Киевский. Одна из двадцати очередей. Одна из упорных человеческих линий. Все объединены потребностью уехать. Перед окошком мы все вместе. После – каждый сам по себе.
Передо мной сверкает оправой бодрый пенсионер в клетчатой рубашке. А рядом с ним молодой мужчина с кожаным портфелем. Пока его друг никак не может уехать в Воронеж, потому что в ближайших до Воронежа поездах осталась только «боковушка, возле туалета», мужчина ведет очень серьезный разговор с пенсионером. Говорят про ипотеку. «Наши многие отказались, боятся – повествует мужчина, - а я вот взял. Ну и что, что двадцать лет платить. Жить то надо. Ребёнок вот должен родиться». «А мне не дадут уже, - уныло выдыхает бодрый пенсионер. – Куда нам двадцать лет то тянуть…» «Дадут, дадут» – смущенно улыбается мужчина. И видно, что ему неловко. У мужчины острые стрелки на брюках. У пенсионера белокурый внук с улыбкой до ушей.
Двое в характерных пиджаках с закатанными рукавами, в кедах и с яростными бакенбардами желают «прямо щас ехать до Одессы». У них нет никаких сумок, зато есть чайная роза в праздничной слюде. Одна на двоих. «Красивая, нам туда и обратно» – подавая паспорта, сипит один из них. В руках у него пачка денег. Кассир долго смотрит на пачку затем на протягивающего её. «От воды не расползется?» - с робкой улыбкой вопрошает она. «Не бойся, милая. Тока напечатали» - успокаивает её сипун. Все трое добродушно смеются.
Женщина с горбатым носом и глубоким декольте, едва достающая на цыпочках до стойки, долго не может оформить посадочное место на одного из своих детей.
Среди людей мечется женщина, у которой в далёком Красном Луге умирает мать. Прямо сейчас. И той далёкой смерти плевать на очередь, а очереди, кассиру, билету, которого нельзя обменять, плевать на смерть. «Мама, мамочка…» - шепчет женщина.
Мне очень жаль нас всех.