ДНЕВНИК ВЕЧНОГО СТРАНСТВИЯ
Книга дзуйхицу в четырех частях.
ЧАСТЬ I.
ЗАПИСКИ НА ВЕЧНОБЕГУЩЕЙ ВОДЕ
Каждый год по весне томится, мается сердце.
Вновь слагаю стихи, подправляю старые строфы.
Дождик… Персик в цвету… Так проходят тысячелетья.
Ивы над ручейком… Струйка дыма… Ворох печалей…
(Тэцуан Досё)
I. СЛЕДУЯ ЗА КИСТЬЮ
В моем долгом странствии по океану сансары решился я вести эти записи в надежде, что кто-нибудь, прочтя все те мои житейские наблюдения и умозаключения, что в них изложены, быть может, сумеет избежать и ошибок, которые я совершил. Хотя, конечно, жизнь у каждого своя, и ошибки – тоже, и наивно ожидать, что мои скромные размышления об истинной сути вещей смогут кого-нибудь чему-либо научить или от чего-то удержать… Я избрал для воплощения своих раздумий старинный литературный жанр дзуйхицу, рожденный на Востоке, ибо он как нельзя лучше подходит для передачи и глубоких размышлений, и сиюминутных замет, и мимолетных впечатлений этого преходящего бытия. Следуя традиции, придал я каждой главе этих моих записок, в качестве иллюстрации, какое-либо подходящее по смыслу из творений японских классических поэтов древности и средневековья. В большинстве своем это стихотворения, написанные в традиционных японских поэтических жанрах канси и вака, в некоторых случаях – отдельные стихи и строфы из малых рэнга, эпической поэзии имбун, придворной поэзии имаё, а иногда отрывки из коута – песен городских «веселых кварталов». Ибо старинные восточные мастера изящного слова были правы: ничто так не оттеняет мысль автора и не сообщает такого блеска прозе, как вплетенные в нее изысканные стихотворные строки, в которых нетрудно в избытке найти и саби – прелесть печали, и ваби – поэтическую грусть, и моно-но аварэ – печальное очарование всего сущего в этом бренном и недолговечном мире: три волшебных свойства, без которых нет поэзии… И пусть благодаря этим заключительным стихотворениям после каждой из глав мои дзуйхицу приобрели внешнее сходство с классической прозой хайбун: ревнители строгого литературного стиля могут упрекнуть меня в подражании Басё или, напротив, похвалить за то, что я создал новый вид изящной словесности. И то, и другое мне по душе. Действительно, от классических дзуйхицу, представляющих собой род литературного дневника без всякой системы, мои произведения отличаются именно единообразием их фрагментов, то есть упорядоченностью целого. Но я не нахожу в этом недостатка. Первое дзуйхицу назвал я «Записками на вечнобегущей воде», вспоминая несравненные строки бессмертного Бусона: «Так почему же не остались здесь нетленные и вечно-прекрасные, и тем отличные от росы и инея, следы его кисти – чудесного стебля, скользящего по вечнобегущей воде?»…
Гляжу я в печали...
Под вечер влажны от росы
деревья и травы.
Как мало, воистину, люди
о сути вещей размышляют!
(Кагава Кагэки)
II. ЗАПИСКИ ОТ СКУКИ
Нельзя сказать, чтобы я сразу пришел к счастливой мысли написать именно дзуйхицу, чтобы первым в литературе той земли, где ныне я по воле своей кармы обитаю, воспользоваться этой благородной формой. Вначале я лишь рассеянно и мимоходом обдумывал отдельные разрозненные мысли, которые время от времени приходили мне на ум, словно всплывая из некоего неясного и неощутимого, переполненного смутными озарениями света. Я не мог еще знать, как и когда доведется мне воплотить их в стихах или прозе, чтобы излить на бумаге все эти столь непохожие друг на друга постижения. А затем наступил момент, когда у меня неожиданно возникло желание вновь перечитать классические «Записки от скуки» Ёсида Кэнко, некогда, много лет назад, читанные мной и с тех пор почти совершенно забытые. Я пустился на поиски этой удивительной книги, но изыскания мои не увенчались успехом, и, за исключением нескольких небольших отрывков, мне ничего не удалось перечесть. И тогда, совершенно неожиданно для себя самого, я и начал записывать эти фрагменты, вначале и сам еще не понимая, что же такое я пишу. А их тем временем становилось все больше и больше, и из них и сложились понемногу те записки, которые я предлагаю теперь вниманию читателя… И что интересно: когда я уже почти завершил этот свой труд, мне удалось найти и искомое сочинение Кэнко-хоси, которое на сей раз, без всяких хлопот, буквально само свалилось мне в руки, и я с радостью принял его в качестве бессмертного образца. Но начало уже было положено…
Как хорошо,
когда, раздобыв у друзей
редкую книгу,
можешь потрепанный том
на первой странице открыть!
(Татибана Акэми)
III. ЧЕТЫРЕ СИМВОЛА
Вначале я просто сочинял дзуйхицу – своего рода эссе на тему бытия. Но с течением времени у меня родился замысел большой книги из четырех дзуйхицу, которые своим содержанием соответствовали бы четырем временам года, как это принято в литературе той страны, где был создан этот удивительный жанр. В записках этих мне захотелось в свободной форме поведать о самом главном в жизни – о самой жизни. При этом каждая из четырех частей будущей книги должна была бы содержать в своем заглавии нечто из мира природы, некий характерный признак, отвечающий каждому из времен года, но одновременно как бы образно могущий служить материалом для письма. И я избрал для весны – текучую воду, как символ быстротечности времени; для лета – песок, символ недолговечности и непрочности всего земного; для осени – опавшую листву, символ краткосрочности и увядания, а для зимы – снег, как символ иллюзорности бытия… В этих моих записках я сознательно следую по стопам великих писателей Страны Восходящего Солнца, авторов бессмертных дзуйхицу, – Сэй-Сёнагон, Камо-но Тёмэя, Ёсида Кэнко-хоси и Ёса-но Бусона, стараясь по возможности не уклоняться от проложенного ими пути. Своей книге я решил дать название «Дневник вечного странствия», – ибо я убежден в том, что человеческое бытие есть вечное странствие души, пришедшей в этот мир из заоблачных высей, а земная жизнь – лишь малая его часть, и непрестанное чередование времен года – ее краткие этапы, бесконечно повторяющиеся вновь и вновь, словно всплески невидимых весел, что несут лодку нашей жизни по стремительным водам реки бытия…
Не узнает никто,
не узрит ясновидец премудрый
дальний путь той души,
что в заоблачные высоты
устремилась, землю отринув…
(Дама Нидзё)
IV. РЕКА БЫТИЯ
Ибо бытие есть вечно текущая река, на волнах которой мы пишем свою жизнь, – река, которая вытекает неизвестно откуда и впадает неведомо куда; и мы сами, плывя по ней, рано или поздно прибываем в неизвестные пределы, откуда еще никто из смертных не возвращался… Она словно Млечный Путь человеческих судеб, уводящий душу в неведомые пространства за гранью известного и неизвестного. Это медленное, но неудержимое течение вечных вод реки бытия, или реки времени, нам дано лишь чувствовать, но нельзя видеть, – и все-таки каждый из нас, пока он жив, всеми силами стремится запечатлеть свой след на их зыбкой поверхности. Но след этот подобен следу, оставляемому лодкой на глади реки или озера: пока плывешь, оглянешься – и вот он, а выйдешь на берег – и ничего нет… И все, что остается от нас на этом свете, – это лишь неровные строки, начертанные сердцем на быстротекущей воде, сухом песке, опавших листьях и холодном снегу…
Слава их не умрет,
не схлынет с волною отлива,
чей изгиб, словно лук, –
но, увы, как недолговечен
след ладьи в волнах белопенных!
(Инок Соги)
V. ИНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
Прежде чем продолжать эти записи, хотелось бы мне сказать кое-что о тех незримых силах, которые помогают человеку на его жизненном пути. Ибо ни для кого не секрет, что такая помощь действительно в нужный момент приходит, и именно та, которая необходима. Кто помогает нам, этого нам знать не дано, – но, несомненно, это не случайное везение. Как видно, некие могущественные сферы бытия кровно заинтересованы в том, чтобы начатое нами дело, если оно благое, продолжалось успешно и закончилось блистательно, и чтобы творец его получил в нем самом награду, ему причитающуюся, – и потому незримо направляют наши земные пути. Упомянутый мной в начале этих записок странный случай с книгой Кэнко-хоси – характерный тому пример. Наверно, многим случалось сталкиваться с тем, что, едва только начинаешь что-то изучать, или задумаешь о чем-то писать, как сразу же, неведомо откуда, приходят к тебе и нужные люди, и нужные книги. Когда думаешь об этих скрытых закономерностях жизни, – называть ли их «судьбой», или «кармой», или еще как-нибудь столь же таинственно и величественно, – то рано или поздно придешь к заключению, что есть и другая жизнь, протекающая за фасадом повседневности, и что она столь же подлинна и реальна. Но те, кто умеет видеть сущность вещей, понимают, что незримая реальность гораздо более реальна, чем та, что видима нами, и что именно оттуда, из этого неведомого сияющего царства, и приходят к нам озарения, да и творческое вдохновение приходит тоже оттуда. И оттуда же нам посылается то, без чего нашим замыслам нелегко было бы обрести воплощение. Это очевидно, – и лучшей веры не найти сердцу. Ибо, без сомнения, существует она – та благородная вечность, в которой нас любят и с нетерпением ждут, и в которой мы когда-нибудь окажемся. И, в свою очередь, будем помогать оттуда тем, кто следует по нашему пути на оставленной нами земле…
Знаю, с этого дня
туман будет вечно клубиться
над Небесной Рекой…
Где, в каких глубинах небесных
суждена нам новая встреча?..
(Киёхара-но Мотосукэ)
VI. О ЛИЧНОМ
В отличие от классических японских дзуйхицу, в которых, как правило, повествуется о посторонних лицах, отвлеченных предметах и обстоятельствах, в этих записках высказано довольно много личного. Вначале это меня смущало, но потом я решил не зажимать руками фонтан и писать, как и положено в этом жанре, все, что только ни придет на ум. Я оправдывал себя тем соображением, что ненужное не напишется, и если что-то воплотилось в слове и родилось в виде текста, значит, в нем есть некая необходимость. Иное дело – как относиться к этому личному. Я нисколько не сомневаюсь в том, что все, написанное мной, многими будет неизбежно воспринято буквально – как откровенный и даже исповедальный рассказ автора о самом себе. Однако не совсем и далеко не всегда это так. Пусть что-то, случившееся в моей жизни, и дало мне материал для последующих раздумий и выводов, – но после того, как оно отлилось в изящные строки, оно отделилось от меня, своего творца, и обрело самостоятельную жизнь. Более того: я бы сказал, что все, написанное автором, отчуждается от него уже в момент изложения, если, конечно, он сочиняет не мемуары: сама художественная форма добавляет к биографическому материалу элемент вымысла и философского обобщения, и с этого момента написанное больше уже не имеет прямого отношения к написавшему. Словно ребенок, который рождается как самостоятельная личность, хотя и несет в себе черты своих родителей и является их прямым продолжением… И потому вопрос, насколько и в какой степени читатель вправе относить личные признания автора к биографическому жанру и судить по ним о личности и жизни того, кто их написал, достаточно спорен. Все, художественно изложенное, принадлежит к области художественного творчества и не может поэтому напрямую отождествляться с его автором, – хотя и нельзя утверждать, что оно не имеет к нему отношения. Искусство обладает волшебной силой возводить личное в степень общечеловеческого, и, я думаю, так его и следует воспринимать.
Все, что на языке,
исходит от нашего сердца, –
но какая же речь
людям даст заветное слово,
чтобы сущность сердца поведать?..
(Одзава Роан)
VII. СЛЕД
Весна празднует свой приход в этот мир, весна торжествует и диктует свой закон всему сущему. Закон этот прост: мир вечно обновляется, и потому отныне все будет по-новому. Яркие лучи весеннего солнца растопили снежный покров, еще недавно лежавший повсюду на земле. И мои годы, которых еще вчера, как кажется, так много оставалось впереди, тоже исчезли, как этот снег, и растаяли без следа. Мне не жаль ни того, ни другого, потому что все в этом мире идет своим чередом, повинуясь извечному порядку вещей. Вероятно, и эти мои записки возникли тоже не случайно, как и желание поведать о своей жизни и высказать многое из того, что лежит у меня на сердце. И мне совсем не важно знать, прочтут и поймут ли их другие, поскольку это уже их забота, а не моя. Мне важно только увидеть их написанными, ибо это и есть тот след, который я оставляю на поверхности реки бытия. И пусть, прежде чем исчезнуть, подобно растаявшему снегу и всему, что еще есть в мире, они послужат доказательством того, что моя жизнь – не утренняя дымка и не обманчивая игра призрачных огней на черной поверхности ночной реки, но что я действительно жил на земле. Ибо есть только судьба – все остальное иллюзия…
«О, если бы вечно
жила эта бренная плоть,
роса луговая!» –
сжимается сердце мое
при виде весенней зари...
(Одзава Роан)
VIII. ОБРЕТЕНИЕ ПУТИ
Хотя я родился и всю свою жизнь прожил здесь, я никогда не ощущал себя уроженцем этой земли. Внутреннее чувство всегда подсказывало мне, что в прежней своей жизни я был жителем совсем другой земли, очень далеко отсюда… Это странное самоощущение наложило свой отпечаток на мое сознание, мое творчество и, в конечном счете, на всю мою жизнь, многое в ней определило и от много меня уберегло. Оно не позволило мне раствориться в окружающей жизни и забыть себя, как это порой случается с другими; оно придало моей поэзии ее своеобразный колорит, – и оно же дало мне возможность многому в жизни узнать истинную цену и обрести в этом мире свой собственный путь… В нынешнем моем отечестве я одно время был приверженцем местной религии, искренне старался веровать в трехликое ближневосточное божество, в бессмертие души и вечное воздаяние за гробом. Но сама жизнь убедила меня в том, что все на свете – лишь иллюзия, все вещи этого мира внутренне пусты, и только извечная жажда обладания вынуждает нас к напрасной погоне за манящими призраками, созданными нашим алчущим воображением. Поняв это, я обратился к Четырем Благородным Истинам и Восьмеричному Пути, и до конца своей жизни надеюсь с него не свернуть. Воистину, нет на свете более мудрого, высокого и благородного учения, чем то, которое гласит, что все живое под небом расплачивается за грехи, что посеянное зерно родит колос, что все в этом мире – только иллюзия, и что нескончаемое странствие – наша участь! Земная жизнь, как совокупность страданий и утрат, и вечный страх загробных мук, на котором зиждется здешняя вера, обратили мой дух на путь отвержения и жизни, и смерти, и побудили меня стремиться к блаженному инобытию, именуемому нирваной. Отныне между мной и моей желанной целью не стоит более ничего, кроме меня самого и моей слабой, непостоянной, вечно вожделеющей и всего страшащейся сущности. Навек избавиться от жажды и страха – не в этом ли истинное назначение нашего странствия земного?..
Все само разрешится, коль отдашься потоку.
Что молиться впустую? – Только седины множить.
Удалившись от мира, сижу, созерцаю горы.
Радости и печали уже не тревожат душу.
(Рюсю Ситаку)
IX. ДХАРМА
Многие ныне интересуются Дхармой, и многим нравится поистине бездонная по своей глубине философия, которую можно найти в учении Гаутамы Будды. Но для того, чтобы быть настоящим приверженцем буддизма, надо родиться на Востоке и вырасти в той среде, в которой эта религия является общепринятой. Тогда не будут вызывать недоумения и другие аспекты этого верования – такие, как его необычная космогония, с горой Меру и четырьмя материками, многослойный пирог буддийских «миров» и огромный пантеон этой древней веры, с множеством богов и других существ. Что же до меня лично, то все это не занимает меня нимало. На мой взгляд, все это отдает примитивным язычеством, которое в наше время выглядит замшелым и смешным. Мне с лихвой хватает и одного материка – того, на котором я живу всю свою жизнь. Да и до богов мне, по сути, никакого дела нет, – с меня и людей достаточно… Когда в юности я увлекался теорией музыки, то больше всего меня интересовал квинтовый круг, как одна из абстрактных моделей бесконечности. И такую же бесконечность, раскрывающуюся вширь и вдаль, я нахожу в философии буддизма, – но совсем не нахожу в философиях других религий. И это, вероятно, единственное в мире, что, наряду с красотой природы и глубиной поэтического слова, занимает меня по-настоящему.
Если буду вслух разъяснять, едва ли дойду до сути,
А довериться письменам – не станет тайны в Ученье.
Я в весеннюю ночь дремлю у западного окошка.
Дождь идет, и в свете свечи серебрятся мои седины.
(Гидо Сосюн)
X. ВРАТА ПУСТОТЫ
С тех пор, как я узнал благородное учение буддийской веры, именуемой также Вратами Пустоты, мой разум все чаще пытается погрузиться в Пустоту или Шуньяту, дабы постигнуть всего сущее. Шуньята есть Великое Ничто – то, что непознаваемо по своей природе, но что, тем не менее, лежит в глубине всех вещей этого иллюзорного мира. Эту Пустоту можно постичь только одним способом – путем отрицания всего, что нам известно: ибо, как сказал философ, всякое познание имеет своим объектом то, что существует, – Пустота же находится вне пределов существующего. Только путем неведения можно познать то, что существует за пределами всех возможных объектов познания. Идя путем отрицания и медленно поднимаясь по ступеням бытия, мы постепенно отвергаем все, что может быть познано, для того, чтобы во мраке неведения приблизиться к Неведомому и постигнуть То, Что находится в основе всего. Так Шуньята раскрывается во тьме неизвестности, подобно тому как истина открывается взору слепца, и как постигается в этом мире все непостижимое. И потому приобретший мудрость пусть отречется от нее, и имеющий познания пусть забудет о них, и наделенный зрением пусть ослепнет. Ибо только немудрый постигает, и незнающий познаёт, и незрячий прозревает Истину.
Разошлись облака,
открывая лазурное небо –
но, чем дольше смотрю,
тем все более пустотою
синевы бездонность зияет…
(Инок Тонна)
XI. САНСАРА
И еще занимает меня тайна прошлой жизни, которая вовсе не тайна: я давно уже научился улавливать и анализировать тончайшие реминисценции бытия, отслеживать мимолетные ассоциации памяти и определять их первоисточник. И с того дня, когда я впервые смутно догадался об этом первоисточнике, с тех пор, как я узнал и назвал по имени тот мир, в котором некогда обитал, в моей душе поселилась неизбывная тоска и стремление хоть однажды, пусть хотя бы в сновидении, побродить по дорожкам огромного дивного сада, среди лепестков цветущих вишен, или хоть недолго постоять на горной вершине, любуясь живописными далями иной земли, причудливыми соснами на склоне и вьющейся далеко внизу серой змейкой провинциального тракта… Но я знаю, что моим мечтам не суждено сбыться: другая земля держит меня в плену и не выпустит до самой смерти. Ибо жизнь человеческая соткана из тоски и несбыточных желаний, напрасных стремлений и беспочвенных надежд. Она – воистину тщета, мимолетный сон сознания, короткий привал на нескончаемом пути, иллюзия бытия, исполненная горечи и боли… И ради этой тщеты и неосуществленных желаний, отравляющих нас неизбывной тоской, мы вновь и вновь бросаемся в пучину сансары, и наши невоплощенные стремления обрекают нас на новые рождения в мире страданий. Но в каждой из последующих жизней у нас возникают все новые и новые непреодолимые желания и стремления, которым также не дано осуществиться. И нет конца этому вечному круговороту…
Заложена в каждом благого частица,
Великого Будды священная суть,
Но участь живущих – разлукой томиться.
Что пользы стремиться былое вернуть?
(Из «Повести о доме Тайра»)
XII. ЧЕРНОВИК
Ибо жизнь есть как бы некий набросок или черновик. Я думаю, что каждый не однажды испытал то невыносимо горькое чувство, которое появляется, когда что-то остается позади, и ты осознаешь, что совершил непростительную ошибку, или не осуществил каких-то возможностей, или не совершил чего-то важного, что мог бы совершить, и теперь уже ничего не исправить. Ведь то, что отошло в область минувшего, навеки застывает там, подобно изображению остановленного кинофильма, и больше уже не позволяет себя изменить. Так выглядит любая человеческая жизнь, такой она нам дается, – и редки те счастливцы, которым дано жить сразу набело, и которые умеют достойно пройти свой жизненный путь, не пороча себя и не роняя своей чести, не ведая досады житейских промахов и горечи бесполезного раскаяния. Всем же прочим приходится на своем веку испытать немало запоздалых и напрасных сожалений. Но что тут можно поделать, – жизнь не дает переписать себя начисто, не позволяет вновь вернуться к уже совершенному и остается вечным черновиком, с ошибками и помарками, с непродуманной и случайной композицией событий, с необработанной стилистикой текста. А все то, что, движимый раскаяньем или чувством вины, пытаешься ты предпринять вослед ушедшему, стремясь поправить непоправимое, – все это будут уже новые строки все того же черновика, следующие его главы, с новыми ошибками, которые, возможно, точно так же придется исправлять. И так до бесконечности, пока сердце еще бьется в груди, и душа исполнена желаний. Но даже смерть не положит предела этой горечи: ибо даже после того, как судьба поставит в черновике точку и манускрипт жизни будет завершен, непреодолимое желание исправить ушедшее останется в душе, как смутная тоска по чему-то навеки утраченному, и однажды заставит нас начать все сначала…
Копитесь, копитесь,
невзгоды и беды мои!
Недолго осталось –
все равно могильным бурьяном
прорастать этой плоти тленной...
(Одзава Роан)
XIII. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
Едва появившись на свет, младенец плачет так сильно, что буквально заходится от крика. Не случайно это, и не правы те, кто называет новорожденное дитя «бессмысленным». Как раз наоборот – мудрее его, пожалуй, и нет никого на свете. Ибо своим плачем ребенок выражает те чувства, которые вызывает в нем этот мир – тоску, боль и ужас. Он уже знает, что и всю последующую жизнь ему ничего лучшего не ждать. Не потому ли иные из младенцев, едва родившись, торопятся снова уйти? Ибо что получаем мы от судьбы в этой жизни? Только печали и скорби, горести да слезы. Детство наше исполнено страхов, обид и огорчений; юность полна страха перед жизнью и неуверенности в будущем; в зрелые годы мы собираем обильную жатву разочарований, утрат и несбывшихся надежд, – а в пожилом возрасте нас подстерегают мучительные недуги, душевные страдания и горькие сожаления о том, что жизнь прошла впустую, не принеся ожидаемых плодов, и нет в ней ни любви и участия наших близких, ни покоя и благополучия обеспеченной старости… Как странно поэтому видеть стариков, которые горько сетуют, не желая умирать, словно все еще чего-то ожидают для себя на этом свете! Право, так и хочется сказать: не лучше ли радоваться тому, что жизнь подходит к концу, и ждать скорой и неминуемой смерти, как долгожданного избавления!
Навевая печаль,
огонек его тускло мерцает.
О судьба светляка!
Остается скорбеть бессильно,
догорая в земной юдоли…
(Минамото-но Тосиёри – Сюнрай)
XIV. СОН И ЯВЬ
Каждое утро от чудесной иллюзии сна мы пробуждаемся к мучительной иллюзии жизни. Только что светлые, добрые грезы наполняли наше спящее сознание, и мы купались в них, тешась их затейливой игрой, – и вот уже трезвая недобрая явь окружает нас, и мы с застывшей гримасой недоумения готовимся к новым невзгодам и испытаниям… Только что мы не ведали ограничений и пределов, странствуя от одного удивительного видения к другому, – и вот снова прикованы к месту и времени, и все, чем можем мы разнообразить унылую действительность, это лишь мечты и воспоминания… И кажется, что сон – это свобода, а явь – неволя. Непонятно только одно, – за какие вины приговорены мы к этой жизни, в которой все совершается помимо нашей воли и все имеет горький привкус наказания?..
«Все сущее – явь,
не-сущее – сон, наважденье!»
Так думаем мы,
забывая, что жизнь в этом мире
есть всего лишь жизнь в этом мире...
(Кагава Кагэки)
XV. ЛЕС ИЛЛЮЗИЙ
Так иногда бывает во сне: пытаешься поймать одно и другое, – то, чем тебе вдруг захотелось обладать, – но оно неизменно ускользает, и пальцы хватают пустоту… Так и в жизни: чего ни пожелаешь, все ускользает из рук и исчезает, словно во сне, и ничего не вернуть. Ведь все – только видимость, а сущность его – пустота; все – лишь отражение в потоке: кажется, вот оно, совсем близко, только руку протянуть, – но в действительности ничего нет. Словно бесконечный лес фантастических миражей обступает тебя со всех сторон, и ты бросаешься то к одному, то к другому, но всюду встречаешь лишь видимость и обман. И твой жизненный путь – словно долгая дорога через этот лес иллюзий: кажется, что было в твоей жизни и то, и это, как было и многое другое, – но на самом деле ты остался с тем же, с чем и был, и только в сердце прибавилось печали. И в конце концов, умудренный горьким опытом, ты идешь вперед, не глядя по сторонам, и только шепчешь: прочь, призрак счастья! сгинь, наваждение! мне не нужно вас более!..
В сновиденьях моих
все так же, чуть ветер подует,
опадают цветы –
и не знает сердце покоя
днем и ночью в вешнюю пору…
(Принцесса Сикиси)
XVI. ПОКРОВ НАД ПРОПАСТЬЮ
Мы живем в обманчивом мире, который любит играть с нами, теша своей затейливой переливающейся игрой наш восхищенный и зачарованный взор, приманивая нас многоцветной россыпью вожделенных чудес. А потом все вдруг исчезает, и мы остаемся один на один с темной пустотой и тоской разочарования… О, если бы мы умели вовремя понять, что не стоит любоваться этой игрой и прельщаться ее радужными переливами!.. Но у многих ли достанет мужества оттолкнуть предлагаемые им соблазнительные дары, отогнать навязчивое видение – и постараться увидеть жизнь такой, какова она на самом деле? Ибо не случайно она отводит нам глаза своей трескотней и мишурой: за ними скрывается поистине страшный облик ничем не приукрашенного земного бытия, непроглядная бездна, подстерегающая беззащитную человеческую душу. Покров иллюзии над пропастью погибели – вот что такое жизнь…
Вспоминаю порой
все то, чем пленялся когда-то,
что когда-то желал –
беспристрастно жизнь подытожив,
с сожалением улыбаюсь…
(Фудзивара-но Тосиёри – Сюндзэй)
XVII. МОСТ НАД БЕЗДНОЙ
Что такое жизнь? Ты уверенно шагаешь по дороге бытия, но не видишь того, что ноги твои ступают не по твердой земле, а по шаткому мостику, перекинутому над пропастью, по зыбкому канату, протянутому над черной бездной, исполненной ужаса… Ты идешь словно по узкой тропинке посреди смертной топи и каждую секунду рискуешь сорваться и утонуть… Жизнь проходит на грани безумия, на пределе, за которым – смерть. Все шатко и ненадежно, и от этого становится особенно страшно. Что случится в следующий миг с тобой и с теми, кого ты любишь? Кто сохранит вас от зла и беды? На что в этой жизни можно опереться? Где уверенность, что в следующий миг земля не разверзнется под ногами, не случится катастрофа, не рухнет дом, не взорвется мир? Покинутость и страх – вот чувства, владеющие душой в этой жизни на грани смерти…
Здесь, в юдоли земной
опасности подстерегают
там, где их и не ждешь, –
меж водою и облаками
мост висячий на тракте Кисо…
(Хосокава Юсай)
XVIII. ДОРОГА ЖИЗНИ
Жизнь среди людей – это о ней речь. Это она – тот отвесный склон, на котором не за что уцепиться, то шаткое бревнышко над бездонной пропастью, однажды ступив на которое, уже нельзя повернуть назад. Это о ней говорил древний поэт, описывая свой путь по обледенелой горной дороге: «Но если сравнить с крутизною дороги жизни, покажется эта ровней, чем моя ладонь»… Когда-то по этой дороге безрассудно путешествовал и я, еще не понимая, сколь она коварна, обманчива и опасна; но с теченьем лет я все более и более отдалялся от людей, пока совсем не порвал с ними все связи и не замкнулся в своей жизни, недоступной почти ни для кого. И в этом обособленном существовании, в пребывании вовне есть огромный смысл. Верно сказал мудрец: «Человек умный будет прежде всего стремиться избежать всякого горя, добыть спокойствие и досуг; он будет искать тихой, скромной жизни, при которой бы его не трогали, а поэтому, при некотором знакомстве с так называемыми людьми, он остановит свой выбор на замкнутой жизни, а при большом уме – на полном одиночестве. Ведь, чем больше человек имеет в себе, тем меньше требуется ему извне, тем меньше могут дать ему другие люди…». Я хотел бы процитировать строки Дзэккая Тюсина, настоятеля киотоского храма Сёкокудзи:
Я ворота закрыл в обители на вершине.
Буду жить один – вокруг облака да птицы.
Созерцаю весь день дальние горы.
Ветерок чуть качнет занавес из бамбука.
Ужин мой немудрящ – сосновая хвоя.
Днем и ночью в одной коричневой рясе.
Не прельщают меня мирские соблазны –
Так зачем уходить с этих темных склонов?..
XIX. ЛИФТ
А порой кажется, что человеческая жизнь подобна кабине лифта: кнопка нажата, двери плотно сомкнулись, и холодный бездушный ящик пришел в движение. Он то ли поднимается, то ли опускается, а вместе с ним и ты движешься куда-то, – может, вверх, а может, вниз… И никуда не деться из этой глухой железной коробки, как бы ни хотелось вырваться на свободу. Раз уж в ней оказался, то тут стучи – не стучи, хоть плачь, хоть сетуй, хоть бейся головой в железные стенки: ничто не поможет. Судьба не слышит тебя, и невидимые механизмы неизбежности неотвратимо исполняют свою роковую работу. А счетчик беззвучно и неумолимо отсчитывает этаж за этажом, пока, наконец, не довезет тебя до самого конца. Тогда кабина остановится, двери раздвинутся, и ты выйдешь туда, где давно уже ждет тебя то, чего сам ты, быть может, не ждешь…
В нашем мире земном
живешь ли так или эдак –
что под сводом дворца,
что в лачуге, крытой соломой, –
всем один конец уготован...
(Сэмимару)
XX. ПРОШЛОЕ
Иногда думается, что прошлое подобно глубокому колодцу где-нибудь в деревне: подойдешь к нему и, перегнувшись через бревенчатый сруб, заглянешь в его сумрачную манящую глубину. И как будто попадешь в иной мир, ничем не связанный с привычным тебе миром, – мир иных звуков и запахов, иного воздуха и света… Какая-то потусторонняя тишина окружает и обволакивает тебя там, и ты забываешь обо всем, что помнил и знал на земле. И кажется, что все, чем так чарует, поражает и влечет к себе земная жизнь, исчезло без следа и не имеет отныне никакого значения, – и ты видишь перед собой только темную квадратную бездну, гулкую и беззвучную. И она уводит тебя вниз, в холодную, ясную и непостижимую даль воспоминаний, туда, где на черном дне памяти плещут темные воды пережитого. А посреди них дрожит маленький квадрат света, и в нем – твое отражение…
«Думай о старине!» –
мне шепчут скользящие блики,
и луна в небесах –
словно вечная память о прошлом,
о неведомых снах осенних…
(Фудзивара-но Тэйка)
XXI. НАСТОЯЩЕЕ
В этой жизни мы всецело владеем только своим прошлым – тем, что у нас в памяти; наше настоящее иллюзорно, а будущее определяется кармой. Как сказал когда-то Рёкан: «Прошлое миновало, грядущее не наступило, а того, что меж ними, настоящего – не существует»… И все же – так ли уж не существует? Мне думается, что древний поэт в данном случае был не совсем прав. Потому что именно настоящее и есть то, что на самом деле существует в данный короткий миг, но что немедленно уходит в прошлое и становится как бы не бывшим. Мы словно ежеминутно скользим по волнам вечной реки, – все той же реки бытия, или реки времени, – и в то время, пока мы плывем по ней, для нас нет ни прошлого, ни будущего, а есть только настоящее. То, что ждет нас впереди – это настоящее, которое еще не наступило; а то, что оставлено позади – это настоящее, которое уже миновало. И поэтому времени не существует, – ибо у реки жизни, где бы мы на ней в данный момент ни находились, – и у истока, и в устье, и у водопада, и у перевоза, и у порогов, и в море, в которое она рано или поздно впадает, – всегда и везде одно и то же время, для нее существует одно лишь настоящее, и нет ни тени прошедшего, ни тени будущего. Не об этом ли говорил Сиддхартхе старый перевозчик Васудева в тот давний, давний летний день?..
Помышляй лишь о том,
что нынешний день уготовал,
настоящим живи, –
ибо прошлое необратимо,
а грядущее непостижимо...
(Рёкан)
XXII. БУДУЩЕЕ
Будущего не существует – такова непреложная истина. Но точно такая же истина – то, что оно, тем не менее, неминуемо наступит. И для каждого из людей оно будет именно таким, каким определит его карма. Ибо плоды наших деяний – это и есть наше будущее, и что посеешь – то и пожнешь. Но в то же время наше теперешнее настоящее есть одновременно будущее по отношению к нашим прежним рождениям в этом мире. Зная жизнь человека, а также законы соотнесенности прежних деяний и их кармических следствий, можно с известной долей уверенности определить прошлое и, следовательно, предсказать будущее для каждого из ныне живущих. Например, тот, кто живет весь век в безопасности и благополучии, пользуется хорошим здоровьем и всеобщим почитанием, – тот наверняка в своем прошлом рождении был добродетельным человеком и творил людям благо. С другой стороны, дурные формы жизни указывают на прегрешения и преступления, совершенные в прошлом. Так, тот, кто в этой жизни – бездомный нищий, в прежней, возможно, был вором. Тот, кого в этой жизни часто и без видимого основания бранят, в прошлой сам оскорблял других. Несправедливо оклеветанный, скорее всего, был бессовестным лжецом. Муж неверной жены наверняка сам был прелюбодеем. Подпавший здесь под власть низких и дурных страстей – в прежней жизни был корыстолюбцем… Так будущее, которое еще не наступило, уже существует в зародыше в наших сегодняшних помыслах, желаниях и делах. Но не только в последующих рождениях, а и в этой жизни мы неизбежно пожнем всходы того, что сами посеяли, – и всходы эти, как добрые, так и дурные, будут намного обильнее посевов. Ибо из каждого посеянного зерна вырастает колос…
Долго длится весна –
и явственно тем обещает
долгих лет череду,
безмятежных, как вешний полдень, –
достославной жизни продленье!
(Император Го Фукакуса)
XXIII. МИР И ВРЕМЯ
Куда бы ни вздумалось рыбе плыть в морской пучине, повсюду окружает ее все та же вода, из которой она, пока жива, не вырвется. Куда бы ни захотелось птице лететь, всегда вокруг нее будет все тот же бескрайний воздушный простор. И так же, куда бы ни устремлялся человек на этой земле, возмечтав уйти от мира и от своей жизни, – но никуда ему не деться от них. Свобода его подобна сну, в то время как его плен – абсолютная явь. Как кровь, струящаяся в наших жилах, одинакова по своему составу с морской водой, так и душа наша едина с миром и временем. Этот мир и это время пребывают вокруг нас и в нас, следуют за нами повсюду, куда бы мы ни скрылись, хоть под воду, хоть под землю. Они – наша среда обитания, как вода – для рыбы, как земля – для дождевого червя. Да и может ли быть иначе? Ведь мы родились не тысячу лет назад и не на другой планете, мы – плоть от плоти своего мира и века. А потому бесполезны всякие попытки вытравить их из нашей души. Они словно родимые пятна: с ними мы родились, с ними и умрем, и именно по ним, – а не по тому, чем мы мечтали, но так и не смогли стать, – будут судить о нас потомки…
Этот суетный мир
повсюду, повсюду со мною,
как докучная тень.
Я стараюсь о нем не думать,
но бежать от него не в силах…
(Минамото-но Тосиёри – Сюнрай)
XXIV. ЗАКОН ВОЗВРАТА
Сколько бы ты ни тратил усилий, пытаясь подпрыгнуть как можно выше, ты все равно свалишься вниз. Можно сесть в самолет или подняться под облака на воздушном шаре, но неизбежно рано или поздно вернешься обратно на землю. И точно так же, сколько ни пытайся оторваться от самого себя и вознестись над своей жизнью, но и тут тебе неминуемо придется возвращаться назад. Словно тот же неумолимый закон притяжения, не позволяющий тебе оторваться от земли, не дает уйти и от твоей собственной сущности. И, что бы ты ни делал, куда бы ни устремлялся, ты вечно в плену у своего «я» и тащишь его на себе, словно перламутровую раковину, вместе со всеми его желаниями, воспоминаниями, сожалениями… И все же, если возникает в душе побуждение к тому, чтобы освободиться от этого бремени, то, значит, именно туда и лежит твой путь. Наверно, это и есть цель жизни, в этом и заключен ее изначальный смысл. Но путь к освобождению от своего «я» пролегает опять-таки через твое сердце, и, пытаясь освободиться от себя, ты вновь и вновь обречен возвращаться к себе самому…
Просиди хоть всю ночь,
взыскуя премудрости Будды,
постиженья Пути, –
все равно придешь неизбежно
к своему же знакомому сердцу…
(Иккю Содзюн)
XXV. О СВОБОДЕ
Часто приходится слышать о том, что будто бы человек обладает свободой воли, что по природе он – свободное существо… Но, вдумавшись в то, что на самом деле происходит с тобой в жизни, понимаешь, что каждый из нас заключен в своей судьбе, словно в тюремной камере, и, сколько бы он ни пытался, не может разрушить свою одиночку и выйти наружу. Он опутан по рукам и ногам всевозможными отношениями, долгами, обязательствами, вытекающими из желаний и стремлений его собственного естества, и этому не предвидится конца. И все, что ему остается, это постараться привыкнуть к своему заключению, которое он сам же себе и создал, и не роптать на судьбу. А те, которые все же сумели освободиться от одной постылой участи, очень скоро понимают, что приобрели взамен другую, отнюдь не лучшую, и, вместо желанной свободы, попали из прежней кабалы в новую, точно такую же. И всю жизнь, сколько ни изменяй своего житейского положения, каждый раз это будут только все новые и новые тюремные камеры, в каждой из которых ты не волен ничего выбирать и не можешь ничего определять, но поневоле обречен принимать то, что тебе предлагается. Так в чем же состоит пресловутая свобода? Поневоле придешь к выводу, что она – еще одна из иллюзий этой жизни, очередной обман предательского мира, куда мы приходим не по своей воле, и где для человека, находящегося в пожизненном рабстве у кармы, поистине не остается никакой надежды. Ибо и смерть его является прямым следствием прожитой жизни, и посмертная его участь, в полном соответствии со все той же кармой, точно так же зависит от нее. Так где же свобода, и в чем она? Не правильнее ли было бы заключить, что ее нет и не было никогда?
Яростен, яростен вихрь Конца Закона –
Пыль встает над землей, вьется клубами.
Тускло на небесах мерцает солнце.
Равно Добро и Зло гнездятся в людях.
Муравьи и жуки прельщаются гнилью,
Но на зонтичном дереве гордый феникс.
Кто отринуть сумел мирские соблазны,
Тот свободно парит, странствует в тучах.
(Тюган Энгэцу)
XXVI. ТУПИК
Если в темноте включить ручной фонарик, то свет его выхватит из мрака всего лишь небольшое круглое пятно, а все, что останется за его пределами, по-прежнему будет погружено во тьму. Так же и жизнь человеческая: где бы человек ни жил, его взгляд, словно свет фонаря, выхватывает из тьмы неизвестности только совсем небольшое пространство, которое он и называет своей жизнью, – а все, что находится за пределами его круга, ему недоступно. И если он живет не в замке на горе, откуда открывается вид на бескрайние дали, а в обыкновенной городской квартире, он год за годом обречен видеть из своего окна одну и ту же тоскливую улицу, одни и те же машины, припаркованные на газоне, одни и те же хилые городские деревья. И куда бы он ни переехал в поисках счастья, – в другой город, в другую страну или даже на другой материк, – он все так же окажется в очередном замкнутом круге, где за окном снова будет улица, изо дня в день одна и та же, и такие же тоскливые машины и пыльные деревья. И, в конце концов, ему станет глубоко безразлично, как называется страна, простирающаяся вокруг него, – ведь в его жизни по существу ничего не изменилось. И так будет до тех пор, пока он не уяснит себе, что мир всюду одинаков, и смена обстановки – всего лишь одна из иллюзий этой жизни, потому что на самом деле он всего лишь сменил один житейский тупик на другой, точно такой же. Ибо вновь и вновь повторяющийся тупик и есть образ этого земного существования в бесконечном круговороте рождений…
Пожил здесь – и опять
одиночество гложет ночами.
Неужели же нет
в этом мире гор, чтоб навеки
захотелось там поселиться?..
(Окума Котомити)
XXVII. ЗЕМЛЯ
Насколько все же условно бытие человеческое на земле! Мы ходим по ней, строим на ней свои жилища, но мы совершенно чужды ей, мы для нее – посторонние, нежеланные пришельцы. И хотя вся жизнь человека так или иначе зависит от земли, но он и земля, на которой он живет, – это две взаимоисключающие стихии. Поистине, в мире не найти двух столь же далеких друг от друга противоположностей. И, тем не менее, все, что потребно человеку для его жизни, дает ему земля. Но все же невозможно отделаться от чувства, что наша жизнь есть нечто сомнительное, что у нас нет никаких прав на то, чтобы ходить по земле и пользоваться ее плодами. Однако рано или поздно приходит час, в который мы станем с этой землей единым целым, – это час нашей смерти, час, в который наше тело будет предано земле, чтобы самому стать землею. И тогда все, что было здесь нашим, она по праву заберет себе, и все ее дары навсегда к ней возвратятся.
После того,
как покину приют свой непрочный,
бренную плоть, –
не останется больше преграды
между мною и мирозданьем!..
(Татибана Акэми)
XXVIII. ДОБРО И ЗЛО
Человек рождается на свет ради добра, и сам он по природе добр. Но жизнь от младых ногтей учит его злу и требует от него неуклонного исполнения своих уроков. Из этих двух противоположностей и складывается равнодействующая его пути, которая определяет его карму, и эта антитеза в конце концов становится причиной его смерти, благой или злой, смотря по тому, какую сторону он избрал. Был ли он, невзирая ни на какие обстоятельства, верен своей изначальной природе и шел благородным путем, – либо же он был усердным учеником жизни и мира – поприща темных судеб… Ибо сколь бы ни были многообразны формы этой жизни, какими бы многоликими не представлялись нам ее события и явления, все они в конечном счете разделяются на две категории, принадлежа либо к одной стороне, либо к другой, – или к царству света, или к темной области бытия. И мы сами будем однажды судимы именно по тому, который из двух путей мы избрали. И тогда со всей ясностью обнаружится то, чему мы были верны, и каким внушениям следовали, и каковы оказались плоды нашей жизни…
Нелегко идти по Пути в преклонные годы,
Покидать обитель свою, коль стар, недужен.
Да спасешь ли всю тьму существ бренной юдоли?
Нет числа всем тем, кто осужден на муки.
(Гидо Сосюн)
XXIX. ВИНА И РАСПЛАТА
Все оступаются в этой жизни, и подчас серьезно, и все в чем-либо перед кем-то виновны. Сознаем мы это, или нет, но это не умаляет нашей вины. Из совокупности этих вин складывается в конце концов и наша карма… Однако каждый из нас всегда находит, чем себя оправдать хотя бы в собственных глазах. В конечном счете, для себя самих мы вовсе ни в чем не виноваты, – ну, разве что, так – самую малость. Вся вина лежит на других людях, на обстоятельствах жизни, а то и на сверхъестественных силах, – мы же всего только жертвы, а потому и винить нас не в чем. Так считаем мы – но у кармы иной взгляд. Каждое наше деяние оценивается по его абсолютному значению, положительно или отрицательно, и никакие оправдания и смягчающие обстоятельства во внимание не принимаются. Так и бог Яма, грозный Властитель преисподней, подытоживает жизненный путь человека при помощи камешков только двух цветов: черного и белого. Никаких оттенков или градаций. Или добро, или зло. Или жизнь, или смерть. Или спасение, или погибель…
О, куда же бежать,
уйти, отрешившись от мира?
Ни в горах, ни в полях
не найти пристанища сердцу,
что блуждает среди соблазнов…
(Сосэй)
XXX. ЧЕТЫРЕ ЖИЗНИ
Сколько жизней у человека? Мне думается, их четыре: детство, юность, зрелость и старость. И все это – не различные стадии одной и той же жизни, а совершенно разные, отдельные жизни, которые хотя и незаметно переходят одна в другую, но каждая из них, однажды миновав, больше уже не повторяется. В детстве мы – одни; в юности – другие; в зрелые годы – вновь иные, чем прежде; и, наконец, в старости опять непохожи на самих себя. И каждая из этих жизней имеет свои неповторимые свойства: детство – это чистота и непосредственность чувств; юность – это распахнутые дали и стремление к неведомому; зрелость – это жизненный опыт и душевное богатство; старость – это мудрость и покой. Юность противопоставляет себя детству, зрелость – юности; а старость, отрицая и отвергая зрелость, вновь тянется к детству. Детство и старость и вправду во многом близки между собой, – наверно, поэтому маленькие дети так любят своих дедушек и бабушек, плохо понимают старших братьев и сестер и подчас совсем не понимают родителей. А родителям порой остается только беспомощно наблюдать, как неудержимо подрастают их трогательные малыши, не будучи в силах чего-либо изменить… Когда-то мне довелось выразить это грустное чувство в таком пятистишии:
Выбросил я
сломанную игрушку,
ненужную детям.
Отчего ж так печально сердцу,
словно что-то ушло навеки?..
XXXI. ДВА ПУТИ
В жизни бесчисленное множество путей, но это обилие – кажущееся. На самом деле жизненных путей всего два: путь правды – и путь лжи. Путем правды идти легко, и радостно, и спокойно на душе, – хотя, возможно, на этом пути ты и не встретишь многого из того, чего бы желала твоя душа, а повстречается тебе, напротив, много нежеланного, неприятного и печального… Но сознание своей правоты поможет пережить все эти невзгоды. Идти путем лжи поначалу тоже легко и приятно, но вместе с тем и опасно, и рискованно, ибо душу терзает страх разоблачения. На пути этом ждет тебя все, что ни пожелаешь: и радости, и удовольствия, и даже, может быть, успех и слава. Но все это неизбежно имеет привкус краденого, все отравлено страхом, что рано или поздно правда выйдет наружу. И внутреннее чувство тебя не обманывает: так оно когда-нибудь и случится. И чем выше ты воздвигнешь свой дворец лжи, тем с более оглушительным грохотом он рухнет – и похоронит под своими обломками и твою жизнь, и тебя самого. Конец пути лжи – небытие; путь же правды продолжается в вечности, где все – только правда, и нет никакой лжи, все – только радость, и нет никакого страха, все – только свет, и нет никакой тьмы.
Сердцем правды взыскуя,
сердце стремись постигнуть.
Поиск и размышленье,
размышленье и поиск.
Лишь пройдя до предела
все дороги исканий,
Ты поймешь, что неверно,
скверно прожил на свете…
(Рёкан)
XXXII. ГОСТЬ ИЗ ТЕМНОТЫ
У жизни две стороны: явная и скрытая, дневная и ночная, и у каждой из них свои особенности. День – время кипучей деятельности, исканий, творчества, а ночь – пора размышлений о жизни и о пережитом. Они никогда не пересекаются, но навсегда отделены друг от друга невидимой гранью – мгновением, когда гаснет свет, и темнота вступает в свои права… И в темноте той, случается, кроме нас присутствует и некто незримый. Он приближается к нам, распростертым на постели, и начинает безмолвно задавать свои вопросы, на которые не найти ответа… Впрочем, ответы все же есть, но произнести их нелегко, – ведь для этого придется назвать самого себя и свои собственные поступки их подлинными именами. Не каждый способен на такое… Однако незримый обличитель настойчив и безжалостен, он не отходит от нас и вновь задает нам мучительные вопросы, которых с годами становится все больше и больше, и в их свете наша жизнь постепенно приобретает характер непоправимой катастрофы… Кто он такой, и откуда приходит? Или он всегда жил в этой ночной тьме, просто прежде, когда мы были молоды, он еще не тревожил наших снов своим приходом? Совесть ли это, или память, – или, быть может, Бог?..
Сгущается тьма,
но не стоит огней зажигать –
еще беспросветней
станет сумрак ночи осенней
от светильника под окошком...
(Одзава Роан)
XXXIII. ОСВОБОЖДЕНИЕ
Однажды наступает в жизни момент, когда ты начинаешь понимать, что ни от кого из живущих на свете тебе больше ничего не нужно. Ни от мужчин, с которыми иссякли общие интересы и темы для дружеских бесед, ни от женщин, которые перестали, наконец, привлекать тебя как потенциальные сообщницы по плотской любви. Ты больше не нуждаешься ни в тех, ни в других: твоя собственная жизнь захватила тебя полностью и без остатка, и ничему постороннему в ней больше нет места. И тогда ты впервые почувствуешь вкус подлинной свободы. Как счастливый вдовец, похоронивший нелюбимую жену, вдыхает всей грудью пьянящий воздух новой, свободной жизни, – так и ты переживаешь чувство внезапной, неизведанной прежде полноты бытия и независимости от мира, который еще недавно крепко сжимал тебя в своих мертвящих объятиях. И ты впервые узнаешь, какое это наслаждение – просто идти по улице, ни на кого не глядя, потому что никто из встречных тебе больше не интересен, и ты спокойно минуешь равнодушным взглядом все то, что прежде не упустил бы с интересом рассмотреть и оценить… И далеко не сразу, празднуя свое освобождение, ты поймешь, что освободился вовсе не от мира, которому нет до тебя никакого дела, – ты освободился от самого себя, от собственных суетных желаний и губительных страстей. Значит, и вправду таково оно, подлинное освобождение, о котором учил Будда: отказ от влечений своего человеческого естества, как путь, ведущий к пробуждению и выходу из бесконечной вереницы перерождений, к блаженному инобытию по другую сторону мира страданий и иллюзий…
О, если бы мне,
презревшему страсти земные,
познать до конца
божественное откровенье
и тайнам богов причаститься!..
(Татибана Акэми)
XXXIV. О СТРАСТИ
В свободе от мира заключена еще одна свобода – от чувственной любви. Словно буддийский отшельник, который смотрит на красавицу – и видит распад и тление, кости и гниющую плоть, так и ты смотришь на красивую молодую женщину – и видишь всего лишь бренное существо, в котором страстные чувства преобладают над разумом, и которое мучимо всеми возможными страстями и недугами человеческого бытия. А потому, если ты сблизишься с ней, то ее страсти станут твоими страстями, ее глупость – твоей глупостью, и она непременно утопит тебя в болоте своих суетных интересов, принудив разделить с ней не только ложе, но и приязнь, и вражду, и все пристрастия этого мира. И ты сам не заметишь, как окажешься облепленным с головы до ног затхлой тиной мелкой обывательской суеты и связанным по рукам и ногам ложно понятым сознанием верности существу, неверному по самой своей природе. Как справедливо говорит Кэнко-хоси в своих «Записках»: «Женщина – это существо неискреннее и глупое. Всяческого сожаления достоин тот, кто добивается благосклонности женщины, подчиняясь ее прихотям». И еще: «Нужно стремиться к тому, чтобы всерьез не потерять голову от любви, чтобы не давать женщине повода считать вас легкой добычей». Да сохранит нас судьба от того, чтобы, полностью утратив разум, ступить в зыбкую трясину любовной страсти и обратить свою жизнь в бесконечный кошмар зависимости от превратной стихии в человеческом облике, от ее вечно изменчивых чувств, от ее эгоизма и бездушия. Ибо чувственная любовь к женщине есть иллюзия из иллюзий этого обманчивого мира, подобная предательским огонькам среди гибельной топи, из которой немногим удавалось выбраться живыми…
Говорят о «любви»…
Кто дал ей такое названье?
Ведь вернее всего
называть любовь не «любовью» –
«умираньем», «смертною мукой»!
(Киёхара-но Фукаябу)
XXXV. МЕД И ЖЕЛЧЬ
Какой-нибудь пьяница смотрит в магазине на длинный ряд бутылок и мечтает: вот бы хлебнуть из каждой, – то-то было бы удовольствие!.. Но ведь, сколько ни выставь бутылок, во всех них – одна и та же сивуха, и разнятся они друг от друга зачастую только этикетками… Так и женщины отличаются одна от другой лишь по внешности, а суть у них у всех одна, и каждая из них – это чаша горькой желчи с тонким слоем сладкого меда наверху. Любовь к ним – это вечный зов слепого естества, а близость с ними – всегда обман и разочарование… Так не все ли едино, из какого источника пить – из того, что с восточной стороны горы, или из того, что с западной? Ибо одни и те же подземные воды питают и тот, и другой. Человек – это бренное существо из костей и плоти, век его недолог, а молодость еще короче, и любовь – одно из обольщений его мимолетной жизни. Нет ничего чудесного и удивительного во внезапном влечении одного человека к другому: это ловушка природы, не терпящей пустоты и заполняющей ее все новыми и новыми существами, которые пойдут по тому же пути, вечному, как мир, хотя и неизменно новому для каждого из них. Не надо только строить безумных фантазий и возводить грандиозные дворцы из пустых грез. Ибо нет в человеке ничего необыкновенного, как нет и в женщине ничего такого, чего не могла бы нам дать любая другая, а не только та, без которой нам жизнь не в жизнь… Как пелось когда-то в «веселых кварталах» Ёсивара в Эдо и Симабара в Киото:
Пусть в ином перерожденье
Буду я иной, –
А сейчас любовь земная
Властна надо мной…
Но все же уместнее было бы вспомнить здесь другую коута из того же источника:
Много ль проку в укоризне,
Если все равно
От любви к любви по жизни
Плыть мне суждено?..
XXXVI. О ЖЕНЩИНЕ
Кто придумал ложь, будто женщина создана быть другом и помощником мужчины? Даже в священных религиозных книгах она поступает как его заклятый враг. Так поступала первая женщина в заповедном саду, который омывали четыре реки, и так же поступают они и поныне. Ибо цель женщины – не помощь и попечение о мужчине, а власть над ним. Женщины – хозяйки жизни, ибо владеют ее бытовой стороной; но, как справедливо заметил Кэнко-хоси, «по натуре все женщины испорчены. Они глубоко эгоистичны, чрезвычайно жадны, правильного Пути не ведают». Их власть над мужчинами – это власть посредственного над выдающимся, низкого над высоким, плоти над духом. Мужчина уносится вдаль и ввысь, – а женщина крепко держит в руке поводок, окружая мужа заботой и лаской и мало-помалу превращая его в покорную скотинку для добывания денег. Если эта цель достигнута, женщина торжествует, ибо осуществила свою жизненную задачу, – а мужчина неотвратимо теряет свою сущность. Если же цели достичь не удается, женщина сбрасывает маску и начинает ненавидеть мужчину, а то и бросает его и пускается на поиски другого, с которым начинает все сначала. Так повелось от самых первых времен, и так будет всегда, пока существует на свете супружество. Случается, впрочем, что и мужчина главенствует над женщиной, – но это главенство всегда иллюзорно. А бывает и так, что женщина действительно может стать мужчине помощником и другом, – но лишь в том случае, если полностью откажется от себя и своей жизни. Однако такое самопожертвование встречается редко. Взаимопонимание между мужчиной и женщиной столь же недостижимо, как между небом и землей: ни мужчина не может стать на точку зрения женщины, ни женщина – принять точку зрения мужчины. И поэтому тот, кто не хочет потерять себя, став покорным и бесформенным комком глины в слабых женских руках, и тот, у кого в жизни есть более высокая цель, нежели угождение прихотям мелочного и злого существа, должны раз и навсегда отказаться от мечты о счастливом браке и избрать своим уделом одиночество. Как верно сказал Ёсида Кэнко, он же Урабэ Канэёси, прозванный «одним из четырех небесных поэтов»: «Не годится мужчине обременять себя женой».
Старуха-жена,
черпнув уполовником риса,
похоже, не прочь
запихнуть его без разговоров
целиком прямо в глотку мужу...
(Татибана Акэми)
XXXVII. ПУТЬ
Если после теплого майского дождя бродить по аллеям парка и при этом внимательно смотреть себе под ноги, то порой можно заметить маленьких золотистых улиток, черных жуков или еще каких-нибудь мелких лесных обитателей, которые медленно ползут через дорогу от одного края к другому. Почему-то не сидится им на той стороне аллеи, и непременно нужно зачем-то ползти по бесконечной асфальтовой пустыне на другую сторону, терпеливо преодолевая миллиметр за миллиметром мокрой неживой поверхности. Им и невдомек, что на них в любую минуту, не заметив, могут наступить ботинком, наехать колесом велосипеда или детской коляски: они ползут себе и ползут, ни на что не глядя, к своей неведомой цели… Наверно, так же и мы в этой жизни: ползем себе и ползем под чьим-то пристальным взглядом к неведомой нам цели, от одного края житейской пустыни к другому, от рождения – к смерти, и любой миг этого пути может стать для нас последним. А между тем, каждый, даже самый маленький, его отрезок мы, так или иначе, должны пройти, и никак не избежать нам и следующего, и того, который за ним… И каждое мгновение этой жизни мы должны прожить, и познать, и до конца осмыслить, что бы с нами ни случилось. И никто не снимет с нас этого бремени вплоть до нашего последнего вздоха: ибо это единственный способ жить на свете – мгновение за мгновением и миллиметр за миллиметром… И пусть, оглядываясь назад, мы удивляемся тому, как быстро летит время, – но все его бесконечные часы и томительные минуты мы, до самого своего конца, обречены пропустить через свое сердце…
Только скажешь «вчера»,
только день скоротаешь «сегодня» –
только завтра опять
будут дни и месяцы мчаться,
словно воды реки Асука…
(Харумити-но Цураки)
XXXVIII. УЛИТКА
Интересно, а что думает эта лесная улитка о нас, людях, глядя на нас снизу вверх, такая ничтожная – на таких огромных? Как она относится к тем, кто возвышается над ней, подобно горам, уходящим вершинами в облака? Может быть, она считает, что мы – это некие боги, великие и могущественные, и что поэтому ей следует молиться на нас? А может, она и молится нам неслышно, прося у нас для себя и своих деток здоровья и долгой жизни, а также, чтобы это ее нелегкое и опасное странствие поперек Пути Богов завершилось благополучно… И, наверное, слепо верит в нашу бесконечную любовь и милосердие, справедливость и всепрощение, как и в то, что для нас она – возлюбленное дитя, молитвы которого мы слышим и о котором заботимся от самого ее рождения и до смерти. И не сомневается в том, что по ее молитвам будет ей послано от нас и все то, о чем она просит: и здоровье, и счастье, и удача, и благополучие в ее крошечной жизни… Может ли она ожидать для себя такого внезапного и трагически несправедливого конца, как тот, который с ней, скорее всего, и случится, – что ее попросту раздавят?..
Созерцаю в тоске
огоньки светляков над затоном –
и все кажется мне,
будто, бренную плоть покинув,
светлячком душа отлетает…
(Идзуми Сикибу)
XXXIX. ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
Но кто из нас не мечтал, особенно в молодые годы, уехать из того города или страны, где жизнь ему не мила, в другой город и в другую страну, где издали все кажется таким желанным, и где жизнь, как ему хочется думать, легкая и необременительная, приносящая одни только розы без шипов! Мечтал о том и я, скрывать не стану. И не только мечтал, но и всерьез готовился, даже выучил язык той страны, куда хотел уехать, – прелестно-экзотическое и дивно-музыкальное наречие. Несколько раз я и вправду стоял у той желанной черты, за которой начиналось осуществление моей мечты, и оставалось всего только сделать шаг – и переступить… Но всякий раз что-то непонятное, неуловимое и невыразимое вмешивалось в мою судьбу и останавливало меня. И так я в конце концов никуда и не уехал, так и остался в том городе и в той стране, где я родился и прожил всю жизнь… Да и что было бы, если бы мое намерение и вправду осуществилось? Ведь даже дереву спокойнее расти там, где некогда семя пустило корни и появился побег, из которого образовался сперва росток, а потом – маленький тонкий ствол… А если выкопать его из земли и пересадить в другое место – кто знает, приживется ли оно?.. Но все же и по сей день не может успокоиться моя душа от тоски по неосуществленному желанию, по моей юношеской мечте… Но теперь, когда прошло так много лет, я понимаю, что, быть может, вовсе не в ту страну, в которую я собирался уехать, меня на самом деле влекло. Быть может, это просто жажда странствий, тяга к путешествиям, столь естественная в молодые годы, просилась наружу и требовала воплощения. И еще память предков, живущая в крови, звала меня в те края, где по серой каменной стене вьется изумрудный плющ и забрасывает свои щупальца-корни на высокую черепичную крышу средневекового бюргерского дома… А иногда, в тиши одиноких раздумий, мне кажется, что на самом деле звала меня к себе совсем другая страна, которой не отыскать на земле, – просто по молодости лет я еще не мог этого понять, не мог еще расслышать, откуда в действительности доносится ко мне этот прикровенный, звучащий в глубине души зов…
Долго ль сердцу дано
стремиться к тем вишням далеким
на весеннем лугу?
Были б вечны цветы на вишнях,
вечно с ними я был бы сердцем!..
(Сосэй)
XL. ОТЧУЖДЕННОСТЬ
Всю жизнь меня не покидает ощущение своей отчужденности от остального мира. Это чувство исчезает только среди природы – в лесу или в парке… Оно идет из детства, когда я впервые ощутил себя вне человеческого мира, и было особенно острым в юные годы, когда, вероятно, и совершился мой с этим миром окончательный духовный разрыв. И с тех пор я чувствую себя посторонним среди людей, ни с чем и ни с кем не связанным. Уже давно я живу так, словно я всему чужой, и всё вокруг чужое. Чужой город окружает меня, чужая страна раскинулась на четыре стороны света, чужая речь звучит на чужих улицах. И в городе, где я вырос и прожил целую жизнь, все чужое, все не мое и не для меня. И вот уже скоро мой век земной достигнет своего природой положенного предела, – а все, как было прежде, так остается и поныне. Я все так же не принимаю участия ни в чем, я всего лишь одинокий прохожий, молча бредущий мимо. Так прошла жизнь, и так же она, наверно, и закончится…
Словно пена в волнах,
что вмиг исчезает бесследно,
я из мира уйду –
ибо в бурном теченье жизни
мне уж не за что ухватиться…
(Ки-но Томонори)
XLI. ОТЕЦ
Мой отец оставил этот мир, не дожив двух месяцев до пятидесяти восьми лет. Когда он умер, мне было только двадцать восемь, и я наивно полагал, что в его возрасте жизнь уже вполне исчерпала себя, и уход из нее закономерен и вовсе не страшен… И вот теперь я и сам пришел в этот возраст, – и что же? Я вижу, что жизнь в каком-то смысле только еще начинается, и что сам я внутренне еще совершенно незрел, в чем-то задержался в детстве и отрочестве и лишь теперь начинаю по-настоящему осмысливать свой жизненный путь. Каково бы мне было, если бы завтра пришлось умереть? Все равно что дочитать серьезную книгу до середины и бросить на самом интересном месте… И мне в который раз становится бесконечно жаль отца, умершего таким молодым… Кто знает, может быть, судьба еще готовила ему впереди что-то хорошее? Ведь не все же так плохо даже и в этой жизни, хотя она и напоминает дешевый городской транспорт в час пик, когда в плотно стиснутой толпе тебе дышат в лицо смрадным ртом или водочным перегаром, и невозможно отвернуться… А впрочем, сколько бы ты ни прожил на свете, и в каких бы краях ни прошла твоя жизнь, она все равно будет в итоге неудавшейся; а о неудавшейся жизни – что сожалеть?..
Следы его кисти
сквозь слезы почти не видны.
Опять вспоминаю
те давно минувшие годы –
и черты отца предо мною...
(Рёкан)
XLII. ПАМЯТЬ И СМЕРТЬ
В последнее время мне часто приходит желание вновь перечитать цикл рассказов одного родного мне по крови и по духу человека – моего дяди. Мы были с ним довольно близки в этой жизни, и дружба наша длилась, с перерывами, двадцать лет. Он был художником и много помогал мне, поддерживая меня в тяжкие годы моей жизненной беспросветности. Я всегда знал, что и он, так же как и я, не прочь скрасить свой досуг сочинением изящной прозы, но этих своих творений он никогда мне не читал, только рассказывал сюжеты некоторых из них. Вероятно, он написал этот цикл уже после того, как мы с ним расстались окончательно. Он умер несколько лет назад, и прах его был, согласно его предсмертному желанию, развеян над волнами тихой литовской реки, – и вот, чем дальше, тем сильнее тянет меня к этим рассказам. Может быть, потому, что это – почти все, что осталось мне от него, и, читая их, я как бы вновь беседую с ним, и они все более раскрываются передо мной во всей своей красоте и глубине. И странная мысль приходит на ум: может быть, это потому, что человека, написавшего их, нет больше на свете. Ведь часто так бывает, что мы не осознаем при жизни, насколько кто-то нам в действительности дорог, и понимаем это лишь тогда, когда становится слишком поздно. И все, что мы можем, это лишь снова и снова перечитывать оставшиеся на память строки… Как сказал Кэнко-хоси, – «ныне того человека уже нет, поэтому часто вспоминаю…». Вероятно, так бывает с каждым: пока ты жив, мало кто ценит созданное тобой; люди слишком заняты собой и своей собственной жизнью. Нужно умереть для того, чтобы образовавшуюся пустоту заполнили твои творения, в которых воплотилась твоя душа. И только тогда их, может быть, оценят, – но тебе это будет уже безразлично… Как написал в своем «Завещании» Рёкан:
Что же после себя
я оставляю на свете?
Вишен цветы – весне,
лету – голос кукушки,
осени – алые клены...
XLIII. ТЕМНИЦА
Тюрьмы бывают разные… Весна, и я болен. Я лежу на высоко приподнятом изголовье своей убогой постели и смотрю в окно. За окном моего одинокого убежища – просторный городской двор, почти по всему своему периметру замкнутый длинными высокими домами. Лишь небольшой просвет между ними, словно короткий разрыв пунктира, дает мне возможность увидеть горизонт, весь в далеких сизых лесах, – хотя и этот кусочек живой жизни непоправимо изуродован мертвыми пучками черных кабелей, протянутых по воздуху от одного дома к другому. Но даже и такому скудному глотку свободы я рад… Чем это не тюремное окно с крошечным квадратиком неба, и чем эти дальние провода – не тюремная решетка? И чем этот огромный дом, на самом верхнем этаже которого находится моя одиночная камера, – не крепость с казематами? Но все-таки это не совсем так: ведь я всегда могу одеться и свободно выйти на улицу, могу бродить по лесу столько, сколько захочется… И все же вон та по-весеннему пестрая, меланжевая лесная даль как была, так и остается для меня недоступной, и все, что я могу, – это смотреть на нее и сознавать с тоской, что никакие обстоятельства моей жизни не приблизят меня к подлинной свободе… Тюрьмы бывают разные, – вот так и эти неподвижные стены уродливых городских домов – та же тюрьма; и сизый горизонт перед глазами – еще одна тюрьма; и жизнь со всеми ее невозможностями – точно такая же тюрьма, из которой нет выхода. Ибо тот единственный выход, который всем нам известен, страшит и отталкивает любого… А потому – что воля, что неволя, – все одно…
Человек – ничто, и это отрадно,
как и то, что все пустота, наважденье.
Я в моей темнице, в железной клетке
познаю мириады миров Вселенной…
(Сэссон Юбай)
XLIV. МИР
Подобно поэту Сэссону Юбаю, я мог бы сказать о себе: «Похвалы не хочу и не страшусь клеветы. Мир отринут давно. Дух мой – водная гладь…». Ибо как он – в темнице китайского Чанъаня, так же и я, во все годы своего пребывания в темнице этого мира, «сочинял стихи – бесхитростно, как умел». Так, в поэтических трудах и житейских скорбях, прошла жизнь. Многое в ней было не слишком-то удачным, но теперь уже ничего не поделаешь, – ведь судьбу не перекроить заново. И остается только с надеждой смотреть в будущее, в поэтических медитациях постигать сокровенную суть вещей, и уповать на то, что карма пребудет милостивой ко мне за ту Красоту, которую создала моя душа и начертало мое перо. Ныне жизнь моя клонится к закату, и я могу уже с уверенностью подытожить ее и сказать: я не жалею о том, что был рожден на свет, но я не люблю этого мира и с радостью променял бы его на покой мира иного. Я знаю, многие любят и этот мир, и свою жизнь в нем, которую они считают единственной. Я же за свою жизнь понял одно: что все в этом мире подвержено переменам, и далеко не всегда – к лучшему, все беспрестанно обманывает нас, и нет в нем ничего прочного, – и, если бы не природа и не творчество, то и жить здесь было бы незачем. И ныне мне хотелось бы только одного – знать, много ли еще суждено мне прожить дней и ночей в этом мире страданий… Как верно сказал поэт Одзава Роан,
На западе – мрак,
на востоке брезжит сиянье...
О, если бы знать,
сколько раз еще в этом мире
для меня поднимется солнце!
Когда-то очень давно, в юные мои годы, я выразил эту мысль в таком трехстишии:
В Книгу судьбы
хоть бы разок заглянуть:
долго ль еще?..
XLV. ПРООБРАЗ
На склоне моей жизни судьба одарила меня незаслуженным утешением – дивным парком неподалеку от дома. В том парке много любимых мной с детства высоких сосен и благородных елей – и сравнительно немного воспетых здешними поэтами березок, этих лесных сорняков нашей средней полосы. И хотя в нем совсем нет могучих и величественных дубов, но зато есть длинные аллеи и таинственные боковые дорожки, густые заросли подрастающего ельника и неглубокие живописные овраги, поросшие густой травой. Одно плохо: за парком пролегает шоссе, по которому днем и ночью с воем и ревом проносятся в обоих направлениях тысячи машин, и шум их моторов сливается в постоянный незатихающий гул. Летом, из-за густой листвы, он делается тише, но зимой от него нет спасения. Он как бы служит вечным напоминанием о том, что даже и в этом парке не скрыться от жизни – оглушительной и смрадной, чуждой и безжалостной, несущей смерть. Но что есть, то есть, и что с этим поделаешь? Пока я еще живу на этом свете, так и будет. И все-таки это счастье – не спеша углубляться в зеленые благоухающие недра, всей душой впитывая ароматы иного мира – мира, в котором нет места для человеческой пошлости. Он – словно прообраз того, будущего мира, который я обязательно увижу, когда придет мой срок. Я знаю – там будет бесконечный сосновый бор с длинными аллеями, берег тихого прозрачного озера, лесистые горы вокруг, – все как в тех краях, в которые я стремился всем сердцем, но которые при жизни так и не увидел. Скоро, уже скоро моя стезя выведет меня туда, на берег того озера, где сердце освободится от всего, чем обременил его этот мир, и пребудет наедине с вечным.
От мира вдали,
там, где отражает вершины
озерная гладь, –
исчезнет, я знаю, бесследно
вся скверна, осевшая в сердце...
(Одзава Роан)
XLVI. ПРИРОДА
Есть края, в которых берегут природу и заботятся о ней, а также и о тех, кто ее любит. Есть леса, в которых не найти на земле даже сломанной веточки, не то что целого упавшего дерева. А есть в иных краях и такие парки, в которых устроен дренаж, и после только что выпавшего дождя на почве нет никакой воды – она вся уходит под землю… Но все это – не здесь, а где-то в других странах, далеко отсюда. На мою же долю в этой жизни достались леса, в которых упавшие деревья не вывозятся годами, и где весной не пройти из-за канав и болот. Леса эти полны мусора, оставляемого людьми, живущими вместе со мной в стране, где никогда не берегли даже и людей, – что уж говорить о природе. Если мне захочется полюбоваться лесными видами, я должен любоваться также и помойками, которые из года в год являются непременным украшением местного пейзажа. А прозрачная река, несущая свои воды через лес, иногда становится молочно-белой, а иногда кирпично-красной, – в зависимости от того, какую отраву в нее сольют, и порой в ней можно обнаружить целые ржавеющие остовы брошенных владельцами автомашин. Свою лепту добавляют и многочисленные собаки, которых повсюду заботливо выгуливают их хозяева. И всюду на земле валяется битое стекло и пустые бутылки, которые местные дети с удовольствием разбивают о деревья… И потому посещать здешние лесопарки – испытание не из легких. Но что дано – то дано: где взять мне другие аллеи, другие лесные косогоры, речки и отмели? Где взять иную родину, иную судьбу и жизнь?..
Слово «родзи»
значит «тропинка
за пределы земных желаний».
Отчего же стремятся люди
прахом, скверной ее осыпать?..
(Сэн-но Рикю)
XLVII. РУИНЫ
Бродя в еловому бору, что стоит на высоком берегу над рекой, я каждый раз прохожу мимо каких-то давних забытых развалин, обломков старой кирпичной кладки, густо поросших благородным ярко-зеленым мхом. Вокруг этих безымянных руин тянутся остатки прежней ограды в виде обломанных железобетонных столбов с торчащей во все стороны покореженной арматурой, вкопанных в землю так глубоко, что и по сей день ни один из них не только не упал, но даже не покосился. Здесь же поблизости зияют в земле разверстыми пастями какие-то старые подвалы, стены которых выложены добротным камнем. Ныне в них только мусор. Кое-где под тонким слоем нанесенной сверху земли угадываются остатки старой асфальтовой дорожки… Что было здесь, теперь никто уже не помнит, и спросить не у кого. Но вряд ли это было простое человеческое жилье – ведь в этой стране деревенских домов и пригородных дач бетонными оградами не обносят. Тогда что же? Разум подсказывает, что это могло быть какое-либо казенное строение, возможно, еще довоенной постройки, разрушенное в войну из стратегических соображений, ибо место здесь возвышенное, а фронт был совсем недалеко отсюда, на противоположном низменном берегу. Но сердце, на котором тяжким бременем лежат годы, прожитые в этом скорбном и страшном краю, рисует куда более мрачную картину: все эти столбы и кирпичи в пустынном месте, вдалеке от человеческого жилья, невольно напоминают ему о чем-то давнем и недобром, немая память о котором хранится глубоко в текучей крови… Страшно додумывать эти смутные мысли до конца, и только губы невольно шепчут молитву, и не понять, какую: то ли покаянную, то ли заупокойную…
Лишь настанет весна,
оживают печальные думы
о минувших годах, –
на обочине у дороги
притулилась старая ива...
(Сугавара-но Митидзанэ)
XLVIII. ДЗЭН
Что есть истинно дзэнское бытие? Это жизнь в гармонии с окружающим миром, с вечной природой. Жизнь в большом городе, в лабиринте каменных улиц, среди нагромождения уродливых многоэтажных домов – нет, это не Дзэн. Жизнь в маленьком городке, улицы которого незаметно переходят в лесные аллеи, – вот что такое Дзэн. Когда ты неторопливо спускаешься по каменистой лесной дороге к берегу извилистой речки и, стоя на старом деревянном мостике, в самозабвении слушаешь немолчный шум ее стремнины и ровный тихий плеск, с которым она обтекает позеленевший от времени гранитный валун, остаток древнего ледника, – это и есть Дзэн. Нет ни прошлого, ни будущего, а есть лишь мгновение, которое никак не пройдет, но все длится и длится… И ты наедине с Вечным, ты – одно целое с этим камнем, с речным потоком и высокими елями на крутом косогоре, ты словно маленькая щепка, плывущая по бесконечной реке Времени. Это и есть Дзэн…
Дровосеку и рыбаку учиться нечему боле –
Им ведь в Дзэн не нужны паркет да резные кресла.
Лапти, бамбуковый посох – и в три тысячи мирозданий!
На воде отдыхать, питаться одним лишь ветром –
Двадцать лет пролетят незаметно в странствиях дальних.
(Иккю Содзюн)
XLIX. ДВЕ ЖИЗНИ
Порой, бродя в одиночестве по лесистым берегам быстротекущей реки, под аккомпанемент несмолкающего птичьего пения, размышляешь о том, что на самом деле ты живешь не одну, а две жизни одновременно. Первая – это жизнь души и тела, с которым душа неразрывно связана и с которым вместе она однажды исчезнет. Это жизнь, наполненная насущными заботами, преходящими интересами и временными делами ради повседневного куска хлеба, жизнь с людьми и среди людей, в чем-то вынужденно деятельная, в чем-то насильственно-унизительная и всегда имеющая привкус чего-то временного и ненастоящего… И другая, протекающая параллельно первой, – это жизнь бессмертного духа, заключенного в смертном теле, внутри сотканной из призрачного тумана бренной оболочки души. Этой второй своей жизни ты почти не ощущаешь, она протекает сокровенно и неслышно, полностью заслоненная первой – всеоглушающей и всеослепляющей иллюзией. Ты обнаруживаешь ее существование только в редкие минуты уединения, в особенности когда ты не дома, среди привычной обстановки своей обыденной жизни, а где-нибудь в лесу или возле реки, среди высоких, вечно молчащих елей и сосен, в царстве безлюдных отлогих холмов, поросших крапивой и полынью, и полян, залитых солнечным светом. Лишь тогда эта вторая жизнь неожиданно выходит из-за первой, словно солнце из-за тучи, и ты внезапно осознаешь себя частицей вневременного непреходящего бытия. И в этот миг ты понимаешь, что без этой прикровенной тайны, без этого светоча твоей судьбы и жизнь была бы не нужна, и мир не обладал бы и сотой долей своей притягательности, и стезя твоя в этом мире не имела бы никакого смысла… И пусть такие минуты редки, – но всякий, кому хотя бы однажды довелось их пережить, о них уже не забудет, и жизнь его с той поры неизбежно станет иной, ибо в ней появится высокое чувство Вечности…
Духом светел и чист,
не подвластен ни грязи, ни илу
лотос в темном пруду, –
и не диво, что жемчугами
засверкала роса на листьях…
(Хэндзё)
L. РЕКА
Если долго стоять на берегу быстрой извилистой речки, бегущей среди лесной чащи, и не отрываясь смотреть на ее стремительное течение, слушая немолчное журчание и плеск прозрачных темно-свинцовых вод, обтекающих большой буро-зеленый гранитный валун, то странные мысли приходят в голову. Кажется, будто ты попал в иной мир, не такой, как тот, из которого ты родом. Ибо время исчезло, и не понять, какой сейчас месяц и год, и зачем ты так долго стоишь на берегу этой реки, и откуда ты пришел, и куда идешь… И кажется, что долгие века пронеслись над этим берегом, пронеслись и исчезли во мгле минувшего, – а река все так же течет меж своих берегов с северо-запада на юго-восток, плеща вокруг вечного гранита, как текла и сто, и двести, и тысячу лет назад, когда ни тебя, ни этого города, ни всей этой жизни еще не было… И тогда к тебе приходит чувство, что здесь, в этом заурядном месте, в обычный день и час, ты соприкоснулся с Вечностью…
Час прощанья настал –
хоть через Небесную Реку
я еще не плыву,
но скорблю о скорой разлуке,
и от слез рукава намокли…
(Минамото-но Мунэюки)
2009–2011
(Произведения японских классических поэтов VIII – XIX столетий в жанрах канси, вака и рэнга, фрагменты поэзии имаё и имбун из героического самурайского эпоса XIII века «Повесть о доме Тайра», а также образцы коута – песен «веселых кварталов» Эдо и Киото XVII – XVIII вв. даны в переводах Александра Долина).
Иллюстрация: деревянный мостик через р. Сходню у Лисьих гор в Зеленограде.
Фото с сайта http://zlngrd.ru/clauses/30364.html