5.55 утра. Ярко-оранжевый диск солнца едва показался из-за горизонта. До окончания службы в наряде – ещё четыре часа. Иду контролировать проведение утренней физзарядки в подчиненных воинских частях. Дверь штаба осталась позади, и я попадаю в мир птичьей многоголосицы. Прыгая в траве, звонко щебечут воробьи, весёлой гурьбой носятся в небе ласточки. А вот, по-моему, трясогузка. Кто-то недавно мне сказал, что так называется эта длиннохвостая пташка. Хвостом – вверх-вниз, вверх-вниз. Припомнилось ещё одно забавное название – «зелёная щурка». «Я точно знаю. В книге специально смотрел», – сказал Иваныч, провожая взглядом удаляющуюся от нас зелёную красавицу. Вернее было бы сказать, что это мы от неё удалялись, потому что она-то неподвижно сидела на телеграфном проводе, а нас неспешно приближал к городу вечерний мотовоз. Помню, тогда, ещё через пару минут, увидел сидящую на телеграфном проводе удивительной красоты, с переливающимся в солнечном свете сине-зелёным оперением, средних размеров птицу. «Райская», – почему-то подумал я, – «Хотя, откуда здесь взяться райской?! Да и не так вовсе она выглядит…»
Мои воспоминания прервала суетящаяся на земляной насыпи одна, весьма похожая своим поведением на трясогузку, малышка, но совершенно иного, более яркого окраса, чем у той, которую я видел возле штаба. Может быть просто, это самец, а то была самка? А может быть, это и есть трясогузка, а там была какая-нибудь «хвостотряска»?
Со стоящих у дороги деревьев на меня пролилась чья-то, незнакомая мне, песня. Нет, воробей так не смог бы, у соловья получается колоритней. Подхожу поближе и без труда нахожу того, кто радует окрестности своим искусством. Желтогрудого пернатого певца не смутила моя заинтересованность его занятием. Подняв к небу маленькую головку, он продолжал заниматься своим делом. Иду дальше. Вдруг впереди, над дорогой, воздух рассёк сокол. «А сколько у нас в этом году орлов!» – подумал я. И тут вспомнил, как года полтора назад в Байконур из Алма-Аты на каникулы приехал один мой знакомый, байконурец, проходивший тогда обучение в алма-атинском ВУЗе. Он рассказал мне, что там, в одной газете, писали, будто бы на Байконуре из-за экологии, испорченной ракетно-космической деятельностью полигона, пропали все птицы. «И что, люди верят?» – спросил я. «А что?! Я, лично, давно птиц в городе не видел», – ответил мне студент.
В тот день на улицах я без труда обнаружил «стандартный набор» зимнего города: голуби, воробьи, сороки, вороны. Я даже запомнил, где находится несколько сорочьих гнёзд, чтобы не быть голословным при встрече со знакомым.
А ведь, подумать только, если человек, родившийся в этом городе и проживший в нём более двадцати лет, верит абсурдной газетной небылице, то какая масса народа искренне возмущалась «безобразиями», творимыми на прославленном космодроме! В то время в Казахстане разразилась настоящая антибайконурская истерия. В прессе публиковались статьи, по телевидению транслировались передачи, тенденциозно освещавшие жизнедеятельность космодрома. Проводились и парламентские слушания, по вопросу негативных последствий пусков ракет-носителей для окружающей среды, на которых некоторыми под сомнение ставилась сама целесообразность дальнейшего существования комплекса Байконур. Зачастую, люди, абсолютно не владеющие никакой, мало-мальски схожей с реальной, информацией, эмоционально возмущались по поводу, по которому, собственно говоря, возмущаться было модно.
Чего стоит одна только «утка» о том, что космодром расположился на плодороднейших землях! Ну ис-тос-ко-вал-ся местный песок по мозолистым рукам хлебороба-садовода! Пролетают года, ползут своим чередом тысячелетия, а его всё не возделывают и не возделывают. И носится он в воздухе пыльными бурями и лезет в квартиры через щели окон и дверей и набивается в носы, глаза и уши, чтобы никто случайно не подумал, что он не чернозём…
Припоминаю только два выступления в защиту полигона и города. Очень убедительно, аргументировано и грамотно выступал на парламентских слушаниях какой-то молодой, но уже высокопоставленный господин, который не поленился собрать и проанализировать подробные сведения, отражающие действительное положение дел на космодроме и в зонах падения составных частей ракет, вносил конструктивные предложения. Давая интервью журналистке, умно и рассудительно говорил первый казахстанский космонавт. Говорил о том, что Байконур необходим стране, что здесь трудоустроились и получили квартиры десятки тысяч граждан Казахстана (а от себя я добавил бы, что граждане и других государств, продавая здесь плоды своего труда, зарабатывают на жизнь), о том, что, если Казахстан хочет побольше получать от Байконура, то он должен хоть что-то в него вкладывать.
Проблемы, безусловно, есть. В том числе и экологические. Но зачем же доводить дело их обсуждения до абсурда?! Интересно, чем руководствуются люди, решающиеся откровенно врать, да не одному собеседнику, а многим тысячам читателей, формируя у них негативное отношение к освещаемому вопросу? Ложный патриотизм? Заказ? Ведь вряд ли авторы газетных «уток» уповали на то, что им достанется кусок медного кабеля из байконурской земли или кирпичи из развалин технического сооружения, если их, горе-журналистов, усилиями и усилиями других писак удастся закрыть полигон. Почему кабель и кирпич? Жители окрестных посёлков хорошо понимают, о чём идёт речь. А нам, испытателям ракетно-космической техники, мягко говоря, несколько мешают случаи внезапного исчезновения электроэнергии и связи во время проведения штатных работ из-за того, что кто-то опять «дёрнул» медную жилку из организма полигона. Конечно, не от хорошей жизни люди идут на это. Отсутствие средств к существованию гонит их на неблагие деяния. И именно надежда получить хоть какие-то деньги (в виде компенсации за «причиненный ущерб») заставляла жителей посёлков, расположенных вблизи зоны отчуждения, ввозить в свои дворы обломки упавших составных частей ракет (вот, мол, чуть не пришибло!).
Отсутствие производственных предприятий, на которых жители Байконура и окрестностей могли бы трудиться, – вот ли не тема для статей в центральных газетах и для обсуждения в казахстанском парламенте!
Помимо того, что Россия платит за аренду космодрома и выделяет деньги на различные городские программы, она обеспечивает заработной платой работников предприятий инфраструктуры города, работников предприятий космической отрасли, трудящихся на Байконуре, военнослужащих, которые активно тратят значительную часть этих средств здесь же. Во что превратится город, сверни Россия свою деятельность на полигоне, можно посмотреть на примере других бывших военных городков, основой существования которых было государственное финансирование.
«Ну, надо же, как меня занесло на политику!» – подумал я.
С крыши заброшенной казармы, в которой (когда она ещё не была заброшенной) я начинал службу на полигоне, вспорхнула пара диких голубей. Прохожу ещё метров тридцать, и прямо передо мной один за другим пролетели два удода. А ещё пять продолжали сидеть на заборе. Ничего себе «нет птиц на Байконуре»!
Дружный топот солдатских сапог привлёк внимание стайки голубей, устроившихся на крыше гостиницы «Фили». Ещё одно подразделение во главе с офицером проследовало мимо меня. Вот и строевой плац. Солдаты усердно машут руками и ногами. Ответственные по подразделениям, и воинским частям контролируют проведение физзарядки. В эту благополучную картину одиноко хромающий ефрейтор вписывается как-то негармонично. Он – из наряда по столовой и натёр ногу. Что ж, бывает.
Диск солнца, уже не ярко-оранжевый, а жёлтый, давно оторвался от горизонта. И, наверное, радуясь этому невероятному событию, ласточки в огромном количестве носились над казармами и гостиницами, комендатурой и котельной, над дорогой и бегущими по ней солдатами. Подходя к деревьям у дороги, снова слышу песню жёлтогрудого артиста. Нет, это не синица. А, может быть, синица, только особого, местного вида, ведь летают же здесь, вдали от моря, чайки? Звук моих шагов спугнул афганского скворца, мирно сидевшего слева от дороги, и белые пятна на его крыльях замелькали в утреннем воздухе. Большая стая голубей пролетела надо мной. Без последствий.
Прежде чем повернуть к штабу, ещё раз взглянул на солнце и обнаружил, что это уже – небольшой, ослепительно-белый круг, на который глазам больно смотреть. У входа в штаб прыгает какая-то «широкохвостка». А, может быть, и нет её? Может быть, вообще ничего нет, и меня – тоже, ведь я десять лет прослужил на гептильно-амильной площадке? И, может быть, всё это – лишь плод воображения духа, некогда находившегося в моём теле, давно расщеплённом на атомы гептилом и амилом? Кто знает…
Июль 2003 года.