Часть третья.
Хазары.
Из записок Ибн Фадиха, арабского дервиша при дворе кагана.
1.
Десять лет назад, влекомый зеленым парусом надежды, после смерти своего учителя и благодетеля, благороднейшего Ибн аль-Сатха, я оказался в стране соляных скал на побережье двух морей. Десять лет промелькнули как один день, но хазарское царство за этот день приковало меня к себе прочно и безысходно, словно невольника к быстроходной галере, и цепи, выкованные постигающим истину каганом, его прекраснейшей дочерью Итекс и свободолюбивым бризом хазарской мудрости не угнетали ни душу, ни сердце. Вторая родина, как вторая жена – чем сильнее раздует огонь страсти и больнее разбередит поблекшие мечты, тем реже тоскуешь по первой. Зимний двор кагана в Итили и летняя ставка в Саркеле стали моим домом, а хазарский народ, не похожий ни на один народ во вселенной – моим народом. Каган был иудеем, но в его окружении, как и среди его подданных, уживались и христиане, и мусульмане, и ярые многоверцы. Иудеи, бежавшие от притеснений из империи и халифата, христиане, проникающие из Византии в бескрайние степи, последователи Мухаммеда, неуклонно расширяющие влияние Аллаха в сторону запада, потомки русичей, волей судьбы заброшенные в соседнюю страну, не потеряли в каганате ни свою веру, ни свою письменность, и распри, преследующие их в других землях, здесь, под недремлющим оком кагана, вспоминались словно дурной сон. Да и как иначе, если указы, издаваемые правителем, были для хазар суровы и бессердечны, а для них доброжелательны и приемлемы, если хазарский язык и обычаи признавались при дворе немодными и чуждыми, а иудеи, византийцы и мусульмане соперничали перед правителем в изысканности слога и книжной мудрости. Но сыны степей не роптали и не горевали о своей доле – в час нелегких испытаний, перед лицом враждебных орд печенегов Коган снова становился истинным сыном своего народа, а возглавляемая им хазарская конница была бесстрашна и неукротима. «Если бы у сабли было два конца, она называлась бы киркой» – говорил довольный правитель, возвращаясь к мирной жизни в окружении исламских, иудейских и христианских проповедников. А в перерывах между походами самые дальновидные из хазарских мудрецов мучили внуков татуировками, стараясь сохранить в человеческой памяти родные легенды и родные письмена. И неся на коже источник вековой хазарской истории, молодые конники уносились вглубь бескрайних степей, подальше от пограничных каменных валунов каганата, чтобы беречь свое тело, расписанное как драгоценный свиток.
Десять лет, промелькнувших словно один день, Каган относился ко мне с нескрываемым доверием, а его дочь, Итекс, почитала меня за брата. И для этого у них были все основания!
Именно мне довелось подсчитывать волоски на древнем костяном гребне, после того, как хазарский бек распустил косичку избранного и запустил редкие зубья гребня в волосы посвящаемого в каганы. Утроенное количество волос означало годы правления нового владыки, после которых он должен был умереть, не задумываясь ни о прошлом, ни о будущем. Два сиротливых волоска обнаружил я на рыбьей кости, но когда бек пожелал удостовериться в моей правоте, их оказалось семь, благо и мои волосы были в то время черны как смоль, и их было не отличить от волос посвященного. Никто кроме кагана не мог увидеть подмены, а священное число семь вызвало у хазар умиление и слезы. Двадцать лет подданные Хазарии могли склоняться ниц перед властителем, не лебезя перед беком, призванным назначать нового Когана из знатной, но обедневшей семьи. И вот минула половина из отведенного срока, и обман не привел ни к концу света, ни к бедствиям, обрушивающимся на обманщиков и на каганат. Для меня же, случайно оказавшемся первым встречным после того как бек взял в руки костяной гребень из позолоченной шкатулки, первый год был годом ожидания неминуемой гибели – от нежелательного свидетеля по всем законам следовало бы избавиться. Но удавка и яд миновали меня, и это было основой моего уважения к кагану. Позднее, став в его дворце своим человеком, я проникся к нему почтением, как к правителю, ценившему прежде всего тернистую дорогу к справедливости и познанию.
«Я возвращаюсь на старое кочевье – делился он со мной своими сомнениями – мои предшественники поощряли иудаизм, сдерживали мусульман и притесняли христиан, забывая хазарские корни. Они хотели постепенно превратить каганат в царство единого бога. Именно тогда мы и стали называться Авраамами, Моисеями и Иаковами, а сам каган превратился в жалкую циновку при беке, выставляемую напоказ по редким праздникам и приукрашенным победам. Я же хочу вернуть прошлое – те времена, когда дервиши, монахи и раввины открывали перед постигающим истину незамутненные дороги познания, усыпанные и многогранными алмазами и жесткими колючками, и каган, а за ним и весь народ могли выбрать для себя тот путь, который представлялся им наиболее мудрым и привлекательным. Мне необходимы законы, не унижающие христиан и мусульман, не принуждающие хазар ненавидеть церкви и мечети, а приручающие подданных каганата, словно кобылиц разной масти, гулять в общем табуне под присмотром достойного вожака, не укрощенного безжалостным арканом недостойного погонщика. Так было сотни лет назад, но боюсь, заставить реку времени надолго течь вспять не удастся. Даже несмышленый жеребенок не может беспрерывно ходить по одному и тому же замкнутому кругу».
Я слушал кагана, и мне казалось, что его слова и мысли навеяны благородными помыслами, которые словно фимиам облагораживали окружающих правителя и как сладкий кальян успокаивали его самого, преступившего древний хазарский закон. «Три года живет человеческий волос – шесть лет отмеряла мне судьба, что можно изменить за это время? – рассуждал он при мне – но благодаря тебе срок моего правления и моей жизни утроился, и я использую его для блага моего народа и моей страны».
Что ж – думал я, – ковыль гнется в сторону ветра, и если мусульмане при новом кагане вздохнули свободнее, а власть бека притупилась, как острие незакаленного клинка, может Аллах и простит меня за кощунственный подлог, используемый для распространения его влияния. Я надеялся на милость всевышнего, но предвидение хазарских стариков, татуировавших своих внуков и отправлявших их подальше от людских глаз, настораживало и говорило о том, что сомнения кагана в успехе благородных помыслов были совсем не беспочвенны.
А дочь его Итех, была истинной хазаркой, хотя и носила еврейское имя. Во дворце она была послушной и добродетельной, но едва заканчивался зимний период и Итиль пустел, как увядающий сад, Итех садилась на вороного рысака, и он уносил ее в степь, где по дороге в Саркел дочь кагана ничем не отличалась от простых кочевников, а ее стройная точеная фигурка сливалось с конем в одно целое на фоне дразнящего чистого горизонта. По вечерам, когда я приносил в ее походную юрту бурдюк воды, настоянной на расщепленном фиалковом корне, и она, не стесняясь, скидывала с себя запыленную короткую епанчу, чтобы предаться сладостному мигу омовения, я любовался смуглым переливам ее юного тела, а ее крепкие груди смущали меня своей невинной бесстыдностью, словно сочащиеся спелостью яблоки в райском оазисе. Но я не смел дотрагиваться до нее как мужчина, и ее агатовые глаза излучали на меня истинно братскую любовь и привязанность. Когда-нибудь, сокрушался я, кто-то другой вкусит прелесть этих роскошных райских плодов, и мне оставалось молить аллаха, чтобы он не был ни сыном халифа, ни родственником императора, ибо тогда, мне, страшной правдой прикованной к Когану, прочнее, чем рабу к галере, пришлось бы расстаться с Итех навсегда. А хазарская принцесса, не задумываясь о будущем, мечтала научиться распознавать семь сортов соли, что без труда удавалось ее далеким предкам, и сочиняла стихи, иногда поражающие меня несвойственной юности глубиной и отточенностью. Некоторые из них я буду помнить до конца своей жизни. Такие, как: «Разница между двумя «да» иногда глубже, чем между «да» и «нет»», или «Чем чаще я бросаю взгляд на свое тело, тем больше морщин наблюдаю на нем, и что же такое старость, как не изливающаяся грусть из глаз моих».
И каган, стремящийся искупить обман безупречным служением справедливости, и его дочь, наслаждавшаяся беспечным очарованием юности, помнили старинное предсказание своего народа о том, что через три поколения наступит цикл хазарского бесплодия, и оскудевший народ будет принужден искать новое кочевье для спасительного обновленья, но мне почему-то казалось, что час испытаний наступит для них намного раньше, и я буду свидетелем их падения или славы, а может того и другого, ибо кто скажет, в чем заключается возвышение пророка и воина, в славной победе над себе подобными, или достойном поражении от всесокрушающей мощи непредвиденных обстоятельств