет вот эти слова:

Я на сцену иду, как на лобное место.

От волненья колени и руки дрожат.

С обнаженной душой - как на свадьбе невеста.

Сотни глаз на меня в полумраке глядят.

И почему-то очень хорошо мне представляется его обнаженная душа.

 

 

 

Летописец из деревни Дубынка

 

Откуда у сибирской деревни, что затаилась меж двух озер неподалеку от границы с Казахстаном, такое название - Дубынка, сказать никто не берется. Дубам здесь взяться неоткуда - все больше березы да осины. Край озерный, богатый рыбой - караси с подошву мужского сапога, земля плодороднейшая. Двести лет осваивали эти места переселенцы из центральной России, бежавшие в богатую, сытую, хлебосольную, свободную Сибирь - кто от произвола помещиков, кто от голода.

Около 1720 года из далекой Казани, по рассказам стариков, пришли в соседнюю с Дубынкой  деревню Грачи два татарина. Одного из них звали Акакием, имя второго история не сохранила - задержался он здесь ненадолго. Акакий же крестился, женился на русской женщине, на месте, отведенном ему миром, построил дом и дал жизнь нескольким поколениям коренных уже сибиряков Казанцевых.

Тот, старый еще отчий дом помнит пра-пра-… и не сосчитать сразу, сколько раз правнучка Акакия, жительница села Дубынка Казанского района Мария Ивановна Казанцева.

- Когда, - рассказывает, - избу-то сносили, из подпола тянулись к свету молодые березки. Видно, когда-то здесь была березовая роща.

На том самом месте стоял и родительский дом самой Марии Ивановны. И сейчас еще в Грачах на исконных, родовых, можно сказать, землях, живут ее родственники - потомки Акакия.

Наша встреча - дело, как это часто бывает, случая. Приехав в Дубынку по журналистским своим делам, я попросила директора местного краеведческого музея Светлану Цибрюк познакомить меня с интересными людьми: по опыту знаю, что в каждой деревне обязательно найдется хотя бы один герой для газетного очерка. Вот так я оказалась в гостях у Марии Ивановны.

Родилась она - страшно подумать! - в 1923 году! В молодости была высокой, статной красавицей - сейчас и не узнать ее на фотографиях той поры. Что, впрочем, неудивительно: жизнь отмеряла ей бед полными пригоршнями, а радостей - щепоточкой.

25 лет назад неожиданно для самой себя Мария Ивановна стала писать дневники. Начиналось все с пометок на страницах отрывного календаря - кто приехал, кто уехал, когда  у кого дни рождения, когда - поминки. Но однажды наступил день, когда она взяла у внучки-школьницы общую тетрадку в 48 листов и написала на первой странице: «Утро сегодня было тихое, морозное…».

По дневникам Марии Ивановны запросто можно отследить погоду в Дубынке за четверть века. Может, кто-нибудь из ученых-метеорологов возьмется однажды писать диссертацию о том, как менялся климат на юге Западной Сибири в конце ХХ - начале ХХI века - записи Марии Ивановны станут для них бесценным подспорьем.

Как, впрочем, и для будущих историков, поскольку в школьных тетрадках - жизнеописание крестьянского быта, нехитрое, порой наивное, зато предельно точное.

- Откуда, - спрашиваю, - такое странное желание? Не историк, не учитель даже - скромный бухгалтер.

- Не знаю, - пожимает плечами Мария Ивановна, - меня всегда история привлекала. Вот, захотелось, чтобы было, чтобы кто-то знал…

Одну из тетрадок, а всего их 24, каждая пронумерована, и лежат непременно по порядку, Мария Ивановна посвятила истории своего рода, начав с того самого Акакия, с которого и начался этот рассказ, и воспоминаниям о днях минувших. На первой странице - родословное древо семи поколений семьи Казанцевых.

- О ком-то дед рассказывал, - говорит Мария Ивановна, - а кого я и сама уже помню. Первый - Акакий, потом Григорий, потом Дмитрий, потом Яков, мой дед. Он пешком ходил в Киев Богу молиться. Высокого роста, коренастый, обходительный и очень умный. Потом Иван - мой отец, а потом уж я…

С дедом Яковом связана еще одна семейная легенда. Отец его, Дмитрий, будучи однажды по делам в Петропавловске, тогда еще вполне русском городе, входившем в Ишимский округ, сосватал сыну невесту - сироту из ссыльных дворян. Девушку благородного происхождения и хорошего воспитания.

- Помню, - рассказывает Мария Ивановна, - книги у нее всякие были, сувенирчики разные. Это я их потом уж разбила да потеряла. Благодаря бабушке Марье семья у нас была культурная, в доме никогда не ругались, не ссорились, мата не было никогда.

Уже в 90-е Мария Ивановна написала запрос в архив - хотела точно установить, какого сословия была бабушка. Ответ пришел на удивление быстро: мол, данных не найдено. Может, и не искали. До русской ли истории нынешним казахским начальникам - у них теперь другая история…

Родители Марии Ивановны - Иван Яковлевич и Елизавета Ивановна поженились в 1922-м - трудном, голодном, выморочном. У Ивана в 1919 умерла мать, у Елизаветы - ушел на 1-ю мировую и пропал отец. Вернулся уже при новой,  советской власти. Оказалось, попал в плен и мыкался на чужбине, пока по Сибири гуляла красно-белая лихоманка, выкашивая нещадно людей похлеще гриппа-испанки. Только колчаковские карательные отряды через деревню прошли, оставляя за собой кровавые следы, как советская власть, пообещавшая крестьянам землю и волю, начала выкручивать руки. Мужики поднялись на мятеж. В этой беспощадной лавине народного бунта много погибло и виноватых, а еще больше - невинных с обеих сторон.

Но семью Казанцевых эти беды обошли стороной. Дед Яков с сыном Иваном ни красным, ни к повстанцам не примкнули. Это спасло их от расправы со стороны одних и от мести со стороны других. Правда, до поры до времени. Беспощадная рука диктатуры пролетариата никого не обошла.

- Отец, - вспоминает Мария Ивановна, - был человеком очень набожным. Он и в колхоз не пошел, потому что считал, что это грешно. А потом раз заплатил налоги, два заплатил - да и зашел в колхоз. А вот дед Яков советскую власть сильно не любил.

Из дневника Марии Ивановны Казанцевой:

«Я помню, как ссылали богатых, а мы бегали и видели, как их увозили, сколько было рева, и как потом  продавали их добро в сельсовете. Брали и смеялись. Бедняки пуховые шали рвали на портянки. Хорошо, если бы эти деньги шли, скажем, государству, а были такие случаи, как мне рассказывала бабушка Левашова, что у них пришли два брата Матюшенко, взяли две овчинные шубы и ушли безо всяких денег, никуда за них не заплатили и носили безо всякого зазору совести.

Рассказывал мне дед, как ссылали одного мужика, который имел сельхозмашину, дом под железом и пять сыновей малолетних. Вот их посадили в короб с одной постланной половицей, но одежка, видимо, была неважная. Другой половицей накрыли, вместе с матерью, а сам отец сел и повез их до Ишима. А там дети на вокзале замерзли. Вот дед наш все время и проклинал советскую власть».

Сердце, впрочем, у Якова Дмитриевича болело не только за чужих. И его семью беда не обошла стороной.

Из дневника:

«У моего деда был брат Кузьма. Жил зажиточно, до революции торговал в лавочке, вел хозяйство, сеял хлеб. А сын Степан учился где-то в духовном училище. Но помешала новая власть. Он женился, и было у него четверо детей - дочь и три сына.

И вот его, Степана, арестовали и как раз в Крещенье привязали к столбу у ворот, сняли с него шапку и заставили петь «Верую». А потом увезли и посадили. Семью из дома выгнали, поселили в избушку напротив их дома. И вот дед Кузьма умер, и умерла Марья - мать детей. И я все это помню, потому что была уже лет восьми. Дети ходили по дворам, спали - кто где приютит.  Помню, наши накормят, а ночевать боялись оставить, могли придраться и наказать. Потом их отправили в детдом.

Степан вернулся из тюрьмы, забрал детей, устроился в Ишиме сторожем на кладбище. Дочь старшая - неграмотная, а ребята выучились. Один - военный, второй - летчик, третий - экономист. И вот, наверное, в 1982 году старший приезжал в нашу деревню и был у меня. «Мы сильно обижаемся, -  сказал, - на отца. Почему он увез нас из родной деревни? Разве бы мы не сумели ростить хлеб?  Они даже не знают, как и что было с ними и с их отцом! Он им ничего, видимо, не сказал -  боялся, что они кому-нибудь расскажут и его опять посадят.

Вот так все и было. Да, было ужасно».

Мы, воспитанные на «Поднятой целине» и «Кубанских казаках», и сегодня не можем себе представить, как, в действительности, жила сибирская деревня в те годы, когда газеты взахлеб кричали о завоеваниях социализма.

«Мои дети и внуки, - пишет в глухой Дубынке простая сибирская бабушка, - в Бога не верят, а я их к этому не принуждаю. Бывает, даже и сквернословят. Все это мне, конечно, неприятно, но я их наставить на доброе  не смогу, потому что виновато, я думаю, общество и жизнь. Если бы не было этой неприятной советской власти…

А какие тиранства перенесли мои предки! Это страшно подумать, что я помню!

В 30-х годах зерно забрали, скотину тоже забрали в колхоз, ели из травы лепешки, были обыски, все искали, видимо, за налоги все отбирали. Наши прятали хорошие вещи, потом они хоть сгодились, меняли их в казахстанских деревнях на муку, зерно и картошку

В конце 30-х годов в колхозе давали немного зерна, и до войны два  года только поели чистого хлеба, а тут война. В войну и после мама садила много картошки, и жили на одной картошке. Брат Володя (1940 г. рожд.) не знал, наверное, лет до пяти, что такое кусочек хлеба».

Советская власть и война - вот две страшные силы, перевернувшие жизнь. «Если бы не война, - восклицает Мария Ивановна, - разве бы мы так жили!»

В 39-м она стала дружить с односельчанином Колей Чудиновым. «Любила, - говорит, - не знаю, как! И он меня тоже любил. Думали, что будем вместе всю жизнь. Но война…».

В мае 41-го Колю взяли в армию. В июне - как раз 22-го числа, вспоминает Мария Ивановна, получила от него первое и последнее письмо. День, наверное, был другой - вряд ли по воскресеньям в деревню почту привозили, но вот так у нее в памяти отложилось. Больше от Коли не было ни строчки. Где, на каких пыльных военных дорогах сложил он свою буйную головушку? Родным не прислали ни «похоронки», ни даже трех слов - «пропал без вести». А в сорок третьем вместе ушли и вместе погибли их отцы….

Прощаясь, Иван Яковлевич наказывал: «Живи, дочь, так, как закон гласит».  У него был свой закон - нравственный. Вот она и прожила, как гласит этот закон: делала все, как положено, честно. И детей так воспитала.

Мария Ивановна уже и замужем дважды успела побывать, и детей от другого родила, а все хранила втайне от мужа Колину довоенную фотокарточку и последнее письмо и все думала, что пошла бы жизнь по-другому, если бы не война…

Но то счеты с войной, а на советскую власть - девичья, незажившая еще обида.

 

Из дневника:

«Многим, многим вскружила голову советская власть… Конечно, такие люди  только умели во все горло кричать. Вот они и жили, и творили, что хотели. Знаю, как во время войны и после войны были магазины для партактива. Им там все было, а мы не знали, что такое вкус конфетки, нам это было недоступно. Нам давали карточки на хлеб -  400 г на день - и все наше удовольствие. Если бы не картошка и молоко, держали по корове, то, конечно, не выжить.

Мне думается, люди, которые понимали бы все это реально, не проголосовали бы за либеральную партию Жириновского. С такими людьми не верится, что возродится Россия и станет на прежнее место. Но, может, Бог даст, и все будет так, как хотят добрые люди».

Знаете, что поражает в Марии Ивановне больше всего? Неисчерпаемая вера в добро. Причем, добро  - не абстрактное, а то, которое могут принести в этот мир конкретные люди, -  совершенно неожиданно трансформируется для нее в добро, я бы так сказала, вселенского масштаба. Иными словами, став добрыми по отношению друг к другу, люди смогут принести добро в Россию и тем самым возродить ее, вернуть к тем благословенным временам, когда «жили хорошо, а богатые мужики были очень уважительны и много помогали бедным». Так рассказывал внучке о былых днях дед Яков.

Из дневника:

«Очень и очень мне хочется, чтобы люди были добрыми и поняли все правильно, и верили бы все Богу, так что без духовной жизни нет ничего хорошего.

Я хочу единства и согласия. Согласия не было с начала советской власти. Стали ненавидеть лентяи хороших рабочих людей. Вот мне рассказывала Маша Шустова: она была сиротой, жила у родственников Зайцевых. Пришли к ним вечером нежеланные гости - активисты из сельсовета. С ними была соседка, тоже активистка. Хозяина арестовали. И вот эта активистка сбегала домой, принесла ведро, взяла чугун со щами и вылила в ведро себе на ужин.

Потом всю семью сослали. Хозяин в ссылке сразу умер. Бабка пришла пешком в Грачи и тут умерла. Молодые - два сына, сноха и двое детей так и не были в Грачах, жили в Екатеринбурге. Вот таких случаев и дел Советской власти было сплошь и рядом. Конечно, от таких людей и их потомков ждать хорошего ничего не выйдет, так что надо браться добрым людям за все и тогда, может, возродится наша матушка Россия».

Добро, по мнению Марии Ивановны, было изгнано из родных городов и деревень:

«Я слушаю по радио, как эмигранты, страдали по родине, по своей светлой Руси. Теперь, конечно, тех людей уже нет, но некоторым хочется быть на своей родине, точнее, на родине своих предков. И я все думаю: вернуть бы хотя бы потомков тех людей, которые были выгнаны со своей родной земли как в деревнях, так и в городах, только тогда возродилась бы наша Россия…  Думаю, что самое высокое наслаждение для человека - чистая совесть и красота. Красота спасет мир. Говорят: мир - это Ад. Мир - это Рай. Если бы люди не творили зло друг другу, помогали друг другу во всем, тогда мир был бы раем».

Мария Ивановна доживает свой век с дочерью Ниной и сыном Шурой - оба инвалиды, оба получают от государства небольшую пенсию. Как и сама Мария Ивановна. Тридцать лет прожила она в незарегистрированном браке с мужем Николаем Андреевичем - ветераном войны. Вдовы таких, как он, солдат Великой Отечественной, получают пенсии за своих раньше времени ушедших кормильцев. А Марии Ивановне, говорят, не положено. Незадолго до ухода Николая Андреевича из жизни надумали они не только зарегистрироваться, но и обвенчаться, да не успели: Николай Андреевич уехал в районную больницу на операцию и домой уже не вернулся… Так Мария Ивановна осталась без вдовьей пенсии.

На жизнь, впрочем, она не жалуется - не в ее характере.

- Говорят: жить - крест Господень нести, - смеется она, - а я всегда хорошо жила. В детстве меня любили, отец хотел, чтобы я училась. Вот, говорят, что мужья бьют жен - мой меня и пальцем никогда не тронул. Да и сейчас… всяко бывает, но я уж молчу. Время сейчас тяжелое. Но мы живем, и я благодарю Бога за то, что мы сыты, одеты и согреты.

Я перелистываю страницы книги воспоминаний. В ней почти нет дат - только сопоставляя написанное в тетрадке с известными событиями, можно установить, какой стоял год на дворе. Видно, что возвращалась к своим мыслям Мария Ивановна не раз - ручками разного цвета внесены исправления и уточнения. Читаешь и понимаешь, что не все еще потеряно для России, пока живут в ее деревнях бабушки, которые вопреки всем житейским горестям пишут для потомков пронзительные строки:

  «Я думаю о себе. Я имею наслаждение в жизни то, что у каждого человека чистая совесть и радость за других. Радоваться надо всему - небу, солнцу, зиме, лету и всему- всему. И  если в жизни бывают невзгоды,  все равно надо радоваться за то, что Бог дает тебе жизнь… Господи, возроди Россию!»

 

Тайна старца Григория

 

Деревня Покровка лежит чуть в стороне от Тобольского тракта. Дорога к ней еще совсем недавно производила привычно-удручающее впечатление – говорят, однажды заезжий иностранец едва не утонул в ядреной сибирской грязи. И потому стоило в селе появиться губернатору, теперь уже бывшему, Сергею Собянину, да не одному, а с полпредом президента П. Латышевым, как местные жители, кивая на заграницу, попросили провести в деревню «аппендикс» от  тракта. Иными словами, проложить в Покровку асфальт, которого так и не дождались за годы Советской власти.

Покровчане, как истинные сибиряки, - люди сдержанные, чувства свои напоказ выставлять не привыкли, но, думается, втайне гордятся своим земляком Григорием Распутиным, одной из самых загадочных фигур в российской истории. Без малого сто лет прошло, а сюда, в сибирскую глубинку, едут и едут со всех концов страны, из разных стран мира, чтобы прикоснуться к легенде, попытаться разгадать тайну старца Григория.

 

Мне хотелось ущипнуть себя за руку

Музей Распутина в деревне Покровка Ярковского района Тюменской области  – первый частный музей в Советском Союзе (открыт супругами Мариной и Владимиром Смирновыми в 1990 году) и единственный подобный музей в мире. Что весьма странно, потому что Распутин, уверена Марина Юрьевна, самый знаменитый русский.

- Во всех европейский странах непременно существуют заведения под названием «Распутин». Заведений с названием «Гагарин» я не встречала, как, впрочем, и Ленин. Англичане выпускают чай «Распутин», немцы – одноименную водку. У французов есть шампанское «Распутин», а у голландцев – пылесос. Есть даже боксерские перчатки «Распутин»!  Это уже бренд! И, к сожалению, им не пользуются только те, кому он принадлежит по праву, - русские.

Для самой Марины Смирновой знакомство с великим земляком, а она уроженка Покровки, началось с песни «Bоny М». Помните знаменитый хит? – «Ra-ra-rasputin!  Russian crazy love machine…».  Спустя много лет ансамбль в полном составе приехал в Покровку – в домашнем архиве Смирновых есть и фотографии, и видеосъемка, зафиксировавшие эту знаменательную встречу. Как признается Марина, ей хотелось ущипнуть себя за руку, когда она стояла рядом с Лиз Митчелл у ворот деревенского дома.

- А когда они спели акапельно «Rasputin», сбежалась вся деревня! В школе сорвали родительское собрание. Иностранцев приезжает много, но тут – негры!

Но это будет потом. А сначала детское любопытство, неудовлетворенное репликой отца, мол, Распутин – авантюрист, живший во времена последнего государя, переросло в устойчивый интерес. А когда вышла замуж за историка Владимира Смирнова, тут уж дилетантское собирательство исторических сведений и фактов биографии переросло в дело всей жизни.

Музей, которого, впрочем, тогда еще и в проекте не было, начался с опроса старожилов Покровки, помнивших живого Распутина и членов его семьи, и с нескольких уникальных фотографий. О том, как они попали к Смирновым. Разговор отдельный.

- В ДК Железнодорожников по выходным собираются коллекционеры. Я была чужим человеком в их среде. Зато муж чувствовал себя достаточно комфортно. Вот коллекционеры и стали подсказывать -  кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал. Не всегда было понятно, правда это или легенда. Но я начала писать. Ездить к людям, о которых мне говорили. И таким образом доехала до Томска.

 

«Граммофон и пианину – в школу»

 

В Томске ее ждали две удачи. Во-первых, неизвестная фотография самого Распутина с личной подписью – он подарил ее профессору Томского медицинского института С.В. Мясоедову.  В 37-м году того расстреляли. Снимок старца был подшит к делу - думается, он сыграл немалую роль в судьбе профессора. После реабилитации фотографию вернули семье, и сын Мясоедова передал ее в музей.

Там же, в Томске, Марина Юрьевна познакомилась с некой Лидией Михайловной Барановой - уроженкой Покровки. Врач, участница Великой Отечественной войны, почти слепая и практически одинокая женщина, она написала письмо на родину – в сельсовет, «на деревню дедушке». А в письме спрашивала о том, нет ли каких-нибудь новых сведений о Распутине. Всю жизнь она гордилась тем, что была его землячкой! Письмо передали Смирновым, которые к тому времени уже замучили односельчан расспросами…

От Лидии Михайловны музей получил в подарок фотографию дочерей Распутина – Матрены и Варвары, подписанную рукой Матрены: «Незабвенной подруге от Матреши и Вари».

Экспонаты для музея, открытого 16 лет назад, собирали путем «подворного обхода». Дело в том, что в архивах сохранилось  письмо бедняков деревни Покровки, сочувствующих коммунистической партии, в котором они просят конфисковать у Распутиных вещи в пользу односельчан: «…граммофон и пианину – в школу, зерькало – соседям».

Иными словами, милые земляки, при жизни Григория Ефимовича вдоволь попользовавшиеся его добротой и благорасположением, с семьей его решили не цацкаться: пожировали - и будет! И организовали вполне законный грабеж.  Было это в 1919-м.  Через год вдову Распутина Параскеву Федоровну, сына Дмитрия и его молодую жену Варвару из родного дома выселили, а спустя тринадцать лет и вовсе сослали, как кулацкий элемент. В 33-м в Салехарде друг за другом они покинули этот неблагодарный мир. Последним 16 декабря 1933 года, день в день с отцом, убитым в ночь на 17 декабря 1916 года, от дизентерии в возрасте 38 лет умер спецпереселенец Дмитрий Григорьевич Распутин. Адрес умершего: комбинат спецпоселка, барак №14.

Но вернемся к музею и его экспонатам.

Имея список конфискованных вещей, Смирновы отправились по деревне. Кому предлагали водку, кому – дрожжи и сахар. Так в экспозиции появились тарелка с вензелем императрицы Кузнецовского фарфорового завода, икона Симеона Верхотурского, знаменитый венский стул, о котором речь пойдет чуть ниже, собственноручные записки Распутина.

Отдельная история вышла с «зерькалом».  Бабушка – соседка ни за что не хотела с ним расставаться, хотя к тому времени осталась от него лишь половина, да и то вся потемневшая и потрескавшаяся, так что зеркало вряд ли годилось для того, чтобы перед ним вертелись модницы. Но бабушка стояла на своем и семейную реликвию Распутиных продавать не собиралась. Пришлось пустить в ход «тяжелую артиллерию» в лице отца Тихона, священника из тюменского Знаменского собора.

- Отдай для людей, на благое дело, - сказал он.

Бабушка сняла «зерькало» со стены и с поклоном протянула его Марине Смирновой.

Дому, в котором сегодня размещается музей, исполнилось 125 лет. В этом небольшом двухэтажном деревянном особнячке с крутой скрипучей лестницей и небольшими, но светлыми  комнатами жил родственник Распутина – Илья Арсенов. Деревянные рассохшиеся половицы  помнят, как по ним ходил старец Григорий, комнаты хранят эхо его голоса.  Вот только для музея здание не слишком приспособлено: старая печь не может согреть обветшавшие стены, зимой здесь – словно в холодильнике, поэтому приезжают сюда Смирновы редко.

Надежды на то, что когда-нибудь удастся реконструировать этот дом, у них не было никакой. В чудеса они, выросшие в эпоху развитого социализма не верили. И все же приезд внучки Распутина Лоранс Ио-Соловьефф стал настоящим чудом. После этого о них заговорили не только журналисты, краеведы и просто любители истории, но и власть имущие. Сергей Собянин, бывший в то время губернатором Тюменской области отметил интерес людей к музею, побывал в нем сам и привез полпреда президента в УрФО.  Теперь, чтобы «соответствовать» сложившемуся «имиджу»,  Смирновы взяли   кредит в областном Фонде поддержки предпринимательства и вот уже полгода занимаются строительством. В будущем году надеются открыть музей в новом доме, построенном по чертежам дома Распутиных.

Оптимизм, конечно, дело хорошее, но не прав тот, кто думает, что его можно вместо мяса в борщ положить. И Марина, и Владимир – оба работают. А музей – это что-то вроде дачи, куда летом они приезжают на выходные.

Но экскурсии, официальные делегации, просто любопытствующие все же едут, хотя нет ни рекламы в СМИ, ни указателя на Тобольском тракте. Адрес музея и телефон его владельцев передаются, как подпольная литература, - из рук в руки, от знакомых к знакомым.

 

«Образа жизни ведет трезвый…»

Супруги Смирновы за последние годы стали признанными распутиноведами. Академик Баханов, столичный ученый, опубликовавший уже несколько книг, посвященных «сибирскому старцу», в своих научных трудах делает ссылки на тюменских исследователей. Это приятно. Хотя… тот же господин Радзинский на письмо, в котором Смирновы сообщали ему новые данные о Распутине, ответить не счел нужным даже из вежливости.

Предмет особой гордости  Смирновых –  обнаруженная ими дата рождения Григория Ефимовича. К примеру, в Советском Энциклопедическом словаре годом рождения Распутина обозначен 1872-й, а, скажем, на бутылке водки «Распутин», произведенной в Германии, - 1865-й. Даже Эдвард Радзинский в своей книге дату рождения указывает лишь приблизительно, опираясь на посемейные списки.

Смирновы же, обойдя все архивы в округе, в Ярковском районном ЗАГСе обнаружили метрические книги Богородической церкви деревни Покровки, где рукой священника было написано: 9 января 1869 года у Анны и Ефима Распутиных родился сын Григорий.

- Мы послали письмо в Германию на завод- производитель водки «Распутин», - рассказывает Марина Юрьевна, - и попросили исправить дату. Нам пришел очень забавный ответ. Сначала шли «реверансы» в наш адрес, а потом было сказано, что дата на бутылке – из Большой Советской Энциклопедии. Я проверяла. Там действительно стоит 1865 год.

 Кстати, «старцу» Григорию на момент смерти было 47 лет!

Советское распутиноведение, по мнению Марины Смирновой, вообще соткано из мифов.

Например, миф о том, что Распутин, как утверждает Радзинский, был единственным ребенком в семье: «…как в семье Гитлера и Сталина, природа предостерегала от рождения младенцев». Однако, как установили Смирновы, у Григория Ефимовича была сестра – Феодосия Григорьевна, в замужестве Орлова. Более того, она была крестной матерью своих племянников. В музее есть фотография, где она рядом с братом.

Еще один миф: Распутин был пьяница, безбожник и распутник. Оттого, мол,  и фамилия у него такая.

Однако унтер-офицер Прилин, бывший участковым в Покровке, пишет докладную своему начальнику Калмыкову: «Распутин Григорий Ефимович, от роду имеет около сорока лет, крестьянин села Покровского, занимается хлебопашеством… Образа жизни ведет трезвый». Копия этого доклада – в экспозиции музея.

«Безбожник»  Гришка построил в Покровском школу и придел храма, за что получил благодарность от епархиальных властей. А деньги на строительство попросил у Николая II, убедив его в том, что в этом безбожном краю должна стоять церковь. Кстати, сегодня, в Покровке нет даже молитвенного дома. Храм же разрушили в 1953 году.

И еще по поводу «безбожника». Впервые попав в Санкт-Петербург, Григорий Распутин идет не в кабак  и, прошу прощения, не в публичный дом – неграмотный крестьянин из сибирской глубинки, отстояв службу в храме, пришел на аудиенцию к ректору духовной семинарии. Вместо обычных 10 -15 минут отец Сергий, который, кстати, после революции возглавил Русскую православную церковь, проговорил с  ним более двух часов.

Что касается фамилии. Все до банального просто: люди, жившие на распутье – на развилке или перекрестке дорог, получали прозвище «роспуты». Предком Григория Ефимовича, а это Смирновы выяснили совершенно точно, составив родословное древо семьи Распутиных, был некто Насон по прозвищу Роспута.

Кстати, когда в 1979 году в Покровку привезли фильм «Агония» с Петренко в главной роли, старожилы в возмущении покидали клуб. Они -то хорошо помнили своего земляка и не могли смириться с тем образом, какой был создан сначала в романе Валентина Пикуля, а затем на экране.

И давайте будем откровенны: если вы считаете себя глубоко верующим, порядочным человеком, любящим своих детей, а именно такими были и Николай Второй,  и императрица Александра Федоровна, станете ли вы общаться с человеком   сомнительной, мягко говоря, репутации? И, более того, позволите ему приблизиться к своим детям, в первую очередь, к девочкам?

 

Вы побываете на моей родине…

И все-таки мистики в «деле», с позволения сказать, Распутина предостаточно.

Ну, например, его явные экстрасенсорные способности, которые признавали даже придворные врачи, лечившие наследника Алексея – их можно было бы обвинить в предвзятости, с какой они относились к Распутину, но  трудно уличить в сговоре с «шарлатаном».

Или пророчества «старца». В октябре 1916 года за три месяца до своей кончины он скажет: «Еще до конца этого года я умру…». И умрет – в ночь на 17-е декабря 1916 года.

А еще он напишет Николаю II: «Смерть моя будет мучительной, впрочем, как и ваша».

И еще: «Если меня убьют люди моего круга, тебе не стоит опасаться за монархию, если же меня убьют люди твоего круга – монархия падет».

После его смерти монархия продержалась три месяца…

Слишком много совпадений.

«Вы побываете на моей родине, но у же без меня», - сказал Распутин императрице. По дороге из Тобольска в Екатеринбург семью Романовых везли через Покровку. Возница остановил лошадей на перепряжку прямо у дома «незабвенного Григория».

- Я вдруг подумала, - говорит Марина Юрьевна,  - он умер в цокольном этаже дома Юсуповых в Петербурге в ночь с 16 на 17 декабря, они – спустя всего полтора года в цокольном этаже дома Ипатьева в ночь с 17 на 18 июля. За ним приедет грузовик, по Выборгскому шоссе отправится в сторону Пискаревки, но не то заглохнет, не то застрянет, принесут сухих дров и его сожгут. Могилы нет, лишь надпись на березе на немецком языке: «Здесь распылили собаку».

Спустя полтора года в ночь с 17 на 18-е июля грузовик с телами расстрелянных из Ипатьевского дома отправится по дороге на Коптяки. Машина не то заглохнет, не то застрянет, и их сожгут. Могилы нет. Лишь фраза на немецком языке в подвале ипатьевского дома: «Здесь холопы Валтасара расправились со своим господином».

Если это не совпадение, тогда – что?!

Страшная история…

Были истории и менее кровавые, хотя все равно мистические – уже в наши дни. .В  музей за 16 лет его существования дважды забирались воры. Не столько украли, сколько нагадили. В течение полугода оба, будучи людьми далеко не старыми, умерли. Об этом написали в газете. Больше в музей никто не лазил, хотя охраны в нем нет.

Была и другая ситуация. Один из коллекционеров запросил со Смирновых за фотографию сумму несколько большую, чем та, на которую они рассчитывали.

- Недостающие деньги решили занять, - вспоминает Марина Юрьевна, - едем на машине к моей маме. Муж у меня вообще-то человек спокойный, но тут вдруг так резко затормозил, что я испугалась. Выскочил - и под машину. Под левым колесом лежало … несколько сотенных бумажек. Ровно столько, сколько не хватало, чтобы заплатить за фотографию. Теперь, когда я ворчу, муж говорит6 не ворчи, дядя Гриша накажет. Он может и плохое сделать, и хорошее.

Ну, а свидетелем, то есть участником последнего эпизода, стала я сама. О трагической смерти Распутина Марина Юрьевна рассказывала, стоя под стендом с фотографией убиенного Григория Ефимовича. Зрелище, надо сказать, не для слабонервных. Чтобы сохранить его для истории, то бишь для будущей статьи, я раз двадцать нажала на затвор цифрового фотоаппарата. Одно за другим получались совершенно не резкие изображения. Снимок, который вы видите, - единственный, который удалось сделать.

Ну, и напоследок, чтобы немного отвлечь читателя от мрачных мыслей, - легенда о чудодейственном венском стуле.

В Покровке гуляли свадьбу. Замуж выходила Евдокия Печоркина, жившая в услужении у Распутиных. В самый разгар свадьбы «наехал» (так говорили старожилы) Распутин. Приезд его всегда был событием! Дело в том, что односельчан Григорий Ефимович баловал: писал записки в лавку, например, «Отпусти ему четверть водки» или «Отпусти ей кожи на чирки(на ботинки)». По этим запискам потом сам рассчитывался.

Так вот, на свадьбу Распутин пришел с шикарным по тем временам подарком – венским стулом. Но шик подарка заключался не столько в его стоимости, сколько в тех словах, которые якобы Григорий Ефимович сказал на ухо жениху, отозвав его из-за стола: «Сегодня ты молод и силен, впереди у тебя брачная ночь и еще целая жизнь. И мой стул послужит тебе только сиденьем. Но пройдут годы, и потихоньку мужская сила будет тебе изменять. И вот тогда достаточно будет тебе присесть на этот стул, и ты снова почувствуешь себя так, как сегодня, когда у тебя впереди брачная ночь и еще целая жизнь».  Сказал и стул отдал.

… За годы существования музея еще не было ни одного мужика, кто бы не присел. Садятся и на полном серьезе спрашивают: «А сколько сидеть?» Мужики верят.  И дай Бог! С нами случается то, во что мы верим и чего мы боимся. 

 

 

Русский апостол на Святой Земле

 

Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, откуда пошли слова «паломник» или «паломничество». Оказывается, в основе его лежит латинское «palma» - пальма. Когда-то у верующих, совершавших странствие к святым местам, был такой обычай -  привозить из Палестины пальмовую ветвь. Помните, у Михаила Лермонтова:

… Заботой тайною хранима,

Перед иконой золотой,

Стоишь ты, ветвь Иерусалима,

Святыни верный часовой!

 

Еще полтора десятилетия назад Россия практически не знала, что такое паломничество, но сегодня все изменилось, и православные христиане, так же как верующие из других государств, могут предпринять поездку в Иерусалим, чтобы поклониться христианским святыням.

Но мало кто из них догадывается, что этой возможностью они в немалой степени обязаны нашему земляку, уроженцу деревни Батурино Шадринского уезда Тобольской губернии Андрею Ивановичу Капустину - архимандриту Антонину.

О его подвижнической деятельности на благо России и православия в скором будущем расскажет фильм, который снимает режиссер ГТРК «Регион-Тюмень» Людмила Борисова.

- Два года назад по приглашению Тобольско – Тюменской епархии мы получили возможность побывать на Святой земле, - рассказывает Людмила Петровна. – Итогом этой поездки стала передача «Паломничество во Святую землю». Но интерес к этой теме появился еще раньше, когда вместе с оператором Юрием Сапчуком мы сняли фильм «В миру Андрей Капустин» - про нашего великого, не побоюсь этого слова, земляка.

В Иерусалиме мы еще раз убедились, что это имя звучит повсюду – в Горненском ли монастыре, на горе Елеон или в Гефсиманских садах. Везде с теплотой вспоминают отца Антонина.

Он родился в 1817 году в семье причетника (позднее - священника) Ивана Леонтьевича Капустина. Дед его, прадед и прапрадед тоже были священнослужителями; из семьи местного священника происходила и его мать -  Мария Григорьевна Варлакова. В деревне, где сейчас никто уже не помнит семью Капустиных, до сих пор стоит храм, построенный стараниями отца будущего архимандрита.

- В 1991 году, - вспоминает Людмила Борисова, - когда мы только начали снимать фильм об отце Антонине, батуринский храм стоял разоренным. Интересно побывать там сейчас, посмотреть, возродилась ли святыня.

Этот фильм мы делали вместе с Татьяной Топорковой (ныне – зав. отделением журналистики ТГУ). В архиве поинтересовались, часто ли спрашивают документы, связанные с именем Андрея Капустина. Оказалось, что мы – первые. Зато в Далматово нашли краеведа, который рассказал нам много интересного.

Грамоте его учил отец по Псалтири, а в 1826 году Андрей ушел учиться в Далматовское Духовное училище, которое находилось в Далматовской обители - первом монастыре, построенном на реке Исети аж в 1644 году. Несмотря на побои и зубрежку ненавистной латыни, архимандрит Антонин вспоминал  об обители почти с нежностью и на смертном одре отписал ей, по духовному завещанию, кабинетный крест с алмазами на память о воспитаннике и в благодарность за преподанные азы наук.

Проучившись пять лет в Далматовском Духовном училище, Андрей поступил в Пермскую Духовную семинарию для продолжения образования.

А в 1836 году перешел в Екатеринославскую Духовную семинарию, где ректором был его дядя Иона (магистр Московской Духовной академии, впоследствии епископ Екатеринбургский). Именно в Екатеринославле  раскрылись его таланты, среди которых особенно выделялось знание греческого языка и любовь ко всему греческому. Недаром впоследствии отец Антонин признавался, что часто ловил себя на том, что думал по-гречески.

В 1839 году он получает назначение в Киевскую Духовную Академию и в 1843 году заканчивает ее вторым по разрядному списку студентов.

Можно много рассказывать о деятельности отца Антонина на благо православной церкви и русской науки - никому неизвестный священник очень скоро стал персоной весьма заметной  среди русских и греческих византологов. Четыре научных общества почли за честь избрать его действительным членом, его книга о древних афинских надписях произвела в Петербурге подлинную сенсацию, его статьи по эпиграфике переводились на европейские языки. Антонину принадлежит систематический научный каталог 1348 греческих и славянских рукописей монастыря св. Великомученицы Екатерины на Синае. Его сочинения, регулярно выходившие в российской печати, монографии, дневники, его библиотека и музей говорят о неординарном человеке, достойном представителе русского богословия и русской науки. Но главным делом жизни архимандрита Антонина стало служение России на посту начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме - он стал им в 1869 году.

Святая Земля переживала тогда мощное вторжение западного миссионерства. Десятки католических «падре» и протестантских пасторов неустанно трудились над «уловлением» арабских душ и не забывали попутно скупать земельные участки - сначала в Иерусалиме и окрестностях, а потом и по всей Палестине... В то же время паломники из России не имели никаких условий для совершения странствий по святым местам. Поэтому главной своей целью архимандрит Антонин считал не только приобщение местных жителей к православию, но и в заботу о посещавших Святую землю русских богомольцах.

Мамврийский Дуб - первое приобретение отца Антонина. Дерево это, возле которого Святая Троица явилась Аврааму в виде Трех Странников, находился в мусульманском городе Хевроне. Среди местного населения бытовало поверье, что ислам погибнет, как только в Хевроне зазвучит колокольный звон, поэтому возможность купить Дуб от лица Миссии была полностью исключена. После долгих и томительных переговоров, владелец участка, где рос дуб, продал его драгоману (переводчику) русской Миссии Якобу Халеби, верному помощнику отца Антонина.  "Торжеству и радости не было конца", - пишет отец Антонин в своем дневнике.

Кстати, большинство приобретений Русской Духовной Миссии было сделано на имя Якова Халеби, поскольку практически до конца 19 века приобретение земли иностранцами в Иерусалиме было запрещено.

Драгоман Халеби был правой рукой, ближайшим поверенным и лучшим другом начальника РДМ на протяжении почти 30 лет. Забавную парочку - архимандрита Антонина в старенькой рясе, в черной камилавочке, передвигавшегося на маленьком сивом ослике, а чуть поодаль от него гарцевавшего на гнедом жеребце драгомана нередко можно было встретить в различных уголках Палестины. Они напоминали Дон Кихота и Санчо Пансо, только поменявшихся средствами передвижения. «Яков Егорович украсил всю мою жизнь», - сказал о нем отец Антонин.

В 1872 году состоялось важное событие: был освящен Троицкий собор, ставший главным храмом Русской Духовной Миссии. Собор построен по проекту русского архитектора Мартина Эпингера, иконостас изготовлен в Санкт-Петербурге, а золоченые Царские врата - вклад председателя Палестинского комитета Великого князя Константина Николаевича. Палестинский комитет был учрежден еще в 1858 году императором Александром II.  После паломничества на Святую землю Великих князей Сергея Александровича и Павла Александровича в 1881 году комитет был преобразован в Императорское Православное Палестинское Общество.

В период с 1868 по 1889 годы отец Антонин приобрел - здесь несколько больших земельных участков на горе Елеон, неподалеку от места Вознесения Господня. Участки сначала были обнесены каменной оградой и засажены масличными деревьями, а позже усилиями архимандрита был сооружен Спасо-Вознесенский храм и 64-х метровая, самая высокая во всей Палестине колокольня с большим русским колоколом. Существует легенда о том, как строилась эта колокольня: в памяти отца Антонина сохранилось воспоминание о том, как на далекой родине своей, на Урале, в одном из его уездных городков - в Верхотурье он с восхищением и с замиранием сердца взирал на уходящую в небо колокольню при соборе святой Троицы. Иерусалимский вариант уральской колокольни воплотили в жизнь итальянские архитекторы и строители. И сегодня величественное строение, получившее название «Русская свеча», господствует над окрестностями Иерусалима. Тем, кто отважится подняться на самый верх по винтовой лестнице в триста ступней, откроется великолепный вид на Иерусалим и всю Иудейскую пустыню с ее горами и синевой Мертвого моря вдали.

Кстати, еще при жизни отец Антонин пожелал быть похороненным в Спасо-Вознесенском храме. Его могила, обнесенная ажурной решеткой цвета золотистой охры, возвышается в северо-восточной части храма.

Архимандрит мечтал о создании на Елеоне мужского монастыря, но почему -то монахи здесь не приживались - они приходили и уходили, и постоянно при храме жили лишь иеромонах Парфений и схиеромонах Памво. Так продолжалось, пока на Елеоне не поселилась русская женщина Мария Миловидова, принявшая монашеский постриг с именем Евпраксии и получившая возможность собирать вокруг себя сестер-единомышленниц. И 12 августа 1906 года в годовщину рождения архимандрита Антонина при Спасо-Вознесенском храме открылась женская монашеская община, которая существует до сей поры, несмотря на войны и бедствия, сотрясавшие Святую землю.

В 1871 году, когда еще строился храм на Елеоне, архимандрит Антонин уже купил в местечке Эйн-Карем - в евангельской Горней - оливковую плантацию, где возникла женская община монастырского типа, а затем и женский Горненский монастырь - ныне одно из самых посещаемых русскими паломниками мест. Всего за десять с небольшим лет здесь был построен и в 1883 году освящен храм во имя иконы Казанской Божьей Матери.

- Архиереи называют нас русской лампадой, горящей на Святой земле, - говорит монахиня Иустиния, насельница Горненского монастыря. - И все это благодаря архимандриту Антонину. Русский апостол - я бы так его назвала.

- В Горненский монастырь мы попали 6 мая, - рассказывает режиссер Людмила Борисова, - в день святого Георгия Победоносца. Это день тезоименитства настоятельницы монатыря матушки Георгии. Было очень много народу. Примечательно, что служба проходила в Казанском соборе – он начал строиться еще в XIX веке, строительство приостановилось в первую мировую войну, и долгое время храм стоял недостроенным. И вот в этом году паломники, наконец, смогли увидеть его красоту.

Архимандритом Антонином было куплено и законно оформлено 13 участков, площадью около 425 000 кв. метров, стоимостью до миллиона рублей золотом. Всего же насчитывалось около 40 приобретений.

- Он стяжал здесь в далекой от России земле богатства духовные и материальные, - говорит нынешний начальник Русской Духовной Миссии в Иерусалиме архимандрит Тихон, - чтобы благодарные потомки воздыхали в молитвах об этом человеке.

Работа над фильмом об Андрее Ивановиче Капустине продолжается. Съемочная группа планирует очередную поездку в Батурино и Далматово, где прошли детские и юношеские годы будущего архимандрита Антонина.

 

Спят курганы темные

 

В равнинной части Западной Сибири нередко можно встретить холмы, поросшие лесом и кустарником. Одни едва поднимаются над степью, другие гордо тянутся к солнцу. И не каждый странник, чью голову при виде величественных возвышений, невольно посещают мысли о вечности бытия – такими они кажутся древними и незыблемыми, догадывается,  что зачастую эти, казалось бы, вполне естественные холмы или курганы – дело рук человеческих. И порой скрывают в глубинах земли настоящие тайны.

В Государственном Эрмитаже вот уже без малого триста лет хранится так называемая Сибирская коллекция Петра I – около 250 золотых и серебряных украшений весом более 30 кг. Историки до сих пор спорят о том, откуда эти вещи, к какой культуре они принадлежат и каким веком датируются.

Слухи о сибирских сокровищах дошли до Европы еще в середине 17 века. Хорватский книжник Юрай Крижанич, волею судьбы заброшенный в Сибирь в 1659 году, писал: «В Сибири есть неизвестные могилы древних скифов, на которых уже выросли кустарники и лес. …Некоторые люди, …найдя таковые могилы, иногда вырывают из них немного серебра…». В те же годы в России побывал голландский ученый и политический деятель Николай Витзен. В течение многих лет он собирал информацию о Сибири и в 1692 году опубликовал капитальный труд «Северная и Восточная Татария», в которой описал высокохудожественные, удивительно тонко выполненные украшения, найденные в сибирских курганах. Витзен рассказывал и о том, что в Сибири сложился целый промысел – «бугрование», т.е. раскопки курганов в поисках золота. По рассказам очевидцев, бугровщики находили иногда в могилах десятки золотых предметов. Так рождались легенды.

Есть версия, что первые десять украшений из сибирских курганов привез в Петербург известный уральский промышленник Никита Демидов – в подарок Екатерине I по случаю рождения царевича Петра Петровича. Однако документальных подтверждений этого не найдено. Зато достоверно известно, что в 1715 году сибирский губернатор Матвей Гагарин привез Петру I десять золотых предметов, найденных в «буграх».

Рассказывает доктор исторических наук, археолог Александр Матвеев:

- Мы знаем, как собиралась эта коллекция. Можем по шагам, опираясь на документы, проследить поступление в Эрмитаж украшений. Большую часть их можно идентифицировать абсолютно точно – сибирский губернатор, отсылая вещи в столицу, приказал каждую взвесить и тщательно описать.

Искусно выполненные древними мастерами изделия так понравились царю, что он отдал приказ «приискать старинных вещей».

Для истории вообще и археологии в частности этот царский указ имел двойственное значение. С одной стороны, он позволил сохранить для потомков образцы художественного творчества и ювелирного искусства неизвестного древнего народа - украшения, которые и сегодня удивляют свой филигранностью, непревзойденной техникой исполнения, неповторимой художественностью.

С другой, Петр, по сути, дал «добро» на разграбление древних курганов. К середине ХVIII века редкие из них остались не разрытыми.

В 1720-1727 годах по поручению Петра I в Сибири побывал доктор Мессершмидт. По его рассказам, русские, жившие по верхнему течению Оби, регулярно отправлялись на промысел – «за откапыванием золота и серебра, находимого в могилах. Найдя насыпи над могилами язычников, они копают и среди железных и медных вещей находят иногда много золотых и серебряных вещей, фунтов по пять, шесть и семь, состоящих из принадлежностей конской сбруи, панцирных украшений, идолов и других предметов».

Несмотря на строгое указание посылать «курьезные» вещи в Петербург и запрет под угрозой наказания переплавлять их, кладоискатели зачастую ломали найденные в раскопах старинные предметы, перепродавали их. Львиная доля найденных сокровищ попадала в руки местных властей. Тайная скупка могильного золота была организована не хуже, чем сам поиск.  К примеру, у красноярского воеводы Д.Б.Зубова в 1724 году имелось в личной собственности могильного золота на несколько тысяч рублей. Немало скопил и генерал-губернатор Матвей Гагарин. Говорят, что, уезжая из Тобольска в Москву, он зарыл свои сокровища в древнем городище на правом берегу реки Пышмы. В конце XIX века кладоискатели срыли это городище до основания, но ничего не нашли.

Кто они, люди, оставившие после себя настоящие произведения искусства? Об этом до сих пор спорят ученые. Может быть, скифы – воинственный кочевой народ, в давние века населявший территорию России – от Западной Сибири до Азовского и Черного морей? На мысль об этом некоторых исследователей наводит тот факт, что все конные кочевники скифской эры, жившие как в Сибири, так и на морском побережье, во-первых, говорили на одном и том же иранском наречии, а, во-вторых,  их искусство характеризуется одними и теми же элементами – в большинстве своем они выполнены в скифо-сибирском зверином стиле: сцены борьбы хищников или нападения хищников на копытных. Изображения звериных фигур украшали костюмы, оружие и конское снаряжение, предметы культа. Они имели магическое значение. Любая вещь, украшенная в зверином стиле, считалась амулетом или оберегом.

Но у Александра Матвеева своя точка зрения на происхождение сибирского золота.

- Мы связали эти изделия с саргатской культурой, распространенной на территории Тоболо – Иртышской провинции во II в. до н.э. – III вв. н.э. Ареал расселения саргатцев локализуется в лесостепи Зауралья и Западной Сибири от восточных предгорий Урала на западе до среднего течения реки Омь. На севере она частично захватывает юг лесной зоны по Иртышу и Тоболу до его устья. Такое утверждение нам позволили сделать находки подобных изделий в курганах саргатской культуры. Например, мы нашли очень специфические сережки: длинный стерженечек, на него напаян круглый щиток, ободочек, в ободочек вставлялся круглый камешек или бусинка, по краям – три шарика зерни, расположенные лучиком. К стерженьку прикреплена дужка, а к ней – кольцо, украшенное зернью. Кроме саргатов, их никто не делал и не носил – теперь мы это знаем точно. Именно такие серьги хранятся и в составе сибирской коллекции. Другие изделия так же близки по типу. Плюс архивные изыскания. Плюс данные о «бугровании». Все это указывает на Саргатскую культуру.

Есть, однако, авторы, которые склонны говорить о скифо-сибирском культурно-историческом единстве племен, населявших территорию Западной Сибири с V до  II века до н.э. И в этом смысле саргатцы, чей расцвет, по словам А. Матвеева, пришелся на первый век нашей эры, могут выступать как преемники скифской культуры, для которой также характерны ювелирные украшения, выполненные из золота в зверином стиле, с применением техники зерни, тайну которой не смог разгадать даже великий Фаберже.

- В том, что саргатцы были людьми очень одаренными, я нисколько не сомневаюсь, - говорит Александр Матвеев. – Однажды мы нашли в одном из курганов роговую подпружную пряжку. На обратной ее стороне, которую никто не видит, был сделан, точнее, процарапан своеобразный набросок рисунка – олень, кошачий хищник – любимый образ скифо-саргатской культуры, еще какое-то животное. Так человек черкается на бумаге от нечего делать: один просто рисует каракули, а другой создает шедевры.

Происхождение самого золота тоже покрыто мраком тайны. Добывалось ли оно в Сибири, или его привозили издалека? Есть версия, что подобного рода ювелирные изделия по заказу скифов изготовляли мастера в Древней Греции и делали это не только для них. Недаром же подобного рода украшения встречаются при раскопках в Казахстане и других регионах. Правда, там их не так много, но все же…

Есть и еще одна тайна, связанная со скифо-саргатским золотом и Сибирской коллекцией Петра I. Дело в том, что подобного рода сокровищами, помимо русского императора, владел еще один человек – уже упоминавшийся Николай Витзен, голландский ученый и, между прочим, мэр Амстердама, в доме у которого жил Петр во время поездки в Голландию. Витзен не только упоминал о «бугровом» золоте в своей книге «Северная и Восточная Татария», но и в более позднем ее издании даже опубликовал гравюры, на которых были изображены некоторые вещи.

Здесь нужно сделать небольшое пояснение. Одним из самых распространенных украшений были так называемые поясные зеркальные бляхи. Представьте себе две бляхи обычного ремня, только отлитых из золота, весом до одного килограмма, и рисунок на одной из них в точности воспроизводит рисунок на другой, но только в зеркальном отражении. Так вот, в книге Витзена есть гравюра, на которой изображена бляха: кабан, обвитый змеей. Но точно такая же хранится и в Эрмитаже. Только одна правая, а вторая – левая. Ясно, что один человек носил их когда-то на поясе. Да и в описи золотых вещей Матвея Гагарина значится: кабан, обвитый змеей, – две штуки.

Значит ли это, что Петр I  делал такие дорогие подарки своему голландскому другу? Но золотые изделия хранились сначала в Кунсткамере, к тому же Петр очень ревностно относился к своей коллекции. Если бы он дарил Витзену украшения, наверняка, сохранилось бы хоть какое-то письменное тому подтверждение. Да и Витзену не имело смысла скрывать расположения российского императора к своей персоне.

А, между тем, в одном из писем, датированным 1716 годом, Витзен пишет, что получил две посылки из России, но не упоминает ни имени отправителя, ни содержания посылок.

- Между прочим, - рассказывает Александр Матвеев, - именно Витзен первым указал место, где были найдены скифские сокровища: шестидесятая параллель. Но если посмотреть на карту, то можно увидеть, что это район Ханты-Мансийска. Там и курганов - то нет. Что же это -  обман или заблуждение? Тайна раскрывается просто. Голландец был хорошим картографом, он не просто составил карту Сибири, но еще и нанес на нее градусную сетку. Мы видели эти карты, держали их в руках… В то время шестидесятая параллель проходила по территории Притоболья и Приисетья! Значит, золото императорской коллекции, действительно, родом из наших краев!

После смерти Николая Витзена его коллекция таинственным образом исчезла. Сибирское золото растворилось без следа. Так же как много веков назад канули в вечность, растворились во времени и пространстве создатели неповторимого ювелирного искусства – непобедимые скифы. А сибирские курганы продолжают хранить свои тайны…