…В тот год, когда случилась неслыханная засуха, и бескрайние тогда еще просторы Советского союза окутала горьковато-полынная дымка тлеющих торфяных болот, а именно в 1972 году, Лесе было всего три с хвостиком. Но соображала она куда больше, чем казалось взрослым. Может быть, отчасти так было потому, что родители перевезли ее из уютного и привычного ей московского центра в ближнемосковское Косино, и переезд потряс ее несказанно – слишком другой мир ожидал ее в новом месте.
В Косино было не то что не плохо, а даже невероятно хорошо, но все же именно тут она впервые ощутила себя чужой. И не то что бы чужой, но – приезжей, не-своей, прилатанной к местному детскому обществу грубыми нитками-сплетками вроде маминых «поиграй с детьми» или бабшуриных «иди, развлекайси, пока можно…» Косино было тогда другим – скромным, очень провинциальным, несмотря на то, что от него до Москвы было рукой подать. Уже и не вспоминаемое большинством название станции метро Ждановская было своеобразной точкой в конце столичного предложения: покинув вагон метро, вы оказывались в другом мире, в толчее стихийного рыночка и душно-пряных флоксов, которым торговали коричневые, подмосковным загаром обожженные старухи в цветастых ситцевых платьях. Маршрутка переваливала через мост, и, если слезть на конечной, можно было зайти в типичный советский универмаг с полукруглым входом, в котором было все, но при этом не было ничего; после чего нужно было пройти вперед, по заплатанной асфальтом центральной улочке поселка, мимо частных домиков, основная часть которых была непременно покрашена не тем цветом, чем прилегающее крыльцо с тюлевыми шторками. Дальше были дома высокие – вплоть до хмурых девятиэтажок, которые казались величественными… Нет, спору нет – Косино было прелестным. И жили в нем не по-московски открытые люди, и все они знали друг друга, и знали все про всех. Леся хорошо помнила, например, как мама в пестром шелковом платье держала ее за руку, стоя в очереди за молоком, которое разливал из огромного (казалось тогда) бидона строгий дядька в очках. А стоящая рядом с мамой тетя с высоко взбитой прической рассказывала взахлеб, ложась на маму грудью, напор которой еле сдерживала огромная брошь-бабочка, что «Люська совсем стыд и срам потеряла…» Мама слушала отрешенно, невнимательно, со скукой, а Лесе было ужасно интересно, кто эта Люська, и где именно потеряла она стыд и срам, и нельзя ли помочь ей их найти – вон, например, в щелястом асфальте сколько всего лежит интересного… Вообще, в Косино все было окружено женскими именами. Тут жила, например, мамина подруга Ида, женщина редкой красоты и несчастливой женской судьбы, и была она не просто Ида, а Идея, и Леся понимала, что так обычных женщин хвать не могут. И была еще у мамы подруга Бэла – красивая и загадочная, с глазами тревожного олененка, смуглянка с дивной, грустной улыбкой. И была просто Лида – она смеялась и все время шутила, и у нее в руках все время были сумки, в которых, казалось Лесе, лежало много всякой вкусноты. А за полем, что начиналось сразу за их домом, была Ухтомка – и Лесе казалось, что речь идет не о поселке, а о некой хулиганистой Томке, которая настолько никого не слушается, что «ух, Томка» – говорят ей…
… Мамин институт выделил молодой семье комнату в двухкомнатной коммуналке в обычной пятиэтажке. Соседка Валя казалось Лесе очень строгой, хоть это было и не так. Но главное – в ее комнату нельзя было заходить, а у дедушки с бабушкой тоже было две комнаты, но заходить не возбранялось в любую, и сколько хочешь, а тут дверь Валя держала закрытой, и эта несправедливость казалась Лесе чудовищной, отчего и сама Валя представлялась женщиной неприятной.
Но главное, что было в Косино, – это баба Шура. Невысокая, сплошь покрытая морщинами, она пахла баранками с маком и иногда – сердечными каплями. У бабы Шуры не было одной фаланги на пальце – когда-то ее зверски цапнула собака – и это делало ее особой, избранной, хотя Леся и сжималась от ужаса, представляя себе эту ситуацию. Мама упросила бабу Шуру стать Лесиной няней за какие-то смешные деньги, и они сразу подружились – одинокая отчего-то девочка и старуха. Баба Шура исполняла свои обязанности, как могла, со всем рвением своей удивительно светлой и доброй души. А именно – она все делала лишь так, как считала нужным. Например, в Лесин чай («Без сахара, Александра Филипповна, и не крепкий, пожалуйста!») она непременно насыпала огромное количество сахара, а для «пущего вкусу» еще и клала в чашку (боже!) кусочек сливочного масла. Почему она так делала, и какой такой пущий вкус придавало расплывшееся масло пересахаренной жиже, сказать трудно, но Лесе нравилось все, что делает баба Шура, и она прихлебывала, обжигаясь, чудовищную смесь, и думала о том, что нехорошо, конечно, иметь тайны от мамы, но при этом не иметь их вовсе – глупо. Даже странно, до каких философских глубин может дойти детский мозг…
После завтрака баба Шура выводила Лесю на улицу. Соседские девчонки были старше и активнее; Леся стояла обычно возле бабы, с восторгом наблюдая за их играми, и ощущала себя полной дурой. «Иди, ну что встала то столбищем?! – ругалась баба Шура. – А вы, ну-т-ка, возьмите мою малую к себе!» Она ласково подталкивала Лесю вперед, но та отступала, натыкаясь спиной на ее твердую теплую руку, и понимала, что не готова и не хочет освобождаться от связи с этой рукой. И тогда баба Шура сдавалась, и они шли гулять на озеро.
…Оно лежало прямо напротив дома, в каких-нибудь ста метрах – то ярко голубое, доброе, то – мертвое и стальное, с холодной, гладкой, будто утюгом проглаженной поверхностью. Странно, но Леся никогда не видела на нем шторма – хотя такое могло быть вряд ли. Озер в Косино было (и осталось) два: первое, при съезде с моста через окружную, – Белое, и это, Святое. На Белое и тогда, и сейчас приезжают купаться; купались, конечно, и на Святом, но берега его были куда менее гостеприимны, а кое-где – попросту оторваны от людей полосой болота. Со стороны дома к берегу озера можно было пройти либо через гаражи, либо по шатким мосткам. Мостки проходи через «жидкое болото», как его называла Леся: петляли, хлипкие, между рыжими кочками, утопающими в такой же рыжей болотной чваке, кое-где зарастающей ряской, а кое-где – совершенно чистой, черно-бурой и очень страшной. Такие вот чистые от ряски, бездонные лужицы казались Лесе «болотными глазами»: она боялась смотреть в них, но чувствовала, как они сами внимательно разглядывали ее, провожали следом, отчего под одежду пробирался и полз по коже липкий, сковывающий движения страх.
Они с бабой Шурой обычно не ходили по мосткам, а проходили к озеру через гаражи, потом – между кочками – выходили на берег. «По осени тут, на кочках, дозреют кислые болотные ягоды, – поучала Лесю баба Шура. – Мы с тобой их соберем и компот сварим. Только бы не задымило от жары наше болото, а то и так дышать нечем…» Лесе все было интересно, хоть и непонятно, как это вдруг мокрое болото может задымить. Но в тот день жара была совершенно невыносимой, и Леся заныла: «Ба, хочу поближе к водичке, ножки помочить…» Баба Шура вздохнула и повела ее «в поход» – дальней тропинкой, обходя озеро правой стороной.
Наверное, они и прошли-то всего ничего, да только путь по жаре казался бесконечным, и Леся едва дождалась момента, когда ивовые кусты расступились, открывая выход на противоположный от их дома берег Святого озера. Странно дело – отсюда все выглядело куда красивее! Да и берег здесь был чуть выше; из песчаной осыпи в сторону воды торчал кусок бетонной трубы – как оружие, что Леся видела в фильмах про войну. Баба Шура уселась на краю песчаного обрывчика, хлопнула широкой ладонью по месту рядом с собой: «Ну, садись, отдохни, девочка». Леся повозилась чуть в воде, потом забралась наверх, к бабе, устроилась рядом и замерла. Солнце убежало за облако, сразу стало прохладнее.
– Ба, это кто шторки закрыл?
Баба Шура сначала не поняла, потом засмеялась:
– А, ты про это… Боженька.
Надо сказать, что в отсутствии мамы баба Шура вела активную просветительскую деятельность, и за несколько месяцев, проведенных рядом с няней, Леся уже узнала, что хорошие девочки – то есть те, что едят манную кашу и слушаются, попадают в рай, а плохие и непослушные – идут в ад, где их жарят на сковородке. А чтобы этого не было, нельзя сердить Боженьку. Боженька представлялся Лесе то красивым стариком с грустными глазами, то вдруг делался похожим на строгого молочника в очках; в любом случае сердить ни того, ни другого ей не хотелось.
– Ба, а почему озеро Святым называется?
– Святое? А потому что давным-давно, много лет назад, стояла тут посреди озера церковь. Белая, высокая, ладная. И стояли над ней звоны, и радовались люди. А потом за грехи наши тяжкие возьми церковь, да и уйди под воду. Только в самый ясный день, и если душа твоя светла, и если желаешь ты чего-то не себе, а другим, за других болеешь, если долго-долго смотреть на воду, можно увидеть внизу ее купола и услышать тихий колокольный перезвон…
Раньше Леся боялась «грехов тяжких»: они представлялись ей чем-то вроде гирек, которые вешают на человека как игрушки на елку, отчего ему тяжело идти. (Как-то в универмаге мама примерила ей сапожки, они были очень тяжелые, и Леся плакала от страха, что мама все же купит их – ей казалось, они и есть начало «тяжких грехов»…) Но даже эти грехи испугали ее не так, как этот рассказ. Он и испугал, и заворожил, и теперь Леся сидела тихо-тихо, прижавшись к бабиному теплому боку, а сердце стучало непривычно громко.
– Ай, баба Шура, можно я посмотрю?..
– И не думай. Измажесси вся, мать меня заругаить.
– Ну, башурочка, миленькая!
Еще не получив разрешения, Леся кинулась на живот, легла на край берега, нависающий над гладью озера, подтянулась руками к самому обрыву… И замерла. Ветер затих, озеро будто заснуло вдруг: Леся почувствовала, что вот сейчас, сейчас – еще миг, и где-то под водой увидится ей церковь. Она напряженно смотрела в воду, и вдруг действительно увидела, как внизу что-то начало происходить. Нечто гладкое, круглое образовалось где-то внизу, у мутно просвечивающего дна, а потом вдруг стало приближаться, стремительно взмывая к поверхности. Леся вцепилась в берег двумя руками, судорожно сдавила дыхание – бах! – огромный болотный пузырь выскочил на поверхность, разорвавшись маленькой бомбой, отчего в воздухе запахло болотом, а Леся истерически заорала, вскочив на ноги.
– Тьфу, окаянная! Все придумки твои!– взвизгнула баба Шура. Чертыхаясь и крестясь вперемежку, она схватила Лесю за руку и поволокла обратно по тропинке, на ходу приговаривая, что «дома-то я тебе задам». Ивняк хлестал их по рукам и ногам, но было не столько больно, сколько обидно, впрочем, все это Леся поняла лишь позже, уже дома, когда действительно получила от бабы Шуры и за крик, и за испачканное «вбрандахлыст» платье.
Вечером, когда баба Шура ушла к себе, Леся была в таком смятении, что даже выдала невольно их общую тайну:
– Мам, а баба Шура говорит, что в нашем озере церковь затонула. Но что ее увидеть не каждый может.
Мама засмеялась
– Знаешь, Лесенька, мне кажется, что сколько в стране нашей озер, столько и церквей в них затонувших. Ты еще маленькая, подрастешь – сто раз такие истории услышишь! Вот даже в том году мы с папой на байдарках плавали – и нам дважды нечто подобное рассказывали. Не слушай ты это.
А вечером Леся слышала, как она говорила папе:
– Придется поговорить с Александрой Филипповной, она девочке голову забивает всякой ерундой.
Что было дальше, Леся не дослушала – заснула. Но ночью к ней пришел сон про то, как из воды встает огромная белая церковь, и идет по воде, и наступает все ближе и ближе, а потом видно, что у церкви и правда есть ноги, а на них надеты те самые тяжелые сапожки из универмага. Леся отступает, а купола покачиваются потихоньку и колокола звенят – не-слышь-услышь, не-верь-проверь, и от всего этого замирает сердце… Она так стонала и плакала всю ночь, что на утро мама строго-настрого запретила бабе Шуре поднимать «опасные темы» и ходить гулять на берег.
…Вскоре девочки приняли-таки Лесю в игру, и история с утонувшей церковью постепенно забылась. А потом спала жара, в воздухе перестало пахнуть гарью; холода наступили, как всегда, внезапно, и однажды, выйдя на улицу, Леся увидела, что Святое озеро покрыто тонкой коркой синего льда.
– Ба, а церкви там не холодно?
– Так. Я от мамки твоей нагоняй получила. Не будем больше про это говорить, поняла?
– Поняла, ба, – расстроилась Леся. – Но ты скажи, все-таки, не холодно?
– Да нет, конечно. Не переживай.
… Настала весна. Леся сильно выросла за зиму, хотя и болела, по выражению бабы Шуры, «как подорванная». Весна была стремительной и неровной: она то наступала, то отступала, но погожих дней становилось все больше. В такой-то светлый и почти теплый день Леся с подружкой Олей разрисовывали у подъезда асфальт мелками.
В тот день бабе Шуре было не до Леси, поскольку в доме было большое событие – на днях умерла какая-то бабушка, и вот-вот ожидалось начало ее похорон. Вокруг смерти всегда много разговоров: и тут, как всегда, перемывали косточки родным, которые «не больно-то следили» за усопшей. Баба Сима, Олина бабушка, вообще уверяла, что накануне перед смертью «упокойница» приходила к ней ночью и говорила, что не день-ночь помрет, и если будет так, то виноват в этом ейный первый муж, поскольку он навел на нее порчу еще по молодости. А другие какие-то старухи, похожие на скорбных черных ворон, слушали, кивали головами и беспрестанно шевелили в такт чужим словам губами, будто пережевывая услышанное: «Так-так, так-так, чав-чав…» Тема смерти обволакивала двор, она густела, матерела, подпитывалась все новыми и новыми подробностями. Девочки водили мелками по асфальту, но напряженно вслушивались в слова. Вот, например, когда табуретки вынесут под гроб, никто не должен на них садиться: сядешь – умрешь вскорости. И выносить из дома тело нужно ногами вперед, но чтобы за гробом никто не шел… И зеркала занавесить, а дочь-то покойницы правил не знает, все зеркала так и открыты, а знать – быть беде! Леся чувствовала, что еще немного, и она возненавидит безвинную покойницу – за то, что она своей смертью перебаламутила весь дом и нарушила привычное течение размеренной косинской жизни. А главное – среди этих бабок-ворон и говорливой Симы она видела напряженно-бледное лицо бабы Шуры, и откуда-то приходило понимание, что рано или поздно и она выкинет такую штуку: возьмет – и умрет. А что тогда будет делать Леся? Мысли о том, что человек смертен вообще, ей в голову не приходило – ни мама, ни папа не могли сделать такого, а вот баба Шура почему-то могла… В какой-то момент неведомая сила оторвала Лесю от асфальта и она кинулась к няньке:
– Ба-шура, а можно я за дом сбегаю?
Прерванная рассказчица Сима и бабки-вороны недовольно покосились на громкоголосую девочку.
– А что тебе там? – баба Шура тоже была недовольна.
– А я… Я там кирпичики разбитые видела, я ими рисовать хочу.
– Ну, сбегай. Только смотри под ноги и на дорогу – ни-ни!
…Леся побежала за дом, но в последний момент перед поворотом направо шмыгнула налево – в кусты. Вот она, дорожка. Причем невозможно, по-весеннему грязная: все так и чавкало под ногами поросенком, но Леся без остановки и без разбору месила ее ботинками – чав, чав, чав, все дальше, только бы быстрее! Она задохнулась от неистово быстрого бега, но вот кусты расступились – здравствуй, знакомый бережок… Она с размаху плюхнулась на влажный холодный песок, подтянулась совсем к краю и замерла над водой. Сердце стучало в горле – пум, пум, но надо было остановить его – чтобы его звук не мешал видеть и слышать…
Вода смотрела на Лесю пустыми серо-зелеными, сонными глазами. В них отражалось небо с рваными, косматыми облаками, уносящими в неведомые страны остатки зимы… А еще в воде отражалась неровной тенью Лесина голова: были видны даже две косички, заплетенные от висков: так баба Шура собирала «для аккурату» короткие волосы, а затем вплетала косички в самую главную косу – за спиной. Отражались и щеки, и глазки-печечки; не красавица девочка, но и то хорошо – можно спокойно смотреть в воду, не заглядится на нее водяной, не утащит к себе, нечего беспокоиться.
Под водой было тихо. Никакой церкви, никаких колоколов. Леся склонила голову набок, пригревшись на солнце. И вдруг ощутила четко, чего хотела бы больше всего на свете и почему прибежала сюда, надрывая сердце.
Пусть баба Шура живет подольше! Пусть с ней не случится то, что случилось с этой бабкой! Она же была такая сердитая все время, даже как-то дала своей палкой Лесе по попе – а за что? За высунутый язык? А баба Шура добрая. Только она жаловаться стала – и видит плохо, и ходить стала медленнее, и голова у нее кружится… Боженька, миленький, или кто ты там есть наверху, услышь меня. Меня зовут Леся, и я почти всегда веду себя хорошо, а что съела конфеты и не сказала, так это по чистой случайности! Боженька! Я не умею тебе молиться совсем, и даже если бы меня учили этому, я бы не запомнила – я ведь даже стишки почему-то плохо учу. Поэтому я скажу тебе, как умею. Боженька! Пожалуйста! Не наказывай бабу Шуру ни за что, она хорошая. И пусть ее не ругает мама. И пусть и мама с папой не болеют никогда, и бабушка с дедушкой! Но сейчас я хочу тебя попросить – пожалуйста, пусть моя няня не умирает, как это сделала та бабка с палкой!..
Леся почему-то заплакала. Она растирала грязной рукой глаза, понимая, что нужно идти домой, но не имея сил подняться. Слезы не просто стекали по лицу, они падали в воду, отчего отражение Лесиной головы стало неровным и растеклось по поверхности неровным блином с рваными краями.
– Меня баба Шура теперь точно убьет, – всхлипнула девочка, медленно успокаиваясь. Она уже была готова встать, но вдруг в неведомой глубине озера появилась легкая сизая дымка. Леся потерла заплаканные глаза – но видение не исчезало. Она замерла – сомнений не было: там, в воде, появилась некая взвесь, легкая точно тюль, и это нечто все уплотнялось, приобретало все более четкие очертания, пока, наконец, из этого ничего не соткалась белая, искрящаяся церковь. Она была видна как бы сверху вниз и чуть наискосок: сине-золотые купола с поблескивающими крестами будто парили в воде. Леся смотрела, замерев, и не испытывая страха. И тут, откуда-то из самого дальнего далека, послышался колокольный звон. «Бум-пум, бум-пум» – запел сначала большой колокол. «Тум-тиги-дум, тум-ти-ги-ти-ги-дум» – начал вторить ему колокол поменьше. Леся, никогда прежде не видевшая колокольню, не видела ее и теперь, но почему-то четко представляла, как раскачиваются под водой колокола, как постепенно подхватывают величавый речитатив большого колокола маленькие колоколята и колокольчики… «Трум-тири-трум-ти, трум-тири-трум-ти» – как-то неуместно весело вступила в такт со старшими братьями компания небольших колокольчиков. Но большой колокол их тут же приостановил: «Тум! Тум! Бум-бум…»
Но миг – и видение исчезло. Леся подскочила на ноги и кинулась прочь, на ходу отряхивая перемазанную одежду, а точнее – развозя по ней грязь. «Ох, попадет!» – думала она, а грязь под ногами услужливо соглашалась с ней: «По-па-дет, чав-чав, пря-мо-по-по-пе-по-па-дет…»
Баба Шура ждала ее на краю дома. Фигура у нее была скорбно-строгая.
Леся со всего размаху уткнулась ей в живот, обняла мягкое, немыслимо выцветшее за долгие годы существования пальто, упала лицом в пахнущие молоком и маслом руки. Уткнулась и замерла.
Баба Шура молчала. Потом ласково погладила ее по голове – шершавая ладонь чуть цеплялась за гладкие волосы.
– Ба, ты не умрешь.
– Не убегай больше. Я знаю, где ты была. Я все знаю. Конечно, не умру! Только не убегай. Я так волновалась.
– Не буду. Я видела…
– Я знаю. Не говори никому. Потому расскажешь – когда-нибудь…
* *
… Она прожила много лет. И много лет ее уже нет на свете. И Лесина семья переехала из Косино много раньше, чем добрые глаза бабы Шуры последний раз улыбнулись яркому солнечному свету.
Леся не стала принцессой, как мечтала в детстве. Но жизнь ее сложилась радостно и светло; может быть потому, что всегда искренне желала радости и света другим.
А потом пришел черный день. Она смотрела на человека, которого любила много лет, и с кем рассталась, не желая обременять его своей любовью, и понимала, что из глубины знакомых до боли глаз на нее смотрела… его болезнь. У нее были те самые черные, болотные глаза – бесконечные и ледяные, те, в которые она боялась заглядывать в детстве, но от которых теперь нельзя было укрыться. Она пыталась отвернуться, но повсюду натыкалась на этот змеиный немигающий взгляд, взрывающий душу, рвущий на куски сердце.
Он был спокоен, сух и сдержан. Да, все не очень. Но будем бороться, где наша не пропадала. Улыбка. Шутка. «Перевод стрелок»: в конце концов, мы расстались много лет назад, что тебе – до меня?
Она тоже была спокойна. Все будет хорошо. Я знаю.
Болотные глаза смотрели, не мигая, но в них сквозила легкая издевка – н-да, ты так решила?
Она не помнила, как доехала до Косино. Как прошла по заплатанной асфальтовыми нашлепками центральной улице. На припорошенном снегу асфальте ноги несколько раз «поехали»; надо же было догадаться и поехать на каблуках… Вот и бывший мой дом. Ничего не изменилось. Она обошла его «с тыла» – вот и окна; мама прежде растила в палисаднике флоксы… Поворот за дом. Тут должна быть тропинка. Ага, вот она.
Она шла, раздвигая руками ивовые ветки, спотыкаясь на каждом шагу – не замерзшее еще болото смотрело на нее пустыми глазами в белых моховых «ресницах» – снег падал все быстрее. Кусты кончились; вот и знакомый бережок. Господи, обрыв тогда казался мне обрывом, а ведь на самом деле это и не обрыв вовсе, а так…
Судя по всему, это было популярное место – костер и груды мусора выдавали его «шашлычную» историю. Леся бросила сумку, легла животом на край обрывчика, подтянулась на руках ближе – к самому краю. В несхваченной еще льдом воде отражалось небо с клокастыми облаками, уносящими куда-то в неведомые страны остатки лета и небывало теплой осени. Появился и абрис Лесиной головы: темный коротко стриженый кружок. Канули в Лету косички… Она вглядывалась в холодные, сонные воды Святого озера, и откуда-то из самой глубины души рождались на свет слова…
Боже. Милостивый и карающий. Жестокий и добрый. Справедливый и… не всегда. Я, наверное, плохая христианка, ибо не всегда понимаю, за что именно ты порой посылаешь людям невероятно тяжелые испытания, и душа, несогласная с твоим решением, восстает против него… Во мне мало смирения, и я не знаю молитв… Но ты же знаешь, я искренне старалась жить так, чтобы ни один мой поступок не вызывал осуждения. Может быть, я бываю неправа, точно – бываю вспыльчива и не сдержанна; но ты же видишь – я признаю свои ошибки и раскаиваюсь в них! И я стараюсь помогать людям – наверное, могла бы помогать и больше, но… Прости меня за мои грехи! И выслушай меня. Я не прошу ничего для себя, но подари немного здоровья тому, что долгие годы был мной любим! Дай ему сил справиться и побороть болезнь! Прости, если он в чем-то был виноват перед тобой – прости и помилуй!..
… Холод пробирался через пальто, обвивал ноги, скручивал руки. Она продолжала говорить, потом, устав, опустила голову на руки – и почти заснула над безмолвной водой, отмечая лишь, что снег перестал таять на ее волосах. «Надо идти, а то баба Шура заругает…» Леся вздрогнула, услышав собственный голос, и уже готова была разорвать путы колдовского сна, как вдруг где-то в толще темно-зеленой воды мелькнула легкая тень. Леся присмотрелась: под водой определенно что-то происходило; легкая дымка, появившаяся из ниоткуда, стала вдруг гуще, собралась в плотное нечто; еще миг – и вода, став вдруг прозрачнее, показала ей белоснежную церковь, поднимающуюся с самого дна. Сине-золотые купола плыли под водой; неизвестно откуда взявшийся солнечный луч упал на воду и выхватил, поднял наверх яркий золотой блик креста. Нет, это не могло быть видением – церковь определенно была, а еще определенней был нарастающий гул большого колокола, поднимающийся из глубины вод и веков. «Бум, пум, бум!» – медленно отбивал он удары; «пум-пири-ту-тум, пум-пири-пум-тум» – вторили ему меньшие колокола, «трим-пили-пим-пим, трим-пили-пим-пим» – подхватывали колоколята и колокольчики. Еще миг – и картинка пропала, озеро будто закрыло свои глаза, но закрыло их совсем, плотно – на закраине тонким стеклышком блеснула корочка льда…
… Конечно, в таком пальто и думать о путешествии в набитой людьми маршрутке и вагоне метро и мечтать не стоило. Леся махнула рукой; изумленный таксист, оглядев ее с ног до головы, лишь качнул головой, но вопросов не задал и посадил странную пассажирку на заднее сиденье. Они ехали в центр Москвы, и он всю дорогу с изумлением рассматривал заснувшую женщину: в дорогом пальто, перемазанном песком и глиной, она почти сразу крепко заснула. Мокрые волосы завились тугими кудряшками, иногда из-под ресниц скатывалась блестящая слезинка, которую она, не просыпаясь, вытирала грязной ладонью. «Пьяная? Да нет, запаха нет, только духами пахнет…» – размышлял таксист. Пассажирка несколько раз вздрогнула, повернула голову, положив ее поудобнее; потом улыбнулась и вновь задремала. «Надо же – взрослая баба, а спит когда – просто ребенок, прямо девочка…»
… А Леся улыбалась во сне, наблюдая, как маленькая девочка бежит по узкой грязной тропинке. Чав-чав, шлепала грязь под ее ботиночками. И ветви хлестали по ногам и рукам.
Еще немного – и она увидит чудо. Чудеса – они есть на свете. И теперь она точно это знала.
Ольга Q