-1-
Комната оранжевая и круглая, как апельсин: на стене, между крупных апельсиновых пор, сочащихся блестящими эфирными каплями, часы, в плотном кожистом панцире меряют ровными шагами тишину времени от уха до уха
набираю номер-
вдавливаю алые зерна цифр в матрицу кожи
просыпаю кофейные зародыши на плоскости, пытаясь вырвать из пустого пространства хоть какой-нибудь звук
помню как било меня кнутом осознание немоты окружающего мира – тогда, впервые явилось мне все, как оно есть: глухое, лишенное языка, речи и памяти, обезличенное до шепотов и шорохов,
одна и та же застывшая маска вместо марева пестрых лиц
набираю номер
вновь и вновь роняю искореженные цифры в рыхлый запах земли, надеясь, что они прорастут корзиной спелых ягод
бесконечное множество цифр
уже сошло со своих поездов в далеких глубоких станциях – где ширь до необъятного неба, и море волнистых трав – от них мне нет ответа – они упала в траву
но я призываю все новых и новых,
сплетаю их как венки, как морозное кружево и вновь отправляю их в плаванье,
и вновь слышу в трубке лишь тишину.
Комната оранжевая и круглая: почему круглая? наверное, так мне легче удержать те немногие звуки, что я сумела найти за последние годы: они все здесь, их совсем немного,
но все же они есть, и я дорожу ими как единственно возможным сокровищем, прячу, закольцовываю в круговороте апельсиновых стен
конечно, в моей комнате нет окон
я крепко держу свои звуки в этой золотой клетке: вот они все: как есть: стоят передо мной –
старые часы, облаченные в матовую деревянную кожу, стучат сердцем внутри пружинистых ребер, свешивая изо рта две медные гирьки, будто концы тропинок, уводящих в мерно-стрекочущий лес,
потом – вниз, вдоль стены – ракушка, чашка с отбитым краем, отполированная косточка с маленькой дырочкой посередине –
взглядом дальше, по кругу, вслед за стрелкой: еще:
монетка, книга в темном переплете, велосипедный звонок:
вещи, одаренные звуком, словно люди, одаренные богом, и, верно, их голоса тоже молитвы, отраженные в вечном молчании.
Ракушка наполнена морем – прижать ее к уху и услышать перекаты галечных волн где-то далеко-далеко за спелым, налившимся хлебом холмом – безоглядная влажная ткань трепещет прозрачными крыльями, бьется о кромку неба и возвращается вздохом к бирюзовой матери
выдох-вдох, выдох-вдох
в глубине перламутровых завитков большие корабли с разноцветными парусами и флагами в абсолютной тишине причаливают к далекому, чужеземному порту, бесшумно скользят тени матросов, прыгают с мачты на мачту как кошки или обезьяны, тащат плетеные тюки по просмоленным доскам, а на берегу толпятся другие люди, тоже – с тюками или без тюков, женщины в шляпках, женщины в париках, мужчины в чулках, торговцы с блестящей бьющейся рыбой, пятеро толкают по трапу огромную клетку с медведем –
и над всем над этим лишь мерное дыхание моря
вдох-выдох, вдох-выдох
я набираю номер, я не теряю надежды – вдруг случится такое, что чей-то голос ответит мне сквозь пространство, донесет до меня охапки своих звуков, одарит меня ими, рассыплется золотыми змейками вокруг
часто думаю: какой он будет? что скажет?
ворочаю языком мое ожидание во рту как конфету, смакую его,
предвкушаю…
Я – смотритель маяка на затерянном в тумане острове, древний старик, не гасящий огня в высокой башне, окружен горсткой преданных зверей, замерших вокруг
слушает море в розовой раковине
бросает монетку: орел или решка? – монетка со звонким – клац! – всего лишь на мгновенье касается каменных плит – и снова – клац, клац, клац: блестящими каплями, чешуей золотой рыбки мелькает в воздухе.
Эту монетку обронила у фонтана женщина в зеленом платье, с платком поверх черных волос: она вытаскивала что-то из сумочки и вдруг – я услышала этот звук – маленькие ловкие копытца. Женщина ничего не заметила. Может, она каждый день роняла монетки, может, это вошло у нее в привычку – рождать тонкие стебельки звуков и тут же терять их сквозь тонкие пальцы: то тут, то там: у фонтана, в парке, на остановке, перед бронзовой статуей пухлого мальчика, спрятавшего ручки за спину – по всему городу оставлять свои блестящие следы – может, хотела эта женщина вернуться, пройти потом сквозь время и, не ведая более понятий прошлого и настоящего, собрать все свои оставленные монетки – день за днем, год за годом и, найдя самую первую…
впрочем, я разомкнула цепь
и теперь монетка – в моей комнате, лежит, пристальная, между косточкой и книгой – совсем затерялась – больше не след, не знак – только лишь крошечный серебряный звук – одна из сторон света – орел или решка - клац, клац, клац: и снова все замерло.
Иногда я устаю набирать номер и ложусь, и прижимаюсь щекой к холодному полу – в пустоте, в тишине – как мертвец или ребенок – и тогда мне кажется, что жизнь – это сон, а потом, что жизнь – это вечность
часы плывут надо мной в чернильной глубине ночи, и их голос становится все тише и медленнее
я боюсь, что когда-нибудь перестану слышать и их
боюсь, что когда-нибудь у меня не будет не единого звука,
не будет ничего,
даже себя
неужели это так страшно?
Я выхожу из дома и брожу по улицам –
я ловец теней –
слушаю, наблюдаю, затаясь в темноте, смотрю на проходящих людей – как беззвучно шевелятся их губы – они словно рыбы – стаи рыб проплывают мимо меня в дрожащих облаках фонарного света – разодетые, с сигаретами в руках, с цветами, держась за руки – немые. Все немые!
Я ловец теней
заглядываю в окна – за молочной кисеей стекол меняют друг друга разноцветные картинки
прячусь, выбегаю на свет, снова прячусь, блуждаю от дома к дому, в лихорадке, в жажде, мой слух так напряжен, что я услышу даже шум крови крысы, живущей в канализационной трубе в десятках метрах под моими ногами.
В такие минуты я думаю – минуты, растянутые болезненной пыткой до непомерных глубин – одна и та же мысль бьется в мой голове, образ, липкий, вязкий: что же будет, если сейчас, прямо сейчас, в эту самую секунду – я услышу чей-то голос, человеческий голос – если та девушка, что спешит мне навстречу – в синем пальто, с короткой челочкой – распахнет свою речь, раздвинется, растечется вокруг меня потоком гласных-согласных сквозь припухлые от поцелуев губы, или тот мужчина, что ждет кого-то у дверей подъезда – одна рука в кармане, в другой – тлеющая искорка сигареты, воротник пальто поднят – что будет, если он скажет?
от осознания того, что, может быть, через мгновенье, всего лишь мгновенье – черточка, один удар сердца, полвдоха – и я услышу, почувствую –
меня бьет озноб
девушка в синем пальто все ближе, ее лицо, будто лунный светящийся диск, заволакивает, застилает мои глаза, поднимается волной по бедрам, груди, покалывает в кончиках пальцев, и вот – чуть дрогнули влажные губы и левый уголок пополз вверх – сейчас разденется
и я схвачу ее, упаду перед ней на колени, зарыдаю, вопьюсь в словесную дрожь, запру, свяжу, заставлю говорить – говорить не переставая
буду смотреть в это лицо, в этот алый рот, не слушая, только слыша, и голос будет метаться по комнате криком, причиняя мне боль, будет ласкать меня крыльями, будет петь надо мной и шептать
долго, до самой вечности, без смерти и дна
девушка в синем пальто закрывает собой небо, улыбается – мне?- и, проходя насквозь – на секунду мелькает где-то на глубине сетчатки ее вывернутое наизнанку теплое тело- кровь, кожа, волосы… - исчезает
в пустоту – как в колодец – падать: долго, до самой вечности, без смерти и дна
возвращаюсь в свою круглую комнату
мои вещи, мои певучие звери
ждут меня в темноте, моргают: часы, ракушка, чашка с отбитым краем, отполированная косточка с маленькой дырочкой посередине, монетка, книга в темном переплете, велосипедный звонок.
Песчинка к песчинке – и вот уже высится целый песчаный холм, крошится, ворочается и рожает писклявого карлика
мои певучие звери молчат, и я обессилено опускаюсь на пол, кружится, взлетает и опадает моя усталая тень, и сон медленно нисходит из пальцев карлика в долину виноградного сока, опутывает меня липкой глухой паутиной, сон как жизнь…
Сквозь прозрачные веки мне видится огромная книга – листы ее такие тяжелые, что я с трудом могу перевернуть их, буквы рядами, рядами, свинцовые, прячутся друг за другом – ничего не прочитать, сплетаются, словно змеи и расплетаются, выползают из книги, обступают меня, взбираются по ногам, садятся мне на грудь и вот одна, самая большая, самая главная буква прижимается к моему рту, сильно, еще сильнее, сквозь зубы, чувствую ее упругое, чуть солоноватое тело горлом, пытаюсь вдохнуть, вытолкнуть ее, вдохнуть,
хоть немного воздуха
задыхаюсь, буква внутри меня яростно шипит, раздирает мне внутренности своими острыми коготками
в ужасе просыпаюсь, но в последнее, ускользающее мгновение сна успеваю увидеть - как бы со стороны – большую хищную букву, сидящую на моем лице и другие буквы – маленькие, черненькие, в своих бумажных гробиках, говорящие, говорящие без умолку
стихи
и я улыбаюсь.
Часы показывают без четверти семь. Утро.
Это значит за стеной бледно-розовый свет, редкие люди, куда-то спешащие, может быть, дождь, туман, роса на стеклах.
Это значит - снова буду набирать номер. Но я слышала во сне стихи, сама книга читала мне стихи! Что-то томно – восторженное поднимается во мне нежной волной. Алые цифры под пальцами, под тонкой кожей – просятся наружу и нотами ложатся, вплетаются в провода, протягиваются в проводах, перекидывая незримый мост между мною и кем-то, застывшим в сливовой тени, пока еще в тени – маленьким, пугливым зверьком с янтарем в глазах, с крошечным огоньком в глазах – без пола, без имени, без тела – нежно - спящее в колыбели, хранящее в мягкой разверзнутой глубине для меня свой голос, словно рубиновые слезы,
ждет меня, тайно – сомкнутое, только меня, хранит в своем чреве блестящую жемчужину, лепестки которой дрожат от налившихся звуков
что же будет, если сейчас – прямо сейчас! – протянет мне для поцелуя узкую руку в гладкой перчатке?
Взгляд мой, отпущенный на волю, свободно скользит вдоль оранжевых стен, не встречая препятствий, звери мои сидят смирно: вот они все, на ладошке, как в детской считалке:
ту косточку с маленькой дырочкой посередине я однажды нашла на балконе – давно, я тогда жила в другом доме, в другое время – сотни лет назад – я вышла на балкон, утром, это было рано утром – а на перилах – неизвестно откуда она взялась – лежала эта косточка и пела! Кругом было так тихо и тишь, проходя сквозь дырочку, несла по воздуху свой чудный, золотой аромат
на мгновенье я перестала дышать – волшебная музыка пронзила мою кровь, что было ей до всех скрипок мира? – когда она как вопль, как смех, как шепот, вдруг снизошла до меня – древнейший инструмент, явивший свой лик сквозь пепел первобытных костров, таинственная сфера, в которой тишина обратилась в звук
дрожа, я приняла дар,
и с тех пор музыка со мной всегда, стоит соединить наши губы в поцелуе
- Алло?
-2-
Задохнулась. Стихи внутри меня яростно шипят, раздирают мне внутренности своими острыми коготками, стихи, стихи, невообразимое месиво букв пузыриться в горле, как кровавая пена, не могу произнести ни слова
- Алло? Вы меня слышите?
Стихи душат меня, буквы восстают из гробов и набрасывают на мой язык прочные сети, бьются в голове, точно звери – капает с клыков ядовитая слюна, сейчас повесит трубку – и я умру, нет, сейчас повесит трубку – и я никогда не смогу умереть
мои звери обступают меня и тянут ко мне руки, закрывают мне глаза, и твердят: Нет, она только наша! Только наша!
И комната сжимается, и стены твердят: Нет, нет, она ничего не скажет, не выдаст нас, не выдаст себя…
- Алло?
Как прощанье. Завядшие лилии в высокой вазе, слезы сквозь смех, последние невесомые капли дождя. Круги на мутных лужах.
И тут мой голос из-за стены, как вопль, вспарывает ножом шелковую ткань:
- Подождите! Подождите… Нам нужно поговорить!
- Кто это?
Милая, откуда же мне знать, кто это? Кто же с тобой говорит? Ты не видишь меня, а я вижу твой образ так ясно, как если бы ты была здесь, рядом со мной. Твои волосы, руки, ноготки на пальчиках, твоя кожа, легкий румянец на скулах. Ты сидишь на краешке кресла, скрестив ноги. На тебе синяя клетчатая рубашка, верхняя пуговичка расстегнута, правый рукав чуть подвернут. На низеньком столике слева – белая чашка с недопитым чаем – ты держала ее в руках, когда зазвонил телефон. Видишь, милая, как много я знаю о тебе? А ведь ты только и сказала, что «алло».
Ох, милая, я ничего о тебе не знаю…
- Нам нужно поговорить! Я…я нашла вещь, которую вы потеряли. Я хотела бы вам ее вернуть.
- Что это за вещь?
Зачем ты спрашиваешь?! Зачем тебе это знать?!
Нам ведь не важно: тебе и мне – совершенно, абсолютно не важно!
Что-нибудь глупое, что же ты могла потерять? Такая рассеянная девчонка!
- Кошелек. Я нашла ваш кошелек.
Короткий смешок в трубке.
- Нет, вы ошиблись, я не теряла свой кошелек. Вот он, сейчас он прямо передо мной.
И как же я не увидела?! Ты же держишь его в левой руке: маленький, лакированный кошелечек. Красный. Он ярко-красный, словно спелая вишня.
- Извините, я действительно ошиблась. – Шепчу я.
- Ничего страшного. До свиданья. – Шепчет твой голос. Улыбается и шепчет.
Звери мои ликуют: Она только наша! Только наша!
Но и я улыбаюсь: теперь я знаю твой телефон, я узнаю твое имя и улицу, на которой прячется твой дом, я приду, и буду ждать тебя
ты же тоже ждала меня – знаешь ты об этом или нет – долгие годы – по вечерам зажигала свет во всех комнатах и в непонятной щемящей тоске садилась в кресло перед телефоном
пила горячий чай, читала, иногда так и засыпала – сидя – а потом просыпалась в растерянности, в смятении, с бьющимся сердцем смотрела на телефон, гадала: было или не было?
Милая, так было или не было?
Твой дом прячется в складках холодного ветра, он морщит свой каменный лоб, блестит пустотой рыбьих глазниц
стою возле двери, застывшая, словно после греха - соляной столб, чуть шевелю губами – сердце больше не бьется
правая рука в кармане – кончиками пальцев ощупываю странный неизвестный предмет – как он мог оказаться в моем кармане? – что-то небольшое, округлое – камушек? – слишком гладкое, но на одной из сторон – шершавая, острая полоса, ребро
вытащить, разжать, поднести к глазам
уничтожить тайну – этого маленького несносного ребенка, разложить, вскрыть его трупик и, взглянув на бесполезное сплетение внутренностей, скучно зевнуть.
Твой дом вдруг вздрагивает – дрожь проходит по его костистому телу – бесшумно поднимается в небо испуганная птица с соседней крыши, распахивается дверь
я едва могу стоять – от напряжения немеют ноги
выходят
мужчина и маленькая девочка, он держит ее за руку, в другой руке у него детский велосипед, на девочке вязаная розовая шапочка, точно такого же цвета галошики на ее ножках, от детского, румяного личика исходит едва заметный пар, наверное, девочка даже смеется
проходят мимо, не замечая – меня и вправду нет – я лишь Ожидание. Зеркало без отражения. Безмолвная, неутоленная Жажда.
Туман прижимается к земле, вплотную, лицо к лицу, от его влажного дыхания на траве серебрятся мокрые слезы, а вдоль дорог и на тротуарах - сбитые кружева бурых листьев
вожу осенние хороводы, держа в руках рога оголенных проводов, жду тебя, моя радость, истекая дрожащим искрящимся током
что мне ракушкины сказки, песни какой-то косточки, когда ты, ты скоро будешь говорить со мной!
Снова открывается дверь – выпархивает: легкая, тонкая, как пушиночка, как золотое перышко: неужели ты? – с глазами, распахнутыми на все небо, в маленькой ручке – изящный зонтик, складки его, будто объятия змея, покоящего свою голову на твоем запястье.
- Извините, - говорю я, просовывая голову в твой светлый, радостный мир, и чувствую, как неуверенно балансирует мой голос на том мокром канате, что натянут между двумя нашими домами, словно бельевая веревка – вы не знаете, который час?
Оборачиваешься, смотришь на меня, и в миг, когда твои глаза – ах, какие же у тебя глаза! – встречаются с моими – ты робко улыбаешься. Я понимаю тебя: я спрашиваю такие банальности! Ты ждала меня столько лет и вот, первое, что я говорю тебе: «Извините, вы не знаете, который час?» Из бездны твоего неба восстает призрак разочарования. «Это так скучно» - думаешь ты, но продолжаешь улыбаться, словно решила улыбаться, несмотря не на что. Губы твои округляются, вытягиваются, будто для поцелуя, зреют, зреют и, наконец, лопаются, словно спелый гранат – летят кругом алые зерна, ранят меня, ранят
своей тишиной.
Равнодушно киваю в ответ. Это не ты. Змей разжимает объятья, падает в грязь и рассыпается мутной чешуей.
Тают одна за другой минуты, истекают осенним тусклым светом часы, песчинка за песчинкой просачиваясь сквозь узкое горлышко алхимической колбы, падают в мое кипящее варево – для него я собирала в черное полнолунье серебряные травы, для него я нарушила обет молчанья и растворила свой голос журчащей струей, для него я убила моих зверей – всех до одного! –
опускаюсь на самое дно, в густой осадок, к бурым, мокрым листьям - водорослям, ложусь на землю, прямо на холодную землю, в дрожащие объятья тумана, вижу где-то высоко, над пеной из крови зверей моих, над воронкой из песчинок – пересеченные ветви, пронзенные огнем,
и в глазах моих – огонь и лед, огонь и лед
- Вам плохо? Простите, с вами все в порядке?
взрывается колба, и меня с головой накрывает ядовитый кипяток, выжигает на моей коже твое дыхание, вдох за вдохом
темные, багряные пятна
пляшут на моем лице – это тени твоих глаз, твоих испуганных глаз, твоих фиолетовых, распахнутых бездн
сжигают меня на кострах, распинают меня за все то, что я с тобой сделаю
ты помогаешь мне подняться, отрываешь от земли, от мертвых тошных ароматов, погружая в безумие и грех своих нежных пальцев
ты касаешься меня, и эти прикосновения - сладкая мякоть спелых фруктов, истекающих соком и солнцем – ты отряхиваешь мое пальто, поправляешь мне волосы
фавн играет на свирели в зарослях тростника, и мелодия быстрая, скользкая, блестящая взлетает, бьется, рвется, топчет медовые травы
- Как вы себя чувствуете? Вам уже лучше?
Словно бледная луна восходит надо мной твое лицо, маленький, тронутый легким румянцем ротик вопрошает и вопрошает меня:
это одновременно лед и огонь, пытка и наслаждение, дивный сад и выжженная, изнуренная пустынь
ты моя крошечная восковая куколка – я могу мучить тебя, могу бить, могу целовать,
но ты – мой огромный, грозный бог, и я могу только, лежа ничком у твоих ног, бормотать бессвязные молитвы, славя и проклиная тебя
- Кофе, - шепчу я – мне нужно выпить немного кофе…
Да, пару глоточков из твоих рук, из твоей сверкающей чаши…
Ты берешь меня за руку и ведешь
мимо влажных стволов, стеклянных, раздвинутых дверей, ступени, ступени, пролеты, вверх устремленные зеленые стены, распускаются в высоте лепестками дивного цветка, перерезаны сверкающими глазищами окон, и, чуть впереди, всегда, всю дорогу – овал твоего плеча, твои волосы, щека, а иногда ты оборачиваешься и пытливо вглядываешься, пытаешься догадаться: кого же ты ведешь, кого держишь за руку: что за демон жаждет испить твою душу?
И вот стены за нами смыкаются, двери за нами смыкаются – я внутри твоей геометрии, по ту сторону непрозрачности и острых углов, по ту сторону добра и зла. Я перешагнула порог.
- Проходите. – Ты ведешь меня в комнату. - Садитесь. Вот здесь. Сейчас я сделаю вам кофе. И не стесняйтесь, пожалуйста.
Твоя рука касается моей – мгновенье, пронзающее меня, входящее в мое тело, словно жгучее острие – мы стянуты красными шелковыми нитками, вижу наше будущее или наше прошлое - все равно, все едино! – мы пожираем друг друга, как звери, рвем на куски, захлебываемся: так страшно! так восхитительно!
Не могу рассмотреть твою комнату: она все время меняет свои очертания, скользит стеклянной слюной зеркал по выпуклым стенам, раскачивает лампу под потолком так что то удлиняются, то укорачиваются, то пляшут и стонут зеленые тени, и цвета – твоим цветам тесно в моем зрачке: желтый, лиловый, алый – они точно колосья на ветру, точно море, наполняют комнату до краев, переливаются, вытекают из окон расплавленным зноем. Как у тебя жарко! Неужели это от слов? Вот же они, тут, толпятся, выглядывают, ползают по стенам, смотрят на меня – настороженно. Я вам ничего не сделаю – подойдите ближе! Дайте же мне вас как следует рассмотреть!
Судорожно дергаю пуговицы пальто – как жарко! как душно! задыхаюсь: так страшно! так восхитительно!
Твой голос – спускающийся из малиновых облаков:
- Вот, кофе, возьмите.
Какая-то гладкая объемность у меня в руках. Тяжесть, твоя тяжесть – держу тебя в ладонях, нет, всего лишь чашка – чашка, полная густой черной смолы. Обволакивает мой язык, обжигает: как, неужели мы уже начали пожирать друг друга?!
- Не горячий?
Как если бы ты целовала меня!... Я бы не могла сойти с ума иначе…
- Поговорите со мной, - прошу я.
- Вам лучше?
- Да, лишь бы сейчас не заснуть, - думаю: лишь бы сейчас не проснуться! - расскажите что-нибудь.
Ты улыбаешься: растерянно-смущенно.
- Но что вам рассказать? Я не знаю…
Ты улыбаешься, и на твоих щеках набухают чудесные розовые бутоны, я вижу, как по твоей коже проходят нежные волны – словно песок переливается и играет, легким движением – изящной совокупностью маленьких точечек и запятых - ты опрокидываешь со лба сиреневую тень волос, и я чувствую едва уловимый апельсиновый аромат твоего пересеченного двумя пунктирными линиями запястья. Слова обступают тебя, влезают на плечи, выглядывают из твоих перламутровых ушек - раковин… А потом, вдруг, о, чудо – весь мир собирается в одной плоскости, все дождевые капли сливаются в одну большую ртутную каплю, и уже не ты, нет, нет!
- Мама, а кто пришел?
Мгновенье мы изумленно смотрим друг на друга. Ах, вот, что было приготовлено для меня, какая драгоценность на самом деле ждала меня в этой яркой шкатулке! Но теперь крышка поднята – бабочка выпорхнула. Прямо в мои объятья. Забилась!
- Ваша дочка? – Спрашиваю я.
- Да. – Отвечаешь, называешь имя. Как отвыкла я от имен! Потеряла, забыла – даже свое.
Ты снова повторяешь имя – я не могу понять, что оно значит, это буквы, более ладные, менее стройные, уцепившиеся друг другу за руки – больше ничего – произнося их, ты так странно вытягиваешь губы, будто дуешь на одуванчик, звуки – мягкие, пушистые – ползут по комнате, и какое-то колдовство – они заставляют девочку подойти ближе. Как это у тебя получается? Я умею заклинать змей, умею вызывать дождь и землетрясение, смогу пройти по горячим углям и по воде, но я не знаю такого волшебства, как твое. Губы мои дрожат и вытягиваются – я тоже хочу дуть на одуванчик, тоже хочу рассеять его воздушное племя по всей земле и, может быть, тогда чудесное создание сделает маленький шажок и в мою сторону.
Но тебя не проведешь:
- Иди ко мне. – Шепчешь ты и подхватываешь свою белокурую пушинку, сажаешь себе на колени, закольцовываешь, прячешь от меня. – У тети закружилась голова, ей нужно немножко отдохнуть…
Девочка с любопытством смотрит на мою голову: кружится или не кружится? Вроде бы не заметно.
Она так близко от меня, что отчетливо видны желтые зернышки пятнышек на голубой радужке вокруг зрачка. Ох, как же мне хочется взять ее у тебя, отобрать прямо сейчас, вырвать с корнем, сжечь на костре моего нетерпения! Невольно сжимаю пальцы, мои неуклюжие скрюченные пальцы. Девочка тотчас замечает это – смотрит мне на руки, потом в лицо, легкая тень скользит по ее глазам, и она – кажется, немного испуганно – отворачивается. Да, твою девочку не проведешь – у нее такое чудн;е имя – полное воздушных одуванчиков – она видит насквозь все пальцы на свете!
Но не все ли равно – когда теперь? Сегодня, завтра – это ведь тоже всего лишь имена одного и того же дня.
Торопливо допиваю кофе, глоток за три, возвращаю чашку на низкий полированный столик: все четко и ясно: на столике тетрадь в мягкой синей обложке, ярко-желтые листья в изогнутой вазе, карандаш - вдыхаю в себя твою комнату - два окна на противоположенной стене между зелеными обоями, красные плотные шторы, полочки, книги, детские рисунки, развешанные в разноцветных рамочках –
выдыхаю.
Не все ли равно когда теперь: сегодня, завтра?
Встаю.
-3-
В моем мире, трепеща и играя, дрожит, распускается вишневое утро. И словно бы лопается огромная набухшая почка, истекая алыми лепестками, пронзает небо багрянцем горящих тычинок, рассеивает по воздуху липкую, карминовую пыльцу. Пылают заспанные глаза многоэтажек, за коричневой сажей параллельности мокрых стволов видны воздетые кверху руки заводских труб и красный, спадающий и стекленеющий на исходе, дым.
Я жду, прислонившись щекой к влажной коре, чувствую, как тихонечко дышит убаюканное осенью дерево. Я ждала всю ночь: не сходила с места, не смыкала глаз. Я видела, как облетало золой сожженное закатом небо, как крошились и падали из непомерной, бездонной черноты мертвые белые звезды.
Ночью я вспоминала своих зверей: своих верных зверей, оставленных мною, преданных мною, кричащих из оранжевой немоты. Часы, ракушка, чашка с отбитым краем, отполированная косточка с маленькой дырочкой посередине, монетка, книга в темном переплете, велосипедный звонок.
Брошено, смято, забыто мной!...
И казалось мне, что вижу я ясно и четко – семь вещей (семь дней, семь свечей, семь слов), обступивших меня, тонко и жалобно теряющих свой звук, свой предвечный, колокольный голос.
Бледнеют, отступают, теряют цвет драгоценные ковры сказок моей реальности, расплетаются узоры, тускнеет, рассыпается бисер, и лишь одно желание восстает, разрастается, наливается соком и кровью – желание с дикими глазами, диким ртом, полным острых, длинных зубов – желание самое страстное, самое древнее, самое темное…
Провожу языком по губам – и на них – на них тоже! – жгучие язвы моей болезни, моего обладания, моего нетерпения…
Последние рассветные лучи изгибаются судорогой, нанизываясь на позвоночник смятого города. Скоро ты проснешься, радость моя, и выйдешь из дома, выйдешь ко мне! Я позову тебя так же, подую на одуванчик, если ты этого захочешь, моя маленькая беленькая пушиночка, будешь моей, только моей! Мы ничего не скажем твоей маме, мы ей все уже сказали: Кофе, спасибо, пожалуйста – она же не будет против? Ты не будешь смотреть на мои пальцы, на мои скрюченные пальцы, на мой больной рот – и она не будет против.
А если будет?
Я ударю ее. И она вздрогнет. И она посмотрит – удивленно, изумленно, с отвращением, может - с ненавистью, может – с жалостью. Прижмет ладони к лицу. Я ударю еще. Она закричит. Еще и еще. Она упадет.
Ох, какая тонкая ниточка – между ты и она, один крошечный шаг, одна бессонная ночь – целая вечность сморщенных, черных листьев…
Еще вчера утром я лежала, замкнутая, спящая, внутри оранжевых стен, и хищный клекот времени простирал надо мной свои крылья, и мои звери, расставленные, как куклы, безмолвные, как куклы, замерли вокруг. А сейчас – и я сама, пылая, сгорая изнутри белым пламенем – стою неподвижно, упираясь затылком в мокрое, древесное – не зная, где я, кто я и в кого могу превратиться, как только отразиться в моих зрачках открытая прямоугольность двери. Я – личинка на гладком стволе, переход между было и станет, сокрытая в себе тайна: что там, под плотной завесой: расшитые шелком нежные крылья или жесткие, острые когти? Боюсь саму себя – добрую, злую, ни добрую, ни злую. Нет, нет таких слов!
Та, которую я жду – тоже не плоть, белая, тонкая, прозрачная, не лицо в теплых ладошках - всего лишь воплощенная моя надежда, мой же голос, многократно изломанный, отраженный сам в себе. Как же тогда она сможет не отдать то, что мне принадлежит, потому что всегда принадлежало – незримо, неотделимо – что я и есть? Как посмеет?!
Я - мокрое, древесное. Я, наверное, застывшая статуя в заколдованном лесу, мрамор тела которой от влажных губ времени покрылся стигматами трещин. Химера, богиня, мученица, святая?
Кто я?
Вижу, как дрожит вокруг утренний воздух. Как дрожит вода в прозрачной луже, и вместе с ней – на поверхности: рыжий лист, и в глубине: тот кусочек дома, что каким-то непостижимым образом виден мне одновременно в двух местах: и в воде, и в воздухе. Какой же настоящий? Из какой двери – земной или водной - выйдешь ты? И куда?...
Что-то просыпается. Я чувствую это. Маленький, вертлявый зверек. Пищит, стелется под ногами. Пьет из лужи – прямо из окна отраженного дома, ложиться на землю, рожает одного за другим крошечных серых прохожих, неотличимых один от другого, что проходят парами и в одиночку и исчезают бесследно, туманно в конце улицы.
Где ты?
Часы безмолвия, забвения скользят по моему лицу, словно тени. Наступает день. Молочный, вязкий, чуть розоватый на изломе. Молчат, идут мимо, равнодушные, и все молчат… До бездн моего отчаяния – полшага, и те – не сделать…
Одно только и помню из всего этого растянутого, тощего, мучительного – румяные, сочные яблоки, точно капли крови, искрящие на асфальте и прорастающие из бурой земли – чудом разорвавшие путы чьих-то пальцев.
А потом вдруг – шаги: в тишине, в глубине: мелкие, дробные, словно какая-то птичка на тоненьких лапках, все ближе, ближе – я закрываю глаза, чтобы ты не заметила мой взгляд, льющий на тебя расплавленный свинец желания, зарываюсь в ржавую листву – туда – к терпким, парящим, тлеющим ароматам, чтобы ты не увидела мое больное, лихорадочное, змеиное тело. И все равно, даже так, я вижу тебя, тянусь к тебе, оплетаю, выпиваю… Бесшумно я следую за тобой, будто тень: под землей, от дерева к дереву, с крыши на крышу. Ты не можешь знать – я очень, очень осторожна – не можешь понять, но все же ты оглядываешься и тянешь свою маму за руку и хочешь вернуться домой.
- Не капризничай. – Отвечает она, не чувствуя моего дыхания за спиной. – Пойдем, посмотри, какой хороший день! Хочешь, будем собирать листья?
Нет, ты не хочешь собирать листья, ты боишься увидеть под ними мое измученное, горящее лицо – саму землю, обратившуюся в меня, поднявшую из мокрых глубин свой древний лик. Твой образ, твой запах – в каждой моей клеточке – словно печать. Я найду тебя, где бы ты не спряталась, узнаю тебя, в кого бы не обратилась – навечно связанная со мной, прошитая по венам синими нитками, вытканная узором на моих ладонях.
Все дальше и дальше - от дома, свободнее, прохожие возникают медузными сгустками серого тумана – и тут же пропадают, падаю из следа в след ломаной птицей, пью черный жемчуг, оброненный в зеркальные чаши – и делаюсь невидимой. Уже совсем рядом с тобой, готова подхватить, унести тебя в стеклянной бутылке на край света. Ты – мое измученное, ядовитое, ненавистное счастье.
Как же легкомысленна твоя мама: порхает среди разноцветных листьев, тонко очерченная по краешку, немного туманная, слова ее мягче шепота – дальше, глуше, шаги ее в тишине почти совсем не слышны. Мы с тобой видим, как она наклоняется, ищет бледной рукой кого-то средь паутинных трав, пока щеки ее пылают отсветами морозных пожаров, а губы перебирают алые бусинки. Ох, неужели так уже было – не раз – бесчисленное множество меня застывало рядом с собственным голосом – в сумерках, на рассвете, в тумане – застывало, пронизанное дрожью и первобытным страхом – как застывают пред богом или зеркалом, широко распахнув глаза, сжав зрачки до игольного укола, будто смотря на ослепительно - яркий свет? Неужели так уже было – что я искала: не находила и умирала в мучениях, испепеленная болью и отчаянием, находила – и стояла вот так, не смея пошевелиться, проваливаясь в матовую бездну своих недо-желаний?
Мир не вещественен, хрупок, прозрачен, женщина, собирающая листья, собирает ягоды, травы, цветы, девочка рядом со мной – одновременно мужчина, старуха, арфа …
Протянуть руку и коснуться, проникнуть в упругую сферу, сжать, быстрее, быстрее, со свистом рассечь слизкое время!
Ты оседаешь под моими пальцами, делаешься маленькая, мягкая, восковая - я прячу тебя в карман, словно конфету. В кармане у меня – странный, неизвестный предмет, что-то небольшое, округлое, слишком гладкое, но на одной из сторон – шершавая, острая полоса, ребро – камушек? – шевелится, густо и сочно дышит – поглаживаю пальцами и вздрагиваю, когда шершавое, острое – губы? - впиваются мне в ладонь. Уношу прочь. Чуть-чуть торопливо, воровато. Чувствую, как солоновато и тепло растекается, скользит по руке там, где незримые поцелуи кусают криком податливость моей руки.
Прочь, прочь!
В туман, огромными прыжками, над головами прохожих, путая следы, как раненый зверь, пока где-то там, позади, кричит и бьется, словно рыба, кричит и бьется неистовая бабочка. Но ты бьешься в ответ, в продолжение этой мутной волны, обжигаешь мне пальцы, глотаешь мою кровь, судорожно, моя кровь скатывается по твоему подбородку, пачкает щеки, нет, не вырвешься, я держу тебя крепко. Я проросла в тебя, как колючее семечко, обвила тебя своими гибкими лозами, пурпур моих цветов бесстыдно воцарился на твоем лице. Под спелостью моих ароматов тебя никто никогда не найдет!
Уношу тебя, туда, в оранжевую комнату, без окон, к моим молчащим зверям. Знаю: они невзлюбят тебя: твои мягкие волосы, твою прозрачную кожу, они будут путать эти волосы, царапать эту кожу, будут пугать тебя по ночам. И ты попросишь меня избавиться от них – от моих верных зверей!
Я сделаю это?
-4-
В моей комнате душно и липко от твоих слез.
Что же ты делаешь?!
Едва войдя, мне хочется бежать прочь, как от смертельной болезни, заставляя же себя оставаться, я чувствую, как проникает в меня разлитый в воздухе яд. Мои звери погребены под слоем соли, они молчат, часы тоже остановились, на стенах плесень и гниль.
Ты все время плачешь. Ты почти никогда не говоришь со мной. Мне приходиться мучить тебя часами, чтобы услышать хотя бы одно слово. Я мучаю саму себя…
Тишина. Тишина и темнота.
Ты забиваешься в угол и смотришь на меня, как дикий, загнанный зверек, твои голубые глаза потемнели, твои мягкие волосы спутались. Я хочу позвать тебя по имени, но не понимаю, что забыла, как это делается. Я хочу прикоснуться к тебе, но ты тут же покрываешься стальными иглами. И тогда мне хочется убить тебя, и это желание так явственно, так осязаемо, что я в ужасе убегаю и прячусь в сплетениях щупальцев черных улиц. В стекленеющем свете фонарей листья превращаются в вязкую бурую кашу, и голые деревья, выставляя напоказ свои обнаженные уродства, фиолетовыми тенями скользят вдоль тротуаров, ложатся на плечи домов, забираются пальцами веток в распахнутые настежь окна, где, в самой глубине, качаются на тонких стебельках, словно неземные цветы, из снов, из кошмаров, из сладостей, безмолвные бледные головы. Медленно провожают меня взглядами миндальных бездумных глаз, нанизанные на темные запекшиеся ветки. Открытые двери манят своей багровостью, напухшие, с воспаленной, тусклой каемкой, приглашают, просят.
Прохожу мимо – и снова тонкий, призрачный шум в ушах, слышимый – только если не прислушиваться, странный, пугающий шум, будто бы за холмом - далекое, невидимое море перебирает песчинку за песчинкой в своем неторопливом наступлении.
Почему я слышу его? Что он значит?
Может, это ты ускользаешь от меня: злая, неприступная, сквозь пальцы, словно колючая, красная земля – туда, к своей глупой, порхающей маме, туда, к своим зеленым обоям, плотным шторам, полочкам, книгам, рисункам? Душно, приторно. Меня тошнит от твоих слез.
Может, этот шум идет из твоей маленькой скомканной головки? Может, в ней шевелятся несказанные тобою слова? Накапливаются, теснят друг друга, умирают, разлагаются. Этот запах гниения, царящий в моей комнате! Эти мертвые звери, падшие, неубранные!
Но я возвращаюсь к тебе. Час за часом безвозвратных скитаний я все равно возвращаюсь к тебе. К себе. Рушатся каменные башни, нисходят в долину горные реки, окутывая деревья и дома бурлящим неистовством, я падаю перед тобою, плачу, смеюсь, заклинаю – вздорный, мерзкий идол! – ядовитая девочка! – я молю остановить наводненье, спасти меня и себя. Одним только словом! Что тебе до моих молитв? ... Ты молчишь. Ты, ты – насмешливая, неподвижная, зашившая свой рот алыми нитками, замутившая свой взгляд реками безжалостных слез – я кусаю тебя в исступлении, в безумии я рву тебя. И мниться мне – ты хохочешь. И мниться мне – ты кричишь. И в боли и смехе корчусь я у твоих ног, проваливаюсь в мглистое, бессонное небытие, испещренное горящими, лихорадочными звездами, сжимаю, сжимаю, до ломоты, до хруста, свои руки, палец за пальцем, словно приводя их в незримую, логическую последовательность, палец за пальцем, вставляю в прорези, вывожу узор за узором на твоей шелковой коже, больше я ничем помочь тебе не могу.
Дыханием времени веет от мертвых часов, где-то там, за гранью, они бы отмерили – час, два – и были бы правы, но комната полна туманом, отворяется дверь и неспешно, прозрачные, зыбкие, вплывают девушки-корабли. Окружают тебя и меня, хлопают парусами, будто в ладоши, море шумит в их гибких, змеиных телах, бьется о палубы, рассыпается искрами, чайки вылетают из их синих ртов и кружат над нами с криками радости и скорби. Девушки танцуют, сжимая и вновь расправляя влажную чешую, неведомые глубинные цветы обнимают их бедра, морские звезды оставляют на их нежной коже дымящиеся ожоги поцелуев. Девушки танцуют, глаза их горят, быстрее, быстрее, пенные водовороты подхватывают, кружат, затягивают, с головой, в соленой, липкой паутине, туда – к малиновым раковинам, выстланным королевским бархатом, с мягкой, гнилой жемчужиной посередине, теряю тебя и – в одно мгновенье! – море смыкается: ровная, спокойная гладь, лишь три белоснежных фрегата лениво замерли в отдалении: молчат.
Смотрю на тебя: ты вся вымокла, лежишь, не шевелясь, опоясанная поперек моими пальцами: живая: тихонько и часто дышишь, маленькая синяя венка вздулась жгутом на твоей шее и мелко дрожит. За что ты меня не любишь и даже не боишься?! И сейчас, когда я легко могу задушить тебя, когда я хочу задушить тебя – так, чтобы ты вздрогнула, забилась и опала тонкими лепестками – ты смотришь на меня, и в твоих глазах ничего нет. Ничего: ни страха, ни ненависти, даже равнодушия – тусклое голубое стекло с вдавленным в него серым зернышком зрачка.
Почему так? Я же только и хочу, что говорить с тобой – до боли, до отчаяния – только слышать твой голос! Свой голос!
Сколько тебе? Пять? Десять? Двадцать? Может, твоя мать еще не родилась, а, может, уже состарилась? Кто же тогда я? Мы заперты с тобой в этой душной оранжевой комнате, не думай, у меня тоже нет от нее ключа, мы сможем выйти отсюда, только говоря друг с другом… или по-другому. Но я расскажу тебе про тот, другой, способ. Расскажу все, до последней царапинки, ведь ты даже слова такого не знаешь.
Но… что я могу рассказать? Я ведь только слово это и знаю.
Нет, ничего и никого нет, на миллионы лет до или после, на тысячи дорог до или после: пустота. Пронзительная, голая, вылепленная из наших с тобой отражений. Кричу до самого горизонта, хочу расплескать эти звездные холодные чаши, хочу смыть с себя старую кожу – криком сдираю клетку за клеткой, но лишь покрываюсь острыми стальными иглами, забираюсь в угол, забиваюсь в угол, запираю себя в крошечное тельце, покрытое сетью недетских морщин, и хрипну от крика, и глохну от тишины, и слепну от едких, чернильных слез.
По обе стороны я нахожу лишь себя, и себя не могу узнать, не могу проникнуть в ту мягкую, розовую полость, в которой прячется мой скрипичный голос. Повсюду плотные занавеси: антракт, а, быть может, уже конец представления?
Сжимаю тебя – и желтая пена выцветшим сосновым гулом впивает мне в уши однотонный шелест своих сухих цветов. Чем сильнее, чем жарче поцелуи их золотых венчиков, тем больше пылают твои щеки, словно алые звезды, оправленные в бледную раму. Шум нестерпим, неразличим в своей шершавой слитной сущности. Расцветающий, но хранящий еще под мокрыми склеенными лепестками тайну из тайн – звонкого, лучистого беса.
Глаза твои закрыты, и узкое личико кажется смазанным, смятым, между тонкими губами пролегла жирная, синяя тень – неподвижный, мохнатый паук. Он ядовит, необратимо, вызывающе, и ты держишь его на кончике языка, как вопрос, как приглашение, как ключ. Ключ от этой оранжевой комнаты, от этих липких пор, от мертвых зверей – наклонись и возьми.
Но, давай, я расскажу тебе про другой способ. Расскажу все, до последней царапинки…
Нет, нет никакого другого способа! Все ложь! Ты же сама знаешь: все ложь!
[…Помнишь, когда, впервые явилось тебе все, как оно есть: глухое, лишенное языка, речи и памяти, обезличенное до шепотов и шорохов
выеденное, выскобленное до голой, блестящей скорлупы –
прекрасное, чистое, совершенное – весь мир как новый рассвет?
Но ты не смогла, ты задохнулась одним-единственным вздохом, и начались шажки назад – маленькие, крохотные - часы, чашка, косточка, монетка, книга, звонок – ты бережно собирала осколки. Шум в тебе, под корой – ждет поворота ключа, чтобы вырваться, расставиться по полочкам, обрести Имя. Ты долго жила без Имен. Что ж, наклонись и возьми.]
Ты держишь его на кончике языка. Дразнишь меня, думаешь, я не смогу? Думаешь, боюсь?
Да.
Весь мой страх – серо-зеленый, слизкий – на тебе, как саван, как запекшаяся бурая полоса на твоей шее, как след от моих пальцев на хрустящей вафельной кожей. Вот он – мой страх – смотрит из-под твоих волос, приподнимает посиневшие веки – шум в моей голове – это и есть ты, разорвавшая ткань своего существования, разошедшаяся на волокна, въевшаяся в меня, ставшая мной, из меня же и вышедшая.
Я возьму ключ, отопру дверь и изменю мир.
Нет, я поцелую тебя, и мир перестанет быть.
Нет, я убью тебя, и шум во мне, под корой, вырвется, расставиться по полочкам…
[…Помнишь, когда, впервые
я явилась тебе вся, как есть:
глухая,
лишенная языка, речи и памяти,
обезличенная до шепотов и шорохов
выеденная, выскобленная до голой, блестящей скорлупы –
прекрасная, чистая, совершенная
я окружала тебя светом, а потом смыкала ладони,
и ночь становилась тишиной, и тишина становилась словом…]
Просыпаюсь, пронзенная стрелой своего крика, душно, липко, судорогой сводит рот, змеи, крысы – сплетение их непрерывных тел на стенах, словно дикие танцы, тени, пятна, шелест чешуйчатой кожи.
Ослепшая, с ариадниной нитью, зажатой в зубах, раздираю собой темноту, истекающую дрожащим испуганным соком, прокладываю маленькую, блестящую червоточинку. И вот, стена под моими пальцами начинает поддаваться, прогибаться – гибкая, влажная, будто натянутая дождевая вена – и распахивается, раскроенная напополам двумя зеркальными створками.
* * *
Я стою у раскрытого окна. На мокрой раме прилипший черно – рваный лист тонко трепещет единственным свободным уголком. Пасмурно - набухшие тучи скребут животами крыши соседних домов. Шуршат по мокрой дороге машины, прохожие выбивают скорое цок-цок-цок, мальчишка в синей кепочке под деревом громко умножает на 3. Чей-то кашель. Телефонный звонок. Звон стекла. Выстрел захлопываемой двери. Кошачье мяуканье. Шорох зонта. Кардиограмма шепота: Звуки.
Звуки. Полнятся, множатся, забираются в каждую трещинку, в каждую пору. Вот они: во всей безобразной красе! Впиваются мне в уши, расползаются по комнате.
…ты смыкала ладони, и ночь становилась тишиной, и тишина становилась словом…
Я медленно закрываю окно.
13.01.2010