В служебном купе пассажирского поезда - зайцами, за триста рублей до соседней станции, с попутчиком – армянином с надломленным взглядом и кистью руки без нескольких пальцев, на ужин, под водку, - мы ели в крутую вареные, пасхальные яйца.
Он, умиляясь, жаловался на дочерей, мол, сладкое любят и из солонки - спичечного коробка круто солил черный, на куски поломанный хлеб, покашливая иногда...
- Эх, сына нет... - говорил - я бы научил его делать хаш, любить маму и бабушку, уметь всегда возвращаться домой, но нет сына, и дочери замужем, все до одной.
- У меня их три.
У него был взгляд похожий на старый, добрый фонарь, которым светят в дорогу, когда кто- то уходит из дома и вряд ли вернется назад. Он хорошо говорил по-русски, только смягчал окончания слов, словно жалея о ком-то, или прощая тех, кто отрубил ему пальцы...
- Забыли...- отвечал на вопрос, и взгляд отводил в окно темное от пыли, где мелькали белые тени берез.
- Забыли… - бормотал он, потом пил, спрашивал о семье, ворчал о проводнике — мужике от природы дородном — хороший человек, только триста рублей это дорого. Я его знаю, он - добрый, не оставил мерзнуть в нетопленном зале станции на ночь. А то бы, пришлось ждать до утра, откупаясь от пьяных представителей официальных инстанций, да и на улице - холодно.
И все ел торопясь свой черный, кусками хлеб и поминутно солил каждый ломоть, пряча взгляд, словно стесняясь своего голода.
Ел, не наедаясь, словно ел за троих...
От выпитой водки слегка охмелев, вдруг что-то тихо запел... иногда поднимая взгляд от стола, сверкал глазами, опять пел, и, напившись, вдруг беззвучно заплакал.
- Забыли...
Под утро, засобирался - словно вспомнив, что надо куда - то идти.
- Куда ты? - спросил я, - мы еще на половине пути.
- Мне надо. Уже пора.
Попрощался, пожелав удачи, здоровья семье, мальцу и друзьям, чтоб не болели. И вышел в тамбур, притворив за собою тихонечко двери.
Проводник, потянувшись, встал, глянул в окно - Подъезжаем.
Замелькал сонный свет фонарей полустанка в предутреннем небе.
Я вышел за чаем, заодно и его проводить.
– Ашот, тебе надо бы меньше пить - сказал проводник.
Тот посмотрел на него, как смотрят зажатые в угол домашние звери...
- Скажи, Бог есть?
Потом будто очнулся, сник, забормотал… - Девчонки мои, девчонки…
Тяжело слез со ступеней вагона и зашагал в темноту по хрустящей щебенке…
- Наверно кто- то встречает - спросил у проводника я.
- Нет - ответил он, опуская подножку вагона, - Нет у него никого, я знаю, - хлопнул дверью и запер ее на замок – были.
- Почему были…
Он посмотрел на меня, вздохнул, повторил -
- Были…
-Но он рассказывал мне про своих дочерей…..
-… Как пальцы, всех по одной.
Проводник скинул с плеч свою униформу. Тронулся поезд, покатил вдоль платформы.
- Вот и ездит от станции к станции. Так ему легче. Думать, что там ждут его дочери, словно живые.
Проводил взглядом последний фонарь за окном…
- Бог есть?
Водка дрожала в стакане от стука колес, мерно качался хлеба ломоть, бросая черную тень на спичечный коробок соли…
Лег, отвернулся к стене, выключил свет, проворчал -
- Где этот Бог…
Я не знал что ответить.
Я ведь знаю, что Бог есть.
Только спрятал в карман коробок с солью, чтоб не забыть…
....
К Богу бывает долгой дорога,
как от станции к станции, как от боли до боли…
И боль можно принять как Бога
И Бога – забыть, как соль.
***