Отличнейшая погодка. Очень сыро, но довольно таки тепло и уютно. Дождь моросит мелкий и частый, превращаясь вдалеке в непроглядную пелену, сводя на нет все преимущества моего старческого зрения. В такую погоду много нас – сухих и трухлявых вылезает из своих затхлых нор, как говорит один мой знакомый: «пыль дождичком прибить». В молодости то у меня в дождь даже выйти было не в чем, и если вдруг срочно надо было куда-нибудь попасть, то всегда промокал, как дурак. Теперь же у меня есть все что нужно – как-то сами собой появились красивые резиновые сапоги, удобный полиэтиленовый плащ-накидка и непромокаемая брезентовая панама.
Может быть не очень красиво, зато практично и удобно и никакие погодные катаклизмы не страшны, можно гулять себе не спеша по набережной и предаваться размышлениям. Здесь очень красиво, хотя местечко порядком запущенное: на асфальтовых дорожках тут и там проросла настырная вездесущая зелень, на кованых оградах облезла краска, кусты разрослись и похожи на загадочных лохматых чудовищ, фонари покосились, и где-то наверху воет на разные голоса ветер, играя в их разбитых головах.
А еще здесь есть доска почета. Очень приятно пройтись и мимоходом посмотреть на старые забытые лица. Доска порядком обветшала, поблекли фотографии, да и тех, кто на них запечатлен по большей части уже нет в живых.
Но я еще жив. И на фотографии тоже как живой. Там я, конечно, молод – не узнать: глаза масляные и наглые, второй подбородок, протянувшийся от уха до уха, прикрывает воротник рубашки, видно, что на уме у меня лишь жратва, выпивка да бабы, а не государственные дела и беззаветное служение стране, как написано под портретом этого борова. М-да, зрелище малоприятное, но я здесь не один, кроме меня еще есть на кого посмотреть: врачи, военные, знатные стахановцы и прочие лучшие представители рода человеческого в отдельно взятом городе. Мы порой здесь встречаемся с ними, как нынче говорят, в реале, смотрим друг на друга сочувственно, вздыхаем, вспоминаем, если можем, о делах давно минувших дней.
– Здравствуй, Филиппыч! – здороваюсь с проходящей мимо кучей грязного тряпья, накрытой целлофановым пакетом и постукиваю по ней тростью, – эвон как намок то уже, в сухую то погоду гудишь как добрая древесина.
Филиппыч пристроился пятым справа от меня – на отшибе стенда. В руках кайло, на голове каска, вид такой, что толи вырвался из лап смерти, толи направляется прямиком туда. Филиппыч кряхтит, издает легкими клокочущие звуки и тоже стучит по мне своей клюкой. Этот своеобразный способ приветствия простукиванием придумал он, так как теперь почти совсем ослеп и, вдобавок, постоянно галлюцинирует, вследствие своего тяжелого прошлого на урановых рудниках.
– Ну что? – спрашивает Филиппыч, – висишь еще?
– Висю, – отвечаю, – куда же денусь?
– А я висю?
– И ты висишь.
– Поганая погода, – говорит Филиппыч, хотя он тоже, как и я предпочитает в солнечные дни не появляться на улице, – все промокло!
Он вытаскивает из своей сумки какие-то раскисшие объедки и потрясает ими в воздухе.
– Подсушишь дома в духовке, – говорю ему я, – будут как новые!
С Филиппычем совершенно не о чем поговорить – он может часами рассказывать мне о превратностях своей судьбы, о том, что у него нету никакой духовки и дома тоже нет, благодаря таким вот как я ренегатам и оборотням, разорившим его великую шахту. К тому же, если разговор затягивается, он постоянно норовит проверить реальность собеседника своей клюкой, и если промахивается, начинает ругаться и костерить на чем свет стоит «проклятых урановых фантомов». И вся эта чушь, по его мнению, может быть интересна человеку моего уровня, имевшему в жизни дело, зачастую, с куда более сложными материями. Я спешу откланяться и, напоследок, побольнее стукнув его еще раз тростью и ловко уклонившись от ответного удара этого жалкого крота, отправляюсь дальше, злорадно хихикая в ответ на его площадную брань.
Встреча с Филиппычем, если не доводить дело до долгих разговоров и появления мерзкого чувства, вероятно родственного сочувствию, иногда может даже поднять настроение. Прекрасный денек, определенно.
Редко выдаются такие дни, когда на улицах нет разношерстной шумной толпы и, в особенности, новых хозяев жизни, красующихся друг перед другом новыми машинами и длинноногими молодыми подружками и не имеющих никаких понятий о скромности и разумной конспирации. Иногда идешь мимо них и хочется сделать замечание, намекнуть на то, что кичиться своими успехами в жизни неумно и небезопасно и как бы между делом рассказать о том, что и у меня все это было... М-да, но ведь не послушают и поднимут на смех. Честно сказать я как-то неловко чувствую себя среди них и иногда мне кажется, что я не старик, а наоборот маленький ребенок, которому пока непонятны их шутки и образ жизни. Эх, помолодеть бы сейчас лет эдак на пятьдесят...
Разве мог я подумать в молодости, что буду прятаться от людей и солнечных дней. Как вампир какой. Хотя, конечно термин этот не совсем ко мне подходит – по ночам я сплю, а днем бдю... Или как там? Вот, к примеру, сосед мой, Борисыч, известный у нас врач-гинеколог, что на стенде второй слева от меня, так тот наоборот, всегда гуляет по ночам, за что дети и внуки зовут его упырем. Сосед даже рассказывал, что один внук пытался вбить осиновый кол ему в грудь, когда он отсыпался после ночной смены, но старшие не дали, так как дедушка, дескать, еще не написал завещания. Честно говоря, сомневаюсь я, что он вообще когда-либо чего им напишет. Вот про него, пожалуй, может быть что-нибудь еще и напишут – странный он и подозрительный человек.
Вот уже несколько лет Борисыч совершенно не меняется внешне, как будто время для него остановилось. Говорит, что это из-за того, что он ведет активный образ жизни, не пьет, не курит плюс ко всему раз в неделю занимается сексом с молодой супругой. Но я чувствую, что дело тут нечисто. Чтобы понять, что Борисыч продал душу дьяволу, достаточно посмотреть на его портрет. На нем он какой-то старый и мятый и бьюсь об заклад, что с каждым годом становится все гаже и гаже.
Хотя может это мои старческие фантазии и переизбыток чтения классической литературы, которое теперь скрашивает мои одинокие дни. Порой дочитаешься до того, что перестаешь художественный вымысел отличать от реальности. Как-то раз, в администрации была встреча бывших руководителей районных и городских администраций, и я, потом несколько перепутав эпохи собственной биографии, прождал на крыльце свою «чайку» до двенадцати ночи, после чего был вынужден идти домой пешком, так как не успел на последний троллейбус. В общем, меня так измотала дорога домой, что я, немного не доходя до своей двери, прикорнул в подъезде. И вот вдруг просыпаюсь среди ночи, а тут как раз сосед поднимается по лестнице домой. Глаза сверкают, с клыков кровь течет, а в руках маленький тепленький младенец.
Протягивает он его мне и говорит:
– Вот Исаич, отведай кровушки алой, небось, изголодалась душенька то твоя по свежатинке!
Привстал я тогда, попробовал куснуть младенца за крепкий упругий бок. Однако, слабые зубы мои зашатались и я печально развел руками.
– Что? – рассмеялся Борисыч, – зубы неймут, говорю же тебе, обратись к жене моей, она тебе со скидкой новые поставит!
Нет, все эти ночные прогулки не для меня. И вообще, я и в молодости то на улице всегда начинал нервничать и бояться, чем выдавал свое трусливое присутствие, чутко реагирующим, как известно, на запах страха ночным грабителям и хулиганам.
А в нашем возрасте так и подавно надо быть подальше от всего этого, вести себя скромнее, ходить незаметно, стараясь не привлекать лишнего внимания. Хотя есть, конечно, некоторые до кого это не доходит, кому кажется, что общество только и ждет их появления, чтобы рукоплескать и восхищаться.
Зачем далеко ходить за примером – вот обшарпанная физиономия одного из них – «известный всему миру солист N-ского городского театра оперы и балета ... Модестыч ...». Хрен бы он тут висел, кстати, если бы не я. Говорят, в прежние времена он обладал какой-то уникальной пластикой и использовал совершенно оригинальный язык танца, хотя многие товарищи критично относились к его творчеству – слишком он много себе позволял на сцене. Откуда в нашем отечественном гражданине, ходившим в свое время в наши образовательные учреждения были все эти бессмысленные «утонченность и изысканность движений»? Ну да ладно. В общем, танцевал себе человек, радовал местных экзальтированных дамочек во множестве стекавшихся к театру в вечерних платьях, выглядывавших из-под потертых пуховиков, был любимцем публики, постоянно бывал у нас в администрации на всех мероприятиях.
И зачем только понадобились ему эти зарубежные гастроли? Можно было бы понять если бы съездил пару раз, посмотрел, так нет же – зачастил чуть ли не каждый месяц. Нас с товарищами тогда это здорово обеспокоило. Были тогда примеры перед глазами, заставлявшие задуматься. «Как бы не показал он нам пируэт через турникет!» - заметил я как-то раз, и через пару дней Модестыч не с того ни с сего подрался пьяный в ресторане с милиционерами, сломал ноги и зачем то проломил голову. Все себе.
Конечно, запил тогда надежда нашего балета с горя и открылась в нем простая мужицкая суть – стал груб, хмур, говорил отрывистыми малопонятными фразами. Понятно, что театры от его услуг отказались – кому нужен хромой пропитой русский мужик с крестьянской бородой – ни в одном либретто, по-моему, не фигурирует таких персонажей. А надо сказать мужчина он оказался настырный и от своих привязанностей (от водки то бишь и от славы) отказаться не мог. Формы это приобрело несколько болезненные – есть у Модестыча привычка в одном халате, надетом на голое дряхлое тело исполнять где-нибудь в центре города партию Спартака...
Да, как говорит один мой знакомый врач, то, что раньше было особенностями личности, в нашем возрасте становится признаками шизофрении.
Есть еще один склонный к эксгибиционизму дедушка – Степаныч. Этот завсегда любил вырядиться, расчесать бахрому на своих лице и эполетах, начистить медали и пройти, чеканя шаг мимо своего портрета, отдавая честь своей геройской юности. С фотографии военных лет, каждый год обновляемой в преддверии каких-нибудь поминальных дней по великому прошлому, он смотрит гордо, с легкой усмешкой и чувством какого-то инопланетного превосходства. А если смотреть на него в жизни – доброго тихого старика с бородой лопатой, то совсем не верится, что он, когда то изничтожал собственными руками по пять супостатов за день и соблазнял такое же количество женщин за ночь. Хотя он, как говорится – хорошо сохранился, следит за здоровьем, аккуратный такой весь, подтянутый, опрятненький дедушка. Видимо, ему самому кажется, что он уже часть истории, бесценная реликвия, которую надо беречь, чтобы археологам она досталась в хорошем состоянии.
Он всегда готов откашляться и, аккуратно сложив очки и спрятав их в нагрудный карман пиджака, хитро прищуриться и начать рассказывать. Его трудно застать врасплох, потому что ему кажется, что про него постоянно снимают кино. Конечно, ему больше нравилось, когда снимали на черно-белую пленку, слышалась веселая гармонь за кадром, режиссер относился с должным уважением и слушал совета от бывалого человека, а все актеры (не только Степаныч) старательно и достоверно играли свои роли.
«Вот это было кино! Вот тогда действительно были и победа и праздник!» - говорил Степаныч, - «а сейчас что? Вроде и пленка цветна, а все равно все блекло, бледно, играют, как будто их на голгофу ведут и вообще, то жопу голую в кадр, то сиськи... срамота».
Ему есть, что вспомнить, этому Степанычу, хотя он, надо сказать, порой и сам себе не верит и, с каждым днем, все больше неуверенности сквозит в его голосе, когда он в очередной раз пересказывает истории о своих подвигах.
А вот и он шагает, борода по ветру.
– Ну что, Степаныч, погулять вышел, молодость вспомнить?
– Так точно, Исаич, есть такое дело. – он прищуривается и крутит пальцами усы. Глаза его прищурены, и, как будто, смеются отдельно ото рта, притаившегося ямой в густой пожелтевшей бороде.
– Вот тут брошюрку почитал давеча, – говорю я ехидно, – про войну... про сражение в Вонючей Балке.
Степаныч начинает хмуриться на глазах.
– «Взгляд с другой стороны» называется.
Степаныч снимает очки, собирается прятать их в пиджак, потом одевает обратно трясущимися пальцами:
– Ну и что дальше?
– А сам не знаешь, да? – усмехаюсь я.
– Забывать стал. – говорит Степаныч угрожающе.
– Ну, хвалят тебя супостаты, – хлопаю я его по плечу, смеясь, – говорят геройский был у партизан командир.
Степаныч кхекает, глаза его снова начинают смеяться, хотя еще смотрят с некоторым недоверием.
– Ну а тож! – бормочет он, – показали мы им тогда!
– Да-да.
– Спасибо Исаич, что рассказал!
– Да не за что, считай, что это мой тебе подарок ко дню независимости Нидерландов от испанских колонизаторов.
Хоть он, судя по всему, и не причастен к этой дате, однако принимает подарок не смущаясь, слегка склонив голову в поклоне – сразу видно старого солдата.
Я иду дальше. Порой кажется, что реальны только эти поблекшие изображения, а не все эти смутные, наполненные сомнениями воспоминания и сами люди, превратившиеся в ужасные карикатуры на свои фотографии.
В одном месте на стенде пятно, сделанное густой краской. Причем пятно находится под стеклом, то есть возникло не по воле какого-то случайного прохожего. М-да... Живешь вот так, работаешь, добиваешься уважения и почета своим беззаветным служением родине и любимому делу, а потом на тебе, какой-нибудь завистливый гражданин вымарывает твой светлый образ из истории. Пытаюсь припомнить, кто там под слоем краски и никак не могу. Получается ничего не осталось от человека.
– Не можешь вспомнить? – спрашивает вдруг кто-то за спиной таким тихим ровным голосом, – ведь сам же замазывал...
Оборачиваюсь и вижу человека средних лет в длинном плаще с капюшоном, из под которого смотрят добрые умиротворенные глаза.
– Не узнаешь? – спрашивает.
– Нет.
– Да это же я - твой бывший заместитель, – улыбается он.
– Иваныч! – восклицаю я. Он поразительно хорошо выглядит этот старый негодяй, вечно притворявшийся святым, а потом и вовсе отправившийся в монастырь.
– Иоанныч, - уточняет он, улыбаясь.
– Этож надо! Совсем не постарел. Тебе как это удалось?
Внезапно меня осеняет какая-то бредовая идея, и я показываю на его замазанную краской фотокарточку:
– Это как-то связано с тем, что я тебя тогда еще во цвете лет замазал?
Иоанныч пожимает плечами и улыбается.
– Ну ты тогда, конечно, подставил меня со своим монастырем... Ну да, дело прошлое.
Тут вдруг откуда-то снизу раздается истошный вопль от чего мы оба вздрагиваем. Из под стенда выползает Филиппыч, размахивая в воздухе своей клюкой:
– Господи, ну наконец-то! Как долго я тебя звал. Забери меня, нет сил больше терпеть.
Я начинаю смеяться, а Иоанныч спокойно так ему отвечает:
– Это не Господь, ошибся ты... Но могу сказать, что рано еще тебе к нам, ты еще недостаточно страдал... Не за тобой я пришел.
Иоанныч смотрит на меня и улыбается.
– А за кем же тогда? – спрашиваю я его и, чувствую, как окончательно размякают и дряхлеют мои члены и трость норовит выпасть из трясущихся рук.
Филиппыч смотрит на нас, то и дело проверяя нашу реальность постукиваниями клюки, и, не в силах ничего понять, обиженно мычит.
– За тобой пришел, – отвечает Иоанныч и берет меня за руку, – пошли.
– Погоди, как так пошли, куда пошли? – говорю я непослушным языком.
– Туда, – показывает он пальцем наверх и улыбается серому дождливому небу.
– Погоди, я еще жить хочу... И вообще как так туда – я же столько грехов натворил... Хотя конечно, не со зла... Так... Мимоходом...
– Да ты не переживай, там лучше знают кто и что творил. И не думай, что у нас там хуже. Даже таких как ты, разочаровавшихся во всем есть чем развлечь.
– Как же так... Ты что, по блату что ли меня туда устроил?
– Ну, считай что так.
И он, немного оторвавшись от земли, начинает тащить меня за собой.
– Вот ведь оно как! – бормочет откуда то снизу Филиппыч с такой земной тяжелой горечью, – нету справедливости то ни на земле ни на небе.
Иоанныч тихо смеется, и я, чувствуя, как земля уходит из под ног, закрываю глаза.
29 июня 2010 г.