Тетя Стефа
Настоящая красавица
Она не приходилась мне настоящей тетей - была у меня более кровная родня. Я считала ее существом высшего порядка, она была идолом моего детства. Сколько ей могло быть тогда лет, когда я начала ее помнить? Не меньше пятидесяти - кажется, она скрывала от меня свой возраст, но это было неважно, все равно я неизменно восхищалась ею, и, кроме того, она в самом деле всегда была красавицей. О своих бывших поклонниках она могла рассказывать бесконечно, и с бесконечным же упоением я могла выслушивать истории этих доисторических романов и пленяться их декадентским шармом. Она обладала всеми знаками отличия красивой женщины: у нее были здоровые зубы, предмет ее гордости (все свои и без дефектов), здоровая и тугая еще кожа и шапка стриженых серебристо-голубоватых волос. Единственным ее недостатком был довольно узкий лоб: тут, правда, природа не доглядела. Или это был особый знак ее породы? Так мне казалось во всяком случае. Я не видела в ней изъянов.
Лекарство в сумочке
Своих детей у тети Стефы почему-то никогда не было, и ее отношение ко мне не было ни материнским, ни менторским, это было скорее всего дружелюбие, основанное на нашей взаимной симпатии. А ее субтильное воспитание было действеннее любой моральной выволочки: ее уроки не забывались. Она часто ночевала у нас, засидевшись допоздна; тогда она спала в «большой» комнате, а моя няня стелила себе раскладушку в проходной, рядом с моей спальней. Однажды ночью в маленькой комнате загорелся свет, разбудив меня. Не долго думая, заключив, что это моя няня Галя зачем-то возится по ночам, я грубо рявкнула - свет тут же послушно погас, и я благополучно снова уснула.
На следующий день тетя Стефа попросила у меня прощения за беспокойство: ночью у нее разболелось сердце, и она искала лекарство в сумочке.... Меня пронзило стыдом, и я бросилась к Гале за прощением.
Добрый начальник
Тетя Стефа была из польских обедневших дворян, а ее детство хронологически пересеклось с революцией, поэтому она получила только «домашнее» воспитание и образование, но для меня она воплощала утонченность собственной персоной. Многие в ее семье пострадали в сталинских лагерях. Последний муж - дядя Володя- выжил. Он сидел 17 лет (дольше, чем граф Монте-Кристо). Ему «повезло»: у начальника лагеря дочь была сердечницей, а дядя Володя - известным детским кардиологом. Поэтому начальник ему покровительствовал: дядя Володя не ходил больше на лесоповал, а мог работать в лагере врачом, за что заботливый отец тайком продлял ему срок, чтобы оставить подле дочери, покуда был нужен... Он откладывал дяди Володины ходатайства и прятал какие-то бумаги - дядя Володя узнал уже после реабилитации, что мог освободиться намного раньше.
C тетей Стефой были связаны мои первые глубокие духовные переживания:
Эсхатологический шок
Ребенком я собирала красивых бабочек и крепила их в нарядный альбом булавками - иногда они еще трепетали крыльями, уже заколотые насмерть. Увидев мою коллекцию, тетя Стефа заговорила со мной о краткости и конечности жизни, и я неожиданно по-настоящему осознала весь ужас необратимости и неизбежности этого обстоятельства. Тогда же я навсегда заразилась ее страхом смерти. Она боялась умереть от инфаркта на улице - и все именно так и случилось спустя много лет. А когда я была маленькой, я дрожала каждый день от страха за ее слабое сердце.
Музыкальное потрясение
На зимние каникулы в первом классе я поехала к ней в Евпаторию. Там в детском санатории работал тетин муж дядя Володя, и у них был маленький служебный домик на территории, набитый сверху донизу старыми вещами (один Бог знает, как они уцелели): старинные книги с ятью, пианино с канделябрами, изящные безделицы, не имевшие никакой практической ценности. Две из них особенно привлекали меня: фарфоровый мальчик-пис, который мочился с явным наслаждением, когда ему наливали воду в головное отверстие, и страшная костяная рука для чесания спины, которую я почему-то боялась. Этот домик, летом приятно прохладный, утопающий в яркой зелени и буднично веселый, зимой пропитывался неодолимой сыростью и в опустевшем санатории превращался в утлую фата моргану.
Курортный городок зимой был сюрреально пустым. С треньканьем сновали порожние трамвайчики. По тротуарам двигались процессии родителей с креслами-каталками: их больные параличом детки безразлично болтали большими головами в такт тротуарным неровностям. Они находились на лечении круглый год и оставались здесь зимой единственными «курортниками».
Тетя Стефа повела меня на симфонический концерт - 5-ю симфонию Бетховена. Театр запомнился мне прохладным и безлюдным, от рассказа музыковеда тоже веяло холодком. Я не могла удержать слез, когда началась музыка, я плакала все сильнее, и тете Стефе пришлось меня увести. Дома у меня даже поднялась температура, и дядя Володя запретил мне какое-то время слушать музыку.
Эпилог
Кончилось мое грустное детство, и я стремилась как можно скорее его забыть... Тетя Стефа автоматически оказалась во «вражеском» лагере, отказывающемся акцептировать мою «взрослость» - а я отвергала все, что угрожало моей свободе... Мне казалось тогда, что рвать с прошлым легко, я еще не знала тогда, что вернуть утерянное невозможно.
Однажды я видела ее из окна столовой на центральной улице, и меня испугало ее печальное лицо... Я не выскочила, дала ей пройти мимо. А было еще не поздно тогда.