На свете счастья нет

Николай Шухов 




На свете счастья нет



роман



Вторая половинка
рассказ
Когда мы поступили в институт, среди всех девчонок нашего курса я сразу выделил Люсю Ольхович. Она была невысокого роста, хрупкая, легкая. У нее были овсяные средней длины волосы, тонкая шея, умные карие глаза, прямой нос, высокий детский голос и немного застенчивая улыбка. Она была не столько красивой, сколько обаятельной и милой.
  С первых дней нашего знакомства она проявляла ко мне интерес и стремилась к общению со мной. Я не был красавцем. На нее произвели впечатление серьезность, начитанность, интеллект – качества, которыми я (скажу без ложной скромности) выгодно отличался от ровесников.
Мы сидели кружком на колхозном поле, перебирали морковь. Она рассказывала о себе с неподражаемым простодушием:
- У меня брат умственно отсталый. В школе не смог учиться.   
В другой раз она призналась:
- У меня есть программа. Родить три ребенка. 
Она много читала. Ее любимыми писателями был Лев Толстой и Шукшин.
Шукшин был особенно близок ей.
- Мне нравятся его типы, его чудики, - говорила она. – Но у нас в деревне таких не меньше. Мне тоже хочется когда-нибудь написать о них.
- Ты хотела бы стать писательницей? – поинтересовался я.
- Да. Но для этого нужен талант, а я не  уверена, что он у меня есть.
- Попробовать надо,  - сказал я.
Как-то раз осенью мы вдвоем  с нею  возвращались в общежитие.   
- Давай с тобой встречаться, - предложила она, густо покраснев.
Это предложение меня несколько смутило. 
- Я уже встречаюсь с одной девушкой, - ответил я.
- А ты порви с нею, - сказала она убежденно.
Я заметил, что ее  пальцы дрожат от волнения.
Люся знала о моих отношениях с Тоней, но, как и другие однокурсницы, считала (и не без оснований), что я попал в лапы опытной хищницы. 
Люся мне  очень нравилась. Она превосходила Тоню почти во всех отношениях. Ей  было семнадцать лет (она была на четыре года моложе меня), она была невинна, у  нее был  мягкий характер, она   была очень мила.   Тоне  было уже  двадцать три (она была на два года старше меня); у  нее до меня было немало коротких и длинных связей; она была раздражительна, постоянно ссорилась со своей матерью.  Но я не мог принять предложение Люси.  Я не мог бросить Тоню, которая страстно любила меня и которая сделала от меня аборт. Жалость к  ней, как паутина, опутала мою душу,  мою волю, мой рассудок.
Я  промолчал.  На милом лице Люси отразилось искреннее огорчение. 
Месяца через четыре она предприняла еще одну попытку сблизиться со мною. Она пришла ко мне в комнату в общежитии   23-го февраля. От имени девчонок нашей группы она поздравила меня  с мужским праздником и подарила  оранжевую пластмассовую лисичку. Когда  она произносила слова поздравления, на ее лице блуждала милая застенчивая улыбка. «Ольховичка в Шухова влюбилась!» – иронически сказал  здоровяк Коля Гудков, мой сосед по комнате. Люся не отрицала. У меня еще был шанс изменить свою судьбу. Но, запутавшись в паутине, разбросанной Тоней, я так не сделал решительного шага.
Вовка Гасилов, мой однокурсник,  недоумевал: «Не понимаю тебя. Как ты можешь… Да ведь  ни одна девчонка ей в подметки не годится».
На  занятиях мы с Люсей сидели за одним столом. Основной формой нашего общения  был обмен записками: мы оба больше любили писать, чем говорить.
На втором курсе я вынужден был жениться на Тоне, забеременевшей во второй раз. Люся была у меня на свадьбе.  Тоня, которая раньше слышала о ней, теперь увидела ее, оценила по достоинству, приревновала. 
Уже на первом курсе у Люси появился верный, я бы даже сказал, назойливый поклонник Холодов Игорь, высокий, сильный, общительный, но интеллектуально ограниченный и жесткий парень,  который   преследовал ее до тех пор, пока она, бедняжка,  не забеременела и не вышла за него замуж (в это время мы учились на втором курсе).
Как только Холодов стал ее мужем,  он запретил ей  сидеть со мной за одним столом. К счастью, после родов он, по словам Люси, «поумнел» и отменил запрет. (Я думаю, что ей удалось убедить его в том, что она не любит, а всего  лишь уважает меня). Правда, вернувшись ко мне за стол, она старалась не давать ему повода для ревности. Например, она с удовольствием читала  мои шутливые любовные стихи, посвященные ей, но потом возвращала их мне их со словами:
- Жаль, что я не могу их взять себе.
На первом-втором курсе я оказывал на нее сильное влияние.   Например, она носила вещи такого же цвета, как и я. Вступив в интимную связь до брака, она, несомненно, взяла пример с меня.   
После второго курса, летом, когда наш курс был  в инструктивном лагере,   группа студентов  подготовила концерт-стилизацию. Каждый участник концерта пел от имени какого-либо известного певца или певицы. Люся перевоплотилась в Клавдию Шульженко и спела песню: «Синий платочек». Меня потрясло ее исполнение. «Какая она талантливая», - подумал я, сидя в зале.
На третьем курсе ее развеселило стихотворение, написанное мною после того, как, тяжело переболев маститом, она пришла в институт, исхудавшая до неузнаваемости. Это стихотворение заканчивалось словами:
Хоть ты похудела – так что же,
Ты стала красивей вдвойне.
Ты стала родней и дороже
Намного и мужу, и мне.
Первого сентября (мы учились уже на четвертом курсе)  она пришла на занятия такая похорошевшая, что я изумился. «Ты любого сведешь с ума, - написал я ей на листке. – Я уже чувствую в себе первые признаки безумия. В чем секрет твоего очарования?» «Я подстриглась», - написала она на листке.
Но дело было не только в прическе. У нее всегда было милое лицо, но раньше широкие провинциальные платья портили ее внешность. Теперь на ней был тонкий черный свитер, подчеркивающий ее тонкую талию, изящество фигуры.
На четвертом курсе она вдохновила меня на очередное стихотворение. Творческий процесс так увлек меня, что на лекции по истории советской литературы я сидел с отрешенным видом.
- Вы почему не пишете? – рявкнула на меня Дина Анатольевна, агрессивная, с массивным носом.   
Пришлось на время приостановить работу над стихотворением. Но  на следующей лекции я закончил его. Оно случайно сохранилось в моем «архиве». Вот оно:
Я хочу совершать безумства,
На солидность махнув рукой,
Потому что ты в платье девичьем
Промелькнула передо мной.
Может, это обычное платье,
Но оно напомнило мне
О давнишнем моем невезенье,
О недавней твоей весне.
Стало мне нестерпимо грустно.
Я устал от людской суеты.
Ты Мадонна – Мадонна Люся,
Совершенней Джоконды ты.
Читая это стихотворение, моя соседка жизнерадостно смеялась.
В другой раз мы сидели на занятиях по психологии. Кудинова, наша преподавательница психологии, говорила о порядке чтения докладов. 
Люся подвинула мне свою тетрадку. Я прочитал: «Н.Е. похожа на плюшевого медвежонка». Я посмотрел на Кудинову. Действительно, она была похожа на плюшевого медвежонка: волосы бурые, короткие, с челкой,  фигура медвежья. Сходство было схвачено снайперски метко. Это сравнение сделало бы честь самому Гоголю. 
- Да, похожа, - шепнул я, и Люся замалевала свою  запись.
Она всегда  затушевывала написанное, чтобы запись не попалась на глаза мужу и не дала ему пищу для ревности. 
Наш флирт был вполне безобидным, но он делал нашу жизнь    интересней, сюжетней.
Иногда мы надоедали друг другу. В это время  я хотел от нее уйти, пересесть за другой стол. Но потом возвращалась нежность, и мы продолжали сидеть вместе.
После окончания института она с мужем и маленькой дочкой уехала в родную деревню. Через три года (в это время я был уже разведен) я встретил ее в Везельске, в институте повышения  квалификации учителей. В белой блузке, хрупкая, она по-прежнему была прелестна. Я подумал: «А почему бы не начать все заново? Почему бы не исправить ошибку молодости и не жениться на ней?» Я предложил ей встретиться, но она, пунцовая от смущения, отказалась.  Было очевидно, что  ее полудетское увлечение давно прошло.  Я понял, что безвозвратно потерял ее, и мне стало горько. 
Через четыре года  наши пути снова пересеклись.
Я зашел в книжный магазин, хотел подойти к полкам с книгами по литературоведению и вдруг увидел ее. В черной шубке, в норковой шапке, милая, светлая, она сосредоточенно листала книгу.  Видимо, она приехала в город по делам и попутно зашла в книжный магазин.
Меня она не заметила. Я постыдился к ней подходить: на мне  было надето серое замызганное пальто, купленное еще в студенческие годы;  у меня не было никаких достижений - ни семьи, ни квартиры, ни  денег. Спрятавшись за спины покупателей, я долго смотрел на нее со слезами на глазах. Меня терзала досада на себя и обида на судьбу. «А ведь она могла быть твоей женою, с нею ты был  бы счастлив, но ты упустил ее, проглядел, проморгал, - думал я.- Когда-то бог сжалился над тобой, послал тебе вторую половинку, а ты стушевался, не взял ее. Теперь остается кусать локти. Другого шанса найти свою женщину у тебя никогда не будет».
Вернувшись в общежитие, я лег на кровать и погрузился в сладкие грезы. Я снова шел с Люсей по улице.
- Давай с тобой встречаться, - говорит она своим высоким, почти детским голосом. 
- Давай, - соглашаюсь я. – Я встречаюсь с одной девушкой, но она не в моем вкусе.
- Я знаю.
Я беру ее за руку, и мы идем в общежитие.
- Пойдем ко мне в комнату, - говорю я. – Мои соседи разъехались по домам, я один…
Она соглашается. Возле общежития я, опасаясь скандала, выпускаю ее руку из своей руки. Мы заходим в комнату. Люся заметно волнуется, а я спокоен. 
- Хочешь чаю? – спрашиваю я.
- Да.
Мы пьем чай, разговариваем об учебе, о жизни.
Я приближаюсь к ней, обнимаю ее за плечи. Она не отталкивает. Мои губы прикасаются к ее губам. Она отвечает на мой поцелуй. Я снимаю с нее кофточку, платье, бюстгальтер. Она помогает мне. Зачем играть роль недотроги, если мы созданы друг для друга. Моя рука гладит ее мягкие светлые волосы, губы прикасаются к ее тонким губам, к прямому носу, к маленькой упругой груди.  Мы соединяемся… Я очень осторожен.
- Тебе не больно? – спрашиваю я.
- Немножко…
Всю ночь я неутомимо ласкаю ее тело, а она шепчет мне в ухо:
- Я люблю тебя, Коля.
На следующий день я обнаруживаю капельку крови на простыне. Впрочем, я и раньше не сомневался в том, что у Люси я первый. «Не сохранить ли простыню на память о нашей первой брачной ночи?» - думаю я, распираемый восторгом. – Такой девушке можно хранить верность всю жизнь».
Вечером происходит неприятный разговор с Тоней.
- Прости, - говорю я. – Я полюбил другую.
Она закатывает истерику. У нее, как обычно бывало при моих попытках порвать с нею, холодеют руки, она цепляется за меня, обнимает, прижимается бедрами, падает в обморок, но на этот раз я проявляю твердость:
- Мы не подходим друг к другу. Зачем понапрасну терять время.
Я направляюсь к двери, Тоня  хватает меня за руку, но на этот раз ее попытка удержать меня тщетна.
Вскоре мы с Люсей едем в Губин - город моего детства. В автобусе мы почти не разговариваем. Зачем? Мы и так понимаем друг друга с полуслова. Ее рука гладит мою руку, голова лежит на моем плече, на лице застыла умиротворяющая улыбка.
Познакомившись с Люсей, моя мать приходит в восторг.
- Хорошая у тебя невеста, - шепотом говорит она. – Красивая, обходительная. Вы как будете спать: отдельно или вместе?
- Вместе, - говорю я.
Люся немного покраснела, когда я сообщил ей о своем решении, но спорить не стала.  Всю ночь мы занимались с нею любовью.
Через полгода она прошептала мне на ухо:
- У нас будет ребенок.
Вскоре мы поженились, и у нас родился сын.
Я очнулся. Вернулась мрачная реальность.   «Я пожалел Тоню. Упустил такую девушку.  А не надо было жалеть, - думал я. – Она меня не пожалела, когда наставила  рога с сорокатрехлетним мужиком».
Много лет Люся не попадала в поле моего зрения. До меня дошел  слух, что она  родила второго ребенка (сына).  Но это известие оставило меня равнодушным. Я давно избавился от иллюзии  соединить с нею свою судьбу.
На встречу  выпускников  нашего курса, состоявшуюся через пятнадцать лет после окончания института, она приехала вместе с  мужем.
Внешне она почти не изменилась. Такая же милая, привлекательная. За столом мы сидели рядом. Она упорно отказывалась пить алкогольные напитки.   Я пригласил ее потанцевать.  Ее муж не возражал.    
Я рассказал ей, как семь лет назад встретил ее в книжном магазине.
- Почему же ты не подошел? – огорченно спросила она своим высоким, не утратившим детскость голосом.
- Мне  было стыдно, - признался я. - Нечем было похвастать. Да и  одет я был, как бомж.
- Напрасно….  Ты же знаешь, что мне это  безразлично.  Для меня важно другое.
- Знаю. Но все-таки не решился.
Игорь вышел из зала.  Я смотрел на ее милое лицо и думал, что мы идеально подходим друг к другу – и внешне, и внутреннее, что из нас получилась бы идеальная пара.   
- Уж не беременна ли ты? – спросил я.
- Как ты догадался! – удивилась она.
-  Уже третий ребенок?! – возмутился я.
          - Да.  Помнишь, я тебе говорила о своей программе?
- Помню.
Я сделал вид, что рассержен на нее за ее  «измену».   
  Говорить с нею было легко и приятно. У нас было много общих тем, одинаковый взгляд на мир. Но танец закончился, в зале появился  муж, и Люся вернулась  к нему.
Прошло еще десять лет.  В начале июля была организована очередная встреча бывших однокурсников.
  С тяжелым футляром в руке я подошел к вечному огню, горевшему на центральной аллее города,  и  увидел   много знакомых лиц.   На скамейке в  желто-оранжевом летнем костюме, легкая, изящная,  с рыжеватыми волосами, с длинной челкой, сидела Люся. К моей радости,  ее  мужа  поблизости не было.   Значит,  приехала одна. Значит, можно с нею  поговорить по душам,  а может, и немножко пофлиртовать.   
Я окинул взглядом своих товарищей.  У Сашки Шило не было  половины зубов, а оставшиеся были гнилыми, волосы седые, как у древнего старика, вдобавок  на голове большая плешь. Тимофеев был  внешне крепок, но волосы седые, зубы подгнившие. У Иры Шиковой, в прошлом красавицы,  кожа увяла, зубы  пожелтели и  обломались. Не лучше выглядели и другие. Только Люся совершенно не изменилась. Такая же милая, привлекательная. 
  Наша большая компания направилась  в кафе.  Я зашел в помещение одним из первых.  Чтобы иметь пространство для растягивания мехов баяна, я занял место   с краю. Когда на пороге появилась  Люся, я помахал ей  рукой, приглашая сесть рядом. Она отреагировала на мой призыв сдержанно и пошла в мою сторону с некоторым промедлением.   Я понял, что мне не стоит рассчитывать на интим. Она села рядом, справа от меня. Напротив нас сидели Сергей Доманский – солидный лысый мужчина, ректор  одного вуза, и  Люба Григорьева -  бизнес-леди.
Сергей на высокой ноте произнес  тост.   Он помянул преподавателей, которые ушли в мир иной. Перечислив имена преподавателей, он перешел  к безвременно ушедшим однокурсникам.
- Сергей Усманов… - сказал он и  замолчал, напрягая память.  Но больше назвать было некого. 
Выпили,  закусили.
Я взял в руки баян, заиграл. Хор подхватил песню.  У Люси был несильный, но очень приятный голос, она не фальшивила.  Одну песню – «Цвете терен» - мы спели только вдвоем. У нас получился отличный дуэт.
Я поставил баян.  Снова выпили. Закусили.
- А мы часто поем вместе с дочерью, - рассказывала Люся. -  Чаще всего украинские народные  песни. Они хватают за душу.  Среди русских песен есть такие две-три. Но украинских задушевных песен десятки.
Я согласился с нею:
- Меня самого давно удивлял этот феномен: почему у  веселого  хитроватого украинского народа так много грустных песен.
Загремела музыка. 
Люди разбрелись по залу, по двору, а мы с Люсей, сидя за столом,  тихо разговаривали.
- Ты совсем не изменилась, - сказал  я проникновенно. –  Ты выглядишь, как девушка.
- Да. Я отношусь к людям, которые  всю жизнь похожи на детей, - иронически проговорила  она. –  Детский голосок,  детская  непосредственность…
Она была несправедлива к себе. Девушкой ее делал  не только детский, высокий голос, но и  нежная мягкая кожа, отсутствие морщин.   
Мне хотелось  потанцевать с нею.   Когда зазвучала более или менее медленная музыка,   я пригласил ее.  Я решил вызвать ее на откровенный разговор.
-  Всю жизнь меня мучит мысль, что ты моя женщина, моя вторая половинка, но я тебя упустил,  проглядел.  Когда я познакомился с тобой, я уже был в лапах Тони.  После развода с нею я хотел исправить ошибку.  Помнишь, как я подходил к тебе в институте усовершенствования? Ведь тогда у меня были серьезные намерения.   
- Помню. На тебе была тогда белая рубашка, - улыбнулась она.
- Белая? Не помню. Но я помню, что на тебе была белая блузка.
- После этого вскоре появился Игорь – тоже в белой рубашке. Он словно почувствовал...  – говорила она протяжным напевным голосом. - Я не могла изменить, не могла  бросить семью. Я же воспитана на литературе 19- го века.
- Я понимаю. Это как религия, - сказал я.
- Да. Наверно это так.
-   Интересно, а что ты думала все эти годы по поводу наших отношений?
-  Долгое время примерно то же самое, что и ты.  Ты был для меня самым близким человеком. Но полтора года назад я  влюбилась в одного мужчину… - Она просияла, вспомнив о своей любви.
Меня обожгло (правда, несильно).
- Кто он?
- Врач.
- Где живет?
- Между нами триста километров. Он умный и добрый. Больше я ничего не могу тебе о нем  сказать.
- Сколько ему лет?
- Он на два года моложе меня.
«Значит, ему сорок четыре года», - высчитал я.
Я был обескуражен.
- Ты сказал, что я не изменилась. Скажи, в чем это проявляется. Как я не изменилась? – допытывалась  она.
Видно было, что ей хочется выглядеть моложе, привлекательней, чтобы нравится своему врачу.
-  Ты похожа на девушку. У тебя молодая кожа, легкая походка, хорошая фигура.
Ее глаза просияли от восторга.
Потанцевав, мы вернулись на свои места и продолжили разговор.
- Это хорошо, что ты честно сказала обо всем, - сказал я. -  Ты избавила меня  от последней иллюзии. Теперь я понимаю:  с тобой я тоже не  был бы  счастлив.  Если бы ты была моей женой, то сейчас у меня началась бы черная полоса.
Моя последняя фраза почему-то сильно задела ее. Она стала с возмущением и обидой возражать мне:
-  Холодова невозможно любить. Я же тебе говорила, что меня всегда интересовали умные и добрые мужчины.  Если бы я была твоей женой, то  все было бы по-другому.
- Я не уверен. Я ведь тоже не идеал, - сказал я. 
Она настаивала на своей точке зрения.
Хотя я и не сомневался, что любовь, которую она испытывает к врачу, носит платонический характер,  и что между нею и врачом  не было и никогда не будет интимной близости,   ее признание вызвало у меня приступ депрессии.  Чтобы заглушить ее, я пил водку - рюмку за рюмкой.   Когда алкоголь затуманил сознание,  мне захотелось отомстить Люсе.
- Всю жизнь ты была рабыней морали, - проговорил я мрачно,  –  в результате твоя жизнь прошла впустую.
- Почему впустую?  - обиделась она. - Я состоялась как мать. У меня трое детей. Игорь  до сих пор меня любит.
Я скорчил скептическую гримасу. Я не сомневался, что он любит ее, но любовь   этого грубого, примитивного мужлана  не бог весть какое достижение. 
-  Сейчас ты  любишь другого мужчину,  но я не могу выбросить тебя из своей жизни, ты слишком дорога мне, слишком близка, -  проговорил   я печально чуть позже. -  До сегодняшнего дня ты была моим идеалом, теперь  станешь моею сестрой.
Чтобы подразнить ее, вызвать  ревность,   я обратился к Любе, сидевшей напротив и слушавшей наш напряженный разговор:   
-  Ты изменилась до неузнаваемости.  Но хуже не стала.  Я помню тебя  худенькой девчонкой. Сейчас ты -  красивая,  роскошная женщина, мечта любого мужчины.
Кажется, я добился цели. Люся  помрачнела.  Тон ее голоса изменился.
- Вас, мужчин, интересует только внешность женщины, а не ее душа, - с горечью,  с досадой проговорила она.
- Нет. Меня интересует  и то, и другое. Одни женщины притягивают своей красотой, сексапильностью, - возразил я,  –  другие –  духовностью, внутренним совершенством. Красивая сексуальная женщина вызывает страсть, а прелестная  одухотворенная женщина    порождает  романтическую любовь.   
Чтобы окончательно добить Люсю, я  решил переключиться на Надю Шарапову,  в которую был влюблен, когда учился на подготовительном отделении.
- Пойду к Наде. Она тоже мне  дорога. Она мне тоже как сестра, - сказал я Люсе.
Она молча, покорно,  с пониманием кивнула головой.
Пообщавшись с Надей, я снова вернулся к Люсе.
Она посмотрела на часы:
- Скоро подъедет Игорь.
Из моих уст вырвался разочарованный возглас:
- Разве он тоже приехал с тобой?
- Конечно.
«Такому не так просто изменить», - подумал я с досадой.
  Поглощенный выяснением отношений с Люсей, я жил по своему внутреннему времени.  Я не замечал, что происходит вокруг. Вдруг  в зале начался какой-то шум, движение. Однокурсники  дружно выходили из зала.  Часы показывали начало десятого.  На прощанье я страстно поцеловал Люсю в губы. Она  ответила на поцелуй.
Вышли на улицу. Было еще довольно светло. Я пожалел, что все так рано расходятся.
Я подошел к Наде,  поцеловал ее на прощанье. Потом снова вернулся  к Люсе. Мне хотелось еще раз поцеловать ее, но она уклонилась.
- Хватит, - проговорила она обиженным тоном.
«Неужели ее задело, что я  поцеловал Надю?» - мелькнуло у меня в голове.
Бывшие однокашники растворились в городской толчее.  Мне ничего не оставалось, как  последовать их примеру. 
Недели через две мне передали снимки, сделанные во время прошедшей встречи. На одной из фотографий мы с Люсей сидим рядом: она мечтательно смотрит вверх, я прикасаюсь плечом к ее плечу; мы   поразительно похожи на супружескую пару.


  Время одиночества   


  повесть
 
    Возвращение
 
Срок учения в аспирантуре закончился, и двадцать первого октября я покинул Москву.   
  В поезде я думал о предстоящей встрече с сыном, которому уже исполнилось  восемь лет, и Тоней - бывшей женой.   «Если снова начнет уговаривать меня вернуться в семью,  сдамся, - решил я. -  Больше нет сил терпеть. Да, она изменила мне. Но кому не изменяли? Даже Наполеон не избежал этой  участи».
В восемь часов утра поезд приехал в  Везельск.   Минут за двадцать на такси я добрался от вокзала до общежития  пединститута - пятиэтажного кирпичного здания. 
Оставив свои вещи (восемь коробок и маленький холодильник) в вестибюле общежития,  я отравился в деканат, чтобы доложить о своем прибытии и решить проблему жилья. Мне разрешили временно поселиться в большой комнате на первом этаже общежития.
  Я зашел в институтский буфет, чтобы перекусить,  и за  прилавком  увидел  буфетчицу - приземистую  женщину лет сорока пяти-сорока восьми с огромными животом и грудью, с раздутыми щеками, с тройным подбородком и выпученными глазами. Она была так тучна, так необхватна, что утратила человеческий  облик. Вместе с тем она не была похожа ни на одно животное, существующее  на Земле. Казалось, это представитель  особого рода приматов. 
Я взял котлету, салат из свежей капусты и кусок хлеба.
- Чай свежий? – спросил я буфетчицу.
   - Свежий, - ответила  она булькающим голосом.  – Сегодня заваривали.
Я  на радостях  взял два стакана, выпил, и вскоре  меня начала мучить изжога.  Было очевидно, что  буфетчица повесила мне лапшу на уши: если судить по реакции моего желудка, чай был приготовлен  с неделю назад. 
Я вернулся в общежитие, перенес вещи в свою новую комнату и занялся благоустройством своего нового жилища. Хозяйственные хлопоты отвлекали меня от мрачных мыслей.
Часов в шесть вечера, в сумерки,  я вышел прогуляться. Серые люди, серое небо, серые фонарные столбы угнетающе подействовали на мою психику. Город казался каким-то нереальным, призрачным, чужим. Вокруг не было ни одного близкого человека.   Мне казалось, что я не домой вернулся, а, напротив, оказался на чужбине. Меня  пронзило острое чувство одиночества.   

Утраченные иллюзии
На следующий день вечером я пошел навестить Тоню и Сашу. 
Я не исключал, что могу встретить у них дома  сожителя или любовника Тони, но это меня не останавливало.
Дверь открыла Тоня. Увидев меня, она вздрогнула.
- Заходи, - сказала она.
Развернувшись, она стремительно побежала назад.
- Саша, к тебе папа пришел! – крикнула она на ходу.
Она скрылась в спальне.
Я зашел в коридор, снял туфли. В коридоре появился  Саша – девятилетний сын. У него были ясные серые глаза, умное серьезное лицо.  Мы зашли с ним на кухню, сели за стол, начали разговаривать.
Тоня долго не появлялась. Наконец, пришла. Говорила сдержанно, холодно, как чужая. Я бросил на нее оценивающий взгляд и испытал разочарование: она постарела, располнела и самое неприятное – у нее появился живот и припухло лицо. 
Во время прошлых встреч с нею стоило мне увидеть большую грудь,  упругую попку,   моя кровь начинала  кипеть. На этот раз я не почувствовал ни малейшего сексуального влечения.  Я  смущенно отвел от нее взгляд.
Мои глаза уткнулись в торт, стоявший на столе. Этот торт Тоня приготовила сама, по ее словам, он ей не удался, и они долго не могли его съесть. Я съел кусок.
    Разговор не клеился. За столом возникло  напряжение.
Тоня оставила меня на кухне наедине с сыном. Минут через пятнадцать я  хотел вымыть руки, дернул дверь в ванную, но она не открылась.
- Ванная занята? – спросил я.
- Да, - услышал я  глуховатый сдавленный голос Тони.
«Что она там делает? Плачет, что ли?»  - удивился я.
Тоня вышла из ванны и, пряча заплаканные глаза,  сказала, что ей надо сходить в магазин.
Она  стремительно выскочила из дома. Вернувшись, она потребовала, чтобы я дал Саше номер телефона и заранее предупреждал его о своем приходе, «чтобы ребенок зря не ждал». Я с раздражением сказал, что собственного телефона у меня нет, а обременять своими личными делами вахтеров я не могу.
Я понимал, что требование Тони было продиктовано не заботой о душевном здоровье сына, а опасением, что я застану у нее мужчину. Я попытался ее успокоить.
- Ты ничего не бойся, я ко всему безразличен, - сказал я.
Она поняла, что я имею в виду, и покраснела от смущения.
- Я о тебе волнуюсь, - тихо сказала она.
- Обо мне волноваться не надо. Я воспринимаю все спокойно. Если нельзя будет зайти к вам домой, то я  буду ждать Сашу на улице.  Когда он выйдет, мы уйдем гулять. Жизнь есть жизнь…
- Это хорошо, что ты понимаешь это…
В порыве благородства я хотел сказать, что не осуждаю ее, что она права во всем. Но я не был уверен, что мои излияния будут уместными, поэтому сдержался.
Мы сходили с Сашей  в рощицу, притаившуюся на окраине города, полюбовались пейзажами. Шуршание листьев и хруст сухих веток под ногами успокоили  меня. Потом я довел сына до дома. Когда он скрылся в подъезде, я пошел  на остановку троллейбуса.
Я вспомнил, как суетилась Тоня, как она то исчезала, то снова появлялась. В голову мне пришла мысль, что она была не одна, что в спальне скрывался любовник. Мне эта сценка показалась забавной. Меня долго душил смех.
  После этого визита я вдруг осознал, что Тоня стала мне чужой.  Только теперь, спустя четыре года после разрыва с нею,  я почувствовал себя свободным.  Теперь я мог начать новую жизнь.   
Но я не знал,  как жить дальше.  Меня раздирали  внутренние противоречия. Мои   «Я» вступили друг с другом в конфликт:  романтик намеревался  искать вторую половинку и дал обет не вступать в интимные отношения с женщинами, на которых я не собирался жениться,  циник   же предпочитал  пуститься во все тяжкие и соблазнять  женщин. Им обоим было невдомек, что, когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет.

Депрессия
  Оказавшись в Везельске,  я  почувствовал себя   растением, вырванным с корнями из почвы.  В моей жизни началась черная полоса.
За три года, пока меня здесь не было, в институте поменялось все начальство: был другой ректор, другая заведующая, которые сразу мне не понравились. 
Коллеги встретили меня равнодушно. Большая часть из них  относилась к другой  возрастной категории. Одни были  старше меня, другие – моложе - и те и другие не принимали меня в свой круг.   
У меня не было  женщины, и армия  гормонов атаковала кору моего головного мозга.   
У меня не было друзей, которым я мог бы излить свою душу.  Более того, в моем окружении не было ни одного  собеседника, с которым бы я, захваченный процессами демократизации общества, мог поговорить о   развитии политической ситуации в стране,  обсудить  ту или иную газетную или журнальную публикацию. 
Люди, с которыми я общался, не были глупы.  Житейского ума, хитрости   у них было даже больше, чем у меня. Их бытовые суждения были не лишены здравого смысла.  Но если речь заходила об отвлеченных предметах, например о социализме, демократии,  они начинали нести ахинею. Они ничего не читали. Их  не интересовала ни политика, ни история, ни философия,   ни литература.
У меня не было денег, чтобы купить приличную одежду.  Старое потертое серое пальто и облезлая черная  кроличья шапка придавали мне вид бомжа.   
Моя самооценка, которая, как известно, в значительной степени определяется тем, как тебя воспринимают другие,  резко понизилась, и  я ощутил себя полным ничтожеством.   
  Я пришел к мысли, что до банкротства меня довели собственные ошибки, и стал посыпать голову пеплом.
Я искренне жалел, что когда-то развелся с Тоней. «Надо было любить и беречь свою жену, - думал я. – Ведь лучше ее все равно не найду. Кто, кроме нее, сможет прижать мою голову к груди? Кто приласкает? Да, она изменила мне, но измена – явление естественное.  По природе своей люди полигамны».
Я ругал себя за то, что отказался от знакомства с  двадцатисемилетней москвичкой, преподавательницей вуза,  которое хотела организовать Ольга Николаевна, жена моего научного руководителя. «Вдруг бы мы подошли друг к другу, - думал я. - Почему я не использовал шанс? Жил бы сейчас в Москве».
  Мне было горько оттого, что я проворонил двух красавиц –   Наташу-аспирантку и студентку из соседнего общежития, проявлявших ко мне интерес, что не обменялся адресами с Машей – милой и хозяйственной.  Из нее получилась бы отличная жена, - думал я. -  Какое мне дело до того, как бы отнеслись знакомые  к моей женитьбе на хромой девушке. Лишь бы мне было хорошо».
У меня был подавленный вид, который бросался в глаза окружающим. Как-то в фойе института я встретил Борю Кирьянова, выпускника литфака нашего института – мужчину высокого роста, голубоглазого, с усами, который теперь работал актером в кукольном театре.   
- А у тебя чего настроение плохое? – спросил он, крепко пожав мне руку. 
- А что, видно? – спросил я огорченно. 
- Да.
- Вроде обычное.
Мрачный вид, несомненно,  не добавлял мне шарма и обаяния и отпугивал от меня людей, особенно женщин.   
В  мою жизнь  ворвалась черная, похожая на смерть депрессия, и вонзила в мою душу свои острые когти.
Каждый вечер мне хотелось лечь спать и больше никогда не проснуться. Нередко я, материалист, мысленно обращался к богу: «Господи! Пошли мне легкую безболезненную смерть».
Когда мои страдания стали нестерпимыми, я  вспомнил, что три года назад, когда  я выпивал таблетку тазепама, который  мне прописали при лечении гастродуоденита, я становился спокойным, «как пульс покойника». В середине ноября, когда я  жил в санатории-профилактории нашего института, я пришел на прием к врачу-терапевту. Неудобно было говорить о личной, интимной проблеме, но настроение было такое подавленное, что я решился.
    - У меня депрессия. Пропишите мне какой-нибудь антидепрессант, - попросил я.
Она наотрез отказалась.
- Плохое настроение бывает у всех людей. Нельзя же каждый раз прибегать к психотропным средствам. К ним можно привыкнуть,  - сказала она строгим тоном. - Надо самому поднимать жизненный тонус. -Выходит, спасение утопающих — дело рук самих утопающих, - пошутил я.
 - Да, только вы сами можете эффективно себе помочь.  Общайтесь с друзьями,  ведите дневник, читайте книги, смотрите интересные фильмы, путешествуйте. Это лучше, чем антидепрессанты.

   
Сережа Митич
    В коридоре  института я встретил  Сережу Митича, бывшего однокурсника,  высокого стройного  красивого мужчину двадцати девяти лет. Железная натренированная длань Сережи сдавила мою небольшую аристократическую кисть в смертельном рукопожатии. Меня пронзила боль, но  я улыбнулся, изображая радость встречи. Продемонстрировав свое физическое превосходство, Сережа  спросил, как я устроился.
-  Никак не могу забыть Москву, - признался я. –  Здесь я как в вакууме.
Я стал жаловаться на жизнь, на скуку, на одиночество.
- Приходи ко мне в гости, - предложил он. – Посидим, попьем чая.
В его голосе звучал металл. 
- Когда? – живо заинтересовался я.
- Можно сегодня. Часов в семь. Я живу на втором этаже, крайняя комната в коридоре.
Сережа немногих людей  впускал в свой круг общения. Мы были с ним чуждые по духу  люди. Видимо, на  сближение  со мной он пошел из благодарности за то, что, когда он приезжал в Москву прикрепляться к кафедре, я несколько раз  находил ему место для ночлега в аспирантском общежитии. 
 Когда я зашел в его комнату, я испытал легкое потрясение. Это был настоящий оазис в пустыне.  Всюду идеальный порядок и чистота. Ковер и оленьи рога на стене, аквариум с золотистыми рыбками на столе, люстра, подвешенная к потолку, оригинальный подсвечник, стоявший на журнальном столике слева, круглое зеркало у входа создавали иллюзию роскоши. В комнате не было ни одного окна, здесь постоянно горел свет, но это лишь усиливало экзотичность интерьера.
Меня заинтересовали книги, стоявшие на полке, прибитой к стене с правой стороны. Я бросил на них жадный взгляд: их было немного, десятка два, и, к сожалению, это были, в основном вузовские учебники.   
В гостях у него была Тоня Филиппова - стройная, среднего роста. В ней было ярко выражено женское начало: красивая  грудь, широкие бедра,  красные чувственные губы,  мягкий бархатный голос. По внешнему виду трудно было определить ее возраст. Ей можно было дать и двадцать пять и тридцать пять. У нее была чересчур нежная кожа, и тонкая сеточка морщинок, накинутая на ее милое лицо, несколько старила ее.
Она работала преподавателем философии в нашем институте, жила в общежитии и одна воспитывала сына.
Меня встретили приветливо, усадили за стол.
Сережа сидел, как падишах, и поглощал пищу. Тоня бегала вокруг него и удовлетворяла каждую его прихоть. Он говорил ей резкости, она терпела, называла его Сереженькой.
  - Ты же знаешь, я практик, - заявил он ей надменным голосом, имея в виду секс.
- Ладно, ты, практик, возьми лучше соус, - проговорила она ему смущенным, раболепным  и одновременно укоризненным тоном и подложила ему в тарелку ложечку соуса.
Ее красивые черные глаза лучились, когда она смотрела на Сережу.
  Я сидел как обалделый. У меня щемило в  груди. Мне тоже хотелось иметь такую же женщину. Мне тоже хотелось тепла, уюта, секса.

Непрошеная гостья
На следующий день в одиннадцать утра в дверь моей комнаты громко  постучали, и когда я крикнул: «Заходите», на меня как снег на голову свалились Сережа Митич  и Люба Козлова, аспирантка МГПИ,  которая училась на одной кафедре с моей подругой Таней.  «Какая-то фантасмагория, - подумал я. -  Как она оказалась в Везельске? Почему они вместе?»
- Пусть у тебя Люба побудет. Сейчас у меня срочные дела, я вынужден уйти.  Освобожусь часа через три, - сказал Сережа металлическим голосом.  Его  холодные светло-голубые  глаза  смотрели  спокойно, уверенно.
Люба смущенно улыбалась.
Сережа исчез. Мы с Любой остались в комнате одни.
Ей было лет тридцать. Она была среднего роста, довольно крупная. У нее была в меру большая грудь,    просматривалась талия, но  наметившийся двойной подбородок и  свиные глазки портили  ее внешность.
Я  сходил в буфет, принес котлеты, сочники. Мы пили чай, разговаривали.
Она призналась, что она приехала к Сереже, так как во время московских встреч он произвел на нее сильное впечатление. Я был крайне удивлен, когда узнал, что она заранее не предупредила его о своем приезде.  «Как можно? – думал я. -  У человека своя жизнь. Другая  женщина.  Вдруг она узнает о  визите. Будет скандал. Да и  польститься  ли на тебя супермен Сережа?»
После продолжительного чаепития я усадил ее на кровать, а сам остался сидеть на стуле.  Мы говорили об аспирантуре, о Москве, об общих знакомых.
Прошло три, четыре часа.  Разговор утомил меня, но Митич не появлялся.  У меня возникло подозрение, что он просто сплавил мне непрошеную гостью. Когда стало окончательно ясно, что он не придет, Люба страшно смутилась, покраснела, но попыталась сохранить лицо. 
- А я и не рассчитывала на серьезные отношения с Сережей… Мне просто  хотелось развеяться,  - сказала она. – Я могла бы и с тобой, если хочешь.
Хотя у меня не было  женщины и меня угнетало половое воздержание, я сделал вид, что не понял ее прозрачный  намек. Я не забывал о своем обете не вступать в интимную близость с женщинами, на которых не собирался жениться. Конечно, можно было сделать исключение: Люба не представляла угрозы моей свободе.  Но меня останавливали и другие соображения. «Митич  побрезгал ею. А я что,  существо второго сорта, что ли?  Нет, не буду  играть роль жалкого утешителя.  К тому же она не станет держать язык за зубами, и  о нашей  связи узнает Таня. Стыдно будет перед нею», - думал я. 
Вечером я посадил Любу на московский поезд, и она, отвергнутая,  униженная, навсегда покинула наш город.  Вернувшись в пустую комнату, я почувствовал себя бесконечно одиноким и пожалел, что проявил снобизм. «У Любы грубоватое лицо, но ведь фигура у нее вполне сносная, грудь красивая. Стоило обнажить ее тело,  она бы сразу преобразилась», - думал я с горечью. Но уже ничего невозможно было исправить.   


    Добрый человек из Везельска

В институтской столовой я  случайно встретил своего давнего приятеля Пашу Травкина, сутулого мужчину среднего роста в сером клетчатом костюме, в очках, с усами, с короткой бородкой, короткими жесткими волосами.   У него был какой-то потерянный  вид.
  Мы сели за один стол.
Охваченный идеями «перестройки», я  заговорил  о политической системе,  господствовавшей в нашей стране. 
Я уже более года  был воинствующим антикоммунистом и считал социализм тоталитарной системой. Паша не принимал существующий строй, но, в отличие от меня, верил в Ленина и в «настоящий социализм».   
- Какова его модель? –  горячо спрашивал я. – Как его построить?
Он не смог ответить.
- Я же не специалист, - буркнул он.
- Таких специалистов нет и не может быть, - сказал я. – Построить настоящий социализм – это все равно, что создать вечный двигатель.
Паша насупился.  Ничего не сказал.
Наше знакомство состоялось семь лет назад: мы оба пришли работать  на только что открывшийся подготовительный  факультет для иностранных граждан. Он вел химию, я – русский язык.
Меня привлекли в нем его интеллигентность, мягкость, скромность.  Он никогда не повышал тон,  говорил и смеялся тихо. Одевался скромно, без претензий. Его умные серые глаза смотрели на собеседника  застенчиво.
В технологическом институте, где  мы готовились к сдаче кандидатского экзамена по философии,  я увидел его с  крупной, миловидной,   энергичной  женщиной с ямочкой на правой щеке.
- Это твоя подруга? – спросил я, когда он остался один.
- Больше, чем подруга, - ответил он, смущенно улыбнувшись. -  Жена.
Паша познакомил меня с нею. Ее звали Людмила. Через полгода  мы с Тоней пригласили их к себе в гости.  Мы мило посидели за столом, поиграли в  интеллектуальные игры, подготовленные Пашей, провели конкурс на лучшее буриме.  Когда гости ушли,   Тоня  критически оценила  выбор Людмилы. 
-  Не знаю, что она в нем нашла? – сказала она, когда гости покинули нашу комнату в общежитии.  - Неужели она не могла найти кого-нибудь получше?
Мне Паша нравился больше, чем Люда, но я тоже считал, что они не подходят друг к другу. 
Вскоре мы с Тоней нанесли ответный визит. 
Паша и Людмила занимали комнату  в коммунальной квартире. Мы вчетвером сидели за столом,  разговаривали, пили вино, ели голубцы, приготовленные хозяйкой.  Люда поделилась горем: у них в квартире завелась мышь, она скребется по ночам, мешает спать, поймать ее не удается. И в этот самый миг, легкая на помине, мышь выскочила откуда-то из-под шкафа и пронеслась по комнате. Люда бросилась за нею. Мы с Тоней тоже вскочили со своих мест. Мышь юркнула под палас, лежавший на полу. Я раньше всех подбежал к месту ее укрытия. Я не хотел ее убивать. Но меня захватил охотничий азарт. Кроме того, мне хотелось угодить хозяйке. Чтобы мышь не ускользнула, я через палас  придавил ее к полу. Когда я отогнул край паласа, мышь не подавала признаков жизни. На лице Паши появилось скорбное выражение. Он напоминал человека, который потерял близкое ему существо.
- Я не хотел ее убивать, - срывающимся голосом проговорил я. – Это несчастный случай.
Паша что-то бормотал из вежливости, но видно было, что смерть безобидной мышки потрясла его до глубины души. Люда оставалась спокойной. Когда Паша вышел на кухню, она стала меня утешать:
- Да ты не переживай. Я тебе даже благодарна.
«Прав был Талейран, когда советовал проявлять поменьше рвения», - подумал я с горечью.
Когда я развелся с Тоней,  общение с Травкиными прекратилось. Паша не располагал к душевным излияниям, исповедям. 
Когда он уже учился в аспирантуре (он поступил в нее на год раньше меня), зимой  я случайно увидел Людмилу на улице города. Она была в черной шапке, в шубе. Увидев меня, она шарахнулась в сторону, чтобы избежать встречи. Ее поступок показался мне подозрительным. «Уж не встречается ли она где-нибудь  здесь с любовником?» - мелькнуло у меня в голове.

Идеальный самец
Вечером раздался стук в дверь, и в мою комнату вошел  высокий, широкоплечий мужчина в синем спортивном костюме.
- Я сосед по этажу, моя комната рядом,  - сказал он. 
Я знал, что соседняя комната - это  бывшая миниатюрная рекреация, отделенная от коридора фанерной стеной.
Мы познакомились. Мужчину звали Федей. Он был  русоволосый, голубоглазый.
Он сразу стал обращаться ко мне на «ты».  Я охотно последовал его примеру, так как мне импонирует демократическая манера общения.   
- До поездки в Москву я больше года  жил в твоей комнате, - сказал я. – Ты  в ней один живешь?
- Нет. С Виктором.
- А он кто?
- Слесарь.
Между нами завязался разговор, из которого я почерпнул некоторые сведения о Феде. 
Ему было двадцать восемь лет. Родом он был из Харьковской  области. Лет до двадцати трех жил у себя на родине, потом женился на нашей землячке и переехал в Старый Дол, районный центр.  У него родился сын. Но семейная идиллия  длилась недолго. Он оставил семью,  женился на везельчанке, переехал в Везельск и устроился работать шофером в наш в институт. Правда, с везельчанкой жизнь не сложилась. Последовал новый развод. Во время отпуска он ездил в Старый Дол к сыну и бывшей жене, которая полностью простила его.  «Ты хоть и женился на ней (она имела в виду вторую жену Феди),  но ты же все равно приезжал ко мне, ты же все равно спал со мной», - объяснила она свой поступок.
Я сразу заметил, что мой новый знакомый  - существо примитивное. У меня сложилось впечатление, что за всю  свою жизнь он не прочитал ни одной  книги. Но  ему удалось поразить мое воображение: его донжуанский список   включал, по его словам, пять тысяч женщин.  Даже если эта цифра была преувеличена в десять раз, то все равно достижения Феди были достойны восхищения. 
С этого дня он стал заходить ко мне  чуть ли не каждый вечер и рассказывать о своих победах над женщинами.  В моем лице он нашел благодарного слушателя. Он вызывал у меня зависть и одновременно восхищение.      
Общение с ним на время подавило во мне романтика и   активизировало циника: я, как и Федя, захотел обладать многими женщинами,  наслаждаться ими. 
Каждый раз меня потрясала легкость, с которой он покорял женщин.
На меня произвел впечатление экзотический случай, который произошел еще в родной деревне Феди. 
Выходила замуж его знакомая. Федя  гулял на ее свадьбе. Когда  невесту «украли» и спрятали в сарае, Федя уже поджидал ее там. Он овладел ею за несколько минут. Только невеста привела себя в порядок, как в сарай ворвались ее «спасители».
Как-то он сказал, что «перепортил» половину студенток общежития, что каждый день у него новая.
- Ну как тебе удается? – сказал я с нескрываемой завистью. - Приведи хоть один пример.
Он привел:
- Идет по коридору студентка с физмата. Несет из кухни  горячий чайник. Я говорю: «Тань, зайди на минуту. Поговорить нужно». Она заходит. Я говорю ей: «Поставь чайник на стол». Она ставит. Я заваливаю ее на кровать, трахаю.  Через десять минут она с  чайником идет дальше.
- Ты не боишься, что тебя обвинят в изнасиловании? Ведь можно срок получить, - сказал я.
Хитрая, нагловатая  улыбка, блуждавшая на его лице, говорила о том, что он не боялся последствий. Я ломал в голову,  почему ему всегда сходило с рук столь дерзкое поведение, почему студентки никогда не жаловались на него.  Я нашел две  причины,  объясняющие этот феномен.  По всей вероятности, он покушался не на всех студенток подряд, а только на тех, кто проявил к нему интерес. Он заранее примечал девушек, которым нравился (наверняка они бросали на него заинтересованные взгляды), и  силой брал  только их.  Кроме того, его спасала профессия. Шоферу прощается то, что никогда не простится преподавателю. Как говорится, что шоферу хорошо, то преподавателю смерть.
Как-то он заметил, что одна студентка положила на него глаз.  Он  проводил  ее до дома, в котором девушка с подругами снимала однокомнатную квартиру.  Она стала прощаться с ним, но он увязался за нею в  жилище. Оказалось, что дома никого нет: ее соседки    уехали на выходные к родителям. Федя провозился с девушкой почти всю ночь. Она упрямилась, не хотела отдаваться. Тогда он пообещал в ближайшее время жениться  на ней. Девушка не выдержала его натиска и перестала сопротивляться. Она оказалась девственницей. Овладев ею, он сказал, что у него есть жена и ребенок. «Зачем же ты меня обманул!» - крикнула обиженная и оскорбленная девушка. Федя только посмеялся. «Да тебя хотелось трахнуть!» - сказал он ей.
- Сразу отстала от меня! - закончил он историю.
Я  критически  относился к донжуанским победам, одержанным с помощью обмана и насилия.  Но хотя меня коробили  средства,  с помощью которых Федя достигал своих целей, я  продолжал с ним общаться. Он был интересен мне как объект для наблюдения.
- Ну а преподавательницы у тебя бывают? – спросил я его при очередной встрече. 
Оказалось, что на его  счету десятки преподавательниц.
- И сейчас есть одна с биофака. У нее с мужем отношения плохие.
Меня  обожгла зависть.
- А где ты  с нею встречаешься? – спросил я.   
- У  нее в кабинете. Она держится руками за шкаф. Я сзади подхожу, сдергиваю с нее трусы. Как вгоню в нее болт, так  она вся трясется и повизгивает. Говорит: «Федя, приходи в любое время!»
- Долго длится ваша связь? – поинтересовался я.
- С год.
- Кто она? – спросил я. – Признайся. Я никому не скажу.
Он уклонился от ответа.
У меня возникло подозрение, что визгливая любовница – это  Людмила, жена Травкина: она и на биофаке работает, и с Пашей на грани развода. 
Я не сомневался, что своих партнерш по сексу Федя конспирировал не из благородства, а из прагматических соображений: если бы он предавал гласности имена своих любовниц, то женщины, боясь позора,  отказывались  бы вступать с ним в интимную связь. 
- Никаких достоверных фактов ты не приводишь, - сказал я разочарованно. -  Может, все, что ты рассказываешь, всего лишь твои фантазии.
Моя скептическая фраза задела его самолюбие. Видимо, она побудила его убедить меня в том, что он не врет.   
Как-то он предложил  познакомить меня   с молодой работницей бензоколонки. Я догадывался, что она одна из его подружек, но  согласился с нею встретиться.   
Вечером Федя повел меня к  Дворцу культуры «Строитель». Подошли к перекрестку, освещенному ярким светом фонарей с изогнутыми гусиными шеями.  Я увидел, как навстречу нам идет Паша Травкин. Его  лицо показалось мне изможденным, измученным. Он напомнил мне приведение. Увидев Пашу, Федя резко отвернулся и  шарахнулся в сторону, изображая испуг.
У Феди не было никаких оснований бояться Паши и спасаться от него бегством. Его выходка имела другую цель – дать мне понять, с чьей женой он занимается сексом, когда захочет. 
Мысль о том, что  мой товарищ - благородный, порядочный человек,  страстный защитник природы - стал рогоносцем, испортила мне настроение. Людмила,  которая на рабочем месте отдавалась недалекому, циничному плейбою, вызвала у меня презрение и отвращение.    
Мы простояли возле «Строителя» с полчаса, но женщина так и не пришла. Ушли ни с чем. Федя предложил познакомить меня с другой - сорокалетней - учительницей, но я отказался.

Иногда я наносил Феде ответные визиты. 
Когда в очередной раз  я был у него  в гостях, он дал мне фотоальбом, чтобы я посмотрел фотографию его жены, правда, теперь «гражданской».   
Его жена  была  ничем не примечательной  хрупкой девушкой, но, чтобы оправдать ожидания Феди, я выразил восторг ее внешностью. Он сально улыбался и при следующих моих визитах предлагал посмотреть фотографию жены, полагая,   что я получаю от зрелища  эротическое наслаждение.
Листая альбом, я наткнулся на  фотографию, на которой были изображены молодые люди в милицейской форме. Во втором ряду стоял и сам Федя. Я глазам своим не поверил.
- Так ты в милиции служил? – удивился я.
Когда он рассказывал о себе, этот факт он  скрыл.  Меня подмывало посмеяться над ним.   
- Служил, - признался он. – Эта фотка после окончания школы милиции сделана. На память.
- Ну и долго ты проработал в органах?
- Год. Я с собакой работал. У меня хорошо получалось. Бежишь с нею по следу…
- Почему ушел?
- Следователей не хватало - меня стали грузить делами. Я не люблю писанину. Поругался с начальством и ушел.
Трудно было представить Федю в роли следователя. Такая работа была ему не по зубам, а лучше сказать, не по уму.  Расследования, допросы выходили за рамки его интеллектуальных возможностей. Его стихия –  бегать за преступниками с собакой.  У него, без сомнения, был охотничий талант.
Он признался мне, что знакомый хирург вставил  под кожу его пениса маленькие шарики.
- Зачем? – удивился я.
-  От них телки хорошо возбуждаются. Визжат как резанные.  После меня другие мужики их не могут удовлетворить. 
- А ты сам боли не испытываешь во время полового акта? – поинтересовался я.
- Нет.
Как-то Федя предложил мне быть свидетелем его разговора по телефону с одной из своих любовниц, сотрудницей нашего института.   По  его словам, он занимался с нею сексом у нее дома, когда муж уходил на работу.
- И как она не боится? - недоумевал я. – Ведь муж случайно может вернуться. И тогда развода не избежать.
- Кто не рискует, тот не пьет шампанского, - сказал Федя, сально улыбаясь.
Меня покоробила эта банальная фраза. 
Конечно,  не мог удержаться от искушения послушать, как Федя разговаривает с женщинами. 
Мы пришли в институт рано утром. В фойе не было ни души. Мы поднялись по ступенькам вверх.  В длинном, похожем на туннель, коридоре уборщица – довольно привлекательная женщина лет тридцати пяти - мыла пол. 
Федя направился к ней. У него были  мягкая, как у кота, и косолапая, как у медведя, походка,  и  хитрый, нагловатый взгляд. Он молча  обнял ее и начал тискать ее роскошное тело. Несколько секунд она была неподвижна. Видимо, ловила кайф. Затем, бросив на меня стыдливый взгляд, стала отбиваться от него, пыталась освободиться  из ее объятий.  Но Федя не обращал на нее внимания. Его длинные сильные руки крепко сжимали ее тело. 
- Да отойди ты, кобелина! – крикнула женщина возмущенно, но беззлобно.
Сально  улыбаясь, Федя разжал кольцо своих рук. Женщина, беззлобно ругаясь, вернулась к своим профессиональным обязанностям, а мы зашли в кабинет, от которого у Феди был ключ.
Федя набрал номер. Трубку взяли. Он поздоровался.   
- Ну что, приходить сегодня? – спросил он.
Ему что-то ответили. До меня донесся из  трубки женский голос.
Федя  начал фантазировать:
- Провожу  по губкам… Ввожу в ротик…
Дальнейший разговор напомнил мне секс по телефону.
Когда он положил трубку, я спросил:
- Ну и как? Пойдешь к ней сегодня?
- Нет, муж дома. Когда мы разговаривали, он был в соседней комнате.
- Ну и женщины! Ничего не боятся! Ведь он же мог услышать, догадаться, - говорил я с болью в сердце.
Мужья-рогоносцы вызывали у меня сострадание.  Я по собственному опыту знал, как больно бывает мужчине, когда ему изменяет жена.
Федя только нагловато и хитро улыбался. Репутация женщины, ее семейное благополучие, наконец, честь ее мужа его совершенно не волновали.   
- Кто она? – спросил я у него, когда мы возвращались в общежитие.
Федя, улыбаясь, молчал. Он тщательно конспирировал имена соблазненных женщин.
-  Почему ты молчишь? Я понимаю, ты не хочешь компрометировать женщин.  Но без имен твои рассказы недостоверны. Их неинтересно слушать.  Может, ты все это выдумываешь.  Не бойся мне доверять.   Я умею держать язык за зубами, – горячо говорил я. - Обещаю: все, что ты расскажешь мне, не узнает ни одна живая душа.  Иначе век мне свободы не видать.   
Он сдался.
- Это Надька из канцелярии, - сказал он. 
Меня обожгла зависть, и одновременно во мне шевельнулось презрение к его любовнице.
Я  хорошо  знал Надежду Ивановну. Я не раз заходил к ней с документами в ее кабинет, расположенный  на первом этаже института. Это была женщина лет тридцати пяти, невысокого роста, с изумительной  грудью,  с приятным лицом и светло-голубыми глазами. Я давно  смотрел на нее с вожделением.   Но я знал, что она замужем (на безымянном пальце правой руки у нее сверкало золотое кольцо), и мне даже в голову не приходило предложить ей встретиться. 
С тех пор он стал доверять мне. Он подтвердил мои подозрения, что его крикливой любовницей была Люда Травкина.
  Как-то я был в гостях  у Феди, когда его сосед по комнате Виктор, невысокий, смуглый парень лет двадцати семи,  симпатичный, но мрачноватый,  привел в гости молодую женщину.  Мы познакомились.
Ее звали Ларисой. У нее была неплохая фигура, но меня отталкивали ее хищные зубки и  нагловатое выражение ее лица. 
Из деликатности  я покинул их комнату. 
Через полчаса я услышал стук в дверь соседней комнаты и возмущенный, злой голос Виктора:
- Открывайте!
Я был в недоумении: «Что там произошло?»
На следующий день Федя рассказал, как  развивались события после моего ухода.
Взгляды Феди и Ларисы встретились,  и Федя сразу понял, что она хочет, чтобы он ее взял. Оставалось как-то удалить из комнаты Виктора. Федя предложил ему сходить в магазин за вином. Виктор отказался. На помощь Феде пришла Лариса. Они стали уговаривать его вдвоем. Виктор сдался. Только он вышел из комнаты, щелкнул шпингалет, и Федя бросился к Ларисе.  Мгновение, и трусики слетели с нее. Секс был еще  в  разгаре, когда вернулся Виктор. Они попросили его подождать за дверью.  Виктор пришел в ярость и стал  кулаком барабанить в дверь (я сам слышал этот стук). «Влюбленные» не обращали на него внимания, продолжая заниматься своим делом.  Когда они насладились друг другом, они открыли дверь. «Ты не обижайся, - сказала Лариса Виктору. –   Федя мне больше подходит. Он мне больше нравится».
- А кто она? – спросил я Федю.
-  Учится на третьем курсе в кооперативном институте. Двадцать семь лет. Разведенка. Есть ребенок, - сказал Федя. – Я предлагал ей с тобой потрахаться. Она постеснялась.
- Да я бы и не захотел, - буркнул я смущенно.
Недели через две  я встретил Виктора в бане и завел разговор о недавнем происшествии, чтобы убедиться в том, что Федя говорил правду.  Виктор помрачнел. Ему  неприятно было вспоминать о своем поражении. Он попытался реабилитироваться.
- Все-таки я получил свое, - сказал он. – Я сказал ей: «Пока я тебя не трахну, сумку не получишь». Она поломалась немного, но потом дала. Я трахнул ее прямо в мастерской.
После этого случая я перестал сомневаться в правдивости рассказов Феди.
  - А ты хоть раз участвовал в групповом сексе? – спросил я его в другой раз. 
- Было дело. С одной лаборанткой с биофака. Нас было двое, она – одна. Мне удалось ее уговорить. Хотя у нее был жених.
- Ну и как это происходило? – меня томило любопытство.
- Мой кореш  лег на спину, она  - на него сверху, а я позади ее. Пленочка там тоненькая… – осклабился Федя. – Члены почти касались друг друга.
- Так ты, как я понял, использовал анальное отверстие?
- Да, - скромно сказал он. – Это не хуже, чем влагалище.  Крепкое. Хорошо сдавливает.
Он незаметно показал мне эту лаборантку. Ее звали Зоей.  Она была невысокого роста, худенькая, с прямым носом, с короткими светло-русыми волосами, симпатичная. Ее тело не имело каких-то особых ярко выраженных сексуальных признаков: она не обладала  ни большой грудью, ни широкими бедрами, ни чувственными губами. Но от нее несло сексом.  Она вызывала желание.
Как-то я подсел к ней  в столовой. Мне хотелось узнать о ней побольше.
- Вы давно в институте работаете? – спросил я.
- Уже десять лет. Пришла сразу после школы, - ответила она.
«Значит, сейчас ей 27 лет», - вычислил я.
- Поступить в институт не пробовали?
- Я учусь на заочном отделении.
- На каком факультете?
- На биофаке.
- Там же, где и работаете?
- Да.
- Трудно совмещать работу и учебу?
- Трудно. Тем  более, мы сейчас квартиру ремонтируем.
- Вы замужем?
- Да.
- Давно?
- Нет, два месяца, - улыбнулась она. 
Недели через две я видел, как она идет под ручку с мужем: это был простой симпатичный парень. Он сиял от счастья. Во мне шевельнулась жалость к этому незнакомому мне человеку.  «Вряд ли он чувствовал бы себя счастливым,  если бы знал, кто на самом деле его жена,  - подумал я с горечью. – Поистине: основа счастья – неведение».

- У тебя так много связей с разными женщинами, - сказал я  как-то Феде. – Ты не боишься заразиться? Неужели ты ни разу не заразился чем-нибудь?
- Было два раза, - признался он. - Триппер подхватил.
- Трудно было вылечиться? - поинтересовался я.
- Да нет. Несколько уколов. И все. У меня знакомый фельдшер есть.
Федя предупредил меня, что гонорея бывает у женщин  не только во влагалище, но и в ротовой полости. Второй раз он заразился, позанимавшись с какой-то женщиной оральным сексом.

Через две недели  я спросил Федю, как у него развиваются отношениями с Людмилой.
-  Пришел вчера  к ней домой. Она на лестницу выскочила.   «Уходи,  говорит,  скорее. Муж дома». 
- А ты откуда ее адрес знаешь?
- Был у нее пару раз, когда муж уезжал в Ленинград на обсуждение.   
- А дочка не мешала?
- Нет. Она ее к матери отводила.
  - У тебя огромный успех у женщин, - сказал я Феде при следующей встрече. - Я одного не пойму: зачем ты женился во второй раз? Неужели ты не мог просто так заниматься с нею сексом? 
Он не дал мне вразумительного ответа на этот вопрос. Он только недоуменно улыбался. Мне стало ясно, что на  второй брак его толкнула любовь. Как ни странно, даже он, «плейбой» и циник, не имел иммунитета против этой болезни. 
Я записал в дневнике: «Женщины, с которыми Федя имеет дело,  не являются  какими-то шлюхами. Они  типичные представители прекрасного пола. Больно осознавать, что любую женщину   может соблазнить примитивный мужчина вроде Феди. Как ему удается?  Я  сделал потрясающее открытие: Федя не теряет время на пустые отвлеченные разговоры, а сразу берет  быка за рога.  Казалось, женщины должны возмутиться его действиями и убежать от него. Но этого не происходит. Они попадают в его  ауру и легко идут  на сексуальный контакт с ним. Его примитивная тактика сделала его одним из самых успешных соблазнителей нашего  времени.  Стоит ли метать бисер остро и шуток, пытаясь обольстить женщину?
Вместе с тем,  нельзя не отметить, что  методы  Феди позволяют ему овладевать лишь телом женщины, но не ее душой. Женщины, которые  вступают с ним в интимные отношения,   расстаются с ним легко - без сцен, без истерик. Более того, даже   разрыва как такового не бывает.  Они  просто перестают встречаться.  Федя им нужен  только как сексуальный партнер. Для них он является  своего рода мужским эквивалентом проститутки».

Общество Феди начало меня тяготить. Его рассказы с однообразным сюжетом надоели. Ограниченность его кругозора и примитивизм мышления раздражали (он мог говорить только о сексе  в его примитивных формах).  Кроме того, он отвлекал меня от работы над диссертацией.
Я стал избегать общения с ним. Когда вечером он приходил ко мне, я извинялся и говорил, что мне нужно писать лекцию или готовиться  к практическим занятиям.   Постепенно наша «дружба» пошла на убыль, а когда в конце ноября меня переселили в другое общежитие, вовсе сошла на нет.   

Злая кукла
 
Ко мне подошла  Игнатова - заведующая кафедрой русского языка на узбекском отделении, красивая, яркая женщина, одетая в зеленый бархатный костюм, больше похожая на актрису, чем на преподавателя вуза. На первый взгляд ей вполне можно была дать лет тридцать: ее походка была легка, стан гибок, золотые волнистые волосы падали на узкие плечи, с лица не сходила ослепительная улыбка. Лишь тонкие морщины на висках и щеках да небольшие мешки под глазами  выдавали в ней бальзаковскую женщину (по моим подсчетам ей  было сорок  два года).
- Николай Сергеевич, - проговорила она доверительным тоном, - одной хорошей студентке-заочнице нужно поставить  зачет по стилистике. Она переводится из Липецкого пединститута. На кафедре  зарубежной литературы кто-то сказал, что вы зануда, но я этому не верю. Я им говорю: «Что вы ерунду говорите!».
Слова о занудстве меня больно задели, хотя я и понимал, что   Игнатова пытается манипулировать мною. Меня охватило благородное негодование, но я сдержался.
-Пусть считают, - проговорил я спокойно, - Это их право.
-Поставите? Ведь она уже сдала в Липецке.
- Пусть подходит.
- Ее зовут Дубинина  Маша.
Игнатова, высоко подняв голову, расточая улыбки встречным, направилась в свой кабинет. 
На душе моей было гадко: из головы не выходили слова Игнатовой о том, что кто-то считает меня занудой.  «С каких это пор принципиальность расценивается как занудство? - думал я. - Кроме того, я всегда открыт для разумного компромисса. Кому из преподавателей я отказал?  Никому. Почему же обо мне сложилось такое мнение?»
     В этот же день после второй пары ко мне подошла хрупкая, модно одетая студентка. На ее лице сияла улыбка.
-  Я Дубинина. Светлана Сергеевна говорила вам обо мне, - проговорила она  пронзительным  голосом, дисгармонировавшим с ее  миниатюрным обликом.
Прозвенел звонок. Мне нужно было идти на занятия.
-Подойдите ко мне  после этой пары, - сказал я.
Через два часа она зашла в аудиторию, в которой я проводил занятия и в которой еще оставались студенты, ожидавшие очередного занятия.
- Садитесь, - пригласил я.
На ее маленьком лице снова засияла  улыбка - кокетливая, интригующая. Девушка  была довольно смазлива. Я попросил «экзаменационный лист». Щелкнул замок дамской сумочки, и «хвостовка» легла на стол. Я уже хотел вписать в нее  «зачтено», но до неестественности  кокетливое  выражение лица моей собеседницы  побудило меня затеять с нею разговор. Ручка оторвалась от бумаги.
- Где вы учились? - спросил я.
Дубинина охотно рассказала о  своей студенческой одиссее.
     Она начинала учиться в нашем  институте, но  он ее не устроил.
- Не тот уровень, - проговорила она с презрением. - К студентам  здесь относятся как к людям второго сорта.
    Она привела два-три примера, как студентов, ее бывших однокурсников, подвергали унижениям.
Я из вежливости поддержал ее:
-К сожалению, у нас господствует авторитарная система.
Разочаровавшись в нашем институте, Дубинина перевелась в Липецк, где проучилась целый год.
- А в Липецке лучше? - поинтересовался я.
- О, там совсем  по-другому. Там в студенте видят человека. А здесь - бессловесное животное.
Столь критическое отношение к нашему институту меня покоробило.  Я не мог дать в обиду свою альма-матер:
- А почему же вы не стали там учиться, если там так хорошо?
-У меня ребенок.
- Понятно. Да и муж, наверное, не пускает? - я ловко выуживал информацию о ее семейном положении.
-Нет, мужа я прогнала, -  она механически  засмеялась.
«А не  назначить ли ей встречу?» - промелькнуло в моем сознании. 
Мы коснулись и других тем. Ее суждения поражали  категоричностью и абсурдностью. «Интересный экземпляр для психологических наблюдений» - подумал я. 
Я набрался смелости и спросил:
-  А что вы делаете по вечерам?
-А что? Вы хотите назначить мне свидание? - спросила она кокетливо.
Ее громкий театральный голос разнесся по всей аудитории. Я  сжался в комок. Студенты подняли головы. На их лицах  вспыхнуло удивление.
-Нет, не свидание, - я пытался  нейтрализовать слова Дубининой. - Но почему бы нам когда-нибудь не пообщаться?
- Можно, - согласилась она. - Например, в парке, когда я гуляю с ребенком.
- Можно и в парке. В парке сейчас хорошо.
- Запишите мой телефон.
Она продиктовала  номер, а я записал его на листке  (дома я перенес цифры в записную книжку).
Когда разговор закончился, я, наконец, поставил зачет. Положив зачетную книжку в сумочку, она гордо удалилась из аудитории.
   Прошло дней пять после этого разговора. Наступило воскресенье. На душе было тоскливо.   Я не знал, что делать, где искать спасение. И тут в памяти всплыл образ Маши Дубининой. «А не позвонить ли ей?- подумал я. - Если сейчас не позвоню, то потом будет поздно. Промедление, как известно, смерти подобно. Она забудет про меня, про наш разговор».
Я набрал  ее номер, воспользовавшись телефоном-автоматом, висевшим на стене общежития.
-Кто это? - послышался в трубке резкий женский голос.
- Николай Сергеевич. Помните?
- Конечно.
- Погода сегодня хорошая. Может, встретимся, погуляем?
-Сейчас не могу. У меня гости. У сына день рождения, -  возбужденно проговорила трубка.
-Ну, конечно, конечно. Встретимся в другой раз.
-Давайте встретимся часов в восемь. Позвоните в семь часов.
- Хорошо.
Трубка запищала.
В условленное  время я снова набрал номер.
-А, Николай Сергеевич! Давайте встретимся на остановке троллейбуса. По «семерке». Остановка «Восход». Там есть телефонная будка. Только я буду немножко пьяная.
-Это даже хорошо, - сказал я, демонстрируя широту взглядов. 
В назначенное время я пришел на остановку. Дубининой не было. Минут через пятнадцать я зашел в телефонную будку, набрал номер. В трубке раздавались короткие гудки - телефон был занят. «С кем-то разговаривает, - подумал я. - Пунктуальность, очевидно, не относится к числу ее достоинств». Я вышел из будки и от скуки  стал прохаживаться вдоль остановки. Было темно. Троллейбусы останавливались, забирали пассажиров и ехали дальше, освещая дорогу фарами.  Минут через десять я увидел, как к остановке приближаются два женских силуэта. Одна из женщин была похожа на Дубинину. Я до предела напряг память: «Она или нет?». Я видел  ее только один раз и в темноте в другой одежде мог не узнать. Женщины направились ко мне.
-Добрый вечер, Николай Сергеевич, - проговорил  пронзительный голос, который трудно было спутать с другими голосами. - Познакомьтесь. Это Татьяна.
   Татьяна, высокая, симпатичная девушка (что можно было заметить даже в полумраке)  посмотрела на меня приветливо. Дубинина  неожиданно стала меня рекламировать:
- Николай Сергеевич. Без  пяти минут кандидат.
Эта фраза меня покоробила, но я не стал  опровергать утверждение Дубининой, я лишь спросил:
-Откуда  вы располагаете  этой не совсем точной информацией? Наверно, вам рассказала Светлана Сергеевна?
-А кто же еще!
Эта реплика меня насторожила: «Значит, они обсуждали мою персону». Мне стало не по себе. 
- Давайте немного проводим Татьяну, - предложила Дубинина.- Уже темно.
Я торопливо согласился:
-Конечно, конечно, сочту за честь.
Дубинина  бесцеремонно  вцепилась в мою правую руку, видимо, демонстрируя подруге  тесные отношения с «без пяти минут кандидатом», и мы пошли с нею «под ручку». Татьяна шла рядом отдельно от нас.
    Дубинина болтала без умолку. Она рассказала, как мило они с подругами посидели за столом.
-У нас был девичник. Мы вчетвером выпили две бутылки коньяка и две - шампанского, - хвасталась она.
Она была так пьяна, что  у меня не возникло никаких сомнений в правдивости ее слов.
Мне показалось, что она ждет от меня  восхищения. Я не мог обмануть ожиданий девушки.
- Как вам удалось  достать коньяк?   - спросил я.
-Доставать не пришлось. Это подарок, - произнесла Дубинина надменным тоном.
Ее прямо-таки  распирало от гордости.
- Сколько лет сыну? - поинтересовался я.
   -  Сегодня два года исполнилось, - сказала Дубинина и стала восторженно  рассказывать о  нем. Если верить ее словам, то он  был просто гениальным ребенком.
Когда мы проходили мимо гастронома, Дубинина спросила:
-Извините, вы не курите?
- Нет.
-А мы курим. Зайдемте в магазин. Надо сигарет купить.
-Я угощаю, - сказал я.
- Хорошо,  - как-то очень легко, охотно согласилась Дубинина, хитро подмигнув подруге, не попытавшись даже из вежливости отказаться от моего предложения.
Мне сразу стало ясно, что посещение гастронома - заранее разработанная операция, цель которой - заставить меня раскошелиться.
  Мы подошли к сигаретному отделу. На полке стояли сигареты двух сортов - «ТУ»   и «Консул».
- Вы какие курите? - спросил я у девушек.
Разумеется, Дубинина, как настоящая аристократка, отдала предпочтение дорогому «Консулу». «Не купить ли две пачки? Это произведет на них впечатление», - подумал я, но после некоторых колебаний ограничился одной. Принимая пачку, Дубинина улыбнулась и поблагодарила за подарок.   
Пока мы дошли до дома Татьяны, мои спутницы выкурили по сигарете. Дубинина  жадно затягивалась дымом, медленно выпускала его изо рта.
Из разговора выяснилось, что Татьяна развелась с мужем и одна воспитывает сына. Мне она нравилась больше, чем Дубинина. Я предпочел бы провести вечер с нею, но, увы,  женщин на свидании не меняют. 
Когда  Татьяна скрылась в подъезде,   я почувствовал какое-то внутреннее оживление. Моя рука нырнула под  руку Дубининой, и мы пошли в обратном направлении. Она играла первую скрипку в нашем разговорном дуэте. Меня коробили  ее вульгарные словечки, грубый и резкий тон, ее цинизм.
     - Работать? - говорила она в сильном возбуждении. -  Нет, фигу. Пусть муж работает, пусть муж обеспечивает семью.  Мое дело - ребенок и ночная баня. 
«Что она имеет в виду под «ночной баней? - недоумевал я. - Секс, что ли?»
  Я слушал ее и ушам своим не верил. Ее  монолог  был похож на пародию, но она произносила слова без тени иронии, с пафосом. Ее высказывания  пугали, у меня даже появилось желание  поскорее ретироваться, но я заставил себя продолжить наблюдения над столь необычным объектом.
- Мне нравится ваша прямота, - сказал я. - Другие кривляются, лгут, говорят, что материальные блага для них второстепенны, а вы говорите без всякого ханжества.
-  А пусть они попробуют без материальных благ! - воскликнула она гневно. - Пусть попробуют! - повторила она с еще большим  эмоциональным накалом.
-А кто ваши родители? - поинтересовался я.
-Мама - директор универмага «Везельск», а папа - простой работяга.
«Теперь ясно, почему ты такая меркантильная и циничная, - подумал я. - Это результат влияния мамы».
Теперь мне стало ясно, почему Игнатова опекала Дубинину: благодаря ее матери она имела  доступ к дефицитным вещам.
-Ты живешь с родителями? - спросил я.
- С отцом.
- А мать?
-Ушла. Она живет с тридцатидевятилетним мужчиной.
- А сколько ей лет?
- Сорок девять.
- Солидная разница.
     - Да. Она ему квартиру сделала, машину купила. Теперь гараж делает.
- Многовато тратит на него. Тебя не обижает?
     - Меня трудно обидеть.  Сегодня она купила костюм.  Я ей говорю: «Это мой» - и конфисковала его, - Дубинина засмеялась. -  Нравится?
На ней был добротный  элегантный костюм зеленого цвета.
- Отличный костюм, - сказал я. - У твоей матери тонкий вкус.
Она говорила сбивчиво, прыгая с темы на тему. За нитью ее рассуждений, рассказа трудно было уследить. Законы логики для нее не существовали. От напряжения моя голова отяжелела.
- Я хочу сейчас одного - рюмку коньяка. Не допила, - громко проговорила она и захохотала.
- У меня дома нет коньяка,  но у меня есть водка. Если хочешь, пойдем выпьем.
- Не люблю водку. Ну ладно, пойдем.
Я понимал, что Дубинина из-за сына не сможет остаться у меня на всю ночь, а значит, до закрытия общежития она должна будет покинуть мои райские кущи. Чтобы подольше побыть с нею в интимной обстановке, я старался идти как можно быстрее. Она же передвигалась черепашьим шагом. Между нами завязалась скрытая, но упорная борьба. Я  тащил ее за руку вперед, она упиралась, тянула назад. Впрочем, наш поединок не мешал ей продолжать бессвязный рассказ, начиненный неправдоподобными, абсурдными эпизодами.
  Она училась в Липецке, но потом почему-то оказалась в Москве. В какой московский вуз она поступила, я так и не понял, но, если верить ее словам, она вращалась в артистических кругах.
  В Москве к ней приставал сам Колягин - популярный актер театра и кино.
- Маша, Маша, - говорил он, а Дубинина смеялась над ним и шлепала по лысине.
- Колягина? - изумился я.
Она подтвердила.
-Почему у тебя лысина, Колягин? - спрашивала Дубинина  и снова шлепала.
  А Колягин рассыпался в комплиментах...
Я порадовался, что у меня достаточно густая шевелюра,  и значит, мне не грозит сотрясение мозга.
Разумеется, я ни йоту ей не поверил ее россказням. Незадолго до встречи я видел фильм, где Колягин играл роль интеллигентного инженера, который развелся с женой и ушел к другой женщине. Обе любят его страстно. Не только герой фильма, но  и сам актер умен, обаятелен. Неужели он, кумир сотен женщин, стал бы домогаться тела этой весьма примитивной девицы?
Она напомнила мне  Хлестакова, который  заявлял, что он на дружеской ноге с Пушкиным. Но даже  персонаж гоголевской комедии в своих фантазиях был скромнее. Он  ведь не хвастался тем, что таскал великого поэта за черные африканские кудри.
Дубинина работала в школе для умственно отсталых детей. Когда - понять было невозможно: хронологическая последовательность полностью отсутствовала в ее повествовании. Надумала уходить. Похоже, в это время она собиралась поступать в педагогический институт. Ей дают характеристику: «такая - сякая».
-Ну давайте, давайте, - сказала Дубинина завучу с угрозой (рассказывая, она воспроизводила интонации).
Завуч почему-то не отдала документ сразу, а когда на другой день Дубинина пришла за ним, она получила другую - изумительную - характеристику.
-Нет, вы мне ту дайте, - потребовала Дубинина.
-Какую ту? - испуганно спросила завуч.
-Ту, что вчера показывали.
-Эта та.
-Не морочьте мне голову. Вы мне ту дайте!
Мне стало стыдно за Дубинину. «Зачем было устраивать сцену, - думал я. - Получила то, что нужно, и улепетывай, пока не передумали».
-Не отдала ? - спросил я.
- Нет!
«Ничего удивительного, - подумал я, - они готовы были дать тебе характеристику заслуженного учителя и даже представить к правительственной награде, лишь бы от тебя избавиться». Показывая Дубининой плохую характеристику, завуч хотела всего лишь попугать ее, пощекотать нервы,  но  надо признать, Дубинина переиграла администрацию. Она заставила самих руководителей школы трястись от страха: требуя «ту» характеристику - характеристику,  с которой ее не приняли бы даже в дворники, а не то что в студенты, она,  в сущности, угрожала остаться работать в школе.
- Вы преподнесли им хороший урок, - сказал я серьезным тоном. - Впредь неповадно будет унижать молодых специалистов.
Нас обогнал студент с нашего факультета. Узнав меня, он обернулся и сказал, улыбаясь:
-Здравствуйте,  Николай Сергеевич.
- Как хитро он улыбнулся, - проговорила Дубинина, начинавшая, видимо, трезветь. - Подумал, наверно: «Ну и Николай Сергеевич», - произнесла она укоризненно, осуждающе покачав головой.
Я из вежливости засмеялся.
Мы подошли к общежитию. Возле него, несмотря на позднее время, было светло, как днем: из десятков окон лился яркий свет. Дубинина остановилась:
-Подождите, я покурю.
Мне не хотелось останавливаться: жильцы, среди которых было немало преподавателей, могли увидеть меня рядом со студенткой.
-Давайте покурим в комнате, - предложил я.   
-Здесь воздух свежий. Люблю курить на свежем воздухе, -  громко сказала она, привлекая внимание прохожих.
Когда мы шли по коридору, у меня было такое чувство, будто я нахожусь под обстрелом противника на минном поле. Дубинина же не испытывала ни малейшего смущения.  Каблучки ее туфелек так громко стучали по полу, что вахтерша резко повернула голову в нашу сторону, а моя соседка Татьяна, стряпавшая на кухне, посмотрела на нас изумленными глазами. Я пожалел, что привел Дубинину  в общежитие, но путь к отступлению был отрезан, мосты сожжены.  Я постарался поскорее  укрыться в блиндаже своей комнаты.
Я открыл бутылку водки и налил две рюмки.
-Я водку не буду пить. Не люблю. Я пью коньяк, - сказала гостья.
«А какого ж черта ты пришла ко мне. Я же предупреждал, что у меня нет коньяка», - зло подумал я. Она все больше и больше меня раздражала. Чтобы поднять настроение, я почти без перерыва выпил три рюмки. Разговор между нами продолжился. Оказавшись в моей комнате, она бесцеремонно перешла на «ты»:
- Слушай, не возражаешь, если я тебе вопрос задам?
Я понял, что она начнет расспрашивать меня о личной жизни.
- Нет, если можно, то лучше не надо.
Помолчали. Закрутилась пластинка. Жанна Бичевская пела белогвардейские песни.
-Люблю Бичевскую, - проговорила Дубинина.
-Я тоже.
Минут десять мы молчали, слушая музыку. Во мне проснулся циник.  «Зачем я привел эту дуру?» - с горечью думал я.
- Слушай, а зачем ты меня привел к себе? Зачем? - проговорила Дубинина грубо, взвинтившись, резко поменяв тональность  разговора.
- Я же говорил: пообщаться.
- Ты был женат. У тебя есть ребенок. Ты платишь алименты. У тебя нет квартиры. А ты привел студентку!
- А ты откуда знаешь обо мне эти подробности? - спросил я, похолодев.
- Ну раз меня мужчина пригласил, должна же я навести справки.
- И у кого же ты наводила справки? У Игнатовой?
- Да. И у  Довыденко.
«Ну и влип же я. Какой прокол! - в ужасе подумал я, - Теперь всем будет известно, что я студенткам назначаю свидания и вожу их к себе в общежитие».
Поступок Дубининой потряс меня своей нелепостью, неадекватностью. Я ведь не предлагал ей выйти за меня замуж, я предложил ей всего лишь  пообщаться в неофициальной обстановке, а она  поставила на уши  весь институт, собирая обо мне информацию.
Я еще больше помрачнел. Меня угнетала  мысль о неизбежности  скандала.
- Если ты знала обо мне все, то зачем пришла? Я же не тянул тебя насильно. Кстати,  дверь открыта. Ты можешь идти.
Она не двинулась с места.
-Сколько тебе лет? - поинтересовалась она.
- Зачем тебе?
- Ну скажи сколько. Что ты менжуешься!
- Какое это имеет значение? - проговорил я, но после непродолжительной паузы добавил: - Тридцать два.
- Выглядишь моложе. Я мысленно дала тебе тридцать один.
- Мне больше нравится, когда мне дают тридцать.
-Возраст - это чепуха, - рассуждала Дубинина. - Знаешь, сколько лет было моему первому мужчине? Тридцать восемь. А мне тогда было восемнадцать. Он мне в отцы годился.
  Неприязнь к Дубининой усиливалась, но нужно было поддерживать общение. Я еще раз попытался налить ей водки, но последовал грубый окрик:
- Ты меня водкой не пои! Я не пью!
- А  одеколон ты не пьешь случайно? - поинтересовался я. - У меня есть отличный одеколон - «Ожен». Мне его бывшая жена подарила на день рождения лет восемь назад. Я редко им пользуюсь.
От скуки  я один пил рюмку за рюмкой - бутылка  на две трети опустела. Мне казалось, что я совершенно трезв, но, наверное, это было ложное ощущение. Трезвый человек не мог так себя вести. Я подошел к Дубининой и поцеловал ее в щеку и в ухо. Она промолчала, и последовал следующий шаг. Я обнял ее со стороны спины. Мои ладони  слегка сдавили ее миниатюрную грудь и стали вращаться, касаясь упругих сосков. Тельце Дубининой  дернулось.
-Слушай, Коля, тебя еще ни разу не били? - резко сказала она.
-  Нет, женщины не били, - честно ответил я. - Ты хочешь быть первой?
Меня вдруг разобрал смех - беззлобный, добродушный, человечный.
- За кого ты меня принимаешь? - голос ее был резок и груб, как у продавщицы, торгующей  дефицитным товаром.
- За симпатичную женщину, - ответил я. - Разве я ошибаюсь? Неужели ты синий чулок?
- Отстань!
Пришлось оставить ее в покое.
- Твой муж где живет?
- У матери своей. Я ему говорю: «Толстый, пошел отсюда» - и он уходит.
- А разводиться вы не собираетесь?
- Он не хочет.
- Почему? Любит?
-Да где он найдет такую,  как я.    
«Да уж такую дуру, действительно, трудно найти», - мысленно согласился я.
Дубинина пересела со стула на кровать. Я подумал, что в ней пробудилась чувственность, и сел рядом. Кольцо моих рук сомкнулось вокруг хрупкого женского тела, и у меня впервые за весь вечер появилось сексуальное желание. Дубинина застыла,  и моя рука  полезла под ее новую кофточку. Я подумал, что дело сдвинулось с мертвой точки,  но настроение моей гостьи снова изменилось:
- Отстань, - буркнула она, отстраняя мою руку.
Я  беспрекословно выполнил ее требование: с дурами опасно связываться.
-Ты плохо одеваешься, - сказала она. - У тебя маленькая зарплата, что ли?
-  Пока небольшая. Я же еще не кандидат. Да и где сейчас купишь хорошие вещи?
- У фарцовщиков. Тебе нужны джинсы, хороший свитер, - поучала Дубинина.
- Для начала я хотел бы купить хороший костюм.
- Костюм можно через маму попробовать.
- Хорошо бы. Я бы мог переплатить в рамках разумного. Я понимаю, что, даже работая в магазине, не так-то просто приобрести хорошую вещь.
Разговаривая со мной, она почти не реагировала на мои реплики. Ход ее мысли  зависел лишь от процессов, протекающих в ее маленькой головке. Ее голос был пронзительно громок. Я просил ее говорить потише:
- Соседи спят.
- Боишься, не надо было приглашать! – прокричала она визгливым тоном.
- Не боюсь.  Но люди спят. Мы им мешаем.
Мои просьбы она  пропускала мимо ушей. Несколько раз она ходила в туалет, и каждый ее выход в коридор был целым событием: грохотали каблуки, громко хлопала дверь. «Черт бы тебя подрал, - думал я - Неужели нельзя потише». У меня сложилось такое впечатление, что она сознательно стремится обратить на себя внимание  соседей.
Вся бутылка была выпита. Пьяным я себя не чувствовал, но мне  безумно захотелось нежности, женского тепла. Я встал перед Дубининой на корточки. Моя голова уткнулась в ее тоненькие бедра. Руки легли на ягодицы. Я был похож на утопающего, который хватается за змею. Дубинина притихла, и на мгновение у меня возникла иллюзия, будто со мной полноценная женщина. 
- Будешь, наверно, рассказывать своим  однокурсникам, как я стоял перед тобой на коленях, да? -     сказал я.
Дубинина хмыкнула.
-Может быть, я когда-нибудь пожалею об этом, но сейчас мне все равно. Только не забудь сказать им, что прежде чем встать перед тобою на корточки, я выпил бутылку водки.  Это важное смягчающее обстоятельство, - пошутил я.
Когда Дубинина молчала, возникала иллюзия, что рядом со мной сидит симпатичная  интеллигентная женщина, и у меня возникало желание   погладить ее по голове и даже  поцеловать. Но стоило ей что-либо сказать,  как наваждение исчезало, и передо мной возникала грубая, глупая, вульгарная девица, с которой не хотелось иметь ничего общего.
- Сколько тебе лет? - спросил я.
- Двадцать три.
- Ты еще очень молодая. Я старше тебя почти на десять лет.
-Ты скажи, почему ты в общежитии живешь?
- Так получилось. К сожалению, у меня не было женщины, которая бы сделала мне квартиру. Не было, да и не будет. Ведь в глубине души я романтик. Я верю в бескорыстную любовь. Хочешь, погадаю? – спросил я.
- А ты можешь? – спросила она с недоверием.
    - Да.
Я взял ее руку. Ногти у нее были неровные, вздутые, лак на них - неприятно-красный.
        - Только  я гадаю не по руке, а по глазам. – Я отпустил ее руку.
          - Погадай.
  - Судьба у тебя нелегкая. Ты будешь много страдать. У тебя будет несколько неудачных браков.
       Она изменилась в лице.
        - Ты поконкретнее, - резко  проговорила она.
        - Везде  у тебя будут конфликты. 
Дубинина потеряла интерес к моим пессимистическим предсказаниям.
- Давай я тебе погадаю, - предложила она.
Я протянул ей свою ладонь.
-  Жену свою ты не любил. Ты кто по гороскопу?
- Не знаю.
- Когда родился?
Я назвал год.  На меня посыпались оскорбления:
-  Ты мрачен, успеха у женщин не имеешь и никогда не будешь иметь.
Я разозлился. Надо признать, ей удалось отомстить мне за мои мрачные предсказания.
-Чепуха!  Не зря я никогда не верил гороскопам. Ты нарисовала не мой портрет. И успеха у женщин мне всегда хватало. Другое дело: я не всегда делал правильный выбор.
-А  в каком месяце ты родился?
Я назвал.
Она дала мне характеристику, которая меня вполне устроила.
- Этот портрет ближе к модели. Может, тебе позолотить ручку?
- Почему тебя считают занудой? - спросила она неожиданно.
- Кто считает?
- Игнатова и Довыденко.
Во мне закипела злость:
-Их мнение меня не интересует. Оба они придурки. У них в голове по одной извилине, не больше.
После паузы я спросил:
-А когда они меня назвали занудой?
- Я подошла к ним, спросила, как сдать стилистику. Они говорят: «К Шухову  не подходи: он зануда, не поставит».
-   А других доводов, фактов  не приводили?
-Нет.
Я  пожалел, что в полемическом запале столь критично отозвался об умственных способностях своих коллег. «Напрасно я сгустил краски, - подумал я. - Они звезд с неба не снимают, но люди вовсе не глупые. Дубинина, конечно, передаст им мое мнение об их интеллекте, и мне стыдно будет смотреть им в глаза.  Не станешь же им объяснять, что  мой выпад против них - это защитная реакция. Откуда мне было знать, что в слово «зануда» они не вкладывали оскорбительного смысла».
        Я поторопился  свести на нет свое заявление:
    -Ну тогда я погорячился, когда назвал их придурками. Беру свои слова назад. Они  проявили бы умственную несостоятельность в том случае,  если бы считали меня скучным, они же считают  меня принципиальным человеком, да и то, как оказалось, ошибочно.
Она собралась уходить, когда часы показывали час ночи.
- Останься, общежитие  закрыто, - попросил я.
- Мне надо домой, - завопила она. - Завтра в семь тридцать, когда проснется ребенок, я должна быть рядом.
- Завтра утром встанешь пораньше и к семи тридцати будешь дома.
- Как ты не поймешь, что я не люблю вставать рано!
Не хотелось беспокоить вахтершу,  но Дубинина  так бесновалась, что ничего не оставалось делать, как  подчиниться ей.
Мы направились к  выходу. Дверь была  на замке. Я стал разыскивать вахтершу - хранительницу заветного ключа: только она могла выпустить нас на улицу. На диванчике никого не было. Комната,  где по ночам  наши церберы  задают Храповицкого, была пуста.
- Наверно, она  наверху, - сказал я. - На одном из пяти этажей.
- По коридорам общежития понеслись вопли Дубининой:
- Ищи, где хочешь!
Мы вернулись в нашу комнату.
- Оставайся у меня, - предложил я. - Спи на моей постели. Одна. Я приставать не буду. Я лягу на полу. Постелю матрас.
- Это ты сейчас говоришь. Все вы такие, - брюзжала Дубинина. - Иди ищи.
- Ладно, давай попробуем выбраться через окно.
  Дубинина долго не соглашалась, но так  как другого выхода не было, она решилась.
- А там высоко?
-Нет, не  очень, метра полтора.
Было темно, и земли из окна не было видно. Сверху казалось, что внизу  бездна.
Я вылез первым и начал руководить ее эвакуацией. Смирив гордыню, она беспрекословно выполняла мои команды. Она выбралась из окна, ее ноги опустились на выступ в фундаменте.  Я приказал спокойным, твердым тоном:
- Наклоняйся вперед и прыгай, я поймаю.
Но она не наклонилась и не столько прыгнула, сколько сползла с фундамента вниз. Как она не ударилась ягодицами о фундамент  - одному только богу известно. Ее легкое тельце  попало в мои руки, и у меня возникло ощущение, будто я поймал большую  куклу.
Я, как Сталкер, шел впереди, а она, вцепившись в мою руку, следовала за мною. Мы прошли мимо мусорных баков, счастливо миновали канавы, разрытые водопроводчиками, и вышли на улицу, залитую светом фонарей. Моя правая рука обвила  тонкий стан  Дубининой.
- Спать хочется, -  она зевнула.
- Давай я тебя понесу, - предложил я.
- Нет, нет.
Она вызывала у меня  только досаду  и неприязнь, но я взял ее на руки и понес. Мне  хотелось сжечь лишние калории и поскорее протрезветь.
-Мне жалко тебя. Тебе тяжело? - спросила она.
В ее голосе прозвучала нотка искреннего сочувствия. Впервые за весь вечер говорил человек, а не злая говорящая кукла.
- Нет, ты легкая. Сколько ты весишь?
- Сорок девять килограммов. Ты тяжело дышишь.
- Не переживай, мне не трудно. Будешь потом рассказывать однокурсникам, как  преподаватель нес тебя на руках, - сказал я. - Твоя популярность среди товарищей вырастет как на дрожжах.
Я пронес ее метров сто. По моему лицу градом покатился пот. Я остановился, и ей пришлось спуститься на грешную  землю, но  минут через пять  я снова взял  ее на руки. Она закрыла глаза и доверчиво прижалась ко мне.
- Спи, спи, - сказал я, и у меня на мгновение опять возникла иллюзия, будто на руках у меня полноценная женщина, но она что-то  проверещала, и я снова увидел злую говорящую куклу.
Мы  довольно долго стояли  на лестнице ее девятиэтажного дома. Она выкурила еще две сигареты. Пачка, которую я купил ей в начале встречи, была на исходе. 
- Ты звони, - сказала она на прощанье.
Лифт увез ее наверх, на четвертый этаж, а я пошел домой. На душе была пустота.
С неделю я не звонил ей. У меня не было ни малейшего желания слышать ее голос. Воспоминание о нашей встрече вызывало у меня отвращение. 
Но в воскресенье, когда меня совсем одолела тоска, я набрал номер ее телефона, чтобы напомнить о своем существовании. Никаких серьезных отношений между нами не могло быть, но я надеялся, что она выполнит обещание и поможет приобрести мне новый костюм.   
- А ты знаешь, что я делала? - забрюзжала трубка. - Я ела. А кто-то оторвал меня от тарелки. Тарелка остывает. Я пойду к тарелке.
- Иди, иди, конечно, иди, - торопливо проговорил я и повесил трубку.
«Пошла она к черту, - подумал я раздраженно. - Не буду я больше унижаться из-за костюма. Она  не просто дура. Она  сумасшедшая».
В коридоре института мне встретилась Гордышева,  духовный авторитет кафедры, немолодая, но стройная, легкая, не лишенная шарма женщина, которая долгие годы была моим кумиром.   Всегда подчеркнуто приветливая, вежливая, на этот она даже не посмотрела на меня и поздоровалась сквозь зубы. Ее поджатые тонкие губы, прищуренные глаза выражали презрение. «Уже все знает, - мрачно подумал я. - Дубинина похвасталась Игнатовой, а та разнесла сплетню по всему институту». Меня охватила паника.  Я боялся, что за аморальное поведение коллеги  начнут меня травить, а ректор  уволит с работы.
Полдня я не находил себе места, но потом мне все-таки удалось  взять себя в руки. «Конечно, - думал я, - по мнению наших женщин, я совершил   аморальный поступок:    спутался со студенткой. Но  что мне в петлю лезть или волком на луну выть от одиночества?  Мне нечего стыдиться.  Да, я встретился со студенткой.  Каждый человек имеет право на частную жизнь».
В понедельник в коридоре института Дубинина подскочила  ко мне и при студентах  громко, с хамским выражением на лице крикнула:
- Привет, Коля. Вот ты где! Любовь  Петровну не видел?
На лицах студентов отразилось недоумение. Я от стыда не знал, куда глаза деть. Фамильярность Дубининой привела меня в ярость, мне захотелось сразу поставить ее на место, но, хорошо понимая, что теперь я у нее на крючке, я сдержался и вежливо объяснил ей, где она может найти нужного ей преподавателя.  «Что от нее дальше ждать? - мрачно думал я. - Неужели она решила окончательно меня скомпрометировать? За что? Ведь я ей ничего плохого не сделал».
Еще через час она нашла меня снова. К голове прилила кровь. «Сейчас опять при всех нахамит», - подумал я. - Решила, видимо, меня добить». Она о чем-то спрашивала, я отвечал казенным, вежливым тоном, чтобы поскорее от нее отделаться.
; Ладно, звони, - сказала она на прощанье  громким театральным голосом и исчезла.

Кожин

Ко мне в общежитие  зашел  Кожин -  доцент кафедры литературы, невысокий полный мужчина сорока трех лет, оптимист,  весельчак, который когда-то читал у на нашем курсе зарубежную литературу.   За последние три года  он мало изменился:  широкое  полное лицо, широкие короткие усы,  нос картошкой,   двойной подбородок,   веселые серые глаза, приятный густой голос,  добродушное выражение лица. 
Он попросил меня помочь ему перевезти две кровати из мебельного магазина в квартиру его родителей. Я охотно согласился, так как общение с Андреем Валерьевичем всегда доставляло мне удовольствие. Когда работа была закончена, Кожин предложил мне пойти к нему домой, чтобы отметить покупку. После женитьбы он жил в трехкомнатной квартире жены – Марины Ройтман.
  Марина встретила нас приветливо. Мы прошли на кухню. За столом сидела молодая стройная девушка приятной наружности. В ее серых глазах светился ум и доброта. Наши взгляды встретились.  Она вдруг засуетилась, стала собираться домой и вскоре ушла. Почему она так спешно покинула наше общество? Может, ее испугала заинтересованность в моем взгляде?
Мы втроем сели за стол. Выпили, закусили.
- Когда защита? – спросила Марина.
- Пока не известно, - сказал я. – Ученый Совет закрыли на неопределенный срок.
Поговорили об аспирантуре, о Москве.
У Марины были красивые карие глаза, стройная фигура, длинные ноги, но я никогда не смог бы в нее влюбиться: меня отталкивали ее нос лепешкой, грубоватая кожа  и неровные передние зубы (к тому же между двумя  верхними передними был большой зазор).
Марина и Кожин совершенно не подходили друг другу. Марина была на пятнадцать лет моложе мужа. Но дело даже не в разнице в возрасте. Марина была крепкая, сильная,   сексуальная. Ей нужен был настоящий самец. Андрей Валерьевич же  был невысокого роста, дряблый и  рыхлый. 
Ни для кого не было секретом, что Марина вышла замуж за Кожина по расчету: он был доцентом и получал приличную по тому времени зарплату, обладал бесценной коллекцией марок,  богатейшей библиотекой, за которую ему предлагали новые «Жигули». (Он отказался от выгодной сделки, так как больше всего на свете любил книги). 
  Во время разговора оба супруга  были доброжелательны ко мне. Марина обещала меня познакомить со студенткой Таней, своей приятельницей.
Я надеялся, что стану частым гостем этой семьи, но мне больше ни разу не довелось у них побывать.  В декабре между мной и Андреем Валерьевичем пробежала черная (точнее серая) кошка.  В разговоре со мной с его уст сорвалась злобная филиппика в адрес  своей начальницы Еременко, с которой он находился в состоянии войны. Я в то время вырабатывал в себе незлобивое, христианское отношение к людям,  поэтому  посоветовал ему простить ее.
- Пусть ее черти в аду прощают! - раздраженно сказал он и отскочил от меня как ошпаренный.
После этого разговора он посуровел ко мне, перестал со мной разговаривать.  Но я не хотел терять его. Моя незлобивость распространилась и на него.

Неразделенная любовь
На Наташу Сухову я обратил внимание еще до отъезда в Москву, когда она была студенткой последнего курса. Она была среднего роста, со светло-карими глазами. У нее было умное, симпатичное лицо.  Мне импонировали ее начитанность, чувство собственного достоинства, которым она обладала. Мне казалось, что она внешне немного похожа на меня, и в голову мне пришла мысль, что мы стоим друг друга. Я хотел иметь именно такую жену.  Когда я учился в Москве, я иногда вспоминал ее.
К тому времени как я вернулся в Везельск, она уже окончила институт и работала ассистентом  на кафедре литературы.
Меня восхитила ее целеустремленность и твердость характера. Она   мечтала стать литературоведом. Когда после окончания института ей  предложили должность ассистента на кафедре русского языка, она согласилась временно занять ее, но как только на кафедре литературы появилась вакансия, она перешла работать туда. Я же, оказавшись в такой же ситуации, как она,  навсегда увяз на кафедре русского языка.
Когда я увидел ее снова, во мне  вспыхнула влюбленность.  Я посылал ей сигналы (взглядами, проявлением интереса).  Но терялся в ее присутствии.
В начале декабря деканат предложил преподавателям  вместе сходить в кино. Разумеется, я,  неженатый мужчина, изнывавший от одиночества,  сдал деньги на билет в числе первых.
За билетами в кассу сходила Наташа. 
В субботу к кинотеатру «Победа» пришли человек шесть. Кроме меня и Наташи, среди энтузиастов были Добродомова – наша деканша, которая пришла с мужем, крупным чиновником, солидным мужчиной с золотыми зубами, в пыжиковой шапке, Кочергин — новый преподаватель кафедры литературы, высокий, изящный, красивый мужчина лет сорока,  Лидия Петровна - преподавательница с кафедры литературы. После фильма мы все вместе вышли из кинотеатра, пошли вниз по улице Чернышевского. Я надеялся, что Наташа пойдет вместе с Лидией Петровной, с которой они жили в соседних домах, и хотел составить им компанию. Но, дойдя до перекрестка, Наташа вдруг сказала:
- Мне к знакомым.
Она попрощалась с нами, повернула налево и пошла одна. От нас стремительно удалялось ее серое пальто и норковая шапка.
Я глядел ей вслед, испытывая сильнейшее разочарование и досаду.
От нашей компании отделился Кочергин,  в дубленке, в норковой шапке, и пошел вслед за нею. Он догнал ее, и они пошли рядом. Более всего меня удивило, что он, женатый человек, отец двух детей, на глазах коллег ухлестывает за юной девушкой. У меня  возникло подозрение, что они заранее договорились уйти вместе. Меня обожгла ревность. «Неужели она в него влюблена? – думал я. - Он же  женатый человек, у него двое детей. Он лет на шестнадцать старше ее». 
Я приплелся домой. Настроение было хоть вешайся. Я решил погонять себя по стадиону. Десять кругов пробежки подняли мой жизненный тонус. Вечером в голову мне пришла идея самовоспитания и самосовершенствования.
  В декабре, январе я не раз видел Сухову и Кочергина вместе. Она вызывала его из  аудитории, и они говорили приглушенно, как близкие люди. У нее было строгое лицо, строгий тон. Было такое впечатление, что она за что-то отчитывает его. Я был уверен, что у них роман.


Тоня

В начале ноября  я узнал от одной  знакомой, что, Тоня вышла замуж.
Вскоре я получил от нее письмо. 
«Коля, - писала она, - с алиментами я, конечно, подожду, сколько тебе будет нужно. А не писала я тебе потому, что не знала, как тебе сказать, что я выхожу замуж, все ждала, что тебе об этом скажет кто-нибудь другой. Судя по тому, что ты «рад за меня», тебе это стало известно. Я бы хотела, чтобы ты на самом деле был рад. Еще больше я бы хотела, чтоб ты женился и чтоб тебе повезло. Не будь слишком разборчивым, женись на той, которая тебя полюбит, но только потом люби ее  и ты за это. В общем, учись на прошлых ошибках.
В воскресенье, 6-го числа, можешь прийти часам к 12-ти, погулять с ним, но давай подумаем о нем: не слишком ли и ему будет тяжело разрываться между нами и тобой. Тут столько событий для него, все вновь, он и так стал плохо спать: засыпает в час ночи, хотя ложится в 10 – 10. 30. Ведь он уже большой, все понимает, и его душа болит. Коля, я прошу тебя, хотя бы пока месяца два-три, пусть он привыкнет к нему (хотя они знакомы 3 года). Ты не думай, я без всякого умысла против тебя это говорю, я просто представляю себя на месте Саши. Мне и то тяжело, особенно тяжело стало, когда ты приехал в Везельск. А ему (Саше) это будет вообще не под силу».
Далее следовали ее рассуждения о правильном воспитании сына. Она просила меня не баловать его ненужными подарками, чтобы он ради них не заигрывал со мной.
Заканчивалось письмо словами: «А вообще подумай над моим предложением на счет того, чтобы пока вам не встречаться (эта мысль, кстати, пришла мне после того, как я написала «приходи к 12-ти часам» - так что не думай, что это какой-то хитрый ход с моей стороны). Делай, как хочешь, я полностью полагаюсь на твой разум, думаю, что его покой (душевный) тебе так же дорог, как и мне.
Тоня. 29. 11. 87.»
Еще недавно, когда я думал о ней, меня терзали приступы ревности и злобы. Теперь же она не вызывала у меня ни  малейшего раздражения. Мне хотелось, чтобы ее жизнь была радостной и счастливой.
  В конце февраля я получил от нее еще одно письмо:
«Ты не обижайся, что мы долго не отвечали: я лежала в больнице, а мама уехала к бабе Даше по телеграмме – она заболела.
Меня пока из больницы не отпустили. Я не знаю, как быть: ни мамы нет, ни я не могу, да и Саша недавно переболел ОРЗ и еще не окреп для дальних прогулок по городу. Может, еще потерпишь до тепла? А там и мама приедет, она, думаю, сможет повести Сашу на встречу с тобой.
Коля, извини Сашу за то, что он не поздравил тебя с праздником: я была в больнице, мама закрутилась в заботах – некому было ему подсказать».



Танцовщица
Как-то в начале декабря мы сидели с Митичем  вдвоем у него в комнате, пили чай, разговаривали. Раздался стук в дверь. В комнату вошла девушка лет двадцати. Она была среднего роста. У нее была первоклассная фигура, красивое лицо. Черные спортивные брюки обтягивали ее необыкновенно стройные длинные ноги, а футболка подчеркивала красивую грудь. 
- Можно к вам, Сергей Васильевич, - сказала она, смущенно улыбаясь.
Она переступила порог, остановилась.
- Извините, - резко сказал Митич. – Я занят. Видите, у меня друг.
Девушка извинилась и смущенно покинула комнату.
Я был потрясен тем, как легко он «отшил» эту красотку.   
Я узнал, что девушку зовут Галя, что она работает на факультете общественных профессий лаборантом, ведет у студентов танцы и сама танцует, что живет она  в общежитии.
Я заходил на ФУП по делам, и мы познакомились. Она была общительна, мила.
 Как-то я подошел к ней, заговорил.
- Как вы отнесетесь к моему предложению вместе сходить в театр?
- Положительно, - сказала она. – Я люблю театр.
Ее голубые глаза смотрели на меня проникновенно, с симпатией.
- Хорошо. Я куплю билеты на какой-нибудь интересный спектакль, потом зайду к вам, скажу.
Но прошла неделя, две, а я не решался подойти к ней. 
Сначала мне казалось, что я тушуюсь из-за хронической бедности. Ведь даже на билеты в театр мне надо было у кого-то занимать деньги.   Затем появилась другая версия: я избегаю встречи с девушкой из-за  еще не угасшей любви к Суховой.
Но, покопавшись в своем подсознании, я нашел  более весомые причины своей нерешительности.
Я не сомневался, что если вступлю с Галей в интимные отношения, то  рано или поздно свойственная мне патологическая жалость заставит меня жениться на ней. Но она не устраивала меня как жена: во-первых, она была влюблена в   Митича (ведь я встретил ее у него), во-вторых,  ей не хватало интеллекта и образованности.   
  Я так и не подошел к ней.


Аппендицит
Еще девятнадцатого декабря, в день моего рождения, у меня начало покалывать в  правом боку. Я решил, что это колит, и на боль не обращал внимания. Утром, двадцатого декабря, покалывания продолжались, и у меня возникло подозрение, что это аппендицит.  Я не раз слышал, как от перитонита умирали люди, и стал опасаться, что меня постигнет та же печальная участь.    
Часов в девять утра я пешком направился  в центр города, в диетическую столовую. Дорогой покалывания продолжались. 
Аппетит, как всегда, был отличным, и мой желудок наполнился добротной диетической пищей.
Возвращаясь в общежитие, я  проходил мимо поликлиники. «Зайду-ка я на всякий случай  к врачу проконсультируюсь», - решил я.
Была суббота, но дежурный врач - женщина лет сорока пяти -  была на посту. Она выслушала мои жалобы, попросила раздеться по пояс, стала пальцами тыкать в бок.
- Больно?
Я неопределенно пожал плечами и сказал:
- Немного больно.
Она выписала мне лекарства.
- Явных признаков аппендицита нет. Но на всякий случай сходите к хирургу,  проверьтесь,  - сказала она.
Я пришел в приемное отделение больницы.
Хирург – высокий худой мужчина лет сорока, похожий на гвоздь,  с простым продолговатым лицом (позже я узнал, что его звали Иваном Федоровичем),  -  стал своими длинными пальцами с силой тыкать мне в бок и резко выдергивать их. 
- Больно? – спросил он.
- Вроде бы больно, - сказал я неуверенно.   
Я действительно, испытывал боль. Но я не был уверен, что эта боль была связана с аппендицитом.  Даже здоровый человек, наверное, почувствовал бы  боль, если бы  в его живот    вонзались чьи-то пальцы.   
- Давайте мы вас на всякий случай прооперируем, пока бригада не разошлась! – сказал хирург.
Меня охватил страх. 
- Может, не надо, - взмолился  я. - Боль  не сильная. Может, это не аппендицит.  А вы меня напрасно разрежете.
- Надо! – твердо сказал Иван Федорович. 
- Но я только что поел.
- Ничего.
Я лег на тележку, и меня повезли в операционную.
Через несколько минут я уже лежал на операционном столе. Мое тело освещала огромная лампа, нависавшая надо мною. Мои руки были пристегнуты ремешками к столу. Вокруг меня сгрудились люди в белых халатах.  Гремели хирургические инструменты.
Операция меня не страшила. Я боялся, что она будет бесполезной. 
  У моего изголовья стояла медсестра – женщина лет сорока. Вначале операции мы вели с нею светскую беседу, но когда боль стала нестерпимой, я стиснул зубы, закрыл глаза, и моя собеседница  исчезла из поля моего зрения.   
  Операция длилось долго, минут  сорок, а может и больше.  Когда она, наконец, закончилась, я спросил у сестры:
- Ну, хоть не зря оперировали?
- Не зря.
- Был ли аппендицит?
Она  ввела меня в курс дела: гнойного воспаления слепой кишки у меня не было (так что угрозы для жизни не было), но  аппендикс воспалялся много раз, и каждый раз на месте воспаления он прирастал к какой-то кишке. 
После операции меня на тележке отвезли в палату, положили на кровать вблизи двери.
Кроме меня,  в палате лежало еще три человека.   Душой нашей компании был, бесспорно, Павел Федорович - мужчина шестидесяти пяти лет,  высокий, сутулый, широкоплечий, с длинными руками,  с редкими желтыми зубами. В Везельск вместе с семьей он переехал лет десять назад. Его страстным увлечением было пчеловодство. Он пел дифирамбы пчелиному молочку, регулярное употребление которого в огромной степени повышало его половую потенцию.   
- Никогда у меня не было так много баб, как тут, в Везельске. Жена говорит: «Когда ж ты, кобель, успокоишься».
Она знала секрет его сексуального могущества, но не могла лишить его чудесного источника мужской силы. Ее ревность не выходила за рамки разумного, так как сама она не могла его удовлетворить.
- А сколько лет жене? – поинтересовался я.
- Мне ровесница.
-  Где вы находите женщин?  - спросил я.
- В основном по газетным объявлениям. В газете  пишут «брачные объявления». Я откликаюсь на них. 
Он рассказал о недавней связи с женщиной лет сорока пяти, вдовой.  У нее на улице  Вишневой был свой дом. Она сообщила ему в письме свой адрес. Он выпил пчелиного молочка и с бутылкой водки пошел к ней домой. Они выпили, закусили и занялись бурным сексом. От этой близости у него остались приятные воспоминания.
- А как потом прекращаете отношения? – поинтересовался я.
- Да не прихожу больше. И все.
- А молодые женщины у вас бывают? Лет двадцати пяти- тридцати? – спросил я.
- Да зачем они мне! Как-то раз встретился с одной. Бутылку водки принес. По виду ей лет двадцать семь. Разведенка. Ребенок бегает. Подружку позвала. Чувствую, что-то не то.  «Нет, говорю, я вам не подхожу. Найдите себе помоложе». Встал и ушел.
- Бутылку  оставили? – поинтересовался я.
-  Да нет, забрал. 
Всех моих соседей навещали родственники, лишь ко мне никто   не приходил.  Правда, один раз студенты-узбеки принесли мне передачку. Я понимал, что их подношение небескорыстно: за него я должен буду расплатиться на экзамене.   Но уклониться от гостинца мне не удалось.
В среду Павла Сергеевича  выписали. На его место сразу же положили другого больного – сержанта милиции. Ему был тридцать один год. Он был среднего роста, широк в плечах, силен. Надменное выражение лица,  жестокие водянистые  глаза сразу вызвали у меня неприятное чувство. Когда он узнал, что я служил в армии, он попытался сблизиться со мною. Он начал рассказывать о своей армейской службе.  Он, сержант, так избивал молодых ребят – «салабонов», что его разжаловали в рядовые. Мне стало не по себе.  У мурашки по коже пробежали,  когда я подумал, что вот такой рафинированный садист мог быть моим командиром. Это был мне чужой и  неприятный человек. Я не мог поддерживать с ним общение. 
  Когда он заметил, что я не иду с ним на контакт, он стал бросать на меня враждебные угрожающие взгляды.
Он вел себя нагло, по-хамски. Просыпался он рано, часов в пять утра, включал в палате свет, на всю мощь врубал радио, расхаживал по палате,  разговаривал, будил всех остальных. Ночью только заснешь – будит.  Его речь, состоявшая  только из матерных выражений, вызывала у меня отвращение. Его соседство угнетало.  Я не мог его переносить.   
Меня раздражала «советская» система, обрекавшая человека жить в чуждой ему среде – в лагере, в казарме, в больничной палате.
У меня не было желания вступать в  открытый конфликт  с сержантом, и я попросил своего врача выписать меня из больницы пораньше.
-  Хочу встретить Новый год дома, - мотивировал я свою просьбу.
Палаты были переполнены, и врач охотно удовлетворил мою просьбу.
Я вышел на улицу. Погода была сырая, промозглая. Сырой воздух, на дорогах  слякоть.
В троллейбусе, на котором я добирался домой, я увидел Ивана Федоровича, который делал мне операцию. Я поздоровался с ним, хотел поблагодарить его, но он меня не узнал.  Для него я был одним из сотен пациентов.
Когда  я вернулся в свое общежитие, моя комната   показалась мне  чужой.  Мне стало смешно: завтрак растянулся на неделю. 
Операция выбила меня из колеи. «Главное – не забросить работу над собой, - думал я. – Макаров  пишет,  что надо совершенствоваться внутренне. Если я буду безукоризненно одеваться, стану опрятным, аккуратным, то изменюсь и внутренне. Внешние изменения отражаются на внутреннем состоянии. Изменился же в какой-то степени мой характер, когда я стал заниматься карате. Цель самосовершенствования не карьера, не успех у женщин, а внутренняя гармония. Операцию аппендицита следует рассматривать как  часть самосовершенствования».


Макаров
  Во время последней встречи, состоявшейся в Москве, мой старый друг Макаров по обыкновению довел меня до белого каления, и я решил порвать с ним отношения. 
- Саня, - сказал я ему перед его отъездом. –  Я уважаю тебя как личность, как оригинального мыслителя. Но в последние годы ты не примиряешь меня с миром, не укрепляешь мой дух, а наоборот, озлобляешь меня, разрушаешь мою психику.  Нам лучше больше не встречаться.  Извини.
Он был удивлен. 
- Ну смотри, как знаешь, - сказал он сурово. – Но если передумаешь, пиши.
Когда он уехал, я почувствовал облегчение.
Но прошло полгода,  и я почувствовал душевную пустоту. Никто не мог заменить мне Макарова.  Мне не с кем  было  поговорить о литературе, о писателях, о женщинах, некому было излить душу. Меня с огромной силой потянуло к нему, но  я упорно боролся с искушением помириться с ним.  Когда же, вернувшись в Везельск,  я оказался в полном вакууме, мое терпение иссякло  - я написал ему покаянное письмо.
  «Ты, наверно, на меня до сих пор обижаешься. А напрасно, - писал я. -  Я хоть и наговорил тебе  много чепухи во время нашей  последней встречи, но я всегда ценил и по-прежнему ценю твой талант. Более того, я считаю тебя самым интересным человеком из всех, кого встречал в жизни. Честное слово, я раскаиваюсь в содеянном. Пора нам прервать молчание. Приезжай ко мне в гости. Обсудим текущую ситуацию, поговорим о будущем.   Возможно, между нами снова будут разногласия. Но на этот раз я вряд ли уступлю тебе в радикализме мышления». 
В ответном письме он пригласил меня в гости, чтобы вместе встретить Новый год. Я согласился. 31 декабря я отправился в путь.  За три с половиной часа «Икарус»  довез меня до Старого Дола, расположенного в ста пятидесяти километрах от Везельска.  Часов в семь вечера я зашел в ветхую избу и увидел   Макарова -  мужчину тридцати семи  лет, среднего роста, с  плешью, с треугольным продолговатым плохо выбритым лицом лицом, с черными усиками, с острым подбородком, в старом лохматом коричневом свитере.    Я отметил, что за последние полтора года, пока мы не виделись,  он почти не  изменился.   Лишь плешь значительно увеличилась в размерах.  Распираемый радостью, я крепко стиснул его руку. Он нервно отдернул ее - рукопожатия  всегда вызывали у него сильнейшее раздражение. 
  Он переоделся, и мы отправились к его друзьям Эдику и Райке, которые жили в Новом городе. Хозяева встретили нас радушно.  Эдик был  высокий, длинноволосый мужчина тридцати трех лет. Его жене Райке тоже было тридцать три года. Она была среднего роста, полная, налитая, круглолицая, миловидная. Стол был накрыт богато. Было что выпить и что закусить. Эдик, работяга,  во все времена умел зарабатывать неплохие деньги. Мы сели за стол. Пили, ели,  говорили. В 12 часов произнесли тост за Новый год, пожелали себе и друг другу исполнение желаний.
  Мне было тридцать три  года.  В этом возрасте Иисус Христос уже спас человечество и вознесся на небеса. Я же рассматривал будущий год как год земных свершений. Я надеялся найти любимую женщину, защитить диссертацию.  «Сбудутся ли мои ожидания? – спрашивал я у себя и сам себе отвечал: - Сбудутся! Сомнения прочь!»
Часа два мы смотрели телевизор. Опьяневший Эдик нес всякую чепуху.   Вдобавок приходилось напрягаться, чтобы разобрать его речь, так как дикция у него была отвратительная.  Мне дико захотелось спать. Не было сил терпеть. Хозяева предложили нам остаться у них на всю ночь,  но мы с Саней предпочли пойти домой.
Общественный транспорт не работал. Мы шли пешком. Холодные звезды и луна освещали  дорогу, покрытую льдом.  По сторонам белел снег. Чтобы избежать падения, при котором мог разойтись шов, я шел медленно, осторожно ступая на лед. На три километра пути ушло часа полтора.
В избе было холодно. Макаров растопил печь. Едкий дым заполнил комнаты. Когда пришло тепло, я заснул. Утром проснулся с тяжелой головой.
Мы «трескали» бутерброды с колбасой, пили чай и «трепались» о литературе, о жизни, о женщинах.  В который раз Саня критично отозвался о Ремарке, кумире своей юности. Его возмущала надуманность некоторых персонажей-простолюдинов, которые вели с главным героем изысканные диалоги и сыпали тонкими остротами. Между нами закипел спор.
- А  мне по-прежнему он  дорог, - сказал я. -   Приятно хоть изредка забыть о скучной реальности и  погрузиться в его  мир. Я время от времени открываю «Триумфальную арку» или «Трех товарищей» и прочитываю страницы две, три.
Саня с увлечением рассказывал о работе в городской газете, дал почитать мне свою статью. Посвященная описанию технологического процесса, она мне не понравилась. Но из деликатности я похвалил стиль.
Я не мог упустить шанс исповедоваться, излить душу.
- Странно сложилась наша жизнь, -  говорил я философским тоном. - Оба мы одиноки.  У тебя хоть отдушина есть –  творческая работа.  А у меня ничего этого нет. Диссертация -  это рутина. Из-за нее у меня постоянно плохое настроение. Я не знаю, как ее довести до ума. Впрочем, я до сих пор  не считаю себя бездарностью. Причина моих трудностей другая. Я допустил ошибку, когда принял предложение работать на кафедре русского языка: лингвистика – не та сфера, где я могу реализоваться. Ты же знаешь, что я никогда не хотел быть лингвистом. Если бы я проявил твердость и пробился на кафедру литературы, я был бы успешнее, а значит и счастливее.
  - Да, язык  – это фигня. А ты не можешь перейти на кафедру литературы?
- Теоретически могу. Но не сейчас. Сейчас мне надо доделать диссертацию, защититься. Я же три года на нее потратил.
- Ты постарайся. Сделай ее.
- Постараюсь. Если стану кандидатом, то жизнь моя изменится.  Увеличится зарплата. Появятся женщины, а может и семья. Я понял, что мне нужна семья. Впрочем, когда я разводился, уже тогда я знал, что когда-нибудь об этом пожалею.
- Но у тебя как порядочного мужчины не было другого выхода, - успокоил меня Макаров.
Заговорили о женщинах.
Саня со злобой  рассказал, как от него ушла Надюшка, его симпатичная  подруга, с которой он приезжал ко мне в Москву.  Она с ребенком прожила  у него в избушке около года.  Один раз пришел: нет ни Надюшки, ни ее сына, ни их вещей. Позже он узнал, что она вернулась в общежитие к мужу-алкоголику, который регулярно ее дубасил.
-  О ней не стоит жалеть. Она  не твоя женщина, - сказал я. – У нее неплохая фигура, приятное лицо. Но она примитивна. О чем с ней говорить? Дело даже не в том, что она неинтересна тебе. Главная беда:  ты  тоже ей неинтересен. Интеллектуалы вызывают такую же скуку у примитивных людей, как и примитивы у интеллектуалов.  Даже если ты и будешь играть роль простого в доску парня, надолго тебя не хватит. Рано или поздно интеллект все равно даст о себе знать.  К тому же очень  утомительно постоянно носить маску. Прочные отношения возникают только с теми женщинами, которые не мешают нам, мужчинам, быть самими собой.
Саня не возражал.
- Напрасно ты  порвал с Мадленой, - продолжал я. -  Она далека от идеала,  но она ценила тебя, была к тебе  привязана,  не была такой приземленной, как Надя,  у нее наблюдалась тяга к высокому. Конечно, на наших вечеринках она   слишком плотно прижималась в танце к Эдику.  Но это был невинный флирт.
- У нас в Вязельске пустота, - печально говорил я. -  Иногда мне кажется, что в городе вообще нет женщин. Я жалею, что не женился в Москве. Там были подходящие кандидатуры.
Я рассказал ему об упущенных женщинах.
После обеда я отправился в Везельск. Макаров проводил меня до автовокзала.
- Слушай, приезжай ко мне почаще, - попросил я его на прощанье. – Когда я с тобой общаюсь, то снова чувствую себя нормальным человеком. Мне кажется, если бы мы жили поближе, то мне не было бы так скверно. Мне кажется, дело не только в отсутствии женщин, но и в недостатке общения вообще. Не жди праздника. Приезжай раньше. А на праздник еще раз приедешь.
После долгой разлуки Макаров  вел себя корректно, но, кажется, это была последняя встреча, когда он не вывел меня из себя.

Несостоявшееся падение

В середине января в кабинете литературы мы разговаривали с Лидией Петровной о создании «клуба преподавателей», где можно было бы встретиться, пообщаться.
Лидия Петровна была  женщиной среднего роста,  с отличной фигурой, с великолепной грудью,  но она была лет на  семь старше меня (ей было лет сорок),  у нее  были жиденькие волосы и  желтоватые зубы.
Она была не замужем.  Давыденко, наш мощный хромоногий  патриарх,  когда-то похвалялся, что ему удалось затянуть ее к себе на дачу и соблазнить. Помню, когда я узнал об этом, во мне шевельнулось презрение: «Как она могла, ведь он на двадцать пять лет старше ее!» (с годами я стал терпимее относится к «неравным» связям). Когда-то у  Кожина, преподавателя зарубежной литературы,  был с нею роман, дело шло к свадьбе, но  затем Андрей Валерьевич  пошел на попятный (говорили, что он не смог ей простить связь с Давыденко, своим заклятым врагом). 
По всей вероятности, склонности к «научной работе» у нее не было: несмотря на то, что в институте она проработала лет пятнадцать, она так и не написала кандидатскую. Она была общительна, доброжелательна, романтична и немного наивна.   Ей можно было пожаловаться на жизнь, поплакаться в жилетку.   
-  Основной дефицит в нашем обществе – это дефицит общения. Не знаю, как вам, а мне не хватает роскоши человеческого общения, - признался я.
- Общения не хватает всем, - согласилась моя собеседница. - А почему вы не женитесь? Вам нужна жена.
Она  улыбнулась.
- Не до женитьбы. Надо диссертацию дорабатывать. Да и жить негде.
- А вы женитесь на женщине с квартирой, - сказала она,  улыбаясь.   
- Нет, это не в моих правилах.
-  Понимаю. Вы против брака по расчету.
- Нет, но, на мой взгляд, брак по расчету – это брак по любви.
Она понимающе кивнула головой. 
- Говорят,  что секс – это грязь. Это неправда, - сказала она горячо, взволнованно. -  Это самое прекрасное, самое чистое, что есть на свете, если есть любовь.
Я разделял ее мнение, но пафос, с которым она произнесла эту фразу,   меня позабавил. Я постарался скрыть ироническую улыбку.
- Я считаю, что Казанова выше Дон Жуана, - продолжала она, в сущности, повторяя мысль Стефана Цвейга. – Казанова влюблялся в женщин глубоко, искренне,  а Дон Жуан не любил женщин, которых обольщал. Он был неглубокий, поверхностный человек.
Студенты, преподаватели, находившиеся в кабинете, слышали ее взволнованную речь и, вероятно, в глубине души забавлялись.
Когда мы вышли на улицу, было уже темно. Она жила в отдаленном районе города.  Я предложил проводить ее. Она не возражала. Троллейбус долго вез нас по улицам города. 
  Мы   шли  по темной улице к ее дому.   Она доверчиво держалась за мою руку. На мой  мозг обрушился шквал гормонов. Мои пальцы сжали ее кисть. Когда мы подошли к ее дому, я остановился, обнял ее и  стал целовать ее в губы. Она ответила на поцелуй.  Моя кровь кипела.
- Могут увидеть… - шепнула она.
Я с трудом отстранился от нее, когда увидел приближающийся темный силуэт мужчины.
Она предложила мне зайти к ней в гости попить чая. Я не заставил себя долго уговаривать.
Когда мы зашли в квартиру, ее мать уже спала. Мы тихонько, на цыпочках прошли на кухню. Пили чай, говорили шепотом. Потом переместились в ее комнату, сели на кровать и слились в страстном поцелуе. Я снял с нее платье, бюстгальтер. Мои губы впились в ее упругие соски. 
- Не надо. Мама проснется, - шептала она. Но я продолжал снимать с нее одежду, не забывал и  сам разоблачаться. Она лежала на кровати уже  в одних трусиках, а я был раздет  по пояс, когда  послышались шаги, а затем раздался грубый крик:
- Немедленно прекратите! Как вам не стыдно! Ты кого привела?!
Я повернул голову назад и увидел пожилую грузную женщину в халате, с распущенными седыми волосами, с искаженным  злобой лицом. Не трудно было догадаться, что это  мать Лидии Петровны. Как мы ни старались вести себя тихо, она все-таки проснулась.
Лидия Петровна страшно смутилась.
- Уходите, Николай, - сказала она резко.
Меня не надо было уговаривать. Я быстро натянул рубашку, надел пиджак, пальто и выскочил на улицу.
Я поблагодарил бога, что грехопадения не произошло, и я не потерял шанса найти женщину своей мечты. 

Брачные игры

Холодным январским вечером я  проходил мимо Дома быта и увидел на его  дверях объявление: «По средам и по пятницам  в зале торжеств  проводятся вечера знакомств». Была как раз среда.  Во мне вспыхнуло любопытство. «Почему бы не зайти? - подумал я. - Можно познакомиться  с новой стороной реальности и  приобрести полезный опыт». 
По узкой лестнице я поднялся на второй этаж и оказался в большом, ярко освещенном зале, наполненном мужчинами и женщинами разных возрастов. Публика была пестрая, разношерстная. Гремела эстрадная музыка.  Пьяные мужчины вели себя развязно. Женщины были вульгарны и непривлекательны. У меня сложилось впечатление, что в этом зале собрались худшие представители прекрасного пола.  Когда зазвучала песня Муромова «Яблоки на снегу», я  подошел к сидевшей   у стены женщине лет тридцати и пригласил ее на танец.    Она захихикала и что-то пробубнила. Из-за громкой музыки я не разобрал ее слов, но догадался, что она сказала:  «Не танцую».  Я отошел от нее в полном недоумении. Неужели я так непривлекателен, что со мной отказалась танцевать даже эта ничем не примечательная женщина? 
Я ушел с вечера не солоно хлебавши, не завязав ни одного знакомства.
Дома я ломал голову над причинами своей неудачи. Я пришел к выводу, что моих потенциальных невест отпугивал недавно купленный мною модный,  узкий, как веревка, галстук,  висевший на моей шее и придававший мне  вид фраера.  В субботу я надел другой галстук и снова отправился в дом быта. Мне было интересно узнать, какое впечатление я произведу на женщин в широком галстуке.
В этот вечер состав женщин был еще хуже, чем в среду. Меня особенно потрясла одна тощая женщина с ногами-спичками, с морщинистым лицом. «Куда я попал?» - подумал я в ужасе. 
На этот раз женщины отнеслись ко мне более благосклонно, чем в среду.  Они бросали на меня заинтересованные взгляды. Я познакомился с миловидными молодыми девицами - Любой и Ниной. Правда, Люба была каланчой (на голову выше меня),  а Нина – коротышкой (на две головы  ниже меня). 
От нового знакомого (ему было лет тридцать, он был крепкого телосложения) я узнал, что в прошлую среду «местные»   встречали «женихов»  у выхода и нещадно избивали.  Я порадовался, что меня  минула сия чаша.
- Почему меня никто не тронул? - спросил я нового знакомого. 
- Значит, ты не выпендривался, - сказал он.
- А что значит «выпендриваться»? – поинтересовался я.
- Ну вольно себя вести, делать, что хочешь, - пояснил он. – Сам я никого не боюсь  и могу  сколько угодно «выпендриваться». 
«Да, это верно,  я  не выпендривался. Но всегда ли мое безупречное поведение убережет меня от избиения? И ради чего, ради кого рисковать?» - подумал я. 
Я решил больше не ходить на вечера знакомств. Публика не подходила мне.
Впрочем, посещение зала торжеств не пропало даром. От Любы-каланчи я узнал, что в этом же доме быта функционирует бюро знакомств. В следующую среду я нанес визит в эту организацию.  Женщина-консультант, сидевшая в маленькой комнатке, посоветовала мне читать брачные объявления в «Везельской неделе» и откликаться на интересные. 
-  А еще лучше – самому дать объявление. В этом случае вы будете иметь преимущество. Вы сами будете выбирать, - делилась она со мной профессиональными «секретами». –  Объявление в газете стоит  40 рублей. Есть и другой более дешевый способ. Вы можете оставить у нас  свои паспортные данные и фото  и в течение трех месяцев приходить к нам и  смотреть фотографии женщин, выбирать, а женщины будут смотреть  ваше фото. Это стоит восемнадцать рублей.
- Бывают ли удачные знакомства? - поинтересовался я.
- Почти все, кто обращался, женились, - сказала консультант уверенным тоном. - Женщины у нас все хорошие. Среди мужчин хороших мало.
Мужчины меня не интересовали. 
- Женщины легкого поведения не станут становиться на учет, - говорила женщина доверительным тоном. – Они и так найдут себе мужчину.
Я воспрянул духом.  «Вокруг нас всегда много привлекательных женщин, - думал я. - Но далеко не все из них открыты для любви, для брака, для сексуальных отношений. Одни из них замужем, другие тайно влюблены уже в кого-нибудь. Получив один-два отказа, мы начинаем страдать комплексом неполноценности, полагая, что все  женщины отвергают нас. В то же самое время где-то в другом месте, в какой-нибудь другой организации, есть женщина, которая идеально подходит тебе.  На учете в  бюро стоят  женщины, предрасположенные к любви и браку». 
  Хотя до защиты диссертации у меня не было намерения жениться,   стремясь  изучить «конъюнктуру» брачного рынка и  приобрести ценный опыт, я  оставил свои данные в бюро и стал регулярно читать брачные объявления в газете и даже откликаться на них. 

Вскоре я  получил письмо от некоей Ольги Краснокуцкой. Она назначила встречу   на главном почтамте. Сообщила свои приметы. Письмо было написано без орфографических ошибок, но вводные слова не были выделены запятыми.
На встречу я немножко опоздал, так как ко мне заходил  Митич, с которым мы пили чай.
Я зашел на переговорный пункт и посмотрел на скамеечку, о которой писала Ольга. Там сидела крупная девушка и мазала губы помадой. На ней была мужская шапка, пальто с воротником из норки. Я подошел к ней и спросил:
- Извините, вас не Оля зовут?
Она ничего не сказала в ответ, молча продолжала красить губы. Я отошел в сторонку, стал ждать. Искоса посмотрел на девушку: у нее было полное широкое лицо.
Девушка встала.
- Ну, пойдем на улицу, - сурово проговорила она мне, не глядя на меня.
- Пойдем.
Она прошла вперед. Я последовал за нею. У нее была широкая спина, талия у нее не была обозначена, она шла, не сгибая ног,  переваливаясь с ноги на ногу. «Мешковата, походка медвежья», - отметил я про себя. Из объявления я знал, что ее рост 1. 65, но, хотя мой рост -  1. 72, она казалась выше меня (видимо, из-за высоких каблуков ее сапог).
Мы шли по площади, мимо театра. С неба падал сырой снег.
Я чувствовал себя легко, свободно – как бывало всегда, когда я общался с женщинами, которые были мне безразличны.
На стене театра висела афиша. Я заговорил о театре:
- Вы смотрели спектакль «Утренние звезды»?
- Нет. Я редко хожу в театр.
- А кто вы по профессии?
- Экономист.
- А что вы закончили?
- Финансово-экономический институт. В восемьдесят шестом году.
- В последнее время я увлекаюсь экономикой, - сказал я. 
Мы поговорили об экономической реформе, о кровавых периодах страницах нашей истории. Она считала Сталина шизофреником, так как он уничтожил своих соратников.
Она сказала, что живет в деревне под Везельском, что в Везельске у нее есть место в общежитии, но она почти никогда не остается на ночь в городе, ездит домой.
Ее лицо было суровым. Она не смотрела в мою сторону.
Мы прошли по детскому городку. Снег бил в лицо, щекотал нос. Меня коробила ее речь, насыщенная диалектизмами. 
Мне хотелось есть, но Ольга  отказалась зайти в столовую, мимо которой мы проходили.
- Я никогда не хожу в столовую. Приеду домой, попью чаю, - сказала она менторским тоном. 
Она мне не нравилась. Не нужно было быть тонким психологом, чтобы догадаться, что я тоже не произвел на нее впечатления.
- Вы идите, - предложила она.
- Идти?
- Да. Зачем вам мерзнуть.
Можно было возвращаться домой, но я решил продолжить изучение  незнакомого мне мира. Да и правила приличия требовали, чтобы я проводил ее до вокзала. Я продолжал идти рядом с нею и поддерживать разговор. 
Пришли на вокзал, когда уже совсем стемнело.
Зашли в зал ожидания, остановились в дальнем пустом углу. Мне по-прежнему хотелось есть, но Ольга отказалась зайти в буфет.
По ее просьбе я рассказал ей о своей работе.
- А что такое лингвистический анализ текста? – поинтересовалась она из вежливости.
Я рассказал. Она стала зевать – сначала редко, потом ее рот стал открываться беспрестанно. Ее поведение сначала меня смутило, затем возмутило. «Какая невоспитанность!» - думал я.
Я не мог долго делать вид, что ничего не происходит.
- Что вы так зеваете? – спросил я. – Я всегда замечаю, когда люди зевают. Это преподавательская  привычка.
Она ничего не отвечала, продолжала зевать.
Я никогда в жизни не видел, чтобы люди так зевали. Это была полная катастрофа! Неужели я  такой скучный человек? «Уйти, что ли? - подумал я. – Нет, я еще не все узнал».
Я резко оборвал разговор о работе.
- Ну и много вы писем получили? - спросил я.
- Много.
- Сколько?
- Не скажу.
- Почему?
- Не хочу.
- А много у вас уже было встреч?
- Нет, это первая.  Вы напишите сами. Попробуйте.
- Я и так попробовал. Вам написал и на встречу пришел.
- Это не то. Вы сами дайте объявление в газету.
- Я не верю в успех.
- А я верю.
- Хотелось бы, чтобы вам повезло. Вы мне напишите. У вас же есть мой адрес. Получится или не получится – вы напишите мне  в любом случае. Мне интересно. Хорошо?
- Хорошо.
- Только смотрите, будьте осторожней. У меня сосед есть, который вот также посылает письма, а потом совращает девушек и бросает.
(Я имел в виду Федю, который рассказывал мне о таких эпизодах своей жизни).
Она на мгновение задумалась.
- Меня трудно обмануть. Я полагаюсь на свою женскую интуицию.
- Интуиция, особенно женская, может обмануть. Что, например, ваша интуиция говорит обо мне?
- Что вам не 30 лет, а значительно больше.
- Так! Что еще?
- Что, правильно?
- Нет, мне тридцать лет! –  проговорил я упрямо,  с какой-то злостью.
- Мне кажется, что характер у вас…  Мне кажется, что мой характер не подойдет к вашему.
- А какой у вас характер?
- Невыдержанный.
- Пожалуй, в этом вы правы. Я не переношу невыдержанных людей. Я сам раздражительный человек.
- Я так и подумала.
Ее поведение, особенно зевание, взвинтило меня. Мое самолюбие страдало. Я жаждал сатисфакции. Мне не терпелось выплеснуть на нее ушат колкостей.
- А хотите знать, что говорит о вас моя мужская логика?
- Да.
-   Вы постоянно зевали во время разговора.   Значит,  вы невоспитанный человек,  - сказал я раздраженно. – Ну что ж, мне пора идти, Пишите.
Я пошел на остановку троллейбуса. На душе кошки скребли. «Ведь тридцать лет мне было еще недавно. Три года назад. Помню, как я шел в фотоателье, помню, как ехал в санаторий. И вот теперь мне говорят: «Не тридцать, а намного больше». Еще год назад я похвалялся: «Я не изменяюсь. Я всегда останусь таким, какой сейчас». Но, видно, я ошибался».
Вернулся домой, подошел к зеркалу, висевшему в умывальнике, и увидел свое отражение: широкое  уставшее лицо, карие   глаза, морщины на лбу и морщинки вокруг глаз, первая седина.  Как я постарел за четыре месяца! Нелегко мне давалась жизнь в Везельске. Правда, нет худа без добра: разочаровавшись в жизни, я перестал бояться смерти. 

Через десять дней я отправился на встречу с другой женщиной, тоже Ольгой. Я пришел на место встречи - переговорный пункт и осмотрелся. Я увидел лишь одну женщину в синем пальто. Но она сразу встала в очередь к кабине и из очереди не выходила. Не мог же я подойти к ней и при всех сказать: «Вы случаем не Ольга?»  А вдруг это была не она. Как бы она вытаращила на меня глаза! Я вытащил из кармана своего пальто газету (мой опознавательный знак) и несколько раз прошел мимо этой женщины. Но она никак не отреагировала на меня. Либо это была не моя Ольга, либо я не понравился ей, и она решила не обнаруживать себя. Я вышел на улицу. Я продолжал манипулировать газетой. Если мимо проходила приятная женщина, газета выскакивала из моего рукава, если же ко мне приближалась какая-нибудь дылда или каракатица, газета юркала назад в рукав.
Смотрю: в переговорный пункт идет Галя, моя коллега, маленькая  женщина с едва заметными усиками, которая гордилась  своим мужем, преподавателем технологического института.   Впереди нее ехала детская коляска с ребенком. Разговор с нею не входил в мои планы, и я спрятался за колонну. Но она заметила меня, остановилась рядом. Я увидел ее улыбающееся лицо и поздоровался.
- Что ты тут делаешь? – спросила она.
- Пришел позвонить, - соврал я.
- А мой муж защитился, - похвасталась она. – А ты?
- Я нет. Совет еще закрыт. Поздравляю тебя. Ведь это ваш общий семейный праздник.
- Да, всей семьи, - ее лицо сияло от счастья.
- Поздравляю, поздравляю, - машинально повторял я, искоса посматривая на дверь разговорного пункта. Я не терял надежды, что из нее выйдет женщина в синем пальто.
- Ну ладно, пока, - сказал я.
Она, видимо, не расслышала мои слова или не поняла намек и продолжала стоять рядом со мной. «Черт с нею. Все равно уже прошло пятнадцать минут…» - подумал я.
- Примета есть такая, - сказал я. – Защита диссертации – это к деньгам.
Она радостно засмеялась, обнажив мелкие синеватые зубы.
  Из вежливости я проявил интерес к ребенку, даже заглянул в коляску.
- Кто это? Мальчик или девочка? – спросил я.
- Угадай сам.
Я промедлил с ответом.
- Все говорят, что это мальчик. А это девочка, - сказала она.
- Вы бы какой-нибудь опознавательный знак повесили. Например, красную ленточку, - посоветовал я.
- Сейчас так не делают.
Она продолжила путь по Ленинскому проспекту. Я еще постоял минут пять и пошел вверх на остановку. Я так и не встретил Ольгу. Я так и  не узнал: не пришла ли она вообще или же пришла, но  предпочла не обнаруживать свое присутствие. Я был подавлен.
После второй неудачи я вышел из игры. У меня не было времени на переписку, на встречи с одинокими женщинами. Работа в институте и переработка диссертации поглощали много времени.


Вика
В одной секции со мной жила  маленькая хрупкая женщина лет тридцати двух. У нее были узкие бедра, маленькая, почти незаметная грудь, но легкая походка, симпатичное лицо. Она была похожа на еще не сформировавшуюся девочку. Она не соответствовала моему сексуальному эталону, но  привлекла меня как личность.   
Как-то у Митича мы втроем пили чай с печеньем и смотрели телевизор.
- А у вас в общежитии живет преподавательница с нашей кафедры, - сказала Тоня. – Ты еще не познакомился с нею?
- Нет.
В голову мне пришла, как мне казалось, оригинальная мысль.
- Ты напиши мне рекомендательное письмо, как делали в старые добрые времена.
  Тоня написала.
Я купил граммов двести шоколадных конфет и вечером направился к Вике. Преодолев нерешительность, я постучал в дверь, боюсь, слишком робко (женщины не влюбляются в робких мужчин).  В проеме двери показалась маленькая головка и  хрупкое тельце в цветастом халате.
- Здравствуйте, я ваш сосед. Вот рекомендательное письмо, - сказал я  серьезным тоном.
Женщина пробежала глазами записку,  улыбнулась.
  - Проходите,  садитесь, - сказала она.
  Она была маленькая и юркая, как пичужка, но ее скрипучий голос напомнил мне карканье галки.
Она угощала меня чаем с сухарями. Я съел много сухарей и выпил много чаю. Боюсь, что мой отменный аппетит отпугнул от меня мою новую знакомую.
Мы проговорили целый вечер.  Основная тема – политика, реформы. Я обрадовался, что нашел  интеллигентную собеседницу.
Я пришел к ней через день с коробкой конфет, чтобы закрепить знакомство и еще поговорить. Была надежда на сближение, на секс,  я даже не исключал брак. Постучал в дверь.  Она приоткрылась, и через плечо Вики мне открылось пространство комнаты: за маленьким столиком, на котором стояли чашки и стеклянная ваза с печеньем, сидела Дорожняя, с которой я работал на одной кафедре,  и, презрительно щурясь, смотрела на меня сквозь толстые круглые стекла очков. 
- Можно? -  спросил я.
После некоторого колебания Вика  сказала:
- Знаете. Нет.  Ко мне подруга пришла. Мы не скоро увидимся. Надо с ней поговорить.
- Конечно, конечно…Извините,  - сказал я смущенно.
Я ушел не солоно хлебавши.  Было такое чувство, будто меня с позором выставили за дверь. Меня жгла обида. «Пусть даже ей важно было поговорить с подругой, - думал я. -   Но она могла бы сказать мне: «Приходите в другой раз» - и назначить конкретный день и час».   
Моя новая философия не позволяла мне злиться на Вику, но еще одна моя иллюзия относительно счастья лопнула, как мыльный пузырь. 
После второго визита я больше ни разу к ней не ходил. Но, встретив ее в коридоре института или на улице, здоровался с нею.
  Я решил, что у нее есть мужчина.   После второго визита, бегая по стадиону, я волей-неволей бросал взгляды  на ее окно: в ее комнате редко горел свет. Она практически не жила дома. 
Как-то я увидел, как она идет по улице с высоким, красивым, хорошо одетым  мужчиной лет тридцати пяти,  похожим на  донжуана.  На его лице блуждала ироничная, самоуверенная улыбка.  Они перешли дорогу и зашли в общежитие. Через час из ее комнаты стали доноситься громкие сладострастные стоны. 
В другой раз я был свидетелем драматической сцены, разыгравшейся   в нашем общежитии. Мужчина лет сорока, почти карлик, невзрачный, с простоватым лицом,     стоял на коленях возле двери ее комнаты и громко, с театральным надрывом произносил монолог, полный любовного пафоса: «Вика! Я любил тебя! Ты единственная женщина, которую я любил! Я даже не был с тобою близок. Я не спал с тобою. Но я никогда тебя не забуду!»
Он упивался своей речью. Его рыдающий голос разносился по всему коридору. «Иди с богом», - умиротворяющим тоном проговорила Вика. Ее слова подействовали на него магически: он поднялся с колен и быстро пошел к выходу. 
 
Макаров
Макаров приехал ко мне в начале марта (в это время я жил  один, так как сосед ушел из института). Наше общение продолжалось день.
Мы обсуждали проект закона о кооперации.
- Практически это капиталистические элементы в нашем хозяйстве, - с воодушевлением говорил Макаров. – Черт возьми. А может оно не такое уж хреновое – наше руководство!
Мы радовались, что гласность прогрессирует.
Саня весьма критично отзывался о своих стародольских друзьях -  протезисте Рыбкине и пролетарии Эдике, назвав их «дубами осиновыми».
Он рассказал о своем увлечении сотрудницей своего отдела  Олей, замужней женщиной двадцати шести лет.
- Мой тебе совет, - сказал я, -  найди женщину с ребенком, и женись на ней. С ребенком лучше, чем без ребенка. Что это за женщина, у которой после тридцати нет ребенка. Она уже психически травмирована. Я сам, по-видимому, предпочту женщину с ребенком.
Первая часть встречи прошла сносно, но затем его как подменили. На меня обрушилась лавина раздражительности и нетерпимости.  Меня вывел из себя эпизод с фотографиями. Я достал пакет с фотографиями, показал ему фото Ксюши. Он посмотрел, неопределенно хмыкнул.  Я хотел показать ему фото сына.
- Не надо! – раздраженно сказал он.
-  Это ж мой сын, - сказал я подавленно. 
Он сделал милость: бегло бросил взгляд на фотографию и скорчил гримасу отвращения. Меня захлестнула злоба. «Видно, зря я реанимировал наши отношения, - подумал я. –  Они исчерпали себя».
Он уехал, а я не мог долго прийти в себя. Мне трудно было вернуться с исходное состояние. Из-за Макарова я прервал работу над собой. Впрочем, может, отчасти была виновата весна, изменившая мои биоритмы.
«Какая  муха его укусила? Из-за чего он злился? - думал я о Макарове. -  Неужели из-за книги жены  Достоевского?»
В январе я обещал купить ему эту книгу, а теперь в разговоре не упомянул о ней. Я не забыл об обещании.  Я смотрел в киосках. Но ее раскупили. Я забыл ему написать об этом и при встрече не сказал. Он же решил, видимо, что я проигнорировал его просьбу.
  Вскоре я получил от него письмо. 
«Успехов никаких, - писал он. -  Главная новость – это то, что наши редакционные бабы поговаривают, будто Оля собралась рожать. Во-первых, какой удар по моим сексуальным мечтаниям, а, во-вторых, опять я в отделе один.
Два праздника провел – хуже некуда. Вставал поздно, прогуливался по магазинам, смотрел телевизор, спал, размышлял бесплодно о том о сем – типичная потеря времени, с которой давно собираюсь покончить. К вечеру захотелось к людям. Купил две бутылки молока и пошел в гости к Эдику, но его и вообще никого из них дома не оказалось. Пошел к Рыбкину – у него тоже закрыто. Пока гулял таким образом по городу, пришел в раздражение на своих здешних корефанов. Вспомнились их пьяные морды, заплетающиеся языки, ихние неимоверной толщины бабы, с которыми я ни за какие деньги не согласился бы залечь в койку (вообще в их компании нет ни одной бабы, которая бы весила меньше ста килограммов). Подумалось, что вот я такой одинокий болтающийся в праздник по улице, но ни в коем случае не согласился бы вести их образ жизни, где самое интересное – это собраться с такими же любителями в компашу, налакаться самогона и жратвы. Насколько интересней телевизор смотреть, несмотря на его ограниченную гласность, или газеты читать. А уж пообщаться с классиками или умными современниками  - это уже и сравнить с пьяной лавочкой нельзя.
Единственное, из-за чего тянешься к Эдикам – это надежда подхватить бабенку и вообще побыть немного с людьми живыми. Но жить, как они, все время – ни за какие деньги. И с бабой вроде Мадлены или Татьяны – тоже никогда. Если уж нет близких по духу, по интересам, то лучше вообще никого не надо».


Депрессия
Моя жизнь трещала по швам. В голове вертелась фраза из какой-то книги: «Неудачи преследовали его». «Наступят ли когда-нибудь светлые дни или этот  проклятый мрак окутал меня навсегда? Видимо, я вернулся в Везельск доживать свои дни.  Это не жизнь, это  существование», - думал я.
  В середине марта я возвращался из столовой  в общежитие.    По дороге возле парка ездили тройки породистых длинноногих  рысаков.   В санях сидела детвора. В памяти всплыли образы моего детства.  Зашел в парк. Вокруг дымились костры.  Люди, стоя у столиков, ели шашлык. На шашлык у меня не было денег.  Я шел вдоль столов.  Возле летнего кинотеатра «Октябрь», длинного розового здания, толпились люди. На сцене народные артисты - массовики-затейники, баянист - развлекали честной народ. Проводились конкурсы. Я остановился, стал смотреть на плясунов. Приз за лучшее исполнение народного танца получил школьник Александр – юноша в фуфайке, в спортивной шапочке, с самонадеянным выражением лица. Он тряс игрушкой над головой, поворачиваясь в разные стороны. Началась новая игра.  Две команды наперегонки бегали в ластах вокруг стульев. Я постоял, посмотрел с минуту.  Пошел дальше.  Меня  стал душить новый приступ отвращения к своей жизни.  В который раз я обратился к Всевышнему: «Господи, избавь меня от этой жизни!»
Вернувшись домой, я  стал копаться в своем  прошлом, чтобы определить, где  допустил ошибку, из-за которой оказался в вакууме. Пришел к выводу, что роковая  ошибка – женитьба на Тоне.  Если бы я не попал в ее сети, то моей женой стала бы Люся Ольхович,  прелестная, чистая девушка,  которая  на первом курсе  предлагала мне дружбу.  «Эх, Люся, Люся, где ты? Я не видел тебя шесть лет. Да что толку, если бы и увидел.  Ты стала призраком».
 
Дружеская попойка
Когда я был в столовой, меня неожиданно потряс сильный удар в плечо. От  испуга и   боли меня захлестнула ярость.   Повернулся и увидел Митича. Его подростковые замашки раздражали.
- Приходи сегодня ко мне к шести. Обмоем квартиру Пети, - сказал он.
Я знал, что Петя  Проскурин, ассистент нашей кафедры,   получил двухкомнатную кооперативную квартиру, деньги на которую ему дали родители – сельские жители.
  В назначенное время с тортом в руках я переступил порог  таинственной комнаты Митича.   Петя Проскурин - высокий, широкоплечий, грузный  мужчина  с рыжеватыми начесанными волосами,  светло-голубыми глазами -  пришел раньше меня. Откинувшись, он сидел в кресле. Его большой выпуклый живот, широкое грубоватое лицо с полными щеками, двойной подбородок  не только не портили его, а, наоборот,  усиливали обаяние. Я знал, что ему двадцать девять лет, но мне казалось, что он старше меня: ему вполне можно было дать  тридцать восемь – сорок лет.
На столе стояла огромная бутыль водки –  ее принес Петя.   
Сережа поставил на стол  закуску (ударным блюдом была жареная картошка), и мы приступили к обмыванию.
Сначала я решил ограничиться одной рюмкой. Но стоило ее выпить,  меня покинуло мещанское благоразумие, и я стал опрокидывать рюмку за рюмкой. Я пьянел, трезвел, снова пьянел и снова трезвел. Затем опьянел и уже больше не протрезвел. Мне стало  хорошо. Ностальгические слезы застлали глаза. Мне было жаль людей, жаль себя.
Мы предались воспоминаниям о детстве. Я рассказал товарищам  о гибели отца, о рыданиях матери.  Петя поведал о своем счастливом детстве. 
  Сережа тоже в грязь не ударил, и мы с Петей услышали историю о  трудном и одновременно   счастливом детстве нашего товарища. 
Когда алкоголь окончательно затуманил нам сознание,  заговорили о женщинах.
Я с восхищением  рассказал о сексуальных победах  Феди,  о его колоссальном донжуанском списке. Мой рассказ задел Сережу за живое.
- Да если бы я стал рассказывать о своих женщинах, не хватило бы суток,   -   раздраженно проговорил он.  -  Пять женщин родили от меня по ребенку.
Я ни йоту не усомнился в правдивости его слов. Он всегда имел успех у женщин, которые  отдавали ему не только свои тела, но и души.   
Время от времени мы бросали взгляды на экран. 
- Яркость у телевизора плохая, - констатировал Петя.
- Да, неважная, - поддержал я.
Сережу возмутили наши слова.
- Что вы имеете против моего телевизора! - сказал он угрожающе.
Я не мог понять, пародирует ли он  пьяного буяна или же на самом деле буянит.
- А ты, оказывается, агрессивен в пьяном виде, - сказал я Сереже укоризненно. – Слава богу, чем ни больше я выпиваю, тем становлюсь добрее и сентиментальнее.
Скорее всего, у Митича  не было серьезных  намерений  устроить скандал,  просто он, каратист, синий пояс, лишний раз хотел продемонстрировать свое физическое превосходство над нами.
Петя рассказал, как  он с друзьями недавно ходил в ресторан. Там он увидел совсем еще молоденькую девчушку.  К тому времени он основательно выпил.   
- Говорю ей: «Ты что тут, шмакадявка,  делаешь?  Твои родители знают, где ты!» - эмоционально рассказывал он. -  «Не ваше дело», - отвечает. «Не мое?! Ах, ты!».  Под зад ее.  «А ну пошла отсюда! Быстро. Чтоб ноги твоей здесь больше не было».
- Послушалась? – поинтересовался я.
  -  Куда она денется! 
Я сделал вид, что меня позабавила история Пети, но в глубине души его поступок меня покоробил. Мне никогда не нравилось, когда простаки вмешиваются в чужую жизнь и всех учат жить. 
 

Кочергин и его жена
Я задыхался от одиночества, мне не с кем было поговорить, не с кем было отвести душу, поэтому,  когда в середине марта Кочергин  пригласил меня в гости, я страшно обрадовался.
В воскресенье я отправился  к нему в соседнее общежитие. 
В комнате я увидел его жену - женщину лет тридцати, среднего роста, с хорошей фигурой, с милым лицом, с короткими светлыми волосами, с печатью интеллекта на лице.  Вадим Петрович  представил нас друг другу.   Саша приветливо улыбнулась мне и поспешила на кухню.
От коллег я уже знал, что еще недавно у них был  бурный роман. Оба они были в браке, у обоих были дети (у Саши — сын, у Вадима Петровича — дочь), но они оставили свои семьи и соединили свои судьбы  друг с другом.  Вскоре у  них родился совместный ребенок.
Я вспомнил о романе  Вадима Петровича и Наташи Суховой.  «Как  он может изменять такой прелестной женщине, - думал я, незаметно любуясь  Сашей. -  Как он может  причинять ей боль. Ведь ради него  она оставила мужа».
Мы с Вадимом Петровичем пили чай с сахаром, который в то время  выдавался по талонам (от варенья я из деликатности отказался). 
Сначала разговор шел о высоких материях.  Вадим Петрович говорил заумно.  Его монолог представлял собой поток сознания. 
Затем мы обменялись с ним информацией друг о друге.  Я узнал, что в Везельск он приехал из Донецка, где преподавал  в университете, и что специализируется он в области фольклора и теории литературы.
В стопке книг, лежавших на стуле, я обнаружил «Теорию литературы» Уоррена. Эту книгу я давно хотел почитать, но ее не было в везельских библиотеках. Я попросил его дать мне ее на несколько дней.  Он отказал, правда,  под благовидным предлогом.
- Она сейчас нужна мне самому, - сказал он.
По-человечески его отказ можно было понять. Многие люди не возвращают книг. Мне самому не вернули c десяток ценных книг.  Когда у меня просят  почитать книгу, я сам всегда решаю мучительную дилемму: дать или не дать.  Дашь – есть шанс потерять книгу. Откажешь – потеряешь потенциального друга, товарища, сторонника.
Но понять – это не значит не придать значения. Отказ Кочергина оставил в моей душе неприятный осадок.
Мне  хотелось побыть в обществе милой женщины, но   Саша лишь ненадолго  появлялась в комнате, а  затем, к моему огорчению,   снова уходила на кухню.
  В комнате мельтешили два малыша. Старшему (сыну Саши от первого брака)  было годика три,  младшему (сыну Кочергина) – год и семь месяцев.   
Трудно было насладиться беседой в таких условиях. Я несколько раз спрашивал, не мешаю ли я, не собираются ли они укладывать малыша.
- Нет, нет, не мешаешь, - говорили родители. – Нет, нет, еще не укладываем. Еще рано.
Через полчаса я  все-таки решил уйти.
   - Приходите лучше вы  ко мне, - сказал я Вадиму Петровичу на прощанье. – У меня поспокойней. Пообщаемся.
Я покинул Вадима Петровича, так не утолив духовной жажды.  Ответный визит  Кочергина не состоялся.


  Сын
Мы встретились возле  универмага «Маяк».   Шерстяная шапочка-петушок, надетая на его голову,  придавала ему трогательный вид.  Он принес мне последнюю конфету:
- Ешь. – Он посмотрел на меня своими ясными глазами.
- А ты?
- Я не хочу.
Мы погуляли по городу. Я стал расспрашивать о его жизни.
- Без отца плохо как-то. Как-то плохо, - сказал он. Мое сердце сжалось от жалости.
Мы обсудили замужество Тони.
- Это вполне естественно, - сказал я. – Нельзя же маме всю жизнь жить одной. Называй своего отчима папой. Я не возражаю. Но фамилию не меняй!
Для меня было важно, чтобы он носил мою фамилию.  Мне казалось, что если он поменяет мою фамилию на фамилию отчима, то я потеряю сына. 
В сумерки я проводил его на остановку троллейбуса. Я сунул ему десятку – красную помятую ассигнацию.
Он сел в троллейбус. Когда троллейбус поехал, мне стало нестерпимо жаль сына, жаль себя. Я почувствовал себя бесконечно одиноким. Где-то там были свет, уют, Тоня, ее роскошное тело в домашнем халате. А я был один.  Комок подступил к горлу. Слеза потекла по щеке.  Мне кажется, никогда в жизни я не переживал такого состояния ненужности, бесприютности и такой жалости к себе. 


Кожин

В марте  я встретил его в «Старой книге». Мы перекинулись с ним парой фраз, а затем каждый из нас погрузился в просмотр книг. Я специально не стал его караулить. «Если захочет поговорить, пройтись вместе по городу, то даст знать», - подумал я. Когда я поднял голову, Андрея Валерьевича  в магазине уже не было. Он исчез незаметно. Мне стало досадно. Мне хотелось с ним поговорить, отвести душу. «Ну да бог с ним, - подумал я. – Надо привыкать  к полному одиночеству, к полной изоляции».
От Трошиной я знал, что жизнь у него нелегкая. Его родители были серьезно больны. Отец с трудом передвигался по комнате, а мать вообще была прикована к постели. Кожину приходилось не только подставлять ей горшок, но и ставить клизмы, «а то и пальцем…». 
Когда я узнал, как страдает Кожин, я подобрел к своим родителям. Я пришел к мысли, что был к ним несправедлив. За что я ненавидел их, давно ушедших в мир иной? Мать была необразованной, раздражительной, неврастеничной женщиной. Но разве это ее вина? Отец был еще менее образован, молчалив, угрюм, со мной почти не общался. Но разве он виноват, что  был таким!  Боже! Какой трагичной была их жизнь! Отец погиб в возрасте тридцати девяти лет, мать умерла от инсульта в пятьдесят два года. Несчастные люди!   
В середине  марта я увидел Кожина в институтской столовой и подсел к нему. Его насупленные брови, неразговорчивость говорили о том, что он меня не простил.
- Что это ты так много хлеба набираешь? – строго спросил он.
В моей  тарелке лежало  четыре куска серого хлеба.
- Да разве это много? – удивился я. - Я в день съедаю не меньше двух батонов.
- А я взял только один кусочек.
Действительно, в руках у него был только один кусочек, от которого он откусывал по крошке. Я понял, что он всерьез занялся похудением.
- Как там поживает  женщина, которую я у вас встретил? – спросил я. - Я забыл ее имя.  В тот день  мы с вами  кровати перевозили...
- Юлия? Хорошо.
- Передавайте ей привет. Скажите, что я помню ее.
- Хорошо, передам. - Андрей Валерьевич  заразительно  засмеялся. – Что ж ты медлишь? Смотри, а то Митича  познакомлю…
- Митич не опасный соперник. У него есть женщина.
- Есть то есть, но у Юли квартира!
- Разве? – спросил я  равнодушным тоном.   
- А ты не знал?
- Нет. Я думал, она в общежитии живет. Впрочем, если я полюблю ее, то полюблю бескорыстно.
Кожин снова захохотал. Но затем смех резко оборвался, и на его лице  появилось хмурое  выражение.
- Она живет одна и не хочет выходить замуж, - сказал он сурово.
- Жаль.
В середине марта я встретил его в книжном магазине.  Я   еще раз попросил его познакомить меня  с Юлей. 
- Самому надо активность проявлять! – проговорил он сварливым тоном. 
- Как я ее проявлю, если я не вижу ее. Она же обитает в другом мире. Познакомьте меня с нею, - повторил я, - а потом я проявлю активность.
Но он не проявил энтузиазма, насупился.
Я пригласил его к себе в гости, но он отказался прийти.
Он пошел в институт, а я к себе в общежитие.
Дней через пять я снова встретил его. Он держался со мной высокомерно: небрежный взгляд, небрежное пожатие руки, нежелание остановиться и обменяться хотя бы парой слов.  Меня охватила ярость: «Нужен ты мне, толстый коротышка!» 
Я  решил держаться от него подальше.

Прогулка
В начале апреля  я с тортом пришел к Митичу. У него была Тоня. Мы втроем пили чай. Я сыпал комплименты Тоне.
Она смотрела на меня с симпатией, подливала чай.  Умная женщина,  она старалась нравиться всем приятелям Сережи, понимая, что от их мнения  зависит, женится ли Сережа на ней или нет.   
  Я все лучше и лучше узнавал Тоню и понимал, почему он,  плейбой, выбрал ее. Она была его антиподом. Я не встречал более пластичного, более покладистого, более женственного и мягкого человека, чем она. Она полностью подчинилась его воле. Митича называла  «Сереженькой», ласкала, нежила его. 
Мы договорились на следующий день втроем  погулять по городу.
В три часа дня с улицы до меня донесся  мягкий голос Тони:
- Коля!
Я быстро переоделся, пошел на улицу. По пути заглянул в почтовый ящик: мне пришло два письма – одно от Макарова, другое - от дяди Толи, работавшего в Новом Уренгое, вдали от своей семьи. Я засунул конверты в карман и поспешил на выход.
Мы пошли вниз по Тургенева, в центр города. По дороге болтали без умолку. Я был весел, разговорчив.
- Я не люблю ходить через парк: попадаются знакомые.  Предпочитаю ходить по Богданке, - сказал Сережа.
- Я, наоборот,  предпочитаю через парк: хочу быть ближе к природе. Знакомые меня не пугают. Мне даже приятно встретить какого-либо знакомого и обменяться с ним парой фразой, -  откровенничал  я.
- А как, по-твоему, к тебе относятся? – поинтересовался Сережа.
- Думаю, у меня нет ненавистников, - ответил я.
На лице Тони вспыхнуло удивление, вызванное, видимо, моей самоуверенностью.
Я пояснил:
- Ненавидят тех, кому завидуют. Я же еще не заслуживаю зависти. Я еще ничего не достиг.  Так что я еще не даю повода для ненависти и могу спать спокойно. 
Тоня начала меня утешать, в чем я не нуждался. 
Мы обошли рынок, затем спустились вниз к кулинарии, расположенном на улице Фрунзе. Тоня встала в очередь за котлетами. Я отошел в сторонку и начал читать письма – сначала от Макарова, затем от дяди.
Письмо Макарова было наполнено пессимизмом. «Что до моего состояния, то оно не из лучших, - писал Саня. – Прямо какой-то кризис. Давно так не раздражался по утрам в автобусе на обыкновенных советских людей, ни в чем не повинных  попутчиков. По выходным никуда идти не хочется и ни на кого не хочется смотреть» - и так далее в этом же ключе.
Когда я читал второе письмо, мое сердце сжалось от жалости к самому себе. «Получил от тебя письмо и, знаешь, мне как-то грустно что ли стало, или, вернее, какой-то осадок на сердце появился за тебя, Коля, - писал дядя. -  Ты, по-моему, в плохом настроении  писал письмо. Ты еще молодой, все еще можно и нужно устроить в жизни. Что делать, если не сложилась жизнь с Тоней. Жаль, конечно».
Прочитав письма, я вернулся к Тоне и Сереже.
  Когда котлеты были куплены, мы пошли по центральному проспекту по направлению к «Старой книге». Я был в ударе. Я вдохновенно болтал, даже продекламировал свои юношеские стихи – «Искушение» и «Нравиться тебе я перестал».
- А вот моя парикмахерская, - я показал на  дверь, над которой было написано «Очарование».
- У тебя здесь, наверно, есть свой мастер? – предположил Сережа.
- Конечно, есть. Только она не знает, что она мой мастер. 
Сережа захохотал, а Тоня улыбнулась.
Мы продолжали идти по улице, разговаривая.
- Сережа, с тобой лучше не ходить! –  неожиданно сказала Тоня, мрачнея.
- А что он такого сделал? – удивился я. – Я ничего не заметил.
- Тут нужен женский взгляд, - сказала Тоня.
С трудом я понял, что испортило настроение Тоне: Сережа провожал взглядом встречных женщин.
После этой фразы Тони Сережа стал ее дразнить. Когда мимо прошли две юные красавицы, он сказал:
- Вы идите, я вас догоню.
Он остановился, развернулся и стал демонстративно смотреть на удаляющихся девушек. Он делал это утрированно, пародийно.
Тоня побледнела, голос ее задрожал. Я продолжал говорить, но она не слышала меня. Я не знал, как разрядить обстановку.  Но когда Митич  догнал нас, она сразу успокоилась, заулыбалась. Ни слова упрека, укора. Она напомнила мне женщину, которую я когда-то видел в какой-то больнице. Женщина потеряла много крови, была смертельно бледна, казалось, умирает. Но как только ей в вену влили  плазму, она сразу ожила, бодро заговорила, и трудно было поверить, что всего лишь несколько минут назад она  была близка к смерти. 
После посещения «Старой книги» мы разошлись: Сережа с Тоней поехали домой, я же направился в диетическую столовую.


Маргарита
 
В коридоре общежития я нередко  встречал женщину  лет тридцати,  невысокого роста, стройную, с жесткими каштановыми волосами, доходившими до плеч.  Как-то на кухне я  попытался установить с нею дружеский контакт. Но на мои вопросы она отвечала односложно: «да», «нет». Мне удалось лишь узнать, что ее зовут Маргарита.  Я решил, что она закомплексованная женщина, и оставил ее в покое. Но  в день, когда мне исполнилось тридцать три года, я пригласил ее к себе на чай. Чтобы не нарваться на  отказ и не остаться в полном одиночестве, я честно сказал, что у меня день рождения.
- Я же не готова. Не предупредили раньше… - упрекнула она меня своим низким  голосом. 
- Никакой подготовки не нужно. У меня не будет никаких гостей. Я не стал приглашать вас заранее, чтобы вы не вздумали приносить какой-либо подарок.
  Она пришла в назначенное время. Я усадил ее на стул. Сам же уселся на кровати, разлил чай.  Лицо у нее было  суровое, малоподвижное, почти окаменевшее.
- Где вы работаете? – спросил я.
     - С иностранцами.  Преподаю русский.
Она спросила, был ли я женат и есть ли у меня дети.   Я честно ответил на ее вопрос.  Она сказала, что тоже была замужем, но детей у нее нет.
Я хотел выяснить, почему она развелась и почему у нее нет детей, но она резко сказала:
- Я не хочу говорить об этом.
Я был помешан на политике и экономике, но когда я попытался обсудить с гостьей  политическую ситуацию, моя собеседница скорчила гримасу отвращения.  Разговор не клеился.  Общество Маргариты стало меня тяготить. «Нашел, кого пригласить», - подумал я с досадой. 
  - По-моему, вы застенчивый человек, - сказал я.
- Это я? – изумилась она. – Нет. Наоборот.
Когда она покинула мою комнату,  я почувствовал облегчение.  Она показалась мне неинтересным человеком, и я решил больше   не общаться с нею.   
  Я забыл о ее существовании, но недели через две после нашей встречи она сама подошла  ко мне и  попросила меня помочь ей написать контрольную (она имела диплом об окончании иняза, а теперь по требованию начальства  училась на заочном отделении литфака).  Я провозился больше часа, выполняя ее просьбу. 
Затем  просьбы и поручения посыпались из нее как из рога изобилия.
Когда она была дежурной по кухне, она попросила меня вынести бачок с мусором.    Меня разобрала злость, но я не стал с нею ссориться, взял бачок и отправился на улицу к мусорному баку. «Что ей дает право постоянно обращаться ко мне с просьбами? Дурачка нашла, что ли?»  - думал я возмущенно.
В глубине души я понимал, что она хочет  стать моей любовницей, но, опасаясь увязнуть в болоте  интимной связи,  не решался идти на сближение с нею. Поставить же крест на отношениях с нею  мне  мешал половой инстинкт. 
  В марте снова обратилась ко мне с просьбой написать ей еще одну контрольную. Я опять не смог отказать. «Может, еще займемся любовью», - подумал я. Я бросил на нее внимательный взгляд:   ее тонкие губы были покрыты толстым слоем ярко-красной помады. «Смог бы я ее поцеловать? Нет, противно. А если помаду убрать? Тогда, пожалуй, смог бы».
Когда контрольная была написана,  я пошел к Маргарите, но ее не оказалось дома.      
  На следующий день она сама ко мне пришла.   
- Мне сказали, что вчера вы заходили ко мне. Я была у подруги.  Вернулась поздно.
- Надо было зайти. Мне хотелось вас видеть. Я долго не спал.
Она сидела на стуле. Ее спина была вытянута, напряжена. Она заметно волновалась.  «Надо действовать», - подумал я, но продолжал неподвижно сидеть на кровати.
Я протянул ей  тетрадь с контрольной работой. Она стала рассыпаться в благодарностях. Привстала, чтобы уйти, но потом передумала,  и ее красивая попка снова  опустилась  на стул. 
Я незаметно осмотрел ее: лицо, похожее на маску, и тонкие ноги в синих колготках действовали отталкивающе.  Я не смог приступить к действию.
  В конце апреля она  пригласила меня в гости  на торт, чтобы отблагодарить за помощь, которую я оказывал ей. 
Мы вдвоем сидели за столом. Она смущалась, робела.
- Почему вы мне помогаете? – спросила она.
- Вы мне нравитесь, - соврал я.
Она еще более смутилась.
- Как человек? – уточнила она.
- Нет. Как женщина. 
Разговор зашел об отношениях между мужчинами и женщинами.
; Если бы у меня были дети, - проговорила  она,  - то я жила бы с мужем, пусть бы он мне изменял.
; Нет, я даже ради детей  не смог бы жить с женой, если бы она мне изменяла, - сказал я. 
  Я мог бы без труда овладеть ею, но, боясь, что близость с нею уменьшит мои шансы найти свою единственную женщину, я упорно боролся с искушением.   
 
Незнакомка
Я пришел в диетическую столовую, в центр города,  сдал пальто в гардероб, в старом сером пиджаке поднялся на второй этаж и встал в длинную очередь. Передо мною стояла девушка. Невысокого роста, стройная,  милым лицом, она полностью соответствовала моему идеалу. У меня от волнения даже защемило в солнечном сплетении. Но, присмотревшись к ней внимательно, я определил, что она слишком молода, что ей лет семнадцать- восемнадцать, и понял, что она не моего поля ягодка.
В руках у нее была кипа талонов. Она спросила повариху, стоявшую за стойкой, нельзя ли на эти талоны набрать тархуна в бутылках. Оказалось, что нельзя.
Срок годности талонов истекал и, чтобы они не пропадали, девушка набрала много еды. Она  поставила поднос на свободный  стол, сняла пальто, положила его на соседний стул.  У меня и в мыслях не было садиться рядом с нею. Я окинул взором зал: все столы были или заняты, или завалены грязной посудой.  Пришлось присоединиться к девушке.
Я сидел гордо, с некоторым пренебрежением жевал пищу и даже отводил взгляд от девушки, чтобы она не подумала, что я ее преследую. Но потом мне стало интересно, в какой организации она получила талоны в эту столовую. Я спросил. Она назвала. Голос ее звучал приятно, мило, женственно. Она смотрела на меня с интересом и симпатией.
- Там работает моя мама, - пояснила она.
- А… А  я думал, что вы работаете, - сказал я.
Я еще раз внимательно посмотрел на ее милое юное лицо. «Да она еще школьница!» - подумал я огорченно.
- Я работаю в другом месте, - поторопилась сказать она, бросив на меня понимающий взгляд.
Я решил перевести разговор на другую тему. 
- Смотрели телемост с Англией? - спросил я.
- Нет, не смотрела. По вечерам я работаю. Я не смотрю такие передачи. Я в них ничего не понимаю.
- Уж пора понимать, - сказал я с напускной фамильярностью, стараясь скрыть чувства, которые она у меня вызывала. – Сколько вам лет?
- А сколько дадите?
- Восемнадцать.
- Правильно!
-  Что там может быть непонятного?  Я уверен: вы все понимаете, просто вы не все принимаете, - сказал я.
- Я смотрела раньше. Мы так не понимаем друг друга. У них все неправильно.
Она имела в виду  западные капиталистические страны.
- У нас много стереотипов, - сказал я авторитетно. 
Неожиданно она перевела разговор на другую тему.
- Посмотрите, какое красивое платье, - сказала она, показывая глазами на свое элегантное платье, подчеркивающее ее тонкую талию и  прелестную грудь. – Я его на заводе купила. Другие не хотели брать. Настоящие дураки.
- Изумительное платье, - согласился я.
«Какие бы  перестройки и революции не происходили, женщины в первую очередь думают о своей внешности», - подумал я. 
У меня не было аппетита. Я даже не доел второе блюдо -  мясо в горло не полезло. Такое со мной произошло впервые в жизни. В былые времена моя влюбленность никак не отражалась на моем зверском аппетите.
  Мы встали из-за стола.
- Спасибо за общество, - сказал я.
- Пожалуйста, -  улыбнулась она.
Она надела пальто. Ее поднос с пустой посудой поплыл на ленту. Мой поднос последовал за ним. «Продолжить ли разговор или отстать? – промелькнуло у меня в голове. – Нет, не могу.  Слишком молодая».
Она спустилась на первый этаж, подошла к зеркалу, посмотрелась в него. По ее виду было заметно, что она поджидает меня. Но я струсил, не подошел к ней.    Она вышла из столовой, а я не решился идти за нею.
Когда она исчезла, меня охватила злость и досада на себя.  «Почему я  не проводил ее, не предложил ей встретиться? – возмущенно вопрошал проснувшийся циник. -  Ведь она явно проявляла ко мне интерес. Да, звезд с неба она не снимает. Зато красавица. Почему бы не насладиться ею? Жалкий трус!»
Я решил во что бы то ни стало  исправить ошибку.  Я стал часто заходить  в диетическую столовую в обеденное время. Но Незнакомка  там больше ни разу не появилась. 

Бывшая теща
Я договорился со Светой, кастеляншей общежития, о смене белья и, сидя на кровати,  поджидал, когда она подаст мне сигнал к действию. Раздался стук в дверь моей комнаты. Я схватил белье и бросился к выходу. Открыл дверь: передо мной стояла моя  бывшая теща Вера Алексеевна.  Ее внезапное появление вызвало у меня сильнейший шок.  Я на мгновение оцепенел. Она смущенно улыбалась:
- Что, не ждал?
- Заходите! – сказал я.
Я был искренне рад ее приходу. Мне хотелось с нею поговорить. Я усадил ее за стол, предложил чаю. Но она отказалась. Она куда-то спешила.
Она почти не изменилась за последние два года. Ей было за шестьдесят, но у нее была приятная внешность:  красивая фигура,  довольно молодая кожа. Несомненно, в молодости  она была привлекательной женщиной. Не зря ее ревновал, а  в пьяном виде даже бил муж.      
- Я принесла фотографии, - сказала она и передала мне альбом, о существовании которого я начисто забыл. Я положил его на стол, в сторону.
- Ну как вы там поживаете? – спросил я.
- Ничего, хорошо. Ты спрашивай, что тебя интересует. - Всем своим видом она давала понять, что очень торопится. Ее лицо выражало нетерпение.
- Ну хорошо. Тогда о самом главном. Как там Саша поживает?
- Недавно опять переболел. Не ходил в школу. Тоня ему сказала: «Не ходи».
- Мне давно хочется с ним встретиться. А на улице сырость.
Замечаю: Вера Алексеевна мнется, что-то хочет сказать.
- Со встречей надо повременить, - решилась она.-  Ему будет тяжело.  Он не может разрываться между вами. Ведь  он  о  технике с ним много говорит.
Она имела в виду отчима Саши.
- Я понимаю… - выдавил я.
- Лучше вам не встречаться, - твердым тоном проговорила она.
Я почувствовал, как комок подкатил к горлу.
- Не могу. Я привык, что у меня есть сын.
Видимо, вид у меня стал жалким. Бывшая теща сказала:
- Я понимаю. Но нужно подумать о нем. Ведь это его травмирует. Он же такой умный. Все понимает. Если бы ты был ему безразличен, то он бы не переживал.
Я вспомнил, как три года назад в Славянске, где во время каникул он жил с бабушкой и куда  я приезжал к нему, он меня уговаривал вернуться к ним, и сердце мое пронзила жалость.
- Я понимаю… А как он?
- Он дал мне и Тоне прочитать  письмо, которое ты ему прислал. Я спросила у него, будет ли он с тобой встречаться. Он сказал, что ему будет тяжело.
- Значит, он сам так сказал…
- Я же врать не буду.
- Я вам верю.
  Мы вышли на улицу, направились на остановку троллейбуса, по пути обсуждая мучительный вопрос.
- Раз он сам хочет, встречу, конечно, можно отложить. Все равно когда-нибудь он вернется ко мне.
Теща испугалась. Ее стальные глаза широко раскрылись.  Я поспешил уточнить свои слова:
- Я имею в виду, что он захочет со мной общаться.   
Мы пришли на остановку. Подъехал троллейбус.
- Передавайте привет Саше, - попросил я, - если, конечно, можно.
- Да он знает, что я к тебе поехала.
Вечером рассматривал старые фотографии,  на которых были изображены Тоня, Саша, и обливался слезами.
«А ведь мог быть счастливым человеком, если бы мы жили отдельно от Веры Алексеевны, - думал я. – Но под одной крышей с нею наша семья была обречена».
Саше я решил не писать. «Что делать! – думал я. - Такова жизнь. Надо мужественно принять очередной удар судьбы». 
На следующий день я проснулся от головной боли в пять часов утра. Я не знал, отчего боль – от магнитных бурь или же от вчерашних горестных размышлений. Выпил таблетку цитрамона – не помогло. Выпил другую и, борясь с тошнотой, стал думать о прошлом. Была у меня когда-то семья - хорошая жена, сын, а теперь никого.
В памяти всплыл эпизод из семейной жизни.  Включилась фантазия.
Тоня прижимает мою голову к своей большой горячей груди и говорит: «Где ты еще найдешь еще такую, как ее». Тогда я ничего не сказал я ей, а сам подумал: «Найду и получше». Но теперь в воображении я говорил ей: «Конечно, никогда и нигде. На свете нет женщины лучше тебя. Ты самая красивая, самая нежная, самая страстная, самая умная, самая сексуальная. Можно я тебя поцелую». «Да», - говорит она и целует меня в губы. «Нет, я хочу целовать не только твои губы. Я хочу целовать тебя всю. У тебя самая лучшая в мире попка и самые красивые ноги». Мои губы впиваются в ее бедра,  продвигаются вверх… 
Но эта сцена была возможна лишь в воображении.  Настоящее было печально: я был совершенно одинок. От этой мысли защемило в груди. Когда я умывался, в зеркале отражались мое  осунувшееся лицо, впавшие глаза, синие круги под глазами и морщинки вокруг глаз. «Плохи мои дела», - подумал я печально. 
«Не буду писать сыну, - думал я. – Только ко дню рождения пошлю ему подарок и напишу: «Поздравляю те, сынок. С Днем рождения. Будь счастлив.  Я верю, что когда-нибудь ты захочешь со мной встретиться. Сколько пройдет времени, когда у тебя появится такое желание, я не знаю, но я уверен, что рано или поздно это время придет».

Визит бывшей тещи вывел меня из состояния психического равновесия. Моя нервная система взвинтилась до предела. 
В «Утренней почте» песенку про собаку Люси спел  мальчик, кажется Гарик. Ему было лет семь, не больше. У него был приятный голос, симпатичное лицо, не было  одного зуба. Он напомнил мне маленького Сашу. Сердце мое дрогнуло, и начался новый приступ ностальгии. Давили стены. Чтобы не сойти с ума, я хотел куда-нибудь убежать.  Потом пришел в себя, снова стал печатать на машинке лекцию по стилистике.

Трошина
В середине марта на рынке, недалеко от рынка, я встретил свою бывшую преподавательницу Трошину - женщину лет пятидесяти шести, низкого роста, склонную к полноте (но не толстую), с совиным лицом, специалиста по выразительному чтению и культуре речи (в последние годы она работала  на факультете начальных классов). Она была лет на двадцать старше меня,  но еще со студенческих лет у меня сложились  с нею доверительные дружеские  отношения.  Она умела  расположить к себе, умела вызвать на откровенность.
-  Давно не виделись. Как вы живете? Как самочувствие? – спросила она и посмотрела на меня своими черными лучистыми глазами. 
- Плохо, - признался я. – Замучила депрессия. Никак не могу привыкнуть к Везельску после Москвы.
- Вы не пытались помириться с женой?
- Нет. Да ведь она замужем.
- У вас нет женщины? – спросила она. Иногда она задавала вопросы в лоб.
- Нет, - честно признался я.
- Почему?
- Вокруг себя я не вижу своей женщины.  Такого одиночества у меня в жизни никогда еще не было.
- Знаете, что я вам посоветую. Делайте себе маленькие радости. Сейчас, например, сходите на луг, наломайте веток вербы, поставьте их в своей комнате. Вы почувствуете, что вам станет легче.
Я поблагодарил ее за совет, которым, впрочем, так и не воспользовался.
Когда я провожал ее домой, мы говорили о  Викторе Петровиче, ее муже, а моем бывшем преподавателе,  который внезапно умер два года назад.
- Мне еще при жизни Виктора Петровича казалось, что вы относились к нему холодно, что он вам не нравился, - сказала она строго, бросив на меня испытывающий взгляд.
 Я понял, что она прощупывает меня.
- Нет, это не так, - решительно возразил я. -  Я всегда относился к нему с симпатией. Я считал его крупным ученым. Он жил наукой. Но сам предмет, который он вел у нас, мне не нравился. 
- Да, это не ваша стихия. Вам бы больше пошла литература. Вы больше лирик, чем «физик». У Виктора Петровича был математический ум.
Назвав Трошина крупным ученым, я допустил некоторое (вполне простительное) преувеличение. В действительности, он не был крупным ученым, он был ученым средней руки. Но все-таки ученым! Для нашего института это была большая редкость. 
Чтобы не огорчать ее, я не стал признаваться, что невысоко оцениваю его как администратора. 
Он был невысокого роста, щуплый, в очках, с неровными передними зубами; когда он  стоял на трибуне, он напоминал мне чирикающего воробышка. С такой внешностью трудно завоевать расположение женщин, которые составляли девяносто пять  процентов  всех членов кафедры.
Романцова, Преображенская и другие  писали на него кляузы (чаще всего анонимки) во все инстанции. Его проверяли, разбирали, критиковали. Ему не хватало твердости, воли, уверенности, чтобы противостоять травле.  Он не умел держать удар.  Никогда не забуду такой эпизод: когда я, будучи редактором  стенной газеты факультета,   спросил у него, что он ждет от Нового года, он, весь затрясся от злобы и закричал исступленно: «Хочу, чтобы в Новом году меня оставили в покое! Хочу, чтобы мне не мешали работать!» Он два раза повторил последнюю фразу. Горько было слышать  этот беспомощный отчаянный крик. «И это говорит ученый, заведующий кафедрой», - думал я разочарованно.
- Меня всегда  удивляло, зачем он согласился стать заведующим.  Писал бы научные труды - учебники, монографии, статьи.  Держался бы подальше   от склок, - рассуждал я вслух. 
- Он был активный человек, в нем бурлила  энергия. Он не мог иначе. Он стремился к самореализации, - ответила Людмила Иосифовна.
Кипя от негодования, не  стесняясь  в выражениях, она по обыкновению набросилась на своих врагов – Преображенскую, Еременко,  Давыденко:
- Мерзавцы, негодяи, подлецы!  Это они затравили Виктора Петровича. 
Она рассказала мне, как погиб ее муж. 
 Несколько раз срывалась защита докторской. Перед защитой в Совет и  в ВАК поступали  анонимки, в которых его обвиняли во всех смертных грехах. Защиту отменяли до выяснения обстоятельств. В результате расследования выяснялось, что содержание анонимки – клевета. Но защита уже была сорвана. Не так просто было собрать Совет в очередной раз. Эти срывы изматывали психику Виктора Петровича. Анонимка поступила и перед последней попыткой, но председатель Совета занял твердую позицию, и защита состоялась.   
Вскоре после того, как утвердили докторскую, Трошин  умер от сердечного приступа.   
- У Виктора Петровича  было больное сердце? – спросил я.
- Нет. Он был совершенно здоровый человек. Его никогда  не беспокоило сердце. Никогда. Он поехал в Воронеж на конференцию. В гостинице у него в первый раз в жизни произошел сердечный приступ. Он попросил вызвать скорую помощь. Скорая приехала лишь через час!  Было уже поздно. Негодяи! Если бы ему вовремя сделали укол, если бы он выпил таблетку валидола, он бы не умер.   Он так ни разу не получил зарплату доктора. Не успел,   - с горечью проговорила Людмила Иосифовна. -  В день похорон  Довыденко, мерзавец, пришел к нам в дом, чтобы насладиться зрелищем поверженного врага. Какой цинизм!  Я выгнала его вон из дома! 
 
Я столкнулся с нею месяц спустя в коридоре института. Поздоровались.
- Ну как у вас? – спросила она.
- Кажется, забрезжил рассвет, - ответил я.
На ее лице вспыхнуло удивление: она явно подумала, что у меня появилась женщина.   Я поспешил  развеять ее заблуждение:
- Открыли Совет. Правда, большая очередь. Я звонил руководителю. Раньше, чем через год у меня защиты не будет.
- Ну да это ничего.
- Надо отдать диссертацию на проверку, но у меня только один экземпляр.
- Ни в коем случае не отдавайте. Он может затеряться, и тогда все. Его не восстановишь.
Она стала говорить о публикации в «Огоньке». Ее потрясло, что жена Калинина была репрессирована. Мне этот факт был давно известен.   
- Да что их жалеть! – сказал я. - Это члены одной банды. Калинин был таким же мафиози, как и Сталин, и Киров и другие. Они вместе насадили в стране тоталитарный режим.
- Да, все виноваты. 

  В начале мая мы снова столкнулись с нею на улице и договорились вместе сходить  на кладбище и привести в порядок могилу  Виктора Петровича. 
- Позвоните мне четырнадцатого мая, - сказала она категорическим тоном.
Четырнадцатого мая   меня позвали к телефону на вахту.
- Вы мне не звонили? –  услышал я строгий,  резкий,  чеканный голос Трошиной. – Мне кто-то позвонил, я не успела подойти…
- Нет. Я только что собирался, - ответил я смущенно.
Мы договорились на следующий день встретиться возле инфекционной больницы и вместе пойти на кладбище.

Когда я приехал на конечную остановку, меня уже ждали Людмила Иосифовна и Олег,  молодой человек приятной интеллигентской наружности. Мы пошли через овраг. Спуск был крутой. Я постеснялся взять Людмилу Иосифовну за руку. Ей помог Олег.   
Подошли к могиле. На каменном памятнике Виктору Николаевичу был высечен большой портрет:  на нем он был еще молодой, лет сорока. На могиле росла скромная растительность: покойный не любил пышности, и  близкие старались  после его смерти угодить ему.
  Работали часа три. Могила была разглажена, окультурена.
  Людмила Иосифовна пригласила нас в гости. В троллейбусе мы говорили о смертной казни. В первый раз за день наши мнения разошлись. 
- Раз в европейских странах ее нет, то и нам она не нужна. При демократии   побеждает  разумное и доброе, - говорил я.
Но мои оппоненты не согласились со мной.
- Если не расстреливать, то преступники совсем обнаглеют, - говорили они. – Страх за жизнь – это единственное, что удерживает их от убийств.
Оказавшись в квартире Людмилы Иосифовны, я сразу подошел к книжной полке и обнаружил на ней книгу Сопера «Основы искусства речи»,  которую давно искал. 
Мы разместились в большой комнате за столом. Людмила Иосифовна из кухни перенесла блюда: салат, соки, напитки, борщ, котлетки с жареной картошкой, чай и приготовленные ею самою сладости. 
  Мы наелись до отвала. Пора было уходить. Первым встал Олег: дома его ждали жена, теща, сын и собака. Мне некуда было спешить, но и я тоже встал – из приличия. На Людмилу Иосифовну посыпались наши благодарности  за угощение и похвалы ее кулинарному мастерству. В свою очередь она благодарила нас за помощь.
-  Весь день я чувствовала так, будто ко мне приехали сыновья, - сказала она трогательным голосом.
Но когда я попросил у нее книгу Сопера, она переменилась в лице.  Моя просьба сильно расстроила ее. 
- У меня просила одна преподавательница, я отказала, сказала… Теперь будет неловко, если она узнает, что я сказала неправду, - проговорила она.
На ее лице отражалась внутренняя борьба. С одной стороны,  она не хотела рисковать книгой, с другой стороны, ей неловко было отказать человеку, который потратил на нее день жизни.
- Хорошо. Только на неделю, - сказала она  и протянула мне книгу.
- Я никому не скажу, - заверил я ее.
На прощанье Людмила Иосифовна заставила меня взять пакет с сухариками и сырниками.

В начале июня я оказался вместе  Людмилой Иосифовной в столовой. Мы сели за один стол. Она предложила познакомить меня с молодой женщиной и дала ей характеристику: 
- Интересная, умная, порядочная. Работает в технологическом институте. Часто болеет. Горло. Простуды. Муж от нее ушел оттого, что у нее не может быть детей.
- Характеристика хорошая, - сказал я. – Только один недостаток: не может быть детей. Я, честно говоря, хочу еще иметь ребенка. 
- Да, конечно, раз вы хотите иметь детей, то знакомить вас не имеет смысла.
- Конечно. Зачем ей голову морочить!
- Мне надо пойти на могилу, цветочки полить. Но я не успеваю.
- Давайте я схожу, - предложил я.
- Обнимаю вас! – радостно воскликнула она.
На кладбище шептались березки и клены. Хотелось упасть на землю и оплакать все человечество и себя самого: все мы в этом мире тленны.
Я принес три ведра воды, полил цветы и пошел домой.


Наташа Сухова
Я встретил ее в марте. Мне хотелось пообщаться с нею, но вместе с тем я чувствовал себя напряженным в ее обществе.   
Я знал, что какое-то время (до моего возвращения) она работала на кафедре русского языка и вела лингвистический анализ текста.
- У меня не получаются занятия по анализу, - сказал я. – Не могу сделать их интересными. А как у вас было?
- Тоже помню, скучновато было, - улыбнулась она.
Она ничего не могла мне посоветовать.
- Видимо, надо ужесточить систему, - сказал я. В ее глазах отразился испуг и скрытый протест.
Пришлось объяснять, что я имею в виду:
- Многие студенты не читают дома тексты. Трудно в этом случае сделать анализ интересным.  Буду требовать, чтобы читали. А если не будут читать, буду требовать отработок.
Я понимал, что мои жалобы снижают мой образ, но другой темы для разговора с нею  не нашел. 
Я вспомнил, что они Лидией Петровной собирались пойти на фильм Тарковского.
   - Ну как, посмотрели «Зеркало»? - спросил я.
  -  Я ходила  одна. Людмила Петровна не пошла. Она раньше видела.
- Понравилось?
- Очень.
Мне бы сказать, что я тоже в восторге от этого фильма.  Но я  из кожи лез, стремясь быть оригинальным и остроумным. 
- Что ж, это свидетельствует о вашем тонком эстетическом вкусе и глубоком уме, - сказал я шутливым тоном.
Наташа смутилась.
В кругу друзей я нередко удачно шутил, но в обществе любимой девушки из-за сильного волнения качество моих шуток снижалось.
В середине марта я  обедал с нею в столовой. Она выглядела похорошевшей. У меня закипела кровь. Мне хотелось сделать ей комплимент, но я не решился.
- Как культурная жизнь? – спросил я.
- Сходила на «Зеркало». И все.  Скоро приезжает оперетта. Надо собрать компанию. Не знаю, как другие, а я люблю оперетту.
- Я тоже. Имейте меня в виду.
- Надо позвать Лидию Петровну. Но она сейчас заболела.
«Могли бы сходить вдвоем и без Людмилы Петровны», - подумал я, но предложить не решился: чутье подсказывало мне, что она откажется.  «Интересно,  встречается ли она с Кочергиным? – думал я. - Впрочем, какое мне дело до нее».
Мое чувство к ней угасло, но, несомненно,  если бы она проявила ко мне интерес, то оно  разгорелось бы с новой силой.   
В середине  марта после занятий по приглашению Кочергина я пошел на заседание клуба по литературоведению.
Наташа, сидевшая рядом со мной, выглядела сексапильной. Мне хотелось ее  страстно целовать. «Почему она не моя женщина? – думал я с отчаянием. – Почему Всевышний не сделает мне подарок?»
Вся она была устремлена в будущее, в Москву, в аспирантуру.
Спустя неделю я зашел в кабинет литературы. Наташа, сидевшая за столом, доброжелательно улыбнулась мне. Я спросил, нельзя ли  мне взять у них на занятия проигрыватель.
- Конечно, можно, - сказала она.
Она стала искать пластинки, на которых была записана декламация стихов.
- Это я по знакомству, - сказала она, улыбнувшись.
Ничего подходящего мы не нашли. Фонотека была бедная, да и времени  на поиск было мало.
- Спасибо, - сказал я, когда поиск закончился.
- За что? – улыбнулась она.
- Как за что? Вы познакомили меня с вашей фонотекой.
- Фонотека плохая.
«А что если предложить ей сходить в кино, - думал я. – Вдруг ее отношение ко мне изменилось. Зимой была равнодушна ко мне, а теперь, весной, вдруг я стал ей нравиться? Не согласится – бог с ней. Но почему бы не попробовать».
Но я так и не решился начать с нею разговор. Чутье подсказывало, что меня ждет отказ.
Я подозревал, что Лидия  Петровна рассказала ей о нашем приключении,  и досадовал на себя за то, что зимой я проявил слабость. Стыдно было за себя.
Еще неделю спустя   я поинтересовался, не сходила ли она на оперетту.
- Нет, не нашлось времени.
- Неинтересно ты живешь, - сказал я с напускной  фамильярностью. - Все дела, дела. Так жить нельзя. Мы бы могли сходить вдвоем.
Она сделала вид, что не услышала моих слов. От нее веяло холодом. Я помрачнел. В который раз я осознал, что она не моя женщина. Впрочем, в тот день она нравилась мне меньше. В глаза мне бросилось, что ее грудь слишком маленькая, а верхняя часть спины слишком широкая. Общение с нею давалось с трудом. Я по привычке продуцировал остроты. Ни один мускул на ее лице не дрогнул.  Мне показалось, что  у нее нет чувства юмора. «Мои остроты  невысокого качества. Но чтобы они  были удачными, нужен понимающий собеседник.  Она не улавливает скрытых смыслов.  Это не моя женщина», - думал я.
 
Праздничный денек

1-го мая я проснулся рано, часов в шесть, и, воткнув ноги в старые разбитые тапки,  пошел на кухню варить вермишель. Только  открыл дверцу шкафчика, как из него вывалилась пустая стеклянная бутылка из-под кефира и,  упав на бетонный пол, разбилась вдребезги. «Полтинника как не бывало», - подумал я с горечью (пустые бутылки я сдавал в магазин). Я сделал шаг в сторону – в ступню вонзился осколок  стекла. «Вот теперь настоящая неприятность, - подумал я, - а полтинник – пустяк».
Я стоял на одной ноге и пытался вытащить из другой стеклышко, когда меня оглушил грубовато-добродушный голос стоявшей в дверях  Петровны - грозной вахтерши:
- Это  у тебя тут разбилось?
- У меня.
- Ногу поранил?
- Да, стекло в ноге.
- А я подумала, что это окно разбили.
Успокоенная, она пошла на свой боевой пост, а я изловчился и вытащил, наконец, стекло.
Я вспомнил, как пять лет назад 1-го мая я встретил на площади Сашу и Тоню. Увидев меня, Саша засиял от счастья. Его маленькие ручки вцепились в наши с Тоней руки и не выпускали их.  Он пытался соединить нас.  Более всего на свете мне хотелось тогда жить с ними, но  это было невозможно, и мне было нестерпимо жаль сынишку.
«Вдруг мне и сегодня повезет», - подумал я.
Я вышел на улицу. Было холодно, дул пронизывающий ветер, но я не стал возвращаться домой, чтобы надеть плащ.   
Когда наша колонна проходила по площади,  я жадно всматривался в толпу. Но на этот раз ни сына, ни Тони не было. Мы жили с ним в одном городе, но  нас разделяла пропасть.
В центральном парке, через который проходил мой путь, уже начались народные гулянья.  Вокруг царила праздничная атмосфера. Но ни детский гомон, ни  вращающиеся карусели, ни лошади, бегавшие по кругу,  не радовали меня. В голову лезли только мрачные мысли.   
Настроение стремительно падало.   Душа  надрывалась от отчаянного крика,  заходилась  от  рыданий.  «Отчего  такая тоска? Отчего такая боль?  От одиночества?  От полового воздержания? От голода?   - спрашивал я себя и отвечал:  -  Просто цикл такой. Пришло время пострадать». 
 
Бывшая теща
Я послал ей письмо, в котором предложил встретиться, чтобы передать сыну бинокль.
В шесть часов вечера в дверь тихо постучали, и в комнату сразу же вошла Вера Алексеевна - не в ее правилах ждать, когда ей разрешат войти.  На мне были лишь трусы и майка. Я вскочил с кровати,   спрятался за дверь шкафа, натянул брюки.
Визит бывшей тещи меня несказанно обрадовал: от нее я мог узнать, как живет Саша.
- У вас время есть? Может, чайку с сочниками попьем? – спросил я.
- Нет, не надо. Я б хотела, чтоб ты меня проводил.
Я быстро переоделся,  отдал Вере Алексеевне бинокль, и мы пошли в центр города.
  Мы были дружелюбно настроены друг к другу. Когда мы переходили через дорогу,  я увидел, что к  нам на большой скорости приближается машина. Я схватил бывшую тещу за руку и стремительно потянул с опасного участка.
По дороге она рассказывала о Саше:
- О тебе мы с ним не говорим, но он тебя не забыл. Учится на четверки и пятерки. Недавно снова переболел. Гена приделал к велосипеду фонарь. Они часто говорят о технике. Саша спрашивает, а Гена отвечает. 
- Сейчас ему тяжело. Встречаться вам еще рано, - сказала она на прощанье. – Но придет время, и вы будете с ним друзьями.
Осознание того, что когда-нибудь с Сашей  мы будем друзьями,  вызвала у меня в груди вспышку радости. «Скорее бы пришло это время», - подумал я.
Я догадывался, почему он сам избегает встреч со мной: с моего одобрения он называл отчима папой и не знал, как обращаться ко мне.  Называть же папами сразу двух мужчин ему казалось кощунственным.   

Наташа Сухова
В конце мая я встретил  ее в обществе Лидии Петровны в коридоре института.
- Что вы с нами не общаетесь? – спросила Лидия Петровна, лукаво улыбаясь.
- Вы сами отшатнулись от меня, исчезли из поля зрения, и я в вас разочаровался.
Мой удар  отправил их в нокдаун. Несколько секунд они стояли в оцепенении.  Они надеялись, что я возьму свои слова назад, сведу их  к шутке. Но я проявил твердость.
В середине июня вместе с Наташей  и Лидией Петровной я обедал в столовой. Я отметил про себя, что Наташа снова похорошела. Она живо рассказывала о своей поездке во Владимир на конференцию. Она захватила празднование тысячелетия принятия православия. Была в храме. Ей очень понравилось церковное пение.
- В бога не уверовала? – спросил я, конечно, шутя.
- Нет.
- Что ж ты так,  - говорил я с напускной фамильярностью, - только место в храме зря занимала.
- Я прониклась, - сказала Наташа.
Лидия Петровна гордостью  рассказала о том, как она читала лекцию в Институте усовершенствования учителей. Слушатели задали ей много вопросов. Она на все ответила.
Мои собеседницы критиковали учителей, которые требуют от лекторов конкретных методических разработок и не интересуются вопросами теории.
Из чувства противоречия я взял учителей под защиту:
-  Их можно понять. Для работы им нужны конкретные рекомендации, а не абстрактные теории.


Инна
В конце апреля я обедал в столовой вместе с  Митичем,   лаборанткой Катей, и Инной  – привлекательной женщиной двадцати восьми лет, тоже лаборанткой. 
Я был раскрепощен. Говорил если не остроумно, то свободно.
Я вспомнил, как восемь лет назад мы с Инной кутили у Валуева, моего однокурсника, который был женат на  однокурснице Инны - Наташе. 
- Помнишь, как мы танцевали под  «Бониэм»? – спросил я.
Она не помнила. Она помнила только, как мы слушали  записанный на магнитофон монолог Сереги Усманова, умершего за год до нашей вечеринки.  Она задумчиво замолчала,  вспомнив этот эпизод.
«А не заняться ли ею?» – подумал я.
В студенческие годы  Инна была светловолосой красавицей. В последние годы она несколько потускнела (возможно, дал о себе знать бракоразводный процесс, который она, как мне было известно,  пережила тяжело), но она по-прежнему сохраняла привлекательность. Правда, меня коробили ее  низкий немузыкальный голос и  сходство с манекеном. 
  Недели через две я встретил ее в коридоре института,  поздоровался. «Пора идти на сближение», - решил я.
- Как живешь? – спросил я.
- Ничего, нормально.
- Что-то давно тебя не видел.
- Я работаю там же.
- Слушай, а ты всегда вечером с ребенком сидишь?
- Почти всегда.
- Жаль. Можно было бы встретиться. Сходить куда-нибудь.
На ее красивом лице появилась лукавая улыбка. Она ничего не сказала, но не отклонила моего предложения.
- Валуев передавал тебе привет.  Он что-то спрашивал… - Она напрягла память, но ничего не смогла вспомнить. – Что-то про языки...
- Мы можем вместе сходить к нему в гости.  Узнаем, что его интересует. Заодно пообщаемся.
Она не возражала. 
-  Правда, сейчас погода плохая. Не знаешь, что надеть, - сказала она.
-  Можно переждать. Как только распогодится, я к тебе зайду.
Она улыбнулась мне на прощанье, и мы разошлись в разные стороны.
В последний день мая  я встретил ее в буфете. Светловолосая, с тонкой талией, она показалась мне очень привлекательной. Правда, впечатление портили ее  слишком тонкие ноги (я рассмотрел их). Я предложил ей сходить в театр на спектакль «В мышеловке», который показывали третьего июня.  Сначала она согласилась, но затем начала юлить:
- Лучше бы четвертого. Третьего у моей подруги день рождения.
- Спектакль – третьего.
После колебаний она все-таки решила составить мне компанию.
Она говорила со мной доброжелательным тоном, бросала на меня приветливые взгляды.  Я пришел к выводу, что она клюнула на меня. Видимо,  ее родственница Игнатова, моя коллега,  посоветовала ей заняться мною, будущим кандидатом наук.
  Через два дня я зашел к ней в кабинет. Стучала пишущая машинка. Инна подняла голову, увидела меня. Ни один мускул на ее лице не дрогнул. Ни радости, ни смущения, ни оживления. 
- Звонил Валуев, - сказала она спокойным голосом. –  Хотел с вами поговорить. Но вас не нашли. Он будет звонить в три часа. Что-то хочет вам сказать. Я знаю что. У Наташи сегодня день рождения. Он хотел вас пригласить.
- Конечно, я приду. Только надо купить подарок.
- Цветы.
- Цветы и еще что-нибудь.
Я вышел из кабинета. «Сегодня скажу Инне, что она мне нравится. Еще со студенческих лет. А завтра: «Можно я тебя поцелую», - решил я.
К семи часам вечера я пришел к Валуевым с букетом пионов. Дверь открыл Сашка – мужчина двадцати девяти лет, крупный, усатый, похожий на раскормленного кота. Я поздоровался, зашел в коридор. Появилась  высокая женщина с красивой фигурой, большой грудью, с алебастровой кожей.  Я напряг память: кажется, это жена Валуева Наташа.
- Поздравляю тебя, - сказал я, протягивая ей букет цветов.
Мне было стыдно за них: они уже  несколько завяли, кроме того, я не был уверен, что белые пионы подходят ко дню рождения.
- Подожди, тут у меня еще есть кое-что. – Я извлек из кармана коробку с духами.
За духи мне не было стыдно. В магазине «Подарки», где я купил их, незнакомая девушка сказала мне, что это духи модные, цветочные.
Мы сели на диван, стали поджидать Инну. Из соседней комнаты вышла дочка Валуевых  – девочка симпатичная, но с  родинкой в пол-лица.
Сашка рассказывал о себе. Он учился в московском полиграфическом институте на заочном отделении.   
Инна  с сыном Сережей, мальчиком лет шести,  приехала лишь  в девять часов.
- Не с кем было сына оставить, - объяснила она свое двухчасовое опоздание.
Я еще раз отметил, что она женщина красивая, но есть в ней что-то холодное, недоброе, упрямое, надменное.
Ее сын был  симпатичный и общительный. Он сильно походил на свою мать.
Мы пили, ели, разговаривали, произносили тосты.
Наташа работала учительницей в школе. Получала 220 рублей. Инна сбежала из школы, хотя там она получала 280 рублей.
- В школе работать тяжело, - сказала она, -  страшные нагрузки, особенно проверка тетрадей угнетает. 
Наташа и Инна   вышли на балкон покурить, мы с Валуевым остались за столом.  Меня позабавило, что мужчины и женщины  поменялись ролями.
Дети развлекались,  как могли. Они залезли под стол и щекотали мне пятки. Это их не удовлетворило. Они стянули носок с моей ноги.
Накурившись, женщины вернулись за стол.  Инна долго возмущалась Митичем:
- Не здоровается. Делает вид, что не узнает.  А когда-то мы общались… Он мне доверял…
Ее устойчивый интерес к Митичу  вызвал у меня  неприятное чувство. 
- Что это тебя так волнует поведение Митича, - сказал я, страдая   скорее от уязвленного самолюбия, чем от ревности. – Может, ты к нему не равнодушна?
Хозяева рассмеялись, а Инна смутилась. 
«Нужна ли мне такая жена? Нет, нет и нет. Она эгоистична и ограниченна, - думал я. - Но главное: я не в ее вкусе, я совершенно ей не нравлюсь. Она  превратит мою жизнь в ад, если я женюсь на ней», - думал я.
    Меня тяготил монашеский образ жизни, и я  бы охотно стал  любовником Инны. Но я понимал: ей нужен муж, а не любовник. Водить же ее за нос мне не позволяли моральные соображения.
  Пол-одиннадцатого Инна собралась ехать домой. Валуев попытался отговорить ее, но тщетно. Тогда он предложил всем вместе отвезти  мальчика домой, а потом вернуться. Инна отказалась, вызвала по телефону такси. Этикет предписывал мне проводить ее до дома, заплатить за такси.  Я обшарил все свои карманы, но, к своему  ужасу, не нашел в них денег. Инна с сыном  уехали, а я остался у Валуевых.
- Почему ты не поехал с ними? – удивился Сашка, когда мы остались одни.
Я признался, что забыл дома деньги.
- Одолжил бы у нас.
Я удивился,  почему мне в голову не пришла  эта простая мысль.
Я хотел  идти домой, но Сашка уговорил меня остаться у них на ночь.  Наташа ушла спать, а мы с Сашкой пили вино и разговаривали до часа ночи. 
Утром я проснулся раньше всех. Голова у меня была тяжелая.  Я взял с полки томик Ключевского и читал его, пока не проснулся Сашка.   
Перед выходом на улицу, к своему удивлению, я нашел в своем кармане три рубля. Их  вполне хватило бы на такси. Я не мог понять, почему я не обнаружил их вчера. Думаю, старик Фрейд сделал бы из этого факта глубокие выводы.
Третьего июня,  вечером, я подошел к театру.  Инны не было. Я ждал ее полчаса, но она не пришла. Видимо, предпочла пойти к своей подруге на именины.  У меня с души свалился камень. Я был  доволен, что наш роман не состоялся. Ничего хорошего мне он не сулил.
Дней через пять, встретив ее в коридоре института, я как ни в чем не бывало поздоровался с нею. 
- Мне надо с тобой поговорить, - сказала она приглушенно. – Но сейчас я не одна.
Позади Инны шла преподавательница с ее кафедры.
- Хорошо, - сказал я. – Я подойду к тебе в другой раз.
Я догадывался, что Инна хочет мне сказать: «Извини, что я не пришла в театр: мне не с кем было оставить ребенка». 
Прошел день, неделя, месяц,  а я  так и  не подошел к ней.   


Вика
Выйдя из  продуктового магазина, я встретил свою соседку. Она осунулась, постарела. Паутинка из мелких морщинок опутала ее лицо. 
- Что с тобой, Вика? – спросил я. – Ты выглядишь уставшей. 
- Всю ночь простояла в церкви, - призналась она. – Сегодня  Троица – это большой религиозный праздник.
- Ты уверовала в бога? – удивился я.
- Да.
- Странно. Ты ведь преподаешь марксистскую  философию.
- Вся философия, особенно материалистическая,  –  полнейшая чепуха.
Мы пошли в направлении общежития.
Она резко критиковала  гуманистов, к числу которых я себя относил.
- В основе их учения  лежит идея человекобога, а церковь выступает против такого подхода. Христианство развивает идею богочеловека, - говорила она своим низким голосом. 
-    Ты сама веришь в загробную жизнь? – поинтересовался я.
-   Пока еще нет. Но я стараюсь. Работаю над собой.
 После этого разговора я заметил, что с Викой произошла удивительная метаморфоза: Вавилонская блудница превратилась в Кающуюся Магдалину.   Если раньше  к ней  приходили развязного вида мужчины,  и из ее комнаты доносились сладострастные стоны,  то теперь ее гостями  были  единоверцы с печатью  духа на челе, и в комнате были слышны глухие тихие голоса. 

  Через месяц я  встретил ее вечером в коридоре общежития.  Маленькая, хрупкая, порхающая,  она напомнила мне  воробышка. 
  - У меня есть тысяча рублей. Не хватает еще тысячи, - сказала она скрипучим голосом.
- Зачем тебе такая крупная сумма?
 - Нужно, - ответила она уклончиво.
Я не стал допытываться, но она сама сделала признание:
- Хочу сделать пластическую операцию. Хочу изменить форму носа.
- Зачем? – удивился я. -  Ты и без операции красивая женщина.
- Нет. Если бы я была красивой женщиной, у меня было бы много поклонников.
- Разве их у тебя мало?
- Мало.
           -  Почему именно сейчас ты захотела сделать операцию? Ведь церковь это не одобряет.
- Влюбилась, - призналась она. 
-    Кто он?
  - Один молодой человек.
  Ее признание расстроило меня лишь в незначительной степени. Я уже давно не тешил себя иллюзиями стать ее любовником. С самого начала нашего знакомства она воспринимала меня только как соседа и собеседника. 

-  Сегодня гуляла с пассией! – сказала она мне, когда я встретил ее в коридоре через несколько дней. 
- С молодым человеком? - уточнил я.
- Нет, с его пассией.
«Чему ж тут радоваться?» - подумал я с недоумением.
- Как она выглядит? Красивая?
- Привлекательна. Они стоят друг друга. По крайней мере она красивее меня.
- По-моему, ты недооцениваешь себя, - сказал я.
- Да, мне многие говорят, что я себя недооцениваю, но, по-моему, я достаточно трезво оцениваю свои внешние данные.
- Трезвость неуместна, когда речь идет о своей внешности, - поучал я. – Внешние данные  надо немного завышать - в меру, конечно, но надо. Тогда и другие будут завышать их. Знаешь, в чем состоит основной парадокс жизни? Мы смотрим на себя глазами других людей, а другие люди  смотрят на нас нашими глазами. 
- Наверно, ты прав, - сказала она спокойно, - но каких-то особых неудач, по крайней мере здесь, в Везельске, у меня не было.
Странно было слышать эти слова от тридцатитрехлетней  незамужней бездетной женщины. 
-   Ты не ревнуешь к пассии молодого человека?
- А что ревновать? Ведь у меня с ним  ничего не было. У меня высшая форма любви. Для меня главное - счастье любимого человека, - проговорила она своим резким, несколько дребезжащим голосом.
Ироническая улыбка, мелькнувшая на ее лице, нейтрализовала высокопарность фразы.
- Знаешь, что меня удивляет? - сказал я. - Твое бескорыстие, твой романтизм. Ты достаточно опытная женщина, а влюбилась как в первый  раз.
На ее лице снова мелькнула улыбка.
- Да, я всегда влюбляюсь, как в первый раз, - согласилась она.
Приятно было слышать, что женщина, еще недавно пылавшая страстью, способна забыть своего прежнего кумира и полюбить другого мужчину. «Может быть, когда-нибудь и в меня влюбится  женщина моей мечты», - мелькнуло у меня в голове. 

Недели через две вечером мы  столкнулись с нею в секции. Она порхала, как птичка. «Наверно, встречалась со своим кумиром», - решил я.
- Вика, ты совсем исхудала, - сказал я. - Тебе надо больше есть.
- А зачем мне полнота?
- Но ведь ты совсем осунулась. В тебе нет плоти, остался один дух.
- Ну и что? - радостно щебетала она.
- Как что? Ты же хочешь нравиться своему кумиру?
- Ох, уж скажешь! Ну, понравился мальчик, - счастливая улыбка просияла на ее исхудавшем лице. - Сегодня нравится, а завтра перестанет нравиться.
- Мальчик? - удивился я. - Он что, студент?
В моей памяти вспыхнул образ Володи Чеботарева, симпатичного, черноволосого, упрямого студента четвертого курса нашего факультета,  с которым я не раз видел Вику: они расхаживали по коридорам института и о чем-то оживленно говорили. «Неужели он ее избранник? - ужаснулся я. - Ведь ему от силы двадцать лет».
Наверно, изумление отразилось на моем лице. Вика помрачнела.
- Ну ладно, я и так слишком много рассказала тебе, - буркнула она своим хрипловатым голосом и нырнула в свою комнату.
Мне было жаль ее, исхудавшую, одинокую, цепляющуюся за жизнь.  Ее поведение не вписывалось в общепринятые рамки, но я нисколько не осуждал ее. Во-первых, ее любовь, бескорыстная, платоническая, без претензий и без надежды на взаимность, никому не приносила зла. А во-вторых, кто без греха? Я и сам нередко с вожделением и трепетом посматривал на красивых молоденьких студенток.
Вика не раз говорила, что вера в бога наполнила ее жизнь смыслом, но, видно, не только словом божьим  жив человек. Каждому смертному нужна еще и земная любовь.
 

Гордышева

Идя  в диетическую столовую, на противоположной стороне улицы в районе родильного дома я увидел женщину, похожую на Гордышеву, преподавательницу нашей кафедры. Она двигалась в том же направлении, что и я.  Походка быстрая, легкая, волосы седые,  кофта красная. Она или нет? Лица не видно. Виден только зад и бок. У меня от молчания горло ссохлось. Хотелось поговорить с умным человеком, отвести душу. «Но вдруг она в больницу идет? Может, ее невестка родила». Нет, прошла мимо родительного дома.
Я догнал ее, заглянул в лицо: да, это была Гордышева.
- Здравствуйте, Виктория  Сергеевна, - сказал я.
Она вздрогнула от неожиданности. Потом пришла в себя, сказала:
- Здравствуйте, Коля.
Я хотел спросить у нее, что она ждет от партконференции, о законе о кооперации, но обмена мнениями не получилось. На меня посыпались вопросы: о моем желудке, о диалектической экспедиции и прочее. Общаясь со мной, Гордышева всегда переводила тему разговора на меня. Ее вопросы, как правило, носили этикетный характер.  Это были не живые фразы, а формулы вежливости.  О себе она вообще никогда не говорила.   
Когда я разделался с ее вопросами и хотел поменять тему разговора, она резко остановилась.   
- Мне сюда. – Она показала налево, в сторону магазина «Черемушки».
Я собирался проводить ее до дома,  но эта  фраза сделала это    невозможным.   
Во мне вспыхнула обида, но, сделав хорошую мину при плохой игре, я  бодро попрощался с Гордышевой и, томимый духовной жаждой,  продолжил  путь в одиночестве.   
  «Как сильно она постарела, - думал я о ней. – На глазах сдала».
Когда-то Гордышева была моим кумиром. Я боготворил ее, как и десятки других студентов.
В первый раз я увидел ее пятнадцать лет назад, когда учился еще на подготовительном отделении. Ее пригласили в нашу группу прочитать лекцию.  В темном строгом платье, опрятная, подтянутая, с аккуратно заколотыми на затылке волосами, стояла за кафедрой, возле окна. Я сидел на первом ряду за первым столом и не мог оторвать от нее взгляда. Она произвела на меня сильнейшее впечатление не только как лектор, но и как красивейшая женщина. Ее приятный голос звучал бодро, энергично. Меня потрясли ее эрудиция, ум, одухотворенное лицо, стройная фигура, высокая девичья грудь. Она напомнила мне Сикстинскую мадонну работы Рафаэля, только без младенца  на руках. Поистине природа проявила редкую щедрость и мастерство, когда создавала ее. Мы слушали ее как завороженные. «Мне бы такую жену, - подумал я. - Или  хотя бы мать». Когда позднее я поделился своими мыслями с Саней Макаровым, он сказал: «Не у одного тебя возникло такое желание».
- Потрясающая женщина! - сказал я после лекции Зинке  Федоровой, которая была душой нашей группы.
  Она полностью разделяла мое мнение. 
После этой  лекции, встречая Викторию Николаевну в коридорах института, на улице, я почтительно здоровался с нею. Она с улыбкой (правда, дипломатической, официальной) отвечала, хотя едва ли знала меня.
Через три года, когда она стала читать на нашем курсе лекции по синтаксису русского языка, общение с нею стало более регулярным и более продолжительным. Я еще раз убедился в том, что она профессионал высокого класса, глубокий знаток своего предмета и талантливейший методист. Практические занятия проходили живо, динамично. Она работала с полной самоотдачей, не жалея своей нервной системы. Она была строгой, требовательной, вместе с тем ее преподавательский стиль включал  элементы юмора, впрочем, довольно непритязательного.
- Черти полосатые, - нередко говорила она нам.
Эта  фраза приводила моих однокурсников в восторг.
 Она была предельно вежлива, корректна, но могла и взорваться, накричать. Как-то раз, когда я скептически отозвался о структурной классификации предложений, она изменилась в лице и бросила мне в лицо гневную фразу:
  - Неужели вы не понимаете!..
   Ее реакция на мою безобидную реплику меня шокировала, но мои опасения, что на экзамене она снизит мне оценку, оказались напрасными: по ее предмету я получил высший балл, и мне, как всегда, назначили стипендию.
О ее честности, принципиальности, бескомпромиссности ходили легенды. Ею восхищались, ей подражали.
     Студенты боялись ее как огня и на экзамен  шли как на Голгофу. Многие несчастные, которым она поставила двойки, продолжали поклоняться ей, но я знал и таких, которые ненавидели ее всеми фибрами души.
Я был уверен, что ее муж красив, как Аполлон, силен, как Геркулес, мудр, как Соломон. Каким же было мое удивление, когда мне показали этого счастливчика, преподававшего в нашем институте биологию! Лысый, грузный, флегматичный, он производил впечатление совершенно заурядной личности. «Как ему удалось покорить такую женщину, - недоумевал  я. - Ведь очевидно же, что не по Сеньке шапка».
   Когда я в первый раз увидел ее сына Михаила - лысого, грузного, небритого, флегматичного молодого мужчину, настоящего увальня, при ходьбе раскачивающегося из стороны в сторону, почти не реагирующего на окружающий мир, я подумал, что он дегенерат. Но я ошибся: он оказался выпускником МГУ, преподавателем французского языка в политехническом институте. Жутко было видеть на его полном лице черты Виктории Николаевны. «Он недостоин своей  матери, - думал я.
   Я не мог понять, как у такой удивительной женщины могут быть такие ничем не примечательные муж и сын.
  Она выглядела на десять лет моложе своих лет, но, когда  ее муж «скоропостижно скончался» от инфаркта, она  постарела за один месяц: волосы поседели, кожа увяла, лицо и шею избороздили морщины. На наших глазах  угас великолепный образчик женской красоты. Правда, Гордышева и в пятидесятисемилетнем возрасте была довольно  привлекательна. Она по-прежнему была стройна, легка, одухотворенна, но красоту, которая спасает мир или, наоборот, губит людей, она утратила семь  лет назад.
Когда меня после окончания института меня взяли работать на кафедру русского языка, с Викторией Николаевной  у меня сложились хорошие отношения.
  Два раза я был у нее в гостях - она жила в трехкомнатной квартире с сыном и матерью, впавшей в детство.
 Я был растроган тем, как Виктория Николаевна водила свою ясноглазую, полную мать за руку, расчесывала ей седые волосы.
 Каждый раз я заставал у Виктории Николаевны ее поклонниц - бывших выпускниц института. Одна из них, Лена, волевая, красивая, высокая, статная девушка с  насмешливым взглядом, чтобы поддержать Викторию Николаевну после смерти  мужа, жила с нею постоянно. «Либо они родственники, либо Лена - невеста Михаила», - подумал я, но мои предположение оказалось ошибочным. «Неужели она  приютила совершенно чужого человека? Неужели она прописала Лену в своей квартире?» - удивлялся я. - Так могут поступать лишь подлинные альтруисты».
Как-то за чаем я сказал Виктории Николаевне, что ее круг напоминает мне солнечную систему: она солнце, а ее друзья - планеты, которые вращаются вокруг солнца. Она  рассмеялась. По выражению ее лица было видно, что мое сравнение  пришлось ей по душе.
 Когда я только пришел на кафедру, на меня сразу «навесили» пятнадцать общественных поручений.  От переутомления мне постоянно тошнило. 
- Трудно? Ничего. Все мы так начинали, - подбодрила она меня.
Первое время после моего возвращения из аспирантуры   Гордышева продолжала   покровительствовать  мне. Его предложение  вести вместе с нею синтаксис, чтобы позднее я полностью смог ее заменить,  свидетельствовало о ее расположении ко мне.   Но  затем между нами произошло отчуждение.  Возможно, из числа своих друзей она исключила меня потому, что я  не принял ее предложения (я предпочел специализироваться в области стилистики). 
 
Трошина
Я шел по кленовой аллее в институтскую столовую. Меня окликнула  Трошина.    Я подошел к ней.
- Вы очень спешите? –  спросила она. Ее резкий голос звучал, как виолончель,  черные глаза близоруко щурились, а  веки   дергались.   
Я посмотрел на часы: они показывали 12.30.
- Нет. Я на обед в столовую иду. Еще рано.
  - У меня к вам есть разговор.
     Я изобразил внимание.
- Вы в этом году входите в состав приемной комиссии? – спросила она.
- Вхожу.
- Меня попросили… Будет поступать одна хорошая девушка. Я никогда никого не проталкивала, но это очень хорошая девушка. Умница. Вы будете проверять диктанты?
   - Да. Но их будут проверять многие другие. Придется просить, помечать… Если председателем комиссии будет Суворова, у меня ничего не получится.
Мне крайне неприятно было мошенничать на экзамене, но у меня не хватало твердости, решимости отказывать друзьям, знакомым в помощи.
Я предложил проводить ее. Она не возражала. Мы пошли по тенистой аллее.
- А меня не предупредили, негодяи, - говорила она раздраженно. – Лекцию отменили, а я пришла.  А что, у вас  плохие отношения с Суворовой?
- Обычные.  Рабочие.
- Я буду просить не только вас. Андрюшу попрошу…
(Она имела в виду Кожина, своего друга).
  Мы подошли к перекрестку. Светофор не работал уже недели две. Автомобили, угрожающе рыча,  проносились мимо.  Мы улучили момент и перебежали на другую сторону улицы.
- Вы обратитесь к Ройтману, - посоветовал я. – Он большой специалист по этим делам. Это его хобби.
- Нет, к Ройтману я никогда не обращусь, - возмущенно, сварливо заговорила Людмила Иосифовна. -  Он непорядочный человек. Я с ним здороваюсь, но вступать с ним в какие-либо отношения не стану.
- Да, он беспринципный, - согласился я. – От него надо держаться подальше. А то запачкаешься.
  - Да, - сказала  собеседница. – К тому же очень болтлив, а я бы не хотела, чтобы кто-то узнал о моей просьбе. Вы скажите, что это ваша племянница.
Людмила Иосифовна хихикнула. Ее  смешок меня покоробил, а пожелание возмутило: «Какой эгоизм! Свою репутацию   бережет,   а я должен компрометировать себя». 
Мы подошли к ее двенадцатиэтажному дому.
- Пойдемте ко мне. У меня есть салат, - предложила она. 
 Я попытался уклониться от обеда, она настаивала. Чтобы не обидеть ее, я согласился.
- Только дома у меня беспорядок. Будьте снисходительны, - попросила она.
- Конечно. Вы бы посмотрели, какой у меня беспорядок!
      Лифт почти мгновенно поднял нас на пятый этаж, и мы зашли в ее  двухкомнатную квартиру.  Действительно, в квартире царил хаос. Мне бросился в глаза толстый слой серой пыли, покрывавший журнальный столик.
- Мой младший сын меня критикует за беспорядок, когда приезжает, - призналась она, - но мне жаль время на уборку. Лучше что-нибудь почитать.
 Она усадила меня на потертый старомодный диван, купленный, вероятно, еще в начале шестидесятых годов,  принесла кипу листов, карандаш.
- Вы почитайте мою статью. Подчеркните ошибки. А я приготовлю обед.
Она ушла на кухню, а я погрузился в чтение  статьи.
      Статья, посвященная лекторскому мастерству преподавателей вуза, не содержала ничего нового. Дешевая эмоциональность била через край. Сорняки неуклюжих выражений, логических и стилистических ошибок в изобилии росли на   поле  текста.  Поразительно, что этот убогий текст создал человек, чьи лекции и «художественное чтение»  потрясали нас, студентов-первокурсников. 
 Сначала я лишь аккуратно подчеркивал ошибки карандашом, но затем она попросила сразу исправлять их.
Процесс редактирования протекал медленно. Не так-то легко найти правильный вариант взамен забракованному.   
- Если неинтересно, то можете дальше не читать! – донесся из кухни виолончельный голос.
- Нет, что вы!  - горячо возразил я. – Очень интересно.
- Почитайте. Вам полезно, - проговорила она с шутливым, напускным самодовольством.   
Когда обед был готов, она пригласила меня на кухню.
Мне понравился  салат из огурцов, петрушки и чеснока.  Суп на воде я тоже съел с аппетитом.
- На третье чай с халвой, - сказала она.   
- В последнее время я не пью чай и не ем халву, - нерешительно произнес я. – Хочу немного похудеть.
- Съешьте. От одного раза ничего не будет.
Искушение было слишком сильным. «Бог с ним, с весом, - подумал я и  сдался.
К чайной ложке, которую дала мне Людмила Иосифовна,  пристали остатки пищи.  Незаметно для хозяйки я поскреб их ногтем: нет, они словно прикипели. Воспитанность требовала, чтобы ел грязной ложкой, но брезгливость и страх  заразиться желтухой толкали меня на решительные действия. Преодолев смущение, я подошел к крану и подставил ложку под струю воды. Я думал, что пища отскочила от ложки, но когда  сел за стол,  то снова обнаружил на ней пятно. Я в открытую стал ногтем соскабливать пищу.
- Возьмите другую ложку, - предложила  хозяйка своим энергичным, отрывистым голосом.
- Спасибо. Невозможно отодрать…  Вода холодная, - сказал я смущенно и одновременно с досадой.
За столом у нас произошел откровенный разговор.
-   Мне было трудно жить с Виктором Петровичем. Очень трудно, - рассказывала она. - Мы никогда не ссорились с ним из-за денег, из-за воспитания. Но по мелочам ссоры были каждый день.  Он  был слишком погружен в науку, в себя. Мне нужен был муж понежнее, почутче. 
Ее признание меня удивило. Я знал, что почти каждая женщина тоскует о более чутком муже, но я думал, что Людмила Иосифовна – исключение.   
- А я был убежден, что вы жили душа в душу, - сказал я. 
-  Нет, это не совсем так.  Одно время мне было совсем нелегко. У нас уже  было двое детей, когда  Виктор Петрович увлекся Гордышевой…
- У них был роман? – изумился я.
- Нет, нет. Романа не было.  – На лице ее вспыхнул румянец смущения. -  Но мне было тяжело…
После обеда мы перешли в гостиную.
У меня стала тяжелеть голова.  Людмила Иосифовна рассказала мне о методе Кузнецова, позволяющем снять головную боль, и продемонстрировала его в действии. Она прикрепила к полотенцу пластиночки с зубчиками на конце и туго обкрутила мою голову. Зубчики впились в голову и в ухо.
- Хорошо, но больно, - сказал я. – В ухе.
- Ну в ухо необязательно. – Она поправила полотенце.
 Она стояла рядом со мной. Ее ладони лежали на моей голове. Большая грудь  была совсем близко.  Я испытал сильное возбуждение.
В голове пронеслась мысль: «А что если обнять ее?»  «Но как она отнесется к моим действиям, - думал я. -  Вдруг поднимет на смех,  а потом всем расскажет, что я домогался ее, и я стану посмешищем. Будут говорить: «Приставал к старухе».
Я заметил, что щеки у нее порозовели. Неужели она догадалась о моей внутренней борьбе?
Я отвел взгляд в сторону. Страх общественного осуждения оказался сильнее  искушения. 
Вечером перед сном, лежа в своей постели,  я погрузился в эротические грезы.
Я снова оказался в   квартире Людмилы Иосифовны. Она стояла рядом. 
Мои руки легли ей на талию, лицо уткнулось в  мягкую  грудь.
- Людмила Иосифовна! – сказал я. - Я всегда боготворил вас. Еще в студенческие годы   я мечтал о такой жене, как вы.  Я до сих пор от вас без ума.
- Вы мне в сыновья годитесь, - проговорила она укоризненно, слегка отстраняясь меня.   
- Возраст не имеет значения. Главное - родство душ. 
Ее руки  прижали мою голову к своей груди,  пальцы стали теребить волосы. Я расстегнул ее блузку, приподнял бюстгальтер и стал жадно целовать грудь – большую, мягкую, горячую. Соски ее напряглись,  дыхание участилось. Я встал. Одна моя рука легла ей на спину, другая на шею. Мои губы словно прикипели к ее губам.  Затем я взял ее за руку, и мы пошли в спальню. Она села на кровать, закрыв руками грудь. Ее глаза были закрыты.  Я снял с нее блузку, юбку.   Разделся сам. Мы  легли на кровать. Я гладил ее волосы, нежно целовал грудь. Затем я осторожно снял с нее трусики и вошел в нее. Давно я не испытывал такого наслаждения – телесного и духовного.  Чтобы не причинить вред ее немолодому телу, я был осторожным, нежным.  В полумраке она казалась мне необыкновенно красивой женщиной.   
Несмотря на то, что она была уже немолода, вела она себя точно так же, как и любая  женщина:  она обхватила меня руками и  стонала.
Я остался у нее на ночь. Она вытащила из шкафа ночную рубашку.
- Зачем! Не надо, - сказал я. – Я хочу чувствовать вас всю.
 - Не могу спать нагишом, - призналась она.
 Я обнял ее, прижался к ней всем телом. Она гладила мне голову. 
- Я чувствую, что я ваш сын и одновременно муж, - говорил я, целуя ее в губы. -  Необыкновенное ощущение. А вы  чувствуете себя моей женой и матерью?
- Да. Никогда еще мне не было так хорошо. - Она прижалась ко мне большой грудью. – Никогда!
На следующий день я увидел ее в институте. Дневной свет разрушил образ красавицы, созданный моим могучим воображением.   Ее дряблая темная кожа, жиденькие волосы, желтые зубы  вызвали у меня отвращение. Мне стало неловко и стыдно, что она была героиней моих ночных фантазий.


Неудачное знакомство

В конце мая начались вступительные экзамены на заочном отделении.   
На сочинении  я сидел рядом со своей новой знакомой Лидией Васильевной,  женщиной лет тридцати восьми, невысокого роста, бесформенной, с редкими зубами, некрасивой,  но доброй и порядочной.  Выяснилось, что она работает в одной школе с Тоней, моей бывшей женой.
-  А вы знаете, что у вашей бывшей жены родился сын? – спросила она.
- Нет!
«Так вот почему при встрече она была такой полной. Она же была беременной», - пронеслось у меня в голове.
- Когда она выходила замуж, она была уже давно беременна.
Вначале я развеселился. «По-прежнему верна своей тактике: сначала забеременеть от мужчины (надо отдать ей должное: она не боится риска), а потом затащить его под венец», - думал я о бывшей жене.  Но чуть позже я загрустил.
- Что,  переживаете? – спросила моя собеседница.
- Да нет. Раньше переживал. А теперь … Мы же пять лет не живем вместе.
Лида стала мне сочувствовать:
- Когда я увидела вас, я сразу поняла, что вы не подходите друг другу.  Вы лучше. Не знаю, как вы могли с нею жить. 
Она знала скандальную историю, в которую попала Тоня, когда работала еще  в финансово-экономическом институте (в то время мы еще жили вместе). Тоня поднималась по лестнице на второй этаж. Жена любовника Тони на лестнице, на глазах десятков студентов, сотрудников  с криком: «****ь! Сучка!» - набросилась на нее с кулаками, избила ее.
Лида загорелась желанием познакомить меня со своей двоюродной сестрой Леной.
- Ей тридцать три года, - рассказывала она. -  У нее хороший характер. Она симпатична, скромна. Институт закончила с красным дипломом. Живет в Киеве. Работает на заводе главным экономистом. Имеет квартиру.
Я согласился на знакомство.  Меня больше всего привлекало то, что Лена - экономист, так как в последние два года я увлекался экономикой. «В брачной постели с нею можно будет  не только заниматься сексом, но и обсуждать вопросы экономики», - с оттенком шутки думал я.
Лида пообещала принести мне фотографии Лены.
На следующий день, когда мы в большой аудитории проверяли сочинения,  она шепнула мне:
- Принесла.
Я обрадовался. Когда я закончил проверку сочинений, мы вышли в коридор. Она достала из сумочки записную книжку, из книжки – фотографию. На фотографии была изображена молодая стройная женщина. Меховая шапка, накрашенные губы… Ее нельзя было назвать красавицей, но она была очень симпатичной.
- Она не красит губы. Это ее фотограф заставил, - сказала Лида, но, заметив, видимо, что я не в восторге от  консервативности своей потенциальной невесты, добавила: - Она красит чуть-чуть…
Через минуту я уже был влюблен в Лену. Мое сердце переполнял восторг.
Мы продолжили проверку сочинений, а вечером Лида еще рассказала мне о Лене:
- Лена была направлена в Киев как лучшая студентка. Она любит театр, любит читать книги. Скромна. Немного застенчива.
Она дала мне другое фото Лены. На нем она понравилась мне меньше. Но и на нем она выглядела привлекательной. «Эта женщина прелестна! Но почему же она не замужем?»– думал я.
Лена должна была приехать к Лиде в гости в 20-х числах июля. 
Вернувшись из диалектологической экспедиции, я позвонил Лиде.
- Приехала, - сказала она. - Приходите.
На следующий день с букетом цветов я пошел к Лиде в гости.
Лена оказалась миловидной девушкой.  Она была невысокого роста, стройная, голубоглазая, с короткими волосами, с открытым лбом. Она легко шла на контакт. Было заметно, что я понравился ей. Ее поведение говорило о том, что у нее легкий характер, что она умная женщина. Во время танца я прижимал ее к своему телу. Ее маленькая упругая грудь терлась о мой живот, а чистые глаза проникновенно смотрели на меня. Мы говорили о Киеве, где я был проездом, когда после увольнения в запас возвращался домой. 
- Я был очарован этим городом, - сказал я. – Удивляюсь, как вам удалось попасть туда.
- Помог случай. На заводе нужен был специалист, а готовят их только у нас в Везельске.
- Долго пришлось ждать квартиру?
- Пять лет.
- Я работаю в институте уже восемь, но пока что нет никакого просвета.
Я понимал, что она была бы идеальной женой. Но одна черта ее внешности действовала на меня отталкивающе: когда она улыбалась или даже говорила, были видны верхние десна.  Я не смог бы привыкнуть к этому дефекту. Возможно, из-за него она до тридцати трех лет не вышла замуж.
Мы приятно провели вечер, но я не предложил ей встретиться.
-  Лена -  милая женщина, - сказал я Лиде при встрече, - но, к сожалению, кое-что меня в ней не устраивает.
Лида была страшно раздосадована, и наши отношения с нею  навсегда прервались.


Марина
После  заседания кафедры  в честь своего дня рождения нас угощала ассистентка нашей кафедры Марина Кулешова.   Сколько лет ей исполнилось, она не призналась.
- День рождения не праздник, -  сдержанно проговорила она.
По моим скромным подсчетам, ей стукнуло двадцать семь.
Она была в  обтягивающем черном  платье, без бюстгальтера.  Голые плечи,  нежная кожа, тонкая талия, большая грудь, выпирающие соски, пухлые чувственные губы, блестящие черные волосы средней длины делали ее невероятно сексапильной. Я мысленно представил, как она выглядит без одежды, и у меня началось легкое головокружение.
Пять лет назад в составе группы студентов она  ездила со мной в диалектологическую экспедицию.   В то время она  была полновата.  Но за последние годы  с нею произошла удивительная метаморфоза: сбросив килограммов пятнадцать, она превратилась в  красивую стройную роскошную женщину.  Она была общительна, иронична.  «На такой не грех и жениться, - подумал я.   
Я не удержался, сделал ей комплимент: 
-  Марина, вы так похорошели, что от вас трудно оторвать взгляд, - сказал я.
- Спасибо, - ответила она. На ее красивом лице мелькнула кокетливая ироническая улыбка.
Она поджала губы, отвернулась.   
Я заговорил о передаче «Взгляд», которую видел накануне. 
- Я никогда не смотрю телевизор, - сказала Марина холодно.  - Это пустая трата времени.
Я понимал, что неразумно спорить с женщиной, с которой ты хочешь сблизиться,  но не удержался.
-  Раньше это так и было. Но в последнее время телевидение   стало другим, - возразил я. – Если бы сейчас был жив классик, то он сказал бы, что важнейшим из искусств является телевидение.
Моя эскапада оставила ее равнодушной. Думаю, она не знала, что говорил Ленин о кино и цирке, и не уловила иронической окраски моей реплики.   
Разговор зашел  о политике.  Политические взгляды  Марины отличались дремучим консерватизмом. Она  с пренебрежением отозвалась о праве наций на самоопределение, оправдывала жестокость Сталина по отношению к татарам и калмыкам, переселенным в Сибирь.
- Во время войны по-другому было нельзя, - сказала она. – Среди них было много предателей.
Ее фраза возмутила меня до глубины души.  Я снова не сдержался, стал возражать: 
- Что ж получается, люди должны расплачиваться за преступления других. Ведь и среди русских тоже  были  предатели.  Что ж,  весь русский народ тоже надо было подвергать репрессиям? А убивать детей во все времена считалось безнравственным. 
Она ничего  не ответила на мою эмоциональную тираду, но по выражению ее лица было заметно, что она осталась при своем мнении.
Пирожные, приготовленные ею, таяли во рту.   Безусловно, у нее  был кулинарный талант. На нее пролился золотой дождь комплиментов.  Ее  даже  попросили дать рецепт пирожного.  Марина стала раскрывать свои кулинарные секреты,  а женщины записывать.
- В следующий раз не надо так вкусно готовить, - польстил я ей. - А то опять у вас потребуют рецепт, и мне снова  не удастся  как следует поговорить о политике. 
Она кокетливо улыбнулась.

На следующий день я  застал ее в кабинете.  Она заполняла кафедральный журнал. Я что-то сказал ей, чтобы завязать с нею разговор. 
- Николай Сергеевич! Не отвлекайте, пожалуйста, - сказала она со свойственной ей иронической и вместе с тем кокетливой улыбкой.
Она посмотрела на часы, показывая, как она спешит. Ее   демонстрация занятости  вызвала в моей душе легкую вспышку обиды и раздражения.   


Наташа Веслова
Неожиданно позвонила Наташа Веслова, с которой я  встречался несколько месяцев сразу после развода, и пригласила меня в театр. Я согласился. После разговора с Наташей моя кровь  закипела. Меня потянуло на мастурбацию, и вечером чуть  было не произошел срыв. Но я удержался. Ночью, когда я спал, самопроизвольно произошло семяизвержение. Но за ночь я не отвечаю. Совесть моя была чиста.
Я заранее купил билеты. Мы встретились возле театра. Она была невысокого роста, с темно-карими глазами, с тонкой талией, с красивыми ровными зубами, с жесткими  каштановыми волосами. В ее взгляде было что-то овечье.  За четыре года она почти не изменилась. Мне нравились ее красивая фигура, красивое лицо, и я пришел в сильное возбуждение.
«Ловушку» я смотрел во второй раз, смотреть на сцену было неинтересно. Моя рука скользила по мягкой коже руки моей соседки. Мне хотелось плотно прижать ее к себе – так, чтобы ее грудь и живот касались моего тела.
После спектакля мы пошли погулять. Из уст моей спутницы лился бесконечный бесформенный словесный поток.  Во мне постепенно нарастало раздражение. «По-прежнему глупа, - думал я, - безнадежно глупа». Мне уже не хотелось прижимать ее к себе. Возбуждение пропало.
Мы зашли в какой-то детский городок, сели на скамейку. Она рассказывала о себе. За четыре года она, горемыка,  поменяла множество работ.  Нигде не уживалась. Теперь  работала на крупном заводе переводчиком, но и эта работа ей не нравилась, она собиралась поменять ее.
Года два назад она поехала на Сахалин. Девять месяцев  проработала на плавбазе, в море.
- Был мужчина? – спросил активизировавшийся во мне циник. – Ведь там без мужчины нельзя.
- Был. Но только последние два месяца.
Я обрадовался: значит, она стала, наконец, полноценной женщиной.
Но из дальнейшего разговора выяснилось, что она с ним не спала.
- Я ему сразу сказала: если ты надеешься на что-то, то ошибаешься. Мы танцевали, целовались на палубе. И все! - рассказывала она.
Я огорчился: так и осталась женщиной с недоразвитым влагалищем. Я вспомнил, как долго добивался ее. Она приходила ко мне в гости в общежитие, в мою комнатку,  но как только дело доходило до секса, она отталкивала меня,  молола чепуху – у меня пропадало всякое возбуждение.  Хотелось крикнуть ей: «Заткнись, дура!» Один раз мне все-таки удалось войти в нее. Я поспешил кончить, пока она не сказала мне какую-нибудь гадость, которая в очередной раз  превратила бы  меня в импотента. Но после этого удачного опыта  ее поведение нисколько не изменилось. Она по-прежнему уклонялась от близости.  Создавалось впечатление, что от секса она не получает ни малейшего удовольствия, что секс она считает занятием мерзким, нечистоплотным.  Я понял, что от импотенции меня может спасти только разрыв отношений с нею.   Я вспомнил, что Саня Макаров как-то похвалялся, что  перед ним бы она  не устояла, окажись он на моем месте. «Ну что ж, тебе и карты в руки, посмотрим, какой ты донжуан»,  - думал я, предвкушая его поражение.   
- Я сейчас не могу жениться, - сказал я Наташе. – Мне в аспирантуру поступать. А мой лучший друг Макаров - парень на выданье.
Мы приехали с нею в Старый Дол. Сначала  пообщались  втроем, а потом я уехал в Губин к родственникам, оставив их наедине. Саня промучился с нею всю ночь. Она куталась в одеяло, не подпускала его к своему телу.  Он так и не овладел ею. Она еще раз к нему приезжала уже без меня. Она хотела выйти за него замуж, но не хотела заниматься с ним сексом. Он же, наоборот, хотел секса, но не хотел жениться. Отталкивающе на него действовали  ее куриные мозги,  полная асексуальность, но более всего - две огромные    родинки на ее спине. В конце концов, они поняли, что не подходят друг другу.
С тех пор прошло четыре года. Мы стояли возле ее дома.
- Как Вадик? – спросил я.
- Ничего, нормально. Уже в третьем классе.
- Отец с ним общается? – поинтересовался я.
- Нет, никогда.
«На пушечный выстрел держится от этой глупышки», - подумал я.  Я был уверен, что она и с бывшим мужем  не занималась сексом. Нет, один раз она все-таки отдалась ему. Иначе  откуда бы у нее появился ребенок. Не от святого же  духа, в конце концов.
Мне пора было идти домой, чтобы успеть до закрытия общежития.   
  Я предложил ей на следующий день прийти ко мне в гости, в общежитие. Она отказалась: она стеснялась проходить через вахту.
- Приходи лучше ты ко мне, - предложила она.
Я уклонился.  К родителям  ходят только тогда, когда хотят сделать женщине предложение. У меня же не было такого намерения.
- У тебя же родители дома, - сказал я, – а мне бы хотелось побыть с тобой наедине.
- А ты забыл меня за четыре года? – спросила она на прощанье.
Я произнес заранее заготовленную фразу, полную скрытой иронии:
- Нет. Все эти годы я непрерывно думал  о тебе. 
«Ничуть не поумнела. Если дурак, то это надолго,  - думал я о Весловой, возвращаясь домой. – Все! Это наша последняя встреча».
Но уже на следующий день меня снова стало угнетать одиночество. «А не позвонить ли Весловой? С нею скучно, но одному еще тяжелее». В то время я не  разделял мнение Омара Хайяма, который говорил: «Уж лучше быть одним, чем вместе с кем попало». «Впрочем,  не стоит звонить, - решил я. - Скоро она сама даст о себе знать».   
Мой прогноз подтвердился. Она позвонила мне через четыре дня после нашей встречи. 
- Ты уезжаешь завтра? – спросила она.
- Нет.  Давай встретимся. Приходи ко мне. Когда ты сможешь?
- Позвони мне на работу.
Она назвала номер рабочего телефона.  Я позвонил, и мы договорились через день сходить с нею в кино.
Она шла в мои сети, но это не доставляло мне радости. От нее одна головная боль. Она всегда меня раздражала.
Я лежал на кровати и фантазировал на тему, как я ее соблазняю. «Ты хочешь замуж за меня?» - «Да» - «Тогда нам надо испытать друг друга в интимном плане. Нужно убедиться в том, что мы друг другу подходим». Она соглашается, отдается мне. Я говорю ей: «Нет, не подходим». Она, действительно, мне не подходила. Правда, я знал об этом и без испытания.
По телевизору зазвучала религиозная музыка Рахманинова. Она вызвала у меня катарсис и укротила мою разгоряченную плоть. «Нет, не буду я с нею спать, - решил я. – Не стоит ее обижать».
К кинотеатру я пришел минут на десять раньше условленного времени и решил посмотреть, как она будет себя вести, если я опоздаю.  Я встал за дерево, посматривая на улицу. Наташа быстро приближалась к кинотеатру. Затем остановилась, достала из сумочки расческу,  зеркальце, причесалась, что польстило моему самолюбию. Я оставался у нее за спиной. Она подошла к стенду, посмотрела на него близорукими глазами, затем подошла к другому стенду. Я подошел к ней, и мы направились в зрительный зал.
Фильм «Фотография с женщиной и кабаном»  мне не понравился. Если музыка Рахманинова очистила мою душу, то этот фильм, напротив,  разбудил во мне худшую часть моей натуры - циника. У меня снова появилось желание овладеть Весловой.
Когда после сеанса мы вышли из кинотеатра,  небо было темное, шел дождь. Ко мне идти было поздно: общежитие скоро закрывалось.  Я предложил поехать на троллейбусе. Она хотела погулять.
- Но ведь дождь идет, - сказал я.
- Сходи за зонтиком. Я подожду. У тебя зонтик есть?
- Нет, сломался.
Она была разочарована.
Мы пошли на остановку, но она потянула меня в парк.
- Я тебя хочу обнять, - сказал я ей, когда мы шли по парку.
Она не возражала, но мы не нашли безлюдного места.
После прогулки мы пошли к ее дому. Договорились, что на следующий день она придет ко мне в общежитие.
Из-за нее я опоздал на интересную передачу по телевизору: выступал писатель Распутин.
«Я брошу матрас на пол, постелю свежие простыни, - думал я. – Пусть она сама разденется. Я раскрою пальцами ее губки и введу член во влагалище. Лишь бы она молчала. Если она начнет верещать, как четыре года назад, я превращусь из-за нее в импотента».
Но мне не пришлось подвергаться испытанию. Она позвонила мне и сказала своим ворчливым голосом:
- Не могу прийти к тебе. Я была с сыном на пляже. У меня вся спина обгорела.
Меня захлестнуло злость: «Хочет отвертеться от секса».
- Давай встретимся через неделю, -  предложил я.
- Можно и завтра. Давай сходим на пляж. Я возьму Вадика.
Я заколебался. Мне не хотелось убивать на нее весь день: у меня было много дел. «Может, прекратить общение с нею», - думал я, но снова уступил ей.
Мы встречались с нею еще несколько раз. Я приглашал ее к себе, она уклонялась.
- Я боюсь идти через вахту, - твердила   она.
Правда, я  и сам колебался, я и сам не был уверен, что мне следует овладевать ею. Секс с нею наложил бы на меня определенные обязательства.
Она совершенно  не чувствовала партнера. Я не проявлял  намерений жениться на ней, но она подвергала меня испытанию, будто решала вопрос, стоит ли за меня выходить замуж. Например, она принесла мне свой старый сломанный зонтик и попросила меня отремонтировать его. Я не был специалистом.  Пришлось искать слесаря,   а потом расплачиваться с ним бутылкой водки. «Какое примитивное существо, - думал я о ней. – Бестолковая овца».
В конце концов, я стал уклоняться от встреч с нею. Но она не оставляла меня в покое. Через месяц снова позвонила мне и попросила помочь копать картошку. Я пришел в назначенное время и нашел возле мешков  Веслову,  ее мать, брата и сына. Шел дождь. Поездка  откладывалась на неопределенный срок. Я пришел в отчаяние. Дома у  меня была куча дел, а должен был торчать на улице, терять время. «Зачем мне это нужно? Почему я сразу не отказался! - думал я. Ее брат, высокий широкоплечий, крепкий парень лет двадцати четырех,  бывший десантник, был значительно умнее сестры. Увидев мое скорбное лицо, он сразу все  понял.
- Вы идите домой, - сказал он мне.
- Пусть идет, - обратился он к сестре. -  Зачем?...
Наташа растерянно смотрела на меня своими овечьими глазами.
Я не заставил себя долго упрашивать. Я попрощался с ними  и спешно пошел домой. «Нет уж, лучше быть одним, чем вместе с кем попало», - подумал я. 
 

Ольга
Ройтман, высокий, широкоплечий преподаватель  в очках, с толстым мясистым носом, с черными волосами и черными глазами,  предложил  познакомить меня с Ольгой, подругой его жены.   
- У нее титьки – во! – Он показал жестом, какая большая грудь у Ольги.
Я не возражал.
  -  Мне жена надоела, - признался он. – В постели как корова.  Будем меняться. Ты с моей будешь трахаться, я с твоей.
Я знал его жену: это была женщина приятная, милая, голубоглазая, правда, лишенная талии и шарма. Я представил, как мы будем меняться женщинами, и меня стал трясти нервный смех.   Ройтман дал мне номер телефона Ольги и сказал, что я могу ей позвонить сам, что она уже предупреждена о моем звонке и не против знакомства. 
Я позвонил ей через день. Мы договорились встретиться в этот же день возле дома пионеров, недалеко от которого она жила.
- Можно будет сходить в кино, - сказал я.
Она не возражала.
В шесть часов вечера я с билетами на вечерний сеанс подошел к условленному месту и увидел женщину среднего роста, довольно крупную, симпатичную, в голубом платье. Действительно, у нее была большая грудь. 
Я подошел к ней, представился. Она ответила приветливо. Мы пошли к кинотеатру. Я  незаметно изучал черты ее внешности: широкие скулы, прямой нос, большой рот, тонкие губы, волосы светлые.  Шла она медленно, слегка раскачиваясь из стороны в сторону.
Мне фильм не понравился, но Ольга была от него в восторге. После его просмотра мы гуляли по городу.  Общение с нею не вызывало напряжения. Я узнал, что она окончила техникум, работает страховым агентом, живет с пожилой мамой в двухкомнатной квартире, что у нее есть две сестры (одна живет в Киеве, другая – во Владимире).
Я проводил ее до ее дома. Мы договорились о следующей встрече.
  Через несколько дней я пригласил ее к себе домой. Она согласилась.
Я чувствовал себя очень напряженно, когда мы вдвоем вошли в общежитие.   Но вот вахта осталась позади. Мы зашли в мою комнатку.
Я поставил на стол бутылку вина, закуску. Выпили, закусили.   
- Можно у тебя покурить? – спросила она.
Я не возражал.
Она  вытащила из сумочки пачку сигарет, закурила. Мне стало ясно, что она никогда не станет моей женой. 
Комната быстро наполнялась сладковатым дымом. Пришлось приоткрыть окно.
Наконец, сигарета истлела. Я встал, подошел к Ольге сзади, обнял ее. Мои руки сдавили ее грудь. Она не оттолкнула меня. Я расстегнул блузку, приподнял  бюстгальтер.  Большие груди  развалились в разные стороны. Я поцеловал  сосок.  Затем  снял с нее одежду, уложил на постель. Ее тело было упругим, налитым. Я ласкал его, но она оставалась пассивной.  Лишь когда я вошел в нее, она стала покряхтывать. 
Как я ни старался, мне так и не удалось довести ее до оргазма. Я был разочарован и раздосадован.
Мы стали встречаться у меня чуть ли не каждый вечер, но оргазма у нее не наступало. 
- А ты с другими мужчинами кончала? – спросил я со свойственной мне прямотой. 
Она отрицательно покачала головой.
  Несмотря на неудачу, я не терял надежды на успех.  Я подверг изучению ее тело. 
-  Приятно? – спрашивал я, целуя ее сосок.
- Немного, - отвечала она, но было заметно, что она не испытывает никакого возбуждения. 
Интуитивный поиск эрогенных зон на ее теле не дал положительного результата.   Тогда я прямо спросил ее, есть ли у нее чувствительные места. Она неопределенно пожала плечами.
Ее фригидность раздражала. Она напоминала мне большую резиновую куклу,  накачанную воздухом. 
Она перестала вызывать у меня влечение, и я  продолжал встречаться с ней лишь для того, чтобы заглушить чувство одиночества. 
 
Кожин
В конце августа я возвращался из Харькова, где в  мастерской мне отремонтировали мою хрупкую пишущую машинку («УНИС»). Когда поезд довез меня до Везельска,  уже стемнело, горели фонари.  Подходя к своему общежитию,  я увидел Кожина, шедшего мне навстречу с  каким-то футляром в руке. Мы остановились вблизи перекрестка.   
- А что вы несете? – спросил я.
Оказалось, что в футляре Андрея Валерьевича тоже пишущая машинка.
- Какое совпадение! – воскликнул я. – У меня тоже машинка.
Мы опустили футлярчики на тротуар, и между нами завязался оживленный разговор.
Послышались пьяные голоса. Сверху шли трое пьяных крепких молодых человека лет по двадцати – двадцати двух.  Двое из них  прошли мимо нас, а третий, в белой футболке,  остановился.
- Что в чемодане? – грубо спросил он Кожина. – Машинка? Занимаетесь антисоветской деятельностью? Пишете прокламации?
Я бросил на него оценивающий взгляд: он был высок, плечист, крепок и в меру пьян.
- Мы вас не трогали. Оставьте нас в покое! – Андрей Валерьевич проговорил возмущенно, но в голосе его отчетливо слышались нотки страха.
Юноша продолжал угрожать Кожину. Формально: нас было двое против одного. Но Кожин не способен драться. Как боевая единица он был полным нулем. Я попытался увещевать юношу:
- Да, в чемодане пишущая машинка. Но печатаем мы не прокламации, а лекции. Мы преподаватели. 
Мои слова юноша пропустил мимо ушей. Он не отставал от Кожина. Непонятно было, что он хочет. Я не знал, что делать. Можно было одному пойти в общежитие и вызвать милицию, но я не мог оставить Кожина наедине с юношей, кроме того, стыдно было признаваться блюстителям закона, что  двое взрослых мужчин  не смогли  поставить на место одного обнаглевшего юнца. 
- Вы занимаетесь антисоветской деятельностью? Я сдам вас в милицию, - сказал юноша.
Не похоже было, что он шутит.
- Хорошо, мы согласны,  - сказал я примирительным тоном. – Давайте вызовем милицию. Она разберется. В общежитии есть телефон.  Пойдемте позвоним.
Я взял его под левую руку, и мы втроем пошли в сторону общежития. Вначале он шел не сопротивляясь, но когда мы перешли дорогу и оказались в непосредственной близости к ступенькам крыльца общежития,  юноша  внезапно вырвал руку из моей руки, развернулся и со всего размаха засветил мне мощным кулаком в голову. В ушах зазвенело. Мне показалось, что у меня лопнула в ухе  барабанная перепонка.
- Ах ты, гад! – крикнул я в ярости. – Я тебя сейчас…
Я почти бросил футляр с машинкой на асфальт и бросился на юношу с кулаками. Тот развернулся и пустился наутек. Я погнался за ним.
- Назад, Николай! – услышал я сзади голос Кожина.
Я остановился, посмотрел  назад: силуэт тучного маленького Кожин  удалялся  в сторону соседнего четвертого  общежития.  Это зрелище показалось мне забавным. Я не ожидал такой прыти от Кожина.
Я посмотрел вслед убегающему парню: тот догнал своих товарищей, они развернулись и, угрожающе матерясь, пошли назад в мою сторону. 
Пришла моя очередь спасаться бегством. Я шарахнулся в сторону своего третьего общежития. Это была ошибка. Дверь была закрыта. Я принялся отчаянно барабанить в нее. Никто не отвечал. Видимо, вахтерша уже спала. Угрожающие пьяные голоса  приближались ко мне. «Все, мне конец. Втроем они меня забьют насмерть, - пронеслось у меня в голове. -   Может, разбить окно. Звон стекла услышит вахтерша или жильцы. Подойдут к окну.   При них не убьют». Но я не решился ударить по стеклу. Помешал внутренний тормоз. (К сожалению, я принадлежал к числу людей, которые скорее погибнут, чем нарушат какое-либо табу). Да и нечем было бить.  Не бить же по стеклу голым кулаком. 
Оставалась надежда, что меня не заметят, пройдут мимо. Я затаился. Мое тело почти слилось с дверью. Здоровые крепкие парни  прошли совсем рядом, в метрах двадцати от меня: я слышал не только их угрожающие голоса, но даже шарканье шагов.   Когда они исчезли, я еще раз постучал. Наконец, сонная вахтерша открыла мне дверь.
Когда я оказался в безопасном месте, в  голову мне пришла мысль, что Кожин    приносит мне несчастья.  Я вспомнил, как на первом курсе, когда мы  работали под его руководством в колхозе,  меня чуть было не убили местные ребята. Теперь ни за что ни про что из-за него я получил по уху. А ведь могли убить.  Приставали к нему, а досталось мне. 
На следующий день узнал, что Кожин, отсидевшись в соседнем общежитии, благополучно добрался до дома.


Кинг-Конг

В середине мая  Кириленко, председатель студенческого профсоюза, сообщил мне пренеприятное известие:  ректор хочет подселить ко мне в комнату человека.  «Ну почему меня не хотят оставить в покое, - думал я в отчаянии. – Ведь в общежитии навалом свободных комнат».
Ректор Шаповалов работал в нашем институте третий год.  Известно было, что на эту должность он был назначен по протекции своей тети,  занимавшей какой-то пост в министерстве. 
В конце июля я уехал на неделю к Макарову в Старый Дол. Вернувшись в Везельск, в своей комнате  я увидел  груду чужих вещей. Стало ясно, что ко мне кого-то подселили.   
  Вскоре появился и сам новый сосед. Когда он зашел в комнату, он занял все ее пространство. Это был настоящий Кинг-Конг:   рост огромный, косая сажень в плечах, руки длинные как грабли, нижняя челюсть выпирающая, верхние зубы редкие. Ему было года тридцать три.
Он не поздоровался. Лишь что-то пробурчал себе под нос. У меня испортилось настроение, но, понимая, что он не по своей инициативе поселился в моей комнате,  я хотел установить с ним добрососедские отношения. Я протянул ему руку,  представился.
Он что-то хмуро буркнул в ответ. Я не разобрал его имени (лишь позже я узнал, что его зовут Константином).   
- Вы с какой кафедры? – спросил я.
-  История КПСС, - пробубнил он низким, но резким  голосом. 
У него была отвратительная дикция, трудно было разобрать, что он говорит. 
  Его совершенно не интересовала моя персона, и разговор между нами скоро угас.
Он лег на кровать. Его тело не помещалось на кровати. Он вытянул их,  огромные ступни закрыли экран телевизора, стоявшего на столе.
С этого дня началась черная полоса в моей жизни. 
Когда на следующее утро сосед  встал с кровати, мне пришлось лечь  на свою кровать, так как места для двоих в нашей миниатюрной комнате не хватало.
Он ушел на работу. Вернувшись домой,  он стремительно бросился к приемнику,  его длинные пальцы лихорадочно вращали ручку. Найдя музыку, он успокоился, будто получил дозу наркотика. Затем включал телевизор. Приемник  и телевизор орали одновременно во все свое горло.   
  У него  была угрюмая физиономия. Он молчал. Лишь изредка из его огромной пасти вырывались резкие и агрессивные реплики. 
Если я о чем-нибудь его спрашивал, он отвечал грубым тоном: «Да, Николай!» или «Нет, Николай».
Я перестал заговаривать с ним.  В нашей комнате воцарилась гнетущая атмосфера.  У меня было такое чувство, будто в комнате лежит покойник.

Он  взял  гирю и стал размахивать ею, бросая на меня ненавидящие взгляды.  Я лежал на своей кровати, читал, а двухпудовая гиря, как пушинка,  летала надо мной.  Мне стало  не по себе. Если бы Кинг-Конг нечаянно уронил ее или умышленно выпустил ее,  то она размозжила бы мне голову. 
В другой раз, увидев таракана, бегущего по полу,  Кинг-Конг вскочил с кровати и раздавил его ногой. Но убить насекомое ему было недостаточно. Угрюмо поглядывая на меня, он стал растирать таракана в порошок (в буквальном смысле). Подошва тапка терлась о шершавый пол, и в комнате стоял  душераздирающий скрежет. Эта процедура доставляла ему явное удовольствие. Видимо, на месте таракана он представлял меня, и ему приятно было превратить меня в пыль. Он  остановился только тогда, когда от таракана ничего не осталось. Стало ясно, что мой сосед –  латентный маньяк.
Тараканов в общежитии была тьма тьмущая, многие из них нашли пристанище в нашей комнате, так что  Константин был загружен работой до отказа. В комнате стоял  почти не прекращающийся скрежет. 
От растертых в порошок тараканов пол стал грязным. Тараканий прах поднимался в воздух, им приходилось дышать.
Наконец я не выдержал, сказал:
-  Константин! Зачем ты их растираешь?
- С тараканами надо бороться, Николай! –  пробубнил он гневно.
- Ты убей, но зачем растирать?
Он ничего не ответил.
Я лежал на кровати. Вдруг я услышал какие-то нечеловеческие булькающие звуки. Мне показалось,  что в нашу комнату ворвалось какое-то чудовище.  Я вздрогнул от неожиданности.  Мне и в голову не могло прийти, что эти звуки издает мой сосед. Оказалось, что он закрыл рот одеялом и произносил какие-то фразы. Таким образом он пытался устранить дефекты дикции.  Это наводящее ужас  упражнение он стал выполнять каждый день.
Как-то раз утром я проснулся больным: у меня был сильный насморк, болело горло, поднялась температура. Бросил взгляд на окно и понял, в чем причины болезни: после того, как я заснул, Кинг-Конг открыл окно настежь. Ночи были холодные, и я простудился.   Константин знал о моем хроническом тонзеллите (я предупреждал его) и окно открыл умышленно.

Я сидел за столом, перерабатывал диссертацию.  Константин ходил по комнате, кряхтел: видно, ему не нравилось стрекотание пишущей машинки. Я не обращал на него внимания.
- Еврей,  - прошипел он со злобой.
- Ты льстишь, полагая, что я принадлежу к богоизбранному народу, - сказал он.
- Сволочь! – прошипел он. Это слово тоже было адресовано мне, но  я его пропустил его мимо ушей.   
Вечером он сидел за столом рядом со мной и бил ногами по полу, выражая недовольство фактом моего существования.

 

Ольга
Мы виделись с нею редко. Заниматься любовью было негде: договориться с новым соседом о том, чтобы на время предоставлять друг  другу комнату в полное распоряжение, было невозможно.   
Мы блуждали с нею  по вечернему городу, иногда ходили в кино. Общение с нею не приносило мне удовлетворения, не утоляло  духовную жажду.  С нею  невозможно было обсудить   серьезные вопросы, так как она  не читала ни книг, ни газет, ни журналов. Меня коробили ее политические взгляды:  уже третий год бушевала перестройка, она же сохраняла верность социализму.
Чтобы заглушить скуку, иногда мы останавливались за каким-нибудь деревом и целовались. 
Наступила зима. Во время наших редких встреч Ольга  курила сигарету за сигаретой, и от нее постоянно несло дымом.  Я перестал целоваться с нею. Постепенно наши отношения сошли на нет.


Фиаско
В конце ноября Люда Романова,  которая вскоре после развода с мужем-ловеласом удачно вышла замуж во второй раз, предложила мне познакомиться с одной двадцатитрехлетней учительницей начальных классов, владелицей однокомнатной кооперативной квартиры.
Я был не в лучшей суперменской форме: моя одежда поизносилась, кошелек отощал, голова была забита диссертацией, до защиты которой оставалось несколько месяцев. Меня пугала разница в возрасте. Но все-таки я согласился встретиться с девушкой. В глубине души всегда живет вера в чудо. «Вдруг она окажется той женщиной, которая мне нужна, - думал я, - но даже если знакомство будет неудачным, то все равно опыт не помешает».
Мы встретились в квартире у Люды. Кроме хозяйки, меня и моей потенциальной «невесты», в нашу компанию входили Таня и Паша Рощины  (мужа Люды с нами не было, он работал во вторую смену).
Хрупкая, тонкая, с нежной кожей, моя потенциальная «невеста» (ее звали Светой) была красива. Впечатление портил лишь скучный голос. Мы впятером пили чай, играли в какую-то настольную игру. Чтобы понравиться «невесте», я умышленно проигрывал ей,  возился с детишками, демонстрируя любовь к детям.   
После приятного времяпрепровождения я пошел ее провожать.
Она скептически окинула взглядом мое замызганное пальто, облысевшую шапку из кроличьего меха и презрительно поморщилась. Выражение ее лица говорило: «Преподаватель, а одет, как бомж”.
Она пригласила меня к себе в гости, но когда  на следующий день я с букетом цветов и тортом, купленных на последние деньги, пришел к ней, она, открыв дверь, сразу сказала: «Извините, я не могу с вами встречаться».
Я постарался сделать хорошую мину при плохой игре.
- Ну ладно, давайте хоть торт вместе съедим, - предложил я. –  А то я настроился на чаепитие.
Она пропустила меня в коридор. Я снял свое серое старое пальто, повесил его на вешалку, прошел в большую комнату. Она поставила на стол чашки, разрезала торт. Приступили к трапезе.
- Вы не обижайтесь на меня,  что так получилось, - сказала хозяйка.
- Я не обижаюсь, - сказал я бодрым тоном. - Понимаю,  у нас большая разница в возрасте.
-  Дело не  в возрасте, - сказала она. -  Возраст мужчины для меня неважен. Просто я не могу вас любить.  Неужели у вас такая маленькая зарплата, что вы не можете купить себе новое пальто?
В ее тоне слышались нотки досады и презрения.
- Да, к сожалению,  не могу, -  проговорил я смущенно. –  Зарплата, действительно, маленькая. Я же пока ассистент.
- А когда вас повысят в должности?
- Для этого надо защитить диссертацию. А когда я ее защищу, одному богу известно.
Когда чаепитие было закончено, я встал из-за стола.
- Возьмите торт с собой, - предложила она и накрыла остатки торта картонной крышкой.
- Нет, это вам.
Я вышел на улицу и направился к остановке троллейбуса. Было темно и сыро. Несмотря на то, что я не успел влюбиться в Свету, я испытывал чувство досады и раздражения: ее нежелание встречаться со мной сильно уязвило мое самолюбие, кроме того, мне было жаль денег, растраченных впустую (в то время каждая копейка у меня была на счету).
Я пожалел, что согласился знакомиться. «Я еще не готов ни морально, ни материально к серьезным знакомствам, - подумал я. – Сначала нужно защититься, прилично одеться, а потом уже искать жену».

Еще одно поражение
В конце декабря, незадолго до Нового года, Вика устроила у себя вечеринку. К ней пришло несколько женщин, Миронов, Кочергин (он с семьей уже получил четырехкомнатную кооперативную квартиру).  Я тоже присоединился к веселой компании.
Громко звучала музыка. Двери наших комнат были открыты настежь. Я пригласил на танец Аллу - преподавателя философии, симпатичную худенькую, невысокую, но  стройную женщину лет тридцати, обладавшую маленькой грудью, маленьким  серым личиком с  широкими скулами и  большим ртом, которая  жила в соседнем общежитии (своего сына она на время оставила у матери в Чебоксарах). 
Мы уединились с нею в моей комнате (мой сосед на праздники уехал на родину). Я прижал ее к своей груди.  Алкоголь, чарующая медленная музыка ввели меня  в гипнотическое состояние. Моя кровь закипела. Казалось, Аллу  тоже увлекла  стихия танца.  Она прижалась ко мне грудью, лицом. Ее правая нога проникла между моих ног.  Я уже хотел было предложить ей остаться у меня на ночь. Но она вдруг  рванулась и испуганной  птицей полетела во  мрак Викиной комнаты. Я снова остался у разбитого корыта.
Минут через пятнадцать я заглянул в темную комнату Вики и увидел, как Алла танцует с Кочергиным. Я догадался, что она увлеклась им раньше, до вечеринки,     и что сюда она пришла ради него. 
Они с Кочергиным ушли вместе. На следующий день я узнал, что  он провел у нее ночь.  Особенно неприятно было то, что она предпочла мне, холостяку,  женатого мужчину. 
Ее поступок показался мне тривиальным: одинокая женщина,  она просто влюбилась, а когда влюбляешься,  общественное мнение перестает  волновать. Но поведение Кочергина возмущало  и одновременно  восхищало меня. Все знали, что он женат (еще недавно он жил с семьей в этом общежитии). Но он  не постеснялся  на глазах у вахтеров, преподавателей, студентов  пройти  к женщине и провести с нею ночь. Его не волновало общественное мнение. Он не боялся объяснений с женой.   
Его успех у женщин вызывал у меня острую зависть, но даже в тяжелые минуты поражений я не хотел быть таким, как он. «Красавцы, как правило, люди поверхностные, неглубокие, - писал я в дневнике. -  Не случайно среди писателей-классиков  не было  красивых мужчин. Пушкин был похож на обезьяну. Лермонтов, в отличие от своего героя Печорина, был некрасив,   а Лев Толстой,  наша глыба, наш матерый человечище, был очень некрасив (правда, в старости длинная борода облагородила  облик Льва Николаевича, но на ранних портретах и фотографиях, где он изображен с обнаженным лицом, он довольно неказист). На портретах красивым человеком выглядит Чехов.  Но был ли он на самом деле красив?  Скорее всего, у него была обычная внешность. Почти все мемуаристы говорят о его скромности,  но никто не говорит о внешней привлекательности. По словам его школьного  товарища Сергеенко, в юные годы Чехов был «вялым увальнем с лунообразным лицом». Правда, Бунин берет своего кумира под защиту: «И лицо у него было не «лунообразное», а просто – большое, очень умное и очень спокойное».  Но ведь и Бунин не утверждает, что Чехов был красавцем. 
 Почему же красивый человек не может быть глубоким мыслителем, тонким психологом?  Во-первых, ему слишком легко даются победы, признание.  Он не знает неудач и поражений.  Между тем именно неудачи и поражения, стимулируют мыслительную активность индивида, побуждая его к размышлениям, к анализу, к рефлексии. Во-вторых, красивый  человек, понимая, что своими достижениями он обязан красоте, всю  энергию, время тратит  на заботу о внешности, на ее совершенствование и не развивает свой талант, если даже он у него есть.   
Конечно, наверняка среди красивых людей есть потенциально талантливые люди. Но талант и красота неизбежно вступают в противоборство, в борьбу, и если  красоте не удается погубить талант, тогда   талант губит красоту. Каким образом?   Красота процентов на  пятьдесят  создается самим человеком. Если красивый человек по-настоящему увлечется делом, например писательством или наукой, то он перестанет  заботиться о  своем внешнем облике (одежде, прическе, ногтях и проч.), об эффекте, который он производит на окружающих.  В результате его красота поблекнет.  В лучшем случае он будет восприниматься как симпатичный человек».
Кочергин, который обычно надолго не застревал на одной женщине, вскоре безжалостно порвал отношения с Аллой. Месяц спустя, я встретил ее на улице. Она выглядела подавленной, страждущей. Лицо было зеленовато-бледным, а щеки - впавшими. Видимо, разрыв с Кочергиным дался ей нелегко.

Новогодние злоключения

  Недели за две до Нового года пришло письмо Сани Макарова, в котором он предлагал мне в соответствии со сложившейся традицией встретить Новый год вместе. Я письменно известил его о своем согласии и пригласил его к себе в гости. С тех пор я не пытался пристроиться к какой-нибудь компании. 
По моим расчетам, Саня  должен был приехать 31 декабря. Я ждал его весь день.  Непрерывно крутился диск проигрывателя. 
В  сумке, валявшейся под кроватью, я случайно обнаружил сухари и конфеты золотой ключик. Чтобы отогнать скуку, донимавшую меня, как назойливая муха,  я налег на конфеты. Я млел от наслаждения, медленно работая челюстями.  Казалось, ничто не предвещает беды, но  внезапно  произошла настоящая катастрофа: вязкая  конфетная масса  впилась в  пломбу  нижнего коренного зуба слева и вырвала ее из дупла.  Так, перед самым праздником мой жевательный аппарат вышел из строя,  и процесс поглощения пищи, который  раньше доставлял мне столько радости, теперь превратился в настоящую пытку. 
Саня так и не появился.
Часов в восемь вечера пришел Игорь Басаргин,  мой приятель, ассистент кафедры литературы, молодой человек двадцати пяти лет.   Ростом он был несколько выше меня. У него был крупный прямой нос, высокий лоб, небольшая залысина, наметившаяся плешь на макушке.  На его смуглом широкоскулом лице блуждала смущенная и вместе с тем ироническая улыбка. Он снял потертое серое демисезонное пальто, кроличью шапку и сел на Ксюшину кровать.   
Он бросил многозначительный взгляд на стоявшую на подоконнике бутылку  коньяка,  приготовленную мной к приезду Макарова, но я сделал вид, будто  не догадался, что он хочет  разделить со мной новогоднюю трапезу. «Лучше с Саней выпьем, - решил я. – Он ведь все равно рано или поздно он приедет». 
Не дождавшись приглашения, Игорь собрался уходить. Чтобы отрезать ему путь к возвращению, я с особой помпой, торжественно  поздравил его с праздником, крепко пожал руку. Но когда он ушел, мне стало одиноко, и я пожалел, что  выпроводил  товарища.  Пусть он не хватает с неба звезд, пусть пьет и ест за чужой счет, но все же живая душа.
За день от скуки я съел много мучного и сладкого и часов в 10 вечера решил сжечь лишние калории.
Мои ноги, облаченные в черное кимоно, взлетали вверх с юношеской прытью, когда раздался стук в дверь.  В комнату в кожаной куртке, шапке из меха норки вошел Драгунский, невысокий сорокаоднолетний мужчина, с которым мы работали на одной кафедре.  Широкие  густые серпообразные брови, узкие татарские глаза и набухшие верхние веки («мешки» над глазами) придавали его  облику восточный колорит.  Прямой классический нос создавал впечатление благородства.
У меня мгновенно  изменились планы относительно коньяка. Я поставил бутылку на стол и предложил выпить. Константин  отказался.
  - Я к тебе на минутку. Мне надо домой успеть. Мы договорились с шурином вместе проводить старый год, - объяснил  он. Его приятный баритон звучал глухо и решительно.
Он даже не стал снимать куртку, он лишь расстегнул ее, чтобы не было жарко. Тем не менее, мы проболтали с ним не менее часа.
  Сидя на кровати моего соседа  Драгунский ожесточенно критиковал современную методику, школьных учителей и преподавателей вузов, которые, по его мнению,  ведут занятия скучно, неинтересно, примитивно. Я хоть и соглашался с ним, но его  пафос меня забавлял:  я не встречал еще преподавателя, который бы вел занятия так скучно, так неинтересно, как сам Константин, флегматик и зануда. 
Часов в одиннадцать он ушел. Меня снова захлестнуло чувство тоски и одиночества. Чтобы поднять настроение,  не оставалось ничего другого,  как пить коньяк. Но прежде чем открыть бутылку,  я решил  закончить комплекс упражнений.  Тренировка шла успешно до тех пор, пока я не начал  выполнять упражнение для развития боковых мышц. Когда с гирей в руке я наклонялся в левую сторону, позвоночник пронзила острая боль. Гиря грохнулась о пол, а я, как подкошенный, рухнул на кровать. В голове мелькнула тревожная мысль, что у меня  сместились позвонки.
  До Нового года оставалось двадцать  минут, а я не мог шевелиться, не мог даже дотянуться до бутылки коньяка.   
Вот так с острой болью в позвоночнике, прикованный к постели, трезвый, как стеклышко, в полном одиночестве я и встретил Новый год.
Спал плохо: мешала боль. Проснулся рано. Полдня провалялся в постели, но к часу дня меня стал донимать голод. Особенность моего организма состоит в том, что никакая  болезнь не снижает  моего зверского аппетита.
Поддерживая позвоночник рукой, превозмогая боль, я встал, оделся и на троллейбусе поехал в столовую «Донец».
В столовой меня ждал новый удар судьбы, даже два удара.
Гардероб в столовой не работал, поэтому я зашел в зал, не раздеваясь. Я взял с витрины тарелку со свеклой, поднес ее поближе к глазам и носу, чтобы убедиться, что свекла не прокисла.  Вдруг из тарелки хлестнула красная жижа – и вся на мое  пальто.  От досады я чуть было не выругался вслух.  Не знаю, как сдержался.  Я попытался стереть красную полосу рукой, но тщетно.
Я снял пальто,  положил его на  стул и приступил к еде. Борщ, отварная рыба, злополучная свекла благополучно  переместились из тарелок в мой желудок. Очередь дошла до сырников в сметане, покрытых толстой горелой коркой, похожей на панцирь. Мне долго не удавалось разделить сырник на части. Я поднатужился. Вилка ребром вонзилась в панцирь. Вдруг от сырника отлетел кусок. Он ударил меня в грудь и покатился вниз по пиджаку, брюкам, оставляя  след  из жира и сметаны.  Я чуть было не взревел от злости. 
Я попытался стереть с костюма сметану, но и на пиджаке, и особенно на брюках остались белые жирные пятна. 
Дома у меня разболелся желудок: видимо, свекла была все-таки несвежая. Четыре ложечки альмагеля боль  заглушили, но от лекарства мне стало тошнить.
  На следующий день злоключения продолжались.
 Я пошел в столовую вместе с Лерой, крупной, привлекательной молодой преподавательницей нашей кафедры,  заняв у нее рубль до зарплаты. Еще в очереди  Лера выпила компот, а пустой стакан поставила на мой  поднос, и без того перегруженный (на нем уже стояли четыре тарелки  и стакан).  Ее бесцеремонность возмутила меня до глубины души. «Я еле передвигаюсь, меня шатает из стороны в сторону, а она строит из себя английскую леди». Но как настоящий джентльмен, я ничего ей не сказал, ни в чем ее не упрекнул. Поднос плавно парил впереди меня, и  никто из окружающих не мог бы догадаться, каких усилий мне стоило сохранять на лице добродушное выражение. Вдруг боль прострелила мой позвоночник, меня занесло вправо, я налетел на стул.  Оборачиваюсь и холодею от ужаса: у солидной преподавательницы, сидевшей на стуле, от толчка из руки выпала ложка, а ее содержимое улетело на красивую кофточку  респектабельной женщины,  сидевшей напротив.
- Я не совсем здоров, - проговорил я смущенно, чтобы хоть как-то смягчить свою вину. – У меня неважно с вестибулярным аппаратом.
Женщины, не  глядя на меня, издали себе под нос   неопределенное рычание. Я понял, что на их снисходительность рассчитывать не приходится,  и поспешно ретировался.


Два одиночества
Я  изредка заходил к своей давней знакомой Тане Шостак -  маленькой, хрупкой женщине тридцати семи лет,  с острыми чертами лица,  жившей в соседнем крыле, которая педантичностью  напоминала мне строгую английскую гувернантку  Викторианской эпохи.  Мы пили чай, разговаривали. Несмотря на хрупкость фигуры, небольшую грудь, она была довольно сексапильна. Она как-то процитировала слова какого-то   мужчины, который сказал ей:
- Мне хочется тебя задушить  в своих объятиях.
Я его понимал. Она, действительно, вызывала такое желание.
Один раз, общаясь с нею,  я попал под власть  инстинкта. Мне захотелось  поцеловать ее в губы. Когда я наклонился к ней,  она испуганно вскрикнула и шарахнулась в сторону, будто к ней подползала ядовитая змея.
- Ты знаешь, сколько мне лет?  Ищи себе женщину помоложе, - сказала она грустно, придя в себя.
      В то время ею безраздельно владела идея выйти замуж. Она с увлечением читала брачные объявления в газетах, толстые  сборники, где были опубликованы адреса потенциальных женихов.
    Из разговоров с нею я знал, что, несмотря  на свой критический возраст,  она по-прежнему предъявляет своему вероятному избраннику  невероятно высокие требования: он должен обладать и умом, и внешней привлекательностью, и предупредительностью, и опрятностью. Я не знал, где она может найти свой идеал. 
Я иногда подтрунивал над ее  пуританскими принципами.
- Скажи честно,  у тебя был хоть один мужчина? – спрашивал я.
- Не скажу.
- Понимаю. Как бы ты ни ответила, все равно ты проиграешь.
Я был убежден,  что она девственница.

После того, как она пресекла мои поползновения на ее невинность, в голову мне пришла идея свести ее  с Саней Макаровым.
Я не тешил себя иллюзиями, что они понравятся друг другу.  Я знал, что Саня не соответствует ее идеалу, но  мне необходима была встряска, мне хотелось пообщаться с интеллигентными людьми.   
Незадолго до Нового года я  затеял с нею разговор о знакомстве с моим другом, который, по моим заверениям, был потрясен ею, когда случайно  увидел ее в коридоре общежития во время прежнего своего визита ко мне. Мое предложение вызвало у нее противоречивые чувства: ее щеки и губы выразили  неуверенность, нерешительность, сомнение, но  в ее глазах  засветился огонек интереса и надежды.

В начале января я позвонил Макарову в редакцию с центрального телеграфа.
- Кто такая? – спросил он, когда я восторженно поделился с ним своим замыслом. – Соседка? Какая соседка? Та, которая живет через стенку или та, которая в другой секции.
- В другой секции.
- В субботу не могу, - звучал в трубке бодрый высокий голос. – Меня в субботу с кадрой познакомить хотят.
- Неужели нельзя перенести знакомство под каким-нибудь благовидным предлогом. Я уже договорился с Таней.
После непродолжительной паузы он сказал:
- Ну ладно, приеду. 
    Когда я увидел ее на кухне, я понял, что пришло время действовать.
  В домашнем халате, миниатюрная, с острым носом, острым подбородком, заостренными скулами, она  стояла у плиты и ложкой помешивала в кастрюле борщ. Жесткие, волнистые, каштановые волосы прикрывали ее уши.
- У меня к тебе дело, -  проговорил я решительно.
- Какое дело? – спросила она тихим, но несколько нервным голосом,  не переставая помешивать борщ. 
  -  Это не кухонный разговор.
   Я, действительно, не мог говорить на кухне о  серьезных вещах: сюда в любую минуту могла зайти комендантша или ее муженек –  настоящий боров, донимавший  Таню своими похотливыми притязаниями.
    - Ладно, приходи ко мне, когда я доварю борщ. Я и тебя угощу. – Она подняла на меня свои голубые миндалевидные глаза. 
  Через полчаса я зашел в ее комнату – настоящий оазис  комфорта в бесприютной пустыне  общежития: стены комнаты были оклеены зелеными обоями мягкого тона, над диван-кроватью висел симпатичный коврик, другой коврик лежал на полу, книги  были расставлены на полке очень аккуратно. 
  Мы сидели напротив друг друга. Ее тонкие губы,  эластичная кожа приковывали мой взгляд.
     Конечно, она сразу догадалась, по какому делу я к ней пришел,  но уклонялась от разговора на щекотливую тему.
     - А почему ты не переезжаешь на новую квартиру, - поинтересовался я. -  Если бы я получил…
- Сразу бы убежал?
- Да. Ремонтируешь?
- Ремонтирую. Да и удобно здесь: институт рядом, к людям привыкла.
- Привыкла? Даже к комендантской семейке? – удивился я.
- Привыкла и к ним. Его я поставила на место, -  говорила она о муже комендантши Алексее. – Он скупает вещи у иностранцев, перепродает. Они приходят в секцию, ищут его. Когда в очередной раз он стал ко мне приставать, я ему пригрозила: «Вы хотите, чтобы у вас были проблемы?» Так он сразу присмирел.
Я уже выпил две чашки чая, но никак не мог перейти «к делу».  Моя собеседница умышленно уводила разговор в сторону. Ее страх перекинулся и на меня. У меня возникло такое чувство, будто я сам собираюсь  делать ей предложение. «И зачем мне это нужно!» - подумал я с досадой. 
Возможно, я и пошел бы на попятный, но тогда возник бы вопрос, о каком деле я собирался говорить. 
  -  Я тебе говорил как-то, что у меня есть друг, - начал я. – Когда он увидел тебя, он пришел в восторг. «Кто она?», - спрашивает. Злился на меня, что я вас не познакомил.
- Прямо уж в восторг, - усмехнулась она, принимая, впрочем, мои слова за чистую монету.
- Он приедет в субботу, - продолжал я. – Предлагаю вместе посидеть за чашечкой чая. Приглашаю тебя в гости.
- Спасибо, но в субботу я занята.
- Чем?
- Я должна пойти….
- Может, в воскресенье?
- Нет, в воскресенье ко мне должен прийти слесарь.
- Может, через неделю, в следующую субботу?
; Иду на концерт Гнатюка.
- Жаль. – Я с трудом сдерживал раздражение,  так как моя идея терпела крах в самом зародыше.
Таня боялась знакомства с мужчиной, как черт ладана. 
Неожиданно она сдалась:
- Хорошо. Давай в субботу. Я постараюсь освободиться.  Но почему ты нас решил познакомить? – на ее худом лице  мелькнула едва заметная лукавая улыбка.
- По-моему в вас есть что-то общее.
- Да? Ты говорил, что он журналист. Может, я старше его?
- Нет, ему тридцать восемь.
- Ну,  тогда не старше. А как он выглядит?
Я сразу решил открыть карты, чтобы она не тешила себя иллюзиями относительно внешности Макарова и при встрече с ним не испытала разочарования.
- Он, конечно, не красавец. У него обычная внешность. Его сила в другом. 
- В чем же?
- В уме и остроумии.   
- Ум и остроумие  - это хорошо. Но почему не красавец?  Какие у него  недостатки?
  - Лысина, - нехотя ответил я.
- Лысина – это уже хуже.
- Не забывай, лысина – это признак ума.
- Да, я знаю, - произнесла она таким тоном, будто  густую шевелюру потенциального избранника  ставит выше  глубокого ума.
- Кроме того, лысина с лихвой компенсируется пышными усами и красивым домиком на берегу речки - гнул я свою линию, расхваливая жениха.   
В субботу днем я купил полторта, яблоки, мандарины.
Макаров зашел в комнату без стука в дверь. Овчинный тулуп и цигейковая шапка, которые были на нем, придали ему сходство с мужиком из глухой деревни.
          -  Привет, Коля, - развязно проговорил он.
Он снял шубу и остался в одной рубашке.
Грязный расстегнутый воротничок, красная потная лысина, черная щетина на худых щеках и на выпирающем остром подбородке, брешь в верхнем ряду зубов  произвели на меня удручающее впечатление. «Никакого успеха  иметь не будет, - подумал я мрачно. – Неужели не мог поприличнее одеться? Неужели зуб вставить нельзя?»
Он, словно бы угадав мои мысли, взвинтился:
- Зачем знакомить, когда тебя никто не просил!
У меня заклокотало в груди. «Отказался бы. Тебя никто насильно не тащил», - подумал я, но ничего не сказал.
Я поставил на стол торт,  фрукты и бутылку коньяка. Макаров  взял ее, покрутил в руках, прочитал надписи на этикетке.
- Ого, дорогой! - воскликнул он. - Наверно, хороший.
- Эту бутылку я приготовил для встречи Нового года. Но ты не приехал.
- Ничего, - утешил меня  Макаров. – Мы ее сейчас выпьем.
«Мог бы и сам что-нибудь  привезти. Ты же у нас жених, а не я».
Я заметил, что с годами Макаров стал скупее (и не только в желаниях).
В начале седьмого в комнату зашла Таня. На ней были серые широкие брюки, оранжевый свитер, длинный кремового цвета шарф, черные туфли.
- Знакомьтесь, - сказал я.
Макаров встал, сделал шаг навстречу ей.  Она бросила на него быстрый  оценивающий взгляд, ее лицо напряглось, но через мгновение ее глаза потухли, и мне стало ясно, что он ей не понравился, что  дальнейшее общение не имеет никакого практического смысла. Оставалось только соблюсти приличия. В личностных отношениях решающее значение имеет первое впечатление. Необязательно с первого взгляда должна вспыхнуть  любовь, но в первого взгляда  люди должны вызвать друг у друга симпатию, интерес.
Лицо ее было спокойно, но  движения, как всегда,   были чересчур резкими, нервными.
- Я ненадолго, - сказала она сухо. – Мне нужно идти к знакомым.
- Почему же ненадолго, - огорчился я. – Мы же договаривались… По крайней мере, часок-полтора посидишь?
- Часок посижу.
Она сидела справа от меня, Макаров – на  кровати слева.
Она стала жаловаться на постоянную нехватку времени. Я скорчил скептическую гримасу:
        - Людям постоянно не хватает времени. Не понимаю, куда они его девают. 
      - Как куда? – удивилась Таня. – Хочешь, расскажу, как проходит мой день. До пяти часов работа в институте.  По пути домой захожу в магазин. В семь  ко мне приходит ученик.  Занимаюсь с ним час. Затем  приготовление еды, стирка,  уборка.
   «Нет на свете более занятых людей, чем незамужние женщины, - подумал я. –  Загруженность делами спасает их от одиночества, а многих и от самоубийства. Из двух зол – перегруженности и одиночества –  второе страшнее».
-  Нужно исключить второстепенные дела, - посоветовал я.
          - Какие, например? Репетиторство? Но тогда мне не  хватит денег на обычное выживание.  Мне же нужно есть, одеваться, обуваться. Мне нужно кормить кота. Он не может обойтись без мяса. Я могу, а он нет. Мне хочется иногда сделать подарки своим друзьям. На это тоже уходят деньги. А в институте платят копейки.
         - Поменьше занимайся уборкой. Лучше почитай что-нибудь, пообщайся с друзьями.
           -  Я не могу экономить время на уборке. Это вам, мужчинам, как правило, безразлично, что их окружает. Мы женщины устроены иначе.   Нам нужен хотя бы элементарный комфорт. 
- Ты считаешь, что между женщинами и мужчинами есть существенное различие?
  - Конечно, есть. Женщины чувствительнее.  У них сильнее развито чувство долга.
Она рассказала о своей замужней подруге и ее муже.
- Когда к ней ни придешь, она постоянно чем-то занята. Даже когда  разговаривает со мной, то  что-то делает. То готовит, то подметает, то вяжет. Муж с работы придет – на диван. Домашние дела его не волнуют. Еще критикует ее.  Недавно пришел, съел все мясо.  О других не подумал. Я ему замечание уже делала. Что это такое! – В голосе ее звучали ноты возмущения.
- Я знаю, ты не можешь терпеть, когда рядом с тобой совершается несправедливость, - сказал я со скрытой иронией.
Саня сидел молча. Его пальцы  смяли кусок торта. Я вспомнил, как в былые времена он шокировал меня тем, что всхлебывал   с крышки стола разбитое сырое яйцо. «Неужели он  собирается эпатировать Таню  своей нечистоплотностью»,  – подумал я, мрачнея.   
- Подожди, - сказал я. – Я дам тебе ложку.
          - Ничего страшного. Можно и руками, когда ложки нет, - заступилась за него Таня.
   Она сохраняла полное спокойствие. Ей было безразлично, как ведет себя мой друг.
Моя реплика вывела Макарова из себя.
    - Что это такое! Ложки нет! – рявкнул он своим высоким глухим голосом. Его треугольное лицо покраснело от гнева.
«Мог бы подождать или попросить», - думал я, подавляя в себе ответную вспышку гнева.
Я налил коньяк: себе маленькую дозу, Макарову  полную чашку, так как он не давал мне сигнала остановиться. Таня, как я и предвидел заранее, от коньяка решительно отказалась.
- Я знаю, ты не любишь украинцев, -  сказала мне Таня, когда мы заговорили о национальном характере, о менталитете.
- Почему не люблю?  Раньше, действительно,  обижался на них: мне от них в армии досталось.   Но теперь, благодаря тебе,  мое отношение к украинцам изменилось. 
- Я горжусь, что я украинка, -  заявила Таня.
-  Украинки – самые притягательные женщины на свете, - сказал я ей в тон.
Таня стала резко критиковать русских:
-  Я два года проработала на Кубе переводчицей на строительстве завода.   Были там русские специалисты, были кубинцы.  Я общалась и с теми и с другими. Могла сравнивать. Жара там невыносимая. Тело постоянно потеет. Вода в дефиците, но кубинцы три раза в день моются  в душе. Русские – ни разу. От них воняет. Стыдно было за них. Кубинцы элегантны, корректны по отношению к женщинам. Всегда уступят женщине место.  Русские никогда.
Иногда я  (с болью в сердце) критикую наш народ, но когда  его начинают поносить другие, я обращаю оружие против хулителей. Так было и на этот раз. 
-  С кубинцами я жил когда-то в одном общежитии и немного знаю их.  Они пользовались репутацией искусных любовников, и от аспиранток у них отбоя не было. Но особой чистоплотности у них я не заметил. Вряд ли они чистоплотнее нас. У нас даже в  глухих деревнях у каждой хозяйки в доме чистота.  Ты говоришь, что русские не мылись в душе три раза в день. Просто не привыкли. Традиция не сформировалась.  У нас же такой жары нет. А поживут подольше, поближе познакомятся с местными обычаями и  будут не то что три – четыре раза в день мыться.  К тому же ты, в сущности,  тоже русская. Тем не менее, твоя комната сияет чистотой, да и на Кубе ты, наверно, принимала душ не реже, чем кубинцы.   
Макаров вставлял малозначительные фразы. «Где же твое былое остроумие? – грустно думал я. – Что делает с людьми время и неудачи».
Она встала:
- Мне пора.
- Может, ты проводишь Таню? -  спросил я Макарова, полагая, что   он хочешь выполнить свой джентльменский долг.
     - Ой, не надо, я сама, - проговорила Таня.
  Макаров зашипел на меня.
       - Жаль, что ты уходишь, - обратился я к  Тане. – Хотелось еще пообщаться.
Она на мгновение задумалась.
- Ну ладно, пойдемте оба. Проводите.
Она зашла в свою комнату  одеться, а мы с Макаровым вышли на улицу.
Фонари освещали снег, лежавший на улице. Минут через десять из двери  общежития вынырнули черная меховая шапка, коричневая дубленка, черные сапоги. Я знал, что деньги и на дорогую одежду, и на кооперативную квартиру Таня заработала на Кубе.
      Мы проводили ее до остановки, посадили ее в троллейбус, а потом долго гуляли по ночному городу, залитому светом фонарей.
- Ну и как тебе Таня? – поинтересовался я. – Что ей передать?
- Скажи, что понравилась.
- Если она тебя отвергнет, ты не огорчайся,  - утешил его я. -  Ты не первый… Твоего покорного слугу уже постигла эта печальная участь.
Я кратко рассказал ему о своей неудачной попытке поцеловать ее.
         - Видимо, у нее никогда  не было мужчины, - заключил я. – Так она и умрет Иисусовой невестой.  А жаль. Могла бы принести столько радости и себе и своим избранникам. Так нет же, ведет аскетический образ жизни, истязает свою плоть. Кому это нужно?!
- Возможно, у нее просто вагинизм, - предположил Макаров, который прочитал огромное количество книг по женской сексопатологии.
Я включился в игру:
-  Возможно, что у многих женщин под личиной добродетели скрывается какая-нибудь сексуальная патология. Можно сказать по-другому: фригидность  часто прячется в тогу добродетели.
  Весь следующий день он провел у меня.    Общение с ним было мучительным. Он обрывал меня на каждом слове, говорил раздраженно, на повышенных тонах. Видимо, неудачное знакомство обострило у него комплекс неполноценности, который, в свою очередь, дестабилизировал психику. 
- Какое впечатление произвел на тебя мой друг? – спросил я у Тани, встретив ее на кухне дня через два после отъезда Макарова.
- Да знаешь, не очень… Ты говорил, что он остроумен. Что-то я не заметила…
- Он был не в форме. Увидел тебя и потерял дар речи.  Впрочем, я вынужден признать, что в последние годы он сильно сдал.  Раньше он был более интересным собеседником, особенно в дамском обществе. 
- Мне кажется, что он боится меня. – На ее лице мелькнула усмешка.
- Да, он сильно волновался, - признал я.  – Ты потрясла его.
     На кухню вплыло  пышное тело комендатши, и я вынужден был прекратить разговор.
 
Наташа Сухова
В январе я приехал в Москву на обсуждение диссертации. В читальном зале «Ленинки» я  увидел   Наташу Сухову, которая   уже полгода училась в аспирантуре.  Я подсел к ней за стол.   Мы шепотом поговорили о нашем институте, о преподавателях.  Я  хотел предложить встречу. Более того, в голову пришла даже безумная мысль: «А что если признаться ей в любви и сделать ей предложение?». Меня охватило сильнейшее волнение. Внутреннее чутье подсказало мне, что меня ждет отказ. Сам по себе отказ меня не страшил. Но ведь всем станет известно о моем крахе, и моя репутация пострадает.  Зачем же тогда рисковать? Я отказался от своего намерения и вернулся за свой стол.
Через час я видел, как к ней подошел молодой человек лет двадцати пяти, красивый, но пресный, что-то сказал ей на ухо. Она встала, и  они вместе пошли к выходу. Я обратил внимание, что спина у нее широковата. Это меня немного утешило.
«Почему меня всегда отвергали женщины, в которых я влюблялся? В школе меня отвергла Черняева, после армии – Таня-удмуртка,  на подготовительном отделении - Саша Попова, в институте  -  Сухова.  Все они были обычными девчонками. Их можно назвать симпатичными, но не более. Казалось бы, могли бы и пойти на сближение со мной. Нет, они предпочли  других парней. Девушки, которые были в меня влюблены,  были не хуже их». 
В голову мне пришло такое объяснение: «У меня слишком хрупкая психика. Стоит мне влюбиться, я сразу  начинаю вести себя неадекватно. В присутствии любимой женщины сильно волнуюсь,  трушу,  из кожи лезу вон, чтобы произвести впечатление.  Это отталкивает.  Женщины предпочитают уверенных в себе,  смелых, решительных мужчин». 

 
Марина
После защиты диссертации, состоявшейся в марте,  мои жениховские акции несколько  поднялись в цене. Несколько раз я поймал на себе заинтересованный кокетливый  взгляд Марины Кулешовой. 
Но знаки внимания, которые она оказала мне, не могли ввести меня в заблуждение.  Я знал, что Марина живет в гражданском браке с каким-то мужчиной,  который отказывается «узаконить отношения». Видимо, старшие коллеги (Гордышева,  Суворова) посоветовали ей порвать с ненадежным сожителем и заняться мною, новоиспеченным кандидатом. Чтобы не оказаться  на месте мужа Тани Петровой,  бывшей моей однокурсницы, которая его не любила и  всю жизнь чахла по Сереже Митичу, я решительно    поставил на  Марине   крест. Чтобы избавиться от искушения сблизиться с нею,   один  раз я  ответил ей резко, со злостью. На ее лице ее отразилось удивление. Она все поняла и перестала со мной кокетничать. 
Как-то я стоял вместе со студентом-узбеком в очереди в столовой. Делать было нечего, и  мы разговорились.
- Почему вы не женитесь, Н.С.? – спросил он.
Я неопределенно пожал плечами: у меня не было желания обсуждать свою частную жизнь со студентом.
- У нас на факультете так много красивых молодых преподавательниц! - сказал он.
- Кого вы имеете в виду? – поинтересовался я.
Он перечислил фамилии наших незамужних преподавательниц.
- А Марина Валерьевна просто красавица! – воскликнул он.
Я вспомнил, как весной, после моего триумфального возвращения из Москвы,  она кокетничала со мной, и  подумал: « А ведь она могла стать моей женой. Но я оттолкнул ее».  Я понимал, что Марина меня не любит,  что за меня она могла выйти замуж только по расчету, а потом наставлять мне рога, но все равно мне было досадно, что я упустил шанс.

Галя
 
  Проходя мимо центрального рынка, я услышал женский голос:
- Коля, здравствуй!
Передо мною стояла женщина лет тридцати шести, среднего роста, стройная, симпатичная, но с тяжелой нижней челюстью.  Кто же это? Я не мог сразу ее узнать. Женщина сняла очки, и меня осенило: «Когда-то  мы  в одном зале занимались с нею карате. Ее зовут, кажется, Галя, работник милиции». Лет  восемь назад я пару раз провожал ее до дома и даже помышлял соблазнить, но мне не хватило желания и напористости. Помнится, меня позабавило ее мнение, что мужчин за безбрачие надо наказывать в административном или даже уголовном  порядке.  К счастью, в то время я был женат, и мне не грозила кара. 
- Как живешь? – спросила она.
Я вкратце рассказал о своей жизни.
- Давай я тебя познакомлю с женщиной, - предложила она, узнав, что я разведен.
- С кем? С милиционершей? – спросил я насмешливо.
- Не обязательно.
- Ты редко бываешь на свежем воздухе? – спросила она.
- Да нет, часто. А что?
- Слишком бледный.
  Меня мучил голод, столовая была близко. Два раза я сказал ей: «Ну ладно, пока». Но она пропускала мои слова мимо ушей, продолжала говорить.  Она спросила, какой  номер моего телефона. Я сказал, что у меня нет телефона, и дал ей свой адрес. Потом из вежливости записал номер ее телефона.  Она сказала, что в ближайшие две недели ее не будет дома: она уходит в поход, а потом я могу звонить ей. Я подумал, что вряд ли мы когда-нибудь встретимся еще. Но я ошибся.
Через месяц я по ошибке сел не в тот автобус, какой был нужен мне. Вышел на следующей остановке и, чертыхаясь, пошел назад. Смотрю: навстречу идет Галя.   
Поравнявшись со мной, она остановилась. 
- Почему не звонишь? – спросила она.
- Потерял твой телефон. А ты, наверно,  потеряла мой адрес?
- Нет. Не потеряла.  Он со мной.
- А что ж не пишешь? Я люблю эпистолярную форму общения.
- Я думала, ты занят.
Я пошел ее провожать. Мы пешком шли в ее район. Она затащила меня в кафе.
- Я угощаю, - сказала она, догадавшись, что я испытываю материальные затруднения.
- Не позорь меня, - проговорил я и достал кошелек. Но она проявила настойчивость, и я позволил ей заплатить бармену.
Мы съели пирожное, выпили по чашечке кофе и пошли дальше.
Подошли к ее дому. Я ждал прощальных слов, но она не уходила.
- Зайдешь ко мне? – спросила она.
- Ты одна?
- Нет, родители дома.
- Тогда нет.
- Да и, честно сказать, угощать нечем, - призналась она. -  Ни вина, ни водки.
- Раз алкоголя нет, то заходить не буду.
Она засмеялась.
- Ты звони, - сказала она.
- Хорошо.
Она скрылась в подъезде.
Я решил не звонить Гале в ближайшее время, а подождать, пока потеплеет. Мне было стыдно появляться на людях  в своем старом потрепанном плаще. Кроме того, мне некуда было повести  подругу: дома обитал ужасный Кинг Конг.
Я позвонил ей лишь в конце  апреля. Мы встретились, пошли в кино. Когда возвращались, она все время зевала. Ее скучающий вид уязвлял мое самолюбие. Я не выдержал, начал над нею иронизировать:
- Что  скучновато?
- Да нет, - ответила она без тени смущения. – Погода плохая. Я устала за день.
Я был так раздражен, что чуть было ей не нагрубил.
Она сама предложила пойти ко мне. Пришлось признаться, что я живу не один. Она была поражена:
- Неужели преподавателям даже  отдельной комнаты не дают?
На следующий день мы ходили на венгерский фильм, который показывали по линии посольства. Я заплатил за билеты четыре рубля и с горечью подумал, что отношения с женщинами мне не по карману. (После покупки брюк до конца месяца у меня оставалось 35 рублей).
Я позвонил ей через неделю. Ее не было дома. Позвонил еще раз, вечером. Трубку взяла ее мать.
- Галя пошла на тренировку, - сказала она доброжелательным тоном. – Она рассказывала мне о вас. Приходите к нам в гости. 
Я поблагодарил за приглашение, но в гости решил не ходить. Ее родители видели во мне потенциального мужа, но я не мог оправдать их надежд.
Четыре дня спустя  я вспомнил о Гале и позвонил ей, чтобы напомнить о себе.
  Я назвал себя. Она молчала, ждала, что я ей скажу. Я не собирался с нею встречаться, но неожиданно для себя предложил сходить в кино.  Однако, вспомнив, что вечером по телевизору будут показывать английский фильм,   начал вилять. Трубка напряженно молчала. Испугавшись, что моя подруга обидится на меня, я сказал, что хочу видеть ее. Перебрали несколько фильмов. Она остановилась на «Даме с попугаем», который устраивал ее по времени. Я знал, что фильм скучный, но из вежливости согласился на него пойти.
Фильм оказался даже хуже, чем я предполагал. От досады я  постепенно впал в состояние раздражения. После фильма она сказала:
- Наверно, жизнь наша такая тягучая, скучная. Вот в фильме ее такой и показали».
Я с нею согласился и даже развил ее мысль:
- Жизнь жиденькая какая-то. Мало остроты, мало событий. Но много и от нас самих зависит. Чтобы избавиться от пустоты жизни, одни покоряют горы, другие  - женщин.
- Я в первый вечер в постель с мужчиной не ложусь, - поспешно вставила  она.
  «В первый вечер  не ложишься, значит, ложишься во второй, - подумал я. – И это тогда, когда в мире бушует эпидемия СПИДА!   Это просто безумие!  Где найти утешение? На чьей женской груди?»
Возможно, ее слова содержали намек на то, что я должен предпринять решительные действия (ведь мы встречались с нею не первый  вечер), но она меня не вдохновляла. Мне не нравился ее большой рот, не нравились густо накрашенные губы, не нравилась тяжелая нижняя  челюсть. Ей было всего лишь тридцать шесть лет, а у нее уже начала обвисать кожа. 
- Ты думаешь, что люди в горы ходят из-за этого?
- По крайней мере это основная причина.
Она предложила мне прийти на сборы туристов-лодочников. Я не был расположен к таким мероприятиям.
- Я не склонен покорять ни горы, ни реки, - сказал я.
- Ты предпочитаешь покорять женщин?
- Да, - ответил я.
- Там много женщин.
- Туристки не в моем вкусе.
Она сказала, что ей нравится жизнь в коммуне. Я немного поспорил с нею.
Мы шли пешком до самого ее дома. При прощании я даже не стал ее целовать. Я лишь сказал:
- Целую.
- Спасибо, - ответила она, улыбнувшись.
Как-то после фильма поздно вечером я в очередной раз провожал ее домой. Чтобы поскорее избавиться от спутницы, я предложил идти напрямик, через гаражи. 
- Там опасно сейчас, - сказала она. – Там недавно избили мужчину …
Другой бы на моем месте сказал бы: «Плевать!» - и пошел бы по опасному пути, рискуя своей жизнью, а затем разбросал бы всех хулиганов, напавших на него и на его даму.  Но я даже не попытался изобразить из себя супермена и молча пошел в обход по дороге, где нет тупиков. 
Конечно, надо было прекратить наши встречи, но смертельная скука заставляла меня снова и снова  назначать ей свидания и коротать вечера в ее обществе.
Во время очередной встречи мы разговорились о политике.
- Зачем помогать Кубе, - сказал я. – Мы сами плохо живем. У нас старики- пенсионеры  живут, как нищие.
- Как не помогать! Они наши друзья!
-  Почему бы друзьям самим не организовать свое производство, не повысить производительность труда и самим не улучшить свою жизнь. Между прочим, у нас детская смертность самая высокая в Европе.
Она не согласилась со мной. Ведь газет она не читала. Откуда ей было знать.
- А почему? – горячился я. – Потому что денег нет. Средства уплывают на помощь друзьям.
- Они нам поверили. Мы в ответе за тех, кого приручили. Им надо помогать, - твердила она.
- Почему за то, что нам поверили, мы должны платить!
Чуть позже разговор зашел о Ближнем Востоке.
- Надо что-то делать, - сказала она. -  Там дети гибнут.
- Что ты предлагаешь?
- Солдат наших послать.
-   Они будут убивать наших солдат. Почему наши ребята должны погибать за чужих людей! – возмущался я.
Ход ее мысли довел меня до крайней степени раздражения. Она напомнила мне гоголевскую Коробочку. «С меня хватит! – зло думал я. – У меня нет денег, чтобы водить тебя по кинотеатрам».
Это была наша последняя встреча.


Собрат
  Бушевали магнитные бури. Воздух был насыщен электричеством.  Мою душу разъедала тоска. Жить не хотелось. 
Я подошел к телефону-автомату, чтобы позвонить Марченко, и занял очередь за девушкой лет двадцати пяти.
  Длинноволосый мужчина лет тридцати  громко, нечленораздельно что-то кричал в трубку. Он был  пьян, его  шатало из стороны в сторону.
Чтобы не терять времени, я пошел в магазин сдать бутылки из-под молока. Когда я вернулся, мужчина по-прежнему разговаривал по телефону. Девушка выразила нетерпение:
- Ну сколько можно!
Но мужчина не обращал на нее внимания, продолжал говорить.
Откуда ни возьмись, возле телефона появился другой мужчина –  приятель звонившего. Ему было лет тридцать. Он был высок, силен и  тоже пьян. Глубокий шрам надвое рассекал его щеку.  От него исходила угроза.
- Ты что,  спешишь?  - грубо сказал он девушке. – Подождать не можешь?
Девушка стала объяснять, что нельзя занимать общественный телефон по часу.
- Как тебя только муж терпит! – проговорил мужчина. – Или ты не замужем? Кто жить с тобой будет. И мужика, наверно, нет.
- С меня хватит, - бодро парировала девушка. – Отбоя нет.
- А я, - голова мужчины приблизилась к лицу девушки, будто он собирался сообщить ей важную тайну, - я с тобой не стал бы в голодный год за кусок сала!
Его голос звучал приглушенно и угрожающе. Он был агрессивен, опасен, но я не испытывал страха: депрессия притупила инстинкт самосохранения. После его слов я с любопытством  посмотрел на девушку: действительно ли  она так безобразна. Я отметил, что девушка не отличается  красотой, но и безобразной ее не назовешь. Это была типичная представительница нашего города.
Мой оценивающий взгляд смутил девушку. Краска стыда залила ее лицо и шею. 
- Там телефон работает? – спросила она у меня, показывая головой в сторону девятиэтажного дома.
- Не знаю. Я там не был. Я сдавал посуду.
Девушка побежала к дому, где в одном из подъездов был телефон. Я чувствовал, что мне тоже надо уйти от греха подальше. Этот тип явно искал приключений. Но я стоял и ждал развития событий. Когда девушка отошла, я  сочувственно посмотрел на мужчину со шрамом, выражая взглядом мужскую солидарность.
- А я с женой первой схожусь, - сказал он  таким тоном, будто мы давно с ним знакомы. – Со второй развожусь, а с первой схожусь. У нее от меня сын есть. Ему восемь лет. Он меня дядей называет. Не знает еще. Но это мой сын. Вылитый я. Никто не скажет. – Тон его угрожающе повысился. – Привыкнет.
Он был не в себе. Было заметно, что особой радости по поводу воссоединения с первой женой не испытывает.
Он рассказал о причинах развода со второй женой.
Его достала теща - настоящая кобра. Однажды он услышал, как она говорит жене: «Иди. Твой гандон пришел. Корми его». Он не выдержал, заскочил в комнату. «Кто гандон? Я? Пусть меня посадят, но ты свое получишь!» Он ударил тещу по лицу. Жена подала на развод. Он сказал ей: «*** ты всегда найдешь, а отца ребенку – никогда». Жена цеплялась за него: «Не уходи!». Но он был непреклонен.
- А у тебя кто, мальчик или девочка? – спросил я.
- Дочка, - ответил он дрогнувшим голосом. – Четыре года. Я ее воспитывал.
- А первый ребенок?
- Да он мне пока как чужой. Ничего, привыкнет. А о первой моей жене слова плохого никто не скажет. Она жила одна. Но никто слова плохого о ней не скажет. – Он угрожающе повысил тон, будто кто-то усомнился в его словах.
- А почему ты с ней расстался?
- Мы не были женаты. Она от меня забеременела. Я ушел в армию. Она родила. А я к ней не вернулся. А тут вторую встретил.
Казалось, ему надо  радоваться, что жизнь у него нормализовалась, но я понимал, что в душе у него ад. 
- Я тоже когда-то развелся, - сказал я. – Теща к моему разводу тоже руку приложила. Сыну моему было четыре года. Тяжело было. Как будто душу надвое разорвало.  Я понимаю, как тебе сейчас тяжело. В сына ты пока ничего не вкладывал, а  дочь ты воспитывал, прикипел к ней душой.
- Да, - согласился мужчина. Голос его дрогнул, на глазах блеснули слезы.
Его приятель потребовал монетку, чтобы продолжить разговор по телефону.  У меня не было.  Они пошли в магазин разменивать деньги, а я взял трубку и набрал номер. 
Когда они вышли из магазина, я уже закончил разговор.
- Возьми, у меня осталось. - Я протянул монету длинноволосому мужчине.
- Выпить хочешь? – спросил у меня мужчина со шрамом. Он явно проникся ко мне симпатией. Ведь я понимал его состояние, ведь я  прошел через ад, в котором он теперь оказался.
Я замялся. Выпить мне хотелось, но пить с ними было рискованно.  Они уже основательно наклюкались, ведут себя агрессивно. С ними можно влипнуть в какую-нибудь историю. Например, попасть в вытрезвитель или морг. 
- Нет, - сказал я. – У меня денег нет.
- У меня есть.
- Не могу, - проговорил я с некоторым смущением (неудобно было отказывать человеку, который искал у меня моральной поддержки),  - Мне надо идти домой.
Мой знакомый помрачнел:
- Ну ладно.
В глазах его появился агрессивный блеск.  Известно, что от любви до ненависти один шаг. Я понимал: отвергнутый мною, он мог полезть в драку.  Я попрощался с новыми знакомыми и поспешил ретироваться.


Вика
Я зашел к ней в гости.
- Ну как тебе мой нос? – спросила она.
- Ты все-таки сделала операцию?
Я внимательно всмотрелся в ее лицо: нос имел классическую римскую форму.
- Неплохо сделали, - признал я.  –  Но скажи честно: после операции что-нибудь изменилось в твоей жизни?
- Пока нет. Но теперь   я чувствую себя комфортнее.
Приглушив голос, чтобы ее слова не дошли до посторонних ушей,  торчавших повсюду, она  сказала, что сейчас лежит в больнице.
- Что с тобой? – заволновался я.
- Воспаление.
- Чего?
Она уклонилась от прямого ответа, и я догадался, что у нее сугубо женское заболевание. 
- Вот до чего тебя довел аскетизм, - пошутил я, намекая на половое воздержание. 
- Ты прав. Это от этого воспаление.
- Нельзя идти против природы. Нужно срочно лечиться.   
- Да, - согласилась она. – Ты мне подыщи кого-нибудь.
«Зачем же кого-то искать. Я и сам смогу. Тем более я тоже нуждаюсь в лечении. У меня у самого покалывает», - подумал я, но выразить мысль вслух не решился. 
Я истосковался по женщине, по сексуальной  близости. Придя домой, я  предался эротическим фантазиям, героиней которых была Вика. Вначале она как христианка отказывалась ложиться со мной в постель. Но я постарался убедить ее, что в нашей близости нет греха: «Это не секс в полном смысле. Это лечение.  У меня тоже есть воспаление.  Нам обоим нужна эта процедура».  Мой аргумент подействовал на нее, и  мы отдали дань миссионерской позе.  К сожалению, принять позы, отвергаемые православной церковью, она отказалась.
Затем  в голову мне пришла мысль: «Сколько можно заниматься виртуальным сексом. Может, Вика согласится пройти со мной реальный курс лечения». Я решил  прозондировать почву.
 По расписанию я выяснил, что у Вики третья пара на нашем факультете.  В конце третьей пары я стоял возле аудитории, где она вела занятия. Прозвенел звонок,  студенты повалили в коридор, но  Вика не выходила. Я приоткрыл дверь:  она о чем-то говорила со студенткой.  Я не выдержал, зашел в аудиторию. Получив от Вики подтверждение, что бессмертие есть, студентка последовала за однокурсниками. Я хотел предложить Вике прийти ко мне в гости, но она не дала мне рта открыть.
- Извини, у меня кафедра. Уже пять минут идет! - воскликнула она с паническим ужасом.   
Она выскочила из аудитории и помчалась по коридору.  Я последовал за нею.
- Ты дома бываешь? – спросил я, настигая ее.
- Бываю.
- Я к тебе заходил. Внешняя дверь на замке.
- А ты стучи. Если я дома, я открою.
Ее воздушное тельце ускорило движение. Если бы я продолжил следовать за ним, то вид двух несущихся по коридору преподавателей произвел бы комическое впечатление. Я притормозил. Она исчезла за поворотом.
Меня захлестнула обида и разочарование.  Я понял, что моя  авантюра провалилась. «Зачем я сюда приперся?  - подумал я с досадой.- Ведь очевидно, что  с нею не пройдешь курс лечения.  Хоть она и называет себя христианкой, но  подлинного  христианского милосердия от нее не дождешься». 

 


Бывшая теща
Меня разбудил громкий требовательный стук.  Дверь открылась еще до того, как я сказал: «Войдите». В комнату зашла  Вера  Алексеевна. Она выглядела точно так же, как во время прошлой встречи. (В старости люди меняются значительно медленнее, чем в молодые годы). Настоящая психопатка, в былые времена она попортила мне немало крови, но сейчас ее визит меня обрадовал: она была посланцем из прошлой, как теперь казалось, более счастливой жизни.
К счастью, Константина дома не было. Мы могли поговорить с нею в спокойной обстановке.
Я посадил ее за стол, предложил чаю, хотел сбегать в буфет за сладостями и сочниками, но, к моему сожалению, она отказалась от угощения.
Она набросилась на меня с рассказами о своей жизни. На меня посыпались жалобы на Тоню,  с которой они, как и раньше, жили на ножах. Она рассказала о десятках стычек, ссор со своей дочерью. Воспроизведу лишь два эпизода.
Возле магазина  Веру Алексеевну остановила незнакомая женщина и попросила помыть стеклянную банку, чтобы купить какой-то дефицитный продукт (ее дом находился слишком далеко от магазина). Вера Алексеевна, женщина отзывчивая, взяла грязную банку и принесла ее домой, но, чтобы сэкономить время,  сразу мыть  не стала, а вынесла  женщине, ждавшей ее на улице, свою чистую банку. Когда о поступке Веры Алексеевны узнала Тоня, она устроила матери страшный скандал.
- Ты зачем это сделала! – злобно кричала она матери в лицо. – Может, она вынюхивает, чтобы воров навести, может, банка отравлена!
Теща пыталась оправдаться:
- Она же в квартиру не заходила, стояла во дворе! А банку я тщательно вымою.
Но эти простые доводы не доходили до сознания моей бывшей жены. Она продолжала распекать свою мать. Ее обвинения  довели Веру Алексеевну до истерики.
Другой эпизод. Вера Алексеевна продала дом в Славянске, а деньги положила на книжку. Тоня потребовала свою долю.  Вера Алексеевна, не сомневаясь в том, что Тоня пустит деньги на ветер («Ты же знаешь, какая она транжирка», - сказала она), отказалась отдать ей сумму. Тоня стала устраивать скандалы чуть ли не каждый день. 
- И в кого она такая, - сокрушенно проговорила бывшая теща. – Ведь мы ее такой не воспитывали. Когда она привезла из Губина воротник твоей матери, я ее ругала: «Зачем он тебе? Ты к нему никакого отношения не имеешь!»
В моей памяти всплыла грязная история с воротником, и стыд ожег мое лицо.
После похорон моей матери Тоня срезала норковый воротник с ее пальто и взяла его себе. Тогда я одобрил ее действия, так как взять «на память» больше было нечего. Я осудил Тоню год лишь  спустя, когда она в воротнике моей матери без зазрения совести ходила на встречу к своему любовнику. «Как можно? – думал я. – Ведь это нечистоплотно.  Муха. Настоящая муха». Сама Тоня не испытывала ни малейшего стыда. 
Когда от брата и от тети я узнал, что мать завещала пальто с воротником тете Марусе,   стыдливость не позволила мне потребовать у Тони воротник назад, чтобы отдать его законному владельцу.
Слушая бывшую тещу, я понимал, что она пришла не за тем, чтобы поплакаться мне в жилетку. И действительно, перемыв косточки своей дочери, она приступила к делу.
- Я уезжаю жить к матери в Ахтырку, - сказала она. -  Ей уже девяносто лет. Она уже не ходит. Пропишусь в Ахтырке. Чтобы Тоня вместо меня могла стать хозяйкой квартиры, ты должен написать заявление, чтобы тебя сняли с ордера. 
- А я еще числюсь в ордере? – удивился я.
- Да.
При желании  я еще мог бы претендовать на долю в квартире, но мне было бы легче повеситься, чем  судиться с бывшими членами семьи.
Я без колебаний написал заявление в соответствующую инстанцию с просьбой снять меня с ордера и решительно подписал его.

Неделя в деревне 
   
В конце июня мы отправились в диалектологическую экспедицию в село Журавлики Прохановского района.
Кроме меня (руководителя), в состав группы входили всего лишь три студентки: Лена  Попцова, Наташа Мишина и Майя Чаидзе.
Лена, дочь преподавательницы нашего института, была невысокая, широкая,   круглолицая девушка со взбитыми  жиденькими светлыми волосами, похожая на  резиновую куклу, до отказа накаченную воздухом. Мрачная, напыщенная, она создавала вокруг себя  мощное отрицательное эмоциональное поле. 
          Наташа Мишина,  девушка крупная, рослая, сильная, простая, с полуоткрытым ртом, импонировала мне своей общительностью и доброжелательностью.   
Майя, наполовину грузинка, была  среднего роста, смуглая, с лучистыми проникновенными глазами, с откровенным сексуальным взглядом, с белыми ровными зубами, нежной кожей.  Приятный мягкий голос, интонация, манеры говорили о том,  что она из интеллигентной семьи. Ее редкой красоты лицо  заставляло учащенно биться сердце,  но  широкая квадратная спина и  полное отсутствие  талии  несколько  охлаждали романтический пыл.
Нас разместили  в старой деревенской школе. Студентки втроем поселились в одном классе, я один  – в другом. 
Я провел мини-собрание.
- Нет смысла жить здесь все три  недели, - сказал я. -  Здесь трудно прокормиться. Но самое неприятное: у нас могут возникнуть проблемы в отношениях с местными.  Договоримся так: как только выполните программу сбора материала, так поедете домой обрабатывать его. 
Началась деревенская жизнь. Диалектный материал студенты  собирали вечерами, когда селяне  возвращались с работы, а днем предавались сибаритству.
Мне было скучно. Ни телевизора, ни газет, ни радио. Полный вакуум. Конечно, в сумке у меня лежала пара книг, но в знойную пору много не начитаешь.  Есть преподаватели, которые легко становятся своими среди студентов, когда оказываются вдали от своего круга общения. Я же почти всегда был чужаком в студенческой среде.  Общаться со студентами как с равными невозможно, а постоянно подчеркивать свой преподавательский статус, сохранять дистанцию  утомительно.
Когда Мишина попросила меня помочь ей подготовиться к переэкзаменовке по морфологии, я охотно согласился.   
Майя как-то сказала, что в военном городке, где она живет вместе с родителями, у нее есть жених-офицер, которого она очень любит. Меня нисколько не удивили ее слова. Было бы странным, если бы у  такой красивой девушки не было бравого  жениха. Но вдруг я заметил, что  с ее лица не сходит многообещающая улыбка, что  она строит мне глазки,  говорит кокетливым тоном.  «А как же жених? - подумал я с горечью.  – Как же этот доблестный защитник Отечества?»
Вскоре стало очевидно, что Майя - королева флирта. От нее, как от бабочки, исходил особый запах сексуальности. Ее тело источало удивительные феромоны. 
Моя  кровь кипела, но, боясь в мгновение ока потерять все -  работу, репутацию  -  я устоял перед ее чарами.   
Встретив с моей стороны отпор,  Майя, к моей досаде,  стала строить глазки  местным парням, которые кружили вокруг нее стаями.
Как-то мы вчетвером  шли на большой деревенский пруд: я - впереди, девушки  - сзади.  Я ушел от них метров на пятьдесят вперед, чтобы не участвовать в общем разговоре, заставлявшем напрягаться. Справа от меня уже сияла голубая гладь пруда, как вдруг до меня донесся сначала рев мотоцикла, а потом  громкий девичий смех.  Я остановился, повернулся:  парень, высокий, спортивного телосложения, держа Майю за руки, раскручивал ее вокруг собственной оси. Мотоцикл валялся рядом с ними. Майя крутилась, как на каруселях,  громко хохотала и повизгивала:
- Николай Сергеевич! Николай Сергеевич!
Я не понимал, смеялась ли она от страха или от удовольствия. Мне не хотелось вмешиваться. «Если сейчас начну ругаться, то отношения с местными испортятся, - думал я.  - Снова будут лезть ночью в наше жилище, будут бить стекла».
Мне хотелось, чтобы ситуация разрешилась сама собою.
Война, которую я вел в каждой деревне, в которую  привозил студенток,  изматывала меня.  Каждый раз я возвращался в Везельск с истощенной нервной системой.
Я медленно пошел  в их сторону. Парень сам остановился, что-то сказал Майе, поднял мотоцикл, быстро завел его и умчался в сторону деревни.
Я подошел к девушкам.
- Почему вы не подошли? – спросила Майя.
- Я подошел.
- Но медленно.
- Вы же хохотали.
- Это был нервный смех.
- Откуда мне было знать.
- Он хотел меня искупать прямо в одежде.
  Попцова разразилась бранью:
- Почему вы не вмешались! Почему вы не прекратили этого! – Ее раздувшиеся  щеки пылали, в тоне, в выражении лица гнев, ярость.
Я растерялся и невольно стал оправдываться:
- Я решил, что это шутка, игра, которая вам нравится.
- Какая шутка! Вы не слышали, как она кричала!
- Слышал. Но ведь с нею ничего не случилось. Если бы дело приняло серьезный оборот, если бы была реальная опасность, я бы вмешался.
Она продолжала кричать на меня.  Во мне заклокотал гнев, и я пошел в атаку.
- Не надо самим кокетничать, не надо строить глазки,  не надо провоцировать местных ребят, -  гневно говорил  я. – Думайте о своей безопасности сами. Я не могу по каждому пустяку вмешиваться.  Я
руководитель практики, а  не телохранитель!
-Кто строил глазки? Я? – возмутилась Попцова.
-Вас я не имею в виду. Но ведь вас никто и не трогал.
На следующий день вечером Майя не пришла.
- Где она? – спросил я.
- Ушла за горохом с молодым человеком, который хотел ее искупать, - сказала Мишина. 
- Вот видите, - сказал я Попцовой с иронией. –   Стоило ли мне вмешиваться  на берегу?   
Ей нечего было сказать в ответ.
С этого дня у Майи и парня (его звали Женей, ему было 22 года) завязался роман.  Каждый день Женя  приезжал за ней на мотоцикле и куда-то увозил. Она возвращалась поздно вечером. Не было никаких сомнений, что у них интимная связь. 
  Роман поглотил ее полностью. Она совершенно не участвовала в сборе языкового материала. Все мои угрозы  не зачесть ей практику отскакивали от нее как от стенки горох.
В субботу мы уехали в Везельск. 

Маргарита

Я заметил, что  вырос в глазах Маргариты. Как-то она сказала мне с почтением:
- Какой вы умный, Николай Сергеевич! 
- Почему вы так считаете? – спросил  я, польщенный.
- Это видно, - убежденно говорила она.
Один раз я был у нее в гостях. Домашний халат подчеркивал ее тонкую талию, в меру широкие бедра. Я истосковался по женщинам, по сексу, у меня закипела кровь, и мои комплименты ей были искренними.
- Вы преувеличиваете, Николай Сергеевич, - говорила  она недоверчивым тоном, но радостная улыбка вспыхивала  на ее суровом лице.
Когда она попадалась мне на глаза на улице или в общежитии, я думал:  «А она не дурна. Фигура отличная. С нею можно было бы…»
Получив отдельную комнату в общежитии, я пригласил ее к себе в гости.
Маленькая, стройная, она сидела на единственном стуле в пустой комнате. Мы перешли на «ты».
- Почему тебе дали? - поинтересовалась она.   
- Так я же защитился.
На ее лице отразилось глубокое уважение.
Она не уходила, хотя разговор был исчерпан.  Я видел, что она ждет от меня решительных действий.  На ее малоподвижном каменном лице застыла смущенная кокетливая улыбка.   Я понимал, что мне надо обнять ее, а потом,  сняв одежду, положить  на матрас, лежащий на полу возле стены. Но я медлил.   Что меня удерживало от штурма крепости, готовой капитулировать?   
Со дня на день ко мне должна была приехать Ксюша, моя аспирантская подруга,  которой я намекнул в письме, что она много значит для меня, и у меня появились перед нею обязательства.  «Стоит ли осложнять себе жизнь», - думал я.
Уходя, Маргарита на мгновение  остановилась возле двери. «Это мой последний шанс», - подумал я. Но какая-то неведомая сила приковала меня к полу. Маргарита вышла из комнаты. Когда дверь за нею закрылась,  я чуть было не взвыл от досады. У меня появилось желание удариться лбом в стену, чтобы, если и не размозжить себе голову, то  по крайней мере набить на ней шишку.


Макаров
  В гости ко мне приехал Макаров.  Два дня прошли в нескончаемых разговорах.
Я узнал, что у него появилась некая Калерия.   По его описаниям, это была  «алкашка», не чуравшаяся  коротких связей.  Она работала воспитательницей в детском саду, жила в двухкомнатной квартире.
- Как  ей удалось получить  квартиру? – поинтересовался я.
- Это ей по наследству досталось, - ответил  Макаров. - От бабушки. Она сама из Губина. Ее родители и сейчас там живут.
- Есть ли у нее дети?
- Есть.  Пацан семи лет.  У него проблемы с памятью. Видимо, зачат был в пьяном виде.
Через две недели после визита Макарова я поехал на родину. Вначале я хотел заехать к брату, но когда поезд подъехал к Губину, я почувствовал, что  мне страшно не хочется выходить из него. Я представил,  как  приду к брату.   В доме   его жена Вера, маленькие дети. Неуютно, скучно, некуда себя деть. Зачем мне такие испытания! Я поехал  дальше в Старый Дол,  к Макарову. 
Макаров был дома. На его лице отразилась искренняя радость, когда я зашел в его избу.
В обеих комнатах царил  полный беспорядок: половики были скомканы, пол грязный,  стулья стояли где попало.
Несмотря на мой протест, Саня уложил меня на кровати, себе же постелил на старом диване.
Разговаривали о политике и о женщинах. 
На следующий день Макаров предложил пойти в гости к Калерии.  Я не возражал. Мне интересно было посмотреть на его новую пассию.
Мы подошли к панельному девятиэтажному дому, где жила Калерия, поднялись на третий этаж. 
Хозяйка, облаченная в  розовый халат, совершенно трезвая, встретила нас приветливо. У нее была безупречная фигура,  привлекательное (правда, сероватое) лицо.  Когда мы здоровались, ее взгляд выражал симпатию и женский интерес ко мне. 
В квартире, особенно в зале, был настоящий бедлам: везде стояли пепельницы, доверху наполненные пеплом. Обстановка была очень скромная: старенькие столы, кровати, диван.  Преобладал серый цвет.
Мы сидели за столом, пили, закусывали. Калерия хорошо поддерживала беседу. Если бы она не пила и не гуляла направо, налево, то цены бы ей не было.
Ее сын,  семилетний мальчик с умными глазами, сидел в соседней комнате, что-то рисовал. По  внешнему виду незаметно было, что у него есть какие-то психические отклонения. Он был погружен в свои занятия и нам совершенно не мешал. Калерия иногда подходила к нему, что-то говорила. Саня же не обращал на него никакого внимания,  будто это был какой-то неодушевленный предмет.
Было заметно, что Калерия равнодушна к Сане. Непонятно было, зачем она живет с ним. Видимо, она надеялась, что он не даст ей быстро спиться.
Спать легли поздно.
  Утром после завтрака я простился с хозяйкой, и мы с Саней вышли на улицу. 
- Я заметил, что ты не проявляешь интереса к сыну Калерии, - сказал я. -  Не забывай, что путь к сердцу женщины лежит  через ее ребенка. Ей было бы приятно, если бы ты уделял ему внимание. Если бы ты подружился с ним, то тебе легче было бы влиять на Калерию.
- Она мне с юмором рассказывала: своего бывшего сожителя она оставляла сидеть с ребенком, а сама уходила к любовнику пить и трахаться.  Она и меня просит иногда посидеть. Но я не дурак…
- Не могу я жить с нею, - сказал он после паузы. -  У меня брюхо болит. На нервной почве.
- Ты  обвиняешь меня в нетерпимости, но сам далек от христианского смирения. Разве ты сам проявлял терпимость к своим женщинам, например к Мадлене?
- Я не мог терпеть Мадлену, когда она стала заигрывать с Эдиком, - резко сказал Макаров.
-  Это тебя не оправдывает.  Разве ты сам не заигрывал с другими женщинами, когда спал с Мадленой? А ей что,  и пококетничать нельзя?  Все люди заигрывают, флиртуют. А при случае изменяют своим партнерам. Человек полигамен по своей природе. Обрати внимание, как ходят по улицам люди. Каждый мужчина с сексуальным интересом смотрит на всех встречных женщин, а каждая женщина –  на встречных мужчин. Ни одного не пропустят!  К Надежде ты тоже был нетерпим. Она ушла от тебя, потому что ты замучил ее своей критикой. А теперь –  Калерия. Ты говоришь, она пьет. Но разве она не пила, когда ты начинал с нею отношения?  Неужели ты надеялся, что под твоим благотворным влиянием она бросит пить?
- Нет,  когда я к ней перебирался, я знал, что это ненадолго, что мы разбежимся.  Не могу я с нею жить. Пьет, устраивает скандалы.
- Ты постарайся ее понять... 
- Я пытался понять. Но она сама себя не понимает. Говорит, не понимает, почему поступает плохо. Знает, что плохо, но ничего не может поделать. Что ведет себя неправильно,  тоже понимает и раскаивается, а завтра то же самое. Ну а бросать пить она не собирается, хоть и знает, что я этого терпеть не могу.  Я ее понимаю. Понимаю, что ей иногда надо и похамить и какую-нибудь  подлянку мне устроить, а выпить вообще дело святое. Но я просто  не могу так жить, хотя больших претензий у меня к ней нет. Я вижу, как она старается жить по-человечески, но у нее не получается. У меня тоже не получается с нею жить, не тяну. Здоровья не хватает.
- А из-за чего она скандалы устраивает?  Приведи хоть один пример.
- Один раз поссорились из-за того, что я ставил будильник, но не вставал. 
-  Будильник не давал ей выспаться. Зачем его ставить, если не встаешь?
Последовала длинная тирада Макарова. Не было случая, чтобы он признал свою неправоту.
Мы заговорили о политике. Саня обвинил в трусости Твардовского, который в шестидесятые годы в своем журнале («Новый мир») не опубликовал какие-то диссидентские произведения.  Мне тяжело было слушать  злобные выпады товарища против порядочного человека, много сделавшего для развития русской литературы.
Я не выдержал, стал возражать:
- По-моему, ты несправедлив по отношению к нему. Вот ты   работаешь в газете. Но где твои смелые антикоммунистические публикации?  Ты предпочитаешь описывать технологический процесс. Почему же Твардовский должен был приносить себя в жертву? Все мы любим чужими руками жар загребать.   
Я начал говорить о состоянии нашей  экономики, но Макаров резко прервал меня:
- Не надо говорить о том, чего ты не понимаешь!
- Почему не понимаю? За последние четыре года я  прочитал сотни статей по экономике.
- Ты не экономист.
- А о чем ты позволяешь говорить? –  спрашивал я со злой иронией. -  О политике? Но я ведь не политолог. Об искусстве? Но я не искусствовед. К тому же сейчас искусство меня мало интересует.  Чтобы не было недоразумений, ты обязательно  составь мне перечень тем, на которые ты разрешаешь мне говорить. 
Погуляв  по городу, мы пришли на вокзал.  В вагоне Макаров угрюмо молчал: он не мог говорить при посторонних. Через час  мы вышли в Губине. Он пошел  в редакцию газеты, а я направился к брату. 

Родные пенаты

Я пришел в родительский дом – частный, одноэтажный,  с небольшим приусадебным участком.
Вся семья брата: сам Юра,  его жена  Вера, дети  Витя и Саша – были на месте.
Брату  было двадцать восемь  лет, но выглядел он значительно старше.  Он был среднего роста, крепок. У него был большой живот,  толстые широкие ягодицы, могучие руки,  круглое серое лицо, двойной подбородок,  нос с широкими ноздрями,  светло-русые волосы, вставные передние зубы. За год он сильно располнел и приобрел сходство с кабаном.   Он работал машинистом экскаватора на ГОКЕ, получал хорошую зарплату.
Вера  была на два года моложе мужа. Она была невысокого роста. У нее были средней длины черные волосы, голубые глаза, ровные зубы, симпатичное лицо.  Если раньше она выглядела слишком худенькой, то теперь приобрела довольно привлекательные женские  формы.   Она работала медсестрой в городской поликлинике.
Вера пошла на работу, а мы с братом, перекусив,  направились в нотариальную контору, где я намеревался подписать отказ от своей доли наследства на дом.
Когда мы проходили мимо старого заброшенного городского кладбища, где был похоронен наш отец, я предложил зайти на его могилу.
Мы зашли в город мертвых. Деревья таинственно шептались. Казалось, они предупреждали отца  о нашем  приходе.
Могилу отца мы нашли без труда. На ней стоял  металлический памятник с искривленной шейкой звезды и  похожий на гроб железный ящик, в котором росли цветы вперемешку с сорняками.
Говорили о смерти. Юрка не читал книг, но был таким же философом, как и я. Вопрос «Откуда мы пришли и куда уйдем после смерти?» волновал его точно так же, как и меня.
- Еще неизвестно, кому в контексте  вечности больше не повезло: отцу, который умер в тридцать девять лет, но мгновенно, или же дяде Коле, который умер в пятьдесят один, но два года страдал перед смертью.
- По сравнению с вечностью мы все равны, - изрек брат.
Мы встали.
- Царствие небесное отцу нашему, - сказал я.
Брат достал из сумки свидетельство о смерти отца, которое он взял для нотариуса. Мы документально установили, что отец погиб 27 июля 67 года, значит, через две недели  исполнится двадцать два года.
-   Тебе было всего лишь пять лет, когда умер отец, - напомнил я. – Ты помнишь его?
-  Смутно. Лишь отдельные эпизоды. Помню, как он везет меня на велосипеде, как кормит колбасой. Я понимаю, что здесь похоронен отец, - он кивнул на могилу, - но у меня нет его в душе.
- А я его хорошо помню. Мне было двенадцать, когда его убило. Я пережил страшное потрясение.  Ты был совсем маленький и похороны  воспринимал как какой-то аттракцион. После похорон ты всем хвастался: «А я тоже плакал». Но для меня эти похороны – основной кошмар жизни. Самое страшное – рыдание матери. Она выла. Падала в обморок.  Ей в рот лили валерьянку. Когда гроб с телом отца опустили в могилу, она вдруг бросилась за ним. Я с ужасом подумал, что сейчас она упадет в яму и разобьется насмерть. Но кто-то из мужиков в последний момент успел ее перехватить, удержать. Я облегченно вздохнул. Когда потом я спросил у нее: «А что было бы, если бы тебя не удержали?» Она сказала, что не осознавала, что делает, что если бы ее  не удержали, то свалилась  бы в могилу.  После похорон  кошмар продолжился.  Когда ни придешь домой, только и слышишь, как мать в спальне голосит. Ее причитания обжигали мне душу. Я сострадал ей, но ничем не мог ей помочь. Долгие годы я находился в постоянной депрессии. Ты был рядом, но  ты  по-другому все воспринимал. Твою психику смерть отца и страдания  матери не затронули, а я получил серьезную психическую травму.   
Мы продолжили путь к нотариусу.
Я не колебался, когда подписывал необходимые документы: я был уверен, что выполняю волю родителей, которые вполне обоснованно любили брата больше, чем меня. 
Вернулись домой.
Я хотел сходить к школьному другу, но Юрка, сооружавший баню,  попросил меня помочь сделать фундамент. Мы приступили к работе. Во время работы брат рассказал о планах реконструкции дома: он собирался провести воду в дом, убрать длинный ненужный коридор, настоящий аппендикс, а за счет его устранения увеличить детскую комнату.
После работы Юрка поставил на стол закуску, открыл бутылку коньяка. Только мы собрались приступить к трапезе, как  на нас со злобой  набросилась вернувшаяся с  работы  Вера:
- Вам только пить!
Дошла до визга. Юрка вышел из себя, осадил жену. Когда та с двухлетним Сашей, ревущим на руках, вышла из дома, он сказал с досадой:
- На свою мать похожа: такая же истеричка! 
Меня оскорбил выпад Веры. «Я приезжаю к ним раз в год,  всего лишь на одну ночь, кроме того,  отказался от своей доли наследства  в их пользу, к тому же  работал на них полдня.  Неужели брат не может угостить меня коньяком?» - думал я.
Вечером я пришел  к своему заветному дубу, который рос  на опушке леска, находившегося в километрах четырех от Губина. В юные годы, когда я находился под впечатлением от чтения сентиментальной и романтической литературы, я сделал его своим тотемом, божеством, тайным покровителем. За последние восемнадцать лет он нисколько не изменился. По-прежнему зеленели его разлапистые ветви.
Я подошел к дубу и, обуреваемый сентиментальными чувствами, обнял его и прикоснулся губами к коре:
- Здравствуй, дуб.
Дуб в ответ прошептал мне что-то глубокое и сокровенное.
Я не полез на дерево, как в былые времена, а сел рядом с ним   и погрузился в глубокие размышления. Квинтэссенцию моих раздумий можно свести к фразе: «Я умру, а дуб по-прежнему будет стоять здесь».
Вернулся домой, когда солнце уже закатилось за лес.

Мне не нравилось, как брат обращался со старшим сыном  Виталиком — серьезным черноволосым пятилетним малышом.  Юрка постоянно орал на него, хотя тот не давал никаких оснований для недовольства. Эти окрики напомнили мне  истерический визг  матери, под аккомпанемент которого прошло мое детство и часть юности.   
 
На следующий день  я уехал в Везельск.


Добрый человек
В буфете я случайно встретился с  Пашей  Травкиным. Мы перекусили, а затем вместе направились в сторону парка. По пути говорили о серьезных вещах – о добре и зле. Паше тоже хотелось поработать на Отечество. Ему, как и мне, хотелось, чтобы наша страна окрепла, очистилась. Хотя мы оба не верили в бога, мы решили при случае пойти на восстановление храма, поработать безвозмездно. 
Он  пригласил меня на дачу. Я согласился без раздумий. Автобус не пришлось долго ждать.  До дачи (она располагалась недалеко от города) мы добрались довольно быстро.
Дачный домик был небольшой, двухэтажный, кирпичный.  Недалеко от домика тянулись к небу гигантская ива и два тополя с серебристыми листьями. На участке росли яблони, кусты смородины и крыжовника.
Солнце сияло, но в атмосфере чувствовалась тяжесть.   
Паша приготовил ужин: картошка в мундире, консервы, адыгейский сыр, чай с  конфетками. На скамейке, под яблоней, мы утолили голод. Затем попаслись на плантациях почти поспевших крыжовника и смородины.
Пошел  дождь, а чуть позже разразилась сильная гроза. Мы укрылись в домике, поднялись на второй этаж. Я стоял у окна. Ветви ви
шни за окном раскачивались из стороны в сторону с огромной силой. От грома дрожали стекла окон. Было такое впечатление, будто возле нашего домика разрываются снаряды, выпущенные из пушки небесным артиллеристом. Я выразил опасение, что в наш домик может попасть снаряд и разнести его вдребезги, но Паша успокоил меня:
- Молния бьет только по самой высокой точке, а наш дом таким не является. Опасна шаровая молния. Но шаровые молнии встречаются довольно редко.
Гроза стихла. Я свернул газету и хотел убить ею муху,    укрывшуюся  в нашем домике от грозы.
- А то она нам завтра утром  спать не даст, - объяснил я свои кровожадные намерения.
Но Паша вступился за нее.
- Не надо, - тихо попросил он. – Я ее сейчас  поймаю.
Он попытался поймать ее, но живой она не давалась ему в руки.
- Завтра сама улетит в  окно, -  успокоил он меня.
«Поистине этот человек даже мухи не обидит», - подумал я.
В комнате погас свет, но спать не хотелось. Мы оба были одиноки, оба страдали. Меня потянуло на исповедь.  Кроме того, мне хотелось вызвать Пашу на откровенность. Я заговорил о своем разводе с Тоней. Раньше я никому, кроме Макарова,  не говорил об истинных  причинах своего развода: стыдно было признаться, что я рогоносец. Но Паше можно было довериться.
- Она изменила мне с сорокатрехлетним мужиком, монтажником,  - сказал я.
- А где она его нашла?
- В больнице. Ее положили в неврологическое отделение (у нее тогда  прикрылся правый глаз). Он лежал там с радикулитом.  Злая ирония судьбы состояла  в том, что незадолго до ее болезни я  по-настоящему в нее влюбился, и понял, что хочу прожить с нею всю жизнь. Я волновался за нее, приходил к ней каждый день, приносил передачки. Она просила меня поменьше носить еды: у них  в палате был общий котел, и у нее всегда было больше, чем у других. 
- А как ты узнал о ее измене? – спросил Паша.
- Когда ее выписали из больницы,  мы поехали в щелоковский  дом отдыха.  Там ее как подменили.  Когда я сказал, что люблю ее, она сказала,   что раньше она мечтала об этом, а теперь ей  все равно,  что она меня не любит. Я проглотил горькую пилюлю молча, без скандала. Но она  решила, что пришло время взять реванш, и стала помыкать мною. Говорила со мной повелительным, хамским тоном. С какой-то маниакальной  жестокостью каждый день повторяла, что не любит меня.
В сентябре я на полтора месяца  уехал со студентами в колхоз, а когда вернулся, узнал, что она встречается  с «Ваней».   
 Каждый вечер она подмывалась в маленьком умывальнике и уходила на свидание. Возвращалась в два-три  часа ночи. Я пережил страшные месяцы ревности, отчаяния. В декабре я переселился в другое общежитие, подал на развод.
- Она за него вышла замуж? – спросил Паша.
- Нет. Как я ее и предвидел, он ее бросил. Она была ему нужна для развлечения, для секса. Он был женат. Его жена узнала об их связи, пришла в институт,  где Тоня работала, и прямо на лестнице на глазах десятков студентов, преподавателей избила ее.  У Тони опухло лицо, снова закрылся правый глаз, а  под глазом появился  синяк.
В комнате воцарилась тишина.
-   А как у тебя сейчас отношения с Людмилой? – спросил я после большой  паузы.
-   Развелись. 
-    Почему?
-    У меня роман был.
- С кем?
- С одной аспиранткой, когда учился в Ленинграде.
Я не мог понять, как он, примерный семьянин, скромник, смог преодолеть застенчивость и выйти за рамки традиционной морали. Я решил «раскрутить» Пашу, узнать его тайну.
- Расскажи, как тебе удалось ее соблазнить? – спросил я. – Мне интересно, как произошло первое сближение.
- Это произошло не сразу.  Я встречался с нею год. В кино ходили, в театр. А потом это произошло как-то само собою.
- Ты ее любил?
-  Да. Когда к ней приехал муж, я страшно ревновал. Увижу ее случайно - радуюсь, блаженствую.
- Как она выглядела?
- Невысокого роста, симпатичная.
- А какой она была в постели?
- Очень сексуальна. Мы перепробовали с нею все позы.
- Как жена узнала о ваших отношениях?
- Нашла письмо от нее в кармане пальто. Приперла к стенке. Пришлось признаться.  Да я особенно и не скрывал. Мне было все равно.  Когда вернулся из Ленинграда,  постоянно думал о Татьяне и уклонялся от близости с женой. 
«Сказать ему или не говорить о связи Людмилы с Федей? – думал я. –  Нет, не стоит. Расстроится».
-  Ты был у Людмилы  первым? – поинтересовался я.
- Она сказала, что до меня у нее никого не было.  Просила быть осторожным, чтобы не причинить боль.
- А  вещественных доказательств ее невинности не было?  Например, крови.
- Нет, не было. Пришлось верить ей на слово.
- Когда вы стали встречаться? – поинтересовался я. 
  - Еще в студенческие годы. Мы ровесники, но она училась на курс старше меня. Как-то в институте она сама подошла ко мне и предложила мне вместе заниматься научными разработками. Я согласился. Признаться, меня тогда удивило, что в напарники она выбрала меня. В этот же день мы пошли к ней домой, где у нее была оборудована маленькая лаборатория, приступили к работе.  Роман начался не сразу. Год мы занимались  чистой наукой. Конечно, когда мы рядом сидели за микроскопом, у меня, как у юноши, появлялось какое-то влечение, но внешне это никак не проявлялось.
- Как же началось сближение?
- Как-то я случайно встретил ее на стадионе. Ветер трепал ее платье. Тогда   во мне что-то шевельнулось. Спустя неделю-две после этого эпизода мы были в лесу, набирали грунт для экспериментов. Попали под дождь. Платье прилипло к ее телу. Меня потрясла ее фигура. Кажется, тогда я влюбился в нее.
- Ты сразу признался ей в любви?
- Нет. Любил молча. Как-то она рассказала мне, что встречается с мужчиной намного старше ее, а ее родители против их отношений. Они заставили ее порвать с ним. Она расплакалась, положила мне голову на грудь.  Я стал ее утешать, гладить волосы. Кажется, тогда я в первый раз поцеловал ее. После этого мы стали встречаться. Но дальше поцелуев дело не шло. Она была против интимных отношений до брака.
- А как же мужчина, который был старше ее? Неужели у них не было секса?
- Она говорила, что не было.  Да мне было все равно. Я ведь был влюблен в нее по уши.
Я вспомнил, как она занималась сексом с Федей, и подумал, что вряд ли Паша был первым мужчиной Людмилы. 
- Когда я сделал ей предложение, она согласилась, - продолжал Паша. - Но поставила два условия: обеспечить семью квартирой и избавиться от овчарки…
- Ты выполнил ее условия?
- Выполнил... Мне до сих пор тяжело об этом вспоминать. Стыдно. Я заставил родителей разменять квартиру. Загнал их в Старый город в  хрущевку.   Собаку отец отвез в деревню. Уже тогда можно было догадаться, что мы не подходим друг к другу. 
-    А почему ты не женился на аспирантке? – поинтересовался я.
- Просто у нас не совпали циклы, -  ответил товарищ. -  Она спросила как-то меня при людях: «Ты женишься на мне?» - «Нет», - сказал я. Я не хотел тогда разводиться. Дочку было жалко. А потом, когда отношения с женой испортились, я предлагал ей пожениться, но она отказалась. 
- А где ты сейчас живешь? – поинтересовался я.
- У родителей.
- Квартиру оставил Людмиле?
-  Скорее дочери.
Утром мы отправились в город.  Расстались возле стадиона: Паша пошел в институт, а я по обыкновению в диетическую столовую.
У меня было такое чувство, что у меня появился новый друг.



Эпилог
В сентябре я женился на Ксюше, и время одиночества закончилось. Увы, брак не принес мне счастья:  на смену одиночеству пришло отчаяние.  Но это, как говорится,  другая история. 



Второй брак

       повесть

Предисловие

За свою жизнь я наделал немало ошибок.  Но самая страшная и нелепая из них  -  вторая женитьба, которая надолго превратила мою жизнь в настоящий ад.   

Часть  1

Дорога в ад

Пролог

Перед отъездом в Москву я сходил в ЗАГС, где мне поставили  в паспорт штамп о разводе (сам развод состоялся на год раньше). Теперь формально я был свободен, но душа моя еще не освободилась от прошлого. Рана еще не зажила. Подметал ли я московские дворы,  читал ли книги в библиотеке, обедал ли в столовой или просто  шел по улице, я неотступно думал о Саше -  своем сыне, и  о Тоне - бывшей жене. Казалось, моим страданиям нет конца.
Как-то мой приятель - работник музея Калинина, где я работал сторожем, спросил у меня:
- Почему ты развелся?
-Я допустил ошибку, - ответил я.
- Когда? Когда женился или когда развелся? – уточнил приятель.
- Я допустил две ошибки.
- Так не бывает, - сказал он. – Если ты допустил ошибку, когда женился, то развод – это исправление ошибки.
- Нет, я допустил две ошибки, - настойчиво повторил я. 
Я  решительно отверг  предложение Тони, порвавшей  с любовником,  снова жить с нею вместе,  но сильнейшее желание  вернуться к ней и к сыну  не покидало меня ни на минуту. Я избегал сближения с женщинами, которые могли по-настоящему увлечь меня, на которых я мог жениться.
 

1
Наше знакомство с Ксюшей произошло  в аспирантском общежитии. Я был в гостях у Ирины Ковалевой, красивой, белокурой молодой замужней женщины, которой  был немножко увлечен.   В дверь постучали.  В комнату в темно-коричневом халате зашла женщина лет двадцати семи,  худая, довольно высокая, с широкими плечами. 
- Я староста этажа, - сказала она низким смущенным голосом. – Я по поводу дежурства.
Ирина предложила ей  сесть. Женщина села на стул напротив меня.
Она бросила на меня быстрый, напряженный, оценивающий  взгляд. Я  встретил его дерзко и насмешливо и заметил, как  на ее продолговатом  лице отразилось смятение. Я сразу догадался, что произвел на нее сильное впечатление.
- Вас как зовут? – спросила Ира.
- Ксюша.
Ксюша познакомила Иру с графиком дежурства и ушла.  Тогда мне и в голову не пришло, что  эта невзрачная женщина надолго войдет в мою жизнь. 
Я встретил ее на улице возле общежития недели через две. Мы перекинулись с нею парой фраз.
- Заходите   в гости, я вас чаем угощу,  - сказала она и назвала номер своей комнаты.
Она была не в моем вкусе, но  половой инстинкт потребовал, чтобы я принял ее предложение.   
Вечером, прихватив с собой граммов двести шоколадных конфет, я отправился к ней в гости. Она была одна. Сели за стол. На меня произвел впечатление   оригинальный стеклянный чайник, из которого она наливала в чашки красивый индийский чай.  Сама же хозяйка не вызывала у меня восторга. Мне не нравилась ее выпирающие ключицы, маленькая грудь,  узкий таз.  Это был не мой сексуальный тип.
На мои вопросы она отвечала кратко, односложно, но все-таки  во время разговора мне удалось кое-что узнать о ней. 
Она была родом из Березовской области. С красным дипломом  закончила Казанский университет. Затем четыре года проработала ассистентом  на кафедре русского языка  Березовского пединститута.  Недавно поступила в аспирантуру на кафедру  Максакова и теперь писала  диссертацию по синтаксису под руководством Черняевой. Не замужем.
Было заметно, что она сильно волнуется и  ждет от меня решительных действий. Я не мог обмануть ее ожидания.
Насытившись сладостями и чаем, я встал, подошел к ней сзади, дерзко обнял  ее и поцеловал в шею. Она тяжело задышала. Воодушевленный ее реакцией,  я расстегнул ее халат, приподнял бюстгальтер, стал массировать соски. Они отвердели. Затем повернул ее к себе, стал целовать маленькую  грудь. Ее дыхание участилось.
- Коля! Унеси меня куда-нибудь, - сказала она неестественным, срывающимся голосом.
Куда я мог ее отнести? Я взял ее на руки (несмотря на высокий рост, она была легкой) и отнес на кровать. Ее глаза были закрыты, рот приоткрыт. Когда я вошел в нее, она издала какой-то звериный сладострастный крик, напугавший меня. За дверью были слышны шаги, и я опасался,  что соседи догадаются, чем мы занимаемся.
Я чувствовал боль: при каждом движении пенис  цеплялся за что-то жесткое, шершавое, острое. Когда я разрядился, из ее глаз брызнули слезы. Я заметил, что ее лицо и шея покрылись багровыми пятнами.
- Спасибо, мне было очень хорошо, - сказал я, испытывая чувство неловкости и стыда.   
Я заметил, что мои слова были ей неприятны. Видимо, она хотела услышать от меня слова любви. Но я не мог лгать.   
Я думал, что больше никогда не приду к ней в гости. Но прошел день, второй, третий. Инстинкт снова погнал меня на двенадцатый  этаж.
Она обрадовалась моему приходу. Снова чай,  угощение, секс. Снова нечеловеческий стон, и боль на конце пениса.
Я стал регулярно захаживать к ней и получать скромное удовольствие. 
Мои визиты к Ксюше не укрылись от глаз соседей, и вскоре аспиранты догадались о нашей связи. Некоторые женщины изменили ко мне отношение. Например, моя соседка Нина, аспирантка лет двадцати пяти, миниатюрная, легкая, стройная, красивая, близкая к моему идеалу, раньше смотревшая на меня с симпатией,  теперь   стала говорить со мной раздраженным тоном,  а один раз на кухне даже устроила мне скандал из-за того, что манная каша, которую я готовил, пролилась на электрическую плиту.   
Ксюша окружила меня заботой. Когда у  меня заболел желудок, и врачи поставили диагноз «гастродуоденит»,  она стала готовить мне диетические блюда. Стоило мне прийти к ней в гости, как на столе появлялась  необыкновенно вкусная, похожая на пирожное овсяная каша и паровые котлеты. Хозяйка напряженно ждала, понравится ли мне угощение. Когда я говорил: «Вкусно» - она успокаивалась, напряжение с ее лица спадало. 
В то время я подрабатывал дворником. Когда улицы Москвы завалило снегом,  Ксюша по собственной  инициативе пришла ко мне на участок, взяла лопату и стала расчищать  дорогу.  Испугавшись, что в порядке компенсации за ее помощь я буду обязан на ней жениться, я попытался отправить ее домой. Но она проявила настойчивость и не ушла до тех пор, пока работа не была закончена.   
Она могла часами слушать мои дилетантские рассуждения о науке, о жизни, о политике. Сама она говорила мало, но ее короткие реплики говорили о том, что она обладает широкой эрудицией и мощным мыслительным аппаратом. 
    Постепенно меня засасывало болото интимной связи с нею. Я  понимал, что пока не поздно, мне надо спасаться, но каждый вечер меня влекло на двенадцатый этаж, в тепло, в уют. 
Но все-таки час разрыва настал.
С бутылкой вина я пришел к Ксюше, чтобы отметить свое тридцатилетие. Кроме нас с Ксюшей, наша компания включала еще два человека:  аспирантку Соню - незамужнюю брюнетку лет тридцати трех, невысокую, слащавую, с фальшивым голосом,  с золотым зубом, и ее любовника Михаила - рыжеватого аспиранта, которого Соня тщетно пыталась женить на себе. Соня произнесла тост о любви, о семейном счастье и, глядя на меня, завершила его словами:
- Мы в ответе за тех, кого приручили.
Мне дали понять, что я обязан жениться на Ксюше.  Мне стало не по себе. Настроение у меня испортилось.  Ксюша, которая видела меня насквозь, поняла мое состояние. Когда мы остались с нею наедине, она сказала  о своей соседке злобным тоном:
- Лезет не в свои дела. Дура!
И все-таки ее слова не удержали меня от решительного поступка, безнравственного и одновременно героического.   
- Ты замечательная женщина, но мы не подходим друг другу, - сказал я. – Ты только зря теряешь со мной время. 
-  Давай будем встречаться до конца аспирантуры. А там – разбежимся в разные стороны, - предложила она.
Я не мог принять ее предложение. Она не удовлетворяла ни физических, ни духовных, ни эстетических  моих потребностей.  Мне нужна была другая женщина.
Я перестал к ней заходить. Спустя месяц я  видел, как она, пьяная, с багровыми пятнами на шее,  вышла из комнаты, откуда доносились веселые голоса,  и вместе  с Артуром, невысоким, полным, смуглым армянином, нашим кафедральным весельчаком,  пошла  по коридору.  Я  весело усмехнулся. Мне было безразлично, с кем она проводит время.   Через мгновение они оба исчезли.
Спустя полгода  мы оказались с нею  на одной вечеринке. У меня по-прежнему не было подруги. Я по-прежнему избегал романов с женщинами, которые могли стать моими женами.  Ксюша пригласила меня потанцевать.   Во время танца  ее колени неуклюже стукались о мои колени, причиняя боль.  Когда она прижалась ко мне всем телом,  я снова попал во власть основного инстинкта, и наш роман возобновился.  Снова встречи, еда, убогий секс.
Как-то я пришел к Ксюше в комнату и застал у нее  Артура  и незнакомого мужчину лет тридцати пяти.  Мужчина был моим тезкой. Он был среднего роста, довольно широк в плечах, плотный, симпатичный, с короткими черными волосами. Ксюша представила его как друга. Оказалось, что он армейский офицер, капитан. По его словам, он приехал в Москву по делам службы. Между нами завязалась оживленная беседа.  Заговорили об армии. Со свойственной мне прямотой я заявил, что офицеры сами порождают дедовщину, передавая свою власть старослужащим. К моему удивлению, мой новый знакомый согласился со мной, и я понял, что имею дело с умным человеком. Молчаливая и смущенная, Ксюша угощала нас чаем, сладостями, но в разговоре не участвовала.
Насладившись общением, мы с Артуром оставили Ксюшу наедине с Колей. Я не испытывал ревности.
На следующий день, когда Коля уехал, Ксюша призналась мне, что это ее бывший жених, первый мужчина.
- Он делал мне предложение при моих родителях, - сказала она.
- Ты его приняла?
- Да.
- А почему же вы не поженились?
- Он вел себя так, будто ничего не было.
- Может, он приехал повторить предложение? – предположил я. – Вы сегодня спали вместе?
- Нет. Он спал в читальном зале. Я договорилась...
- Напрасно. Может, у него были серьезные намерения.
- Я не могла! – сказала она в отчаянии. – Не могла я сразу с двумя…
- А вы давно познакомились?
- Три года назад.
- Тебе было двадцать шесть?
- Да.
- А что, до Коли у тебя не было мужчины?
- Нет.
«Поздновато ты стала женщиной, - подумал я. – Может, поэтому у тебя есть сексуальные проблемы». 
Интимные отношения между нами продолжались. Во время каждого сближения  на кончике пениса образовывалась ранка. Она заживала, и меня постоянно мучил зуд, из-за которого пенис находился в возбужденном состоянии. Непреходящее сексуальное  желание  мешало мне работать над диссертацией.  Пришлось во второй раз порвать отношения с Ксюшей.
После разрыва я редко видел ее. Мне говорили, что к ней  ходит какой-то мужчина, ночует у нее, но меня это не волновало.
Через год после разрыва с Ксюшей у меня появилась Таня, милая девушка, на которой, тем не менее, я тоже не собирался жениться.  Незадолго  до окончания аспирантуры  она бежала  в Бийск, чтобы  избавиться от мучительной страсти.  Я был уверен, что мы расстались с нею  навсегда.   
Подвернулась Ксюша. Последовало очередное приглашение с ее стороны, и между нами снова  возобновилась связь.  Чаще всего мы занимались любовью в общежитии. Но когда наши соседи были дома, мы уходили в лес. В память врезался один  «романтический»  эпизод.  Был уже октябрь. Облаченные   в демисезонные пальто, мы вышли за город, чтобы найти уединенное место. Дорогу нам перегородил неглубокий овражек. Я решил, что это идеальное место для занятий любовью.  Она легла   на скат оврага,  я занял позицию сверху и вошел в нее.  Она издала громкий звериный крик.  Не отрываясь от Ксюши, я приподнял голову и посмотрел вокруг.  К счастью, вокруг не было ни души.
Из командировки вернулась Таня. Я думал, что ей удалось забыть меня, но я ошибался: она прибежала ко мне в первый же вечер после возвращения и бросилась в мои объятия.  Я не мог ее прогнать. Мы соединились. Я не знал, что делать с Ксюшей. Не мог же я  в третий раз разрывать с нею отношения.   Я стал по очереди  заниматься любовью с обеими.    Как-то раз, когда мы с Ксюшей только что закончили занятия сексом, пришла Таня. Ксюша безропотно встала, направилась к выходу.    Я не удерживал ее. Я думал, что, оскорбленная, она больше никогда не переступит порог моей комнаты,  но она продолжала наносить мне визиты.
Двадцать первого октября я уехал из Москвы. Я был уверен, что Ксюша навсегда ушла из моей жизни. 

    2

Вернувшись в Везельск, я оказался в чужом  мире и  почувствовал себя   растением, вырванным с корнями из почвы.  В мою жизнь  ворвалась черная, похожая на смерть депрессия и вонзила в мою душу свои острые когти.   
Чтобы поднять жизненный тонус, я поспешил установить эпистолярный контакт с друзьями.  Написал я письмо и Ксюше.   
  Она сразу же ответила на мое письмо, и между нами завязалась довольно интенсивная переписка. В письмах Ксюша предстала более значительной личностью, чем казалась во время  живого общения. У нее был хороший литературный стиль. Она высказывала оригинальные мысли, делилась  психологическими наблюдениями. Например, 19 января она писала: «Коля, неужели у тебя так плохо с нервами? Ты производишь впечатление спокойного, уравновешенного человека. И характер у тебя вполне терпимый. Хотя я понимаю, что это чисто внешнее, обманчивое впечатление. Программа твоя по работе над собой кажется мне правильной, более того, она мне очень близка. Все эти мысли и мне приходили в голову. Я тоже часто уговариваю себя, что я всем довольна, что мне ничего не надо, стараюсь не заводиться, не расстраивать себя. Особенно утешительные мысли приходят мне в голову, когда я вижу бездомных собак. Вот, говорю я себе, уж нет никакого сомнения в том, что моя жизнь лучше, чем у этой собаки. Руки-ноги у меня тоже, слава богу, пока в целости и сохранности. Но, каюсь, все-таки я часто ропщу на судьбу, на ее несправедливость. В то же время я понимаю, что свою судьбу я заслужила, что она вполне закономерна. Каждый имеет то, что он заслуживает.
С любовью к ближним у меня обстоит хуже. Я ведь очень злая особа. Ты считаешь меня человеконенавистницей. Но это не так. Наоборот, я всех оправдываю. Помню, Ленка Крючкова страшно злилась, когда я говорила, что, по-моему, плохих людей вообще нет или очень мало. Когда я говорю, что кого-то ненавижу, то это просто словесный максимализм. Просто меня захлестывают эмоции. 
По-моему, такое мироощущение надо признать объективистским. Во всяком случае, свою жизненную философию я считаю объективистской. К идее самосовершенствования, видимо, рано или поздно приходят все. И мне она тоже не чужда. Правда, теперь я все делаю через силу, без радости, только из сознания необходимости и из страха опуститься».
Нас сближало пессимистическое мироощущение.  В одном из писем она писала: «Как ты встретил Новый год и отметил день рождения? Поехал в Старый Дол, как собирался? Страшно представить, что уже 88-й год, да еще високосный. Значит, будет еще тяжелей, хотя уж куда тяжелей?  Праздника я совсем не почувствовала.  Сегодня одна знакомая поздравила меня с Новым годом. Я на нее, наверно, дико посмотрела и долго соображала и вспоминала, в чем дело и с чем меня поздравляют. Оптимизм меня в последнее время совершенно покинул. Черные мысли совсем одолели. Тяжело все-таки быть меланхоликом! Да тут еще вся моя накопленная змеиная мудрость: все наперед знаешь, кто чего стоит и чем все кончится».
Оказалось, что  она даже не лишена чувства юмора. Например, в одном из писем я прочитал: «Занятия у меня теперь все кончились. Абсолютно ничего не делаю. Надо браться за диссертацию, и не могу. Все равно, как жабу в руки брать. Взялась печатать документы, да и те до сих пор не удосужилась напечатать. Обленилась страшно. Шпыняю себя, шпыняю, но никакого толку. Ты пишешь, что твое любимое занятие – стирать. А мое любимое занятие – спать. Потому что в это время ни о чем не думаешь. (Все-таки нервы очень напряжены из-за незащищенной диссертации). Стирать я тоже люблю. А вот гладить не очень. Правда, когда у меня был   массивный утюг  с увлажнителем, я любила и гладить. Но увлажнитель больше не работает, и поэтому гладить я снова не люблю».
Мне импонировало  ее критическое отношение к советской  действительности,  к бюрократической системе. Например, мне понравился такой  ее пассаж: «Из последних новостей: Ольга Лопатко защитилась. При этом еще раз себя показала – «облаяла» оппонента. Это мне так пишут. Сама я против Ольги ничего не имею. Может, не в том свете все представили. Но я не перестаю удивляться: как, на каких основаниях она защитилась одной из первых. Все почему-то воспринимают это как должное. Конечно, никто не считает нужным в чем-то объясняться. Но все-таки интересно. Неужели же вот так цинично можно в наше время? Наивная я все-таки, все хочу, чтобы была хотя бы видимость правды. Потеряла после этого всякое уважение к членам Совета, к московской профессуре, к секретарю». 
  Ее тонкие комплименты льстили моему самолюбию. 8 декабря 1988 г. Ксюша писала: «И вообще, что-то ты себя все бичуешь и бичуешь. Например, по поводу твоей порядочности. Откровенно говоря, я тебя считаю очень порядочным человеком. А все эти умозрительные представления о молодечестве или слабости – ровным счетом ничего не значат. По мне, так ты ведешь себя молодцом, потому что во всех твоих поступках, переживаниях видна человечность (способность глубоко чувствовать, переживать и т.п.).
А вообще во всех этих бедах у тебя есть огромное преимущество, поскольку ты царь природы. Я, например, лишь могу нести свой крест, а больше ничего не могу».
  В ее письме, датированном 4-м января 1988 г. я прочитал:
«Получить твое письмо – это счастье. Так что знай, что сегодня я со второй половины дня счастлива. Я сегодня даже не сплю (сейчас 18 часов пополудни). Хотя в это время суток это мое обычное состояние. Я сегодня как медведь-шатун, которому зимой полагается спать, а он вместо этого отправляется шататься.
Скучаю, если не сказать тоскую. О том, чтобы встретиться, боюсь даже и мечтать.  Стараюсь отогнать эти мысли как можно дальше.
Будущее свое не могу даже и представить, а вот о прошлом вспоминаю очень часто. И чаще всего – нынешнюю осень. Мне кажется, что это было самое счастливое время моей жизни.  До свидания. Целую – с твоего позволения, конечно. Ксюша».
Меня удивило, что она вспоминает о прошлой  осени как о счастливом времени своей жизни. Прошлой осенью мы часто с нею встречались.  Но последние недели ей пришлось делить меня с Таней.   
  Ее письма нравились мне. Я понял, что во время живого общения раскрыться в полной мере ей мешают застенчивость и неуверенность в себе.

3
Летом я  пригласил Ксюшу в гости в Старый Дол к Макарову - своему лучшему другу.
5 июня она писала мне: «Спасибо за приглашение. Я его с радостью принимаю. Как я отношусь к твоей идее? Она мне очень нравится. Я ведь скучаю по тебе и очень хочу встретиться. Лоно природы, река, лес и все остальное – это просто замечательно.
Но есть одно обстоятельство, которое меня очень смущает: как к этому отнесется Саня Макаров. Он хотя бы подозревает о твоих намерениях?
Когда же приехать?  Хотелось бы, чтобы для тебя это было удобное время. Понятно, что раньше 1 августа я не могу – у меня отпуск только с 1 августа. А с 1 августа – в любое время». 
В июле я отправился  в Старый Дол, куда должна была приехать Ксюша.
  Макарова, мускулистого, окрепшего за последнее время, я нашел на берегу живописной речки.  Ожидая Ксюшу, мы купались, загорали, разговаривали о политике и о женщинах.
-  Если Ксюша тебе понравится, ты можешь попробовать с нею сблизиться, - предложил я ему. - Вдруг получится. Ко мне она страстью не пылает.  Да и я тоже к ней равнодушен. Мы не подходим друг к другу. Вдруг вы подойдете. Может, это твоя женщина. 
Мы вспомнили Наташу Веслову,  с которой пять лет назад я приезжал к нему в Старый Дол и с которой он с моего согласия пытался закрутить роман. 
-  Опыт негативный, - признал я. - Но они разные люди. Наташа - набитая дура. А Ксюша - умница. Я не встречал женщин глупее Наташи и умнее Ксюши. Меня беспокоит только одно. Если Ксюша станет твоей любовницей или женой, то ты начнешь ревновать ее ко мне и порвешь со мной отношения. Я останусь в одиночестве.
- Этого ты можешь не бояться, дружака, - заверил меня Саня с пародийной серьезностью. -  Мы будем жить втроем. Когда ты будешь ко мне приезжать, я буду оставлять вас наедине.
Меня позабавили его планы.   
Чтобы доказать себе, что я не циник и не подлец, я начал оправдываться:
- Таню я бы никогда тебе не предложил. Она была искренне влюблена в меня.  Ксюша – другое дело. Она даже обрадуется. У нее появится шанс выйти замуж.
Саня с нетерпением стал ждать приезда Ксюши. 
Я встретил ее на вокзале. На ней было легкое ситцевое платьице. Она  застенчиво, смущенно улыбалась.  Я поцеловал ее в щеку, взял ее большую, тяжелую  сумку, и мы направились на остановку автобуса.
Мы зашли во двор ветхой избушки, где нас поджидал Саня. Я представил их друг другу. Оба они были сильно смущены.  Саня вдобавок был импульсивен.
Мы зашли в сырую и темную избушку, заставленную  допотопной мебелью.
Саня поселил нас в дальней спальне, сам же разместился в проходной комнате.
Мы перекусили, выпили портвейна, поговорили.
Отдохнув, Ксюша занялась уборкой. Она протерла мокрой тряпкой столы, подоконники, а затем стала мыть пол. Я подносил из колонки воду – ведро за ведром. Часа через три избенка преобразилась.
Саня собрался пойти на речку. Мы же с Ксюшей уединились в нашей большой комнате и разместились на широком, но довольно ветхом скрипучем диван-кровати. Ксюша легла на спину.  Я занял позицию сверху. Я поцеловал ее маленькую грудь, соски, раздвинул ноги и вошел в нее. Она  лежала неподвижно, но  громкий хриплый   крик, вырывающийся из ее гортани,  говорил о том, что она возбуждена, что   она испытывает наслаждение от близости. Когда-то этот крик шокировал меня. Теперь же он действовал на меня возбуждающе.
Маленькое оконце у нашего изголовья было открыто. С улицы доносились голоса. Приподняв голову, я увидел почти рядом двигающуюся лысеющую голову Сани, а чуть дальше -   идущих по дороге людей. Крик Ксюши мог их шокировать.  Я впился губами  в  ее большой рот, чтобы приглушить этот  нечеловеческий крик.
После того, как я разрядился, из глаз ее брызнули слезы. Она плакала от счастья.
Это был лучший период в истории наших отношений. Его, без всякого сомнения, можно назвать золотым. Каждый день мы занимались с нею сексом. Хотя после первого же соития на кончике члена, на «уздечке», у меня  появилась ранка, и меня постоянно донимал зуд, я не обращал на него внимания. Я не собирался жениться на ней. «Через две недели она уедет, - думал я,  - и ранка  заживет».
Ксюша говорила мало. Но она была идеальной слушательницей.  Было заметно, что она старается понравиться Сане. Ей удалось добиться своей цели: уже через день-два Саня одобрительно отзывался   и об ее  уме, о характере и даже о внешности.   Мне было лестно слушать его, хотя относительно внешности я не разделял его мнения.  С моей точки зрения,  Ксюша была далека от совершенства. Но на вкус и цвет товарища нет. Я знал, что Саня всегда терпимо относился к отсутствию у женщины идеальных форм, если она не страдала от избыточного веса. 

Днем мы купались в речке. В воде Ксюша чувствовала себя, как лягушка. Она плавала так быстро, что все мои попытки догнать ее потерпели неудачу. 
Мы вдвоем приплыли на пустынный остров,  образовавшийся  между старым и новым руслами реки и заросший деревьями, кустарником и травой.
Мы ходили между кустов по траве, по песку.   
- Это наш с тобой остров, наши владения, - сказал я.
Я завел ее в укромное местечко, которое не просматривается с берегов, стал целовать в губы. Она согнула одну ногу, чтобы быть пониже, и  отвечала мне на поцелуй робко и страстно.   
Как всегда,  я много читал.   В те дни мое внимание поглощали две книги -   «Стрелка искусства» З. Паперного и «Проблемы поэтики А.П. Чехова» И. Н. Сухих. Я читал, лежа на диване, а Ксюша и Саня занимались своими делами.  Юмористические места  (они нашлись даже в таких серьезных книгах) я зачитывал вслух.  Например, из Паперного я серьезным тоном прочитал такое высказывание: «Школа, сказать откровенно, не слишком обогатила мои представления о Чехове. … Упор делался на его слабости, изъяны мировоззрения: не видел реальных путей к революционному перевороту, мечтал об изумительной жизни, которая наступит через 200-300 лет, не догадываясь, что она уже не за горами». Из книги Сухих я прочитал отрывок: «Есть у Чехова ранний рассказ о капризах телефона. Телефон как примета нового быта появляется даже «в овраге», в волостном правлении села Уклеева: и «когда он скоро перестал действовать, так как в нем завелись клопы и прусаки», волостной старшина сокрушенно сказал: «Да, теперь нам без телефона будет трудновато».
Громкий смех Сани и Ксюши был мне наградой.
  Выяснилось, что в последнее время у Сани появилось новое увлечение. Он заходил на чужие огороды, притаившиеся на лугу, воровато смотрел по сторонам,   затем срывал кабачки и спешно покидал опасную зону.  Он напомнил мне кролика, который пасется на чужих огородах. 
- Я рад, что у тебя появилась новая профессия, - острил я. - Конечно, ты еще не стяжал лавры медвежатника, но тебя с полным основанием  можно  назвать крольчатником. 
Ксюша жарила кабачки на сковороде,  и мы поглощали их с хлебом.
Вечерами мы втроем гуляли по городу.
Мы  стояли на краю обрыва, находившегося недалеко от центральной улицы города. Сияла луна, звезды. Саня достал из сумки бутылку вина. Мы все трое выпили по рюмке.  Меня посетил душевный подъем, и я предался ностальгическим воспоминаниям:
- Лет четырнадцать назад мы приходили сюда вместе с Ириной, Татьяной и Мадленой. Тоже пили вино. Славное было время.
Саня поддержал меня. Чтобы Ксюша не обиделась, я добавил:
-  Но пройдет время, и сегодняшний вечер мы  тоже будем вспоминать с ностальгией.
Саня согласился со мной. Было заметно, что Ксюше приятны мои слова. 
Я поехал в Губин навестить брата, родственников и на сутки оставил Саню и Ксюшу наедине. У них появился шанс сблизиться. 
Когда я вернулся, Саня сказал:
- У нас ничего не было.
Хотя, казалось, я не ревновал Ксюшу,  я почувствовал облегчение.
Наш рай длился две недели. Пришло время расставаться.
Поезд в Москву отправлялся ночью. Я проводил Ксюшу  на вокзал. Когда мы прощались, она плакала.
После ее отъезда я провел в Старом Доле еще два дня. Мы загорали с Саней на берегу речки. Он беспрестанно пел Ксюше дифирамбы.
- Женись на ней, - говорил он убежденно.  –  Коля, лучше жены не найдешь. Это культурный человек. Не выпендривается.  Спокойна. Интеллигентна.
- Да, но она мне не устраивает меня в сексуальном отношении, - возражал я. – При каждом сближении я получаю травму.
- Секс не главное. Скоро он вообще перестанет нас интересовать, - парировал он. – Главное – покой!
-  Мне с ней скучно. Она постоянно молчит. Приходится самому надрываться.
- Молчит? Это великолепно.   О чем еще можно мечтать! - повышал он голос. -  У меня жила Надюшка. Лучше бы она молчала.  Это замечательно – молчит!   
- Мне не нравится ее фигура, грудь.   Мне вон такие нравятся! – я показал глазами на стоявшую на песке женщину с тонкой талией и с большой, как у Тони,  грудью.
- Да она ничто по сравнению с Ксюшей! – воскликнул Саня и скорчил гримасу отвращения. – Это же дерьмо.
Макаров был бы не Макаровым, если бы не подверг анализу личность Ксюши: 
- При первом взгляде она произвела впечатление не некрасивой  женщины, а просто  осознающей себя некрасивой. Причем лицо ее было подпорчено некоторым страхом не понравиться твоему корифану. Эта боязнь происходит от неуверенности в себе. Там был и страшок, и мгновенная враждебность к тому, кто так низко может оценить и отрицательно повлиять на кумира. Буквально через несколько минут у меня возникло впечатление – она вполне миловидная. И с тех пор миловидность осталась главным впечатлением. В женщине это главное. В каждом лице я стараюсь найти эту миловидность. Далеко не со всеми это получается, а с Ксюшей получилось. Ирка Селиванова воспринималась мною как недостаточно миловидная женщина, хотя красивой я ее считал по отзывам окружения, но лично красивости не ощущал, особенно мне недонравливалось ее малоподвижное лицо и глаза. Для того, чтобы сближаться с женщиной, мне нужно, чтобы она была миловидной. Так вот Ксюша для меня более миловидна, чем Ирка.
Я не собирался жениться на Ксюше, но мне были приятны монологи скупого на похвалу Макарова. 
 
4

Первое письмо Ксюши, датированное 19 августа, было написано в оптимистическом ключе.  «Я сейчас, вернувшись, все сравниваю ваши края и наши, - писала она. -  Трудно сказать почему, но ваши края мне нравятся больше, хотя здесь, казалось бы, родина. Ваша везельщина меня очаровала, а Сашина хата для меня идеал места обитания. У нас как-то менее уютно, более сурово, и небо ниже, что ли. Но, наверное, я сужу пока слишком опрометчиво, сгоряча. Так не может быть. Родной край всегда мил, каков бы он ни был.
Коля, я тебе купила орфоэпический словарь и в ближайшее время вышлю его вместе с Маркесом. Боюсь, что ты уже сам купил этот словарь, потому что у меня есть такая особенность – покупать людям то, что они уже сами купили. А вот лезвий, действительно, нигде нет. Это общесоюзный дефицит, как мне объяснили. Зла у меня не хватает на все эти дефициты.
Погода у нас сейчас отвратительная. Как хорошо, что я у вас немного продлила лето. И вообще большое тебе спасибо за то, что ты меня пригласил в гости и устроил мне этот праздник. Все было как в прекрасном сне. Для меня это было незабываемое лето. Я была очень рада познакомиться с Саней. Я знала его заочно и именно таким представляла (не детали, конечно, а по сути). И о тебе я узнала много хорошего, такого, что меня просто покорило».
Но следующее письмо, не датированное, имело трагическую тональность. «Не знаю, подсказывало ли тебе какое-нибудь чувство, но непоправимое случилось – я забеременела в этот раз. Прежде всего, не беспокойся – я все сделаю так, как надо. И не придавай этому абсолютно никакого значения. Ты, конечно, удивляешься и возмущаешься, с какой стати я вздумала посвящать тебя в свои проблемы. Представляю твое чувство досады, гнева, обиды, разочарования и ненависти ко мне. Но я себя, наверное, ненавижу еще сильнее, чем ты. Поздно теперь сокрушаться, а главное бесполезно, ничего поправить нельзя. Виновата только я и отечественные противозачаточные средства. В основном, конечно, я, что понадеялась на эти средства. Чувства обиды и вины перед тобой – самые главные мои чувства. И расплачиваться за собственную глупость я готова любой ценой. В отношениях с тобой я стремилась к тому, чтобы создать тебе как можно меньше неудобств и ни в коем случае не стать причиной неприятностей. И все вышло самым пошлым образом.
Почему я все-таки решилась обсуждать такие вопросы, о которых ты вправе не хотеть знать. Извини, это в первый и последний раз. Ты бы и не знал ничего, но теперь мне кажется нечестным не сообщить тебе некоторые детали, из-за которых мне трудно одной взять на себя всю ответственность. Когда в консультации надо мной стали причитать и говорить, что я упускаю свой последний шанс, что вопрос для меня стоит так: либо сейчас, либо никогда», - мне стало не по себе. Зашевелился бес эгоизма: ведь мне как-то надо жить дальше. Значит, в этом будущем у меня не будет ничего. Вот этими сомнениями я только и хотела с тобой поделиться. Прости мне эту слабость.
Ради бога, не беспокойся. Сомнения эти меня не остановят. Ведь появление и наличие известного существа будет отравлять тебе всю последующую жизнь? По-моему, так. И эти твои чувства я вполне понимаю и уважаю. Я не смогла уберечь тебя от огорчений и неприятностей, постараюсь их сделать минимальными. Постарайся не переживать. Ты такой хороший и порядочный человек, что я готова убить себя за невольную подлость.
Страшно, если я утрачу вдобавок ко всему еще и твою дружбу.
Итак, решение тебе известно. Я прекрасно понимаю, что это единственно возможный выход в сложившихся обстоятельствах, несмотря на слишком высокую цену за этот выход.
Ответ писать не обязательно. Я прекрасно понимаю, как это неприятно, да и не нужно. Достаточно твоего молчания.
Напиши только в том случае, если у тебя вдруг особое мнение. Точнее, не напиши, а каким-нибудь другим способом дай знать, потому что в моем распоряжении слишком мало времени. Наверное, дней десять, а то и меньше (я еще не знаю, какая здесь очередь).
Постскриптум. Что кривить душой? Перспектива остаться вообще без детей меня, конечно, пугает. И если бы все зависело только от меня, а ты был не ты, а другой человек, то я, наверное, решилась оставить. Ты, наверное, понял мой скрытый вопрос, который я не осмелилась задать в открытой форме. И ни в коем случае не собираюсь вымогать ответ. Я сама понимаю, какой выход единственно разумен, если уж все так получилось. К тому же, может быть, у меня еще есть шанс, что все обойдется благополучно. Я думаю, что есть. Все почти нормально. Есть лишь небольшая доля риска. Пожалуйста, отнесись ко всему как можно спокойнее и не принимай близко к сердцу.
Коля! Прости, но это очень плохое письмо».
 
Ее сообщение свалилось на меня как снег на голову. Занимаясь с нею любовью  в Старом Доле,  я не пользовался презервативом, но я был уверен, что она сама позаботилась о том, чтобы не забеременеть. 
Я не мог понять, зачем ей понадобилось мое разрешение на рождение ребенка. «Если я соглашусь, значит ли это, что я должен буду на ней жениться?- думал я. -  Если же мое согласие не предполагает женитьбы, то зачем оно ей?»
Женитьба на ней не входила в мои планы: я не любил ее, меня отталкивала ее внешность, пугала сексуальная дисгармония.  Но и обрекать ее на бездетность  было страшно.  Я не мог ей прямо сказать: «Конечно, ты можешь родить. Я буду рад. Но я не женюсь на тебе. Более того, если ты родишь, я не смогу помогать тебе материально. Ведь у меня уже есть сын от первого брака, и я по мере сил плачу ему алименты».
«Почему бы ей самой не принять решение, - думал я раздраженно. – Почему не стать матерью-одиночкой? Ей же тридцать три года. Ведь в стране тысячи матерей-одиночек. Например, наша Полянская недавно родила...»
Я догадывался, в чем причина: она слишком застенчива, она стесняется родителей,  боится пересудов. 
Из письма было ясно,  что она не тешила себя иллюзиями относительно брака и о беременности написала  мне на всякий случай, чтобы потом не корить себя за то, что упустила шанс дать жизнь человеку и стать матерью.
Пришло письмо от Макарова, который снова меня убеждал жениться на Ксюше, не упускать шанс.  Я заколебался.
Сначала я отправил в Березовск телеграмму: «Ничего не делай. Жди письма». В письме я написал Ксюше, что не против того, чтобы она родила. Правда, я не сделал ей предложения, так как к браку не был готов.   
Через месяц я получил от нее письмо: «Я немножко болела и задержалась с ответом.
Спасибо тебе за письма. Честно говоря, я совсем не ожидала
т а к о г о. Даже ответ получить не надеялась. Я знаю, как ты не любишь обсуждать эти вопросы и почему. Понимаю, что тебе стоило. Поэтому огромное спасибо. А на положительный ответ я не надеялась. Трагическая, как оказалось, ошибка.
У меня никого не будет, хотя аборт я не делала (письма пришли вовремя). Так уж получилось».
  Я почувствовал облегчение.   
  Позднее я узнал, что у нее произошел выкидыш. 
Переписка между нами продолжилась. 
Она готова была встретиться со мной, как только я захочу. «Хотя бы на один день, нет, лучше все-таки на два, правда? И в спокойной обстановке. Я думаю, что в зимние каникулы это можно было бы сделать. Если у тебя есть на этот счет какие-либо мысли, поделись».
Я просил ее набрать килограммов десять: мне казалось, что она станет привлекательнее, если поправится.
«Потолстеть я попробую, - писала она. – Хотя на 10 кг! – сомневаюсь, что это у меня получится. Не лишне ли вообще будет?»
Она долго не могла поправиться после выкидыша. В душе у нее был полный сумбур. Но она не была расположена разрывать наши отношения каким-то волевым решением. Она хотела, чтобы все было, как прежде.  «Мне с тобой необыкновенно хорошо (это я о духовном), я дорожу дружбой с тобой, люблю твою душу, в которой открываю все новые стороны, которые меня восхищают».
Красной нитью через наши письма этого времени проходила тема завершения и защиты диссертации.  Она сообщала  мне ценную информацию технического характера.

5

  Мы встретились с нею в январе: я приехал в Москву на представление, а она на защиту диссертации.  Оба мы были загружены до предела, но это не помешало нам проводить вместе немало времени.
Ночью мы уединялись с нею в маленьком читальном зале.  Мне показалось, что она сделала скачок в сексе. 
Я решил проверить  слухи, что после разрыва со мной (в восемьдесят пятом году) у нее был любовник.
- Был ли у тебя кто-нибудь после меня? – спросил я.
- На этот вопрос я тебе не отвечу, - сказала она, побагровев от смущения.
«Значит, был, - решил я. - Если бы не был, то так бы и сказала.  Был и бросил, как и я».
Мне срочно понадобилось напечатать текст диссертации. Я нашел только  одну пожилую женщину, согласившуюся напечатать текст за два дня.  Совершенно безграмотная, она выполнила заказ недорого, но крайне небрежно.  Ошибки, как блохи, расползлись по тексту моей диссертации. Когда Ксюша стала читать мой напечатанный опус, она пришла в ужас. Она оставила свои дела и бросилась вылавливать блох. Она находила ошибки и исправляла их, приклеивая нужные вырезанные буквы. Если бы не ее помощь, то меня ждал бы полный крах. 
Защита диссертации у Ксюши прошла блестяще. В день защиты она вернулась  в общежитие поздно. Она не скрывала, что  отмечала защиту с каким-то знакомым аспирантом. Пила с ним водку. Это меня задело, хотя  я не сомневался, что у них не было интимной близости.
Мне пора было отправляться домой,  но в моей диссертации остались десятки ошибок, которые до защиты необходимо было устранить. Она взяла один экземпляр диссертации, чтобы в Березовске завершить работу. 
Пришло время отъезда. Я опаздывал на поезд. Ксюша хотела проводить меня до вокзала. Но она не могла попасть в свою комнату, чтобы надеть пальто: ключ от ее комнаты занесла соседка. Ксюша заревела белугой. Все ее тело содрогалось от рыданий. 
- Гадина! – сквозь рыдания говорила она о своей соседке. 
Мне было неловко. Ее реакция казалась мне неадекватной.
Продолжая всхлипывать,  она  в одном халате она вышла на улицу. Я поцеловал ее в мокрую соленую от слез щеку, и мы расстались. 

Вскоре я получил от нее письмо. «Сегодня я наконец закончила проверять твою диссертацию, -  писала она. - Я спешила побыстрей тебе ее отправить, но не тут-то было… С замиранием сердца начала я все снова перечитывать, и, увы, волосы у меня встали дыбом. Снова прорва ошибок. (Реестр я приложила – он на трех листочках. Проверь, пожалуйста, еще раз и заклей самые грубые хотя бы переводными картинками). Сколько проклятий насылала я на голову твоей бабки. Дошло ли хоть одно из них? Знай молотить по клавишам, а думать не хочет. Я корпела над твоей работой до умопомрачения. Благо, каникулы у нас, оказывается, до 13 февраля. Когда я укладывала уже твою диссертацию в папку, мне почему-то представлялось, что это не диссертация как таковая, а кладовая ошибок, тысяч и тысяч ошибок. Хоть бы пронесло.
В бандероль (я ее завтра отправлю)  я положила лезвия в конвертике – пачка «Спутник» и пять японских. Целую твои щетинистые (или гладко выбритые) щеки».

  6

В марте я успешно защитил диссертацию.
Дня через два после защиты я отправился домой. На вокзале меня ждал неприятный сюрприз: поезд, на который я предварительно купил билет, по техническим причинам в Везельск  не мог поехать. Вернувшись  в аспирантское общежитие, я попал, как Чацкий…   с вокзала на дискотеку.
Я танцевал с двумя девушками. Первую звали Таней. Ей было лет двадцать семь. Она была невысокого роста. У нее была хорошая фигура, ярко выраженная грудь. Мы говорили мало. Не хотелось напрягаться. Зачем? Все равно у меня осталась одна ночь, а к числу суперменов, способных обольстить женщину за час,  я себя не относил. От нее веяло женским, теплым. Я попал в женское биополе. Ее грудь плотно прижалась к моей груди. Мое тело пронзила нирвана. Мы танцевали с полчаса, не отрываясь друг от друга, а потом ее позвала подруга, и она ушла. Я надеялся, что  она еще вернется, и пропустил два танца. Но она так и не появилась. Я пригласил другую девушку – Наташу, как я узнал из разговора с нею. С нею я говорил больше.  Она тоже была очень привлекательна. Вокруг нее тоже было женское биополе. Мы слились с нею в одно целое. С нею мне тоже было очень хорошо.
«А ведь каждая из них нравится мне больше, чем Ксюша», -  подумал я.
На следующий день поезд на всех парах мчал меня  в Везельск. Я лежал на полке вагона, смотрел в окно. Мелькали голые деревья, серые телеграфные столбы. Я мучительно думал о том, как жить дальше,  и не мог найти ответа на этот вопрос. В Везельске жизнь была скучна и однообразна.   Я понимал, что  от одиночества и депрессии  меня может спасти  женитьба. Но жена должна быть женщиной, которую хотелось бы нежить, ласкать.  А Ксюша не вызывала у меня таких желаний.    «Почему вокруг нее нет  женского биополя?  Почему не возникает ощущения счастья, когда я обнимаю ее, когда соединяюсь с нею, - думал я с горечью. - Неужели потому, что она костлява? Или  есть более серьезная причина? Например, высокая концентрация мужских гормонов в ее крови?»

7

Через два дня после моего триумфального возвращения пришло письмо от Ксюши. «Ты блистательный мастер слога, - писала она. – Не перестаю восхищаться тем, насколько ты талантлив. По крайней мере, ничего более гениального в прозе, чем твои письма, за всю жизнь мне читать не доводилось».
Этот пассаж заставил меня громко  расхохотаться. Конечно, я тонкий стилист, но не до такой же степени.
«Ну ты и юмористка, - писал я в ответном письме. - Если я мастер  стиля, то ты мастер иронии. Не будешь же ты утверждать, что все это писала всерьез».
Она поняла, что немного переборщила с похвалами, и в следующем письме внесла коррективы в свою оценку:  «Мне в самом деле нравится, как ты пишешь. Это потому, что ты сам мне очень дорог. Ты, правда, был бы рад, если бы мы встречались чаще? Я тебя целую и умираю от нежности к тебе».
Она писала, что готова исправить хоть десять диссертаций, лишь бы быть со мной.
В одном из мартовских  писем я писал ей:  «Ты становишься мне все ближе и ближе. Я мечтаю хоть три денька побыть с тобой вместе. Неужели до лета наша встреча не состоится? Кстати, читаю книгу Свядоща о женской сексопатологии. Меня привлекла следующая фраза: «Часто причиной сухости влагалища во время полового акта может быть недостаток экстрагенов. Лечебный эффект достигается либо при их назначении, либо при назначении небольших доз мужских половых гормонов (метилтестерона)». Впрочем, в другом месте книги я читал, что от мужских гормонов у женщины могут вырасти усы. Извини, что сбился с лирической волны. Я очень по тебе скучаю».
«Вчера получила твое письмо, такое долгожданное, - писала Ксюша 12 мая. -  Второй день подряд им упиваюсь. Как хорошо, что теперь не надо бояться, что время отпусков не совпадет. Мне даже хотелось бы сопровождать тебя в деревню, в диалектологическую экспедицию. Но мне бы, конечно, не хотелось быть тебе в чем-то обузой и чинить разные неудобства. (…) Дома я сейчас занимаюсь любимым делом – возделываю грядки. Понемножку ковыряю землю и, как обычно, когда голова не занята, думаю о тебе или мысленно веду с тобой разговоры. Духовно ты самый близкий мой человек».
18 мая я писал Ксюше: «Ксюша, я тебя очень люблю. Мне повезло в жизни, что я встретил тебя. Честное слово, ты лучшая женщина в мире. 
Ты, конечно, обижаешься на меня за то, что я долго не предпринимал решительных действий. Ты не сердись. Сама знаешь, что меня останавливало раньше.  Была проблема. Теперь она практически снята.
Мне трудно жить без тебя. Я тоже постоянно мысленно разговариваю с тобой, мысленно ласкаю тебя.
Ксюша, когда ты приедешь, мы будем спать с тобой вместе. По-видимому, нам придется спать на полу, так как ни у меня, ни у Сани нет двуспальной кровати. Конечно, поначалу будет трудно. Но надо привыкать. Я хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной – и не только в переносном, но и в прямом смысле. Когда поедешь к нам, не забудь прихватить паспорт».
«Коля, милый, как мне приятно читать все, что ты пишешь! – отвечала мне она. - Это настолько хорошо, что даже страшно. Боюсь, что я не соответствую твоей высокой оценке. Душа замирает от восторга и от страха. (…) Коля, береги себя. Пожалуйста, не ешь яйца всмятку. Оказывается, все куриное племя заражено сальмонеллезом. В последнее время меня одолевают апокалиптические настроения. Подумать только: то, что раньше было источником жизни (продукты питания), теперь источник болезней и смерти. 
Иногда мне тоже живется несладко. Таких Кинг-Конгов, как твой сосед, в каждом окне. Они меня изводят музыкой, которую включают на всю мощь и вывешивают за окно. Иначе они развлекаться не могут. Люди настолько грубо устроены, что их это вполне устраивает. А у меня всю душу наизнанку выворачивает: и от музыки, и от безмозглости и бескультурья тех, кто подобным образом развлекается на всю округу».
Я все больше и больше укреплялся в желании жениться на Ксюше. Конечно, хотелось бы иметь женщину покрасивее, поженственнее, пообщительнее. Но пора было принять жестокую объективную реальность. Я вспоминал, с какой трогательной нежностью Макаров обращается со своей кошкой. Она заменяла ему женщину в смысле общения. «А ведь Ксюша намного лучше кошки, - думал я. -  С нею можно поговорить о разных вещах. Она будет мне другом».
Мне казалось, что я обожаю ее, что она мое счастье, моя судьба. Я верил, что мы сможем создать с нею хорошую семью и будем упиваться счастьем. 
Когда я смотрел на попадающихся мне на глаза женщин, я думал: «А Ксюша лучше».
«Почему я не состоялся еще ни как писатель, ни как ученый? – задавался  я вопросом и отвечал на него словами, навеянными Макаровым: -  Я  всегда был одинок.  Если я женюсь на Ксюше, то  рядом  со мной будет жить умный понимающий человек.  Она будет вдохновлять меня на творчество. Она решит мои бытовые проблемы».   


8

  Макаров продолжал в эпистолярной форме оказывать  на меня психологическое давление. 20-го мая он писал: «Что касается Ксюши, то твоя стратегия мне нравится, а тактика вызывает сомнения. Все-таки, по-моему, стоит сделать ей предложение. Может, мне от тебя, от твоего имени сделать ей предложение?
Господи, до чего это редкое для меня явление – женщина, которая не раздражает, с которой можно разговаривать и молчать без неприятных ощущений! Я, например, в последнее время не могу встретить даже обыкновенную порядочную и непорочную женщину, которая бы вела нормальный образ жизни (я не говорю уже об интеллигентном образе жизни). Ведь практически все мои знакомые, тебе известные, были ****ями и проститутками. Ира Селиванова вела такой образ жизни, что сближение с нею уже по одному по этому было невозможно. Татьяна в последний период наших отношений была глубокая алкашка. Мадлена тоже из их компании – ограниченных, сексуальных бабех. Надька была явно ненормальна в сексуальном отношении – стоило ее поцеловать, она тут же начинала тебя раздевать и перемочила чем-то все простыни (это принимало угрожающие масштабы, и было чревато потопом).
Сейчас на работе одинокая молодая вдова, про которую я уже писал тебе, вроде бы вполне доступна. Но она доступна и для сотен других мужчин – в этом я нисколько не сомневаюсь. Ходит на дискотеки, в рестораны, по гостиницам. Когда послушаешь ее рассказы про подружек, про компании, становится ясно, что она просто проститутка.
Ну где они, эти хоть немного переносимые женщины?»
«Твои доводы меня полностью убедили, - отвечал я Макарову. –  Страшно захотелось жениться на Ксюше.  Она умна, хозяйственна, покладиста. У нее развитое чувство долга.  Конечно, не все в ее внешности  и характере меня устраивает. Но где они, умные, красивые, веселые жены, о которых мы мечтали в юности? Они живут лишь в нашем воображении. А в жизни одни разочарования. Мне нравилась одна молодая красивая преподавательница, и я мечтал познакомиться с нею. И вот вчера иду по улице.  Смотрю, возле кинотеатра в лучах ослепительного солнца стоит моя таинственная незнакомка, но не одна, а  с девочкой-негритянкой лет четырех.  Я глазам своим не поверил: «Может, это другая девушка?» Перешел дорогу, посмотрел на нее с близкого расстояния. Сомнений не оставалось: это был мой кумир.
- Мама, мама,  пойдем, - сказала девочка-негритянка на чистом русском языке.
«Вот тебе бабушка и Юрьев день», - с досадой и горечью подумал я».

9

В начале июня в моей жизни произошло важное событие: новый ректор дал мне отдельную комнатку в общежитии. Теперь у меня было место, куда я мог приводить женщин. Но обязательства перед Ксюшей не позволяли мне использовать новые возможности. 
Как-то после обеда я сидел у окна своей новой комнаты и смотрел, как в здании напротив, на втором этаже,  женщина лет тридцати пяти мыла окна в своей комнате. Ее красивое лицо, большая грудь притягивали меня, как магнит. Я был знаком с нею. Ее звали Оксаной. Она была высокая, статная, с упругой походкой. Она преподавала политэкономию в нашем институте. Около года назад она развелась с мужем-алкоголиком (нашим преподавателем). Ее сын временно жил в Вологде у родителей.
Когда она заметила, что я наблюдаю за нею, ее рука потянулась вверх. Теперь я смог оценить красоту ее фигуры. «Хотел бы я, чтобы она была  моей женой? - спрашивал я себя и честно отвечал: - Да, хотел бы. Она в моем вкусе».
Вымыв окно, Оксана задернула штору, исчезла. Мне захотелось повеситься от одиночества. 
Через день в «Детском мире», куда я зашел за игрушками для племянников, я увидел парочку: она - невысокая сексапильная  блондинка лет двадцати семи, с большой грудью, с приятным лицом, с нежной кожей и голубыми глазами, он -  мужчина лет тридцати пяти, невысокого роста, с брюшком, с солидной плешью. На руках у него был маленький ребенок. Во мне шевельнулась зависть. «Он ничем не лучше меня, а обладает такой привлекательной женщиной», - думал я.
Я вспомнил Ксюшу и почувствовал себя обреченным. «Ксюша – чудесный человек, но как жена, как сексуальный партнер она совершенно меня не устраивает.  Мне нельзя на ней жениться. Нельзя!
Хорошо бы навсегда порвать с нею. С Таней Разиной мне было бы спокойнее жить, чем с нею. С Таней у меня не было сексуальных проблем. Я у нее первый мужчина. Она искренне любила меня. Она бы готовила мне вкусные блюда, была бы мне верна…».   

10

В гости ко мне приехал Макаров.  Два дня прошли в нескончаемых разговорах. Саня с упорством параноика убеждал меня жениться на Ксюше.  Я уже давно смирился со своей неизбежной участью и спорил с ним лишь по инерции.
-  Наша с тобой дискуссионная интеллектуальная дружба со вспышками раздражения – явление серьезное, полезное обеим сторонам, - говорил Макаров,  - а  Ксюша  укрепляет наши отношения. Она может поддержать разговор, не кокетничает, правильно относится ко мне – не преувеличивает и не преуменьшает  моих качеств всяких. Тоня почему-то не укрепляла, а расшатывала. Также неудобна мне жена Рыбкина, жена Вовки из Николаева. А удобная жена друга – это важный фактор.               
- Все это так, - сказал я. – Но меня не устраивает ее внешность.
- За ее внешним видом ты можешь следить сам. Это постоянно делает Эдик и добивается от Райки неплохих результатов. У Ксюши перспектив гораздо больше, чем у Райки. Она сможет с твоей помощью посмотреть на себя со стороны, следить за собой, одеваться так, чтобы на ней ничего не висело и не было нехороших цветов, подкрашиваться. Она производит впечатление женщины, которая махнула рукой на свою привлекательность. Ты можешь заставить ее стремиться к привлекательности. На меня производит огромное впечатление одежда бабы, ее покраска. Я бы никогда не завел романчик с Мадленой, если бы она не красила морду, не одевалась со вкусом. Я опешил однажды, когда увидел ее ненакрашенной. Ты будешь влиять на Ксюшу. В результате она будет тебе больше нравиться. Получиться, что ты собственными руками создашь для себя привлекательную женщину.
- Да, почти как Пигмалион, - пошутил я. 
- Вот именно!

  11

Она приехала 18 июля. На следующий день мы отправились   в Старый Дол, назад к природе, которую она обожала. 
Началась наша Стародольская жизнь. Днем мы купались и     загорали, вечером гуляли по городу, ходили в кино, на концерты. Мы  с Саней  много ели, пили и спорили. Ксюша занималась хозяйством. 
По два раза день на старой  широкой деревянной диван-кровати мы с Ксюшей   занимались сексом. Мы не пользовались противозачаточными средствами. Напротив, мы хотели, чтобы она забеременела. Ее сексуальное рычание  по-прежнему меня возбуждало. Правда, как и в прошлый раз, у меня на пенисе появилась ранка, но это меня не пугало. Ведь  специалисты-сексологи  в один голос говорят, что, если у партнеров есть добрая воля, то все проблемы можно решить.  У  меня родилась идея после женитьбы вдвоем посетить сексопатолога,  чтобы тот помог нам преодолеть трудности  технического характера. 
Я был уверен, что этим летом мы будем отдыхать так же интересно и весело, как и год назад. Но я ошибся.  Если раньше Ксюша всегда была покладистая, безропотная, то теперь   ее словно подменили. Нет, она не устраивала шумных  скандалов.  Формы ее недовольства были более  изощренными. Она чуть ли не каждый день на что-то обижалась, молча пускала слезу,  замыкалась в себе, куда-то надолго исчезала. С ее лица почти не сходило угрюмое выражение.
Наиболее  тяжелый случай произошел примерно через неделю после нашего приезда. 
Мы с Саней в одних плавках  сидели за старым деревянным столом, во дворе  дома, пили чай и горячо спорили о политике. Ксюша находилась в доме, занималась стряпней.  Вдруг мы увидели, как, сдерживая рыдания, она пронеслась мимо нас, скрылась за углом дома.  Прогремела железная дверь-калитка. Наступила тишина.
Я не сразу понял, что произошло, почему Ксюша была в таком состоянии.
- Что с нею? – сказал я в недоумении. 
Саня тоже ничего не понял. Его лицо выражало удивление.
Мы отправились на ее поиски. Прошли вдоль берега. Ее нигде не было. Прочесали кусты: там ее тоже не было.    
- Может, она бросилась в воду, утонула? - похолодел я.
Мы не знали, что делать. Вызывать милицию, водолазов было рано.
- Я совершенно не понимаю, что с ней произошло, - сказал я. 
-  Ты мало уделяешь ей внимания, - сказал Саня. – Мы с тобой разговаривали, а она была одна. 
-  Пусть бы присоединялась к нашему разговору. Кто ей мешал!   
- Да, это так, - признал Макаров.
  Хмурая, заплаканная, она появилась часа через два.
- Что с тобой? – спросил я.
- Не бери в голову, - ответила она хмуро.
Она не дала никаких объяснений.

12

Через две недели мы с Ксюшей покинули  Старый Дол. 
В Везельске меня ожидало приятное известие. Как только я зашел в общежитие, вахтерша подала мне извещение, из которого я узнал, что  26 июля ВАК утвердил мою диссертацию.  Во мне вспыхнула радость:  «Я кандидат  наук! Наконец-то свершилось,  Господи! Значит, скоро повысят зарплату». (На должность старшего преподавателя меня назначили еще в июне).
Для того чтобы стать полноценным членом общества,  теперь мне не хватало только квартиры. Когда я получу ее, одному богу было известно. Зато, став кандидатом и старшим преподавателем, я мог претендовать на нее  (ассистентам у нас квартир вообще не давали). 
Через три дня после возвращения, мы  отнесли заявление в ЗАГС.  Регистрацию назначили на 15 сентября. Когда мы вышли из ЗАГСА,  у меня было подавленное настроение. Я усомнился в том, что наша семейная жизнь будет безоблачной.
- Мы оба слишком чувствительны. Не знаю, сможем ли мы  жить вместе. Боюсь, что наша жизнь превратиться в ад, - сказал я. 
Вечером Ксюша разрыдалась.
- Не могу! Не могу! – причитала она. – Я домой хочу!
Она была готова уехать, но я не отпустил ее.  Мне было жаль ее. Если бы она уехала, то меня бы загрызла совесть.
Я  знал, что она не переносит радио, стука пишущей машинки.  Теперь я печатал только тогда, когда ее не было в комнате.   
Я жалел, что затеял женитьбу, и вместе с тем, несмотря на  изматывающие молчаливые истерики и драматические сцены,  которые она устраивала  (а может, благодаря им), у меня появилась какая-то психологическая зависимость от нее, и мне стало казаться, будто я уже не смогу без нее жить. 
  Жили мы несколько однообразно. Культурная, а точнее развлекательная наша программа была бедной. Мы съезди в Курск, один раз сходили в театр, один раз посетили везельскую сауну и почти каждый день  ходили на пляж.
Мы занялись благоустройством нашего  жилища. Прежде всего,  прибили к  стене книжные полки и выставили все мои книги на всеобщее обозрение. 
Истерики, драматические сцены, которые устраивала Ксюша,  следовали одна за другой. 
Как-то мы пришли на пляж, на ближний берег.  Когда проходили мимо Олега Дорошенко, моего знакомого, преподавателя немецкого языка, крупного мужчины тридцати девяти лет, тот пригласил нас расположиться рядом. Но рядом с ним лежал миниатюрный радиоприемник, звучала эстрадная музыка, которую, как я уже знал, не выносила Ксюша, и я не остановился. Мы расположились  в метрах тридцати от Олега. Я погрузился в чтение книги.   
- Иди к нему, а то неудобно, - сказала Ксюша.
Но я продолжал чтение. Когда же она согласилась переплыть реку, я решил предложить приятелю составить нам компанию.
Когда я подошел к нему, он слушал какой-то концерт.
- Дослушаю,  поплывем, - сказал он лаконично.
Мне нравилась звучавшая музыка. Я лег рядом с ним. Мы поговорили о политике. Разговор продолжался минут   двадцать.
Когда я вернулся назад, Ксюша была мрачнее тучи.
- Я раздумала плыть, - сказала она раздраженно. 
-  Почему? – спросил я, догадавшись, что ее вывело из себя мое долгое отсутствие. – Неужели я не могу поговорить с приятелем о политике?
- Мог бы предупредить…
-  Почему я должен бегать туда, сюда?  - сказал я в сердцах, с раздражением. -  Неужели тебе трудно было побыть одной двадцать минут?
Она замкнулась в себе. Плыть на другой берег она категорически отказалась и стала лихорадочно собирать свои вещи в сумку, чтобы уйти с пляжа. 
Мы с Олегом довольно долго переплывали широкий участок реки, а затем долго пребывали на дальнем берегу.
Домой пришел поздно, в седьмом часу, сильно проголодавшимся.
Ксюша чистила картошку. Лицо мрачное. Молчит. 
Я быстро нажарил яичницы. Пока ел яичницу, подоспела картошка.  Поел и картошки. Ксюша поставила на стол приготовленное мясо. Съел кусок мяса. Насытился.
- А остальное? Оно пропадет до завтрашнего дня, - сказала она хмуро.
- Съешь ты.
- Я не буду! - взбунтовалась она. 
В голосе отчаяние. Она была на грани нервного срыва.
У меня сдали нервы. Из уст моих вырвались резкие слова. 
- Не могу смотреть… Отвернусь. Ты демонстрируешь…- я оборвал фразу.
Она схватила в сумку, ушла в «магазин». На самом деле бродить и плакать в одиночестве.
На душе у меня скреблись… нет, не кошки, а настоящие львицы. «Я был неправ, - думал я, - я слишком долго говорил с Олегом. - Но ведь она сама побуждала меня сходить к нему. Когда же я ушел, обижается, устраивает сцены».   
Я понимал, что психологически мы несовместимы: у нее был тяжелый характер, мой характер тоже не мед.   
Она пришла поздно вечером. Мы помирились.
Через день снова произошла ссора.
Троллейбусы были переполнены, от них отпугивала духота и давка, и мы пешком продвигались на пляж. По пути мы зашли в книжный магазин. Я увлекся просмотром новых книг и не заметил, как Ксюша исчезла.  Когда вышел из магазина, она была чернее тучи.
- Я с тобой никогда больше не буду заходить в магазин! – истерично сказала она.
- Почему?
Выяснилось, что она меня заждалась. «Ну почему не поторопить меня? Почему не сказать, что ей надоело ждать.  Но она сначала терпит, а потом устраивает скандал?» - думал я в отчаянии.
Я постарался  забыть о ее вспышке. Мы пошли дальше.
Молчит. На вопросы не отвечает. Ушла в себя. Мои нервы не выдерживают. Я начинаю говорить ей обидные слова: мне надоели ее постоянные уходы в себя,  ее истерики.   
Она замедлила шаг.
- Может, каждый из нас пойдет по своим делам, - сказала она с надрывом.
Я взорвался:
- Иди. Мне уже все осточертело.
Навстречу шли люди.  Мне стало стыдно, что я сорвался. 
Она пошла назад. Через минуту я остановился, посмотрел ей вслед. Она шла быстро, не оборачиваясь.
Пришел на пляж. Одиночество угнетало. Не раздеваясь, посидел на скамейке минут двадцать, затем вспомнил, что может приехать Макаров, а Ксюша, наоборот, уехать, пошел назад, домой.
В комнате было душно. Ксюшины вещи были на месте (значит, не уехала), а Макарова не было. 
Она вернулась часов в пять вечера.  Произошло примирение.  Я узнал, что она  хотела уехать домой, пошла на вокзал, но оказалось, что билеты на поезд можно было купить только утром.  Тогда она направилась в гостиницу, но в гостинице не было свободных мест.
Утром следующего дня между нами снова произошла размолвка.
Ксюша стала поносить условия жизни в общежитии. Я не выдержал, сказал ей:
- Хватит! Ведь все равно ничего не изменишь. Зачем зря растравливать себе душу. Квартиру никто не даст.
Она снова надулась, замкнулась, замолчала.
- Что, опять нокдаун? – спросил я с горечью.
- Да ты не обращай внимания. Это пройдет.
Но я не мог спокойно воспринимать ее депрессию. Началась неуправляемая цепная психическая реакция. Настроение у меня испортилось. 
Когда Ксюша ушла  «на природу», а я остался дома один, мне стало легче. 
Мне было ясно, что мы не сможем жить вместе, но и одиночество было мне невыносимо. Я понимал, что моя жизнь идет под откос.   
По ночам мне не спалось. Тревогу вызывали у меня и мое одиночество, и  предстоящая женитьба. Мое положение было безвыходным.
Я предпринял попытку предотвратить катастрофу.
- Ксюша, не обижайся. Но жизнь у нас что-то не клеится, - сказал я. – Давай повременим со свадьбой.
- Давай, - она поддержала меня  с готовностью, будто сама думала об этом.
После того, как мы расторгли «помолвку», тяжелый груз свалился с наших плеч. Ксюша  опять превратилась в покладистую, послушную, уравновешенную женщину.  Ссоры прекратились.
Мы вдвоем  пошли в дальний большой лес, расположенный за городом. Она оказалась неутомимой путешественницей.
Наш маршрут был крутой и сложный. Мы спустились в глубокий овраг, поднялись на гору, прошли рядом с «Эйфелевой башней» высоковольтной линии электропередач, попали на жнивье. Чтобы Ксюша не исколола ступни ног, я посадил ее на спину и тащил  с полкилометра. Она из скромности просила опустить, но я не слушал ее. Мне приятно было выполнять джентльменский долг. Наконец, лес укрыл нас от палящего солнца. 
Домой вернулись усталые, но довольные. На следующий день снова отправились в тот же лес. 
Ксюша готовила еду, ходила в магазин, гуляла.  За неделю от нее можно было не услышать ни одного слова. Я  ел, читал, ходил в библиотеку. Совсем обленился. Почувствовал, что не смогу больше жить без нее. За день до ее отъезда (она уехала 30 августа) я снова предложил ей пожениться.
- Не знаю…- сказала она в смятении.
- Почему? – спросил я, немного обидевшись.
- Не знаю, смогу ли я здесь жить, - буркнула она.
Мое предположение, что она будет на седьмом небе от счастья, когда я предложу ей стать моей женой, оказалось ошибочным. Мое самолюбие было уязвлено. Я снова заколебался. У меня душа к ней не лежала.  Когда она сидела за столом, я не мог без отвращения смотреть на нее: у нее была мрачная физиономия, нахмуренные брови, опускающиеся чуть ли не до самого носа, выпирающий вперед  рот,  во рту пальцы левой руки, видимо, заменявшие ей соску. Я не удержался, спародировал ее (склонность к обезьянничанию у меня сохранилась с детства), тонко намекнув ей, что мне не нравится выражение ее лица.  Увидев  гримасу на моем лице, Ксюша узнала себя и  рассмеялась громко и смущенно. Чуть позже она попросила меня еще раз изобразить ее, но я, как и всякий подлинный талант, отказался творить по заказу.
Поезд в Москву отправлялся вечером. Ксюша спешила. Второпях она вымыла кухню, а затем скрылась в умывальнике.
Сначала оттуда  доносился скрежет  зубной щетки, затем раздалось грубое звериное рычание. «Неужели это она? – подумал я. – Рычит, как львица …»
Мне стало не по себе. Неприятно быть свидетелем таких неэстетических проявлений натуры будущей жены. Я решил удостовериться, она ли  это рычала.
- Что это ты там за звуки издавала? – спросил я.
Мне показалось, что она несколько смутилась.
- Десну поранила, - сказала она торопливо. – Кровь идет.
Мне было неприятно, что ей не хватает женственности, поэтичности.   
Я не мог решиться сразу на  «законный» брак.  Предложил ей пожить гражданским браком.
- Если мы официально зарегистрируем брак, то нам придется жить в этой комнатушке. А если не будем регистрировать, то  тебе могут дать в общежитии  отдельную комнату, - мотивировал я свое предложение.
По приезду в Березовск она намеревалась сходить в женскую консультацию, чтобы удостовериться, что у нее могут быть дети.  Ко мне она собиралась приехать только  в том случае, если вердикт врачей будет положительным. Какой брак мы заключим  – гражданский или законный – мы не решили окончательно.
Когда она уехала, психологическая зависимость от нее сразу  исчезла.    Мне вдруг стало легко и радостно. «Зачем же мне жениться на ней,  - думал я, - если без нее  жить лучше?» Я хотел отправить ей вслед телеграмму: «Не рассчитывайся с работы. Подробности в письме».
Если бы речь шла  о законном браке, то я бы без колебаний отменил бы свадьбу. Но ведь мы не исключали гражданского брака. Я представил, как тяжело Ксюше будет получить второй удар судьбы (первый она получила восемь лет назад, когда офицер передумал на ней жениться), мне стало ее жалко, и я не стал отменять ее приезд. «Какое-то время поживем вместе без регистрации, - решил я, - а там видно будет».   

        13

  Я потерял сон. По ночам в голову лезли самые скверные мысли  - о старости, о смерти, о женитьбе.
Я осознал, что Ксюша ввела меня в заблуждение. Когда я   делал ей предложение стать моей женой, я думал, что она покладистая, уравновешенная женщина. В действительности, она оказалась психопаткой. «Может, все-таки  сманеврировать?  Ведь еще не поздно», -  думал я. Но мне не хватило твердости характера, чтобы расторгнуть   помолвку окончательно. Я не мог обмануть ожидания Ксюши. 
Я с ужасом ожидал ее приезда, но когда она приехала, я немного успокоился: «Вроде ничего выглядит, жить с нею можно».
С нею  прибыли две большие сумки, до отказа наполненные ее вещами.  Значит, она приехала всерьез и надолго.
Мне было крайне неприятно заводить разговор о нашем будущем. Когда мы остались в комнате одни, я начал, волнуясь:
- Я тут подумал, пока тебя не было. Мне кажется, что нам надо в начале пожить гражданским браком. Испытать друг друга…
Она страшно смутилась. Ее лицо, шея и верхняя видимая часть груди покрылись багровыми пятнами.
- Коля, без свидетельства о браке меня не отпускают с работы…  А я уже всем сказала, что выхожу замуж. Я даже не знаю, что делать… - выдавила она.
- Но я не уверен, что мы сможем жить вместе. У нас же есть проблемы…
-  Если у нас  не получится,  я уеду...
- Но ведь я уже плачу алименты на Сашу.   Я не смогу оказывать тебе полноценную материальную помощь, если у нас родится ребенок, - выдавил я. 
- Мне ничего не надо от тебя. Это будут мои проблемы…
У нее был жалкий, страдающий вид. Я не мог причинить ей боль.
- Ну хорошо, - согласился я решительно.
- Спасибо тебе, - сказала она благодарно.  – Я думала, ты прогонишь меня… Скажешь, передумал…
После этого разговора с Ксюшей ко мне пришло успокоение. Я смирился со своей неизбежной участью, как обреченный на смерть человек, в конце концов, принимает жестокую реальность.
Я знал, что у Ксюши сложный характер, но я  не ставил под сомнение ее порядочность: если она сказала, что в случае развода не будет иметь ко мне претензий, значит, она обязательно сдержит свое слово. 
Я был уверен, что, для того чтобы зарегистрировать брак, обязательно нужны два свидетеля. На роль свидетеля-мужчины  я пригласил Макарова. Найти свидетельницу было значительно труднее. Я не знал, к кому обратиться за помощью. Когда я встретил на улице Пашу Рощина, в голову мне пришла счастливая мысль.
- Не можешь ли ты передать просьбу своей жене быть свидетельницей при регистрации брака. Тебя я тоже приглашаю на вечеринку по случаю этого торжества.
Он обещал. На следующий день он сказал мне, что Татьяна согласилась.
15 сентября, в одиннадцать часов утра наша компания, состоявшая из пяти человек, собралась в моей комнате. 
Легкая, с короткими волосами, в очках, с умными светло-голубыми глазами, в нарядном платье, Таня, наша «свидетельница»,  напомнила мне студентку-старшекурсницу. 
        Ксюша заканчивала последние приготовления.  Когда она покрасила свои синеватые губы  помадой вишневого цвета, меня передернуло от отвращения: цвет помады совершенно не сочетался с цветом ее лица, помада смотрелась как что-то грязное, инородное. Нельзя сказать, что это был неудачный оттенок. Было очевидно, что ни одна помада мира не подойдет к ее серо-бледному  лицу, к ее грубой коже, что ей вообще противопоказан макияж.  (Вот почему раньше она никогда его не делала).   
Я был мрачнее тучи. Меня охватило отчаяние. «Что я делаю! – думал я. – Зачем я дал втянуть себя в эту авантюру. Она противна мне. Я же не хочу на ней жениться».   
Она надела красное платье. Мне показалось, что оно висит на ней, как на вешалке. Из меня стала выплескиваться желчь:
- Неужели ты не могла подобрать платье получше! 
- Нормальное платье, - успокоил меня Макаров.
- Это японское платье, - чуть не плача проговорила Ксюша.
- Японское? Извини.
Даже импортное платье не сделало ее привлекательнее. 
Я понимал, что веду себя отвратительно, но я не мог справиться со своими эмоциями, которые вызывала у меня невеста. 
Татьяна смотрела на меня и на Ксюшу с удивлением. Мне показалось, что она сразу все поняла.
Ксюша взяла маленькие ножницы и в присутствии всех гостей здесь же, в комнате, стала подстригать ногти на руках. Коготки падали на стол. Меня стошнило.
- Ксюша, неужели нельзя где-нибудь в другом месте подстричь ногти! - сорвалась с моего языка раздраженная фраза.
- Где? – спросила она с надрывом.
-  Например, в умывальнике.
Ксюша в слезах выскочила в коридор. Я думал, что она куда-нибудь по обыкновению убежит, и регистрация не состоится. Но на этот раз она вернулась. Меня мучили угрызения совести, но я продолжал вести себя по-свински. Макарова возмутило мое поведение.
- Слушай. Давай я вместо тебя пойду в ЗАГС, - предложил Макаров. 
- Пожалуйста.  Я не возражаю, - сказал я. –  Давай поменяемся ролями. 
Я, действительно, предпочел бы играть роль свидетеля. Но Макаров  пошел на попятный.
В фильмах о войне нередко показывают такие эпизоды. Враги ведут героя на казнь.  Ставят на эшафот (на край обрыва, приставляют к стене). Бьют барабаны. Читают приговор. Еще немного, и раздастся залп.   Но в этот момент откуда ни возьмись появляются партизаны (друзья героя и т. п.). Они уничтожают врагов и спасают героя. Я тоже ждал своих спасителей, своих партизан. Но чуда не произошло. Никто меня не спас. Конвой, состоящий из четырех человек, повел меня  на место казни – в ЗАГС. Я вел себя мужественно. Не упирался ногами,  не кричал, не плакал, когда меня заводили в большое   мраморное здание, расположенное недалеко от центральной площади, а когда меня взвели на эшафот и палач (женщина лет  сорока пяти)  предоставила мне последнее слово, я мужественно сказал:  «Да, согласен».  Я расписался в каком-то документе, и моя  жизнь – жизнь свободного человека -  оборвалась. Затем был произведен контрольный поцелуй. 
Некрасивое лицо Ксюши было обезображено страхом. 
Наша компания вернулась в общежитие.  Сели за стол. Я выпил винца. На душе стало легче. Женитьба не казалась мне теперь катастрофой. 
К счастью, у гостей хватило такта не кричать нам «Горько!».   
Мы попели песни под аккомпанемент моего баяна и  потанцевали под магнитофон.
 


Часть 2

Жизнь в аду

1

Ксюша съездила  в Березовск,  рассчиталась с работы и  приступила к работе на нашей кафедре.
Первое время брачным ложем нам служили матрасы, положенные на пол, но затем мы перебрались на полутораспальные кровати,  купленные в мебельном магазине на деньги Ксюши (у меня в то время денег не было) и поставленные к противоположным стенам (мы оба предпочитали спать отдельно). 
Вначале нашей супружеской жизни  она охотно откликалась на ласку. Стоило мне обнять ее, как она прижималась к моему телу, и мы в обнимку подолгу лежали на ее кровати. Но постепенно в нашей жизни стала нарастать энтропия.
Ксюшу  нагрузили под завязку. Ей дали вести сразу три предмета – фонетику, морфологию, практикум, и она, человек исключительной добросовестности, целыми днями сидела над книжками, готовясь к занятиям. Чтобы не создавать ей помехи для работы, при ней я не смотрел телевизор, не  слушал радио и (это самое неприятное) не печатал на машинке дневники и письма.  Я лишился возможности творческого самовыражения.  Пострадал не только я. Пострадали читатели. Был нанесен непоправимый ущерб литературе, культуре, цивилизации.
Ксюша вела домашнее хозяйство: стирала, гладила, готовила еду. Мне нечего было делать, и я лежал на кровати, изнывая от скуки.
Вскоре стали проявляться деструктивные черты характера моей жены.      
Как-то я вернулся домой и увидел, что лицо Ксюши, бледное, заплаканное,  выражает отчаяние.
- Что с тобой? – спросил я,  переполняемый  тревогой.
- Музыка!  Безмозглые скоты! – злобно ответила она.
Ее лицо выражало физическое страдание.
Только после этих слов я заметил, что из динамика, установленного на подоконнике одной из комнат  студенческого общежития, в наше окно  несутся  лавины эстрадной музыки. Мне она не мешала.  Я привык к ней, и мой слух ее не воспринимал. Но у Ксюши ( я  вспомнил,  она писала в одном из писем) «от этой музыки, и от бескультурья, безмозглости тех, кто подобным образом развлекается,  всю душу выворачивает наизнанку».
Музыка не прекращалась. Страдания моей жены были нестерпимыми. На нее страшно было смотреть. Пришлось бежать в соседнее общежитие.
Я поднялся на седьмой этаж, нашел шумную комнату и потребовал, чтобы ее обитатели немедленно убрали динамик с окна и прекратили  пытки жильцов из дома напротив. Студентов удивило мое пришествие (музыка звучала в общежитии всегда), но, напуганные моим решительным видом и  агрессивным тоном, спорить со мной  не стали и магнитофон выключили. Но праздновать победу было рано. На следующий день музыка   неслась из другого окна. Мне снова пришлось бежать в соседнее общежитие, подниматься теперь уже на восьмой этаж. Мои пробежки в соседнее общежитие стали регулярными. 
  К этой проблеме вскоре добавилась другая, более острая.
Как-то я снова увидел, что на Ксюше  лица нет. На этот раз музыки не было. Значит, какая-то другая причина ввергла мою жену  в состояние депрессии.   
- Что с тобой? – спросил я.
- Радио.
- Какое радио?
- На кухне.
Я прислушался. С кухни доносились тихие голоса.
- Так выключи.
- Я выключала. Они снова включают.
- Кто?
- Комендантша и ее муженек!
Я пошел на кухню, чтобы выключить радио. У плиты стояла Зинаида, комендантша общежития, невысокая, дородная, черноглазая женщина лет тридцати пяти с большой грудью.  До приезда Ксюши у меня были с нею прекрасные отношения. Она всегда приветливо улыбалась мне, сверкая золотыми зубами. 
Я выключил радио.
- Моя жена плохо переносит радио. Можно его не включать, - попросил я.
- Почему это мы должны  не включать?    Это общежитие. Вы здесь нет одни. Если вам мешает радио, снимайте квартиру, - проговорила она возмущенно.   
- Вы можете слушать его в своей комнате!
- Вы мне не указывайте, где нам слушать.   
С этого дня началась перманентная война с соседями.  Я выключал радио. Они включали.
Скандалы с соседями доводили Ксюшу  до исступления, до нервных срывов. Иногда она рыдала навзрыд.
Как-то раз на лице Ксюши снова появилась гримаса страдания. На этот раз не было ни музыки из динамика, ни звуков радио.
- Ну что с тобой? – спросил я.
- Радио.
-   Я не слышу. Какое радио?
- На кухне.
Я напряг слух. Ни малейшего звука.
- Я не слышу, - повторил я.
Ксюша угрюмо молчала. Она слышала радио. Как я ни прислушивался, я ничего не мог услышать.
Я пошел на кухню. Радио, действительно, работало, но приглушенно, шепотом.  Мне стало ясно, что  ее неприязнь к звукам имеет психологическое происхождение: ее выводили из себя не столько сами звуки, сколько люди.  Ей не поможешь. Ее проблемы нельзя было решить. 
Я попытался  изменить у нее установку.
- Тебе не нравится музыка, радио. Тебе бы хотелось, чтобы мир погрузился в полное молчание.  Твое желание мне понятно. Но есть другие люди,  которым нравится музыка, шум, суета. Всех не заставишь жить по своим правилам.  Надо приспосабливаться.
Видимо, она уже не раз слышала эти аргументы. В ее взгляде вспыхнула ненависть, враждебность по отношению ко мне.
- Я не могу нигде укрыться от их музыки, от их радио, а они могут ее слушать в  своей комнате. Если вы любите слушать, слушайте у себя в комнате.  Но зачем   выставлять динамик из окна? Зачем включать радио на кухне? Это не любовь, это бескультурье, хамство! – сказала она.
Ее аргументы были убедительными, и я не знал,  как я мог помочь ей?
- Ну, может, они хотят разделить наслаждение с другими, - сказал я. –  Им кажется, что музыка нравится всем. 
Она насупилась, надулась.  Она решила, что я переметнулся на сторону ее врагов, к числу которых относились все люди на земле. Чтобы успокоить ее,  я обнял ее, предложил полежать на постели, но она сказала зло:
- Больше никогда я не буду лежать с тобой!
Она сдержала слово. Когда я ложился рядом с нею, она не прогоняла меня, но уже не прижималась ко мне. У меня создавалось впечатление, что рядом со мной лежит неживой предмет.
Из-за нее я  каждый день вступал в бой  со всем миром, но она причислила меня к своим врагам.
Еще эпизод. Прихожу домой. На Ксюше снова лица нет. «Что же на этот раз?»
- Сын комендантши в соседней комнате… - сказала она в отчаянии. 
Рядом с нашей комнатой была свободная комната, в которой комендантша держала свои вещи. Ее сын Рома,  раскормленный увалень лет десяти, всегда там играл. Мне он не мешал. Теперь, когда Ксюша так болезненно восприняла его соседство, мне в голову почему-то пришла мысль, что он может устроить там пожар. 
Я приоткрыл дверь, в которой играл мальчиш-плохиш.
- Рома, здесь не место для игр, - сказал я ему строго. – Иди в свою секцию и там играй.
Рома ушел, а минут через десять в нашу секцию с дикими воплями ворвались сначала Зинаида, а затем  обнаженный по пояс ее муж Лешка, мужчина лет сорока,  среднего роста,  здоровяк, примитив, с плешью на голове. Глаза у него были бешеные.
- Как ты посмел прогнать моего сына! – взревел он. – Да я тебе сейчас шею сверну… - Он замахнулся на меня кулаком.
Я приподнял левую руку, чтобы блокировать его удар. Я не испытывал страха. В тот момент я был уверен, что до драки дело не дойдет,   но когда спустя два года Лешку  на три года посадили в тюрьму,  я пришел к выводу, что его угроза не была блефом.

Такие стычки с разными людьми происходили чуть ли не каждый день. Я не мог равнодушно смотреть на ее страдания и постоянно оказывался в эпицентре конфликтов.
Если бы я сам не был чересчур чувствительным,  сострадательным и не пытался помочь жене, то нам обоим бы жилось лучше.
  От секса, которым мы занимались, я не получал ни малейшего удовлетворения. Ее влагалище было холодное, безжизненное, сухое. Правда, во время самого коитуса я не чувствовал боли. Но после сближения начиналась расплата. Пенис болел сутки, а иногда и больше. Я неделю избегал сближения, но потом  инстинкт брал свое, я снова ложился в постель к жене, и все повторялось.
Постепенно на кончике пениса – «уздечке» - образовалась мозоль, которая болела при каждом прикосновении.
Вместо того, чтобы быть источником наслаждения, секс  превратился в настоящую пытку.   
До женитьбы на Ксюше я думал, что она самостоятельна, что ей не нужна моральная поддержка.  Но и в этом отношении я просчитался.  Я не услышал от нее ни одного позитивного слова. Она замучила меня жалобами на свою нагрузку. Моя жизнь проходила под аккомпанемент ее непрекращающегося нытья.
По ее письмам я знал, что она человек неглупый, но ее ум никак не проявлялся в общении.  Если до свадьбы она хоть и не участвовала в диалоге, но  часами  внимательно  слушала меня. Теперь же она перестала даже слушать. Она лишь имитировала внимание. Я оказался в полном вакууме. Ее молчание, отстраненность от реального мира угнетали.  Скука была невыносимой.
Когда она находилась в нашей конуре, с  ее лица не сходило угрюмое страдающее выражение. Осознание того, что я ничем не могу помочь ей, приводило меня в отчаяние.   

Шла ли она по улице или по институтским коридорам, сидела ли в аудитории на заседании кафедры, ее лицо постоянно было обезображено гримасой страха.   
Теперь, когда я делил комнату с Ксюшей,  недавнее совместное проживание  с Кинг-Конгом, агрессивным соседом, казалось мне  раем. Константин был мне чужой человек, между нами существовала огромная дистанция, и все его оскорбительные эскапады в мой адрес отскакивали от меня, как горох от стенки. Ксюша была мне близким человеком, и яд ее истерик  легко проникал в мою душу, вызывая тяжелую депрессию.   
На душе у меня постоянно было такое чувство, которое я испытывал в то время, когда на моих глазах умирала мать. Она задыхалась. Ее сердце постоянно останавливалось. Я ничем не мог ей помочь. Мне казалось, что я тоже задыхаюсь, тоже умираю. Но агония матери длилась всего лишь 14 часов, страдания же  Ксюши были бесконечны. 
Я узнал, что в фонд института поступила однокомнатная квартира. Я стоял на очереди первым. Я примчался в профком, чтобы заявить о своих правах и притязаниях.
-  Вы не можете претендовать на однокомнатную квартиру, - сказал председатель профкома. - Вас же двое.  Вам полагается двухкомнатная квартира.
- А когда дадут двухкомнатную? - поинтересовался я.
- Неизвестно. Институт имеет большие долги перед городом, перед витаминным заводом.
Я был в отчаянии: из-за женитьбы, которая превратила мою жизнь в ад, я вдобавок лишился квартиры. 
Я ждал от брака нирваны, а получил «нервану», т. е. нервотрепку.
Я лежал на своей новой кровати и думал: «Боже мой! Что я натворил! Как получилось, что я женился на ней. Ведь я никогда не любил ее. Меня никогда не устраивала ни ее внешность, ни сексуальное поведение, ни характер».
Я стал анализировать, как второй раз попал в капкан брака: «Да, Ксюша помогла мне с оформлением диссертации, заботилась обо мне. Но я не собирался жениться на ней.   Идею женитьбы   мне вбил в голову Макаров. Конечно, тут есть и моя вина.  Мне не следовало вообще приближаться к ней, второсортной женщине, а я переспал с нею.  Кроме того,  я слишком внушаем, я  позволил Макарову убедить себя жениться на ней. Но зачем он давил на меня? Зачем зомбировал? Ведь он мой друг». 
Я стал вспоминать историю отношений с Макаровым и пришел к мысли, что он сыграл в моей жизни резко отрицательную, может, роковую роль. Не всегда зло он творил сознательно, но  всегда  приносил мне  несчастья.
У меня сложилось впечатление, что он все сделал для того, чтобы лишить меня традиционного «мещанского» счастья.  Поистине самые опасные враги – это наши друзья. Никто не приносит нам так много зла, как они. Ведь мы доверяем им, следуем их советам.
«Зачем ему надо было мне гадить? - недоумевал я. – Я же не баловень судьбы. На свете миллионы людей, которые удачливее меня». В голову мне пришло две версии. Первая: Саня – неудачник, а неудачники    стараются (может быть, подсознательно) сделать несчастными своих друзей и знакомых, чтобы  вырасти в собственных глазах.  Не зря психологи советуют от них держаться подальше.  Вторая:  он проводил надо мной своего рода эксперимент. Ему нравилось чувствовать себя вершителем  судеб людей, Наполеоном в миниатюре, и он навязал мне свою шизофреническую программу жизни. 
Я не исключал, однако, что у него могли быть благие намерения, когда он давал мне тот или иной совет. Например,  убеждая меня жениться на Ксюше, он мог  искренне считать, что она способна сделать меня счастливым. «Но какими бы ни были намерения у Макарова, благими или коварными,  его советы привели меня в ад», - думал я.

2
  Как руководитель педпрактики,  я посетил урок Марины Пономаревой, блестящей студентки  (не раз я видел, как она в кабинете русского языка читала методические журналы).
Во время урока она произвела на меня потрясающее впечатление. Удивительная девочка!  Миниатюрная, изящная, пропорционально сложенная. Красиво уложенные на голове светло-каштановые волосы. Тонкие губы, нос с горбинкой, голубые глаза.  Легкая летящая походка.  Строгая одежда (ведь она выступала в роли  учительницы).
Она была похожа на маленькую, но очень подвижную птичку, порхающую с ветки на ветку. 
Было заметно, что она обладает сильным лидерским характером: все ученики и подружка Наташа, милая, скромная девочка, помогавшая ей, беспрекословно выполняли все ее указания.
Перед уроком, как всегда, в классе царила нервная лихорадка. Наташа забыла какой-то «реквизит». Марина посмотрела на нее строго:
- Как ты могла! – сказала она.
Наташа побагровела от смущения, втянула голову в плечи.
Во время ведения урока Марина излучала энергию.  Скупые, выразительные жесты, приятный голос завораживали. Ученики слушали ее с напряженным вниманием. Она вела урок лучше любой учительницы.  Не каждой опытной учительнице удается добиться такой идеальной дисциплины. А ведь Марине было всего лишь 19 лет. Урок пролетел как одно мгновение.
За свою жизнь я присутствовал на десятках уроков – учителей, студентов. Впервые в жизни, присутствуя на уроке, я не испытывал скуки. Напротив, я наслаждался от души. «Есть же такие…- думал я о Марине. – А ведь кто-то будет ее мужем. Счастливчик», - думал я. 
Горько было осознавать, что эта девочка никогда не станет моей женой, что никогда я не могу держать в своих ладонях ее красивую  головку, целовать ее губы, гладить, мять ее изящную грудь, пристально смотреть в ее голубые глаза.
Когда урок закончился, я сказал ей:
- У меня нет ни одного замечания. Блестящий урок!
Мою похвалу Марина восприняла как должное.  Она знала себе цену.
Как-то  в кабинете я увидел одновременно Марину и Ксюшу. На фоне  миниатюрной привлекательной студентки неуклюжая Ксюша со своим некрасивым обезображенным страхом лицом выглядела еще ужаснее.   «Боже мой, что я натворил! Как я мог жениться на ней», - подумал я. Я был готов взвыть от тоски. Ксюша посмотрела на меня,  все поняла,  и на лице ее появилось выражение затравленности. 

3

Во второй половине января у студентов начались каникулы, и у нас, преподавателей, появилось свободное время. Ксюша на десять дней уехала в Банчурск к родителям. 
Мне не с кем было поговорить, и от молчания у меня сводило скулы.  И все же без Ксюши мне было лучше, спокойнее. Мне никто не трепал нервы. Не надо было бегать в соседнее общежитие наводить порядок. Не надо было ссориться с соседями.   
У меня снова появилось желание вновь обрести свободу. 
  Когда Ксюша  приехала домой, в мою душу вернулся ад. Снова угрюмое молчание, истерики, скандалы с соседями. «Откуда ты взялась на мою голову, - думал я в отчаянии. –  Как я мог на тебе жениться. Ты же всегда вызывала у меня физическое отвращение».
- Как хорошо было без тебя. Я жил как в раю, - как-то бросил я ей лицо раздраженно, когда она снова устроила молчаливую истерику.   
За полгода она  настолько  растрепала мне нервы, что у меня появилось желание  открыть дверь, вытолкнуть ее из комнаты и сказать на прощанье: «Чтобы твоего духа больше здесь не было».
Как я ненавидел в эти минуты Макарова, который уговорил меня жениться на ней.  «Будь ты проклят, усатый таракан», -  мысленно я бросал в лицо своему лучшему другу. 
Я жалел, что не женился на Тане. Она женственна, мила. Она была бы отличной хозяйкой. Она бы стала хорошей любовницей. 
Вскоре мы с Ксюшей примирились и стали жить без ссор и без секса.
Пришла весна. Потоки солнечного света залили землю. На полянках, на стадионе  зазеленела травка. Набухли почки на деревьях. На душе стало легче. Вновь ожила надежда. «Говорят, безвыходных положений не бывает, - думал я. –  Рано или поздно я вырвусь из этого ада».
Снова соединились с Ксюшей. Я спросил у нее, не было ли у нее сексуальных проблем с другими мужчинами.
- Нет, - буркнула она.
Меня не оставляла мысль  об освобождении,  вместе с тем развод  страшил. Я понимал, что после второго развода мои жениховские акции упадут, и вряд ли достойная женщина согласится стать моей женой. Я решил предпринять еще одну попытку сохранить брак. В марте я предложил ей сходить на прием к платному сексологу. Она молча согласилась.
Врач, принимавший в поликлинике, оказался мужчиной лет тридцати,  среднего роста, с простоватой внешностью.  Он был больше похож на ветеринара, чем на сексолога. Он сначала выслушал нас обоих. Затем я вышел из кабинета, и он наедине поговорил с Ксюшей, обследовал на кушетке ее влагалище.   
Когда я вернулся в кабинет, Ксюша вышла в коридор.
- У вашей жены прекрасное влагалище, - сказал он,  – чистое, как кристалл.
- Почему же у меня возникают болевые ощущения? Почему  я натер мозоль?  - спросил я.
Он недоуменно пожал плечами.
- А до брака у вас были с нею проблемы? – поинтересовался он.
- Были.
- А зачем же женились?
«И правда: зачем?» - подумал я с горечью.
Мы заплатили «крупному» специалисту довольно крупную сумму и ушли ни с чем.  Ксюша смотрела на меня волком. Она чувствовала себя униженной и считала, что в ее унижении виноват я. 
Первый и, как оказалось, последний  блин был комом.  Больше мы не пытались  решить нашу проблему с помощью «специалистов».  Дребезжащий, разваливающийся локомотив нашего брака продолжал нестись под откос.

4

В начале апреля   я на две недели приехал в Ленинград в Школу-семинар по диалектологии.
 Мне понравилась  одна красивая, стройная аспирантка  с золотистыми волосами.  Ей было лет двадцать пять. Она приехала из Пскова.   Увидев ее, я подумал: «Не только у нас в Везельске красивые девушки, есть они и в других городах». Как-то раз я оказался  с нею  в одной  компании. Мы познакомились. Ее звали Ольгой. Я назвал свое имя.
- А как ваше отчество? – спросила она.
Пришлось сказать:
- Сергеевич.
Она обращалась ко мне только «Николай Сергеевич». Я был расстроен тем, что она дистанцировалась от меня. «Значит,  считает, что я слишком стар для нее, - подумал я  с горечью. – Пока я освобожусь от Ксюши, я превращусь в старика и никому не буду нужен».   

5

Когда  я  вернулся в Везельск, Ксюши не было дома. Накануне вечером она уехала на научную конференцию в Казань. Она вернулась числа двадцатого апреля. Мы занялись сексом. Морально я уже был готов к разводу и  не хотел, чтобы Ксюша  забеременела, но долгая  разлука дала о себе знать. Я  расслабился и кончил без презерватива. Почему-то я был уверен, что она уже не сможет забеременеть.

Во время  прогулки по лесу Ксюша спросила:
- А что, Макаров с Калерией навсегда порвал? Не переживает?
Ее вопрос был неожиданным. Ее интерес к Макарову вызвал у меня подозрение, что два года назад, когда я на сутки оставил их  наедине, они переспали. Во мне шевельнулась ревность, но я не стал устраивать сцену.
Когда мы вернулись с нею домой, я залез к ней постель, овладел ею, а потом в мягкой шутливой форме сказал:
- Здорово вы меня с Макаровым разыграли.
Ксюша затихла, напряглась.  Но когда я рассказал о своих подозрениях, по ее лицу проскользнула удивленная, счастливая улыбка.
- Не говори глупостей, - сказала она нарочито строго, без тени страха, и я понял, что мои подозрения беспочвенны.

Я уже свыкся с мыслью о разводе, но в начале мая Ксюша сказала, что у нее произошла задержка месячных. Меня охватила тревога.   Оставалась надежда, что менструация  все-таки начнется. Прошла неделя, две – никаких изменений. Сомнений не оставалось: Ксюша забеременела.
У меня в душе  была смута.  Вначале казалось, что  жену беременность тоже расстроила.  Но вскоре мне пришлось убедиться в том, что я ошибался. 
Мы пошли гулять на природу. По дорожке, вьющейся вдоль опушки леса, дошли до холма, поднялись на него.  У нее был надменный вид. Ее взгляд был полон высокомерия и пренебрежения. Она демонстрировала полную независимость от меня. Она намекнула (она прямо никогда ничего не говорила), что не собирается жить со мной. 
- Зачем же тогда рожать? Сделай аборт, - сказал я. 
- Нет, аборт делать не буду, - сказала она твердо, уверенно. 
Было очевидно, что она приняла окончательное решение. На ее лице не было  ни  сомнения, ни страха.  Весь ее облик излучал уверенность в себе, ранее ей не свойственную.   Теперь ей не нужно было мое согласие, чтобы родить ребенка.
«Неужели мне снова долгие годы придется тянуть лямку алиментов?» - подумал я в отчаянии.
  - Но если мы не будем жить вместе, зачем рожать…-  выдавил я.
- Это будет мой ребенок. Ты к нему не будешь иметь никакого отношения, - заверила она меня. - Если хочешь, я напишу расписку.
Когда мы вернулись домой, она взяла листок бумаги и аккуратным почерком написала:  «Я, Рябинина Ксения Анатольевна, обязуюсь после развода с Шуховым  Николаем Сергеевичем на алименты не подавать. 17. 05. 90 г.» - и поставила подпись.   
Я прозрел: замужество ей нужно было только для того, чтобы в законном браке родить ребенка. Ко мне (по крайней мере, в момент регистрации брака) она была совершенно равнодушна. Я лишь послужил инструментом для достижения ее цели. «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти», - пронеслась в моей голове фраза.
Она сходила в женскую консультацию. Гинеколог подтвердил факт ее беременности. 
Развод откладывался на неопределенный срок: я знал, что во время беременности  и в течение года после родов суд не разводит.
Меня охватили злоба и отчаяние.
Ксюша напоминала мне кошку, которую я когда-то спас.
     Я, пятиклассник, возвращался домой по занесенному снегом полю. Выла метель. Снег залеплял глаза. До меня донеслось жалобное кошачье мяуканье. В снегу я увидел двух замерзших кошек - серую и черную. Я принес их домой. Серая вскоре сдохла, а черная выжила. Она оказалась настоящим дьяволом. Она пожрала почти всех моих голубей. От нее невозможно было избавиться.

6

Я предложил Ксюше сходить на концерт камерного хора, но, как всегда,  загруженная работой, она,  отказалась составить мне компанию  и  посоветовала  мне взять с собой  Леру Курганскую, крупную, высокую девушку,  новую ассистентку нашей кафедры, с которой  поддерживала приятельские отношения и один раз даже была у нее в гостях. Меня удивило, что Ксюша  поощряет мои культурные  контакты с Лерой. Она не испытывала абсолютно никакой ревности.

Идя по коридору первого этажа института, возле гардероба я увидел, как преподаватель кафедры литературы  Ройтман,  высокий, широкоплечий брюнет тридцати пяти лет, в очках, с толстым мясистым носом,  уговаривает Ксюшу поставить зачет какой-то нерадивой студентке. Ксюша отказывалась. Ее лицо было пунцовым от смущения.
- Она редко ходила на занятия. Ничего не знает, - говорила она. 
Ройтман не отставал. Он был похож на хищника, впившегося в свою жертву. 
Я прошел мимо. Вечером я спросил у Ксюши, удалось ли Ройтману уговорить ее.
- Да, поставила, - сказала она.
Дня через два Ройтман передал Ксюше мнение студентки, которой она по его просьбе  поставила зачет:
- Она назвала тебя мымрой. 
Ксюша была страшно  смущена и потрясена.  Меня шокировала и студентка,  и Ройтман. Спрашивается: зачем ему нужно было передавать Ксюше слова студентки (не исключено, что он сам их придумал).  Я заметил, что нагадить человеку, который оказал ему услугу, было для него особым шиком.  Видимо, совершая  маленькие подлости, он ощущал себя  сверхчеловеком.
Казалось, Ксюша должна была его возненавидеть. Но ее реакция была противоположной. Я заметил, что она краснеет, смущается, когда с ним разговаривает,  млеет от счастья, когда он заходит к нам в общежитие. 
Как-то мы обедали с Ройтманом в столовой, он неожиданно спросил:
- Какой у твоей жены темперамент?  Как она  ведет себя в постели?
Я был в недоумении. Менее всего мне хотелось бы обсуждать с ним сексуальное поведение Ксюши. 
- Моя жена -  неуклюжая корова. В постели лежит, как бревно,  - сказал он доверительным тоном, пытаясь вызвать меня на ответную откровенность.
Разумеется, я не стал посвящать его в  наши семейные тайны. 
 
    7

В  июне нас с Ксюшей  пригласили к себе на дачу Травкины,  и мы с удовольствием приняли их предложение.
До отправления поезда оставалось минут двадцать.  Мы  с Ксюшей  стояли рядом с огромным зданием железнодорожного вокзала, ожидая, когда попадут  местный поезд.  Вдруг я увидел,  как навстречу мне идет дядя Толя (брат моей матери)  с двумя тяжелыми чемоданами в руках, с  женой и маленькой дочкой. Они свалились на меня как снег на голову. «Откуда они  здесь взялись?» -  пронеслось у меня в голове.  Что было делать? У меня не было времени на размышление.  Я   шарахнулся в сторону, смешался с толпой, заскочил в здание вокзала. Почему я так поступил, в ту минуту я не отдавал себе отчета. Потом я стал анализировать свой поступок и понял, что мне  не хотелось знакомить дядю  с Ксюшей. Я стыдился ее.  Кроме того,  я хотел скрыть сам факт женитьбы. Ведь  я собирался разводиться.
Я не сомневался, что дядя меня увидел, и мне было  стыдно перед ним и его женой. 
Минут через десять я вернулся к Ксюше.
- Не хотелось  встречаться с дядей, - сказал я. –  Надо было бы разговаривать, а нам же сейчас ехать.
Но моя попытка  втереть очки своей спутнице не удалась. Ксюша сразу догадалась, почему я  позорно бежал, скрылся. Она не сказала ни слова, но на ее некрасивом, но умном лице было написано, что она все понимает.  Я готов был сквозь землю провалиться от стыда.  «Никогда не надо жениться на женщине, которую ты стыдишься знакомить со своими  родственниками», - подумал и про себя помянул недобрым словом Макарова, который навязал мне Ксюшу в жены.

8

В середине июля мы с Ксюшей отправились в гости  к  ее родителям. От Везельска до Березовска мы ехали на поезде, в  Березовске пересели на автобус.
Проехав пятьдесят километров, наш «Пазик»  въехал в Банчурск, небольшой поселок,  и помчался по улице к автовокзалу. 
Возле клуба, длинного одноэтажного здания, похожего на конюшню, мы вышли из автобуса и по деревянному тротуару, удивившего меня,  дошли до большого дома, постучали в высокие голубые ворота и, когда они открылись, вошли во двор, обнесенный забором, напоминающим крепостную стену.   
Во дворе нас встретили родители Ксюши – Анатолий Андреевич и Татьяна Ивановна.
Анатолий Андреевич был мужчина шестидесяти лет, высокий,  крепкий, с металлическими зубами,  с черной пиявкой слухового аппарата, присосавшейся к его левому уху, с  длинными, как у гориллы, руками.  Его голос звучал, как иерихонская труба. По-юношески стройный и сильный, он выглядел  лет на десять моложе своих лет.
  Татьяна Ивановна была  невысокая, невзрачная женщина лет  пятидесяти восьми, с маленьким вздернутым носом, выщербленными верхними зубами.
Нас пригласили в дом, усадили за стол. Я пил «вино» (смесь самогона и настойки),  ел пирог со щукой и прочую снедь.
Мой тесть почти всю жизнь работал шофером, но лет пять назад вынужден был поменять профессию. В одной из командировок он простудился. У него заболело ухо. После неудачной операции его слух резко понизился. 
Последние несколько лет тесть проработал учителем труда в школе, но после того как он вышел из себя и ударил ученика,  мешавшего вести урок, его  отправили на заслуженный отдых.
Меня удивляло, что Анатолий Андреевич, в сущности, старик, вел себя порой, как маленький ребенок. Он капризничал, канючил. Например, он говорил Татьяне Ивановне ноющим тоном:
- Опять суп? Когда ты наваришь борща.
  В шутливых «разборках» родителей Ксюша была на стороне матери.
- Замучил ты меня, - говорила Татьяна Ивановна мужу с напускным возмущением, когда тот требовал еды или еще чего-нибудь.
- Ксюш, кто кого замучил? Мамка папку или папка мамку? – громко спрашивал Анатолий Андреевич, заранее зная, каким будет ответ.
- Папка мамку, - преодолевая смущение, скороговоркой отвечала Ксюша.
С родителями, даже с матерью, Ксюша почти не разговаривала. Их общение ограничивалось обменом коротких реплик бытового характера типа: «Постирай белье»; «Принеси помидоры».   Они не вели доверительных разговоров. Ксюша не посвящала мать в свои женские тайны. Тем не менее, между ними существовала глубокая внутренняя связь. Они преданно любили друг друга. 
Ксюша наслаждалась жизнью в родном поселке. У нее не было в Банчурске подруг,  но ей никто не был нужен, ей достаточно было огорода. 
  В середине  августа в поселке произошел несчастный случай: грузовик сбил учителя физики - пожилого мужчину, ехавшего по улице на велосипеде.   
Ксюша осталась равнодушной к смерти своего бывшего учителя. У нее не возникло желания проводить его в «последний путь» и разделить горе с бывшими одноклассниками. Наверно, и его она за что-нибудь ненавидела. В сущности, она ненавидела всех, с кем когда-либо соприкасалась. Каждый ее чем-нибудь обидел, а обид она не прощала.
  Со мной Ксюша  держалась отчужденно. Наши тела были рядом, но между нашими душами была непреодолимая пропасть. 
  В Везельск мы  поехали в самом конце августа. Теща и тесть провожали нас до  самого Березовска. Незадолго до отправления поезда теща отозвала меня за угол вокзала и спросила шепотом:
- Ксюша ждет ребенка?
- Да, - сказал я.
В глазах тещи заблестели слезы, она зашмыгала носом.
Я был поражен: мать не решилась   самой дочери задать этот вопрос.   
9
В начале сентября меня во главе группы студентов отправили в совхоз  на уборку яблок.  Ксюша осталась в Везельске.
Целый месяц  я наслаждался жизнью, но в октябре снова вернулся в Везельск. Спокойная жизнь кончилась. Снова пришлось видеть мрачную физиономию жены, снова пришлось бороться со всем миром. Самым  неприятным был конфликт с институтским художником –  щуплым мужчиной лет тридцати пяти, почти карликом.  Конечно, он не был художником в полном смысле этого слова. Он  был полухудожник,  полумаляр,  писавший  для института лозунги, объявления и  рисовавший  плакаты.   Но он, видимо, не был лишен некоторой интеллигентности и образованности, так как моя соседка Вика, преподававшая философию, иногда общалась с ним.   
Его «мастерская» располагалась в отдельной комнате  в нашем крыле общежития, где не было туалета, и отработанные краски он постоянно выливал в раковину или унитаз нашей секции. Я не придавал этому никакого значения, но Ксюша, помешанная на чистоте,  болезненно переносила покушение на свой суверенитет и каждый день жаловалась на художника и истязала меня мрачным видом.  Я вежливо попросил живописца убирать за собой, но он игнорировал мои просьбы. Однажды, после очередной истерики жены, я пришел в ярость и взашей вытолкал служителя муз из нашей секции. Я думал, что заслужил одобрение Ксюши, но она осудила мой поступок.
- Ты ничем не отличаешься от него, - сказала она мне мрачно.
Я был в смятении.
- Мне он не мешал, - сказал я. –  Я же ради тебя это сделал.
Она угрюмо молчала. Правда, на следующий день она сказала: «Я вчера пошутила».
«Что значит, пошутила? - думал я. – Разве так шутят».
Когда я рассказал соседке Вике о случае с художником, я был уверен, что она одобрит меня (ведь у нас был с нею общий умывальник), но она тоже  решительно осудила мой поступок. В конце концов, я осознал свою ошибку и понял, что из-за  Ксюши стал вести себя неадекватно.   
Говорили, художник  пожаловался ректору Комышенко.  Ректор не вызывал меня на ковер,  но  когда я встретил его в коридоре института, на его и без того  мрачном лице мизантропа  появилась свирепая гримаса. 

10

Приближалось время родов. В нашей маленькой каморке негде было поставить  детскую кроватку, поэтому  Ксюша, беременная на восьмом месяце, пошла на прием к ректору. Я  думал, что ярко выраженный живот  произведет на  Камышенко впечатление, и тот даст нам, двум кандидатам наук, большую  комнату в общежитии, но  тот не просто отказал, он  дико накричал на нее, выгнал  из кабинета (возможно, это была месть за притеснение художника).  Она прибежала  домой вся в слезах. «Никогда я больше ничего не буду у него просить!» - сквозь  рыдания говорила она. Я испытал чувство горечи: «Жалкое существо.  Нет ни обаяния, ни напористости». Я знал, что наш ректор - мизантроп, но не  сомневался, что любая другая преподавательница нашего института, окажись она на месте Ксюши,  выбила бы себе жилище.
Когда Ксюша приняла решение ехать рожать к себе на родину, в Банчурск,  я почувствовал облегчение.   
Незадолго до отъезда в Банчурск она радостно произнесла:
- Наш брак фиктивный! Хорошо: фиктивный брак.
Она улетала 20 декабря. Перед тем как выйти из нашей комнаты, она хмуро проговорила:
-  Можешь приводить женщин. Только не на моей кровати! 
  Я проводил ее до аэропорта. Мы сдержанно попрощались.  Она пошла на посадку, а я поднялся на смотровую площадку. Когда самолет,  набрав скорость, оторвался от земли, я подумал: «Все, это навсегда», - и меня захлестнуло ощущение счастья.

11

Недели две  после отъезда Ксюши  я наслаждался одиночеством и  покоем.  Но затем  порог моей комнаты переступила скука, угрюмая, молчаливая, бледная и худосочная.  Мне захотелось увидеть Ксюшу и своего ребенка, который в ближайшее время должен был   появиться на свет. Поэтому когда  заведующая кафедрой объявила нам, что  во время студенческих каникул мы, преподаватели, можем отдыхать, я решил  съездить в Банчурск.
По справке я купил в центральном универмаге детскую одежду (ползунки, шапочку, пеленки и т.д.) и пластмассовую ванночку для купания ребенка и 21-го января отправился в путь.
Терзаемый голодом, я зашел во двор,  обнесенный забором, напоминающим крепостную стену.   На дверях дома - замок.   
Я поставил вещи возле двери и хотел, было, уже идти в столовую, но скрипнула дверь, и появилась   теща.   
- Как Ксюша? – спросил я, волнуясь. 
- Еще нет… - ответила она низким грубоватым голосом.
Значит, еще не родила.
За обедом мы говорили о Ксюше. По предварительным прогнозам, она должны была родить еще два дня назад. Врачи сказали, что если до следующего дня роды не начнутся,  то будут делать кесарево сечение.
После обеда я сразу же хотел отправиться в роддом, но теща запретила:
- Сходим вечером. Сейчас все равно не пускают.
Я  уединился  в комнате, чтобы  написать Ксюше письмо. Через полчаса ко мне зашел тесть.
  Мне пришлось оторваться от письма, чтобы отдать дань этикету.  Я ответил на вопросы, но тесть не собирался уходить. Он  сел рядом со мной и заговорил  о событиях в Прибалтике. 
- Ельцин  - дурак, -  пророкотал он. – Масло в огонь подливает. Себя защищает.
Еще  прошлым летом я дал себе слово не спорить с ним: его мозг, набитый идеологическими штампами,  давно окостенел.  Но я не сдержался  и начал возражать:
- Как подливает?  Если бы он не выступил с заявлением, если бы не осудил действия центральной власти, то и его ликвидировали бы. Сначала Литва. Потом Латвия. А потом бы и до России очередь дошла. Да, Ельцин защищает себя, но не только себя, а еще свободу и демократию. Да, его выступление ослабляет Союз, но у него нет других способов защищаться. Он же не баран, чтобы спокойно отдать себя на заклание.
- Масло в огонь подливает. За власть борется, - злобно повторил мой оппонент.
Его слуховой аппарат работал исправно, но он пропускал мои доводы  мимо ушей.
Меня захлестнуло раздражение.
- Какие у вас доказательства? Какой его поступок вас не устраивает?
- За власть борется. Масло в огонь подливает! – твердил он исступленно.
Я долго его убеждал его в том, что стране необходимы радикальные реформы, и он,  наконец, согласился:
- Да,  все нужно менять.
Но тут же  вернулся на исходные позиции.
- Ельцин – дурак! – повторил он со злобным наслаждением.   
В груди у меня клокотало. «Опять я позволил втянуть себя в бессмысленный спор», - подумал я, испытывая  чувство гадливости.
- Вообще-то о политике я не люблю говорить, - выкрикнул  я, с трудом  сдерживая ярость. – У каждого из нас свои устоявшиеся взгляды.  Мы ни в чем не сможем убедить друг друга.
Неожиданный  визит  дальнего родственника тестя   прервал наш неконструктивный спор. Меня пригласили за общий стол. Я из вежливости присоединился к компании. Мне пришлось выпить две рюмки «вина» (смеси самогона и настойки), так как с простыми людьми я мог говорить только в пьяном виде.
Меня  тяготила пьяная болтовня моих собутыльников, поэтому, когда  вернулась теща, я, воспользовавшись ситуацией,   ретировался в другую комнату, чтобы продолжить  эпистолярное творчество.  Мое длинное послание Ксюше заканчивалось такими словами: «Скоро мы пойдем к тебе в больницу. Вряд ли мне удастся тебя увидеть, вряд ли тебя выпустят из палаты, но мысль о том, что ты будешь совсем близко от меня, почти рядом, согревает меня. Мужайся, крепись. Я с тобой. Тебе передавали привет Травкины, а также преподаватели нашей кафедры, которые живо интересовались, как обстоят у тебя дела».
После обеда в окне мелькнул темный силуэт. Я поднял глаза и увидел деда Андрея, отца тестя, высокого, широкоплечего, бородатого  девяностолетнего старика. Я  не поверил своим глазам. Старик не поднимался с постели больше года. Неужели он по морозу смог на своих ногах  проделать путь, длиною в два километра?
Его, вдовца, несколько лет назад приютила восьмидесятилетняя  старушка. У нее он жил как у Христа за пазухой, но в последнее время ее здоровье пошатнулось, и ее сын-горожанин потребовал, чтобы Анатолий Андреевич забрал старика к себе. Но мой тесть не спешил выполнить это требование. Он не любил отца, считал его эгоистом. «Всю жизнь прожил в городе на заработках; денег почти не давал, а продуктов забирал много, от фронта уклонился, прикрылся «броней»», - говорил он с презрением.
Старик в расстегнутой фуфайке, шатаясь, медленно просеменил  мимо окна и, обессиленный, прислонился к стене дома
- Дед Андрей пришел! –  крикнул я.
- Да ну. Откуда здесь дед, -  донесся до моего слуха скептический голос Татьяны Ивановны.
- Стоит возле окна.
Татьяна Ивановна зашла в мою комнату, бросила взгляд во двор и с удивлением воскликнула:
  - И правда дед!
Тесть вышел на улицу,  взял отца  под руку и  завел в дом.
Старик скулил. По его морщинистым щекам текли  слезы. Его руки тряслись.
Мыча, старик протянул сыну кипу пятидесятирублевых купюр. Тесть взял из рук отца  деньги  с таким выражением брезгливости на лице, будто это не деньги,  а жаба.   
     - Объявили, что пятидесятирублевые и сторублевые купюры изымаются из обращения, - объяснила  Татьяна Ивановна волнение деда. –  Надо  поменять их на  мелкие.
     Одни люди в состоянии аффекта совершают убийства,  другие кончают с собой, а прикованный к постели дед Андрей встал на ноги. 
    Татьяна Ивановна  посчитала деньги деда. Оказалось 1500 рублей.
     Тесть отнес дедовы деньги своей сестре, работавшей продавцом в местном магазине: ей легче было поменять их на мелкие ассигнации.
Вечером он посадил старика на широкие сани и  потащил его по улице назад к старушке.  Вид немощного, выжившего из ума  старика, которого, как маленького ребенка, везут на санках, вызвал у меня тяжелое чувство. «Все мы хотим прожить долгую жизнь, - думал я, - но  упускаем из виду, что в глубокой старости у человека, как правило, нет ни памяти, ни  сознания, что как личность он уже не существует, что он живой труп. Нет, во всем, даже в продолжительности жизни, нужна разумная мера».
Оказавшись дома, старик слег и уже больше никогда не поднимался с постели.
 
 
12

В пять часов вечера я подошел к роддому – длинному одноэтажному зданию, выкрашенному в зеленый цвет,  – и зашел в вестибюль.   Белая деревянная двустворчатая дверь в отделение  была закрыта, и  я стал ждать, когда появится кто-нибудь из персонала. Ждать пришлось недолго.  Минут через десять в проеме двери показались белые колпак и халат санитарки –   полной,  невысокой женщины лет пятидесяти. 
- Можно к Рябининой? – обратился я к ней. – Я ее муж.
- Сейчас позову. Она выйдет.
Я испытал  удивление, близкое к шоку: я был уверен, что Ксюша, у которой с минуты на минуту должны были начаться роды,  уже не встает с постели,  в действительности же оказалось, она свободно передвигается  по коридорам роддома.
Когда санитарка скрылась за дверью, меня охватило сильное волнение: «Сейчас увижу ее!»
        Минут через пять,  раскачиваясь из стороны в сторону, в сером халате, в больших тапках она вошла в вестибюль. Ее лицо  было изможденное, землистого цвета, губы синие, потрескавшиеся, волосы длинные, спутанные. Меня особенно ужаснул ее огромный живот; за последний месяц, пока я не видел ее, он увеличился раза  в два. Во мне шевельнулось чувство отвращения, но я подавил его,  решительно подошел к ней и поцеловал в щеку. Она не ответила на мой поцелуй.
- Ну как ты тут? Когда роды? –   спросил я участливо.
- Еще вчера должны были быть, - буркнула она своим низким голосом. -  Но не начинаются. Наверно, перенервничала.
 «И здесь снова нервы», - с горечью  подумал я.
–  Сказали, что если до завтрашнего дня   не начнутся, будут делать кесарево.
Я бросил  взгляд  на ее   живот.   «Неужели с таким животом в ее возрасте  можно родить естественным путем?  –  думал  я. –  Если ребенок и пролезет, то получит  травму, станет инвалидом. Уж лучше кесарево сечение».
- Как врачи? – поинтересовался я. 
На ее лице вспыхнула злоба.
- Говорят: жила в большом городе, где есть опытные врачи, аппаратура, а приехала рожать в деревню, -   она  воспроизвела  осуждающую, презрительную  интонацию врачей.
Меня обожгло  чувство стыда: я  не удержал ее в Везельске, хотя  понимал, что  безопаснее рожать в  городской больнице.
- Я привез тебе подарок. Сапоги. Я выиграл их в лотерею. Правда, осенние. Зимних не досталось.
-  В какую лотерею?
- У нас на кафедре разыгрывалась пара сапог.
- Ты выиграл или я?
     - Я. Тебя в список не включили.
- Почему?!  –  возмутилась она.
      - Не знаю.  Меня это тоже возмутило. Но, в конечном счете,  справедливость восторжествовала: ты не участвовала в игре, но сапоги достались тебе.
Выигрыш совершенно не обрадовал ее, а тот факт,  что ее не включили в кафедральный список,  оскорбил ее, и она еще более помрачнела.
-  Травкины передавали тебе привет, - сообщил я, стараясь отвлечь ее от мрачных мыслей.
Она никак не отреагировала на мое сообщение,  как будто не слышала мои слова.
У нее был  отрешенный вид. В глазах звериная тоска.  Казалось, ничто мирское ее не интересует. Мой приезд явно  не поднял  ей настроения.
- Ты кольца привез? – спросила она.
Тут я только вспомнил, что в письме она просила привезти свои золотые украшения.
      - Извини, забыл! – смущенно вскрикнул я. -  Они же лежат где-то в твоем чемодане под кроватью… До них не доберешься.
      На лице ее на мгновение появилась   ироническая гримаса.  Я попытался ее успокоить:
- Ты за них не переживай. Они будут целы.  Мне самому их найти трудно, а у вора нет ни малейшего шанса.
- Ну ладно,  пойду, - глухо проговорила  она.
За все время разговора она ни разу не прикоснулась ко мне. Я  вспомнил, как  четырнадцать лет назад  я навестил  Тоню, первую жену, лежавшую тогда в роддоме «на сохранении».  Она со слезами на глазах вышла из отделения,  прижалась ко мне животом,  схватила мою руку и  не выпускала ее  из своей  до конца встречи. Тогда она любила меня.   
  Когда Ксюша   скрылась за белой дверью, я пошел домой.  Я представил, как ей сейчас нелегко:  жизнь висит на волоске. На  сердце у меня кошки скреблись.  «Я ведь  хотел, чтобы она уехала, - думал я. - Если с нею или с ребенком что-нибудь случится, я буду виноват». Настроение у меня  портилось с каждой минутой, но тут  включился защитный психологический  механизм. «У нас не было другого выхода. В нашей комнатке негде поставить  детскую кроватку, негде купать ребенка. Да, я мечтал об ее отъезде:  ее  истерики измотали мне нервы.  Но я не прогонял ее. Она сама решила уехать».
       Вечером в отведенной мне  комнатушке я  печатал на машинке, когда из кухни до меня донеслись резкие  голоса тестя и тещи. Они старались говорить приглушенно, но так как в комнатах стены не доходили  до потолка, а глухой тесть  говорил громко, то  я услышал весь разговор.
      - Не привез кольца, -  проговорил резкий, дребезжащий голос  тещи. 
      - Не привез? – прогудела иерихонская  труба.
      Их голоса выражали обеспокоенность, тревогу, раздражение, возмущение.  Меня осенило:  они боятся, что, если при родах, Ксюша умрет, то я присвою ее драгоценности себе.  Я почувствовал, что щеки мои   загорелись от стыда. Поведение стариков возмутило меня до глубины души.  «Как в такие минуты они могут думать о золоте? – думал я. - Ведь вопрос стоит  о жизни и смерти Ксюши. Неужели судьба дочери их волнует меньше, чем золотые кольца».  Мне даже хотелось пойти к ним и сказать им прямо в лицо: «Не переживайте за кольца. Они мне даром не нужны. Я верну их вам в любом случае». Но я не решился на такой поступок. Во-первых, я не хотел скандала.  Во-вторых, я знал, что они глубоко, искренне переживают за Ксюшу. Они никогда ничего не жалели для нее. Все дорогие вещи в ее гардеробе – дубленка, меховая шапка, сапоги, да и пресловутые золотые кольца – куплены на их деньги.   Их парадоксальное  поведение объяснялось противоречивой природой человека, который даже в критической ситуации не забывает о  материальных интересах.  У Ксюши был шанс умереть во время родов, и старики хотели, чтобы ее украшения достались их младшей дочери Татьяне, а не мне.
        Утром мы пришли с тещей в роддом.
- Повели  на операцию, - сообщила  нам санитарка, которую мы попросили вызвать  Ксюшу. 
Теща  зашмыгала носом, на глазах у нее заблестели слезы. Моя грудь сжалась от волнения, от неизвестности.
Когда санитарка сообщила нам, что операция будет проходить под руководством опытной  Натальи Петровны,  пенсионерки, к которой врачи роддома обратились за помощью, меня снова обожгло чувство стыда:  «Не удержал  в Везельске». 
Теща пошла домой, к тестю,  мне же дома делать было нечего, я не смог бы сидеть один в комнате.  Чтобы скоротать время,  я направился в аптеку.  В голову лезли тревожные   мысли: «Вдруг умрет. И ребенок погибнет…». 
В памяти всплыло опухшее от слез, черное  от горя лицо матери. Вряд ли она любила отца (они часто скандалили, иногда дрались, бывало, она, перед иконой стоя на коленях, посылала проклятья на его голову),  но после его гибели  она полностью отдалась горю, которое через четырнадцать лет довело ее до инсульта и смерти.   «Нет, так нельзя, - решительно сказал я себе, -  я не пойду по ее стопам».
Я стал подыскивать доводы, которые бы примирили меня с действительностью,  какой бы она ни была:  «Даже если умрет….   Я глубоко ей безразличен.  От меня ей нужен был только ребенок. Как только она забеременела,  она сразу отстранилась от меня,  будто я ей чужой.   Каким бы ни был исход операции, мне надо принять его как неизбежное, как «волю божью».   Останется жить - будем вместе воспитывать  ребенка. Умрет - обрету свободу, начну  жизнь сначала».
Мысль о возможной свободе вызвала у меня сильнейший эмоциональный подъем. Я вдруг почувствовал, что трагический исход меня вполне устраивает. От   возбуждения у меня на лбу выступил пот. Одновременно меня ужаснул собственный цинизм, и  меня стали грызть цепные псы совести. Я отбивался от них как мог:   «От меня все равно ничего не зависит.  Я не сделал ей ничего  плохого. Я не давил на нее. Она сама  решила уехать…».
        Часа через  два мы с тещей снова пришли в роддом, где   нам сообщили, что операция прошла благополучно, что родился мальчик и что новорожденный чувствует себя нормально. 
       Меня охватила бурная радость оттого, что   у меня появился второй ребенок.  Тесть и теща тоже были на седьмом небе от счастья. 
       Вечером  мы втроем ужинали на кухне.
- Я бы предпочел, чтобы родилась дочь, - признался я. -  А  то состаримся, некому  будет о нас  позаботиться.  Сыновья не смогут.
      Внезапно тесть набросился на меня с яростью цепного пса, увидевшего, как во двор зашел  вор: 
- Эгоист ты!   Дочери замуж надо выходить. Дочери  детей  рожают!
Он вел себя так, будто я совершил грубый, бестактный  поступок,  будто я нанес ему оскорбление.
Я молча проглотил горькую пилюлю. Тесть был психически неуравновешен,  и спор с ним  мог привести к серьезному конфликту. Кроме того,  я не мог  использовать главный аргумент:  у меня уже есть сын от первого брака, и  теперь для разнообразия мне нужна дочь. Всякое упоминание о первой женитьбе  находилось  под негласным  запретом.
У Ксюши  молока было мало (странно было бы, если после такой тяжелой операции  оно было в избытке), поэтому на следующий день мы с тестем пришли в  магазин и попросили целый ящик (двадцать банок) искусственного питания. Во мне уже проснулось чувство отцовства, появилось  желание заботиться о сыне,  поэтому я поторопился сам расплатиться с продавцом (на что тесть, правда, и не претендовал).   
       Когда мы возвращались  домой, я всю дорогу нес  ящик  на  плече,  а тесть шел рядом налегке. 
       В девять часов вечера  (времени очередного кормления младенцев)  я подошел к окну палаты,  чтобы увидеть сына.
      Шторы на окне были раздвинуты, комната освещена ярким светом. В палате было двое: на кровати, стоявшей слева, в сером халате сидела повеселевшая Ксюша, рядом с нею на  каталке лежал завернутый в пеленку ребенок.   
     Я внимательно посмотрел на него:  большой рот, серьезное сосредоточенное, даже угрюмое выражение лица… Он как две капли воды был похож на Ксюшу. Казалось,  от роду ему не два дня,  а минимум два месяца.
- На тебя похож! – крикнул я ей бодрым тоном, стараясь скрыть огорчение. - Как чувствуешь себя?
Разговор через окно давался нелегко, поэтому, чтобы  не утомлять жену и не надрывать свои голосовые связки, я ободряюще помахал ей рукой и  направил стопы свои в сторону дома.
Я был уверен, что после операции Ксюша не меньше двух недель проведет на больничной койке.   Каким было мое удивление, когда через пять дней ее с ребенком выписали из больницы.
В тот день, когда мы с тещей  шли в роддом за Ксюшей и сыном, густой иней покрывал деревья, а свирепый мороз больно кусал глаза, нос и щеки.
      Из отделения в фойе медсестра вынесла  огромный белый рулон из толстого ватного одеяла и передала его мне. Мои руки, обхватившие рулон, образовали  огромное кольцо. Ни головы, ни лица ребенка не было видно, не слышно было ни малейшего звука,  и мне пришлось на веру принять, что где-то там, в глубине,   находится мой сын.
         Наша команда  устремилась в сторону дома. Впереди быстро семенил я с рулоном, за мной шли  Ксюша и теща. Под ногами пронзительно  скрипел снег.
     Я боялся, что ребенок задохнется или получит травму. От неудобства и от напряжения у меня онемели  руки, бросало в жар. К счастью,  путь был недолгим, и минут через  двадцать мы зашли в дом, где нас поджидал тесть. 
       Рулон положили на кровать, одеяла развернули, и нашему взору предстал маленький человечек со сморщенным личиком, с непропорционально короткими ножками. Он совсем не был похож на того младенца, которого я увидел через окно палаты. Вблизи он не выглядел взрослым,  угрюмым, его сходство с Ксюшей было весьма отдаленным.
Увидев внука, тесть пришел в восторг. В доме целый день ни на минуту  не смолкал его громкий рокочущий бас. 
Я подал Ксюше  черные кожаные сапоги,  привезенные в качестве подарка:
- Померь.
Я предвкушал ее радость,  но мои ожидания не оправдались. Она бросила взгляд на сапоги, и  ее лицо исказила гримаса разочарования.
-  Какой размер? – спросила она хмуро.
-  Сороковой.
- Я ношу тридцать девятый.
- Знаю. Реально они на размер меньше.   Это ж итальянские.
Она надела их, встала, постояла. Они были ей в пору, но она с досадой сняла их и  положила в коробку. Опущенные, нависшие над глазами  брови, втянутые щеки,  выдвинутый вперед рот, опущенная нижняя челюсть, серпообразная  линия верхней губы придавали лицу угрюмое выражение. Ни слова благодарности.  А ведь могла хотя бы из вежливости поблагодарить. Ведь я израсходовал на покупку половину  получки и  потерял целый день.   
-  Других сапог твоего размера не было, - сказал я, подавляя обиду. 
Когда я предложил «отблагодарить» врачей за удачно сделанную операцию,  лицо ее исказилось злобой:
         - Обойдутся. Это их работа.
Видимо, она не могла простить им упреков в том, что она приехала рожать к ним «в деревню».
Я бы мог сам купить врачам шампанское, конфеты и проч., но денег  у меня оставалось  в обрез. 
С появлением ребенка в доме  началась настоящая суматоха.  Готовилось  детское питание, грелась вода, кипятились бутылочки. Ребенка кормили, купали в привезенной мною ванночке, пеленали, укачивали, нянчили.  Работы хватало всем. Даже я вносил скромную лепту  в воспитательный процесс: я клал сына на колени и кормил его из бутылочки.  Я знал секрет: чтобы  ребенок не захлебнулся, бутылочку надо поднимать быстро,  решительно, твердой рукой.
У Ксюши еще не было материнского опыта. Она много суетилась, много делала не так. Ее до такой степени поглощал ребенок, что для нее перестали существовать правила приличия. Например, чтобы удобнее было кормить ребенка, она  разделась по пояс. В полуобнаженном виде она  сидела на диване,  не обращая внимания на отца, расхаживавшего по дому.    
- Ты что так оголилась! - пристыдила ее Татьяна Ивановна своим низким грубоватым голосом. - А ну  оденься!
         Стыдливая от природы, на этот раз Ксюша пропустила слова матери мимо ушей. Она боялась потревожить сына, жадно сосавшего молоко. Лишь когда кормление закончилось, она облачилась в свой серый халат. 
Я сделал приятное открытие: она стала женственнее, сексапильнее, так как  грудь у нее  увеличилась раза в два. У меня закипела кровь, но об интимной близости, разумеется, не могло быть и речи. 
На следующий день из детской поликлиники нам нанес визит  детский врач с медсестрой.  Врач, мужчина лет тридцати пяти,  был высок, широкоплеч, русоволос. На его облике  стояла печать интеллекта и интеллигентности. «Значит, и здесь, в глухомани, есть интересные люди», - отметил я. 
Он приступил к обследованию сына. Трубочка с блестящим пятачком на конце прыгала  по груди ребенка. 
Никаких отклонений в здоровье обнаружено не было. 
Я решил выяснить у него, специалиста, какие негативные последствия кесарева сечения могут быть у ребенка. 
- Ему не пришлось пережить стресс, он не боролся за жизнь.  Такие отстают в развитии.  Обычно у них бывают проблемы с учебой, - проговорил врач с ученым видом знатока.
Откровенный ответ педиатра  сильно меня огорчил, но теща не приняла его «страшилки» всерьез. Когда он ушел, она  сказала пренебрежительно:
- Он всех пугает. Такой   человек. У соседей Алешка так же родился.  Сейчас ему уж пять лет.  Смышленый мальчишка.  А он их тоже  запугивал.
Я успокоился, и меня снова охватило ликование.   Но  счастье  длилось недолго.
Я заметил, что Ксюша не разговаривает со мной, не смотрит в мою сторону. Ее отчуждение, насмешливо-враждебные взгляды приводили меня в отчаяние.    «Один во всей Вселенной, - думал я, задыхаясь. -  Ни одной родной души, ни одного близкого человека».
Я понимал, что   она  мстит мне за обиды, которые я причинил ей, когда мы  жили вместе. Я понял, что напрасно тешил себя иллюзиями создать с нею настоящую семью.  Она не способна прощать.  Я понял, что она не любит меня, что я ей не нужен. 
Меня жгла обида. В голову лезли мрачные мысли: «Господи! Как я мог на ней жениться? Как  мог, Господи?  Ведь я не любил ее. Вот до чего может довести одиночество и недооценка собственной персоны».
Я  стал меньше общаться с сыном.  Я не хотел к нему привязываться, по опыту зная, как тяжело, как  мучительно будет с ним расставаться.
     Я не находил себе места, но не мог  бежать из Банчурска, так как  заранее приобрел билет до Везельска на 2-е февраля. 
Пришло время  дать сыну имя. Я предложил назвать его  Олегом: так звали многих князей (например вещего Олега, который сбирался отмстить неразумным хазарам). Ксюша не возражала, но  теща  воспротивилась.
-  Что за имя! Дочь будет «Оле- гавна», - прогудела она..
- Что вы предлагаете? – спросил я, открытый для компромисса.
Она назвала пять-шесть имен: … Рома, Алексей…
Я подхватил восторженно:
- Роман?  Отлично.   Я согласен.
Тесть сокрушался, что его замечательную фамилию – «Рябинин» - никто не унаследует. 
     Мы вдвоем с Ксюшей пошли в ЗАГС регистрировать сына. У меня было подавленное настроение. Я понимал, что развод неизбежен.   После развода сын, разумеется,  останется с Ксюшей. У них будут разные фамилии. Это будет вызывать недоумение, лишние вопросы. А что если дать ему фамилию Ксюши?  Я понимал, что мое предложение выдаст мое намерение, но мне казалось, что если перейду свой Рубикон,  наступит облегчение.
Когда мы сидели в коридоре, ожидая своей очереди на прием, я предложил:
- Давай запишем его на  твою фамилию. Она лучше моей. Да и твоему отцу будет приятно.
Ксюша  бросила на меня беглый, напряженный взгляд, она все поняла.
- Давай. А какое отчество дадим? Ты признаешь его своим сыном? – спросила она громко, напряженно.
- Признаю, - поспешно проговорил я.
Вдруг из кабинета, возле которого мы сидели,  вынырнула  женщина лет сорока пяти, полная, солидная, в синем шерстяном  платье, работница ЗАГСА,  и стала официальным  тоном выяснять у нас,  почему встал вопрос о признании или непризнании  отцовства. Мне непонятно было,  какое ей дело до нас, зачем она вмешивается в нашу частную жизнь.  «Неужели  боится, что меня облапошат, припишут ребенка, к появлению которого я не имею отношения?» – мелькнуло у меня в голове.
Я заверил ее, что все в порядке, что сын мой. Женщина  вернулась в свой кабинет.   
Когда мы остались в коридоре одни, я пожурил Ксюшу.
- Говори потише, - попросил я. -  А то подумают бог знает что.  Тебя же здесь могут знать.
    - А, плевать! – сказала она решительно. Выражение лица у нее было воинственное.   
Во время регистрации строгая  женщина  покорно записала в свидетельство о рождении «Рябинин Роман Николаевич».
Пришло время отъезда. Ксюша  проводила меня только до порога дома. Холодный поцелуй – скромная дань этикету -  символизировал наше расставание.
Когда я ехал на автобусе до Березовска, а потом на поезде до Москвы, у меня было подавленное настроение.  Но чем дальше я отъезжал от Банчурска, тем легче мне   становилось. 

13

После возвращения в Везельск  меня угнетало одиночество,  отсутствие женщины, секса. Можно было попытаться завести любовницу, но я не решался подойти к женщине и предложить ей встретиться. «Какими глазами она на меня посмотрит, - думал я. –  Но даже если мне даже повезет, то что скажут обо мне коллеги, когда узнают о связи. Вот если бы я не был женат, то  другое дело».
Февральским вечером  я вспомнил хорошенькую девушку с аппетитной грудью, нежной белой кожей, которая в ателье принимала у меня брюки в ремонт, и кровь моя закипела. От отчаяния хотелось реветь зверем и крушить все, что попадется под руку.   
 Иногда  приступы депрессии были невыносимыми. В такие минуты душа моя исступленно кричала: «Господи, не хочу жить! Я больше не могу терпеть!» Мне хотелось, чтобы Всевышний выключил меня, как телевизор. Но проходил час, два –  боль затихала,   ад на какое-то время отступал.
Я вспоминал, как я попал в западню  брака, и меня ослепляла ненависть к Макарову, своему лучшему другу.  Я мысленно бросал ему в лицо: «Это ты виноват, Макаров.  Это ты уговорил меня жениться на  женщине, которая меня совершенно не устраивала. Анафема тебе!»


14

Постепенно боль стихла, обида стерлась в памяти.    Я с умилением думал о Ксюше, о маленьком сыне. В голове моей роились  вопросы: здоров ли он? хорошо ли ест, спит? как она себя чувствует?  Письма, в которых можно было бы получить  ответы на эти вопросы,  от Ксюши  не приходили. Но я не обижался на нее. Я понимал, что писать ей некогда, что она полностью поглощена уходом за ребенком.   
В начале мая  было много праздничных выходных дней,  и я загорелся желанием полететь на самолете  в Банчурск. Весь конец апреля  я жил в предвкушении поездки. Душа моя трепетала от радости, когда я думал о встрече  с Ксюшей, с сыном.  Разлука с женой пошла на пользу: я стал выше ценить ее как личность и как женщину, во мне вспыхнула любовь к ней, у меня появилось желание жить с нею до конца. Я был уверен, что мы сможем преодолеть с нею сексуальные и психологические проблемы. Я представлял ее с нашим ребенком на руках,  и на глазах у меня выступали слезы умиления.  Я не сомневался, что, когда она почувствует себя по-настоящему  любимой,   она навсегда избавится от страха и неуверенности в себе, которые отрицательно влияли  на ее поведение и  внешность.   «Лишь бы долететь! – думал я. - Лишь бы самолет не потерпел катастрофу!»
2-го мая я отправился в Банчурск.  Из  Везельска в Москву  меня за два часа доставил  современный реактивный лайнер. От Москвы до Березовска  я несколько часов  мучился в утробе настоящего Змея Горыныча - допотопного турбовинтового самолета,  дикий рев которого так оглушил меня,  что после приземления я больше трех недель плохо слышал.
В аэропорту меня встретил тесть. У него, как всегда, было отрешенное выражение лица, он смотрел на меня свысока, его глаза  презрительно щурились.
- На автобус не успеваем, - равнодушно пророкотал он и, посмотрев  на часы, добавил: - Отправление через 20 минут. Это последний рейс.  Заночуем здесь,  у сестры. 
Перспектива провести ночь в Березовске меня совершенно не устраивала. Меня с огромной силой влекло в Банчурск, к жене и сыну.
- А если на такси подъехать? – прокричал я в ухо Анатолию Андреевичу. –  Можно  успеть?
- Можно попробовать…  до поворота...
Я подскочил к таксисту, коренастому мужчине лет сорока пяти,  стоявшему невдалеке, и через минуту такси с бешеной скоростью мчало нас  по улицам города. Нам попался настоящий профессионал. Минут через десять мы были на месте.   
Такси умчалось в обратном направлении, а мы остались стоять на обочине дороги недалеко от перекрестка. 
  Прошло минут десять, но автобус  не появлялся.  Меня охватило сильное беспокойство. «А вдруг автобус уже проехал до нашего приезда, - думал я. – Вдруг водитель не остановит нам… Здесь же нет остановки».
Но мои страхи оказались пустыми: минут через десять  возле нас остановился «Пазик», а часа через полтора мы уже были в Банчурске.
Я  сильно волновался,  когда мы подходили к дому. В голову лезли тревожные мысли: «Как встретит? Какой будет ее реакция на мое появление?»
Мы зашли в дом. Ксюша,  увидев меня, вздрогнула, ее лицо на мгновение обезобразила гримаса страха. Меня обожгла мысль, что она  не рада моему приезду, но я загнал ее в подсознание, подошел к жене и поцеловал ее. «Ничего, ночью она изменит отношение ко мне…» - думал я.
Она принесла из спальни Рому. За три месяца он значительно подрос и покрупнел (теперь он весил семь килограммов). Меня умилил его вздернутый носик. «Такой же, как  у Саши, - отметил я.  Его   светло-голубые глазки, умные и ясные, обнаруживали в нем будущего мыслителя и философа.  Он  показался мне очень симпатичным, меня только встревожили его чересчур короткие  ножки и шея. 
Мне продемонстрировали «интеллектуальные»  достижения  сына. Тесть подошел к нему и разразился искусственным гомерическим смехом - Рома улыбнулся в ответ.
  После ужина  мы с Ксюшей удалились в спальню, легли на  постель, застланную  свежей простыней. Рядом в детской деревянной кроватке  спал наш ребенок.
Горел ночник. В полумраке белело обнаженное тело Ксюши. Мне нравилось в ней все: и большой рот, и  ее широкие плечи, и  узкий таз и тонкие бедра, а ее грудь, после родов значительно увеличившаяся в размерах,  просто  приводила меня в восторг. Я чувствовал, как моя душа излучает любовь, а тело – мощный поток энергии. Я неутомимо целовал ее тело: губы, шею, грудь, большие  соски, соски, бедра и … самое интимное место. Я шептал ей восторженные слова. В первый раз за семь лет наших отношений я сказал ей, что люблю ее.
Ксюша  покорно  принимала мои ласки, но в какой-то момент я заметил,  что она не издает, как раньше, громких криков,  что тело ее скованно и  напряженно, а влагалище   сухое, режущее.  В моей душе зазвучала тревожная нота, но я заглушил ее. Я нашел рациональное объяснение психологическому состоянию жены. Я решил, что она не может полностью расслабиться, раскрепоститься из-за близости ребенка и родителей.   
Коитус затягивался. Мне мешала  режущая боль.  Я чувствовал, что Ксюша устала, что до оргазма мне ее не удастся довести,  как бы я ни старался, сколько бы я не продолжал.  «Ну ничего, в следующий раз», - утешил я себя.
Когда я  лег с нею рядом, она сделала мне комплимент:
- Я не знала, что ты можешь быть … таким нежным и страстным.
Мне было лестно, мою грудь распирала гордость. Но я недолго почивал на лаврах. Спустя десять-пятнадцать минут у нее вдруг началась сильнейшая истерика.   
- Ты не можешь! Ты не такой! – выкрикивала она, рыдая.
Я похолодел. Кровь отлила от лица. Волосы встали дыбом.  Я испытал чувство, какое испытывает, видимо,  приговоренный к смерти.  «Как же так?  Я показал все, на что я способен. Я так старался. И вдруг такая награда», - думал я в отчаянии.
- А кто может? Твой бывший любовник Коля?  – Меня   обожгла ревность.
- Да, Коля!
         - Ради него ты бы бросила все, уехала бы за ним хоть на край света?
- Да! Уехала бы! – Она рыдала навзрыд.
Я был раздавлен. Кровь стыла  в жилах.
- Ищи другую женщину! - кричала она. -  Мы никогда не подойдем друг другу!
  Я не знал, где искать:  такой женщины в моем окружении не было, она мне ни разу не попадалась на глаза.
-  Где искать… - выдавил я.
  - Ты еще молодой! В расцвете лет! – ее рыдающем голосе зазвучала ирония. – Найдешь!
Лучше бы я не заглядывал в ее душу:  там была ужасающая бездна.
Спать я ушел в зал на диван. Я почти всю ночь не мог заснуть.  В голову лезли свинцовые мысли.  «Если я не могу тебя удовлетворить,  если я «не такой», то почему ты вышла за меня замуж? – мысленно обращался  я к Ксении. – Ведь я не хотел на тебе жениться. Я был согласен лишь на временный гражданский брак. Но ты хитростью затащила меня в ЗАГС. Почему ты не вышла замуж за Колю-офицера,  если он тебя удовлетворял? Ах да,  он не захотел на тебе жениться. Он поумней меня. Зачем ему жена-психопатка  с дефектным влагалищем?»
Я вспоминал Тоню, первую жену, с которой у меня никогда не было сексуальных проблем, и жалел, что не дорожил ею, когда мы жили вместе.
Когда я думал о себе, о своем будущем, меня охватывал ужас: один во всей вселенной – нет ни жены, ни друзей, даже старший сын перестал со мной встречаться.
Я прожил в Банчурске еще  семь дней, но больше мы с Ксюшей ни разу не занимались  сексом: мешала полученная в первую ночь  физическая травма, кроме того, у меня  сильно болела  обожженная душа.
Я сделал открытие: традиционная (христианская, коммунистическая, обывательская)  мораль запрещает все, что доставляет человеку наслаждение, и обрекает человека на невыносимые страдания. Постепенно я пришел к мысли, что нельзя постоянно подавлять свои инстинкты, желания, что пришло время освободиться от цепей морали, от страха общественного осуждения. 
Мой отцовский пыл после роковой ночи сильно ослабел. Правда, иногда я подходил к кроватке сына и разговаривал с ним: я говорил ему «па-па» или «ба-ба», а он отвечал: «У!». Изредка  я брал его на руки, ходил с ним по комнате, но вскоре возвращал его Ксюше или теще.
Мой отъезд из Банчурска был похож на бегство.

 
15

Дома на меня напала тоска. Хотелось выть волком. «Эх, Господи, за что ты меня мучишь? – вопрошал я. – За то, что я в тебя не верю? Но разве я виноват, что во мне нет веры? Я бы рад поверить, но не получается. Если ты всемогущий, то сделай, чтобы я поверил. А то   измучился весь».
«Не пора ли заняться женщинами? - писал я в дневнике. -    Я не дон Жуан, не Казанова, и вряд ли меня ждут лавры искусного соблазнителя. Но ведь можно поставить перед собой более скромную цель - используя методы наблюдения и эксперимента, изучить максимальное количество женщин.  Мое амплуа - психолог, а не ловелас. Удастся вступить в интимные отношения с интересной женщиной - прекрасно, получу отказ - нет повода для огорчений». 
Мое воображение нарисовало такую сладостную картину: через год я иду по коридору института, а навстречу мне с улыбками на устах движутся  женщины. «Эту я уже изучил, - думаю я. - Эту тоже. А этой надо заняться».
 Вскоре я в первый раз изменил Ксюше. Затем измены стали регулярными.

16

         В конце июля я снова поехал в Банчурск. 
Я  постучал в высокие голубые ворота и, когда они открылись, вошел во двор.   
- Приехал? Заходи, - пророкотал тесть Анатолий Андреевич.  Его металлические зубы неприятно блестели на солнце, а голос звучал, как иерихонская труба.
Мое сердце учащенно билось от волнения и от радости. Из дома в ситцевом платьице вышла Ксюша – смущенная, побагровевшая от волнения. К сожалению, она не была такой сексапильной, как образ, созданный в поезде моим воображением, но, подавив в себе чувство разочарования, я обнял ее и поцеловал в губы (они были холодными, как у покойника). В голову пришла мефистофельская мысль: «Какой я молодец. Люблю и любовницу и жену». Я взял Рому на руки и поцеловал его в щеку. За три месяца он значительно подрос. Ему было семь месяцев, он еще не умел говорить, но его светло-голубые глаза уже выражали ум и глубину натуры. «В меня пошел!», - радостно отметил я.
  Пришла ночь. Мы с Ксюшей уединились в спальне – маленькой комнатушке, совершенно не приспособленной для занятий любовью (стены в комнатах не доходили до потолка, и любой звук разносился по всему дому). Горел ночник. Я страстно целовал маленькую грудь, шею, но Ксюша оставалась холодной. Ее глаза были закрыты, тело совершенно неподвижно. У меня создалось впечатление, что она лишь выполняет «супружеский долг», что я совершенно ей безразличен. «Наверно, не может забыть офицера Колю, первого любовника», - подумал я, и меня обожгла ревность.
- Я тебе хотя бы нравлюсь? – спросил я, отстраняясь.
Я думал, что она (хотя бы из вежливости) скажет: «Конечно, нравишься», но она неожиданно ответила:
- Раньше нравился, очень нравился… А сейчас… не знаю.
Это был сильный удар. «Даже не нравлюсь, что уж говорить о любви», - подумал я.
Меня охватило отчаяние. Я вскочил с постели как ошпаренный.
- Я уеду. Завтра утром уеду, - проговорил я.
Это была настоящая «тихая» истерика.
- Подожди немного, - сказала она низким, как у матери, голосом, не глядя на меня.
- Зачем?
Она не ответила. Когда ей не хотелось отвечать на какой-либо вопрос, она молчала, будто в рот воды набрала. Я повторил вопрос. В ответ – снова молчание. Я сам был вынужден выдвинуть версию:
- Из-за родителей? Неловко перед ними?
В глубине души я надеялся, что моя версия ошибочна, но Ксюша тихо сказала:
- Да.
- Поеду. Мне надо самоутверждаться. Надо искать женщину, которой бы я нравился, - говорил я с горьким юмором и, терзаемый чувством неполноценности, неожиданно добавил:
- У меня будет много женщин.
Она не спорила. Ее лицо выражало полное безразличие к моей «угрозе».
- Поедешь, поедешь, успеешь еще найти женщин, - проговорила она спокойно, без улыбки. – У тебя еще много времени в запасе.
Конечно, моя «угроза» была нелепой, наверное, я выглядел жалким и смешным, но у меня было смягчающее обстоятельство: уязвленное самолюбие помутило мой рассудок.
Мой сексуальный пыл угас. Подавленный, я ушел в зал и лег на диван.  Всю ночь меня мучили кошмары. Когда я проснулся, в памяти всплыл разговор с женой, и душу наполнила свинцовая тяжесть. Мне снова захотелось удариться в бега. Я бы, может, и уехал, но у меня не было билета, который в сезон отпусков нужно было приобретать заранее. Да и где я мог найти спасение? В Везельске меня никто не ждал. Кроме того, мой внезапный отъезд шокировал бы тещу и тестя, а я еще не был уверен в том, что развод состоится в ближайшее время. Поразмыслив, я решил остаться на несколько дней. Однако когда они прошли, я перенес отъезд еще на неделю. Потом еще. Так я и прожил до 30 августа – целый месяц.
В память врезался второй день моего пребывания в Банчурске.
После завтрака я отправился на велосипеде посмотреть окрестности. Лето было еще в разгаре. Небо голубело, довольно ярко светило солнце, но воздух был уже прохладным, хрустальным, в природе разлилась печаль. Велосипед медленно ехал сначала по асфальтированному шоссе, затем свернул на проселочную дорогу. Отъехав от поселка километра четыре, я остановился возле вяза с густой кроной и бессильно опустился на траву.   Горькие мысли полезли в голову – настоящий поток сознания: «На свете нет ни одного человека, который бы меня любил. Ни одного.  Когда-то меня любила бабушка, любила мать, позднее какое-то время любила Тоня, любил сын. Теперь не любит никто. Бабушки и матери давно нет на свете, Тоня замужем за другим, Саша отвык от меня, я для него чужой, отцом он называет отчима. А я кого люблю? Мне некого любить. Моя любовь никому не нужна. Вот в чем моя основная драма. Ксюша мне мстит. Не хочет меня простить. Да,  я виноват. Я слишком долго был к ней равнодушен, холоден. Но что я мог с собой поделать? Я не мог любить ее. Все в ней меня отталкивало: и лицо, и одежда, и поведение. Зимой отношение к ней изменилось: она стала мне нравиться, мне захотелось с нею жить, воспитывать сына, но надо признать очевидный факт: я опоздал. Она ко мне равнодушна, возможно, тайно ненавидит. Наши «циклы» не совпали. Что мне делать? Как жить дальше? Формально я женат, а фактически одинок. А время идет. Мне нужна семья. Уже не за горами старость. Конечно, надо разводиться. Нужно сбросить цепи фиктивного брака.  Конечно, второй развод окончательно испортит мою репутацию. Но ничего не поделаешь. Из двух зол выбирают меньшее».
С неопределенностью, как мне казалось, было покончено. На душе стало легче. Я поехал дальше. Теперь велосипед ехал значительно быстрее, чем раньше.
Вечером я снова лег рядом с Ксюшей. Мне трудно было преодолеть чувство неловкости, но инстинкт сделал свое дело. Я снял с нее рубашку и отметил, что за последние месяцы она сильно  похудела: у нее  резко обозначились ребра, грудь совсем исчезла, остались лишь одни соски. «Зачем она истязает свою плоть? - подумал я. – Неужели думает, что становится стройнее и привлекательнее? Или назло мне уродует свое тело». (Когда-то я попросил ее немного пополнеть, но она бросила мне в лицо: «Ты полюби меня, черненькую»).
Ее шея, как всегда, покрылось красными пятнами (видимо, из-за нервного напряжения). На лице застыл страх.
Когда я полез в свою сумку за презервативом, она прошептала:
- Не надо. Я поставила спираль.
«А что, если я инфицирован, - мелькнуло у меня в голове. – Спираль не спасет ее  от заражения».
Пропустив ее слова мимо ушей, я молча разорвал пакетик. Я не знал, чем объяснить свою приверженность к «безопасному сексу», но я не мог подвергать опасности свою партнершу. Она ничего не сказала, но в ее взгляде на мгновение вспыхнула подозрительность. Кажется,  она догадалась о моей измене. 
Видит бог, я очень старался. Продолжительной была «прелюдия», страстными ласки, поцелуи. Да и Ксюшу нельзя было упрекнуть в полной пассивности. Она громко стонала, крепко сжимала руками мою спину. Я даже подумал: «А все-таки я ей не противен». Тем не менее, сексуального дуэта не получилось, полного сексуального раскрепощения не произошло, и нас в очередной раз постигла неудача. Ксюша осталась неудовлетворенной, а у меня на пенисе снова появилась ранка. «Надо признать поражение, - мрачно подумал я. – Интимные отношения между нами невозможны. Мы не подходим друг другу».
Сообщение Ксюши о «спирали» вызвало у меня очередную вспышку ревности. «Зачем поставила? – думал я, - от кого боится забеременеть. Ведь мы живем врозь. Значит, у нее здесь есть любовник. Может, офицер Коля наведывается?» Вместе с тем я не исключал, что, принимая меры предосторожности, она готовилась к моему приезду.
В августе мы еще несколько раз сближались. Один раз Ксюша превзошла самую себя. Из ее груди исторгся такой громкий визг, что в соседней комнате проснулся ребенок и от испуга стал реветь. Во мне даже затеплилась надежда, что мы добились цели, но на мой деликатный вопрос, не «кончила» ли она, Ксюша честно и лаконично ответила: «Нет».
Весь август мы с нею почти не общались, так как в моей душе не стихала тупая боль, вызванная ревностью и обидой. Правда, один раз мы втроем сходили в детский универмаг за игрушками для сына. Я катил коляску и думал, что мне нельзя привязываться к Роме: слишком мучительным будет расставание с ним. В другой раз мы посетили фотоателье. В результате мой архив пополнили две новые фотографии: на лице Ксюши застыла фальшивая улыбка, мое лицо выражает одиночество и боль, а глаза Ромы, не подозревающего о приближении семейной катастрофы, излучают дивный свет.  В третий раз мы с Ксюшей побывали в универмаге и купили мне югославский плащ - коричневый, старомодный (других не было).
Мне не с кем было поговорить, некуда пойти. Чтобы не дать скуке полностью мной завладеть, я держал себя в черном теле. Я исколесил на велосипеде весь Банчурский район, прочитал несколько серьезных книг, каждый день на речке перестирывал груду детского белья, привозил с поля клевер для домашних кур.   
Меня поразила метаморфоза, которая произошла с Ксюшей. Когда мы жили в общежитии, она каждый день закатывала молчаливые истерики. Шаги в коридоре, звуки музыки, доносившиеся с верхних этажей, - все выводило ее из себя. Ее лицо выражало мировую скорбь, на глазах постоянно блестели слезы. Здесь же, в домашней обстановке, она выглядела спокойной, уравновешенной. И лицо, и бесшумная походка, и плавные движения делали ее похожей на львицу. 
Меня удивило, что Ксюша, обычно молчаливая, угрюмая, теперь постоянно сюсюкала с сыном, улыбалась, пела ему песенки своим совершенно немузыкальным голосом. Глаза ее светились радостью, когда она смотрела на Рому. «Что может сделать с женщиной материнская любовь!» - думал я.
Обычно после обеда, пока Ксюша хлопотала по дому, я присматривал за сыном. Как-то раз я усадил Рому на ковер в зале и с полчаса развлекал его, строя рожицы и улюлюкая. Когда это занятие мне наскучило, я, окружив сына игрушками, лег на диван и открыл книгу. Вдруг раздался негромкий львиный рык:  Ксюша бесшумно вошла в комнату. Она не произнесла ни слова, но я догадался, чем она недовольна: лицо Ромы выражало скуку, он озирался по сторонам. Ксюша склонилась над ним, засюсюкала, утрированно заулыбалась, и сын заулыбался в ответ.
- Это не мой возраст, - сказал я, кивнув головой в сторону Ромы. – Года через полтора ему будет со мной не скучно. А сейчас сказку не расскажешь, в прятки не поиграешь.
- Ну я посмотрю, как ты будешь с ним играть. – Лицо и тон, с каким она произнесла эту фразу, выражали одновременно и скепсис, и надежду.
Как-то я спросил жену:
- Вы Рому окрестили?
- Нет. –  Ее лицо  сразу окаменело.
- И не будете?
- Нет.
- Почему? – огорчился я. – Сейчас все крестят.
- А я не буду, - проговорила Ксюша.
- Неужели ты не хочешь приобщить сына к нашей культуре, к нашему этносу.
- Нет! – Голос моей спутницы жизни выражал озлобление.
Она была  воинствующим материалистом. Если Геббельс хватался за пистолет, когда слышал слова «культура», то Ксюшу выводили из себя слова «религия», «священник», «крестины». В нее словно бесы вселились. Впрочем, не исключено, что ее пугал сам обряд крещения, во время совершения которого она, как мать ребенка, окажется в центре внимания, а сын испытает сильный стресс.
 
Как-то вдвоем с тещей мы перебирали помидоры, лежавшие на веранде под кроватью.
- Куда вы будете девать Рому через полтора года, когда Ксюше надо будет выходить на работу? – поинтересовалась она.
- В детский садик. Больше некуда.
- А сможет ли он туда ходить? Ксюша-то ведь не смогла.
- Почему?
- Не знаю. Приведешь ее. Плачет и плачет. Неделя, две…  Никаких изменений. Пришлось забирать.
- А как вы выкрутились?
- Нелегко было. С младшей было проще. Та за два дня привыкла.
«У Ксюши уже в детстве были психические отклонения, - подумал я – И зачем я на ней женился? Зачем было осложнять жизнь и ей и себе?»
- Ксюша ведь и в общежитии не смогла жить, - сказал я.
- Так там же шум постоянный, музыка. – Татьяна Ивановна взяла дочь под защиту. – Там же невозможно жить.
- Конечно, там далеко не идеальные условия, но ведь другие-то живут. Десятки преподавателей – с детьми, с родителями.  Как-то ухитряются ладить с соседями. А здесь у вас с соседями конфликтов не было?
Татьяна Ивановна призналась, что с одним соседом много лет назад произошла крупная ссора. Причина все та же: Ксюша не выносила музыки, лившейся из динамика. Примирения с соседями до сих пор не произошло.
Теща невольно подтвердила мои подозрения, что Ксюша – акцентуированная личность.

Я заметил, что старики привязались к Роме. Чтобы быть поближе к дочери и внуку, они, не зная о наших семейных проблемах, строили планы переезда в какую-нибудь деревню, расположенную возле Везельска. Я, конечно, не советовал им спешить с продажей дома и с переездом.

Мы вместе  с Ксюшей мылись в домашней бане, сооруженной в подвале. Я хотел помыть ей спину, но, вместо того, чтобы расслабиться,  обнять меня, она отскочила с криком: «Коля, не балуй!». Ее стыдливость меня обескуражила. Разве я баловал? У меня были серьезные намерения, чистые помыслы  –  любовная игра, секс.
Чтобы сексуально ее раскрепостить, я дал ей почитать книгу по технике секса,  которую специально привез для нее. Она полистала ее, но читать не стала.   
- Мерзость! - с отвращением процедила она сквозь зубы и вернула   книгу мне.    
Числа десятого родители Ксюши уехали к родственникам в Рязанскую область. Мы остались одни. Встречи с женой были редкими: в разных комнатах мы спали и читали, в разное время ели.

17

Государственный переворот, произошедший 19 августа, потряс меня до глубины души. Когда я узнал, что власть перешла к ГКЧП, во мне вспыхнула ненависть к «путчистам»: «Негодяи, снова хотят установить коммунистическую диктатуру». Ксюша полностью разделяла мои чувства. «Сволочи», - проскрежетала она. Целый день и по радио, и по телевизору шли победные реляции. Я был в полном отчаянии. Мне хотелось вступить в бой за демократию, за свободу. Я готов был броситься на амбразуру вражеского дзота. Я пошел на единственную в поселке площадь, чтобы присоединиться к сторонникам демократии, но, к моему удивлению, там не было ни души. Поселок жил своей обычной жизнью. По дороге ехали грузовики, по тротуару шли люди со спокойным выражением на лицах. Казалось, что во всем поселке есть только два противника коммунистической диктатуры – я и Ксюша. В митинге я участвовал в полном одиночестве. Никто из прохожих даже не подозревал, что я протестую против путча. 
Двадцатого августа вернулись теща и тесть. Они были в хорошем настроении. Последние события пришлись им по душе.
- Давно пора, - прогудела Иерихонова труба. – Стране нужен порядок.
- Что вы в Москве видели? – спросил я, уверенный в том, что московские улицы и площади заполнены демонстрантами.
- Ничего особенного, - сказала Татьяна Ивановна. – Все как обычно. Работают и магазины и метро.
- А войска на улицах есть?
- На площади стоят танки, но никому до них дела нет. Лишь девчонки с солдатами разговаривают.
Это сообщение очевидцев произвело на меня угнетающее впечатление.
- Наконец власть взяли в руки достойные люди, - пророкотал тесть.
- Калифы на час. Расстрелять их надо, - с ненавистью проговорил я и вышел из дома.
Двадцать первого августа тональность сообщений, передаваемых по телевидению и по радио, резко изменилась. Мне стало ясно, что «путч» провалился. Хотелось разделить с кем-нибудь радость победы. Ксюша, мой единственный единомышленник, лежала на кровати. Я лег рядом с нею и уткнулся в ее грудь. Из глаз моих текли скупые мужские слезы. Я не стыдился их. Ксюша проявила сдержанность. Она не оттолкнула меня, но и не прижала к себе.
Вскоре главари «хунты» были арестованы.      
- Ты смотри, мать, а ведь мы с тобой проиграли, - проговорил тесть удивленным, подавленным  тоном. 
- Я ведь вам говорил, что у них нет шансов на победу, - сказал я, распираемый восторгом.
Несколько  дней подряд я не отрывался от экрана телевизора, по которому показывали, как развивались события, потрясшие весь мир. Одна лента сменяла другую. 
Меня душили слезы, когда показывали похороны трех ребят, погибших у Белого дома. «Они погибли за нас, - думал я, - за нашу свободу. Мы будем жить, а для них время остановилось». Потрясающее впечатление на меня произвела речь Ельцина, которого раньше я считал грубым, ограниченным партайгеноссе, но который теперь стал моим кумиром. Кульминационной была фраза, обращенная к матерям погибших:
- Простите меня, вашего президента,  за то, что я не смог уберечь ваших детей.
Поседевшая голова Ельцина скорбно наклонилась, и подбородок уперся в грудь. Я был уверен, что президент не позировал, что ему было искренне жаль ребят, смерть которых я сам воспринял как личную трагедию.
Истеричный визг Анатолия Андреевича вернул меня с небес на землю. Я мог разобрать лишь отдельные слова:
- Телевизор … не могу больше.
Тесть порывался зайти в зал, расправиться со мною, но Татьяна Ивановна удерживала его. До меня доносился ее успокаивающий, воркующий басок. Через несколько минут в дверях показалась Ксюша, взволнованная, мрачная. Ее шея была покрыта багровыми пятнами.
- Отец просит выключить телевизор, - сказала она.
- Почему?
- Он перегрелся, может сгореть.
- Я выключу его минут на двадцать. Он остынет.
- Нет, он требует выключить совсем.
- Ты же понимаешь, что я не могу выключить совсем. Мне интересно все, что сейчас показывают.
- Я тебя понимаю, но и его надо понять.
- А я вас не понимаю.  Что может случиться с телевизором?  Неужели его беспокоит расход электричества? Так я заплачу.
Требование тестя было нелепым, но я, гость, вынужден был пойти на уступку. Когда экран погас, Иерихонова труба затихла.
- Обещаю через каждые два часа выключать  на тридцать минут, - сказал я Ксюше.
Когда она удалилась, меня осенило: у тестя не все дома, а Ксюша унаследовала его гены. «Она серьезна больна. Вот почему она ни с кем не может ужиться, - думал я. – Они психопаты». Теперь скандал в «благородном семействе» меня не пугал. Удерживал меня все тот же телевизор, от которого я не мог оторваться. И все же дня через два я съездил в Березовск за билетом на поезд.
  С Ксюшей мы расстались без поцелуев, без объятий, без слез. Она даже не проводила меня на автобусную остановку.  Покидая Банчурск, я думал: «Ноги моей здесь больше не будет».
В поезде у меня возникло такое чувство, будто с души моей свалился увесистый камень. Образ Ксюши постепенно уменьшался и превратился в песчинку.  Иллюзия найти с нею общий язык  окончательно  рассеялась.   

18
 
В начале ноября, вечером,  ко мне в гости пришла Лера.  Мы поговорили о ее отношениях с мужчинами.
     - А как ты сейчас относишься к Ройтману? - спросил я ее.
     - Я его по-прежнему люблю, - ответила она. - Он нравится всем женщинам. Ни одна студентка ему бы не отказала. Да и твоя жена к нему неравнодушна.
- Откуда ты знаешь? - спросил я, мрачнея. - Что, она тебе говорила, что ли?
- Нет, я сама заметила. При его появлении она и краснела и бледнела. Да об этом все на факультете знают!
«А ведь она права! -  подумал я. – Я ревновал Ксюшу к Коле-офицеру, а она давно переключилась на Ройтмана». В памяти всплыло несколько эпизодов, свидетельствующих об увлечении Ксюши Ройтманом. Например, когда во время  нашей зимней встречи  в Банчурске   я стал критиковать Ройтмана за беспринципность, она неожиданно стала его защищать: «А что, принципиальный Драгунский лучше?» Тогда меня  очень удивила ее позиция. Ведь сама  она была человеком  кристальной честности. «Он лгун, болтун, сплетник, за бутылку зачеты ставит», - продолжал я. «Да, он  в какой-то степени легкомысленный человек, но все равно очень обаятельный. На него нельзя обижаться».  В другой раз я в юмористическом ключе рассказал ей о флирте между ним и Лерой. «Лера спросила у меня, как я буду к ней относиться, если она переспит с Ройтманом», - сказал я. «Переспала или переспит?» - спросила Ксюша, изменившись в лице. У  меня мелькнуло подозрение, что Ксюша неравнодушна к Ройтману и ревнует его, но тогда  эта мысль была вытеснена на периферию сознания.   Теперь же мне стало ясно, что образ Ройтмана занял прочное место в  душе моей жены (свято место пусто не бывает).

На следующий день после разговора с Лерой я увидел на улице Ройтмана и Кожина, направлявшихся в книжный магазин.   Чтобы получить объективную   информацию об отношениях Ройтмана и Ксюши, я  присоединился к ним.
- Ну и как там твоя жена? – спросил у меня Ройтман.
- Что ты все интересуешься моей женою, - проговорил я, испытывая ревность и возмущение. - То тебя ее темперамент интересует, то она сама. Да и она о тебе спрашивала. Это подозрительно.
Кожин,  низенький, мешковатый мужчина  сорока шести лет, преподаватель зарубежной литературы,  бросил на меня изумленный и сочувственный взгляд. “Он все знает, - обожгло меня, - Конечно, Ройтман держит его в курсе”. Широко открытые глаза Андрея Валерьевича о многом мне сказали.
- Знаешь, я с женами друзей не  трахаюсь, - сказал Ройтман.
- Какая разница - друзья или не друзья, - проговорил я, провоцируя его на признание. – Наше дело мужское…»
- Это верно, - согласился он. – Но  есть женщины, которых я могу трахать, но только если на лицо подушку положить.
Его грязный намек на внешнюю непривлекательность моей жены оскорбил меня, я почувствовал себя униженным.
В памяти всплыли слова Ксюши о нем: «Он даже в какой-то степени легкомысленный человек, но все равно очень обаятельный. На него нельзя обижаться». 
  “Надо срочно подавать на развод, - решил я.
 
19

Саня Макаров в письме  убеждал меня не разводиться с Ксюшей, по его мнению, хорошим порядочным человеком. Я не отрицал, что у нее есть достоинства: она начитанна, интеллектуальна, у нее развито чувство долга. Но жить с нею было невыносимо. Год, проведенный с нею в одной комнате, был самым тяжелым в моей жизни. Даже в казарме было легче. Во время службы в армии мой дух поддерживала надежда  на освобождение. Когда же я жил с Ксюшей, мной владело чувство безысходности.  Я был похож на заживо погребенного.
Теперь я понимал, что  истерики, угрюмое молчание  жены объяснялись не только тяжелым характером, но и равнодушием ко мне. Она вышла за меня замуж по расчету: ей хотелось иметь ребенка. Вдобавок она влюбилась в Ройтмана – в  полное ничтожество! Зачем мне такая жена! Жить одному в тысячу раз лучше. 
Впрочем, ее порядочность тоже вызывала сомнение. Она знала, что меня не любит, знала, тем не менее, затащила меня в ЗАГС, воспользовавшись моей мягкотелостью. Разве порядочные люди так поступают?
Я написал Ксюше «прощальное письмо». 
  «Здравствуй, Ксюша!
Нам дали четыре выходных дня. У меня появилось много свободного времени - можно поговорить о нашем будущем.
Почему я долго не писал? Рассказывать тебе о мелочах жизни в контексте наших отношений было бы неуместно, а для серьезного разговора мне не хватало решимости.
Сейчас я «тверд, спокоен и угрюм». Пора, наконец, расставить все точки над «и».
В сущности, ничего принципиально нового я тебе не сообщу, так как решение расстаться мы приняли еще второго августа. Теперь пришло время подумать о конкретном механизме развода. Нельзя медлить. Недавно по радио сообщили, что на Украине собираются брать за развод 10000 рублей (!). Дурной пример заразителен: и глазом не успеешь моргнуть, как наши российские борцы за прочность семейных уз установят такую же пошлину или еще больше.  А такой суммы нам негде взять. 
Каюсь: в первые полтора года нашей семейной жизни я часто был по отношению к тебе нечуток и несправедлив, но, видит бог, после рождения сына во мне произошла  метаморфоза: мою душу переполнили любовь и нежность к тебе. Я искренне хотел наладить наши отношения, но ты упорно отталкивала меня.
Помнишь, как в мае я не приехал, а прилетел к тебе - в буквальном и переносном смысле. Желание видеть тебя и ребенка было таким сильным, что я рискнул сесть на самолет, хотя панически боюсь погибнуть в авиакатастрофе.  Я был на седьмом небе от счастья, когда увидел тебя. Но какой прием меня ждал? Мне тяжело об этом вспоминать. Ты была, как всегда, сдержанной, хмурой. Меня обожгла обида, но я постарался списать твою холодность на волнение. Ночью я был страстен, нежен, как никогда. По крайней мере, на большее я не способен. Но какая меня ждала награда? Ты, рыдая, бросила мне в лицо: «Ты не такой. У тебя не получится. Ты не сможешь». Ты сказала, что поехала бы за офицером, своим бывшим любовником, хоть на край света.
Удар был сильным. Я был раздавлен. Нежность в душе гасла.
Прошло два с половиной месяца, я забыл обиду и снова помчался к тебе. Я готов был начать с нуля наши отношения, но твое поведение лишило меня последних иллюзий.
Когда я спросил у тебя: «Я тебе хоть немного нравлюсь?», ты ответила: «Раньше нравился, а теперь ... не знаю».  Это был удар в самое сердце. У меня наконец открылись глаза: ты не только меня не любишь и никогда не любила, но даже не испытываешь ко мне элементарной симпатии. Мне стало ясно, что ты вышла за меня по расчету - не по материальному, конечно (у меня нет ни кола ни двора), а по моральному: во-первых, ты хотела иметь «законнорожденного» ребенка, во-вторых, замужеством ты хотела порадовать своих родителей.  Я понял, что наши сексуальные и психологические проблемы обусловлены, прежде всего, твоим безразличием ко мне. Мое «открытие» привело меня в отчаяние. Я не находил себе места. Я думал ночь, думал день и пришел к мысли, что нам  надо расстаться.
Последние полтора года были самыми тяжелыми в моей жизни. Самое страшное состояло даже не том, что я не получал в полной мере сексуального удовлетворения, а в том, что ты не давала мне душевного тепла. Между нами не было дружбы, не было эмоционального контакта. Тщетно я пытался преодолеть психологическую пропасть, всегда существовавшую между нами. Я говорил, говорил, а ты лишь имитировала внимание, думая о своем, затаенном. Твое молчание, твоя угрюмость сводили меня с ума.
Меня давно мучили подозрения, что ты любишь другого мужчину. Вначале я грешил на твоего первого любовника Костю, бравого офицера, - с ним ты могла тайно встречаться, когда ездила на научные конференции. Но недели две назад Лера открыла мне глаза.  Расхваливая Ройтмана, она сказала: «Ни одна женщина перед ним не устоит. Да и жена твоя к нему неравнодушна».
Несомненно, он знает о твоем чувстве к нему. Полгода назад он интересовался твоим темпераментом.  Не думаю, что ты открыто призналась ему в любви, но, общаясь с ним, ты, видимо,  рдела от смущения, и он догадался, что ты к нему неравнодушна. Он мог бы одержать над тобой легкую победу, но ты не в его вкусе: недавно он крайне пренебрежительно отозвался о твоей внешности.
Все мои коллеги знают о твоем увлечении. Ты запятнала мою честь. Я больше не хочу быть твоим мужем. Пора снять с себя позорное пятно.
Мне нужна страсть, нежность, понимание, признание - наверное, как и каждому мужчине. Если ты не можешь дать мне этого, лучше я буду жить один. Так мне намного легче, не так одиноко.
Квартиру (если нам удастся ее получить) мы поделим. Чтобы не потерять право претендовать на трехкомнатную, нам до поры до времени не следует ставить в паспортах печати о разводе.
Я считаю тебя порядочной женщиной. Ты никогда не лгала мне. За семь лет нашего знакомства ты ни разу не сказала мне: «Я тебя люблю». Нет твоей вины в том, что наша семья распадается. Ты старалась, выкладывалась: готовила, стирала, по моей просьбе принимала нужные позы. Да, ты не любила меня, но эмоции, чувства не во власти человека.
Надеюсь, мы будем вести себя корректно, интеллигентно по отношению друг к другу и не запачкаемся в грязи бракоразводного процесса.   
Жду от тебя конкретных предложений, по крайней мере, согласия на развод. Может быть, нам удастся развестись без твоего приезда. Может быть, тебе достаточно прислать заявление, заверенное у нотариуса. Я зайду в суд, узнаю».
  Когда я опускал «прощальное» письмо в почтовый ящик, у меня от волнения  дрожали руки.

20

Как-то я проснулся, взял со стола книгу Бахтина, но чтение длилось недолго: я вспомнил, что Ксюша влюбилась в ничтожного Ройтмана, который всех опутывает паутиной лжи и сплетен,  и меня стало трясти от злобы. Вращаясь, как юла, книга полетела на стол (да простят меня поклонники Бахтина). Разъяренный, как раненый зверь, я метался по кровати. Из моей груди вырывались стоны: “Какая подлость, какое предательство! Змею пригрел на шее! Облила меня грязью! Опозорила на весь институт! Ройтман теперь тайно смеется надо мной”.
Я вспомнил, что, когда я официально развелся с Тоней, мне стало легче. «Надо скорее разводиться!» - думал я.
Когда днем я доставал из-под кровати мешочки с рисом, я наткнулся на красную папку со старыми дневниковыми записями. Я открыл ее. Мне попалось на глаза описание предсвадебного периода. Уже тогда Ксюша проявляла качества, которые впоследствии доводили меня до отчаяния. Она без всякой видимой причины закатывала молчаливые истерики, по целым дням угрюмо молчала. “Нет, никогда больше я не стану жить с нею, - твердо решил я. - Мы просто несовместимы. Она психически нездорова, а у меня расшатаны нервы. Наш брак просто доконает нас обоих. Не понимаю, как я мог жениться на ней. Разве я не разбираюсь в людях? Да нет, я знал, с кем имею дело, я предвидел ход событий и все-таки сделал роковой шаг. Это судьба, фатум. Но не надо отчаиваться! Да, мои потери огромны: три года жизни, репутация порядочного человека. Но есть и приобретения: во-первых, это жизненный опыт – сын ошибок трудных, во-вторых, сын - частичка моего бессмертия».
«Напрасно я создал из Ройтмана образ врага, - думал я. - В действительности он мой добрый ангел. Влюбив в себя Ксюшу, он льет воду на мою мельницу: ее увлечение дает мне моральное право с нею развестись. Мне не мстить ему надо за поруганную честь, а благодарить его, бить челом за обретенную свободу. Ксюша любит его. Ну и пусть! Я благословляю ее любовь. Прав старик Лейбниц: все, что ни происходит в нашем мире, - все к лучшему. По крайней мере, любое драматическое  и даже трагическое событие имеет положительную сторону».
Но  вечером  в памяти вдруг всплыло,  как в первое время после свадьбы она старалась быть хорошей женой, как мы подолгу лежали с нею в обнимку, мое сердце наполнилось жалостью к ней, мне хотелось просить у нее прощения.  “Как она радовалась вначале, что вышла замуж, - думал я с горечью. - А я обманул ее ожидания, не оправдал надежд, разрушил ее мечты о семейном счастье”.
В душе у меня еще теплилась надежда,  что она рассеет мои ревнивые подозрения.  Меня бы вполне удовлетворили бы такие слова:  «Твоя ревность беспочвенна. Я никогда не была влюблена в Ройтмана.  Более того, он не вызывал у меня даже элементарной симпатии. Конечно, если ты хочешь развестись, я не буду тебе препятствовать. Но не надо придумывать смехотворный повод».  Если бы я получил записку такого содержания, я бы покаялся перед нею и без колебаний отменил бы развод.   
Известны случаи, когда человек предпринимает попытку покончить с собой не для того, чтобы действительно умереть, а для того чтобы привлечь к себе внимание близкого человека. Я был похож на такого «самоубийцу». Предлагая Ксюше развестись, в действительности я не хотел развода, в глубине души я наделся, что мой авантюрный поступок поможет  разрешить кризис, возникший в наших отношениях. 
Ночью я довольно долго не мог заснуть: в душе внезапно вспыхнула любовь и нежность к жене. “У нее большой рот, - думал я, - но я люблю этот рот. У нее маленькая грудь, но я люблю эту грудь. У нее узкая попка, но я люблю эту попку”. Разыгралась фантазия: мои губы впивались в рот Ксюши, рука нежно мяла ее грудь, ладонь скользила по упругим соскам; наконец я проник в нее - раздался иступленный несколько грубоватый крик, который раньше меня пугал и отталкивал, а теперь доставлял наслаждение. Когда наваждение кончилось, я с горечью подумал, что теперь сексуальная близость между нами возможна только в воображении, а в реальности мы никогда уже не соединимся. Утром воображение снова нарисовало образ обнаженной жены, и повторились ночные видения.
Чуть ли не каждый день я заходил на вахту и  спрашивал у вахтера, нет ли мне письма, и неизменно получал отрицательный  ответ.

21

Я  тревогой  и  волнением ждал, какой будет реакция  Ксюши  на мое  решение  подать на развод.  Умом я понимал, что, отправив прощальное письмо, я сжег все мосты, и все же мне  не верилось, что мы расстанемся с Ксюшей навсегда.
 От нее долго не было ответа. В голову лезли злые мысли: «Неужели решила отмолчаться?  Сделала меня посмешищем всего факультета, опозорила меня, а теперь молчит!»
Желчь растекалась по моему телу, и мне хотелось написать ей более резкое и гневное письмо. Но я решил подождать до 1-го декабря, так как почта работала неважно, и ее письмо могло быть еще в пути. 
Вечером, часов в шесть,  открыв дверь своей комнаты, я увидел, что в ручке торчат  «Аргументы и факты». Я потянул газету – из нее выскочил конверт. Сердце екнуло. Я поднял конверт: письмо было от Ксюши.
Торопливо разрываю конверт, начинаю читать. Страшное письмо. Кровь холодеет в жилах. Голова начинает мерзнуть. В  глазах темнеет.
«20. 11. 91.
Здравствуй, Коля!
Спасибо за обстоятельное письмо.
За это время я тоже приняла окончательное решение: оно совпадает с твоим. Формальности меня мало волнуют, займись ими сам. На развод я согласна, заявление, какое надо, напишу. Фактически я давно уже с тобой в разводе. А если точнее, то никакого брака у нас с тобой не было. По крайней мере, я ни на одну минуту за все это время не почувствовала себя замужней. Разумеется, я сама во всем виновата: вопреки здравому смыслу я приняла твое предложение, а не отказалась. Ты так часто расстраивался по этому поводу, что мне было тошно, это было унижение и оскорбление. Со мной ты держался подчеркнуто холодно и отстраненно, особенно в институте. Мне было тяжело, неуютно. Естественно, что с такой твоей изначальной установкой бесполезно было пытаться создать семью. Что я вскоре и бросила. Я приняла стиль твоих отношений, и это был способ сохранить свое достоинство. Смешно, что после всего этого тебе приходит в голову говорить о том,  что я отказала тебе в душевном контакте. Да, отказала, да, уклонялась от выяснения отношений, да, жила сама по себе (насколько это было возможно, поскольку все происходило на твоей территории, и ты был хозяином положения). Так что я ничего не теряю, и мне не о чем жалеть. Те мелкие «грубости» и «несправедливости», о которых ты мне пишешь, в общем контексте тоже не прошли бесследно.
Сейчас душа моя постепенно распрямляется, наступает облегчение из-за того, что все становится на свои места. Кажется, я навсегда излечилась от желания иметь семью. Правда, ценой огромного разочарования.
Я не понимаю, какие у тебя до сих пор могут быть претензии ко мне. Вот уже год, как я от тебя уехала и, по-моему, не докучаю тебе особенно. Ты совершенно свободен. Ты снова полновластный хозяин своей замечательной комнатки. Если бы я могла избавить тебя от неприятностей по поводу развода, я бы постаралась это сделать (просто из гордости).  Тех полутора лет, которые я (какое коварство с моей стороны!) так тебе испортила, мне уже не вернуть. Утешайся тем, что впереди у тебя бесчисленное количество светлых дней, которые покажутся еще светлей на этом беспросветно мрачном фоне.
 У каждого из нас своя правда. Я охотно принимаю твою и постаралась объяснить, в чем заключается моя правда. Еще многое можно было сказать, но, я думаю, этого достаточно. Наши отношения исчерпаны. Как жаль, что я раньше не решилась их разорвать. Последний шанс у меня был в день регистрации: надо было просто плюнуть и хлопнуть дверью. Я была бы по крайней мере избавлена от постоянных немых и словесных упреков в том, что ты соизволил жениться на мне. Такой психологический прессинг мне не под силу. Я считаю, что я уже достаточно расплатилась (ценой унижения) и еще буду расплачиваться за свою ошибку. Тебя я нисколько не виню: каждый таков, какой он есть, и имеет право быть таким, каким хочет. Надо было самой думать.
У нас с тобой осталось одно общее дело. Я сделаю все, что от меня требуется: напишу заявление нужного содержания, приеду, когда будет нужно. Пиши, если потребуется, но только строго по делу, с конкретными предложениями, а не с размышлениями по поводу. На другие письма я отвечать не буду.
 Последнее: что это за 50 рублей, которые ты прислал? Не помню, чтобы давала тебе в долг. Если это «пособие», то как ты смел, после того, как я тебе сказала, что не возьму у тебя ни копейки? И эти 50 рублей я тебе тоже верну.
До свидания.
             Ксюша
20-21 ноября 1991 г.
P.S. В то, что можно наладить отношения, я не верила уже тогда, в мае. Да и простить тебя, по-видимому, не могу.
На квартиру я не претендую. Живи в своей квартире сам, нам ничего не надо.
Штампы в паспорте можно и оставить, если нужно для квартиры. Мне абсолютно все равно, делай, как надо. Это тебе штамп не дает покоя (хотя никаких прав я на тебя не предъявляла и не предъявляю). Мне бы теперь только как-то изжить позор  такого, с позволения сказать, замужества. Хотя, если это плата за Рому, то я не считаю ее слишком высокой.
Все. А то я чересчур расписалась. Ну это в первый и последний раз.
С наилучшими пожеланиями.
Ксюша.
Все это мое видение событий, не исключаю, что не очень объективное».

Это эмоциональное  письмо буквально раздавило и парализовало меня. Я неподвижно просидел на кровати не менее часа. (Наверно, в такие минуты люди седеют.) «Что я наделал! – думал я в отчаянии. – На что рассчитывал, когда написал ей  о разводе? На то, что она будет заверять меня в своей любви, будет уговаривать не разводиться? Но Ксюша не Тоня.  Я навсегда потерял ее!».
Меня мучило чувство вины,  жег стыд.  Я посыпал  голову пеплом, ругая  себя за то, что не ценил ее раньше. Все ее упреки и обвинения  были справедливы.  Да, мы так и не стали мужем и женою, да, я долго расстраивался, что женился на ней, да, я  держался холодно, отчужденно. 
Конечно, после рождения сына  я   хотел по-настоящему соединиться с нею в одно целое.  Но слишком поздно пришло ко мне это желание.  Гордая женщина, она  не могла меня простить и  упорно  отталкивала меня от себя и от сына.
 
22

Перекусив в буфете, я вернулся домой и засел за письмо.
Ксюша просила меня  писать «строго по делу», то есть о действиях, связанных с разводом,  но я вышел за очерченные мне рамки,  и из-под моего пера (точнее из-под пишущей машинки)  вышло большая эмоциональная эпистола. Это был крик души.  Это была, как мне казалось,  моя  лебединая песня.  Начиналась она так: 
«Здравствуй, Ксюша, милая и добрая!  Полчаса назад я прочитал твое письмо. Оно произвело на меня потрясающее впечатление – не только содержанием, но и эстетическим совершенством. Это гениальная  проза. Это шедевр эпистолярного творчества.  Даже самому  Федору Михайловичу  Достоевскому, твоему любимому писателю,  не удавалось достичь таких художественных  вершин».   
Далее я объяснял, почему в мою голову пришла мысль о  разводе:
«Когда во время магнитных бурь у меня  раскалывалась голова, память выталкивала в светлое поле сознания два образа – твой и Ройтмана. Я анализировал факты и приходил к выводу, что твое увлечение Ройтманом не плод моего воображения, а реальность, катастрофическая реальность».
Далее на трех страницах я излагал  факты, свидетельствующие об увлечении Ксюши Ройтманом, выражал недоумение, как она, умная женщина, могла влюбиться в это ничтожество.   
Заканчивалось письмо такими словами:
«Теперь я мысленно стою перед тобой на коленях и кричу в исступлении: «Прости! Прости! Прости! Пойми, я злился оттого, что мы не подходили друг другу сексуально.  Сексуальная неудовлетворенность  превращала меня в мизантропа и брюзгу. Теперь же нет женщины, желанней, чем ты. Ни одна женщина не доставляет мне такого наслаждения, как ты!»
 Но даже в моем воображении ты отталкиваешь меня.  Слишком поздно пришло ко мне  раскаяние».
Ночью меня мучила бессонница: я заснул во втором часу, а в шесть уже проснулся. 
Весь следующий день я не жил, а существовал. Все валилось из рук.  Не было энергии говорить. Поэтому я был рад,   когда  из-за путаницы с аудиториями занятие сорвалось.
К трем часам я пришел на прием к зубному врачу. Сверло впивалось в зуб, было неприятно, но боль отвлекала  от мрачных мыслей.  О спасительный кариес! Мне поставили две пломбы. К сожалению, больше дырок в зубах  не было.
К вечеру я совсем раскис, тонус упал до нижней отметки. Я попытался взять себя в руки. «Не надо жалеть о потерях,  - уговаривал я себя. – Не надо впадать в уныние. Не зря говорят, что  уныние (или отчаяние?) – самый тяжкий грех.  Разве в разводе нет положительной стороны? Есть! Да еще какая! Свобода!  Ксюшу надо сразу выбросить из головы. Не следует затягивать прощание. Меня ждут другие  женщины. Вперед! Навстречу новым победам, навстречу новым катастрофам! И да поможет мне бог!».

 Я сопоставил два свои брака и сделал  открытие: в обоих браках была реализована одна и та же психологическая модель: я женился не по любви, а из жалости,  затем начинал горько сожалеть о своем благородном поступке, всеми силами рваться на свободу,  в конце концов, смирялся со своей участью, начинал любить жену; но в этот самый момент она  меня отвергала, я получал отставку.    
Проанализировав факты, я пришел  к выводу, что причина этого парадокса кроется во мне самом, в моем характере: я слишком сентиментален, противоречив, у меня нет четкой, твердой линии поведения,  я сам загоняю себя в угол.
 
23

 Вернувшись домой, я почувствовал, что меня клонит в сон. Я лег на постель. В мою сонную голову приходили фантастические идеи: «А почему бы не попробовать помириться с Ксюшей? Мы могли бы жить с нею хорошо. Ведь теперь я люблю ее. Теперь у нас есть ребенок. Ну, предположим, она увлеклась Ройтманом, но ведь не спала же она с ним. Кто не увлекается? Разве я святой! Сейчас она ко мне холодна. Но ведь можно попробовать расшевелить ее, развить у нее чувственность. Я же еще всерьез не занимался ею.  Скорее всего, она отвергнет мое предложение. Но почему бы не попытаться?»
Я мысленно стал сочинять ей письмо: «Ксюша! Прости меня. Я был не прав. Я не могу жить без вас. Давай попробуем жить вместе». 
Но этот вариант меня не устроил: слишком много самоуничижения. Примирение на таких условиях поставило бы  меня в зависимое, униженное положение на многие годы.  Я составил второй вариант послания:  «Ксюша. Не могу вас забыть – и тебя, и Алешу. Я люблю вас обоих. Давай еще раз попробуем жить вместе. Представим, что мы незнакомые люди. Начнем сначала…» и т.д. 
Но мечты услаждали меня недолго. Вскоре меня снова стать точить червь сомнения: «Может, лучше перетерпеть? Ведь все равно нормальной семейной жизни с нею не получится.  Рано или поздно ее тяжелый характер, ее нездоровая психика дадут о себе знать».
 Решил с письмом повременить: «Куда спешить? Поживем, а там видно будет».
Весь следующий день  я думал о жене и о сыне. «Может, зря я пошел на разрыв с Ксюшей, - думал я. -  Может, еще не поздно помириться с нею. Найду ли я жену лучше, чем она?  Она умная, заботливая женщина, примерная мать.  У нее обостренное чувство долга.  Летом она сказала, что не знает, любит ли меня,  но  охотно занималась со мной любовью. Правда, она так и не кончила ни разу, но было заметно, что секс ей нравится».
  Воображение рисовало сладостные картины. Первая: мы втроем лежим на постели - Ксюша, Рома и я; сын радостно смеется; я глажу руку Ксюши, она отвечает мне на ласку. Вторая: Ксюша приезжает ко мне в Везельск, чтобы    развестись; мы срываемся, ложимся на матрас и занимаемся любовью; впервые мне удается довести ее до оргазма. «Зачем же тогда разводиться?» – думаем мы. «Может, написать ей письмо, предложить отменить развод? - думал я. – Но вряд ли она пойдет на примирение…  А может, и пойдет - ради Ромы.  Но нужна ли мне такая жертва?  Я хочу, чтобы жена любила меня, а не жила со мной из чувства долга».
 
24

  В начале декабря, выступая на собрании преподавателей института, новый председатель профкома Петин сообщил,  что город выделил нашему институту квартиру. 
На получение этой  квартиры претендовали четыре  преподавателя. Сразу же после собрания в институте началась жестокая беспощадная война, длившаяся около месяца. 
Мои  противники были  сильны и опасны. У них были весомые заслуги перед институтом и даже перед городом. Их поддерживала администрация. У меня был лишь один козырь: я стоял в очереди первым. 
По натуре я далеко не герой, но мысль о том, что государственная квартира, поступившая в фонд нашего института, может оказаться последней, и мне до конца своих дней придется влачить жалкое  существование в общежитии, привела меня в отчаяние, и я с безумством храброго бросился на могущественного врага. 
Решающие сражения происходили на заседаниях профкома.  Каждому наиболее значительному  сражению я дал название той или иной битвы Великой Отечественной войны, на которую оно походило.  В нашей войне была своя «битва под Москвой», когда был развеян миф о непобедимости администрации, была «Сталинградская битва»,  где враг  потерпел сокрушительное поражение, была «Курская дуга»,  когда произошел окончательный перелом в войне, был штурм Берлина, после которого враг капитулировал.
В самом начале войны  у меня возникла идея: «Может, когда появится трехкомнатная квартира, мы сможем жить с Ксюшей вместе.  По крайней мере, почему бы не попробовать». Я назначил жене переговоры по телефону.
- Ксюша,  - сказал я. – Сейчас возможность получить квартиру реальна. Может, давай повременим с разводом. А там видно будет…
Она не ломалась, не упрямилась.
- Мне развод не нужен, - проговорил в трубке ее угрюмый низкий  голос.  –  Мне спешить некуда.   

25

Получение ордера было назначено на  семнадцатое января. Мне сказали, что за ордером должны прийти все совершеннолетние члены семьи. Думаю, мне и одному выдали бы ордер, если  бы я объяснил, почему не может прийти жена, но  мне хотелось,  чтобы  Ксюша разделила со мной счастье обретения  крова.  Поэтому я отправил телеграмму Ксюше с таким текстом: «Срочно приезжай!»
Она приехала семнадцатого утром. Она была такой же худой, бледной, как и раньше. После обеда пошли в РЭУ с паспортами. Долго ждали нужных работников. Когда с ключами от нашей 26-й квартиры мы шли по улице к своему дому, уже наступили сумерки. Лифт быстро поднял нас на шестой этаж.  Когда я засовывал ключ в скважину замка, у меня от волнения и от радости  дрожали руки. Дверь открылась, и я переступил порог своего жилища.
 Торопливо начали осматривать  квартиру.  Узкий длинный коридор. Дверь напротив входа. Я открыл ее: миниатюрная комнатка.  Из нее выход на балкон. Пошел налево: довольно большая кухня. Двинулся по коридору в обратном направлении: сначала  - средних размеров спальня, дальше - довольно большая гостиная.   
 Я был на седьмом небе от счастья. Это была первая в моей жизни квартира!  Я хотел поскорее отметить радостное событие. Мне не терпелось за бутылкой вина рассказать жене, как славно я бился за наше жилище. 
Я думал, что, увидев квартиру, Ксюша, разделит мою радость. 
- Ну как? -  спросил я, ликуя.
Из ее груди  исторгся  рык разочарования. 
Квартира ей не понравилась -  не нравились  маленькие комнаты, не нравилась планировка. У нее был такой подавленный вид,  будто она похоронила близкого родственника,  например мать.  В пору было облачиться в траурную одежду. Празднество пришлось отменить.
«Черт возьми, - думал я горькой обидой, досадой. –  Что за человек!  Испортила мне самый счастливый день в моей жизни. Она просто  психопатка. Нет, никогда я не смогу жить с нею».   
Мои мысли были мрачными, но слова достаточно сдержанными.
- Может быть, квартира  и не идеальна, - сказал я, - но я счастлив, что нам ее дали.  Это подарок судьбы.
Ее угрюмое молчание окончательно отравило мне радость. 
Ночевать мы ушли в общежитие. Супружеская близость не принесла удовлетворения. Я снова получил травму в известном месте, но начинать разговор о визите к опытному врачу-сексологу было неуместно.
Я заговорил о нашем будущем, предложил ей переехать с сыном  в Везельск.
- Сейчас  не могу, - сказала она своим низким голосом. -  Роме в Банчурске лучше. Там есть все условия: воздух свежий, здоровые продукты. Может, через год ...
Я намекнул на то, что ни один мужчина не может долго переносить воздержание.
- Я тебе доверяю, - сказал она.
«Причем здесь доверие? – думал я. -  Ведь речь идет об элементарных физиологических потребностях. Мне нужно не доверие, а женское тело. Если бы она дорожила нашими отношениями, она бы сразу вернулась в Везельск».
Когда при сборе вещей она наткнулась на начатую  пачку презервативов, меня охватило сильное смущение. Я был уверен, что она  обвинит меня  в измене и устроит скандал. Но ни один мускул на ее лице не дрогнул. Она  спокойно положила пачку в сумочку со всякой мелочью (бинтами, ножницами, пудрой) и как ни в чем не бывало продолжила упаковывать вещи, а на следующий день, уже  в новой квартире, она не стала далеко  прятать  сумочку, полагая, видимо, что ее содержимое  в скором времени может мне понадобиться. Ей не нужна была моя верность.   
  Следующие несколько дней мы занимались уборкой новой квартиры. Мы вынесли тонну строительного мусора, вымыли полы, но соскоблить куски застывшего цемента с линолеума  нам не удалось. 
 Постепенно она впала в состояние  депрессии.
Как-то раз я пришел домой с работы уставший, голодный. Вместо того, чтобы    с улыбкой  встретить меня, накормить, она угрюмо молчала.  Я был для нее пустым местом.  Затем  оделась и молча ушла из дома.  Я не  мог понять, почему она себя так ведет, чем я ее обидел.  Она ничего не объясняла, ничего не говорила. «Разве так можно жить? - думал я. –  Она превратила мою жизнь в ад». Я метался по квартире, как  разъяренный зверь.
На следующий день она уехала  в Банчурск. От ее визита у меня на душе остался неприятный осадок.
 
26

Я долго не писал ей писем. Я обижался на нее за то, что она на целый год отложила воссоединение нашей семьи, за то, что она даже не сообщила мне, как добралась до Банчурска.  Я чувствовал, что она равнодушна ко мне, и подозревал, что  у нее есть любовник.  «Она не красавица, но всегда найдутся охотники до чужих жен, - рассуждал я.
 Я решил, что она ездит к мужчине, с которым у нее когда-то была связь в Москве. 
Обида и ревность, которые заполнили мою душу, отпугивали эпистолярную музу.
  В середине февраля заведующая попросила  узнать, когда Ксюша выйдет на работу, и я заказал с нею телефонные переговоры. Она  подтвердила, что планирует приступить к преподаванию с сентября.  Рому она решила оставить у родителей.   Я запротестовал:
- Нельзя ребенку без родителей. Я до сих пор не чувствую себя отцом. Чтобы мы ощутили себя близкими людьми, нам всем нужно жить вместе.
Она не согласилась со мной, повторив старые аргументы. 
  Она говорила со мной резким, взвинченным тоном. Я догадывался, что она обижается на меня за то, что я не писал ей писем.   
- Почему ты не прислала телеграмму, что доехала? – спросил я.
- Мы же договорились, что ты напишешь первым, - хмуро ответила она.
Мы закончили разговор,  не достигнув разумного компромисса. 
Наши преподавательницы единодушно осуждали Ксюшу за то, что она до сих пор не вернулась в Везельск.  Валентина Васильевна, красивая осанистая  женщина  лет сорока,   сказала:
- Я бы на месте вашей жены сразу приехала.  Детей бы собрала – и сразу бы в Везельск.  Нельзя, чтоб мужчина жил один.
Лидия  Петровна (одинокая, немолодая женщина, свихнувшаяся на сексе)  чувствовала себя лично оскорбленной поведением моей жены.
Я как мог защищал Ксюшу, говорил, что ребенку в Банчурске лучше, но женщины были неумолимы. 
После переговоров в душе у меня началась оттепель и, чтобы загладить свою вину, я  телеграммой поздравил Ксюшу и тещу с женским праздником. 
В письме, отправленном Ксюше, я настаивал на том, чтобы  осенью  она   сразу привезла с собой Рому, а не оставляла его   на попечение   родителей. Я привел два аргумента. Во-первых, родителям трудно будет справиться одним: у  них слабое здоровье, большое хозяйство. Во-вторых, пришла пора формировать сознание,  развивать интеллект сына. Для этого  нужно разговаривать с ним, показывать предметы. Вряд ли родители справятся с этой задачей. Отец глух. Мать грубовата. В результате  Рома отстанет в развитии.
Я сообщил Ксюше, что общественность осуждает ее поведение, что я с трудом переношу половое воздержание. Я просил ее приехать хотя бы на две-три недели.
Через месяц от нее пришла телеграмма с приглашением на переговоры. Я возликовал: «Решила приехать!» В назначенное время я пришел на переговорный пункт, дождался своей очереди в кабинку.
-  Я отправляю в Везельск контейнер с вещами, - проговорила трубка низким голосом Ксюши. - Сопроводительная документация придет отдельно.
 - Письмо мое получила? – спросил я. -  Приедешь?
- Нет, не могу.
Я помрачнел:
- Почему?
- Некогда. Родители цыплят купили. Им одним с Ромой  не справиться.
- А как же они собираются осенью  справляться – и не две недели?
- Сейчас сажать надо.
- У вас в мае сажают.  А ты приезжай сейчас.
- Денег нет.
- Пришлю.
- Пока дойдут – месяц пройдет.
- Займи у кого-нибудь. Я отдам. У меня такой план. Сейчас приедешь, осмотришься. Приготовим квартиру, чтобы к осени привезти сына.
- По-моему, привозить Рому – это безрассудство! –  в ее голосе появилось раздражение.
 - Почему безрассудство? Будем по очереди присматривать за ним. Попросим составить расписание: когда ты будешь работать, я буду дома, и наоборот. Так можно. Я узнавал.
- Я не смогу. Ты не представляешь. Я не смогу и работать и с Ромой…
- Я же помогать буду.
- А ночью вставать будешь? – ее тон оставался непримиримым.
- Конечно. Приезжай.
- Я подумаю, - проговорила трубка недоброжелательным тоном.
- Ну ладно, - взорвался я. – Не надо, не приезжай. Я отменяю приглашение.
- Ладно, закончим разговор, - резко проговорила трубка.
Трубка замолчала, но писка не было. Я решил, что Ксюша еще на проводе. Я  пожалел, что сорвался, мне захотелось загладить свою вину.
- Как там Рома? – спросил я миролюбиво.
Трубка продолжала молчать. Я понял, что на том конце провода никого нет.
 После переговоров я просто  сходил с ума – от тоски, от ревности и от одиночества. Особенно тяжелым был первый день. Чтобы заглушить боль, я предался всем доступным мне порокам – обжорству, лежанию в горячей ванне, мастурбации. Ничего не помогало.  Горько было осознавать, что моя семейная жизнь, мое тихое счастье  не состоялись.
Как-то я пришел домой, в свою пустую квартиру и почувствовал себя обреченным. Я обратился к Богу, в которого не верил: «Не могу я больше так, Господи, не могу!»
«Так дальше больше жить нельзя. Надо что-то менять. Надо жить активнее. Надо рисковать», - думал я.
Я снова  решил развестись с Ксюшей. Я приостановил приватизацию: государственную квартиру легче  было разменять. 
Как-то я встретил на улице старую знакомую Лиду Брагину –библиотекаршу. Она не отличалась деликатностью.
- Говорят, у тебя жена некрасивая, а тебе хоть бы что, - сказала она.
Она была права: Ксюша была далеко не красавица. Но она была моей женой, и это обстоятельство имело  решающее значение. Я ревновал ее к другим мужчинам, страдал от того, что она равнодушна ко мне. 
- Доволен ли ты женитьбой? – спросила Надя.
- Конечно, доволен, - солгал я.

27

Я получил от Ксюши письмо, которое она написала еще до нашего последнего разговора по телефону. Мне понравился тон письма – родственный, семейный.
Ксюша писала, что нам надо меньше обижаться друг на друга,  что ей надо приехать ко мне в гости. 
Меня растрогал ее вопрос, целовался ли я на вечеринках с Лерой. «Значит,  ревнует, - решил я. -  Значит, я ей небезразличен».
Письмо содержало много интересной для меня информации. Я порадовался, что она купила платяной шкаф. Это приобретение свидетельствовало о том, что у нее есть серьезные намерения начать семейную жизнь.
Я был доволен тем, что  ее сестра Таня вкупе с мужем-кооператором дарят нам свою старую мебель (себе они купили новую).  Нежданно-негаданно мы становились обладателями небольшого дивана, двух кресел, стола-тумбы, журнального столика, на который можно будет поставить телевизор. Ксюша опасалась, что во мне проснется гордость, и я откажусь брать вещи даром.  Но ее страхи были напрасны. Если отдают, зачем отказываться? Зачем огорчать людей, лишая их возможности почувствовать себя щедрыми и благородными?  Меня только тревожила мысль о транспортировке вещей из Киева в Везельск.  Я понимал, что придется заказывать контейнер, а это обойдется в тысячи две.
Я вырос в глазах тестя, когда  тому стало известно, что я приобрел дачный участок. Меня растрогало  его решение  построить нам дачный домик под Везельском. Его энтузиазм и щедрость не знали границ. Например, узнав о том, что в нашем городе нет строительного материала, что досок не хватает даже на гробы, и многие люди вынуждены хоронить своих близких в целлофановых пакетах, он  решил привезти строительный материал из самого Банчурска. Ради   дочери и внука он готов был израсходовать весь свой неприкосновенный запас досок.
Ксюша сообщила, что  контейнер с вещами уже отправился в Везельск, и  просила меня быть начеку.
Я позвонил на товарный двор и спросил, не поступил ли на мое имя контейнер. Женщина, разговаривавшая со мной,  спросила, получил ли я телеграмму, и, услышав отрицательный ответ, сказала:
- Ждите. Вначале придет телеграмма.
В этот же день я обнаружил в своем почтовом ящике записку: «На ваше имя пришла телеграмма. Вас не застали». Я был уверен, что это телеграмма с товарного двора, но, получив ее на главном почтамте, я с  изумлением прочитал текст: «Приеду сегодня Поезд 103 Прибытие 23. 10  Ксюша».
Меня охватила бурная радость. Я не мог поверить своему счастью: «Неужели  сегодня я увижу свою любимую жену. Неужели  сегодня я буду лежать с нею в одной постели и ласкать ее тело!»  Воображение рисовало образ прелестной страстной женщины. Я не сомневался, что мы будем заниматься сексом несколько дней, прерываясь лишь на еду. 
Я встретил Ксюшу на вокзале. Проведя двое суток в дороге, она выглядела изможденной, уставшей. Ее облик не соответствовал идеализированному образу, который в разлуке с нею создало мое воображение. Скрыв разочарование, я поцеловал ее в щеку, взял у нее две огромные сумки, до отказа наполненные вещами, и мы направились на остановку троллейбуса. Она сказала, что приехала для того, чтобы  самой разобрать контейнер, который должен был прийти в ближайшие дни. 
Дома  мы слегка перекусили, а затем отправились в спальню.
  Ее костлявое дистрофическое тело, неприятно поблескивающие зеленовато-бледные щеки, желтоватые пластмассовые зубы  убивали во мне всякое желание. На помощь мне пришло буйное воображение, которое  включилось сразу же, как только в спальне погас свет, и мы оказались в кромешной тьме (образ бывшей жены Тони заменял мне виагру). Я был нежен и страстен, Ксюша  отвечала мне взаимностью, а во время коитуса издавала громкие хриплые звуки.
На следующий день пришел контейнер с вещами, студенты помогли его  разгрузить,  и мы с Ксюшей начали  в своей квартире вить гнездышко. 
  Идиллия длилась недолго. Очень скоро она опять помрачнела, насупилась и  замкнулась, а  ее лицо обезобразила гримаса угрюмости. Она не говорила, чем она недовольна, и мне пришлось самому ломать голову, за что она на меня обижается.
Во-первых, я не смог до конца собрать книжный шкаф, который пришел в разобранном виде. Видит бог, я старался, но шкаф был очень  сложной  конструкции, и мне не хватило умения довести работу до победного конца. Я ведь не столяр и даже не плотник, а  всего лишь сын плотника.
Во-вторых, в один из дней я  уехал с Ройтманом сажать  картошку на участке его матери,  оставив ее одну. Конечно, нужно было работать дома. Но как я мог отказать коллеге? Ведь он, заместитель  декана, присылал мне несколько студентов, которые помогли  перетащить вещи из контейнера в квартиру, на шестой этаж.   
Если бы она высказывала претензии прямо, было бы легче решать проблемы, легче было бы найти общий язык. Я мог  бы объясниться, оправдаться, мог бы, наконец,  исправиться, внеся коррективы в свое поведение. Но она молчала.
Она не проявляла  ни малейшего желания заботиться обо мне.
Например, когда вечером после посадки картошки у Ройтмана я пришел домой уставший и голодный как собака (Ройтманы, скряги, сэкономили на обеде), Ксюша словно не заметила моего возвращения. Она продолжала вязать носки в маленькой комнатке. Мне самому пришлось стряпать себе ужин, а потом поглощать его в одиночестве. 
Ее молчание, угрюмость меня угнетали, раздражали, доводили до отчаяния. Пока она жила со мной, у меня было такое чувство, будто в моей душе сидит заноза. Меня удивлял парадокс ее личности: с одной стороны, она писала хорошие, богатые мыслями письма, в которых проявлялся ее недюжинный ум, с другой стороны, она  была совершенно неспособна к живому непосредственному общению  - с нею не получалось даже элементарного разговора. В ее обществе меня душила тоска.
Даже мрачные мужчины предпочитают веселых женщин, а  я  вовсе не был мизантропом.
Когда-то она считала меня остроумным человеком. Мои шутки приводили ее в восторг. Теперь ее мнение обо мне изменилось на диаметрально противоположное.  Когда в разговоре с нею я сказал, что считаю Драгунского и Друбича занудами, она сказала:
- Ты тоже немножко зануда. 
Ее фраза задела меня за живое. Это я-то, мыслитель, писатель,  зануда!  Да, в разговоре с нею  говорил преимущественно я. Но ведь из нее самой слова клещами не вытянешь.  Это ее молчание   обрекало меня на длинные монологи.  «А ты не зануда? – мысленно возмущался я. -  Даже с манекеном   интереснее и приятнее  разговаривать, чем с тобой.  Манекен хоть и молчит, зато не портит настроение угрюмым видом. Зануда не только тот, кто говорит много и неинтересно, но и тот, кто вообще ничего не говорит».   
Накануне ее отъезда мы вместе лежали в постели. Ее губы были выпячены вперед, брови насуплены. Я не выдержал, проговорил в отчаянии:
- Это невыносимо! Почему ты так себя ведешь? Что плохого я тебе сделал? Над нами муж и жена живут как кошка с собакой. Каждый день площадная брань, мат. Мы не материмся, не сквернословим. Но отношения у нас такие же, как у них. Только формы выражения другие.  Другая знаковая система. Они ругаются, а ты молчишь. А сущность одна и та же. И жить так же тяжело, как им, а может, тяжелее.
Она молча согласилась со мной. Моя тирада произвела на нее  впечатление. Она прониклась ко мне сочувствием, возможно, жалостью и, хотя у нее уже началась менструация, и заниматься сексом было нельзя, она сказала:
- Давай попробуем. Может, можно.
Мы соединились. Потом она истекала кровью. На простыне остались засохшие  пятна крови, долго напоминавшие мне о жертвенном поступке  жены.
Простились мы по-доброму, даже поцеловались.
- Я располнела тут, как гусыня, - сказала она.
- Это чудесно, - сказал я. – Если б ты пожила еще б немножко, то стала  бы  идеальной женщиной.
Поезд отправлялся  поздно вечером. Началась посадка. Проводница, грузная женщина лет пятидесяти,  держа в руке фонарь, недовольно кричала пассажирам, которые показывали ей билеты:
- Что вы мне суете! Я без очок не вижу!
Когда Ксюша уехала, я вновь испытал чувство облегчения. 
Эта встреча окончательно убедила меня в том, что наша совместная жизнь невозможна.  Я не знал, когда состоится развод,  что  скажу Ксюше, но теперь я не сомневался, что рано или поздно мы с нею расстанемся.   
Говорят, стерпится – слюбится. Циник, который придумал эту пословицу,  немало людей с толку сбил.  Мой горький опыт показал, что эта формула далеко не всегда соответствует истине. 

  28

  В пасмурный апрельский день я предался мрачным размышлениям.  В памяти всплыл вопрос, заданный мне Надей Брагиной во время недавней встречи.  «Доволен ли я женитьбой? Нет, нет и нет, -   мысленно отвечал я. - Надо признать горькую истину: моя семейная жизнь не сложилась. Я снова оказался у разбитого корыта. Развод неизбежен. Но самое страшное: развод ничего не изменит в моей жизни.  Одно дело, когда человек разводится с нелюбимым человеком, чтобы соединиться с любимым. Мне же не с кем соединяться. Я обречен на одиночество. Кто виноват? Виновата, конечно, Тоня. Это она подцепила меня на крючок. Она хотела любой ценой выйти замуж. Опытная, виртуозная любовница, она сначала посадила меня на сексуальную иглу, влезла в душу,  насильно затащила в ЗАГС, а потом что называется «кинула».  Первый неудачный брак меня подкосил. Я упустил девушек, с которыми мог бы быть счастлив. Например,  Люсю Ольхович…
Впрочем, Тоня не худший вариант. Долгое время она искренне любила меня. Ни одна женщина  не доставила мне столько наслаждения, как она.  Надо признать, в сексе ей нет равных».
Мелкие капли дождя застрекотали по стеклам окон. Депрессия схватила меня за горло. Я оделся и пошел на почту, чтобы отправить  в Банчурск посылку. Прогулка успокоила  нервы и отвлекла  от мрачных мыслей.
Утром   я снова впал в депрессию. Я не мог готовиться к занятиям: параграфы из учебников не лезли в голову. Чтобы успокоить нервы, я взял баян, немного помузицировал. Но нервная система  продолжала накаляться. Услужливая память выбросила из запасников образ Ксюши и Ройтмана. Я вспомнил, как в разговоре со мной она защищала его.   Теперь мне было понятно, почему она стала его адвокатом. Она просто влюбилась в него! Я представлял, как она, трепеща от любви, прогуливалась с ним по коридорам института. В ярости я метался по комнате: «Ах, ты, дрянь! Змею на шее пригрел». 
 
   29

В письме от 10 мая Ксюша писала:
«Конечно, я расстроилась, что мы ничего не приготовили к приезду Ромы, но с этим я уже смирилась. Буду как-нибудь крутиться и искать выход из положения.
Очень переживаю по поводу будущей жизни. Намедни полночи не спала, все кошмары в голове крутились.
Рома очень хорош, на мой взгляд. Я без него, конечно, не смогу.
Ты пока думай, приедешь ты летом или нет. Конечно, экономия – это хорошо, но, может быть, не в этом случае? Правда, у тебя, наверное,  есть  и другие причины, которые я безоговорочно и заранее принимаю. Я просто хочу сказать, что было бы неплохо, если бы ты приехал по двум причинам:
1) Рома бы к тебе побольше привык;
2) Можно было бы побольше привезти вещей. Ведь надо везти Ромину одежду, книжки, игрушки, а сама я, кроме Ромы и коляски, вряд ли что смогу унести.
Я, конечно же, нисколько не настаиваю (ты меня хорошо знаешь). Если не приедешь, мы все равно справимся. Решай и о своем решении напиши мне пораньше, чтобы я заранее могла купить билеты».
Ее письмо импонировало мне доброжелательным тоном, чуткостью.  В ее письмах отражалась лучшая часть ее личности. Если бы у людей было заведено, что муж и жена живут врозь, а поддерживают отношения только при помощи писем, то мы бы были идеальной парой. В нашей семье царила бы настоящая идиллия. Но когда мы жили вместе, мир и покой покидал нашу семью, жизнь превращалась в ад. 
Я решил не ехать в Банчурск летом. Моя поездка в свете будущего развода была неуместна. Кроме того, мне не хотелось встречаться с тестем-психопатом, который во время прошлого моего визита чуть было меня не покалечил.
В первом варианте ответа я написал правду: «Твой последний приезд, наши ссоры без ссор избавили меня от последних иллюзий. Я высоко ценю тебя – ценю твой ум, трудолюбие, порядочность, обостренное чувство долга. Но из-за несходства (или, наоборот, идентичности?) характеров мы не можем жить вместе. Даже тогда, когда мы занимаем одно и то же пространство,  между нами пропасть. Пришло время принять тяжелое, но неизбежное решение». Но я не смог, не решился  отправить это письмо. Не хватило духу. «Приедет, поживем еще немного, а там видно будет», - решил я.
Я написал другой вариант письма, более сдержанный:
«Приеду ли я летом в Банчурск? К сожалению, в этом году не приеду. Встретиться с вами мне мешают сразу три причины. Во-первых, недостаток денег (не могу же я объедать твоих родителей). Во-вторых, до осени мне надо закончить пособие по культуре речи (Суворова недавно на заседании кафедры обвинила меня в невыполнении плана научной работы). В-третьих, в августе  мы все равно встретимся. Конечно, если бы вы не собирались приехать в Везельск, то я бы махнул рукой на пособие и помчался бы к вам на последние деньги».


Часть 3

Побег из ада

1

Она приехала 31 августа. Я встретил ее на вокзале.  Зашел в вагон, в котором она ехала. Двое суток она провела в пути и выглядела изможденной и постаревшей. Она улыбалась, старалась быть приветливой. Я тоже  изобразил радость встречи,  но ее зеленовато-бледный цвет лица, желтоватые  зубы  подействовали на меня отталкивающе. «Если сегодня опять ночью получу травму, разведусь», - решил я.
Мы взяли в руки многочисленные тюки, которые она привезла,  и направились на стоянку такси.
Дома занялись любовью. Она старалась, но ее природный дефект снова дал о себе знать, и  я получил серьезную травму.  Снова жжение, снова изматывающий зуд на кончике члена. Но меня мучила не только чисто физическая боль. Мне казалось, что снова открылась язва в душе. Я не мог больше жить с нею, но не знал, как начать разговор о разводе. Мне было не по себе  оттого, что я морочил ей голову, шарахаясь из одной крайности в другую: то заявил о разводе, то предложил снова попытать счастья. Она поверила, что у нас наладится семейная жизнь, и переправила в Везельск  два контейнера с вещами – один из Банчурска, другой из Киева от сестры. Столько энергии потрачено на пересылку. И вдруг я теперь снова  скажу, что решил развестись. Значит, все вещи придется отправлять назад. Снова хлопоты, возня. Но что делать! Я искренне  надеялся на то, что мы сможем жить вместе. Но моя надежда оказалась иллюзией.  Духовная и психологическая связь с нею была полностью разорвана. Ее плохое настроение, угрюмое лицо уже не вызывали у меня сострадания.  Жалость к ней потухла,  будто у  меня в душе произошло короткое замыкание.  Теперь Ксюша вызывала у меня только одно желание –  не видеть, не слышать ее.   
Неудачная брачная ночь поставила точку на наших сексуальных отношениях. Я разговаривал с нею холодным, отчужденным тоном, да и то только по хозяйственным делам. Так мы прожили  два дня. На третий день ее нервы не выдержали, она вышла из себя, закричала со слезами на глазах:
- С тобой невозможно жить! Давай разведемся.
Я ждал эту фразу, как рассохшаяся на знойном солнце земля ждет дождя.
Она думала, что я начну успокаивать ее,  убеждать, что она неправильно истолковывает мое поведение, но она ошиблась. Я сказал спокойно:
-  Хорошо. Я согласен. Давай разведемся. Мы не можем больше жить вместе. Наш брак исчерпал себя до конца.
Мое внезапное согласие вызвало у нее шок,  но путь к отступлению ей был отрезан. Я не стал откладывать бракоразводный процесс в долгий ящик, я стал ковать железо пока горячо. У меня уже был опыт. Я знал, куда пойти, что делать.
-  Если мы решили развестись, то  будем действовать решительно и грамотно. Чтобы нас развели с первой попытки, заявление напиши ты, - предложил я. -  Тогда судья не будет медлить с окончательным решением.
Она написала заявление под мою диктовку, и мы отнесли его в суд нашего района – двухэтажное здание, расположенное недалеко от центра города. 
В назначенное время мы явились в указанный кабинет.  Судьей  оказалась женщина лет тридцати пяти. Она с любопытством смотрела на нас, людей образованных, преподавателей вуза, которые не могли найти между собой общего языка.
Хотя истцом была Ксюша, выступать с речью и обосновывать необходимость развода пришлось мне. Я решил быть полностью  откровенным: судью, как и врача, не следует стесняться.   
- Решение о разводе побудили нас принять несколько причин, - сказал я эмоционально. -  Первая: несовместимость характеров,  - говорил я. –  С первого дня супружеской жизни мы находимся друг с другом в состоянии тяжелого непрекращающегося  конфликта. Я не выхожу из состояния депрессии. Это не жизнь, а настоящий ад. Вторая причина: сексуальная несовместимость.  Между нами  отсутствуют интимные отношения. Они просто невозможны по анатомическим причинам. Особое ваше  внимание я хотел  бы  обратить  на то, что уже почти два года мы живем врозь и не ведем совместного хозяйства.
Судья задала вопросы Ксюше. Та вдруг дрогнула и проговорила:
-  Это я его не устраиваю, а не он меня.
По ее бледным изможденным щекам  потекли слезы. Ее поступок меня изумил:  я был уверен, что она сама тоже хочет развода, она же вставляла палки в колеса бракоразводного процесса. Меня охватил ужас: «Что она делает! Зачем растягивать агонию!»
На лице судьи появилась озабоченность. Еще б немного, и она бы отложила принятие окончательного решения, назначив новое судебное заседание. Нужно было срочно спасать положение.  Я вмешался.
-  Мы взаимно не устраиваем друг друга! – сказал я. - Потому-то мы и не живем вместе. Фактически мы давно не являемся мужем и женой. Официальный развод – это пустая формальность. 
Нас развели с первой же попытки! Из суда мы возвращались отдельно друг от друга. Я шел по улицам, залитым дождем. Как в детстве, мне хотелось пробежаться по лужам. Душа моя пела: «Я свободен! Трехлетний кошмар закончился».
Если развод с Тоней я воспринимал как трагедию и  страдал,  то день развода с Ксюшей стал одним из самых счастливых в моей жизни.   
Когда я пришел домой и залез в горячую ванну, из груди моей вырвалась ликующая песнь жизни (в ванной была хорошая акустика). Видит бог, я не хотел дразнить Ксюшу. Мне и в голову не пришло, что мое пение может быть ей неприятным. Вдруг ее тяжелый кулак несколько раз с силой опустился на дверь с внешней стороны. От неожиданности я вздрогнул. В коридоре раздалось ее злобное рычание. В ответ  я тоже издал угрожающий рык. Чтобы у нее не возникло больше желания пугать меня, я  вылез из ванны, подошел к двери ее комнаты, куда она укрылась, и несколько раз стукнул по ней.
Когда была готова  выписка из  решения суда, я сразу же сломя голову  побежал с нею в ЗАГС, предварительно заплатив в банке необходимую сумму, и получил  свидетельство о разводе.  Я вновь обрел свободу. Началась новая полоса в моей жизни.
С Ксюшей мы жили в разных комнатах, стараясь не попадаться друг другу на глаза. Теперь ее мрачная физиономия перестала меня раздражать. После развода между нами произошло полное отчуждение.
Лишь изредка мы встречались на кухне. Как-то я заговорил о Роме.
- Плохо, что он будет лишен мужского влияния. Чтобы нормально развиваться, мальчики должны общаться с мужчинами. Ну ничего,  дед заменит ему отца, - сказал я.
Мои слова произвели на нее сильнейшее впечатление. Она побледнела, даже позеленела от переживаний. Она боготворила сына, и мысль о том, что из-за нее он будет чего-то лишен, приводила ее в отчаяние. Чтобы снять с себя вину, она предприняла попытку помириться со мной.
Как-то я лежал на кровати, читал книгу. Раздался робкий, тихий стук в дверь.
В комнату в домашнем халате зашла Ксюша, остановилась у двери.  Она мне напомнила провинившуюся ученицу, которая с повинной головой зашла в кабинет к директору школы. От волнения ее щеки, шея и грудь были багровыми, руки дрожали.
-   Я чувствую себя виноватой…- тихо проговорила она, не глядя на меня. - Я не хочу брать ответственность за развод.  Вобщем, если хочешь,  мы можем жить вместе…  Я готова... Ты можешь иметь других женщин, если тебе нужно.  Я не возражаю…
«Какая ж порядочная женщина захочет стать любовницей женатого мужчины, - пронеслось у меня в голове. – Да и куда я буду водить женщин? А главное ради чего я должен изворачиваться, лгать. Мне нужна настоящая семья, любимая женщина». 
Я  не испытывал к ней ни малейшей жалости. Слишком много страданий она мне причинила. Ни за какие сокровища мира я не вернулся бы в ад, из которого мне удалось вырваться.   
- Нет, - сказал я твердо, даже с какой-то тайной мстительностью. –  Наш брак был ошибкой. Я не могу с тобой жить. Всю ответственность за развод я беру на себя.
- Ну ладно, - сказала она. 
Ее лицо мгновенно приняло выражение покоя. Выполнив свой долг перед сыном, она вышла из комнаты. 
Один раз, сидя за кухонным столом, я в присутствии Ксюши сравнивал фотографии двух своих сыновей. Когда я смотрел на изображение Саши, по телу разливалось сладостное тепло, образ Ромы не вызывал у меня  никаких эмоций.  Я понял, что  любовь отца к ребенку не является инстинктивной, для того, чтобы  она  возникла, отец должен общаться с ребенком, заботиться о нем. Я прожил с Сашей четыре года,  прикипел к нему душой. Поэтому первый развод  вызвал у меня невыносимые  страдания, длившиеся не менее семи лет. С Ромой в общей сложности я общался не более месяца. К тому же он был в то время младенцем. Я не успел его полюбить. Поэтому второй развод не вызвал у меня ничего, кроме ликования. 

Поведение Ксюши продолжало меня удивлять. С каждым днем она все больше и больше мрачнела. Было такое впечатление, что она страдает из-за развода. Многие ее поступки выходили за рамки нормы.
Как-то раз я открыл свой фотоальбом и увидел там зияющие пустоты - отсутствовали все фотографии (в том числе групповые),  на которых были запечатлены Ксюша  и Рома. Я догадался, что их изъяла Ксюша. Я был вне себя от возмущения и негодования. Я бросился к ее комнате.
-  Зачем ты забрала  фотографии? - спросил я у нее.
-  Зачем они тебе? Предаваться воспоминаниям… Философствовать. Сравнивать. Обойдешься… 
-  Это мое дело, что мне с ними делать. На них не только твое изображение. Например, московские фотографии…  Они же сделаны до брака. Верни.
-  Могу вернуть. Только вырежу себя и сына.
- Ты что, обезумела?
- Думай, что хочешь!
- Тебе, легче оттого, что ты их забрала?
- Да, легче.
Она так и не вернула мне фотографии. После этого эпизода я стал ее побаиваться «Наследственность у нее  тяжелая. Ее отец   почти сумасшедший. Вдруг от переживаний  она тоже обезумела, - думал я. – Еще решит мне отомстить, например, подсыплет мне отравы в еду или ночью перережет горло».
Желая досадить мне, она сделала два циничных признания.   
- А помнишь тогда… Я тебя обманула…  когда сказала, что меня не отпускают, - сказала она.
- Все ясно, - мрачно проговорил я.-  Значит, никто тебя не пытался заставить отрабатывать три года… 
На душе было гадко. Я чувствовал себя лохом, которого мошенники обвели вокруг пальца.
- И еще знай, - сказала она. – В Березовске у меня был любовник.
- Когда?
- Все  годы. После возвращения из аспирантуры.
- Значит, когда ты писала мне любовные письма, когда приезжала ко мне летом, у тебя был любовник?
- Да.
Ее признание вызвало у меня не ревность, на которую она, видимо, рассчитывала, а чувство омерзения. Когда я женился на ней, я видел, что она некрасива, не сексуальна,  не общительна, но я не сомневался в ее порядочности. Оказалось, что в нравственном отношении она так же уродлива, как и в физическом.
- Помнишь, в восемьдесят восьмом году после летней встречи со мной  ты писала, что забеременела.  Просила разрешение родить. Может, ты забеременела от него, а не от меня?
-  Нет, от тебя, - выдавила она.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю.   
Картина прояснилась. У нее был любовник,  который не собирался на ней жениться. Ей же хотелось иметь ребенка. В моем лице она нашла слабое звено. «На какие только ухищрения, ложь, подлость не пойдет женщина,  чтобы родить ребенка, чтобы стать матерью», - подумал я.
- Уж если ты решила быть откровенной, то скажи: Рома мой сын? – спросил я. – Ты ведь как раз в апреле уезжала…
- Это тебя не касается. Неважно, кто его биологический отец. Это мой ребенок. Ты не имеешь к нему никакого отношения.
Уже позднее, когда я обдумывал ее откровения, меня осенило: «А ведь в Москве, в аспирантские годы, какое-то она время спала с Артуром-армянином».  В памяти всплыли эпизоды: багровая от алкоголя, она выходит с ним  из ванны; я застаю его у нее в гостях,  на его лице ехидная, сальная ухмылка, он бросает циничные фразы; года три назад она сказала о нем: «Это подлец!».   Я не мог понять, почему раньше я не догадался об их связи. Ведь еще семь лет назад я обладал всеми необходимыми фактами. Но я не сделал правильного  вывода. Мой мыслительный аппарат был почему-то заблокирован.  Если бы я знал, что она отдавалась Артуру, то никакая жалость и чувство долга не заставили бы меня жениться на ней.
«Я развелся с Тоней, потому что она мне изменила. А  разве Ксюша лучше? - думал я. – С Тоней, по крайней мере,  я семь лет  наслаждался сексом. Ксюша принесла мне одни страдания».
В другой раз она потребовала, чтобы я приводил домой  любовниц. 
- Мне легче будет,  если я увижу,-  говорила она истерично.
- Я бы рад помочь тебе, - сказал я, - но у меня пока нет женщины.
«Какая порядочная женщина пойдет в квартиру, где обитает жена, пусть даже бывшая, - думал я. – Кому хочется оказаться в центре скандала».
Мне действительно некого было привести домой. Женщины, с которыми  я общался летом, сошли с моей орбиты,  новых же знакомств я не завязал.
Ксюша подавляла во мне всякое творческое начало, всякую инициативу. Я даже дневник прекратил вести.   
  Когда в очередной раз она сделала выпад против меня, я сказал ей:
- Я даже не знаю, кто с тобой может жить. Это невозможно. Я тебе ставлю окончательный диагноз: к супружеской  жизни не пригодна.
Мы занялись разменом квартиры. В объявлениях, которые мы размещали в  рекламных газетах, мы указывали свой адрес, а также номер телефона Травкиных.  Первоначально мы попытались поменять  свою квартиру на двух- и однокомнатную квартиры. На это предложение был только один отклик. Двухкомнатная квартира была большая, светлая, в хорошем районе. Но однокомнатная  квартира, предназначавшаяся для меня,  была микроскопическая,  обшарпанная и находилась в старом доме  возле железнодорожного вокзала.  Ксюшу устроил вариант обмена, но я не согласился. Она, как всегда, ничего не говорила, но давила на меня психологически. Я не выдержал давления.
- Сначала ты вообще отказывалась от квартиры, говорила, что не претендуешь на нее. А теперь ты хочешь загнать меня в собачью конуру! – сказал я раздраженно.
- А ты хотел всю квартиру заполучить?  Выгодный раздел: мне сына, а тебе квартира, - съязвила она. -  Это не мне квартира.  Это Роме. Это ему дали! – В ее голосе послышались истеричные нотки.
- Я никогда не претендовал на всю квартиру. Поверь, - сказал я убежденно. - Но я хочу получить полноценную однокомнатную квартиру. Я ждал ее двенадцать лет. Я дрался за нее не на жизнь, а на смерть. Другого шанса у меня не будет.
- Если бы не мы с Ромой, то тебе одному  ее бы не дали.
-  Однокомнатную я получил бы на год раньше. Ее незаконно отдали Волошенко. Уж если мне удалось вырвать трехкомнатную, то однокомнатную я и подавно бы отвоевал.
Я замолчал, чтобы собраться с духом и задать ей вопрос, волновавший меня.
- Значит,  ты и на алименты подашь? – спросил я после паузы.
Она  молчала.  «Значит, подаст, - мрачно подумал я. –  А ведь  договаривались. Ее коварство  не знает границ».
- А ведь ты даже записку написала… Я ее храню.
- Она не имеет юридической силы.
-  Знаю. Но имеет моральную. Значит, подашь? – спросил я удрученно.
- Нет.
- Ну и на том спасибо.
У меня камень с души упал. Если бы мне пришлось платить алименты сразу двум женщинам, то у меня бы не осталось ресурсов на третий брак, и я бы обречен на монашеское существование. А я еще надеялся встретить свою женщину и обрести с нею семейное счастье.   
Как-то я сказал ей, что она нравится Макарову. Она не поверила.
- Это он убедил меня жениться на тебе. Он часами превозносил твои добродетели.   
В ее глазах вспыхнул интерес. Было заметно, что  информация о симпатии к ней Макарова приятно удивила и взволновала ее.   

2

В  декабре по издательским делам в Везельск  приехал Макаров (с ноября мы вместе  с ним выпускали газету).  Его внешний вид радикально  изменился: в черной кожаной куртке и нутриевой шапке он выглядел вполне цивильно.
Я поселил его в моей комнате.   
- Когда-то ты расхваливал Ксюшу. Убедил меня на ней жениться, - сказал я. - Теперь она свободна. Теперь ты сам можешь  жениться на ней. Не хочешь жениться, можешь просто покрутить с нею роман. Психологически она готова к твоему донжуанскому  натиску.
- Нет, я не готов, - промямлил он. – Она не в моем вкусе.
- А что же ты меня уговаривал жениться на ней! - возмутился я. –  Она тоже была не в моем вкусе. Как можно было вмешиваться в чужую жизнь!
Поздно вечером мы вышли с ним из дома прогуляться по городу. Направились  на центральную площадь. Навстречу нам в искусственной тигровой шубе шла Ксюша.  Увидев нас, она  пошла в обратном направлении, чтобы избежать встречи с нами. К площади вела только одна дорога. Мы шли по ней, а Ксюша уходила все дальше и дальше. Создавалось впечатление, будто мы гоним ее по дороге, как пастухи гонят овец.
- Давай свернем куда-нибудь. Пусть пройдет,  - сказал Макаров каким-то фальшивым сочувственным тоном. Как и в былые времена, он играл показную романтическую роль  гуманиста.
- Я не хочу играть с нею в глупые игры, - сказал я с досадой. -  Что ей мешает  идти домой? Почему мы должны из-за нее менять свой маршрут? Если у нее крыша едет, то это не значит, что я тоже должен  вести себя как сумасшедший. 
Мы  приближались к площади, а она с упорством параноика удалялась от нас.   Когда мы дошли до площади,  мои нервы не выдержали - я повернул назад, а затем свернул в темный переулок, освободив проход для бывшей жены.

     3

Нам, наконец, удалось найти неплохой вариант обмена, в результате которого каждый из нас получил по большой однокомнатной квартире в нашем же доме.
День переселения был полон драматизма. Ксюша пребывала в тяжелом депрессивном состоянии. У нее была мрачная физиономия. Вокруг нее была тяжелая аура. Ей не нравилась квартира,  которую она получила в результате обмена. Ее настроение передалось и мне. Меня тоже охватила тяжелая депрессия. Хотелось взвыть по-волчьи. Мне стало казаться, что мы совершили невыгодный обмен. Возможно,  меня угнетала перспектива полного  одиночества.
Виктор и его родители, с которыми мы менялись,  смотрели на нас с некоторой тревогой. Я услышал, как мать Виктора, рыжеволосая женщина лет шестидесяти, сказала кому-то: 
- Как бы они не передумали…
Мы уже перетащили половину вещей, когда я остановился, сел на чемодан в коридоре трехкомнатной квартиры.
- Давай откажемся от обмена, восстановим статус КВО. Мы еще имеем право. Все издержки возьмем на себя. Найдем вариант получше, - сказал я Ксюше.
- Так потом мы все равно будем разменивать? – спросила она.
Ее вопрос меня удивил. Значит, она все еще надеялась, что мы будем жить вместе.
- Да, - сказал я твердо.
- Тогда лучше сразу.
Мы продолжили перетаскивание вещей.
Она заявила, что обе кровати она забирает себе.
- Вторая кровать понадобится для Ромы, - сказала она.
Я помнил, что обе кровати мы купили на ее деньги. Но три года назад  цены были на порядок ниже, чем сейчас. Сейчас мне было не по карману приобретение хорошей мягкой кровати. «Своего ничего не упустит, - подумал я с досадой. -  Знал бы, чем это все кончится, то купил бы на свои деньги».
Я не возражал, только попросил   разрешить мне попользоваться ее кроватью до покупки другой кровати.
Наконец, мы перетащили вещи. Я остался в квартире один. С каждой минутой мне  становилось все легче и легче. На следующий день от депрессии не осталось и следа. Стоило Ксюше исчезнуть из моего мира, как наступило просветление. Я понял, что она вносила в мою жизнь хаос, разрушение, болезнь. 
Через неделю Ксюша напомнила мне о кровати. Мы сходили с нею в хозяйственный магазин,  купили  односпальную железную кровать (на другую у меня не было денег), принесли ее в мою квартиру. Я частями перенес в ее квартиру деревянную кровать - единственную в жизни кровать, на которой мне удобно было спать.
После размена квартиры я держался от Ксюши на расстоянии. Она крайне редко попадалась мне на глаза.  Но в апреле она сама постучала в мою дверь и попросила опустить с верхней полки шкафа тяжелый ящик. Я выполнил ее просьбу, хотел уйти, но она попросила меня задержаться. Смущенная, с красной шеей, она сидела на кровати.
- Ко мне пристает старик с седьмого этажа, - сказала она.
Не думаю, что старик, отец Виктора,  представлял угрозу для ее безопасности. Она пыталась вызвать у меня ревность.
Затем она рассказала какой-то фривольный анекдот о каком-то мужчине, который в обнаженном виде оказался с женщиной в одной ванне. Я не помню сюжета анекдота, но смысл такой: мужчина никак не мог догадаться, что женщина хочет заняться с ним сексом. 
Я ушам  своим не верил!  Она пыталась меня соблазнить. Не знаю, чем была вызвана ее попытка. Может, дало о себе знать длительное воздержание от половой близости.  Но какой бы ни была причина, я решительно уклонился от близости. Мне удалось вырваться из ее больного мира,  и возвращаться туда было смерти подобно.
Летом приезжал Макаров. Я еще раз пытался свести его с Ксюшей. Но он решительно отказался. Она не заинтересовала его даже как любовница.
Она активно занималась обменом везельской квартиры на квартиру в Березовске. В августе обмен состоялся. Она попросила меня помочь ей переправить вещи.
- Ведь ты сам виноват, что они оказались здесь, - буркнула она.
- Конечно, помогу.
Я пригласил товарищей – Дорошенко, Травкина. Мы загрузили пятитонный контейнер до отказа. Не удалось только втиснуть прихожую (Ксюша подарила ее Травкину). Она пригласила нас к себе в гости, чтобы отблагодарить за помощь.  Выпивка и закуска были обильными. Мне не стыдно было перед товарищами. Хотя Ксюша почти не проронила ни слова в нашей компании, Дорошенко отозвался о ней как об умной женщине.
С работой  у нее сложилось хорошо. Ее взяли назад на кафедру русского языка родного пединститута. 
Она исчезла незаметно. Я даже не знал, в какой день она  уехала. Просто она перестала попадаться на глаза, и я догадался, что ее больше нет в нашем городе.   


 
Самая добрая ведьма
рассказ
Подходил к концу второй год моего пребывания в Москве. В конце  апреля  мой сосед по комнате Сергей Стариков, аспирант кафедры истории партии, предложил мне выбраться на природу.  Я охотно согласился: корпеть над диссертацией мне порядком надоело, весна пьянила, затуманивала сознание.
Сергей предупредил, что с ним будут две  аспирантки с его кафедры. 
Наша компания по тропинке шла в сторону небольшого леса.
Я заметил, что понравился одной из аспиранток.  Она смущалась, краснела, говорила мало, ловила каждое мое слово. Ее звали Таня. Ей было лет двадцать пять.  Она была невысокого роста. У нее была   красивая попка, красивые бедра,    средней длины темно-каштановые волосы, карие глаза.  Ее вполне можно было бы считать привлекательной, если бы не изогнутый нос, и не толстые очки, сидевшие на  носу.
У меня давно не было нормального секса, и я подумал, что  надо всерьез заняться этой девушкой.
Когда мы отстали от остальных, я предложил ей встретиться. Она согласилась.
  На следующий день вечером мы вышли из общежития и пошли по улице, идущей по окраине Москвы. На Тане был черный свитер и синие джинсы. Мы шли на некотором отдалении друг от друга. Мне не хотелось, чтобы аспиранты подумали, что у нас роман. Тем более, в последнее время ко мне снова стала проявлять интерес Нина - стройная и красивая соседка:   на кухне она разговаривала со мной  доброжелательным тоном, давала какие-то кулинарные советы; один раз она  даже пригласила меня к себе в гости; кроме того,  она восторгалась моим буриме, хотя на конкурсе я не занял первого места.  Я уже собирался пригласить ее в театр или в кино, прекрасно осознавая, что  этот поход закончится браком.  Лишь мысль о возвращении к сыну и бывшей жене удерживала меня от решительного шага.
Мы шли медленно. Таня старалась быть интересной собеседницей. Ей, историку,  были известны некоторые любопытные  факты. В тот вечер, например,  я впервые узнал, что никаких двадцати восьми панфиловцев, погибших под Москвой,  не было, что вся эта история  основана на вымысле какого-то  журналиста.
  Во время прогулки мне удалось узнать некоторые подробности ее жизни.
Она родилась и выросла во Фрунзе (впоследствии он стал называться Бишкеком).  Ее мать была  врачом, отец – инженером.  После окончания школы поступила в Томский университет на исторический факультет и закончила его с красным дипломом.
- А почему  Томский? – поинтересовался я. – Разве не было вуза  поближе к Фрунзе?
- Были. Но туда принимали только за взятку, - сказала она.
Затем около двух лет она проработала ассистентом в Бийском педагогическом институте на кафедре истории. Получила направление в аспирантуру.
- Почему вы поступили на кафедру истории партии? – спросил я. – Это был сознательный выбор?
- Нет. Я бы хотела заниматься историей. Но направление дали только на эту кафедру.
- Я так и знал, - сказал я. – Добровольно заниматься историей партии вряд ли кто захочет.  А какая у вас тема?
- «Роль партийной организации на промышленных предприятиях Бийска».
-  Вам не позавидуешь. Мне тоже навязали тему. Но все-таки она не такая противная. Если бы мне предложили такую тему, как у вас,  то я бы, наверно,  с ума сошел от тоски. 
Она молча улыбалась.
Когда мы возвращались назад,  уже стемнело. Я свернул с дороги, увлек ее за собой. Остановились на пустыре.  Я обнял ее, начал целовать в губы. Она неумело отвечала на мои поцелуи.  Насладившись поцелуями, я приподнял  свитер, освободил грудь и стал целовать упругие соски. Она не отталкивала, наоборот, ее нежные руки робко прижимали мою голову к ее телу. Ее учащенное дыхание раскрепощало и возбуждало меня. Я приподнял голову, посмотрел на нее: ее глаза были закрыты, рот полуоткрыт.  Я положил свои  руки на ее упругие ягодицы, слегка опустился, прижал   к себе ее тело… 
На следующий день ее соседка   надолго уехала из города. Вечером я пришел к Тане. Мы пили чай, говорили. Меня томило желание. Я поцеловал ее в губы. Она ответила. Когда я снимал с нее одежду, она помогала мне. Она легла на спину. Я  вошел в нее. Ее руки обвивали мою спину.  Глаза были закрыты. Она тяжело дышала. Разрядившись, я лег рядом с нею, гладил ее волосы,  упругие груди, целовал мягкие губы. Когда мы встали с кровати, на простыне я увидел маленькую капельку крови. «Неужели девственница?» - пронеслось у меня в голове. 
- У тебя были до меня мужчины? - спросил я.
- Нет.
-  Так значит, я у тебя первый? – Я не верил своему счастью.
- Да, - ответила она тихо.
Мне показалось, что она не только не гордится, а наоборот, стыдится, что до сегодняшнего вечера была девственницей.
В первый раз в жизни (и, как оказалось, в последний) мне попалась девушка, у которой я был первым мужчиной. В те минуты меня переполняла гордость собой. Я возблагодарил Бога:  «Спасибо тебе, Господи, за Таню. Если бы Ты не послал мне эту девушку, то я никогда не узнал бы, что такое быть у девушки первым». 
С этого дня мы с моей новой подругой стали регулярно заниматься сексом – либо у нее, либо у меня в комнате.
В постели она была слишком застенчива, закрепощена и  пассивна.  Она не выдерживала никакого сравнения с Тоней, моей бывшей женой, сексуальное поведение которой воспринималось мною как  эталон.
Как-то  я шепнул девушке:
- Танечка, а теперь давай ты сверху.
Она послушалась, переместилась наверх. Мы соединились.
- А теперь двигайся, - попросил я.
Она послушалась, стала двигаться.  Но ее движениям не хватало энергии, страсти.
Тоня же в  позе «наездницы» Тоня была неподражаема:  ее тело с огромной скоростью и энергией то опускалось, то взмывало вверх, а большая грудь касалась лица, сосок попадал мне в рот, и я успевал его поцеловать. Ее влагалище было горячее, живое. Во время оргазма она вскрикивала и кусала свой палец.
В другой раз я сел на стул, а Таню посадил к себе на колени лицом к своему лицу. Мы соединились. Но дальше этого дело не пошло. Таня не смогла двигаться. 
С Тоней же в этой позе я всегда испытывал глубокий оргазм.
Я  опробовал с Таней  еще одну позу, которую мы практиковали с бывшей женой.  Я лег головой к ее ногам Тани, стал целовать влагалище. Пенис уперся ей в лицо. «Интересно, догадается ли она целовать его», - подумал я. Она догадалась. Но поцелуи ее были робкими, неумелыми.
Таня не волновала мне кровь.
Когда мы занимались любовью в моей комнате, пружина кровати издавала громкий ритмичный скрип.  Нина, жившая через стенку, пришла в ярость. Один раз на кухне она даже устроила мне скандал якобы из-за того, что рисовая каша, которую я готовил, пролилась на электрическую плиту. Но я понимал: причина ее истерии другая – ревность.  Я не сдержался, ответил ей:
- Успокойся, Нина! В чем дело? Залил – уберу. Зачем ругаться!  Возьми себя в руки.
- Вот женись на такой!  - сказал я в ее присутствии другим аспиранткам, бывшим в это время на кухне. - Сживет со света.
Нина смутилась и покинула кухню.  После этой перепалки сближение между нами стало невозможным.
Все в общежитии знали, что мы с Таней «спим», но, так как я не собирался на ней жениться, мы продолжали скрывать нашу связь. Это создавало нам дополнительные трудности.  Например, я не мог прямо спросить у Сергея, когда он вернется домой, и, занимаясь сексом, мы боялись, что он придет раньше обычного и застанет нас «на месте преступления». Во время полового акта мои нервы были напряжены. Таня волновалась еще больше. 
Иногда мы вместе ходили с нею в кино, гуляли по городу. Она большей частью молчала, но иногда из ее уст вылетали слова наивные, романтические. 
Как-то мы стояли на остановке. Недалеко от нас на асфальте под дождем валялся пьяница.
- Давай ему поможем, - сказала она. – Вдруг это больной.
Какой больной! По его мычанию нетрудно было определить, что это пьяный мужик.  Как ему поможешь? Взять под руки и вести домой? Это небезопасно. Он мог неправильно истолковать наши действия и врезать по уху. К тому же он был в грязи. Я бы запачкал  рубашку и брюки.
- Таня, я не знаю, как мы можем ему помочь, - сказал я. – Конечно, мы можем вызвать скорую или милицию. Но и в том и другом случае его заберут в вытрезвитель. Вряд ли он поблагодарит нас за такую помощь. 
Она  была расстроена.
Как-то я ехал в переполненном автобусе (без Тани).  Приближалась моя  остановка. Пора было пробираться к выходу. Передо мной стоял высокий  грузный высокий, крепкий старик лет семидесяти пяти с лысиной, с  крючковатым сизым массивным носом.
- Извините, вы на следующей остановке выходите? – спросил я его вежливо. 
- А какое твое дело, выхожу я или нет?  - сказал он злобно. 
В меня воткнулось копье его ненавидящего взгляда.  Он смотрел на меня сверху вниз.
Меня захлестнуло раздражение. Появилось сильное желание сказать старику что-нибудь оскорбительное. Но я сдержался. Не хотелось пачкаться в грязи скандала.
Я промолчал, но мне интересно было, почему он так прореагировал на мой вежливый вопрос.
-   Скажите, как я должен был спросить у вас, чтобы вы не рассердились? – спросил я.
- «Разрешите пройти», -  сказал старик, не глядя на меня.
- Но если бы вы тоже выходили на этой остановке,  зачем мне проходить, толкать вас?
Пассажиры были на моей стороне. Они с неприязнью смотрели на старика. Но ему все нипочем: на лице его застыло наглое самодовольное выражение.
Я  вышел на остановке. Автобус увез старика дальше. Я долго не мог забыть оскорбление. 
Вечером я рассказал Тане об  инциденте.
- Скажу тебе честно: сегодня я перестал уважать старость, - заключил я свой рассказ. – Я возненавидел стариков.  Высшая кора головного мозга у них уже атрофировалась, и рассудок уже угас, но другие отделы мозга еще кое-как функционируют. Эти живые трупы как неприкаянные  бродят по городу и отравляют жизнь нормальным людям.
Из-за головной боли у меня  разыгралось злобное воображение.  В присутствии Тани  я стал вслух придумывать «сценарий» фильма, который назвал «Дилемма спасателя»: 
«Началась война. С минуты на минуту произойдет ядерный взрыв.  Бункер переполнен до отказа. Треть мест занята стариками. Среди них выделяется грузный  старик с крючковатым сизым носом и с лысиной. Наверху остаются десятки детей и молодых женщин. Если они не попадут в бункер, они погибнут. Спасатель Федор,  руководивший эвакуацией, решает мучительную дилемму: кому сохранить жизнь – детям или старикам.  Сверху слышится детский плач. Федор принимает решение. Он берет в руки мегафон.
- Уважаемые граждане, - говорит он. – Наверху много детей и женщин. Их надо спасти. Без них вся нация погибнет.   Я обращаюсь к людям старше семидесяти лет. Прошу вас покинуть бункер. Мне тяжело просить вас об этом, но у нас нет другого выхода. Ваши места займут дети и их матери. Вы пожили. Вы послужили обществу и государству. Спасибо вам. А теперь вы должны умереть как герои.  Люди никогда не забудут подвиг, который вы совершите сейчас.
Две-три старушки встают и идут к выходу. Остальные не трогаются с места.
Федор еще раз обращается, уже более жестким тоном:
- Граждане семидесяти лет и старше! Немедленно покиньте бункер. Освободите места для детей.
Никто не встает. Федор дает сигнал спецназовцам:
- Выводите их как можно скорее. Через двадцать минут будет взрыв, а нам еще надо загерметизировать…
Ребята подходят к лысому старику с  сизым крючковатым носом:
- Вставай отец!
Тот цепляется за железные прутья, не хочет идти:
- Не имеете права!
- Имеем, отец.   Ты свое пожил. А теперь дай другим пожить.
Они  берут под руки и волокут к дверям бункера, выбрасывают его, как трусливую собаку.
- Сволочи! – слышится его злобный голос.
  Сразу же во внутрь бункера пропускают двух семилетних детишек.
Команда сцецназовцев работает дружно и через пятнадцать минут   на стульях, на которых раньше сидели дряхлые злобные старики, теперь сидят дети и молодые женщины, способные рожать здоровых детей.   Дверь бункера закрывается, герметизируется. Раздается мощный взрыв.   Но все люди в бункере остаются живыми. У цивилизации есть шанс выжить».
У Тани, слушавшей мой «сценарий», сильно  разболелась голова. 
- Мне не понравился твой фильм, - сказала она. – Это ужасно.
Я был растерян. Раньше она никогда не позволяла никакой критики в мой адрес. Каждое мое слово было для нее сакральным.
  Я стал оправдываться:
-  Для себя я тоже не сделал бы исключения. Если я доживу до старости, то сейчас  в здравом рассудке   завещаю: без колебаний отправьте меня на тот свет, если моя смерть поможет спасти жизнь хотя бы одному ребенку. 
Таня держалась за голову двумя руками. На лице ее отражалось боль  и страдание. Я чувствовал себя не в своей тарелке.
- А как бы ты решила эту дилемму? Ты бы предпочла, чтобы погибли дети? - спросил я.
- Не знаю! Но я бы никогда не смогла силой выталкивать стариков.
Мне стало стыдно за свои злобные фантазии. Я думал, что она навсегда разочаровалась во мне. Нет, я ошибся. Она продолжала меня любить. В этот же день она гладила мою голову и разглаживала ладошкой морщинки на моем лбу (природные, а не возрастные). Я понял, что мой образ вошел в глубины ее подсознания: теперь что бы я ни делал, она все равно будет любить меня – как мать любит своего сына, даже если он совершит преступление.
Как и все влюбленные люди, она была чувствительна, ранима, обидчива. Как-то я пришел к ней в гости. Говорил о чем-то несущественном.  Вдруг заметил, что она надулась, затем  вышла из комнаты. Сижу, а ее нет и нет. В чем дело? Куда она исчезла? Вышел в коридорчик. Смотрю, она стоит возле умывальника и не может унять слез. Она смывает их водой, а они снова льются ручьем.
- Ну что с тобой? – спросил я и поцеловал ее в соленую щеку. - Я тебя чем-то обидел?
- Нет.
Конечно, обидел. Но она так и не призналась, какая моя фраза причинила ей боль.
Она была слишком молчаливая и замкнутая. Общение с нею напрягало и утомляло: говоришь, говоришь, а  в ответ  ни слова.  Я предпринимал попытки изменить ее. Как-то я не выдержал и стал распекать ее за то, что с нею скучно.
- Когда общаешься  с тобой, создается впечатление, будто говоришь со стеной! -  бросал я  в ее испуганное лицо раздраженные слова.
Мои обвинения произвели на нее впечатление. Она стала рассказывать о себе, вести диалог, но и после этой моей «воспитательной» эскапады нередко происходили срывы, и она уходила в себя. 
У нее наблюдалась  склонность к мистике. Она возомнила, что обладает ведьминским духом, какими-то чарами. Иногда она  приглушенно говорила мне что-то загадочное. Кажется, она искренне верила в свой дар. Я смотрел на нее с сочувствием и иронией. «Если ты ведьма, то почему же ты даже меня не можешь приворожить?»
Если она и была ведьмой, то  самой доброй на свете. Никогда никому она не сделала зла и даже не помышляла о нем. 
Я бы хотел в нее влюбиться. Лучшей жены, чем она, трудно было себе представить: отличная хозяйка,  добрый человек, страстно любит меня. Но ее образ так и не вызвал у меня химическую реакцию, называемую  любовью. Не хватало какого-то катализатора. 
Ее любимым писателем Достоевский. Я весьма критично отозвался о нем.
- Это писатель-фантаст. Все высасывает из пальца. Нет правдоподобных характеров, образов.  Мир населен какими-то уродами. Все его герои – психически нездоровые люди. События изображает неправдоподобные. Никакой связи с реальностью. Искусственные  скандалы, истерики.   
Она не соглашалась со мной.
- Он много дает сердцу и уму, - говорила она. -  У него много глубоких мыслей.
- Приведи хотя бы один пример.
Она смущалась, умолкала.
Я был бы рад с нею поспорить, но она не могла аргументировать  свою точку зрения.
Летом к ней недели на две приехала мать, и наши встречи на время прекратились. Когда недалеко от станции метро я встретил Таню вместе матерью, женщиной лет сорока восьми, крупной матроной с изогнутым носом и с энергичным выражением на лице,  Таня покраснела и сделала вид, что мы с нею незнакомы.  Мне было неприятно, но я не обиделся на нее. Я понимал, что она не могла представить меня матери.   
Когда мать уехала, наши встречи возобновились.  Таня  призналась мне, что мать распекала ее за пассивность в поиске мужа. «Рано ты поставила на себе крест»,  – говорила она.
  Летом ко мне приехал мой друг Саня Макаров. Я познакомил его с Таней. Она ему понравилась. Правда,  когда он увидел Нину, он был сражен.
- Она просто великолепна! – воскликнул он.
- А ведь она могла быть моей женой, - сказал я удрученно. 
Таня ждала от меня слов любви, но я не мог лгать.  Она не упрекала меня ни в чем, ничего не требовала. Но была подавлена, сумрачна, молчалива. Когда в конце лета она предложила расстаться, я не возражал. Я не хотел отнимать у нее время. Я понимал, что ей надо выходить замуж. Мы перестали встречаться.
В это время в общежитие вселились новые аспиранты. Среди них на нашем, 10-м этаже, появилась Наташа - очень красивая девушка лет двадцати трех с ярко выраженной грудью, с широкими бедрами, очень женственная.  Чуть-чуть выпирающая вперед нижняя губка не только не портила ее, а, наоборот, придавала ей пикантность и очарование.  Ее назначили старостой нашего этажа,  и она не раз заходила ко мне в комнату. Вроде бы по делу. Но нетрудно было догадаться, что цель ее визита другая. Она  улыбалась мне, бросала на меня быстрые интригующие взгляды.   Поразительно, но это факт:  эта красавица, на которую положили глаз многие парни,  проявляла ко мне интерес. Она была в моем вкусе, и я готов был пойти на сближение.  Но я понимал, что стоит мне только раз встретиться с нею, то я потеряю голову и сразу поведу ее под венец. Мне же по-прежнему казалось, что женитьба – это предательство сына.     Возможно, я преодолел бы внутренние колебания, но как-то вечером ко мне прибежала Таня. Тяжело дышит, что-то лепечет, вся пунцовая от волнения. Мне бы сказать ей: «Прости, я не могу продолжать наши отношения», а я смалодушничал, обнял ее, поцеловал, снял с нее одежду, уложил  в постель и овладел ею. Наша связь возобновилась. Я уже не мог изменить ей.  Наташа, узнав о наших отношениях,   перестала со мной  флиртовать. Вскоре она стала любовницей другого аспиранта – сумрачного мускулистого  спортсмена, кстати, женатого, отца двух детей, который, правда,  через полгода развелся и женился на Наташе. 
Как-то уже зимой я пришел к Тане и застал у нее высокого, широкоплечего очкарика. Таня страшно смутилась, но я снисходительно отнесся к гостю.  Мы познакомились. Его звали Виктором. Ему было тридцать лет. Он был аспирантом-физиком. Приехал из Тулы. Внешне он производил впечатление флегматичного, наивного, беспомощного  мужчины.  Как я понял из разговора, он был женат, в Туле у него была квартира.
С тех пор я часто заставал его у Тани, но не ревновал. Я был уверен,  что он не решится овладеть ею.  Увидев его в комнате,  я спрашивал:
- Я не помешал?
Они говорили: «Нет».
Я  пил с ними чай,  разговаривал, потом вставал, прощался:   
- Спасибо, не буду вам мешать.
Я видел, как от смущения багровело лицо Тани. Я оставлял их наедине,  но возвращался к ней в первом часу ночи, когда гостя уже не было.  В эти ночи я  с особой  страстью занимался с нею  любовью.   
Выяснилось, что Виктор не настолько беспомощен, как я думал.  Как-то я увидел в его руках новые Танины лыжи. Оказалось, что он сам  поставил на них крепления.  Я был ему благодарен.  «Слава богу, нашелся добрый человек, который отлично справился с этой тонкой  работой» - подумал я.  Мне самому не хватало ни умения, ни времени, ни инструментов, чтобы  помочь Тане.
Весной она предложила мне съездить в Тольятти, где у нее жили друзья. Билет до Куйбышева стоил  12 рублей.  Я меня не было денег на дорогу.
- У меня есть, - успокоила меня она. –  Родители прислали. 
Мне было неудобно ехать на чужие деньги, но,  в конце концов, я дал себя уговорить.
Друзья Тани, молодые муж и жена, жившие в двухкомнатной квартире,  встретили нас очень хорошо. Мы сидели с ними за столом, выпивали, закусывали.  Мне было неловко: хозяева считали меня будущим мужем Тани, я же не собирался на ней жениться.  После трапезы они  собрались  куда-то идти,  а нам предложили «отдохнуть с дороги».  Таня очень серьезно отнеслась к идее побыть со  мной  наедине. Возможно, ради этого она и ехала в такую даль.
Мы легли с  нею на широкую двуспальную кровать.
Я обратил внимание, что у моей подруги довольно красивое упругое тело.  Грудь, правда, небольшая, зато ноги просто великолепны.  Я обнял ее. Ее тело прилипло к моему телу и затрепетало. Она любила меня.  Видимо, я стал основным мужчиной в ее жизни. 
Я не скупился на ласки, поцелуи, но после оргазма мне хотелось пойти на улицу, а Таня предпочитала  целый день нежиться  со мной в постели.
В конце концов, был достигнут разумный компромисс: после трехчасового лежания в постели мы встали и вышли в город.
На следующий день  мы уехали в Москву.
В июне мы поехали в Архангельское на экскурсию. Еще в дороге мы узнали, что музей закрыт на реставрацию, но не стали возвращаться.  В душе теплилась надежда, что пассажиры ошиблись. Подошли к  усадьбе. Музей, действительно, был закрыт. Посмотрели на строения с внешней стороны и пошли назад. Слева стоял какой-то невысокий дом, рядом с ним росли акации. Я завел Таню в заросли. Ее руки обвили мою шею, а губы потянулись к моим губам.   В этот день мы целовались страстно, как никогда.  Эти поцелуи сполна компенсировали расходы на дорогу и потерю целого дня. 
Диссертацией она почти не занималась. Конечно, тема ее диссертации вряд ли кого могла увлечь. Но мне кажется, что даже если бы у нее  была интересная тема, она все равно не смогла бы написать научную работу.  У нее был не научный склад ума. Ей не хватало усидчивости, упорства. Я  переживал за ее будущее. Я боялся, что она нигде не сможет работать. Без кандидатской она не сможет преподавать  в вузе. В школе же  с ее мягким характером она тоже долго не продержится.
  В июле она сказала, что на три месяца уезжает в Бийск собирать материалы для диссертации. Но я понимал, что диссертация не имеет никакого отношения к ее поездке, в действительности, она просто хочет бежать от меня,  чтобы избавиться от мучительной страсти.  Я попытался уговорить ее остаться, но она была непреклонна.
Мы провели с нею последнюю  ночь. На следующий день я проводил ее на вокзал.
Я был уверен, что мы расстались с нею  навсегда.  Я снова остался один.
Подвернулась Ксюша. Последовало очередное приглашение с ее стороны, и снова  между нами возобновилась связь.         
Таня вернулась в октябре. Я думал, что ей удалось забыть меня, но я ошибался: она прибежала ко мне в первый же вечер после возвращения и бросилась в мои объятия.  Я не смог ее прогнать. Мы соединились. Я не знал, что делать с Ксюшей. Не мог же я  в третий раз разрывать с нею отношения.   Я стал по очереди  заниматься любовью с обеими.   
Как-то раз, когда мы с Ксюшей только что закончили занятия сексом, пришла Таня. Ксюша безропотно встала, ушла. Мы остались с Таней наедине.  Ее тело затрепетало. Она нежно обняла меня. Мы соединились.
Незадолго до окончания аспирантуры Таня  нашла где-то место домработницы и переселилась жить к хозяевам. Она собиралась сделать операцию в клинике Федорова, чтобы избавиться от близорукости.
Двадцать первого октября я покинул Москву.  Я думал, что навсегда расстался с Таней. Но я ошибался.  Вернувшись в Везельск, я почувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. У меня не было друзей, не было женщины. Меня стала душить депрессия.   
Чтобы  повысить жизненный тонус, я поспешил установить эпистолярный контакт со своими друзьями и подругами.   
  В письме Тане я  написал,  что скучаю по ней,  страдаю от одиночества, тоскую.
Двадцать второго ноября я получил от нее ответ:
«Здравствуй, милый!
Вот я и получила твое письмо, на которое заранее писала ответ. Это было, кажется, 10 ноября. Меня как будто бы кто-то подтолкнул: я села и одним махом накатала его.
Я долго боролась с собой, решая, как мне поступить с твоим будущим письмом. Сначала я задумала «страшную месть»: уничтожить его, не читая, чтобы ты мучился неизвестностью обо мне. Но потом поняла, что не смогу устоять перед искушением вскрыть конверт. Я представила, как вскрою конверт, найду в письме несколько строк и разрожусь длинной индульгенцией с отпущением всех твоих «грехов». И тогда мой ведьминский дух воспротивился этому. И придумал эту хитрость с готовым ответом.
Письмецо было коротенькое, но заколдованное. Оставалось лишь надписать адрес на конверте и бросить письмецо в почтовый ящик. Но оно не дождалось своего часа. Бедное! В одно прекрасное утро, когда мой ведьминский дух спал, оно было уничтожено.
Теперь ты будешь спать спокойно, и по ночам мой голос не будет звать тебя, и ты не будешь вскакивать из-за этого с постели.
Милый, я знаю, что ты скучаешь по мне так же точно, как знаю и то, что это будет продолжаться лишь до первого моего письма к тебе. Ты спрашиваешь, почему я не пришла проститься? Да потому что это не доставило бы мне удовольствия, а раз так, то заодно, я решила и тебя лишить оного. В то самое время, когда ты ждал меня, я наслаждалась искусством в виде к/ф Тарковского «Жертвоприношение». Как видишь, я не добрая. Ты меня немного идеализируешь.
Милый мой, хороший человек!
Если ты одинок, то в этом виноват только ты сам. Ты можешь сделать счастливой (если захочешь) любую женщину, поэтому как только ты перестанешь упиваться своим одиночеством и тоской, все это сразу кончится.
Я очень легко могу представить твое будущее. И знаю, что ты справишься со своими трудностями. У тебя все будет хорошо. Ты знаешь, чего хочешь от жизни.
Я же тебя никогда не забуду. Я не смогла бы забыть тебя даже при всем своем желании. А я и не хочу этого. Если мысль об этом согреет тебя, то знай, что это так. Ты значишь в моей жизни так много, что я просто не берусь писать об этом. Я даже не уверена, удастся ли мне найти замену тебе. Во всяком случае я попытаюсь. Говорят ведь, что незаменимых людей нет.
Ну вот и все.
Целую.
Таня»
Я не понимал, почему она не сообщает мне своего адреса. «Неужели  стесняется  хозяев? – гадал я. – Но ведь я мог бы и не подписывать на конверте обратный адрес». Я считал, что такая скрытность с ее стороны - это проявление инфантилизма.  Мне приходилось писать ей в аспирантское общежитие, где она давно не жила.
В ноябре я пригласил ее в гости в Везельск. 
В середине декабря мне пришла от нее открытка:
«Милый, любимый, родной!
Поздравляю тебя с днем рождения. Желаю тебе здоровья, счастья. Хочешь ли ты видеть меня?  Я по тебе очень скучаю. В последний раз я тебе говорила всякую ерунду. Совсем не то, что мне хотелось. Прости. 
Целую любимые глаза, губы.
Таня»
Я сразу же отправил ей письмо, в котором сообщил, что по-прежнему хочу ее видеть, и подробно описал ей, как добраться до моего жилища.
Утром 31 декабря на улице было пасмурно, а в комнате царил полумрак. По-видимому, на Земле  бушевали магнитные бури. Меня мучила головная боль  и терзала депрессия.   Часов в десять раздался звонок в дверь. Мне трудно было вставать: побаливала рана на боку (одиннадцать дней  назад мне удалили аппендикс).
- Заходите! – крикнул я.
Дверь открылась, и в комнату в тигровой шубе на плечах и с застенчивой улыбкой на лице зашла Таня. Мне в глаза сразу бросились несколько изогнутый нос, толстые очки, и я испытал разочарование. Таня не выдерживала сравнения с Наташей Суховой, в которую тогда я был еще влюблен.  Я почувствовал, как рефлекторно скривилось мое лицо. Таня заметила мою реакцию на свое появление и помрачнела. Она сняла шубу. Я усадил ее на кровать. Мы обменялись общими фразами, и я перешел к теме встречи Нового года.
- Поедем сейчас в Старый Дол, к Макарову. Я еще ни разу не видел после возвращения. Он ждет нас обоих, - сказал я бодрым тоном.
Она была знакома с Саней, но перспектива встречи и общения с ним не вызвала у нее энтузиазма. Она насупилась. Ее лицо еще более помрачнело.  На глазах у нее выступили слезы. По ее виду было видно, что она вот-вот расплачется.
Если бы она прямо отвергла мое предложение и попыталась бы убедить меня,  что ехать неразумно, что  нам лучше будет встретить Новый год наедине, то я, несомненно, уступил бы. Но она замкнулась, ушла в себя. Меня захлестнуло раздражение. Внезапно меня прорвало:
- Таня! У меня и так кошки на душе скребутся. А ты решила окончательно испортить мне настроение. Почему ты молчишь! Я ждал тебя. Но если ты решила молчать и обижаться, то лучше уезжай. Мне такое общение не нужно!
Она вскочила, набросила на плечи шубу, схватила сумку и, не застегивая пуговки, выскочила из комнаты. Я растерялся. Я не знал, как ее остановить. Я увидел через  окно, как  открылась дверь общежития, и из нее выскочила Таня. На ее красном лице отчаяние, слезы. Она пробежала мимо моего окна, добежала до крыльца, поскользнулась (был гололед) и полетела вниз по ступенькам.  Затем она вскочила, подняла сумку. Я увидел ее растерянное жалкое лицо. У меня сжалось сердце от боли. «Боже, что я наделал!» - подумал я в ужасе. Она исчезла. Минут пятнадцать я находился в полной прострации, не зная, что делать.  Затем пришло решение вернуть ее, попросить прощения. У меня был шанс. У нее был только один путь – на вокзал. Я надеялся догнать ее еще на остановке троллейбуса. Я оделся и, поддерживая руками бок, засеменил  на остановку. Каждый шаг причинял  боль.
На остановке ее не было. Я дождался троллейбус и поехал на вокзал. Я обошел все залы, все платформы - Тани нигде не было. Я решил, что она уехала в Москву на проходящем поезде, и в угнетенном состоянии духа поплелся назад.
Память прокручивала эпизод, как Таня летит по ступенькам. Было до боли жаль ее. Мучили угрызения совести. Хотелось броситься ей в ноги и умолять о прощении. Я был страшно зол на себя. Я поносил себя последними словами! «Мог бы сейчас лежать в ее объятиях и наслаждаться ее телом, а я один слоняюсь по городу», - думал я.  От отчаяния хотелось взвыть волком.
Я вернулся домой, написал Тане покаянное письмо и один отправился в Старый Дол встречать Новый год.   
Шли месяцы. Таня не отвечала. Я решил,  что она порвала со мной отношения. Ее решение я принял с пониманием. У нее были основания поставить на мне крест. Я был недостаточно нежен, ласков с нею и вдобавок оскорбил ее.
Моя вина перед нею была огромна.  Но что я мог с собой поделать? Я понимал, что она глубокая натура, что она чистейший человек. Но она не радовала меня.  Я смог привыкнуть к ее маленькой груди, к ее толстым очкам, но  меня не устраивал ее характер. Она была слишком молчаливая и замкнутая. Общение с нею напрягало и утомляло: говоришь, говоришь, а  в ответ  ни слова.
В октябре я ей наудачу написал письмо и вдруг получил от нее ответ:
«Написать, что я скучаю по тебе – это значит ничего не написать. Я сохну по тебе и скоро стану, как липка, которую мне подарили. Ты – мой воздух, мой хлеб. Ты в каждой моей клеточке. Я люблю тебя.
Говорят, что это проходит со временем. Может быть, и у меня когда-нибудь пройдет. Но мне не хочется этого.
Наши отношения напоминают мне ту, неудавшуюся, поездку в Архангельское. Помнишь? И хотя с середины пути было ясно, что музей закрыт, мне нужно было во что бы то ни стало доехать до конца, чтобы убедиться в этом собственными глазами.
Коля, милый, я думала о том, что же привело Ксению в Везельск. Действительно, откуда мне знать, что у нее на душе? И чем я лучше ее? Да, все мы одинаковы: умные и глупые, сильные и слабые. Все.
Ну а что скажешь о второй половине человечества?
Помнишь, мы спорили (хотя это сказано слишком сильно, потому что я никогда не могла с тобой спорить по-настоящему) о Достоевском? И ты говорил, что у него все – мистика, фантазия, фальшь. Или что-то в этом роде. Я уже точно не помню. Ты говорил, что герои у него выдуманные, ирреальные и просил меня привести хотя бы одну цитату из Достоевского, которая хоть что-то «дает сердцу и уму». Я тебе обещала, потом забыла об этом. Теперь вспомнила и посылаю одну из таких цитат, хотя можно было бы послать и десяток:
«Верь до конца, хотя бы даже и случилось так, что все бы на земле совратились, а ты лишь единый остался…» Достоевский «Братья Карамазовы».
Целую, обнимаю. Таня.

  Я пригласил ее к себе в гости. Но она не могла ко мне приехать. У нее не было времени.  Она по-прежнему работала домработницей. (Только у других хозяев). Она пригласила меня к себе в Москву. Обещала снять гостиницу. Но этот вариант меня не устраивал.  Номер в московской гостинице стоил бешеные деньги. Сколько я смогу жить в гостинице? День, максимум два (не мог же я взять деньги у Тани). А мне  хотелось бы запереться  с нею в отдельной комнате  на неделю, две и беспрерывно заниматься любовью. Я истосковался по женщинам. Воображение рисовало, как я целую ее губы, грудь, клитор, как она тоже целует мне глаза, губы…Я помнил, что когда мы с нею встречались, она  не противилась и оральному сексу. 
Я написал ей письмо, в котором описал свои сексуальные фантазии (признаюсь, что, к стыду своему,  я копировал поведение Феди-плейбоя, с которым жил по соседству). В своем ответном письме она поддержала мои фантазии: 
«Милый, я получила твое письмо и сразу же почувствовала неодолимое желание… увидеть тебя, обнять и выпить нектар твоих уст, - писала она. - Дорогой, мое воображение рисует то, что рисовать не должно, и мое тело горит нетерпением прильнуть … к этому … упругому, украшенному бахромой, тому, что любят тысячи, а жаждут десятки тысяч.
О, миг блаженный наслажденья!
… и капли желанной росы.
Когда же мы увидимся?»
Я был уверен, что ей нравятся мои фантазии, и продолжил писать в этом же ключе. Я заказал переговоры. Вдруг во время переговоров она набросилась на меня:
- Что ты пишешь мне…За кого ты меня принимаешь! За дурочку!   Ты просто не уважаешь меня.
Ее голос был злой, возмущенный.  Это был настоящий бунт. Я был сильно сконфужен. Щеки у меня вспыхнули от стыда. Она была права. Так нельзя писать. Никаких мыслей, никаких фактов. Одни сексуальные фантазии. Я извинился, пообещал изменить тональность своих писем. Вскоре я получил от нее письмо:
«Наверное, я очень виновата в том, что не решилась быть с тобой откровенной и не говорила тебе о том, что меня глубоко задевает.
Понимаешь, на самом деле, я очень неуверенный в себе человек. Я не чувствовала себя любимой и в этом, наверное, даже не твоя вина. Если сейчас, на расстоянии, ты все продумаешь, а ты очень умный, я всегда восхищалась твоим умом, то поймешь, что мне просто необходима была уверенность в твоем чувстве.
Вероятно, все, что ты пишешь и говоришь, - это правда. Я всегда тебе очень верила. Как бы ни сложились наши отношения, я даже представить не могу, что ты исчезнешь из моей жизни, потому что ты – родной мне человек. Я и тогда и сейчас очень нуждалась в твоей поддержке. Мне не хватает тебя рядом. Но я боюсь, что мы опять будем мучить друг друга.
Понимаешь, как всякой женщине, мне хотелось чувствовать, что тебе рядом со мной хорошо, что оттого, что я рядом, жизнь становится лучше, радостней, а я этого не чувствовала. Я не знаю, что делать, чтобы это изменить.
Но пока все так, как есть, между нами возможны самые теплые отношения, но без физической близости.
Я не могу ложиться в постель, не чувствуя себя любимой, не чувствуя, что это именно я, а не просто женщина.
Я все время надеялась, что внезапно все изменится, и у нас все будет хорошо. Я надеялась, что это произойдет как чудо. Ведь я знаю, что ты на самом деле тонкий человек, и все чувствуешь и все можешь понять.
Ты пойми, что я очень хочу тебя видеть, но боюсь, что не выдержу новых страданий, потому что, пусть не очень хорошо, но я как-то наладила свою жизнь. Я как-то немного успокоилась, и если еще раз сорвусь, я могу не подняться.
Когда ты приедешь в Москву, мы обязательно увидимся и поговорим. При встрече все легче будет объяснить, чем в письме.
Я очень прошу, не надо выяснять отношения по телефону, мне это тяжело. Если тебе хочется, напиши мне письмо. Я буду рада».
Когда я приехал в Москву на обсуждение, я позвонил ей.  Мне хотелось покаяться, попросить у нее  прощение. Встретились возле метро.  Когда увидел ее, я снова испытал разочарование.  Мне не понравился ее макияж -  слишком яркий, багровый.   
Я эгоистично потребовал убрать его.
Она безропотно подчинилась, отошла в сторонку, за стену, и носовым платком стала стирать краску со щек.
-  Это дорогой макияж, я старалась, - улыбнулась она иронично.
- Без него тебе лучше.
Но и без макияжа она не вызывала у меня трепета.
Она окинула взглядом мое серое замызганное пальто. Сначала поморщилась, но потом сказала с какой-то фатальной обреченностью:
- Даже это пальто тебе идет.
Мы куда-то ехали с нею на метро, потом вышли на поверхность.
- А ты знаешь: из-за тебя я не вышла замуж. – Она улыбалась смущенно и горько.
- Как замуж? – похолодел я.
- А помнишь физика, который мне крепления на лыжи поставил.  Он делал мне предложение, а я отказала.
- Так он же был женат. У него семья в Тамбове была. 
- Он  был разведен. У него не было детей. Он разменивал с бывшей женой квартиру. Собирался потом поменять ее на московскую.
Я был удручен.  Тяжело было осознавать, что я испортил жизнь хорошему человеку.
- Мне очень жаль. Прости меня,  - сказал я.
-  Не переживай. Ты не виноват. Тут ничего не поделаешь...
Я вспомнил, что из-за нее я тоже упустил двух восхитительных женщин, и мне стало легче. 
- Куда ты исчезла тогда, в Везельске?  Я сразу побежал  на вокзал, но тебя не нашел.
- Ты все-таки ходил на вокзал? – сказала она с грустной улыбкой. – Если я скажу, где я была, то…
Она не договорила. Как я ни уговаривал ее, мне так и не удалось узнать,  куда она попала, после того как  скатилась по ступенькам крыльца. Скорее всего, в больницу. Не исключено, что она лежала в травматологическом отделении.
- Когда живешь в общежитии, трудно узнать московскую жизнь. Здесь совсем не так, как я раньше себе представляла. Например, недавно соседка выбросилась из окна.
Она сказала, что переезжает на новую квартиру к новым хозяевам. Ее бывшие хозяева, евреи, эмигрируют в Израиль.
 Она уже перевезла часть вещей. Осталось еще немного.
Я вызвался помочь ей.
Мы встретились с нею на следующий день и поехали на старую квартиру. Нас встретила хозяйка – лет тридцати пяти, стройная, привлекательная.  Она окинула меня критическим взглядом. Таня побагровела от смущения.
- Тот? – шепотом спросила хозяйка.
- Нет, - Таня побагровела от смущения.
Я понял, что когда-то Таня рассказала ей об увлечении, но теперь ей стыдно было признаться, что предмет ее любви - этот жалкий бомж.
Хозяйка ушла. Мы остались в квартире одни. Я помнил, что Таня исключила  физическую близость между нами, и  не пытался нарушить запрет. Но когда мы оказались одни в комнате, она друг сама стала срывать с себя одежду  - джинсы, трусики. На ней остался свитер.  Она взяла меня за руки и потянула на диван. Происходящее казалось мне фантасмагорией. Я снял брюки и вошел в нее.. У меня до этого эпизода давно не было женщины. Вдобавок, когда Таня раздевалась, я   сильно возбудился. Я был не на высоте. Только мы соединились, через минуту я кончил.  Без презерватива. Мне было досадно и стыдно.  Думаю, Таня тоже была разочарована. Конечно, в былые времена, занимаясь с нею любовью,  я был более  искусным любовником. Но ведь запомнит она лишь нашу последнюю встречу, последнее сближение. Я оделся, вышел  с ее сумкой, наполненной вещами,  на улицу. Ждать ее пришлось не менее сорока минут. Что она делала одна в квартире – плакала или принимала ванну, не знаю. 
Наконец появилась ее тигровая шуба. Мы пошли в метро. Отвезли вещи к ней на новую квартиру.
Она отдала мне книжные полки, которые  сама по дешевке купила у бывших хозяев, но которые теперь ей были не нужны. Я был обижен, когда она попросила за них двадцать рублей. Это не значит, что я хотел взять их бесплатно. Напротив, я хотел заплатить. Но мне было не по себе, что моя женщина продает мне какую-то вещь.  Впрочем, в глубине души я понимал, что ею двигала не жадность, а стремление обрубить между нами связь. 
Я позвонил ей на следующий день, попытался назначить встречу. 
- Если бы что-нибудь изменилось…  А так… больше не хочу, - сказала она. 
Я позвонил ей через месяц из  Везельска. 
- Она здесь больше не живет, - услышал я в трубке старческий голос.
- А где же она теперь живет?
- Она вышла замуж за офицера.
Я испытал сильный шок.
Вышла ли она замуж или же просто решила навсегда уйти из моей жизни, придумав легенду,  я так никогда и не узнал (и, видимо, так и умру в неведении).
В сентябре состоялось бракосочетание с Ксюшей.
В апреле я был проездом в Москве.  Я  зашел в свою знакомую диетическую столовую по улице Пушкина. Отобедав, я вышел на улицу. Вдруг мне показалось, что мимо меня проходит Таня, моя милая Таня. Я видел ее в профиль.  Она была немножко пополневшей. Что я, женатый человек,  мог ей сказать?  Я рефлекторно отвернулся, сделал вид, что не заметил ее, шарахнулся вниз  по улице. Женщина тоже нервно ускорила шаг. Сделав метров сорок, я остановился. «Может, это была не Таня, - подумал я. – Маловероятно, в многомиллионной Москве случайно встретить знакомого человека». Я решил убедиться, что видел Таню.    «Почему бы мне с нею не поговорить - подумал я. – Узнать, как она живет. Ведь из всех моих женщин она самая чистая, самая добрая, самая порядочная», - думал я. 
Я развернулся и быстро пошел в обратном направлении, чтобы догнать женщину. Прошел до поворота. Тани не было видно. Я искал ее глазами, но она как в воду канула. Если это была она, то, скорее всего, она сознательно скрылась от меня. Каковы причины ее бегства? У меня есть две версии. Возможно, она действительно вышла замуж за офицера, и ей не о чем было со мной говорить. Но не исключено, что  я по-прежнему был ей дорог, и она не хотела бередить старые раны. «Таня, милая моя Таня, чистая, бескорыстная! Что же я натворил, - думал я. – Почему я женился не на тебе!» 
Я понимал, что Таня исчезла из моей жизни только  потому, что по-настоящему любила меня.   


Возвращение в ад

  После развода с Ксюшей мое мировоззрение и поведение  претерпели радикальные изменения. Я понял, что сексуальные победы над разными женщинами способны вызвать лишь кратковременную эйфорию, а настоящее счастье  можно обрести  только в слиянии  в одно целое с любимой и любящей женщиной. Я стал вести добродетельный образ жизни и ждать встречи со своим идеалом.
Время шло, а женщина моей мечты не появлялась.  Я снова почувствовал себя заброшенным и одиноким.  На меня набросился половой инстинкт и властно потребовал секса.  Несколько месяцев я  отражал его  атаки, но, когда  на помощь ему пришла  депрессия  и своими длинными пальцами впилась мне в душу, я  сдался и пошел на компромисс со своими  принципами. Я снова решил искать спасение в свободных связях с женщинами.    
Я составил список   женщин,  познанием которых я намеревался заняться в ближайшее время.  Список включал около десяти женщин разного возраста и общественного положения.
Первой в списке значилась Лена Конищева, с которой на пляже меня познакомил Олег Дорошенко. У меня был номер ее телефона. Я позвонил ей раз, позвонил другой. Трубку никто не брал. «Значит, не судьба», - решил я и перешел к разработке второго номера –   учительницы лет тридцати, среднего роста, которую я несколько раз встречал   в коридоре и на лестнице лицея, где я подрабатывал.  Мне нравилось ее  круглое красивое лицо. Все остальные черты ее внешности: полные ноги, тяжелая походка, широкая спина – были не в моем вкусе. Но так как мне нужна была не жена, а любовница, то ее кандидатура вполне меня устроила.  «Почему бы с нею не закрутить роман», - подумал я.
Сначала я стал с нею здороваться, а потом подошел к ней во время переменки и заговорил: 
-  Уже восемь месяцев мы работаем в одном учреждении, а до сих пор незнакомы.   Меня зовут Николай Сергеевич. А вас?
- Оксана Александровна,  - ответила  она высоким, мягким, почти детским  голосом.
- А какой предмет вы здесь ведете? - поинтересовался я.
- Историю, - ответила она.
- Я русский язык, но история меня всегда интересовала. Давайте с вами встретимся, пообщаемся. 
Она согласилась. Я стал генерировать идеи:
- Можно сходить в кино.  Можно посидеть у меня дома.
- А вы один живете? – спросила она.
- Да.
- У вас есть квартира?
- Да.
В ее глазах вспыхнул интерес.
  Мы решили сходить в кино.
Детектив «Ход королевы», на который мы попали, оказался довольно интересным. 
После фильма я проводил ее домой. Прощаясь, я пригласил ее к себе в гости.  Мы договорились встретиться с нею в пять часов вечера возле кинотеатра «Родина».
На следующий день я ждал ее в условленном месте. День был пасмурный, апрельский. Часы показывали пять, но ее не было.  Через полчаса ожидания мое терпение кончилось, и я решил покинуть пост. Я сделал  несколько шагов, но на всякий случай остановился и посмотрел назад. В короткой светло-коричневой потертой кожаной куртке, в черных широких брюках она выходила из троллейбуса. Я сделал несколько шагов ей навстречу. Она даже не извинилась за опоздание. 
Мы пошли ко мне.   Моя большая квартира произвела на нее сильное впечатление. Мне показалось, что я вырос в ее глазах.
Она сняла куртку. На ней была  кофточка в горошек с белым воротничком. Я с удовлетворением  отметил, что у нее довольно большая грудь. Прошли на кухню, сели за стол. Пили вино, закусывали, разговаривали. Теперь я мог с близкого расстояния рассмотреть черты ее внешности. У нее было круглое лицо с широкими скулами, высокий гладкий лоб, прямой нос, светло-карие глаза, тонкие губы, на ушах белели перламутровые сережки величиной с фасоль. 
За вечер я много узнал о ней. Ей было тридцать лет. Родилась в Магнитогорске. Ее мать выходец из нашего края, отец – из Березовской области (как и отец Ксюши). В начале семидесятых ее родители переехали в Везельск. Через несколько лет получили кооперативную трехкомнатную квартиру. В последние годы она жила отдельно от родителей в однокомнатной квартире, которая досталась ей от умершей бабушки.
В школьные годы ее  профессиональные  интересы не определились, и под влиянием  подруги она поступила на истфак, о чем  жалела, так как история не увлекала ее. После окончания института ее распределили в школу поселка Липовое, где она отработала год. В те же годы она вышла замуж за везельца. Но семейная жизнь не сложилась: с мужем у нее не было ничего общего, начались скандалы, и через четыре месяца они развелись. Года два проработала в везельском райкоме комсомола. Когда же комсомольская организация стала распадаться, перешла работать в школу. В начале учебного года ей как бывшему комсомольскому работнику предложили должность завуча в лицее.  Она согласилась.
Я слушал ее,  попивал вино и думал, как к ней подступиться.
Я предложил ей остаться на ночь. Она отказалась. Когда она встала, вышла в коридорчик, уже надела куртку, я обнял ее, хотел поцеловать, но она захихикала, отвела губы в сторону.  Моя грудь прижалась к ее крупному телу. Она продолжала хихикать, отворачиваться. Широкое кольцо моих рук рефлекторно разжалось. 
Я проводил ее домой. Договорились встретиться у меня через день.
Я снова запасся вином, закуской. Отдав дань этикету во время первой встречи, во время  следующего визита она вела себя более свободно. Когда я обнял ее, она не сопротивлялась. Она позволила себя раздеть. Но когда я хотел поцеловать ее в губы, она сказала:
- Я не целуюсь. 
Она брезгала целоваться в губы.   
У нее была не грудь (в смысле: грудная клетка), а настоящее лоно, мягкое и удобное. Но она была далека от совершенства. Я долго не мог объяснить такой феномен: я был сантиметров на семь выше ее, но когда мы занимались сексом, ее голова была значительно выше моей. Лишь спустя месяцы до меня дошло, что дело в пропорциях: у нее длинный корпус, но коротковатые ноги.
Мне понравилось, что у нее полноценное влагалище и что она быстро кончила.
Не хотелось ночью провожать ее. Она согласилась остаться у меня на ночь. Я положил ее на свою железную кровать, а сам лег на раскладушку. Я засыпал, а она смотрела телевизор, а потом слушала пластинку английского певца и композитора Стинга. Ее голова была приподнята. Она восторгалась пением.
Утром, перед тем как покинуть мое жилище,  она пригласила меня к себе.
Вечером  я пришел к ней. Она жила на пятом этаже пятиэтажного дома в маленькой квартирке, наполненной преимущественно ветхими вещами. В глаза мне бросилась замызганная дорожка, лежавшая на полу малюсенькой кухни.   Я сразу обратил внимание на книжные стеллажи, установленные в комнате. На них стояли книги разных жанров - классика, детективы. Потом я узнал, что она сама читала немного, но с давних пор собирала книги (одна ее приятельница работала в книжном магазине).
Мы расположились за маленьким столиком. Оксана накормила меня супом, жареной рыбой. Я остался у нее на ночь.
С тех пор я ночевал преимущественно у нее.
Уже после первых встреч я отметил, что она была антиподом Ксюши. Ксюша была худой, Оксана – полной.  Ксюша никогда не кончала. Оксана была оргазмирующей женщиной (не было случая, когда бы она не кончила). Ксюша была молчалива, Оксана разговорчива. У Ксюши был мощный логический аппарат, у Оксаны он отсутствовал.
С первых дней нашей близости в нашу жизнь вторглось ее прошлое. 
Как-то часа в два ночи мы, расслабленные,  лежали на старом диване, закончив сексуальные утехи. Раздался телефонный звонок. Она взяла трубку. Выражение лица изменилось.  Она помрачнела. Сначала  слушала молча. Потом сказала надрывным голосом:
- Оставь меня в покое! Я не одна. У меня мужчина! Понял!  Коля, скажи ему. - Она передала мне трубку.
Пришлось взять трубку и потребовать, чтобы мужчина, говоривший на другом  конце провода, оставил нас в покое.
Я понял, что звонивший мужчина – ее бывший любовник. Я был потрясен, подавлен.
Я потребовал объяснений. Она сказала, что мужчину зовут Сережа, что она встречалась с ним года два. По ее словам, она сама отказалась выйти за него замуж (в чем позднее я усомнился), так как он злоупотреблял спиртным. Он женился на другой. Но, женившись, он продолжал приходить к ней.
- А зачем же ты принимала его! - проговорил я раздраженно, терзаемый ревностью.
- Я не могла жить без секса. Мне уже тридцать лет! – взвизгнула она. – Как только у меня появился ты, я порвала с ним!
- Наверно, он напивался у тебя на халяву? – спросил я. 
- Нет. Он этого хотел, но я не позволяла. Обычно водку он привозил с собой.
Я заметил, что Оксана любит выпить.  Когда мы оказывались за праздничным столом, она до дна допивала рюмки со спиртными напитками. «Наверно, ее приучил к алкоголю бывший любовник», - подумал я.
В пьяном виде она теряла контроль над собой и требовала бесконечных любовных утех.
У меня возникло подозрение, что она алкоголичка. Но мое подозрение не подтвердилось (она сколько угодно могла обходиться без алкоголя). 
Как-то я был у нее дома один (она была у кого-то в гостях). Было уже довольно поздно, часов одиннадцать ночи. Раздался стук. Я открыл  дверь и увидел на лестнице мужчину лет тридцати пяти, высокого роста, с усами,  с голубыми глазами. 
- Оксаны дома нет? – спросил он у меня без тени смущения.  Он не отводил от меня пристального  уверенного, точнее нагловатого  взгляда.
- Нет, - ответил я дрогнувшим голосом.
  Я сразу догадался, что это Сергей.
- Ну,  извините. Я хотел взять у нее детектив.
Он пошел вниз. Я закрыл дверь. Меня колотило от  отчаяния.
Когда пришла Оксана, я устроил ей сцену ревности.
- Я же его не звала! – взревела она. Потом расплакалась.
- Завтра я схожу к его матери, - сказала она, всхлипывая.  – Я ей все расскажу. 
«Зачем втягивать его мать, - думал я. – Как-то по-детски. Будто у нее лопатку отобрали в песочнице. Уж если хочешь пресечь поползновения бывшего любовника,  пригрози ему, что пожалуешься его жене».
На следующий день она действительно нанесла визит матери Сергея. После этого он перестал нас беспокоить. Но спустя месяц, когда я был в квартире Оксаны один, зазвонил телефон. Я взял трубку.
- Это опять ты? -  раздался скорее удивленный, чем раздосадованный  голос Сергея. – Когда ж ты от нее уйдешь?
Меня удивило, что ее бывший сожитель не сомневался в том, что рано или поздно я от нее уйду.
Как-то она рассказала мне историю своей юношеской любви.
Она  познакомилась с Сашей, своим ровесником,   в лагере союзного значения «Орленок». Саша влюбился в нее, она тоже была неравнодушна к нему, но их отношения были невинными.
  Когда после окончания смены они разъехались по разным городам, они продолжали переписываться. Из писем она знала, что Саша поступил в военное училище, затем закончил его. Они не встречались, но после развода с мужем она поехала к нему в военный городок, в Калининскую область, где он служил. Их сексуальное счастье длилось три дня – пока Оксана жила у него. Они еще какое-то время переписывались. Из писем она знала, что он закончил военную академию, стал майором. 
Года два назад он перестал ей писать.
- Наверно, разлюбил, - объяснила она причину его эпистолярного молчания.
По моим наблюдениям, интеллект у Оксаны был довольно скромным. Она окончила институт, прочитала какое-то количество  книг, и  кое-какие знания (пусть не очень обширные) у нее были. Но знания, которыми она обладала, хранились в голове бессистемно. Например, она знала, что Александр Македонский жил в третьем веке, но в каком – до новой эры или новой эры,  она не могла сказать. А ведь она  преподавала в школе историю.   
Ее наивность, незрелость бросались в глаза. Меня поразил такой факт.  Она закончила факультет, где английский язык был второй специальностью, но записалась в платный  кружок английского языка для начинающих, который функционировал в областной библиотеке. Я не выдержал, стал возмущаться:
- Зачем тебе этот кружок? У тебя же диплом есть. Ты сама имеешь право вести курсы английского языка. Ты же ничего нового там не узнаешь! Если хочешь усовершенствовать навыки владения языком, читай книги на английском языке, слушай пластинки.
Она ничего не отвечала, только нервничала.
  Трудно было рационально объяснить ее поступок. У меня возникло подозрение, что, записавшись в кружок, она хотела завязать  новые знакомства с мужчинами.

Постепенно  она ввела меня в круг своих многочисленных подруг и родственников.  Я попал в мир, где Оксана была личностью значительной.   Она ни от кого не скрывала, что мы спим вместе. Ее друзья и родственники воспринимали меня как ее будущего мужа.
Вне этого мира я старался не показаться с нею: мне было стыдно, меня шокировала ее фигура, грузное тело.

Когда я принимал у нее ванну, она натирала мне спину, поливала водой.
Моя душа рассохлась без любви, без нежности, и ее забота обо мне была похожа на летний дождь, орошающий  потрескавшуюся во время засухи землю. Я чувствовал, что привыкаю к ней, что меня влечет к ней. Я даже стал хранить ей верность.
Как-то в институте ко мне подошла Таня-библиотекарша, бывшая подруга Басаргина.   
- Мы хотим к тебе прийти с Верой, - сказала она. – Не возражаешь?
- А разве она не вышла замуж? – удивился я.
- Нет. Теперь она свободная женщина. 
Я замялся. 
- Ты что против? – удивилась Татьяна. – Тебе что плохо будет, если мы придет к тебе с бутылкой вина, посидим, пообщаемся?
Я что-то промямлил в ответ.   
В другой раз в гости ко мне напрашивалась Лера (она прогнала мужа, который оказался «чужим ей человеком»), но и на этот раз я уклонился от встречи.
  Меня  пугала усиливающаяся зависимость от Оксаны, так как женитьба на ней не входила в мои планы. Я решил порвать с нею. Я собрал ее вещи, завалявшиеся в  моей квартире, сложил их в пакет и пошел в лицей. Когда она увидела меня в коридоре,   на ее лице появилась обычная приторно-слащавая улыбка.  Я протянул ей пакет.
- Возьми свои вещи.  Нам лучше расстаться.  Я не хочу морочить тебе голову. Я понимаю: тебе нужно замуж, а я пока не готов к новому браку.  Не обижайся.
Она машинально взяла пакет с вещами. Ее руки и губы задрожали.
- Да, ты смог сделать мне больно, - сказала она с надрывом и стремительно пошла по коридору.
На душе у меня было гадко.
После разрыва с Оксаной у меня началась депрессия. Меня изматывала жалость к ней. Мне не хватало ее   тела, нежности.  Кажется, на какое-то время  ей удалось вызвать в моем организме химическую реакцию, называемую любовью. 
Прошел день, два, неделя, а боль в душе не прекращалась. «Господи, когда же это кончится?» -  подумал я. 
Как-то вечером, когда я предавался страданиям, раздался стук в дверь. Я открыл дверь и увидел Оксану. В моей груди вспыхнула предательская радость.
На ней лица не было.
- Мне нужно с тобой поговорить! - сказала она.
- Заходи! –  Я пропустил ее в коридор.
Она   прошла в комнату, села на стул. На ней было лучшее цветастое платье. Ее жидкие соломенные волосы были распушены.
- Ты знаешь, - сказала она. – Я жду от тебя ребенка.
Я похолодел. Так быстро становиться отцом не входило в мои планы. У меня не было материальных ресурсов.
- Может, это ошибка.
- Никакой ошибки нет! У меня задержка больше недели.
- Я тебе говорил, что я не могу жениться, - сказал я.
Она вдруг взвизгнула,  с ревом схватила со стола  детектив,  рванула его двумя руками  –  толстая книга в суперобложке  развалилась на две части, будто это была какая-нибудь брошюрка. Затем ее острые когти впились мне в руку.   Я рефлекторно отдернул ее. Мелькнула мысль: «Она невменяема». Стало страшно.
- Успокойся! – сказал я.   
Из раны хлынула кровь. Я нашел марлю и закрыл рану. Марля быстро побагровела.
Если Ксюша напоминала мне львицу, то Оксана была похожа на тигрицу. Вместо того, чтобы выставить ее из квартиры, я продолжал говорить с нею. Кончилось тем, что она забинтовала мою руку, разделась, и мы занялись сексом.
Наши встречи возобновились. Через несколько дней у нее начались месячные, симптомы беременности оказались ложными.  Но рвать с нею отношения во второй раз у меня не хватило ни решимости, ни моральных сил.
На одной вечеринке мы оба сильно напились. В этот вечер мы расслабились и не приняли мер предосторожности. После бурной ночи она забеременела по-настоящему. Я потребовал, чтобы она сделала аборт.
- Я не хочу, чтобы у нас родился урод! – сказал я резко. – Мы оба были в стельку пьяны.
Как ни странно, она подчинилась. Ей сделали аборт по новой технологии:   часа через два после операции она на своих ногах вернулась домой.
Мне было жаль ее до слез.
Она завела котенка. Он  был довольно агрессивен, игрив.  Стоило немного расслабиться, как его когти впивались в ногу.   
Как-то ближе к вечеру она выпустила его на улицу. Часа через два мы  вышли на улицу, чтобы забрать его, но он как в воду канул. Только легли спать, как до нас донесся злобный лай собаки, чуть позже - душераздирающий вопль котенка.  Я выскочил из квартиры. Окровавленный котенок лежал на лестнице. Еле дышал. Пес прокусил его насквозь.  Уже никто не смог бы ему помочь.  Минут через пятнадцать он отдал богу душу.
Гибель котенка показалась мне символической.

Среди подруг Оксаны выделялась Таня - девушка лет двадцати пяти, среднего роста, миловидная, стройная,  гибкая. У нее были щечки широкие, как у хомячка, но она была  очень мила, женственна, даже поэтична.  На ее лице часто вспыхивала обаятельная улыбка. 
Вместе  с  Таней мы поехали к Сане  в Старый Дол.  Саня встретил нас радушно. Таня ему приглянулась.  Оксана, напротив,  ему не понравилась. Он считал, что она жирная, бесформенная, что у нее короткие некрасивые ноги. Он считал, что мне ни в коем случае нельзя на ней жениться. Но в то время я уже не считался с его мнением.
- Я согласен, что Оксана полновата. Но с этим недостатком можно смириться. У нас с тобой разные вкусы, - сказал я ему.
Мы купались, загорали. Оксана нисколько не стеснялась своих ног, своего тела. Она считала, что выглядит безупречно.
Как-то мы втроем отправились на прогулку. Недалеко от вокзала наша компания встретила Сережу Калинина. К тому времени Саня разорвал с ним деловые отношения из-за того, что тот беззастенчиво его эксплуатировал, но при встрече они продолжали здороваться. Мы остановились, обменялись общими фразами. Сережа по-прежнему был красив, высок, атлетически сложен. Но за последние два года, пока я его не видел, с ним произошла метаморфоза: он отпустил бороду, усы, и приобрел сходство с художником-интеллектуалом.
С его лица не сходила обаятельная  искрящаяся улыбка. Женщины – и Оксана, и Таня – смотрели на него с нескрываемым восторгом. У них буквально отвисли нижние челюсти. Во мне  вспыхнула ревность. Я решил порвать с Оксаной. «Зачем мне такая жена, которая даже в моем присутствии восторгается другим мужчиной?».
Вернувшись домой, мы устроили танцы. Я приглашал только  Таню. (Макаров по обыкновению в танцах не участвовал).
- А Оксана не обидится? – спросила Таня шепотом. 
- Знаешь, я еще ничего не решил окончательно. Не знаю, нужна ли она мне, подходим ли мы друг другу, - сказал я.   
Таня просияла и прижалась ко мне всем телом. В то время я, обладатель большой однокомнатной квартиры и кандидатской степени,  ей очень нравился. У меня мелькнула мысль, что надо ею заняться: она умней, начитаннее  и внешне привлекательней, чем Оксана. 
Оксана не выдержала, расплакалась. Мне стало жаль ее. Пришлось  пригласить ее на танец и утешать.
Вернувшись в Везельск, мы продолжали с нею жить вместе.
       Как-то мы пришли с нею  в наш маленький городской зоопарк.
На кассе красовалась надпись: «Можете купить кабачки и огурцы для животных».
По предложению моей спутницы мы купили несколько огурцов (в то время они стоили дорого).
Звери, голодные, замызганные, представляли жалкое зрелище. Мое сердце наполнилось жалостью. 
Первой была клетка с бурыми медведями. Мохнатые звери ревели, просили пищи.  Я бросил огурец в клетку. Он попал в прут, упал рядом с клеткой. Пытаясь дотянуться лапой до огурца, медведь рычал, царапал землю. 
- Бедненький! Какой голодный, - голосом, полным сострадания, говорила Оксана.
В то время мне нравились ее высокий девичий голос и тон, в котором  выражалась женственность. «Какая она добрая, сострадательная, - думал я. – Наверно, я все-таки на ней женюсь».
Мы обошли весь зоопарк, и для каждой зверюшки у нее нашлось доброе слово.
Мне приснился сон. Мы с Оксаной женаты. У нас есть даже общий ребенок. Вдруг она приводит домой другого ребенка – будто бы из детского дома. Девочка очень милая. В ней было что-то негритянское: курчавые волосы, смуглая кожа. Я поиграл с нею. А у самого черная мысль в голове вертится: «Зачем мне чужая? Ресурсы тратить на нее. Лучше свою воспитать. Оставить след на Земле. Нехорошо поступила Оксана. Привела, даже не посоветовалась со мной. А мне возись с нею. А когда я буду читать и писать?»
Когда в комнате появилась Оксана, я выразил недовольство.
- Ладно, я отведу ее назад, - сказала Оксана.
Она взяла девочку за руку. Мне стало жалко малышку. «Какая разница, кто ее биологические родители, чьи гены она унаследовала, - подумал я. – Ведь она очень милая девочка».
В этот момент я проснулся.
Я решил рассказать сон Оксане.
Когда я сказал, что в моем сне у нас был общий ребенок, на лице ее мелькнула радостная улыбка. Выслушав сон, Оксана сказала:
- Сон неплохой. Плохо только, что мы ее отвели.
- Да нет, - поправил я. – Отвести не успели: я проснулся.
- Тебя ждет что-то удивительное.
Я же истолковал сон в пессимистическом ключе: «Если женюсь на ней, она мне изменит. Ведь она привела чужого ребенка в наш  дом. Это плохой знак. Интересно, а как бы истолковал этот сон старик Фрейд? В любом случае надо как можно скорее порвать с нею».
Порвать! Легко сказать «порвать». Но как это сделать? Во мне уже сидела заноза жалости. Два раза в жизни я женился из жалости, а по не по любви. Результаты плачевны.  Но жалость уже поработила меня в третий раз. Жалость и, пожалуй, привязанность.
Таня ходила на психологические сеансы к Шварцу – маленькому, похожему на карлика, бородатому еврею лет тридцати трех.  Шварц не раз предлагал ей приводить с собой подругу. Таня звала Оксану вместе с нею  посетить психологический сеанс у Шварца. Я не запрещал ей, но к ее визиту относился неодобрительно. У Шварца собирались молодые люди, они исповедовались, развлекались, смотрели по видику порнофильмы. Если женщины останутся на ночь, то в ход пойдет алкоголь.  А  там и до оргии один шаг. Я уже знал, что в пьяном виде Оксана не может себя контролировать и превращается в нимфетку,  способную всю ночь напролет заниматься сексом.
  Как-то утром она сказала:
- Сегодня встречаться не будем. Вечером мне надо навестить подругу в роддоме. Увидимся завтра. Я приду к тебе завтра в шесть  вечера.
Сначала ее предложение не встречаться меня  обрадовало. Я устал от общения с нею. Мне хотелось почитать и в одиночестве посмотреть телевизор. Я кивнул головой в знак согласия. Но вечером ее поведение  показалось мне подозрительным. Обычно я сам предлагал сделать паузу. Она соглашалась, но на ее лице появлялась огорчительная мина. А на этот раз она сама проявила инициативу. «Зачем ей понадобился свободный вечер?» - думал я. Поразмыслив, я пришел к мысли, что она решила вместе с Таней втайне от меня сходить к Шварцу на психологический сеанс.
«Как она могла!» – думал я возмущенно.
Совсем недавно мы говорили, что на улице нельзя появляться слишком поздно: ночные улицы кишат насильниками, бандитами. Я рассказывал ей, что несколько дней назад, приблизительно в час ночи, когда она заснула, недалеко от дома разносился душераздирающий крик какой-то девушки, на которую, видимо, напали насильники. 
«Скорее всего, она останется у Шварца на ночь. Устроят оргию».
Я не сомневался, что ее нет дома, но все-таки позвонил. Трубку никто не взял. Я решил пойти к ней, проверить, вернется ли она на ночь домой.  «Если окажется дома, скажу, что дома одному стало скучно, что соскучился по ней».
Телефон-автомат возле ее дома был занят. Я посмотрел в ее окно: света в ее квартире не было, значит, не было и самой хозяйки. Часы показывали десять часов. Уже стемнело. Я стал ждать ее. «Сниму осаду не раньше часа ночи, - решил я. – Это важно для меня».
Я вспомнил, как я часами ждал нужных людей, когда боролся за квартиру. «Игра стоит свеч, - подумал я. -  Оксана для меня сейчас не менее важна, чем квартира». Мне важно было установить, придет ли она ночевать, и если придет, то придет ли одна или  приведет ли с собой мужчину. Если бы она привела на ночь мужчину, то у меня появилось бы  моральное право порвать с нею.
Где разместиться? Самое простое решение – сесть на скамейку возле ее подъезда. Но тогда у Оксаны появится возможность втереть мне очки.   Даже если она приведет  мужчину на ночь, то, увидев меня, скажет, что он просто проводил ее до дома. Только в том случае, если я буду невидимым, я смогу получить объективное представление о ее намерениях и о ее нравственной сущности.  К тому же мужчина, сидящий на скамейке, привлек бы внимание жильцов дома. Они уже и так, проходя мимо, бросали на меня любопытные взгляды. Если я допоздна буду ждать ее, они скажут: «Она где-то гуляет, а он ждет ее».
Мне надо было найти удобный наблюдательный пункт - такое место, откуда я, оставаясь невидимым,  мог бы видеть проход к подъезду. Сначала я нашел пристанище возле качелей. Но свет фонаря бил в лицо, ослеплял. Нет, это место было непригодно для выполнения моей задачи. Я переместился за дерево, росшее вблизи входной двери. Но здесь  я был как на ладони. Я продолжил поиски. Наконец, дерево, росшее рядом с соседним домом, укрыло меня от посторонних глаз.
Смеркалось быстро. Но время шло медленно. Я то стоял во весь рост, то сидел на корточках. В темноте двигались силуэты людей и собак. Люди могли принять меня за преступника, выслеживающего жертву, и вызвать милицию. Но собаки страшили меня еще больше. Они могли меня облаять и покусать. 
  Я внимательно всматривался в людей, шедших по тротуару,  чтобы не проворонить Оксану.  С каждой минутой мой  детективный энтузиазм угасал. Мне хотелось снять наблюдение и пойти домой.
К подъезду приблизился силуэт  женщины. Громко, торопливо щелкали каблуки об асфальт. Было заметно, что  женщина испытывает страх. Крупная, с обручем на голове, она сильно походила на Оксану. Женщина скрылась в подъезде. Я покинул свой пост и зашел с тыльной стороны дома. Через минуту в квартире Оксаны засветились окна.   Я испытал противоречивые чувства. С одной стороны, я был разочарован. В глубине души я надеялся, что Оксана приведет на ночь  мужчину - тогда я смог бы благородно, с чистой совестью порвать с нею отношения. С другой стороны, я был рад, что Оксана верна мне.
Теперь я мог возвращаться к себе домой. Но мне хотелось тепла, ласки, секса. Я поднялся на пятый этаж, нажал на кнопку звонка.
- Кто там? – услышал я испуганный голос Оксаны.
Я назвал себя.
- Это ты, Коля? – переспросила она.
- Да, я.
Но и после  этих слов Оксана не решалась открыть дверь. Она еще раз потребовала подтверждения, что это я.
Наконец, дверь открылась. Я зашел в коридорчик. Оксана стояла бледная как смерть.
Мы прошли на кухоньку.  Оксана рассказала, как провела время.
В девять вечера она проводила Таню на сеанс к Шварцу, а сама зашла к своей подруге Марине,  которая  тяжело переживала  недавний  разрыв с сожителем.
Когда Оксана рассказывала о своей подруге, зазвонил телефон. 
- Хорошо, что я не осталась у тебя, - сказала Оксана в трубку. – Коля пришел.
Подруги говорили по телефону около часа. 
    Утром  позавтракали. Пора было идти домой. Договорились встретиться в восемь часов вечера, чтобы вместе пойти на площадь, на салют, где нас должна была ждать ее подруга Ясенская с молодым мужем.
Оксана пришла ко мне в желтом платье с крупными цветами. Это было ее самое нарядное платье.   
Мы договорились ночевать у меня.
Пока по телевизору шла очередная серия «Санта Барбары», я насыщался зеленью,  которую Оксана принесла с собой. Мой живот раздуло.
- Я произведу на твоих друзей впечатление толстяка, - сказал я, когда мы шли на площадь.
- Да какой ты толстяк! - возразила  она.
Разногласия между нами начались сразу же, как только мы вышли из дома.
Оксана хотела идти по улице Ленина, кишащей людьми, я же предложил идти через парк, где людей было меньше. Победила моя точка зрения, но Оксана обиженно поджала губы. 
Она взяла меня под руку. Вокруг было много знакомых. Когда нас увидела Герасимова, преподавательница института, я осторожно отстранил руку своей спутницы. Почему? Я и сам не мог отдать отчет своему поступку. Я стеснялся. Мне не хотелось, чтобы знакомые думали, что Оксана - моя женщина.
- Тест, - проговорила Оксана с улыбкой и снова взяла меня под руку, а потом даже обняла за талию.
Я чувствовал себя отвратительно.
По моему виду она поняла, что я не склонен подвергаться тестированию на чувства.
- Или не хочешь? Боишься? – спросила она строго, с нотками возмущения. 
Я молчал. Она отстранилась, замолчала. На лице проявилось выражение обиды.
- Что с тобой? – спросил я.
- Ты ж боишься. Скрываешь…
- Да не боюсь я! – Я решительно взял ее под руку.
- У меня каблуки высокие, - сказала она.
-  Понятно, нужна поддержка.
Вокруг снова люди. Приходилось уклоняться от столкновений. Идти под руку вдвоем было невыносимо. Мою грудь постепенно наполняла желчь. На площади я снова освободился от руки Оксаны.
Ее знакомых возле памятника Ленину не было. Постояли, подождали. Оксана была мрачной.
- Что с тобой? – спросил я.
- Ничего, - ответила она зло.
Она решила, что я стыжусь идти с нею под руку, конспирирую наши отношения. «Наверно, ее предшественник вел себя точно так же, как я сейчас, и ей больно», - решил я. Мысль о предшественнике разозлила меня еще больше. «Зачем она меня сюда привела, - думал я. – Я же говорил ей, что не выношу большого скопления народа».
На сцене возле драмтеатра кто-то пел, но до нас доходил лишь шум.
Вокруг было много пьяных. Люди громко кричали, звали знакомых. Возле нас громко, нагло заорал подросток: «Эй!»   
- Давай уйдем, - предложил я Оксане. – На улицу Ленина. Подальше отсюда.
Но Оксана потащила меня в другую сторону, на середину площади. Я покорно шел за ней, но в душе моей кипело. «Зачем мне все это? – думал я зло. –  Терпеть такое невыносимо. Ведь это же развлечение для подростков. Мне такие зрелища не нужны. У нас разные вкусы, разные привычки. Различия уже сейчас дают о себе знать. А что будет дальше!»
В толпе кто-то стрелял из ракетницы. Ракеты взмывали вверх, в небо, затем падали на землю, едва успев сгореть. Потом они стали проноситься над головами. 
Когда салют закончился, народ повалил с площади -  десятки тысяч людей. Мы оказались в толпе, из которой невозможно было попасть в нужное русло, чтобы выбраться. Оксана предложила переждать, пока толпа схлынет. Я не мог. Мне хотелось поскорее освободиться. Из меня вырвалась раздраженная реплика. Оксана опять обиженно замолчала. Толпа подхватила нас и понесла на улицу  Сергеева. Лишь возле магазина «Заря», в километре от площади, мы обрели свободу – толпа растеклась по более мелким потокам и ручейкам.
Уставшая Оксана села на скамейку отдохнуть. Она решила ночевать у себя дома.
Я сел рядом с нею. Просил извинения. Мои тонкие комплименты смягчили ее. Мы пришли ко мне. Вечером секс доставил мне наслаждение. Мне даже не пришлось прибегать к помощи своего могучего воображения. Но утром  близость была неудачной. Оксана даже не кончила, что бывало с нею редко.
Мы договорились встретиться с нею на пляже. 
В два часа я был на ближнем берегу.  В условленном месте ее не было. Вокруг  сновали люди,  был шум, гам. Но я не мог поменять место. Я томился в одиночестве. Она пришла в половине четвертого. Я пожурил ее за опоздание. Мой желудок наполнился зеленью, которую она принесла.
  - Ты хоть обижайся, хоть нет, - сказала она. – Но на дачу ты должен съездить со мной. Много работы. Надо картошку копать.
Пришлось ехать. На даче были ее родители, сестра и шурин. Ее мать – крупная, бесформенная, грубая женщина пятидесяти восьми лет, и отец - придурковатый мужчина лет шестидесяти пяти, смотрели на меня волком.  Между собой они постоянно грызлись. Брань разносилась по всему полю. 
В полевых условиях Оксана произвела на меня крайне неприятное впечатление. Ей было тридцать лет, но она изображала маленькую девочку, капризничала,  что-то клянчила, не работала, а имитировала работу. Ее основным  занятием было поглощение бутербродов. Впрочем, с ее комплекцией много не наработаешь. 

Как-то  в  комнате она примеряла спортивный костюм, который собиралась купить у приятельницы, я же выступал в роли эксперта. Костюм обтянул ее крупное полное тело.  Ее  жирные ляжки  вызвали у меня приступ отвращения. Я был подавлен, шокирован.  Не сдержался, сказал:
- Тебе вообще нельзя носить брюки. Не идет.
Она расстроилась.
- Я знаю. Но если человеку шапка, например, не идет, что ж, ему без шапки ходить? – проговорила  она обиженным тоном.
«Шапка – другое дело, - подумал я. –  Ее не заменишь. А вместо брюк можно носить платья, юбки». Но из деликатности я ничего не сказал.
Она любила ходить по комнате обнаженной. Стоило мне увидеть ее широкую спину,  слоновьи ноги, у меня портилось настроение. 
Постепенно я  охладел к ней. Я обнимал ее крупное тело, но в душе  не было былой нежности, страсти.  Я испытывал лишь чувство неловкости и стыда.   Она уже не возбуждала меня, как в первые дни нашего знакомства. Чтобы прийти в форму и насладиться интимной близостью, мне приходилось прибегать к испытанному средству – к силе своего могучего воображения. Я закрывал глаза, чтобы не видеть партнершу, и воображение рисовало образы красивых девушек, с которыми я занимался любовью. В то время чаще всего в этой роли выступала Марина   Пономарева, которая тогда только что закончила институт.
Я видел, что Оксана тоже равнодушна ко мне. Она ни разу не сказала мне о своих чувствах. 
Я  боялся, что она снова забеременеет, и мне придется на ней жениться, поэтому перед каждым сближением я стал надевать презерватив. Она закатила истерику:
- Ты что делаешь! Ты не хочешь ребенка! Тогда уходи отсюда совсем.
Мне бы воспользоваться ее предложением и ретироваться. Честно сказать  ей: «Я не хочу  жениться, не хочу ребенка».
Но я упустил  последний шанс сохранить свободу. Страх одиночества заставил меня подчиниться ей. Я   стал заниматься с нею сексом без презерватива. Во мне жила наивная вера, что после аборта  она не забеременеет (по крайне мере так скоро).
Она знала о моем первом браке, даже видела Сашу на пляже. Я хотел сказать ей, что я был женат два раза, но так и собрался с духом. «Зачем говорить, - думал я. – Все равно я не собираюсь на ней жениться».
Как-то я раздраженно сказал ей, что не собираюсь связывать с нею свою жизнь. В ответ она закричала:
- Найди мне мужа, тогда можешь уходить.
Тогда я думал, что эти слова она произнесла от обиды, но позднее понял, что она говорила их вполне серьезно. 
В середине октября она сказала, что у нее задержка месячных. Через неделю две не осталось никаких сомнений, что она снова беременна.  У меня в голове был хаос. Я не знал, что делать.  Я не хотел на ней жениться, вместе с тем не мог обречь ее на второй аборт.
Жалость впилась мне в душу. Я не мог причинить   боль своей подруге. Правда, у меня еще оставался шанс сохранить свободу. Я  сделал признание.
- Я тебе не говорил, - сказал я Оксане. – Я был женат два раза.
Ее лицо побелело.
- Как два раза! Кто твоя вторая жена?
Я рассказал о Ксюше, о Роме.
Она торопливо оделась, выскочила из дома. Я понял, что она побежала  к родителям делиться горем. Я надеялся, что родители, возненавидевшие меня с самого начала,  посоветуют ей порвать со мной отношения. Но моя надежда не оправдалась. 
Через месяц мы  вдвоем с Оксаной пошли в ЗАГС. «Боже мой, что я делаю, - думал я. – Я же не люблю ее. Она меня тоже не любит. Мы не подходим друг другу. Жениться на ней – полное безумие».
Я ждал какого-то чуда, которое в последний момент спасет меня от брака.  Но чуда не произошло.
Как только женщина зарегистрировала брак, Оксана немного всплакнула. Когда возвращались домой, ее как подменили. Она без всякой причины стала хамить мне, демонстрируя свою власть надо мной. В меня летели тяжелые камни ее упреков: 
  - Почему  ты мне сразу не сказал, что был два раза женат, что  у тебя  двое детей?   
Голос ее звучал злобно, грубо. Она изображала из себя жертву моего коварства.   
«Боже мой! – думал я в отчаянии. – Как я мог жениться  на этой примитивной грубой мещанке!»
Мне хотелось вернуться назад в ЗАГС, чтобы аннулировать брак, но это невозможно было сделать: врата ада, куда  я снова попал,  уже захлопнулись. 


Конец