1
Утром Пугачёв занялся реорганизацией своей армии, которая насчитывала уже более четырёхсот человек. Помимо всадников появилась и пехота – гарнизонные солдаты-инвалиды Бударинского форпоста. Их Емельян Иванович выделил в особый, Бударинский, его императорского величества, гренадёрский полк и назначил командиром – Михаила Шванвича. Яицких казаков разбил на два полка: первый, чисто казачий, возглавил Дмитрий Лысов, второй, в котором помимо яицких молодцов были и люди всякого другого звания, имевшие коней, – Иван Фофанов. Татар, калмыков и башкир свели в разноплемённый Азиатский полк под руководством Барына Мустаева. Зарубин Ванька с Тимохой Мясниковым были неотлучно, при Пугачёве, Денис Караваев с Толкачёвым заделались императорскими советниками: первым и вторым. Максим Горшков возглавил царскую походную канцелярию, Идыркей Баймеков, как и обещал Емельян Иванович, стал его личным телохранителем и толмачом.
Когда организационные вопросы были наспех решены, а казаки основательно похмелились после вчерашнего пьяного угара во время штурма крепости, Пугачёв велел горнисту Ермилу Сыртову трубить выступление. Заскрипели несмазанными колёсами телеги, на которые гамузом, свалили захваченный в крепости провиант, порох и ружейные заряды. Следом потянулся пеший солдатский полк Шванвича. Кое-кто из гренадёр, раненных во время ночного боя, устроился на повозке; покалеченные казаки и другие пугачёвцы – тоже. На рысях вылилась из узкой горловины крепостных ворот казачья и татарская конница. Пёстрой, разнаряженной толпой проследовал императорский штаб во главе с самим Пугачёвым. Шествие замыкал небольшой арьергард из бударинских казаков во главе с урядником Василием Плотниковым.
В этом отряде оказался и Борис Атаров. Многих казаков он знал по городку, с другими успел перезнакомиться во время вчерашней баталии. Здесь были: Харитон Бекренёв, по-уличному, Харька – молодой желторотый казачок из Яицкого городка, Ванька Заикин из Оренбурга, Илюха Карташов с Илека. Борис, в окружении новых боевых товарищей, с гордость восседал в седле. Думал: видела б его Устинья – тайная зазноба, за которой немало допреж ухлёстывал молодой казак на игрищах. «Эх, Устя, Устя, полонила ты моё сердце навек! Ни спать, ни снедать не могу, – днями и ночами токмо об тебе мечтаю!» – с горечью думал Борис, трясясь нешибкой рысью на своём «арабе» – благородных кровей жеребце белой масти, купленном батей весной в Оренбурге, на тамошнем Меновом дворе у киргизов.
Казаки, разгорячённые вчерашним боем, всё никак не могли успокоиться и переключиться на другое, – всю дорогу вспоминали интересные детали и забавные случаи.
– Я, слышь, робя, за одной молодайкой погнался, – весело скалясь, рассказывал ухарь по женской части – Ванька Заикин. – Ну, думаю: война – войной, а плоть своего требует! Знай, казак, не зевай – лови за хвост птицу удачу!.. Догоняю её в огородах, спрыгиваю с седла, только к ней… Лицом повертаю, глядь, – а то мужик, гарнизонный капрал Степаныч… Шкура ещё та, сами знаете… Он в таком бабьем естестве из крепости улепётывал, а я – помешал. «Пусти, – шумит, – казак, я тебе за то полтину на водку не пожалею!» «Ага, – говорю, – господин капрал, жизня-то намного дороже тянет, как бы не продешевить… Гони рупь и топай на все четыре стороны!» Так и пустил с Богом.
– Зазря, Ванька, нужно было по начальству доставить, – произнёс Илья Карташов. – Он теперя, Степаныч тот, в Яицкий городок утечёт да коменданту Симонову всё про нас и доложить.
– А то ему ещё не доложили? – усомнился Заикин. – Пикеты с маяками по линии до самого городка стоять, и дальше тянутся – к Оренбургу… Да что говорить, об нас, верно, уже и у губернатора в канцелярии знают!
– Заварили кашу… – боязливо выдавил робкий Харитон Бекренёв. – То-то теперь расхлёбывать!
Борису Атарову не понравились его слова. Выведенный из задумчивости разговором приятелей, он тоже в него вклинился со своими соображениями.
– Замолчи, Харька, что мелешь!? – набросился он сердито на земляка. – Какую ещё кашу мы заварили?.. Царь-государь законный на Яике объявился, желает свой законный престол вернуть, и мы, казаки, в том ему – порука и верная опора. А твои речи – вражьи! И ты больше думать так не моги, не то полковому командиру всё обскажу… Наше дело маленькое – куда отцы-командиры скажут, туды и пойдём.
– Вот и я за то ж… – поспешил переменить тему Харитон. – Заварили енералы с дворянами кашу в Петербурге, батюшку с престолу сковырнули, а нам теперь рас… Тьфу ты пропасть, опять не туда понесло! – сплюнул с досады Бекренёв. Казаки весело рассмеялись.
2
От Бударинского форпоста по большой дороге до Яицкого городка считалось ровно семьдесят девять вёрст. Крупных укреплений здесь больше не наблюдалось – только мелкие форпосты, пикеты и маяки. Емельян Иванович выслал вперёд разведку – полдюжины яицких казаков и Тимоху Мясникова за главного, – он хорошо знал эти места. Казаки поехали быстрой рысью вдоль берега Яика, зорко всматриваясь в степь и чутко прислушиваясь к звукам, как сторожевые псы. Не проехали они и трёх вёрст от Бударинского форпоста, как казак Еким Давилин вдруг резко натянул повод, остановил коня и указал нагайкой на дальний прибрежный куст, за которым ему почудилось какое-то шевеление.
– Да то хряк, небось, землю роет, либо лиса, – отмахнулись товарищи. – Почудилось тебе, Еким, с похмелья.
– Да не, браты, ктой-тось есть, – настаивал Давалин. – А ну я сгоняю, погляжу.
– Давай, проверь, – согласно кивнул командир Тимоха Мясников.
Давилин хлестнул нагайкой коня и вмиг оказался возле подозрительного куста. Оттуда вмиг прогремел выстрел и конь Давилина, резко подогнув ноги, на всём скаку грохнулся грудью наземь. Казак кубарем перелетел через голову коня и запахал головой землю. Остальные разведчики дали дружный залп по кустам и пустили коней вскачь, охватывая подозрительных куст с двух сторон. Но там уже никого не было. Далеко впереди маячили спины двух утекающих всадников.
– Симоновские лазутчики! – яростно вскричал Мясников и погнал коня вслед беглецам.
Казаки его команды не отставали. Позади, вставший с земли – целый и невредимый – Давилин с сожалением осматривал убитого своего коня. Принялся отвязывать тороки и снимать седло. Между тем расстояние между преследователями и комендантскими лазутчиками быстро сокращалось. Видя такое дело, те стали отстреливаться из ружей и пистолетов. Ещё двое разведчиков свалились с коней. Один потом встал, прихрамывая, а другой так и остался лежать в бурьяне, убитый вражеской пулей наповал. Казаки взъярились:
– Живьём брать сукиных сынов, кожу с них с живых посдираем! – кровожадно загорланили они, умело беря в клещи вражеских всадников.
Кони у тех быстро сдавали, видно были уже до этого истомлены. У пугачёвцев же рысаки были свежие, хорошо отдохнувшие в крепости, отъевшиеся за ночь на казённых лугах. Летели быстро, играючи преодолевая расстояние – только комья земли с приставшей травой картечинами вылетали из-под тяжёлых копыт.
– Да это никак Скворкин, сука! Старшинский сынок, – узнал одного из беглецов Тимоха Мясников. На ходу прицелился из ружья и метким выстрелом сразил наповал его лошадь.
Казаки стали дружно палить вслед другому беглецу и тоже попали. Конь его кувыркнулся вместе с всадником, подмяв его под себя, придавив всей тушей. Немного побился на земле, посучил ногами и вскоре затих. Пугачёвцы окружили обоих лазутчиков. Молодой казачок Андрей Скворкин был цел-невредим. Он резво вскочил на ноги, выхватил узкую, блеснувшую на солнце шашку и злобно бросился на противников. Разведчики отпрянули, образовав широкий круг. Кто-то сзади с силой ткнул Скворкина тупым концом пики в спину. Тот упал, зарывшись молодым, безбородым лицом в траву. На него навалились, вырвали шашку, скрутили назад руки, замотав их крепким ременным арканом. Второй лазутчик оказался мёртв и его так и оставили, под крупом убитого коня, на съедение волкам. Предварительно сняли со скакуна седло, а с покойного, – самого, чекмень и шапку.
Скворкина, подталкивая в спину концами пик, погнали через целину к дороге. Позади всех плёлись, с сёдлами на одном плече и с перемётными сумами на другом, Еким Давилин с прихрамывающим пугачёвцем. Тимофей Мясников с двумя казаками подъехали к товарищам и переложили их поклажу на своих коней.
Впереди по дороге запылило основное Пугачёвское войско. По случаю поимки вражеского лазутчика устроили недолгий привал. К Емельяну Ивановичу пригнали Скворкина. Тот, как пойманный волчонок, хищно скалил зубы и оглядывался по сторонам, ища спасения. Но выхода не было, повсюду его окружали враги.
Тимоха Мясников вкратце обсказал царю о случившемся, тот сердито нахмурил брови.
– Как же ты мог, негодный, супротивничать моим верным слугам!? Казака моего убил, двух покалечил… – Пугачёв, не слезая с коня, сверлил яростным взглядом молодое, ненавистное лицо пойманного противника.
– Ты гляди, всё войско Яицкое ко мне, своему законному ампиратору преклонилося, а ты супротив!? Что скажешь в своё оправдание? Ну?
– Кто ты есть таков, не ведаю, а токмо у нас – императрица Екатерина на царстве, а не ты, дяденька, – процедил сквозь зубы Андрей Скворкин.
– Была Катерина, да вся вышла, – с презрением хмыкнул Пугачёв. – Теперя я за неё! А Катьку – в монастырь, как токмо Питер возьму! Грехи свои грешные замаливать. Чтобы не повадно было законных мужей на жеребцов-любовников менять!.. Правильно я говорю, казаки? – обратился предводитель к своему потешному степному войску.
– Твоя правда, государь! Где энто видано, чтобы немцы православным людом помыкали? – вразнобой зашумела толпа, окружавшая своего набеглого императора. – А змеёныша старшинского повесь, надёжа! Он даром, что в малых летах, а вреда войску наделал вдосталь! Наипервейший прихвостень Бородинский, и папаша его такой же. Яблоко от яблони не далеко падает… К тому же – зять прежнего атамана Тамбовцева, коего казаки в прошлом году, вместе с генералом Траубенбергом, порешили… Смерть вражине!
– Не люб он вам, станичники? – вновь обратился к своим Емельян Иванович.
– Не люб, государь! Смерть старшинскому выродку! – продолжали бушевать повстанцы.
Два татарина, быстро взобравшись на старый раскидистый дуб, стоявший в степи сбок дороги, с краю небольшого лесного колка, уже прилаживали к ветке сыромятный аркан. Крутили на его конце широкую волосяную удавку. Молодой Скворкин взглянул в их сторону и содрогнулся.
– Ну, значит, так тому и быть, – торжественно провозгласил Пугачёв. – Вам виднее, господа яицкие казаки, кого из ваших казнить, кого миловать, а я ваш заступник. Насолил он вам – воля ваша. Берите его и делайте что хотите.
Емельян Иванович взмахнул рукой, и Скворкина поволокли к дубу.
– Сволочи, вы не имеете права! – вырываясь, бессвязно кричал молодой казачок, отчаянно колотил каблуками сапог в землю. – Отпустите, я тятеньке всё расскажу, он со старшиной Мартемьяном Бородиным и полковником Симоновым за меня вступится. Вас всех взгреют, дурни неотёсанные! Забыли, что за смерть генерала Траубенберга было? Мало вас тогда пороли да на каторгу спровадили, ещё хотите?
– Иди, иди, злыдень, не разговаривай, – отвечали, тащившие его вешать казаки. – Ты не бось, малый, это не очень больно. Раз – и готово! Потерпи малость. Бог терпел…
Извивающегося всем тело, как ящерица, Скворкина поставили под веткой, с которой свешивался татарский аркан, накинули на шею петлю, умело затянули узел. Особенно старался яицкий казак Иван Бурнов. Сразу было видно – ему это дело нравилось и вешал он Скворкина охотно. Остальным роль палачей не очень глянулась, а Бурнову – наоборот. Он даже потёр петлю выуженным из кармана банным обмылком, чтоб лучше затягивалась. Бережно спрятал мыло обратно в карман. Сам ухватился за другой конец перекинутого через ветку аркана. С нетерпением крикнул-спросил Пугачёва:
– Начинать, чи как, ваше величество? Может, ещё что надо перед казнью? Приговор зачитать, али так пойдёт?
– Попа нужно, надёжа-государь, – подсказал оставшийся без коня Еким Давилин. – Я слыхал, перед казнью всегда поп должон назидать приговорённого.
Пугачёв отметил про себя, что казак прав, на войне, – и в Пруссии, где он был молодым желторотым казаком, и в Туретчине, где он воевал уже умудрённым, набравшимся боевого опыта, младшим офицером, – в полках завсегда священники пребывали. Напутствовать воинов перед сражением, опять же – отпеть после убиенных, исповедовать в согрешениях, благословить святое причастие, – всё они. А буде кто преступил закон, – так и при наказании утешить, смирить неразумную, греховную плоть несчастного.
«Смышлёный казак, нужно приблизить, пригодиться!» – подумал Емельян Иванович, а в слух сказал:
– Ну, своего попа у нас покель нету, и генерального прокурора Синода – тожеть! Поелику, беру все эти должности на себя, в свои руки… Казак Скворкин, – обратился он к осуждённому, – властью царской, данной мне от Господа нашего Вседержателя, приговариваю тебя к смерти за твоё паскудство молодое и за то, что супротивничал мне и моим людишкам. Приговор привести в исполнение немедленно… Желаешь ли что сказать напоследок?
– Помилуй, царь-батюшка, век за тебя Богу молиться буду! – видя, что дело принимает нешуточный оборот, визгливо заголосил Скворкин. – Крест буду целовать, землю под твоими ногами есть, только пощади! Отец!..
– Поздно опомнился, глупый. Царский приговор обратного хода не имеет, – грозно промолвил Пугачёв. – Прекрати ныть, умри хотя бы по-казачьи, как мужчина, а не баба базарная.
– Самого бы тебя в петлю, чучело, поглядел бы я как ты запел! – дико взвизгнул вдруг Скворкин, враз переменив тон.
– Ах, вона как ты запел… А я уж было думал – помиловать, – хмыкнул скептически Пугачёв.
– Отец! Батюшка! Ваше величество!.. Признаю… Век за тебя Богу… Прости неразумного! – вновь, спохватившись, заюлил, залился крупными градинами слёз Скворкин. – Язык мой – враг!.. Вырви его, батюка, только пощади, не вели своим опричникам казнить-вешать!
– Не верь ему, надёжа, он – волк, токмо овцой невинной прикидывается, – заговорил сидевший рядом в седле Дмитрий Лысов. – Помилуешь, он всё одно в городок к своим сбежит, да ещё пакости какой в войске наделает. Прирежет кого-нибудь, я этого сорванца знаю. Мальцом частенько у меня со двора курей воровал, – я ещё на лисицу грешил, оказалось – он, Скворкин.
– Брешешь, дядька Митя, то не я, а Ванька Почиталин, – отгавкивался словоохотливый казачок. – Они – голь перекатная, нищета. Вечно в кармане – вошь на аркане, а у нас у самих тех курей – хоть одним местом ешь, было! И гусей – косяки, и уток… А в степи у тятеньки – табуны лошадей паслись, ни у кого столько лошадей не было! Разве у Бородиных.
Тут из казачьей толпы выскочил возмущённый Иван Почиталин, писарь царя. Захлёбываясь негодующим криком, ответил:
– Тю, это мы-то голь перекатная? Да мой папашка церковному дьячку гроши немалые платил, чтоб грамоте меня выучил. Пять копеек в неделю – вот! А ты, Андрюха, кроме как быкам хвосты накручивать, да девкам под подол лазить – иной никакой науки не знаешь!
– А ты, писарская твоя душонка, и девок-то никогда не щупал, потому что боишься их, как огня! – поспешил со своими разоблачениями обречённый на смерть Скворкин. Он уж, видно, и позабыл совсем, что стоит под своеобразной виселицей, а на шее у него всамделишная петля.
– Ты, Ванька, токмо в баню можешь заглядывать, когда там бабы моются, да летом в камышах на реке голых девок стеречь... Я сам видел.
– Да сам же ты и подглядывал в баню, – хлопнув ладонями по ляжкам, аж присел восторженный Иван Почиталин. Залился заливистым, весёлым смехом. – Бабы выскочили из бани, раздели тебя и на морозе, голого в прорубь бросили!
Казаки кругом постепенно отходили душой, улыбались. Кое-кто уже хватался за бока, покатываясь от смеха. Даже страховидным, никогда не улыбающийся Бурнов ухмыльнулся. Пугачёв поднял руку.
– Кончай комедию, казаки! Это вам не балаган на ярмарке, а государево слово и дело. Бурнов, приводи приговор в исполнение.
Тот, нимало не медля, тут же согнал непрошенную ухмылку с серьёзного лица, с силой потянул на себя аркан, туго намотал его на руку. Скоркин поперхнулся последним словом, замычал, задёргался, замотал ногами, силясь носками сапог дотянуться до ускользающей тверди. Руками судорожно ухватился за петлю, просовывая вовнутрь пальцы, пытаясь ослабить удавку, насмерть перехватившую горло, но петля не поддавалась. У обречённого перехватило дыхание, земля стремительно ушла из-под ног, затрещали шейные позвонки, голова запрокинулась вверх. Он захрипел, вмиг обливаясь холодным потом, по спине побежали мурашки, дыхание перехватило. Скворкин судорожно бился в воздухе, раскачивался всем телом, ища ногами опору, но ничего не помогало. Перед глазами поплыли яркие круги, всё заволокло туманом, петля сдавливала шею всё сильнее и сильнее. Внутри у Скворкина что-то оборвалось, между ног потекло, сзади тоже разжались крепкие мышцы и в штанах сразу потяжелело… Полилось и из носа и изо рта… Ужас охватил несчастного удавленника. Всё тело пронзила невыносимая боль, которая, казалось, никогда не прекратится. Скворкин взмолился Господу, прося скорее – Смерти! Смерти! Смерти!.. Смерти, как избавления от мук. Как благословения… И смерть пришла. Сразу всё прекратилось. Дыхание восстановилось, как будто струя свежего степного ветра ворвалась в лёгкие, тяжкий, невыносимый груз с тела спал. Стало легко не только дышать, но и двигаться. Он взмыл вверх и оказался не только выше своих мучителей, но и выше дерева. Он думал, что в него начнут стрелять, и попытался бежать, но вместо этого… полетел! Как птица. Скворкин не понимал, что происходит: почему его не ловят? почему не стреляют вслед? почему он не идёт по земле, а парит в воздухе? как он освободился от петли? и почему не умер? На все эти «почему» ответа у него не было, и чтобы долго не ломать голову, Скворкин решил воспользоваться удобным случаем и быстрее предупредить полковника Симонова об опасности. Подумав так, он неожиданно оказался на твёрдой земле недалеко от дерева на котором… Скворкин не поверил своим глазам и растерянно ахнул – на дереве продолжал висеть он сам, Скворкин! Вернее, его безжизненное, вытянувшееся к земле, тело с обезображенным предсмертной агонией лицом. Казаки, повесившие его, поспешно рассаживались на конец и разъезжались к своим подразделениям. Войско самозванца выстраивалось на дороге. Скворкин не стал долго думать над случившимся, потому что вообще не любил думать в жизни, да, честно говоря, и не мог. Сейчас важнее было предупредить полковника Симонова о грозящей Яицкому городку опасности. Он выскочил на дорогу и что есть духу побежал в сторону городка, ожидая каждую минуту погони и выстрела в спину.