Камни моего дома полны пеплом: серые слезы забвения в зеленых ладонях. Хранители терпкой памяти вертикалей стены, медленно переходящие в ломаные горизонтали. На месте крыльца из кусочков мозаики мой глаз пытается восстановить четыре ступени и двух каменных зверей, застывших в фиолетовой бездне полусна.
…и два огромных зверя, похожие на сфинксов, медленно высвобождаясь из объятий своих мраморных тел, лениво потягивались, закрывали и открывали глаза. Неторопливо сойдя со ступеней, бесшумно ступая, словно сотканные из тумана, они прошли совсем близко от меня: звуки двигающихся ребер – верх - вниз, верх – вниз – скользнули по моей щеке. Я не смела шевельнуться.
Мой брат говорил, что они уходят в лес любить друг друга, и никто не должен видеть эту любовь, но увидевший познает больше, нежели сможет понять.
По ночам брат приходил ко мне в комнату и шептал, сжимая мои руки до боли, и слова его падали в черноту, словно алые ягоды:
- Я узнаю любовь ангельскую и узнаю любовь звериную. Я преступлю тело, чтобы освободить душу, и отдам душу, чтобы утолить тело. Я буду как каменный зверь – оживать из вечности, в которую ты меня ввергнешь, чтобы вновь и вновь каждую ночь пить из твоих ладоней золото моей крови. Так я познаю любовь божественную.
Камни моего дома полны пеплом: огонь, пожиравший их, не погас и до сих пор: синеватая змейка трепещет в выбоинах кладки и по-прежнему может обжечь своим ядом пальцы. В ту ночь казалось, будто пламенем охвачена даже луна: стоя у раскрытого окна в своей комнате я ловила ртом ее алые всполохи, и дым, цеплявшийся мне за щиколотки, поднимался все выше и выше. Это было так сладостно, тело мое содрогалось от неистовой любви, а в соседней комнате метался в огне мой брат, рвал на себе одежду, бился о стены, о закрытую дверь, кричал: страшно, безумно. Словно каменный зверь.
…фиолетовый шелк оплетал меня тонкими пальцами трав, когда я сидела там, на холме, в пряно-винных сумерках, тело мое белело свечой, и, стоило закрыть глаза, наваливались мято-шелестящие птицы, неразличимые в своей единой серости, и слышалось, будто где-то далеко, за матовостью горизонта, дышит огромное, спящее море.
… оживать из вечности, в которую ты меня ввергнешь…
Ты прижимал свое горящее лицо к моим коленям и, задыхаясь, шептал, молил, проклинал.
- Посмотри, посмотри! – Указывал ты рукой туда, вниз, в синее подножье холма - Эти люди - все эти люди! – тени, несущие свет! – пришли к тебе.
Я видела горящие факелы, протянутые руки, маленькие сморщенные лица карликов или детей, я слышала шорох их тонких голосов, стоны, похожие на звуки скрипок.
- Они молят тебя о Чуде.
Ты подносил к моим губам алый цветок, и от моего дыхания он раскрывал свои влажные лепестки, и, отрываясь, лепестки парили в воздухе, как легкие перья, а потом, на исходе, падали на землю, как тяжелые ртутные капли. Люди внизу поднимали свои факелы, и их глаза, будто крохотные золотые горошины, были все устремлены на меня.
После пожара меня никто не видел. В бело-розовом городе у дымчатого моря я лежала на горячих ступенях заброшенного храма, и днями напролет меня окружали лишь мраморно-неподвижные девы с одной на всех мечтательной улыбкой.
… у подножья холма, с его северной стороны, зияла дыра, багровая, будто запекшаяся рана, брат говорил, что в ней живет Змей, сверкающий, увенчанный золотой короной…
Бледноликие богини, словно вылепленные из морской соли, гордые своей наготой, несущие на бедрах чаши солнца и легкую тень сумерек между грудей - кипарисовыми ночам вы танцевали на оливковых склонах, и мне было дозволено видеть сквозь ресницы розовое мерцание ваших гибких тел. Но лишь за несколько минут до рассвета из темного зева храма появлялась богиня с кожей цвета красной меди, она простирала вперед левую руку, и небо становилось пурпурным, и карминовый сон опускал ладони на мои веки. Когда же я вновь просыпалась, то солнце уже дрожало в знойном полуденном мареве и внизу, в ложбинке меж выгнувших спины оливковых холмов море блестело полоской рыбной чешуи, и тень от колонны храма раздваивалась на моем животе. В городке, видимом мне лишь как скопление крошечных белых домиков – пена морская на склонах – звонил колокол – его звон долетал до меня, словно теплые брызги, и прятался в глубинах храма, где я находила его – солоноватую лужицу на жертвеннике – но не смела к нему прикоснуться. Из городка в храм не вела ни одна дорожка – только звон, золотым мячиком заброшенный прихотью колокола в эти владенья забытых богов.
Тебя еще не было со мной в том безвременье древней Эллады, провисшей паутиной на белых колонах. Но, все же, твой колокол вскидывал и вскидывал упругие виноградины звуков, к которым я не смела прикоснуться, как к рубиновым каплям крови.
Брат был старше меня на двенадцать лет, он вернулся домой, когда я еще беспечно носилась по окрестным полям вместе с другими детьми – худой, бледный, с глазами, полными темной густой земли. Он молчал, но часто губы его дрожали – словно хотели вырваться на свободу тысячи теснившихся в глубине слов, в холодных сумерках коридоров он лихорадочно целовал мне пальцы – я вырывалась. Несколькими годами позже я сама приходила к нему в комнату, где он сажал меня к себе на колени, запрокидывал мне голову и долго, горячо, отрешенно водил губами по шее. Брат рассказывал удивительные истории, подернутые мрачным волшебством.
- Видела ли ты … - Шептал он, и его дыхание проникало мне в ухо, билось, трепетало, будто бабочка - У подножья холма, с его северной стороны, дыру, багровую, будто запекшаяся рана? В ней живет Змей, сверкающий, увенчанный золотой короной…
А потом, в одну из ночей, когда беспечные богини, забывшие о своей мраморной тяжести, танцевали под оранжевой луной, из дверей храма вышла черная, вязкая тень, похожая на сгусток древней крови. Каменный зверь, отлитый из колокольного звона на шершавом языке алтаря, он настигал испуганных дев – одну за другой - и рвал их на куски, и расстилались в ночи пурпурные ткани с бьющимися сердцами меж осколков белого мрамора. И в тот миг я вспомнила, как все вокруг было объято огнем, и луна, огромная, багровая, будто запекшаяся рана, всходила и металась по небу, и крики брата, нанизанные на страсть и боль, и его лицо, потерявшее плоть, переступившее плоть, когда он, выломав дверь, ворвался в мою комнату и, подхватив меня на руки, выбросил из окна. И как только я вспомнила все это, тут же померкли развалины древнего храма, обломки статуй, меднокожая богиня – сверкающая, увенчанная золотой короной – я лежала на земле, а позади меня сворачивались липким пеплом камни моего дома. Я не чувствовала своего тела, не знала холодная или горячая земля под моими ладонями, не могла понять наступил ли уже день или тянется бесконечная ночь. Я не слышала звуков, не помнила своего имени, не помнила слов, все смешалось во мне, сжалось, сплелось в тугой разноцветный узел. Я лежала, запеленованная в саму себя, словно в мягкий, непрозрачный кокон. А затем, быстрые тени, проворные тени, темно-синие и алые стали вылезать из-под моих колен и окружать меня набухшими гроздьями, протягивать свои бесчисленные руки, трогать, щупать, щипать. Безликие, бесформенные, то кажущиеся, то выцарапывающие нити реальности, огромные, меньше моего мизинца, тени плясали на обоях и, попадая на желтый язык свечи, съеживались, плавились. Эта свеча горела все ночи, над временем, вне времени, когда же она становилась меньше ногтя, в мой зрачок входила женщина в свободной белой одежде и ставила новую, высокую свечу на залитый воском стол. Днем приходили другие, в шкурах зверей, с глазами бесцветными, голосами тусклыми, садились вокруг меня, поливали меня теплой водой, спрашивали – тихо, едва шевеля тонкими губами: «Что произошло? [… той ночью]»
Пожар, все пылало, Луна…
[я закрыла брата в его комнате и подожгла дом]
С глазами бесцветными, с лицами, словно морская волна, другие качали пустыми головами и уходили, оставляя меня.
-Я ввергну тебя не в вечность, но в безумие…
- Это едино. – Отвечал брат. – Прошлой ночью я видел огненных птиц, они бились в мое окно, у них были женские лица. Скажи мне, ты видела их?
- Нет. Но я была там, в саду, и мимо меня прошли два каменных зверя.
- Они уходят в лес любить друг друга. От их любви творятся миры. Хочешь и ты однажды скинуть тяжесть мрамора и ожить?
- Я жива.
- Нет, ты не жива. И не мертва. Я обнимаю тебя, и ты обнимаешь меня в ответ, но на самом деле тело твое спит, оно холодное и твердое, и каждый раз мне больно, почти физически. Ты говорила, что мои глаза полны земли – это потому что я все еще хожу по земле. Но я хочу вырвать себя с корнем, хочу сгнить, иссохнуть, развеяться пеплом. Хочу в Вечной Смерти обрести Вечную Жизнь. Не в бесконечности, нет, ибо бесконечность заведомо конечна, бесконечная жизнь скучна, повторяема, в ней любовь др;бна, я же хочу познать такую любовь, которая есть абсолют. Неужели ты не чувствуешь, как шевелится она, спящая, зажигает свечу в тебе каждую ночь?
… высокая свеча на залитым воском столе… Я смотрю на камни моего дома и не могу отличить, что было до и что было после. Время не спуталось, нет, оно лишь престало развертываться передо мной, словно цветная материя, теперь оно похоже на густую, прозрачную каплю перед моими глазами. Камни моего дома покрыты мхом, этот мох видел изгнание древних богов, этот мох видел, как покрылось морщинами мое лицо. Я вернулась, так и не посмев уйти, я по-прежнему не жива и не мертва.
* * *
- Прежде всего: закрой глаза. Что ты чувствуешь? – Спрашивает брат и кладет свою руку между моих ног.
- Твои пальцы.
- Нет! Нет никаких пальцев! Разве ты не чувствуешь змею? Ее гибкое холодное тело Познания? Если ты шевельнешься, она пронзит тебя своим ядом – это есть боль, это есть великое счастье! Прошу тебя, шевельнись!
Я замираю, не смея даже дышать, змея обвивает мои бедра, ее голова касается живота. Шепот скользит по моим закрытым векам:
- Что есть боль и что есть великое счастье? Что есть любовь земная и любовь всепоглощающая? Помнишь ли ты про воду мертвую и воду живую – это одна и та же вода. Впусти меня! Прошу тебя, шевельнись!
Чувствую на себе тяжесть его тела, руки, пальцы, змеи, терпкие, смоляные ароматы, гладкие, мокрые шелка, стягивают, скользят, рыбы внутри меня – плещутся, бьют хвостами, теряют блестящую чешую, из-под век – тени на потолке, словно звериные морды, шкуры, иссиня-черные ткани, теряющиеся в глубине, высоте, беззвездная, холодная мгла, всполохи, пламя на стенах, письмена, высеченные под кожей, как лед, тают криками, истекают алыми буквами. Прерывистый, густой шепот, толчками, хлещет, стегает узкими горящими шрамами:
- Так…все так…целостность, одно и тоже тело, выпавшее из времени… я - бог, парящий в пространстве…целующий жгучие стопы…смешивающий кровь с ядом, яд - с болью, боль - с жизнью, жизнь – с кровью…и все это…любовь…живая вода…линия жизни, вздернутая на дыбы, перекроившая руку до локтя вздутыми венами…твоя обнаженность, звенящая струной, вдоль меня, поперек меня, в каждой клетке до жадной, слепой, неистовой сердцевины…жажда, неутомимая, неутолимая…раскрывайся во мне алыми лепестками, белыми лепестками, истекай дождем, ветром, песком…я увезу тебя, украду тебя, через закрытые окна, через леса, под ноги зверю из камня брошу и сам, без плоти, во чреве китовьем разорву сущности, вещи и пребуду во всем и всегда и отныне…откровением мне явится голос твой, произносящий имя мое наоборот, набравший чашу, испивший чашу…
Шепот неразборчивей, тише, д;хи наполняют комнату, переливаются через край, прозрачные, колышущиеся, потные.
- Открой глаза! Открой!
Крик рвется из бездонности искаженного лица, высеченный, мраморный. Это плоть твоя кричит, слившаяся воедино с моей на золотой игле безумия. Внезапная тишина как охрипшая судорога, влага в моих ладонях, на моих бедрах, твои кровоточащие губы, капают мне на грудь, глаза, скрытые, заведенные ресничными шторами, утонувшие в черной земле. Мертвая вода.
Повсюду. Льется по стенам.
- Пей меня…выпей до дна, до желтых иссушенных вен…
Цвет: синий: сумерки, тугой, плотный сверток в углу неба, меж распятых древесных пальцев, оборотная сторона трав, тени, развешанные на ветках, впадины тел, царапины кожи, растрескавшиеся губы скал, дождь, собранный в бездонных лужах, колодцы, забывшие себя посреди слепящих степей, стоны в ночи, твои волосы в моем изголовье.
Цвет: белый: шипящие звезды, слезы и пот, искрящиеся на твоей коже, искры, лица на застывших портретах, руки по ту сторону запотевшего стекла, следы на песке и тонкие лепестки в них, лилии, выросшие из скрипок, квадраты утреннего света на кухонном полу, корона Змея.
Цвет: алый: стена, увитая виноградом, земля посреди выжженной пустыни, пересохшая жажда, сонные цветы на дрожащих веках, твои сны, твои слова, падающие в пустоту, норы и гнезда, птицы, бьющиеся в окна, богини, глядящие из сверкающих чаш, огонь.
Огонь.
Брошено в угол тряпкой, смято, спрятано за занавеску.
Я вышла из тебя тонкой, прерывистой линией, наполовину неродившаяся, нагая, мокрая, босая, неслышно ступая по краю синего облака, пока ты спал, раскинув руки, и на твоих ладонях, в силках сплетений линий жизни и сердца бились, пойманные, крошечные мохнатые звери с большими глазами – твои сны.
Пока ты спал, и бились пойманные звери, я обошла тебя кругом, словно секундная стрелка, и на севере, над твоей головой, я нашла книгу, букв которой не поняла. На пожелтевшей коже страниц ряд за рядом высились непреступные з;мки, острые, тянущие, уходящие в пропасть лезвиями завитков, каменные изваяния, суровые лица богов, не желавших говорить со мной.
До тебя мое солнечное детство, напоенное ароматом трав, не заключенное ни в одну мысль не знало никаких богов, но все же тогда они улыбались мне. Но ты стал целовать мои пальцы в холодных сумерках коридоров, и лихорадка, съедавшая тебя, проступила пятнами и на моем лице. Темные, багровые цветы покрыли мое тело и проросли змеями, каменные звери ожили и мрачной, густой, кровяной страстью заполнили ночи моего дома. Я перестала понимать книги.
Мой брат, я могла не видеть тебя днями, неделями, спрятанного в паутину самых дальних уголков дома, иногда ты внезапно уезжал среди ночи и всегда твое возвращение, появление вызывало во мне одновременно радость и страх. Мне казалось, я не могу узнать тебя, мне казалось, у тебя нет лица, которое я могла бы запомнить. Словно в бреду, ты расстегивал мне платье, и руки твои дрожали, бледные, прозрачные, с тонкими крыльями вен. Ты говорил:
- Когда-нибудь к тебе придут другие и спросят: Что произойдет? А ты ответишь им: Ничего. Вы стали карликами. Тогда другие посмотрят друг на друга и увидят, что они и правда карлики. А ты ответишь им: Среди вас есть мужчины и есть женщины. И карлики посмотрят друг на друга и одна часть из них завопит: Я - мужчина, а другая часть завопит: Я - женщина. А ты ответишь им: Теперь вы несчастны. И карлики- мужчины и карлики- женщины упадут на колени и зарыдают: Как печальна наша жизнь! Как мы несчастны! Мы обречены вечно искать друг друга и не находить! Только смерть избавит нас от этого горя!
Ты целовал мои колени, ты говорил:
- Все карлики умрут. Все мужчины и женщины умрут. Если ты делишь себя на два, ты тоже умрешь.
- Я боюсь. – Голос мой, словно стеклянная стрекоза, трепетал, прятался в глубокие синие чаши. – Я перестаю ощущать время. Иногда мне кажется, что наши родители еще не родились, а все, с кем я играла, когда была ребенком, уже давно состарились.
- Все так и есть.
Ты брал меня за руку и вместе мы покидали наш дом, спускались по ступеням крыльца, проходили мимо каменных зверей, и дальше, по заросшей тропинке вдоль неслышной реки, деревьев с мокрыми черными стволами, птиц, затаившихся в высоких лиловых травах. В желтых сумерках мы приходили к другим домам, нанизанным на пологие красноватые холмы, мы звали, стучали в двери – нам открывали беззубые старухи, обмотанные гнилым жемчугом – подруги моего детства с мушиными глазами и сморщенным ртом. Они еще помнили имена, но не узнавали меня и их прозрачные сухие тела легко растворялись в темноте закрываемых дверей.
- Ты видишь, видишь! – Шептал брат, глаза его горели. – Карлики! Женщины!
В перекрестьях сухих красно-черных долин, тенью проложенных сквозь щебень лунного света, я ложилась на землю, и резкие, рваные запахи просачивались капля за каплей в мою кровь. Ты ложился рядом, не касаясь меня, и мы смотрели, как на небе расцветают пунцовые горы, двигаются, непрестанно сменяя друг друга, превращаются в драконов, единорогов, странных и неведомых существ.
- У меня чувство, - говорила я – будто сейчас я вижу все и могу все знать, будто я – это маленький, крошечный сгусток, зерно, брошенное в землю, песчинка, в то же время огромная, необъятная, словно вселенная. Женщины, которые смотрели сегодня сквозь меня, лицами белыми и пустыми, как скорлупа – лишь тонкие, гнилые личинки, подвешенные на нитях времени, я не могу жить для них только потому, что мое тело не иссохло, не выцвело так же, как их тела.
- Ты говоришь, что все видишь и все знаешь. Я хочу, чтобы ты провела меня в своей слепоте и своем неведении туда, где нет сна и реальности, нет жизни и смерти, добра и зла. Мы пойдем на север и будем идти, пока не пройдем сквозь собственные зрачки. Там, по ту сторону наших раздвоенных глаз, нашей желтой сморщенной кожи, за своей тенью, за реками спекшейся крови, будет страна…
Мы шли бесчисленными днями и ночами, сменявшими дороги от яблочно-зеленых и пепельно-серых до огненно-золотых, горевших, словно тайные знаки, выжженные на лбах восточных женщин. По букве имени бога на каждом смуглом лице, встречаемом нами у ветреных перекрестков. Высокие фигуры, закутанные в разноцветные развевающиеся шелка так, что только звездно-черные глаза и буква, и крошечный клочок медной кожи и сверкали, как солнца - эти неподвижные соляные столбы вдоль дорог. Мы шли, и песком заметало наши следы, след за следом сухим колючим песком, а потом мы спустились в долину и гроздьями тугими сочащимися пряным соком виноградины окружили нас нежным изумрудным кружевом, и из-под каждого бархатного листа нам грозил пальчиком маленький пьяный божок. А потом мы встретили танцующих существ – людей, но тонких, почти прозрачных, ни мужчин и не женщин, легких, словно духи. Они смеялись, вскидывали узкие ножки, обнимали друг друга, и был их танец больше похож на мерцающий полет бумажных фонариков или на кружение оторвавшегося от ветки листа. Я хотела остаться и танцевать вместе с ними. Но мы шли дальше. Иногда ветер доносил до нас соленые запахи невидимого моря, иногда далекая чайка пронзительно вскрикивала над нашими головами и вновь растворялась в глубине неба. На закате поваленное дерево, лежащее поперек дороги, преградило нам путь. Дерево было огромное, его кора треснула вдоль всего ствола и вывороченные внутренности лежали на земле, листья же были свежи и упруги. В корнях, свернувшись кольцами, блестела рубиновой чешуей тонкая змейка.
- … я могла бы обвиться вокруг твоего запястья. – Сказала я брату.
- Но я хочу вырвать себя с корнем, хочу сгнить, иссохнуть, развеяться пеплом…
- Тогда я не посмею уйти…
Мы перешагнули через дерево, и была уже ночь. Глухо била в звездно-сливовый барабан большая темная женщина, мягко распахнувшая свои совиные бедра навстречу камышовым шорохам, и тихо светились в вышине ее два кошачьих глаза. Неслышно падали на землю один за другим белые лепестки полночи, и легкое дыхание дороги под нашими ногами сливалось с едва различимыми вздохами таинственных птиц, спрятанных в складках сумерек. Иногда, невдалеке, нам виделись костры, горящие холодным, беловатым огнем, ночь вокруг них съеживалась в сине-черные плотные тени, принимая облик то неведомых зверей, то людей – карликов, великанов, странной формы существ из снов. Только один раз мы видели ясно и четко – темнота расступилась, раскрылась, словно цветок, словно потайная дверь – и на мгновенье нам явилась задумчивая девушка, сидящая на камне, у ног ее горела свеча, в руках же она держала что-то блестящее, похожее на корону.
- Белая Королева… - Прошептал брат.
На рассвете мы вышли к заснеженному побережью, море, похожее на арфу, застыло до горизонта ледовым янтарем, и рыбы, вмерзшие в его шершавое китовое тело, дрожали солеными губами от холода. Песок под снегом был красным, и красными поэтому были наши следы на нем. Брат сжал мою руку.
- Чувствуешь, как безмерно все вокруг пронизано любовью? Как этот снег, и море, и небо вырезаны любовью, нацежены капля за каплей на одну единую струну – стоит тронуть в одном месте, сдвинуть одну песчинку – и все приходит в движение, все звенит, поет! Белая Королева сомкнула над нами свои ладони…
И ладони ее были холоднее мрамора и, словно кровь, алые губы. Она закрыла глаза и засмеялась. Большая белая сова, сидящая у нее на плече, расправила крылья и бесшумно скользнула в замершие волны.
На самом краю света был дом. И чем ближе к нему мы подходили, тем все более знакомым он мне казался. Крыльцо, ступеньки: одна, две, три, четыре, каменные звери, похожие на сфинксов… все так…
- Мы вернулись домой. – Сказала я.
- Нет, мы пришли туда, куда шли. Это лишь одна из форм любви…
Моя рука скользнула по боку одного из зверей, почувствовав как напряглось сокрытое под мрамором живое ртутное тело.
Мы вошли в дом. Звонкая, хрустально-прозрачная тишина наполняла его до краев, словно далекая большеглазая птица: льдистое эхо ее голоса заплетало углы тончайшей паутиной, вещи – всегда неизменные, древние пирамиды, пещеры вещей казались теперь своими отражениями, масками, морскими раковинами – поднести к уху и ощутить улиточное дыхание вечности. Блестящие оливы, падающие бархатными монетами на белые пианистовые клавиши. Стрелки часов, осыпавшиеся багряными лепестками. Дом стал сферой, подвешенной меж небес на тонкой золотой нити.
Рука об руку мы поднялись по каменной лестнице, где на каждой из семисот ступенек горело по красной свече, и вошли в комнату брата. Резные ставни на окнах были закрыты, и тяжелые занавеси, расшитые восточными узорами, спускались с потолка, словно сумеречные крылья. Меж занавесей, прячась и смеясь, путаясь в складках, взбираясь на книги и роняя их, как маленькая цепкая обезьянка, играл проворный смуглый дух. У зеркала тлел робкий фитиль старинной лампы, и дух, пробегая мимо нее, отбрасывал на стены свою двухголовую тень. Росписи у кровати и в углах – сцены любви, казалось, снова ожили и дрожали в страстных переплетениях тел, будто неведомые цветы, сочащиеся охряным медом.
Брат раздел меня и разделся сам. Обнаженные, мы подошли к зеркалу, и наша двухголовая тень, смеясь, взметнулась под потолок.
Мы любили друг друга медленно, как если бы сама вечность входила волной в наши тела и бронзовой солью проступала на коже. Даже дух, прорастая древом, растекался над нами, оставив свои игры. Мы пили нектар и творили миры, словно каменные звери, и метался по стенам бледно – ламповый свет, не смея погаснуть. Сомкнулись распахнутые соленым ветром женщины на одном-единственном перекрестке, взметнулись разноцветные шелка и унеслись облаком черные звезды глаз, слилось неписанное, чтобы по букве выжечь и стать словом из пепла. Губы твои шевелились, но ты не мог ни прочитать, ни понять его.
Тогда ты погрузился в сон, и погас свет в лампе, и другой свет, бело-лунный прочертил по комнате клети и полосы, на которых дух спешно принялся расставлять шахматные фигуры.
Я встала с кровати и у зеркала долго пыталась рассмотреть свое лицо. Трогала пальцами, щипала, но лицо было одиноко и бесстрастно, как маска, как развеянное пеплом чье-то имя.
Этой ночью я закрыла тебя, спящего, в комнате и подожгла дом.
* * *
И приходили другие, с глазами, будто морские раковины, с кожей, словно песок, они роняли на меня виноградины талой своей воли, и большие синие кувшины наполнялись бархатом их шепота. Но мне нечего было им ответить. Ночь за ночью плавилась воском желтая лунная тень, становилась все меньше и меньше, пока, наконец, в новолунье не исчезла вовсе. Тщетно я ждала женщину в белых одеждах со свечою в руках – ночь вокруг меня была непроглядно - темна.
Через лилово-паучий лес я вернулась к камням моего дома – меня никто не удерживал, и лишь изредка я слышала глухой кувшиновый шелест чьих-то тонких губ за сомкнутыми ветками.
Я вернулась: и камни моего дома были полны пеплом, и звери лежали в черничной пыли, словно камни. И любовь, которая есть абсолют, которая есть мир, недвижно лежала черной луной на дне колодца.
Тишина перекинулась мостом через мое молчанье: мне казалось: я не смогу сказать больше ни слова. Я легла на землю, и она была холодной и сморщенной, как чье-то мертвое лицо. Великая Мать вложила меня в свой рыбий рот, и там, столетие за столетием мое тело истончалось и иссушалось, пока не стало прозрачнее мушиного крыла. Из пальцев моих проросли тонкие лиловые злаки, волосы мои переплелись с корнями болотных трав, горькая влага сочилась из моих бедер и возвращалась обратно терпкой земляной кровью. Птица, что свила гнездо в моем животе, каждую ночь кричала, будто женщина. Мир недвижно лежал камнем на дне колодца.
Я увидела восход новой луны, и тогда Великая Мать в боли и муках снова родила меня – голую, мокрую, безымянную.
- Похоже, что теперь ты не меньше, чем я. – Засмеялся, увидев меня каменный зверь. – Иди за мной.
Мы спустились к реке и пошли вдоль ее берега. Вода в лунном свете казалась мерцающим дымом, мягко и бесшумно она струилась без направления, и бесчисленные огоньки глаз жителей этой странной стихии вспыхивали в жидком серебре, словно угли. Каждый шаг песок влажным ртом обхватывал мои ноги до щиколоток, и на мгновенье его шершавый язык проникал между пальцев, наполняя мои следы горячей слюной. Деревья и травы вокруг источали едва заметный сладковатый аромат, оседавший на коже, как блестящая сахарная пыльца.
- Вот мы и пришли. – Сказал каменный зверь и тут же, раздвинувшись, деревья обнажили небольшую полянку, поросшую черникой, чьи крупные ягоды дрожали лиловыми каплями. – Здесь я любил себя, и мрамор моего тела был черным от страсти и сока, а потом я входил в реку и вновь становился белым. Хочешь ли ты взять себе новое Имя? Ты можешь это сделать сейчас.
Я назвала имя брата. Зверь склонил голову:
- Когда-то и меня звали так же. Я мог быть мужчиной, мог быть животным и камнем, мог раздваивать свое тело.
- А теперь?
- Теперь у меня нет имени и нет тела. Я – это всё и повсюду тоже я.
Медленно зверь изменил форму и стал моим братом, обнаженным, с глазами, полными любви, потом брат стал мной, а я – большой белой совой, которая вдруг бесшумно поднялась в воздух и исчезла. Лишь два мягких пера, словно два волоса, остались кружиться, точно подвешенные на невидимых нитях, я протянула к ним руку, и перья опустились в мою ладонь, превратившись в две радужно-сверкающие капли. Я поднесла капли к губам и пила их, как музыку, как сплетения шелковых тканей, как рожденное из глубин камня легкое тело. Мир, лежащий на дне колодца, трепетал бабочкой, изливался молоком, переливал себя через край.
Я пила мертвую воду и развеялась пеплом.
Я была женщиной и мужчиной, была животным и камнем, могла раздваивать свое тело, могла засыпать, не просыпаясь.
Я пила живую воду и теперь у меня нет имени и нет тела.
Я это всё. И Любовь – это тоже я.
07.04.2010