* * *
Александр Николаевич был уже не молод и не слишком здоров, а потому просыпался по утрам тяжело и неохотно. Размерный холостяцкий быт лишал жизнь новизны, а ночь - удовольствий. Нелюбимая работа и недружный коллектив убивали смысл дня, и вечер, проведённый за телевизором, тоже не сулил его.
На работе друзей у Александра Николаевича не было, потому что он по состоянию здоровья не мог позволить себе участие в коллективных попойках по пятницам, праздникам и получкам, а это было единственное, что их объединяло. Те немногие знакомые, кого он называл "друзьями детства", давно обзавелись семьёй, детьми и внуками. Эти, казалось бы, радостные хлопоты, отнимали у них все силы и время. Жизнь баловала их разнообразием, только вот лица их при редких встречах, выглядели едва ли лучше, чем его собственное, давно казавшееся ему неживой маской вечной скуки и раздражения. Особенно это было заметно по утрам, когда, глядя в старое мутное зеркало в ванной, он остро сожалел, что ночные часы забвения пролетели так быстро, оставит после себя лишь тяжёлый дурман, прогнать который была не в силах ни холодная вода, ни горячий кофе.
Такое пробуждение и бестолковые дни с недавних пор стали казаться Александру Николаевичу естественным приближением старости, и он перестал сопротивляться им и своим маленьким прихотям: согнать с сидячих мест в автобусе или метро молодёжь, обругав "за хамство и распущенность"; назидательным тоном сторожила разговаривать с коллегами по работе, с надобностью и без надобности поучая их; спихивать всю тяжёлую и грязную работу на практикантов и новеньких сотрудников, без зазрения совести на словах и на деле приписывая её выполнение себе. Ища для себя выгоды и покоя, Александр Николаевич стал всерьёз задумываться о том, чтобы найти себе место, где можно было бы поменьше работать, а это значит надо попытаться прорваться в ряды тех счастливчиков, которые имеют собственные кабинеты и могут посылать кого угодно и куда угодно...
Что-то стало с его памятью и он забыл, как когда-то давно дорожил своей независимостью и мастерством, а, испытав на себе произвол начальства, клялся самому себе, что никогда не станет таким и отстоит свою свободу. Правда то, что он сейчас делал тоже было ради свободы, только теперь в его сместившихся понятиях, она выглядела иначе...Сейчас он избрал девизом своей свободы: "Пошли сам, а то пошлют тебя..." Девиз он произносил с пошловатой ухмылкой, чуть посмеиваясь, и тут же добавлял: "А что? Грубо, но точно!". Молодёжь смотрела на него косо и сторонилась, а бывшие коллеги, после некоторых усилий в избранном направлении, ставшие его подчинёнными, отчаянно перемывали косточки и с завистью считали, что он " умеет жить". Александр Николаевич всё знал: и о вражде, и о зависти, но успокаивал себя тем, что ему терять нечего - все равно не друзья. Он попробовал собирать сплетни о себе и распускать о других, и нашёл это интересным. С целью самоутверждения жизнь его на какой-то период наполнилась смыслом и энергией. Тот факт, что к нему вернулось давно утерянное, желанное и столь долго недоступное, убедило Александр Николаевича, что так и надо жить! Уверенный, что раскрыл тайну жизни, он удвоил свои усилия и, кто знает, кем бы он стал и какое кресло бы занял, если бы не внезапно обострившиеся старые болезни, заставившие его словно сломанную машину сойти с дистанции...
Болезнь разом погасила все те смыслы, что поддерживали его жизнь до этого, и, через призму боли и страха, они показались ему не более реальными, чем болотные огни, уводящие за собой в трясину, откуда нет возврата живым. Но необходимости болезни как спасения Александр Николаевич не понял и не принял, продолжая проклинать и ненавидеть счастливых теперь конкурентов, за что и слёг в больницу с острейшим приступом, едва не стоившим ему жизни...
После выхода из больницы жизнь его разнообразилась изучением на себе воздействия лекарств, а ночи и утра - целой коллекцией разнообразных болей. Только смысл её совершенно ушёл в область недоступную пониманию Александра Николаевича. Не находя причин для продолжения существования, он с равнодушием относился к приближению критического срока, определённого ему врачами, всячески нарушая приём лекарств, а то и вовсе откладывая их в сторону. Это пугало тех самых вечно занятых "друзей детства", которые стали навещать его после выхода из больницы.
- Хоть бы ты в церковь сходил, - говорил ему один из них, и, когда застенчиво-стыдливо, когда восторженно-цветасто, рассказывал о чудесном разрешении проблем после страстных просьб о помощи.
- Может быть...- говорил Александр Николаевич, и не ходил.
Он мог бы преодолеть слабость и боли, да и маленькая, вновь отстроенная церквушка была недалеко от дома, но он не считал нужным это делать. Многочасовые беседы с другом о жизни, то и дело перемежавшиеся проповедями, показали ему, что характере и взглядах друга никаких изменений к лучшему не произошло. Напротив. Налёт религиозной элитарности и нетерпимости покрывал теперь все его суждения жирной сажей самомнения и фанатизма.
Слушая о чудесах, Александр Николаевич спрашивал себя: "Что для него Бог? Волшебная палочка для разрешения трудностей, с которыми нет то ли умения, то ли мужества справляться самому?"
Однако вслух он своих сомнений не высказывал и с другом не спорил.
За несколько последних лет изучивший экстерном искусство лжи и интриг, Александр Николаевич остался честен с самим собой, и поэтому не мог искать помощи только из-за страха перед старостью, одиночеством и смертью у того, к чему раньше был враждебен, а теперь - попросту равнодушен. Всё же, из последних сил стараясь быть честен с другом, он, как и обещал, кое-что почитал сам, кое-что послушал, и, наконец, сделав для себя вывод, что религиозные идеи с одной стороны слишком запутаны, а с другой - слишком наивны, решительно отверг для себя этот путь.
- Извини, но у меня нет к этому интереса, а главное - у меня слишком мало времени. Может тебе не стоит больше приходить, если у тебя нет других тем для разговора? - сказал Александр Николаевич однажды своему приятелю перед началом очередной проповеди.
Другим тем не нашлось, и его старый знакомый ушёл в смущении, опечаленный неминуемой гибелью души некрещёного и даже перед близкой смертью не принявшего единственной истины...
Шло время, но, несмотря на все безответственные манипуляции с лекарствами, Александр Николаевичу не становилось хуже. Старые знакомые стали появляться всё реже, вновь погрузившись в пучину своих обыденных дел.
Вот тут-то и пришло одиночество.
Не добившись власти и славы, не найдя любви и дружбы, отвергнув последнее утешение одиноких и скорбящих, Александр Николаевич остался наедине со своей судьбой такой, какой она ему выпала: с её утомительно долгим прошлым и недолгим будущем, с сожалением, с болью, со страхом.
Иногда с мрачным отчаяньем он включал радио на полную громкость, вызывая негодование соседей, и целыми днями смотрел телевизор. Но суета и шум только усиливали боли и душевные муки оттого, что не сбылось и уже не сбудется в его жизни. Долгий-долгий сон и ворох газет тоже не помогали и, в конце концов, Александр Николаевич был вынужден признать, что всё это - лишь бегство от неизбежного.
Он признал это, и ему, неизвестно почему, стало легче, а вслед за вернувшейся честностью к нему однажды, после многих бессонных ночей и одиноких дней, в которых он не искал теперь развлечений, вернулось и мужество.
Он перестал прятаться от жизни.
Иногда проснувшись, если боли были не очень сильные, прежде чем встать и принять лекарство, Александр Николаевич подолгу лежал в постели и думал. После выхода на пенсию по инвалидности торопиться ему было некуда.
Он думал о том, что действительно ли старость приходит именно так, и правда ли, что свойства её больше напоминают распад судьбы, психики и жизни, а не синтез опыта, собранного за долгие годы, структурирование его и, возможно, вхождение в то состояние, которое называют МУДРОСТЬЮ.
Он много раз слышал, как этим качеством венчают вождей, учёных и простых людей, которым хотелось сделать комплемент. Но сейчас, поворачивая это слово то так, то этак, произнося его и молча о неё, Александр Николаевич понял, что у этого слова есть собственный смысл, собственные, вполне определённые качества, которые не похожи ни на политическую хитрость, ни на холодно-академический разум, ни на бытовую опытность. Смысл этого слова шире даже религиозных теорий, в связи с которыми он также часто употребляется, прежде всего потому, что это...чувство!
Это чувство невыразимым теплом и покоем наполняло Александр Николаевича, когда он думал о мудрости, когда представлял её знающей, но не умствующей, опытной, но не циничной, благожелательной, но не слащавой; юной как вечность, и любящей, как весна, спокойной, но готовой к действию. Она не спешит за славой, не ждёт оценки, не ищет признания, не желает власти. Всё это вместе взятое и вызывало у Александра Николаевича чувство удивительной полноты и удовлетворённости жизнью. Это чувство втекало в его исколотое и болезненно-неуютное тело тёплым ручейком чего-то такого, что утоляет боль, размыкая границы её определённости, словно капли летнего дождя размывали хаотическую определённость детской акварели, а после и вовсе растворяли её...
Александр Николаевич был благодарен, но вовсе не поэтому с некоторых пор он страстно вожжелал такой мудрости. Времени в его одиноких днях было достаточно, чтобы понять, что в своей жизни, в своих чувствах, в своих действиях, он не знал такой полноты. Может быть только в молодости в безумных мечтах, может быть в самодостаточности своего мастерства, может быть в первый месяц влюблённости, может быть в самозабвенных детских играх.
Но это ушло, а вместе с ним и половина радости, половина сердца, половина жизни...
Иногда к Александру Николаевичу заходили соседи. Пытались вовлечь его в общественные дела, рассказывали последние новости и сплетни. Но его не интересовали чужие свадьбы и поминки, суета политической жизни страны и причитания о тяготах быта. Всё это пустыми шкарлупками скользило над недавно открывшейся ему глубиной. Он молчал и не любил таких визитов, а выходя в магазин или на прогулку в парк, серой мышкой старался проскользнуть мимо шумно судачащих таких же как и он пенсионеров у подъезда. Ему было не интересно их общество, но не потому что он презирал или осуждал их. За что? Он понимал, что к такому способу проживания отпущенных им дней их толкает с одной стороны неудовлетворённость своей жизнью и нереализованность многих желаний, заставляющая их упиваться рассказами о чужой жизни, а с другой - страх подмывающей, подтачивающей словно ржавчина все опоры их существования пустоты. Сам пройдя через это, Александр Николаевич знал, что эта устрашающая пустота - всего лишь справедливое свидетельствование Жизнью истинной ценности их прошлого. Для себя он принял это свидетельство, поэтому Жизнь открыла ему цель, ставшую его мечтой. Краешком сознания он ощущал, что нет ничего прекрасней человеческого общения в предельно-совершенном выражении этих двух слов.
"Друг - это смысл бытия, высказанный на родном языке" , - сказал бы он, если б его спросили. Он охотно пообщался бы с тем, для кого эта тема была бы интересна, потому что для них этот интерес и стал бы тем общим, что единит, что позволяет открыться другому, что позволяет открыть другого, словно неведомый остров в океане и прикоснуться к его красоте.
Именно об этом мечтал Александр Николаевич. Он мечтал о мудрости, но не такой, которая позволяла бы отвечать на все вопросы и читать проповеди, а о такой, в которой вопросов не возникает; о такой, которая питает зрелую любовь и дружбу; о такой, в которой радость от каждого прожитого дня неизбывна.
Это мечта была не просто фантазией, но лишь делом будущего, которое теперь не внушало Александру Николаевичу ни страха, ни беспокойства. Перестало его тревожить и прошлое, когда он признал свои ошибки и привёл каждый миг его в соответствие со своей мечтой. Тогда же его покинули и сожаления о недоступности власти, и это было похоже на избавление от нудной зубной боли. Его слёзы сожаления о жизни, не ставшей чем-то грандиозным в умах потомков высушило весеннее солнце, так ласково касающееся его смеженных век на рассвете, входящее в его сны феерией красок или странной тишиной, больше похожей на пустоту невспаханного поля или невероятно мощный, но едва уловимый звук на самой грани слуха. В такие утра Александр Николаевич просыпался счастливым с чувством приобретение чего-то бесценного, а дни, следующие за этим, были счастливыми днями, потому что его мечта казалась ему необыкновенно близкой и скорой в исполнении.
Этот странный покой в глубине наполнял силой и завершённостью все его дневные дела. А дела были самыми обычными: он убрал квартиру, помыл и пересадил цветы, с улыбкой выбросил старые бумаги, дипломы, грамоты, письма, вымыл окна. Превозмогая слабость, которой он, несколько месяцев назад едва встававший с постели, теперь лишь улыбался, собрал лишние вещи и отнёс их туда, где их приняли с благодарностью.
Теперь он точно знал: у каждого в жизни должна быть мечта, которую можно было бы растить как цветок, заботится о ней, беречь от чужих глаз. Такая мечта, в которой можно было бы жить, а она жила бы в будущем.
То, что его мечта осуществиться, он знал наверняка.
Откуда?
О, он теперь многое знал о жизни. Просто потому, что был внимателен, просто потому, что был предан своему Богу, который жил в тишине. Его Бог не имел образа и не был похож на религиозные картинки, но может быть просто потому, что Александру Николаевичу в его бурной молодости, а потом просто суетной жизни больше всего не хватало тишины. Он вполне допускал это, научившись у тишины пониманию и терпению. Его решительное неприятие религии сменило мягкое понимание, что заповеди - это грубые, но необходимые слепки с того, что называют честью и совестью, сделанные для тех, кто ещё не научился руководствоваться вполне определёнными внутренними критериями правомерности поступков и желаний.
"Всегда поступай по совести и тебе не нужна религия", - сказал бы он, если бы его спросили, и если бы на это возмущённо воскликнули:
- А как же служение Богу???
Он бы ответил:
- Совесть и есть Голос Бога и тишина Его в тебе - пусть между вами не будет посредников...
Но его, успевшего уже прославиться диковатостью и затворничеством, никто не спрашивал.
"Мудрость не отвечает на незаданные вопросы", - напоминал себе Александр Николаевич и не лез с поучениями.
Быстро скользили дни, словно золотые блики от качающихся на ветру ветвей деревьев, пронизанных нежарким уже августовским солнцем, по траве и первым осенним листьям в парке. И каждый день - не был похож на другой! Каждый - до краев полон собственной сутью!
Может быть так прошли годы, может прошло лишь несколько месяцев - это не имеет значения. Но вот однажды, на исходе лета, Александру Николаевичу приснился сон, больше похожий на пробуждение.
Ему действительно снилось, что он проснулся у себя в квартире весенним утром. Все вещи на месте, в доме обычная чистота. Только себя Александр Николаевич видел таким, каким он был, когда его детские мечты, его мастерство, его влюблённость ещё не покинули его. Он легко сел на кровати, не в силах понять, что удивляет его и так радует, что наполняет мышцы упругостью и пробегает по коже освежающими щекочущими струями.
Он долго прислушивался,
прежде чем уловил среди знакомых звуков звук необычный
- всепокрывающую Тишину...
Редкие, не смотря на не ранний час машины за окном были в ней не более, чем сухие опавшие листья под ногами. Звонкие голоса и смех вдалеке вливались в неё журчанием водяных струй. И эти, и все другие звуки, рождались, жили и умирали, не покидая Её пределов...
Александр Николаевич быстро оделся и вышел на улицу. Мысль о том, чтобы закрыть дверь квартиры на замок, не пришла ему в голову, а тем, кто это видел, не пришла в голову мысль воспользоваться этим - странное это было утро.
Странный это был город.
Александр Николаевич шёл по улице и не боялся смотреть в глаза прохожим, и они не отводили взглядов, улыбаясь и слегка кивая ему как старому знакомому. Он быстро привык, что от бездонных светлых глаз по всему телу проходит мощная волна жара, а от ласковых карих и чёрных - она разливается спокойным озером тепла в области сердца. Интенсивность этих ощущений была также различна, как и встреченные им по пути люди, но было в них то, что их всех объединяло - они были мудры именно в том качестве, о котором мечтал Александр Николаевич - в качестве ЕДИНСТВА в этой мудрости...
Осуществление мечты - всегда неожиданность, какой бы заветной она ни была.
Вот и Александр Николаевич, справившись с ударной волной радости, от которой защемило сердце, огляделся и заметил, что рядом с той лавочкой, на которую он присел в минуту слабости, несколько человек сажает деревья и разбивают клумбы. Его минутная боль прошла, и он, ещё не до конца веря своему счастью, подошёл, молча взял свободную лопату и присоединился к ним.
Его никто ни о чём не спросил, но в благожелательности и искренности улыбок, в точности и бережности движений, которую он видел, у него не возникло ощущение ненужности его помощи. Они посадили деревья, вскопали клумбы, посадили рассаду цветов, потом перешли к другим делам. Они понимали друг друга молча, как самые близкие родственники, как самые лучшие друзья. Без слов. Без вопросов о будущем и о вознаграждении. Само нахождение рядом - как счастье. Один взгляд - и понимание, что нет ничего дороже, чем дружба и несколько благодарных улыбок таких ЛЮДЕЙ.
* * *
Было 28 августа. По утру над Москвой звонили колокола. Успение Пресвятой Богородицы - великий православный праздник. День, когда открыты врата в рай для всех новоприставившихся христиан. В церквах идут молебны по усопшим, и родственники приходят поставить свечки за упокой.
Соседка Александра Николаевича, не теряющая надежды под конец жизни обратить его в веру, собравшись в церковь, по доброте душевной вспомнила о полоумном старике и решила спросить не надо ли ему чего-нибудь. Не дозвонившись в дверь, она забила тревогу. Приехавшая по вызову бригада "службы спасения" вскрыла дверь квартиры, а врачи "скорой помощи" констатировали смерти во сне вероятно от остановки сердца.
Активистская группа подъезда получила в райсобесе "похоронные" деньги Александра Николаевича и организовала похороны и очень скромные поминки того, кто мог бы стать "большим человеком", если бы не свихнулся на старости лет. Несколько дней все дружно вздыхали, что квартира неприватизированная и без прямых наследников отходит государству, а вообщем-то всё скоро забылось.
Только соседка, пойдя всё же в церковь, удивлялась такой лёгкой и благостной смерти некрещёного. В тот день она даже с батюшкой советовалась: можно ли заказать молебен. Батюшка сцепил руки на животе, подумал некоторое время, а потом разрешил поставить одну свечку. Во всём остальном, по его словам, смысла не было: всё равно, не смотря на большой праздник, некрещёному, не принявшему при жизни христианства, умершему без покаяния в рай дороги нет.
Закатное солнце заливало улицы, золотило купола и листву. На шумную Москву спускался шумный вечер того дня, в котором Александра Николаевича уже не было...
* * *
...А вечером все дела сами собой подошли к концу. Просто так получилось. Он не знал почему. Но может быть потому, что за мягким пологом сумерек уже цвела ночь, заполняя залы своего звёздного дворца, не имеющего ни крыши, ни стен, запахом душистого табака и жасмина. Тёплая волна, пронёсшая его через весь день, так же нежно перелила его в ночь, волею своей, вынеся далеко от города. Он смотрел на закат и ни о чём не думал. Ему просто не о чем было думать. Мысли, воспоминания, рассуждения возникают тогда, когда не совпадаешь в действии с этой Волной, а он совпадал, миг за мигом, без остатка, испив день как чашу. Теперь тающее солнце на дне этой чаши, размыкало её края, превращая в песочные часы, и день возвращался к нему просто силой, просто радостью, просто покоем. С ними он вошёл в сон. Тихо, без всплеска, будто нырнул в озеро, на берегу которого он уснул. Упругие волны блаженства разошлись кругами, по пути встречая подобные себе, и места их пересечения вспыхивали искрами неожиданных экстазов.
Так этой ночью над его новой Землёй зажигались звёзды, и это было лишь начало...