Снег идёт

             
      Фото. Мелия азедарах, Melia azedarach, мелия ацедарах, клокочина - вот как называют это дерево. В Германии за аромат и восточное происхождение это растение называют “персидской сиренью”. А из пятигранных семян изготавливают четки.


      


               Снег идёт, снег идёт.
               К белым звёз-дочкам
               В бу-ра-не… тянутся
               Цветы ге-рани
               За… оконный переплёт.

  Шёл жарким утром по уже почти проснувшемуся воскресному городу на работу в театр и мурлыкал песню. Иногда вскидывал вдруг вспыхнувшие глаза, оставляя на чём-нибудь или всё ещё на ком-нибудь выжженное пятно интереса, и опять уставлялся в обыденность, которая всегда и везде. Вечная слава!

  Духоты не было, воздух легко вдыхался, был лёгким. Такое в Баку бывает. Лениво ползущие с севера (и оттого чуть более прохладные, чем местного разлива) воздушные массы подпирают испарения, висящие над морем, и какое-то время не дают им овладеть городом, разомлевшим под солнцем. Или под луной. Тогда, даже по жаре, всё ещё легко дышится. Как сейчас. И вместе с лёгким воздухом настроение танцевало то ли румбу, то ли самбу и слегка парило над выложенной камнями и плиткой новой мостовой.

  Пробежала уже в цветении быстрая белая акация, и пахло как будто воздухом бани на сквознячке летом – полотенца, парикмахерская и дешёвое однотонное советское мыло прошлых-прошлых лет, за акацией – помедлительней, почувствительней сердцу детства – кавказская сирень, южным ароматом приводящая в лёгкое смятение голову. Не назойливо, а на любителя. Каждый год я жду её цветения и последнее время стал сам себя спрашивать: «Доживу ли к следующему году? Проскочу ли в приоткрытую сиренью дверь будущего лета?» Будет опять всё цвести, плодоносить, суета, шум, оживление, и ты вместе с ними! Как будто вместе. Как вместе будто. Будто кого-то можно обмануть…

  Это не кусты как у обычной сирени, а высокие деревья, слегка-слегка по изгибам ветвей вверху почему-то напоминающие мне маньчжурские сосны, раскиданные на сопках у далёкого Тихого океана. Концы веток усыпаны гроздьями звёздочек на тоненьких зелёных ножках. Звёздочки, когда в положенное время раскрываются, вначале тёмно-сиреневые. В это время аромат, особенно безветренной ночью, стоит по всем нашим окрестностям. Идёшь домой, и он держит тебя, держит, передаёт от дерева к дереву, пока не упрёшься лбом в закрытую железную дверь чёрного хода со двора в свою разлюбимую баню, где, открыв замок, идёшь вначале, почти согнувшись моим довольно высоким ростом, под нынешним помещением стирки банного белья (оттого сверху, сквозь растрескавшийся потолок слегка капает) и почти протискиваешься мимо почти неупотребляемого соседского «Запорожца» белого цвета, пока не войдёшь во двор. Во дворе над головой опять бельё, только уже соседей. Виноград, который в стародавние времена закрывал по переложенным доскам и трубам с крыши на крышу двор от солнца, давно выкорчеван за ненадобностью. Двор раза в два сузился от новых пристроек.

  «Запорожцы» в Баку никогда не котировались. «ГАЗ-24» и «Жигули» - да. «ГАЗ-24» ещё и сейчас можно встретить вместо ишака. Особенно в конце лета или осенью по дороге из села в сторону города, доверху наполненный вместо людей дынями, гранатами, яблоками и скребущий от перегрузки асфальт своим постаревшим и погрузневшим телом. Сейчас этих машин почти не видно: узкие улочки старого Баку, широкие проспекты, тротуары – всё заставлено стоящими или движущимися широкими утюгами и молотками джипов. Оставшиеся в живых пешеходы смещаются на проезжую часть или протираются в щели между машин. Возможно, что не без влияния этого факта, так и хочется иногда воспарить. Хорошо хоть, что самое сердечко центра ещё в советское время догадались переделать для передвигающихся ногами. Я иду сейчас по этому сердечку. «Снег идёт, снег идёт. К белым звёздочкам в буране тянутся…» 

  Она засунула обе руки, сразу ставшие жадными, в карманы моего пальто, прижалась ко мне и шумно, с перерывами, задышала…

  У неё вообще быстро перехватывало дыхание. Это происходило даже при разговоре со мной по телефону, когда мы накануне договаривались о встрече. Встречались мы в дни дежурств мужа, работавшего где-то на важном объекте, за городом. Он уходил на сутки. Она говорила, что муж не даёт ей удовлетворения, что у него всё слишком быстро получается – это он объясняет своей сильной любовью. «Я так сильно тебя люблю, что не могу держать себя и теряю голову.» А она после близости с ним не может, взбудораженная, заснуть… В общем, я был как молодая, голодная, неотложная в дни дежурств помощь особе, старшей меня на десять с лишним лет.

  Если иногда я оказывался у неё на квартире, то она вначале набирала номер его служебного телефона и затевала заботливым, внимательным голосом пустой разговор минуты на две. После этого мы набрасывались друг на друга… Потом я уходил, осторожно прикрывая за собой дверь, выждав момент, когда на лестнице никого не было. Я не осуждал её, как не осуждал и многих потом. Когда человек старается сохранить семью и, зачастую, достоинство, его простить и понять чаще можно, чем нельзя. Даже если ты молод и табуны принцесс ещё где-то носятся в невидимой дали. А пока неотложка.

  В тот день мы были, почти как всегда, неприкаянные (существовали ведь ещё и дети, и родственники, не ушедшие на дежурство), и нас занесло метелью на стадион в поисках хоть чего-то. Маленький стадион «Динамо» на краю Воронежа, соседствующий с Центральным парком культуры и отдыха им. Горького, бывш. Лазаря Кагановича. У меня откуда-то сохранилась официальная фотография-открытка аллеи этого парка довоенной поры, глядя на которую, понимаешь, как должен выглядеть парк, если есть дисциплина и ответственность. К концу 60-х парк уже жил не лучшую свою пору, но ещё не скатился на самое дно. Я застал время, когда работал лыжный трамплин и стояли парашютные вышки, пока их не закрыли из-за смертельной опасности для прыгающих и сочувствующих, но они ещё долго напоминали блуждающим по закоулкам о своих более славных временах.

  Она засунула обе руки, сразу ставшие жадными, в карманы моего пальто, прижалась ко мне и шумно, с перерывами, задышала. Я озирался по сторонам, надеясь что-то придумать. Это ведь были мои края, мне и думать… «Пустая, просматриваемая трибуна под козырьком, тополя, волейбольные площадки, зимой превращавшиеся в хоккейные. Раньше. Чуть раньше. Сейчас всё заглохло. Под белым днём, белым снегом, несущимся с неба и сбоку. Приткнуться некуда. Всё равно, самое главное уже есть: она, я и встреча, и от этого нам никуда не деться!»

  Мы побрели к бетонной стене забора, отделяющего стадион от парка. Подмёрзшая корка наста, присыпанная снегом, не выдерживала, мы проваливались. Проваливались и шли, как одержимые заботой полярные исследователи к Северному полюсу. Я вспомнил: «Где-то здесь должна быть дыра!». Пролезли уже на территорию парка и здесь, у стены, на склоне, заросшем деревьями и убегающем далеко вниз к замершему аттракциону «Петля Нестерова», закрытым киоскам, Доске почёта, одиноким прохожим, стоя, сделали своё страстное животное дело. Нас залепляло восторгом и несущимся снегом. Будет, что вспомнить…

  «Снег идёт, снег идёт…» Нас не заносило снегом, только было очень холодно, темно и страшновато, когда мы по хрустящему от пыли и двадцатиградусного мороза полу, крадучись, заходили ночью в строящийся Центральный рынок. Оставалось выбрать, наконец, место, расстегнуть большие пуговицы её пальто на вате, потом на своём, схватить её за нетонкую сильную талию, прижаться животом и всем остальным, припасть ко рту. У неё быстро перехватывало дыхание… Потом с оглядкой выбраться из недостроенных лабиринтов и очутиться на центральной площади города. Сторожей не было, или нам не попадались. Только тёмное, почти чёрное, небо, дрожащие огни фонарей и маленькие искры звёздочек, стоящие в лёгком тумане. Как ни в чём не бывало.

  «…Тянутся цветы герани за оконный переплёт…» Герань я увидел в Баку, у бабушки Муси. Она держала её на узких подоконниках. У герани были мохнатенькие листья, как будто обсыпанные пылью. Где же её понюхать? Понюхать и вспомнить. Я уже лет тридцать или более того живу без нюха. Хожу без нюха. Только, когда набежит вдруг… Ты вспоминаешь и всё. Или тебе напоминают и всё.

  С чем сравнить этот запах? Так, чтобы сказать и сразу вспомнить? Теперь герани ни у кого не встретишь. Только у каких-нибудь отщепенцев. Слоники, фотокарточки на стенах, герань – это всё пережитки.

  Деревья кавказской сирени посажены когда-то давно, но не повсеместно. При мне они всегда были большими. И в 50-е годы, когда под ними, у бани, прямо на углу Парковой и Буйнакской, стояла неспящая до позднего вечера деревянно-стеклянная будка, подходил народ и с шипением от вырывающихся пузырьков угольной кислоты разливали в стаканы газированную воду, и потом, когда будки уже не было. Есть акации, тополя, ивы, могучие клёнолиственные чинары с зеленоватыми стволами. Тутовые, инжир, виноград – это больше по дворам. Вокруг нашего квартала, на Баксовете, растут в основном кавказская сирень, акации, несколько вонючек (да простит меня аллах за то, что я божьи создания так величаю, но без обид, ласково), пара ещё не засохших тополей, три тутовых дерева. Одно из них, огромное, простёрло себя и ветви свои с одной стороны улицы до другой и закрыло небо. В начале лета, в период созревания тута, асфальт усыпан чёрными или белыми плодами, немилосердно раздавливаемыми колёсами повозок или ногами прохожих. Под деревьями серый асфальт становится на время чёрным от пятен сока. Самогон из тута, «тутовка» - одно из любимых лакомств существ, к коим принадлежу и я, у которых, к радости женщин, работает только одно полушарие в голове. (Второе, надо думать, находится в режиме постоянного ожидания чего-то серьёзного и неожиданного: «Вдруг снег пойдёт, или цены упадут, или любимая команда выиграет?»)

  Кавказская сирень вошла поначалу в мою маленькую жизнь не цветами и ароматами, а тем, во что после опыления превращаются цветочки – зелёными твёрдыми шариками, размером около сантиметра. Мы срывали их гроздьями, доставая до веток с нашего балкона-крыши над банными номерами. (Когда к отцу под вечер приходили товарищи, то иногда, подвыпив, они из комнаты выходили покурить и похулиганить на крышу –  заглядывали в дырки отдушин номеров, где под душем купались женщины. Что-то тихо, так, чтобы не было слышно купающимся внизу, говорили непонятными мне словами.) Потом мы бросались шариками друг в дружку, в девочек, проходящих внизу. Девочки от неожиданности вздрагивали. Мы приседали за стеной крыши и тихо смеялись. Став постарше, уже не приседали и не смеялись. Ещё мы делали из стальной проволоки метательные устройства с двумя-тремя витками пружины – шарик нанизывался на проволоку, потом конец проволоки, преодолевая сопротивление пружины, осторожно заправлялся в петельку (так же как у мышеловки) и ждал своей минуты – нажатия, соскакивания с петельки, распрямления пружины и полёта шарика в лоб противника.

  Только спустя какое-то время я обратил внимание на неброские пахучие цветочки, предшествующие шариковой войне, и полюбил их. «Как они называются? – Мне ответили: «Кавказская сирень». С тех пор я хожу с этим именем в голове, хотя официальное название, скорее всего, и другое.

  Моя семья и соседи ходим не только через двор, но и через парадную ставшей опять частной бани. Несколько месяцев баню реставрировали, когда она попала в руки крепких владельцев со связями. Переделывали. Несколько месяцев летела белой пылью в наши окна вместе со сквозняком и ветром счищаемая со стен многосантиметровая штукатурка. Законы нового времени диктуют новую моду – теперь красиво, когда видны камни и швы между ними. Нашу парадную, коридор до двери и лестницы на второй этаж, которые раньше служили только для быстрого прохождения жильцов, служителей-потребителей банного культа и цоканья когтей Бобика, теперь преобразовали в этакую кунст-камеру. Ещё на улице вас встречают два небольшого росточка римских воина, у входа - два амурчика-ангелочка, льющих воду. Зайдя внутрь, перед пятью ступеньками вверх вы упрётесь правым плечом в чучело бурого медведя с красным языком, левым – в непонятного крашенного рабочего-дворника с метлой и в кепке, с надписью на спецовке «Ismail», и огромную, метра в три, фигуру опять римлянина с коротким мечом и щитом. Слева по стене висят шкуры волков и лисиц, справа стоит большая клетка, в которой сейчас остались только двое из многочисленного потомства постоянно жующих и занимающихся детопроизводством морских свинок. Раньше жил большой попугай, а на ночь приводили выросшего из милого пушистого щеночка огромного волкодава. Слава богу, ему, наверное, нашли какое-то другое место, более подходящее для животного, любящего простор и волю. Это ещё не всё. У двери слева в коридоре, которая ведёт непосредственно в баню, стоят на цепях, чтобы не упасть, два арапа с подсвечниками в голове. Напротив двери, на стене – огромное зеркало для неудовлетворившихся своим видом во внутренних покоях. Рядом древко с национальным флагом Азербайджана. На стенах коридора висят две картины длиной метра по два, изображающие торжество народа у входа в баню. С потолка свисают узорчатые фонари. Кроме того, стоят диван и телевизор для дневной, с пистолетом, охраны и ночной, с сигаретой. Это всё уместилось на прогоне метров в семь.

  Одно время новый владелец бани даже настоятельно рекомендовал жильцам пользоваться только ходом через двор, дескать, всё он приватизировал, в этой бане будут мыться одни «чистые беки». Баня наша вместо «Баня № 9» теперь называется «Таза бей хамамы» («Баня чистых беков») – эта традиция такая когда-то была на Востоке – помыться перед свадьбой, вроде мальчишника. И владелец говорил, что «чистые беки» могут смущаться видом проходящих на второй этаж женщин.

  «Чистых беков» вообще-то должны умащать, мыть только мужчины. В обещание этого в присутствии жильцов владелец клал руку на Коран в качестве клятвенного заверения. Но не помог Коран: через пару месяцев в нашей бане завелись все зауряднейшие атрибуты современных VIP- бань, и даже отдельные, самые незамутнённые предрассудками веков массажистки, когда маловато клиентов, выходят иногда на улицу среди белого дня пройтись вокруг бани под тенью кавказской сирени в облегчённом из-за непомерной банной жары платье, и отдельные малопродвинутые прохожие и водители, протекающие с разинутыми ртами мимо, так и норовят по своей несознательности залезть в дорожно-транспортное происшествие.

  Через парадную больше ходят жена и сын. Мне утром надо вынести через двор кулёк с суточным мусором к трём зелёным ящикам, стоящим у ворот, а вечером, когда идёшь уже не с одним, а с целым ворохом кульков общим весом килограммов в 10-15 опять не с руки заворачивать на парадную: магазины большей частью расселились с другой стороны. Да потом там вторая дверь с сильною пружиной, перед попаданием на нашу облупленную, видавшую всех и вся, крутую лестницу на второй этаж, где по галерее раскиданы пять квартир жильцов второго этажа. Да две квартиры остались во дворе. Вот все наши банные жильцы на сегодняшний момент. Раньше квартир было больше. Ютились, вообще бог знает в чём. Протискиваешься мимо «Запорожца», закрывающего дверь в бывшую каморку папы Карло и думаешь: «Господи, здесь же тоже жили и считали, что не совсем уж плохо». Там жила полусумасшедшая мать с почти таким же сыном, который пошёл, когда вырос, в милиционеры. Но работа была нервная, через какое-то время он совсем съехал с катушек и ушёл из милиции, и они куда-то съехали, а он долго ещё приходил во двор терроризировать оставшихся.

  Очень несподручно открывать с занятыми руками пружинную дверь на себя. Это баня сейчас отгородилась таким образом от нас, жильцов. Если идёшь через эту пружину с чувством полного достоинства и не спешишь сделать  в проёме танцевальное па в стиле ламбады или туземцев племени мумба-юмба, что одно и то же, то имеешь полные шансы получить по своему полному достоинству ниже спины красивой ореховой древесиной.
 
  «Снег идёт, снег идёт», он над памятью кружится… Память опять прибивает меня, как волна шляпу Деточкина, к берегу детства.
  Вечер. Морозно. Снег хрустит. Торопимся. «Москва. «Динамо». Через забор – и тама!» - была когда-то такая приговорка, очевидно, сочинённая футбольными зайцами столицы послевоенных годов. Как и «Москва – Воронеж … не догонишь" - (если помягче выразиться) опоздавшими железнодорожными пассажирами, любящими поэзию. Я тогда не понимал, причём тут Москва, когда вот ты, вот он, родной, воронежский стадион «Динамо». Думал, что «Москва» взята просто так, для рифмы. Откуда знать, что есть ещё на свете другие «Динамы»?

  Вот его стена. Да, где-то можно пролезть, но не так легко. За поворотом. А зачем лезть?! Да на каток! Если у тебя не было билета. Но, насколько помню, ни в гардеробе не принимали пальто и обувь, ни в пункте проката не выдавали коньков безбилетникам. Безбилетник прятал в потёмках под кусками льда и снега, подальше от катающихся и спешащих на каток людей свою одежду, и потом переживал. Нет! Уж, лучше дать тёте в светящемся окошке 20 копеек и идти королём в гардероб.

  Это был такой маленький кустик цивилизации в наших краях: стадион, парк культуры, вход в который начинался прямо у стадиона (но самого парка ещё не было: дорога, ведущая в парк, долго обтекала стадион против часовой стрелки, спускаясь всё ниже и ниже, в сырость), трамвайная и автобусная остановки, маленький продовольственный магазин (не Редькин, другой). Правее их, метрах в стах, если смотреть от остановки "Динамо" на север, в сторону виднеющегося на холме среди деревьев микрорайона "Берёзовая роща", возвышаясь надо всей этой культурой метра на четыре, а где и больше, независимо шла железнодорожная насыпь, двухпутка, с двумя парами блестящих рельсов. Почему блестящих? Потому что по ним, не прерываясь на ночь, шли и шли то тяжёлые, длинные, грузно катящиеся (если полные: Ту-ту, ту-ту) или гремящие и подскакивающие на любой ерунде (если пустые: Тра-та-та-та, та-та-та, Ах-ха-ха-ха-ха, ха-ха) товарные составы, то пассажирские (новенькие дальнего следования, с потусторонними пассажирами, которым, едущим до курортного Адлера, до тебя дела, ну, никакого нет, или простецкие, местные, в Графскую, Боровое, Сомово, Дубовку, Углянец – к своим домикам, огородам, садам). Стоишь на склоне насыпи под проносящимся поездом, а сам думаешь: «А что если в голову кому взбредёт бутылку лимонаду прикончить в это самое время и выбросить её, пустую, за ненадобностью в открытое окошко?» - Нет, бог миловал. До станции Воронеж-1 от «Динамо» пять остановок на трамвае: «Пединститут», «Пожарка» (пожарная часть, это где долго стояли одни стены разбомблённого здания, потом переделанного в швейную фирму «Работница»), «Железнодорожная поликлиника», «Коммунаров» (там работал мой дед в слесарных мастерских военного округа, родился Бунин, и оттуда начинается спуск на улицу Дурова, где мы раньше жили), «Вокзал».
 
  Чем же остался этот каток на «Динамо» в памяти? Так, чтобы не соврать. Почему он остался? Ходили просто покататься? Никак нет! Просто покататься можно было и днём на своей замёрзшей Маленькой речке. В ней течения не было. В безветренную ночь, когда приходил долгожданный мороз, поверхность нашей старицы замерзала ровно, под стекло. Иногда бывало, что издалека и не поймёшь, вода там или уже лёд. «На красных лапках гусь тяжёлый, задумав плыть по лону вод, ступает бережно на лёд. Скользит и падает. Весёлый, искрится, вьётся первый снег, звездами падая на брег». Вот-вот, именно первый! Обычно первый лёд был очень прозрачным. Как будто смотрел в аквариум сквозь него. Потом он стаивал, речка, вроде как, торжествовала победу, но лёд второй, уже седоватый, со шрамами, ложился крепко. Когда лёд, набрав толщину, переставал под нами трещать,
мы на него и выкатывали. С коньками или без. Не у всех и были. Можно было банку по льду погонять кривыми толстыми ветками, изображая хоккей в дедовских валенках с галошами (чтобы валенки не стёрлись и не грязнились). Совсем малышнёй мы на лёд не спускались, а кувыркались рядом с домом. Тогда почти у всех были коньки, прикручиваемые к валенкам – «снегурки». По плотному снегу на них можно было довольно-таки сносно путешествовать. Поэтому так и назывались. У меня их не было. Дед был слесарем. Паял. Лудил. Лет в шесть я, чтобы не отставать от других «снегурочников», стащил у деда две полосы олова квадратного сечения, в палец толщиной, загнул с одной стороны их концы и стал кумекать (после первой неудачной попытки выхода в свет, наступив на олово валенками и пробуя катиться), как же мне укрепить их верёвками так, чтобы верёвки, попадая на снег, не тормозили. Дед, увидав моё рукоделие, сказал, что с оловом и верёвками ничего не получится. Скоро меня в очередной раз отвезли в Баку, и это дело на несколько лет отпало.

  В Баку этого нет. Когда выпадал на 2-3 дня снег, ошалевшие от морозного воздуха и необычности «детишки», часто лет до 25-ти, хватали, что подвернётся под руку: картонные коробки, тазы или просто на ногах – неслись с гиком по улицам вниз. Транспорт на это время угасал. Опасно. В Баку становилось тихо, особенно по ночам. Только при приближении потепления слышна была ночная сосулечная капель или вдруг с шумом падал целый пласт снега, сползавший потихоньку с крыши. К середине ночи всё схватывалось морозом, затихало. 

  В третьем классе вернулись в Воронеж вместе с никелированной кроватью, которую перед отправкой мы обматывали старыми капроновыми чулками. Мама плакала, а я помогал. Вторую комплектную кровать, поменьше, оставили отцу. Его дома не было, когда мы уезжали. Странствовал.
 
  Но коньки у меня сразу не появились. Зато в то время я попал на «Динамо». Мать взяла меня с собой. Она искала работу в Воронеже. Кто-то посоветовал сходить на стадион: там же нужны медработники. Я стоял с красивой мамой у входа в подтрибунное помещение, а с ней разговаривал и как-то скользко улыбался, оглядывая её одним глазом (другой был с белым пятном), высокий, с небольшим животиком директор стадиона. Мы стояли с мамой как на невольничьем рынке. Мальчишки потом говорили, что он не пропускает ни одной взрослой спортсменки, которые переходили на тренерскую работу, и блудит с ними тут же, на стадионе. Мы тогда не договорились с директором. Мама проработала до конца жизни в железнодорожной больнице, на Клинической. На полторы ставки. Но денег всё равно нам не хватало. Коньки без ботинок я уже не хотел, а с ботинками стоили, кажется, около 20-ти рублей.

  Коньки появились классе в пятом. Было трудно, ноги разъезжались. Я долго не знал, что надо очень сильно затягивать шнурки и обматывать ещё ботинки для крепости белой лентой. Из-за этого или чего ещё другого долгое время при катании ботинки с ногами у меня так сильно заворачивались внутрь, что я цеплял за лёд выступающими местами, где
находятся косточки соединения голени со стопой.

  Мне очень хотелось иметь коньки-«канадки». Какое-то поветрие было что ли, с запада? Помните, тогда и модная стрижка была «канадка»? У «канадок» только половина лезвия при обычной езде соприкасалась со льдом, а носовая и хвостовая части были ощутимо приподняты. И высота от лезвия до ботинка была больше. Держаться на них сложнее, но если хочешь форсить, закладывать пируэты, резко тормозить – на «хоккейках» это сделаешь с трудом, если вообще сделаешь. Тяжело развернуть ровное по всей длине лезвие. Первые коньки у меня были низкие «хоккейки» с острым зазубренным носом как у ёжика. С чьей-то ноги, не покупные. Более приземлённые, как наша материально скудная жизнь. Не «над Канадой, над Канадой», а «играют волны, играет ветер моей дырявой лодкою».
 
  Классе в седьмом у меня появились следующие коньки. Размер ноги пошёл за сорок. Мама в Москву ездила к старшей сестре, на Щукинскую, чтобы купить мне в Военторге у института Курчатова то пальто, то костюм, то рубашки, то коньки. Очень странные оказались коньки. Я ведь умолял: «Только канадки!». Но это были не «канадки». Кто-то из ребят милостиво предположил, что это «полуканадки». Кто-то сильно возражал: «Такого не бывает». - «Бывает!» Они были чуть выше «хоккеек», и у них были не острые, а закруглённые носы. Но не «канадки». В это время мне и стали давать то 50 копеек для воскресного выезда в город, в кино, то 20 копеек для похода на каток.
 
  Вот мы прихрумтели по снегу. Осталось последний раз взглянуть на серебряную монетку и обменять её в кассе на бумажный билет. За высокой стеной стадиона ничего не видно! Лишь включённый прожектор уже выхватывает из черноты идущий снег. Всё небо от верха донизу в снегу. Да ты и сам знаешь, что идёт. Вот он, на носу, на ресницах. На турникете. Зашли. Стало слышно Кристалинскую: «А снег идёт, а снег идёт!..» Хлопает часто дверь под трибуну, у которой мы стояли с мамой, неудачно устраиваясь на работу. Быстрее сдать одежду, затянуть коньки! Народу полно! «И всё вокруг чего-то ждёт!..» Кто будет сегодня? С кем встретишься Главным Взглядом? - Главным Взглядом? И что, этого достаточно? – Этого достаточно, милостивый государь. Чтобы потом вспоминать «эти глаза напротив», может, год, а, может, и всю жизнь.

  На катке происходили два вида событий. Первый вид – поймать Главный Взгляд. Шёл снег, пары и одиночки крутились по разрезаемому льду, застывшему на футбольном поле. И было как в калейдоскопе: то сложится нужная картинка, то рассыплется. И каждый раз новая. Вот она мелькнула с подружкой или кавалером под ручку! Но она же не преминула взглянуть на тебя! Второй вид событий – отомстить или не отомстить, если отловишь обидчика, ловко подбившего твой конёк сзади, после чего ты оказываешься на льду. И крепко оказываешься. Короче: бить морду или не бить?

  Как постоянно работающие дизели корабля. Внизу, в машинном отделении. - Нет, паровые лучше. С кочегаром. Корабль плывёт. Ты это чувствуешь по дрожанию корпуса, потрескиванию переборок, оживлению разговоров. Где-то глубоко внизу то и дело открывается дверка, и в пекло бросают и бросают уголь, чтобы сдвинуть эту махину с места. Механик в радиорубке под крышей ставит и ставит пластинку. И каток бежит, плывёт, и, кажется, вечно так будет. «Томбе Ля Неже…»
 
  Это обманчивое ощущение вечного потока настоящей жизни! Так, скорее всего, происходило и на балах. Нужна какая-то критическая масса народу, чтобы заработала машина обмана. «Весь этот шум, и блеск, и чад…» Кроме Маленькой речки, нам надо было обязательно в седьмом классе и позже прихватить этого чада. Угореть. Бегом после школы, быстро поев, сбиться в ватагу, связка коньков на плече. Смех, шуршание коньков по паркету… Полуоборот милой головки. Взгляд. «Эти глаза напротив!..» Каток подчинял
себе. Своей какой-то самостоятельной жизни, ритму. Даже внутри, отогреваясь в теплушке под трибуной, ты всё время помнил о вечном кружении снаружи против часовой стрелки под шорох десятков коньков. «Неизменно часовым полагается смена».

  Я взрослел. Коньки опять стали малы. Стадион ещё жил. Ещё оставались одинокий дядька на заточке лезвий, тётушки в буфете с чаем, коржиком или сахарным языком, в гардеробе, прокатном пункте. Я получал напрокат одни и те же «рыжие» коньки 44-го размера (канадки!), которые дожидались меня, их почти никто не брал из-за большого размера. Завидев меня, тётушка уже несла мой 44-й размер. Это был уже 1-й курс университета.

  Я вырастал из Главного Взгляда. Иногда провожал кого-то. То девушку, на которую два года с обожанием смотрел зимой на катке или летом, на Большой речке, где её катал на шлюпке взрослый парень, не смел ни заговорить, ни подойти, и которую теперь не посмел, увидев случившееся, отбить тот же парень. То бывшую соседку, уже успевшую выйти замуж и теперь дожидающуюся мужа из армии, а пока, возможно, чтобы развеяться, пришедшую на каток и готовую со мной на всё. Когда-то умирал по ней, плакал, а теперь она мне по плечо, хоть и старше, и заглядывает в глаза… Была одна конурка сторожа на краю юннатского сада, за железнодорожной насыпью, рядом с аллеей к братской могиле, пустовавшая зимой за отсутствием объекта преступления. Но, дойдя до неё, я передумал. Это был уже не Главный Взгляд. Но это было и не то, на что можно решиться с лёгкой совестью, хотя наш роман начался раньше мужниного. В третьем классе.

  Потом каток на «Динамо» перестал существовать. Как и Бобик в Баку. Они перестали меня встречать. Встречать больше некому. Можно было при желании ехать на центральный стадион «Труд», к вокзалу, но я ни разу туда не поехал. Только забредал в парк и лес, иногда на стадион. После университета, попав осенью в Москву по распределению, чуть не первым делом, купил проклёпанные по всей длине шикарные лезвия «канадок» для профессиональных хоккеистов. «Экстра». За 10 рублей. С получки. Оставалось найти ботинки 45-го размера из толстой кожи, с длинными языками, рублей за 35. Я был готов выплатить эти деньги. Тогда сбылась бы моя мечта – стать владельцем не только «канадок», но таких, на которых выпендривались, разъезжая и по течению и против, только человека два-три на весь каток. Ботинки не нашёл. К концу декабря уехал в первую полевую экспедицию в Ферганскую долину на четыре месяца. Вернувшись, через пару недель погнали машины на работу в Белоруссию. В июне того же года умер молодым по возрасту, но перевидавший многое и от этого выглядевший гораздо старше своих 48-ми лет, отец, и меня судьба бросила, теперь, надо думать, навсегда, в Баку, в старую квартиру на втором этаже бани, бывшей номером девять, на углу бывшей Парковой и бывшей Буйнакской. Да, я помню несколько Главных Взглядов в своей жизни. Помню.
  Обманывала ли тебя жизнь? Или ты обманывал её? – Нет, просто падал снег.


Примечание. «Снег идёт» - стихотворение Б.Пастернака. Прошу прощения за изменение количества слов в строках. Другие слова – из «Евгения Онегина» А.Пушкина, песен А.Городницкого, В.Ободзинского, С.Адамо, Б.Окуджавы.