ДОМ ОТДЫХА
«… А быть может, счастлив ты в любви
Оттого, что он недолюбил…»
(Степан Щипачёв)
Утром в дощатом домике зябко даже в разгар лета, вставать неохота. Не раскрывая глаз, чтоб не спугнуть обнаглевшего комара, шлёпаю по лбу. Всё – вставать!
Установившаяся было тишина сменяется покашливанием репродуктора:
вот-вот начнётся отрабатывать Всесоюзную зарядку. Жена, девятилетний Лёшка и трёхлетняя Леська сопят и похрапывают – будить – себе дороже.
В лес! Пусть уж лодыри встанут под оглушающее «Раз – два – три…», подрыгаются на веранде…
Миновав дырку в заборе, выбираю едва заметную тропинку к лесу. «Когда ещё всё в мире спит, и алый блеск едва скользит…» и почему-то «Кто рано встаёт, тому Бог даёт» - всплывают почти разом и плещутся во мне волнами восторга.
Едущий впереди велосипедист, оглянувшись, ускоряет ход. Ему легче! Однако – умытый мир прекрасен!
Росистая тропочка прижимается к пионерлагерю. А сердце и глаза мои наперегонки убегают к флагштоку торжественных линеек: не я ли, художник третьего отряда, целые картины сотворял из тёртого кирпича, песка и тёрна. И девчачьи заворожённые работой стайки молча возникали за мной!..
А глаза уж высматривают место для танцевального пятачка. Где – да что там танцы – даже игра в «ручеёк» или «почту» наполнялись до сих пор неразгаданными тайнами…
Воспоминания уводят столь далеко, что становится уж слишком жарко и неудобно – отец ведь двоих детей!..
А тропинка уже заструилась между полевыми цветами. И я невольно представил, как Лесенька собирала бы их. Надо будет вернуться сюда вместе.
И при мысли. Как её ручонки благодарно обвивают шею, несравнимо счастливо холодеет сердце…
Ну, слава Богу, - лес! А то уж и кеды промокли от росы, и голову солнце напекло, и укусы комаров раззуделись.
Но полностью расслабиться не удаётся: лес, оказывается, что-то сердито лопочет, скрещивая по старчески нависшие брови-ветви. Или – предостерегает?!.. Да не возвращаться же. Ну и фантазёр ты, батенька, - ухмыляюсь я себе и прячусь от всё более пронизывающих, не по-утреннему яростных лучей солнца.
Роскошная тень, а через несколько шагов почти болотная сырость поглощают меня. Однако, тут не разбежишься. Вылазят из земли коряги, цепляют кусты, тормозят привычные в харьковских лесах холмики. Может – разрытое старое кладбище? – Да нет. Ведь раньше земли и так хватало… и слишком редкие холмики для кладбища…
- А – а – а, - победно иронизируя, - небось, мусорные ямы пионерлагеря. – Ц и в и л и з а ц и я! – Как же, как же, - и читали, и сами писали, и бывали…
С удивлением чувствуя, что краснею, осекаюсь:
- Ты-то сам каков? – Ангелочек?! - Над кем смеёшься?!
- То-то же, - рычу в себе, стараясь в такт мыслям порезче разводить руки:
Сумрачно, сыро, и, честно признаться, - жутковато…
Чтобы взбодриться поддеваю грудочку земли. Получилось ловко – что заправский форвард! Ничего, что скоро сорок. Мы ещё о-го-го! – выпирает из меня. Но я сдерживаюсь.
Сумеречный лес полнится неясными шорохами. Настоянный хвойный запах кажется слишком густым, даже удушливым. И невольно нагоняет мысль о похоронных венках.
И ведь кто-то явно подкрадывается ко мне. Осторожно ступает на обломленные сухие ветки.
Резко оборачиваюсь. – Никого!
Крадётся профессионально, незамеченный…
Тем временем, поддетая ногой грудочка земли успела рассыпаться в воздухе – фейерверком и уже осыпается по склону ямки. Ох, - уж эти ямки, - одно спотыкание. И мысли о кладбище…
А что – убить тут – запросто. Хотя – кому ты, как говорится, нужен. Но могут ведь и так – развлечения ради. Конечно, меня не так просто… Да и следы… Но всё же...
«А ямка – вряд ли, чтоб – от пионерлагеря – далековато. И зачем этот как бы бруствер над нею?»
«Бруствер, бруствер… - Бруствер! – О К О П!..
Это ведь окопы! С трудом уже угадыавюшиеся между наросших кустов и деревьев, нападавшей листвы. Сколько прошло?»
Четыре десятка лет пронеслись. – И ветры, и снега, и дожди, и листва-листва…
И мне уже почти столько же: я ведь сорок седьмого… И я уже старше тех, кто остался тут…
Тех, вчерашних школят, с которыми я служи в армии после вечернего института. Таких же, как те…
Может быть, чуть собраннее. Как на довоенных фотографиях моих родителей.
«А вот как бы ты – тогда?» И не с призраками лесными, причудившимися тебе. А с опьянёнными лёгкой кровью головорезами, вооружёнными до зубов. С детства представлял себе волосатого верзилу с закатанными рукавами, «шмайсерами» и кинжалом.
Вон оттуда, - похоже, - наступали – от пионерлагеря к лесу.
И как будто услышал я ещё отдалённую, но уже тяжёлую поступь брони. Ощутил волнение дозорных (хотя и поспокойнее стало: свои ведь вокруг – повоюем! Выходи, кто смелый!..).
Дыхание слегка перехватило. Противный холодный пот предательски выступил на лбу. Сердце растеклось по телу, ноги ослабели, и я благодарно прислонился к наклонённой сосенке.
Для полного предощущения боя не хватало одной живой детали…
Вязкую тишину взрезал пионерский горн!
Это ж и было сигналом к атаке!
И вот уже на горизонте залязгали, накатываясь, пятнистые танки. Наши где-то застряли…
Стали месить и разбрасывать фейерверком землю мины. Цепь за цепью – зловещие фигурки со «шмайсерами» наперевес. Радостно зацокали-затрещали пулеметы.
Всё это, вместе с пикировавшими прямо на окопы самолётами, сеющими пули и развешивающими бомбы, приближающиеся с бабьим, рыночным визгом, всё это несло только одно – СМЕРТЬ.
Смерть всем, смерть м н е. Только – смерть.
Или – ты, или – тебя…
И вот я ловлю ближайшего фрица в прицел своей трёхлинейки, или карабина (автоматы ввели попозже).
И ещё, и ещё раз, и уже не так тщательно прицеливаюсь – некогда!..
И не замечаю, как в з р ы в приподымает меня вместе с расшматованой землёй и ещё живого с размаху бьёт об ошметья соседнего «фейерверка». И, хотя дальше я уже и не слышу, ещё долго сыплется сверху маленькими комочками земля, засыпая меня так, что и не охнуть…
Немало прошло времени. – Для тебя. Для истории, конечно, пустяк.
Очнулся.
- Воздуха... Воздуха! – крик забрал остаток сил, но так никуда и не выполз. – Из приплюснутого плотной землёй рта рванул в уши. И замер, будто и не был.
…. … …
- Тук – тук – тук! – бухает что-то в груди, распирает, отдаёт к ногам. «Да это ж моё сердце. Сердце стучит!.. Я – живой, я с-час!..
Губы вот только спеклись. Да земля, - как на гроб… Но я ещё…
«Наверх!..»
Выкарабкиваюсь-таки, отплёвываясь землёй. Ору почти счастливо:
- Ребята-А-А!..
Тихо.
Только в голове… - трансформатор!..
- Гей, хлопцы, есть тут кто?!!..
По-прежнему – тихо.
Вот теперь по-настоящему страшно. И неожиданно легко. Если не смотреть вниз – никого ведь не осталось: я – один. Только в голове комариный зуммер – но да это пройдёт…
Опускаю взгляд. Никто не шевелится даже.
Чёрная точка на виске лейтенанта подтекла запекшейся струйкой. И второй номер у пулемёта лежит тихонечко, о т д ы х а я. И дальше – кто, кчак был, так и застыл – то ли очередью, то ли – осколками, может – той же волной, что и меня! А я вот живой. Один.
И никто не увидит моей, может быть, красивой смерти…
Сквозь вату, так влезшую в уши, что аж больно, услыхал, и тут же увидел – накатывающиеся чёрные гробы со змеино-изогнутыми крестами:
- Трак – трак – трак!.. – Различимы уже и свинячьи, победно ухмыляющиеся рожи на броне.
- Но я ж ещё живой, падлюки!
Полоснул из подобранного трофейного автомата очередью – с разворота. Перебежал. Стараюсь бить прицельно – свалились, сосиски!..
И снова урчит гроб, и ты, вишь, тоже подтекаешь-таки липкой и красной… царапнуло всё-таки…
-А вот и ружьишко против танков ребята оставили.
- Так, приладил, - хотя и болит же плечо, кровь сочится – вон где царапина…
Гахнул!
- О – о – о – х! – Горяча отдача! Хоть больно, но на душе – славно. Слабость вот только обволакивает глаза, лижет ночными мурашками кончики пальцев и баюкает сердце… зато «вата» выпала из ушей, и я услыхал н е в е р о я т н у ю тишину, отстоянную, как янтарный чай, в стакане…
- Ай, какая тишина! Прям, мировая тишина!
Пропищала, будто в ответ, залётная птаха. – Откуда? Сдаётся, и не видывал такой, и не слыхивал никогда…
Как райский сон… Райский сон… С – о – о – н… Н – н – н:
- Что за муха… Муха… Или – танки?!..
- Разлепить глаза!..
Липко теперь уже и по боку…
- Перевязать бы чем?!
Стиснувшись зубами, стягиваю обветшавшую до безобразия гимнастёрочку, отхватываю на нитке болтавшийся раненый рукав, обматываю предплечье.
- Вот и сделал! Ай до Ваня, - ай да молодец!..
- И чего это снова там? – урчат уже ближе, совсем близко, - расхрабрились… А меня лижет, - как сосульку – слабость. Накатывается липким туманцем… Сейчас бы водички из родничка нашего………
Родничок – чок – чок! – Ай, как славно плещется, - баюкает, - вроде как мама что-то шепчет… Но что ж это рычит… - Псы!..
- Разлепить глаза!
Есть.
И снова всё, как было уже. Только и ты уже на прицеле, а отползти дороже стоит.
- Оп! – засекли меня. Только шалишь, - чуток недолёт. «Эх, мать!..» (И «…расголубчик отец…») – как бы ни потерять созна…
- Урчит гроб!!
Нащупываю патрон.
Щупаю патрон. Патрон! Патрон… Он не мог затеряться – не иголка же. – Патрон!..
Всё-таки – нет. Нету… Всё, - значит… Всё. В С Ё?! Неужели – всё? Совсем всё?!..
Повёл непослушными глазами:
- Хоть бутылочку бы вместо…- Доползти до старшины: он не всё роздал, будто предчувствовал…
- Доползти… … …
Песок на губах и даже во рту. Неприятно, конечно, хотя – о Боги! – пахнет он молоденькой рассеченной хвоей! – совсем, как в бору, где стоял наш дом… Дом… Был дом… И – будет!..
- Пить - фьюить – ать! – полощут, рыхлят землю, пули.
- Ползти!.. – О – о – оф, - теряю всё-таки созна… - нельзя же ещё.
И снова зацепило что-то бок… Хорошо хоть – не в голову… И боли почти что нет… Два метра! А гроб – ещё метрах в двадцати пяти. Успеть… бы!..
- Успею?! И надо снять этих рож, что мелькают за танком…
Нажал…
- А – а – а, - не ждали?! – Снял почти… Один-два – ещё сзади. Прячьтесь, прячьтесь, падлюки фашистские… Близко уже …совсем.
- Ну, Иван, давай! Давай, Ванюшечка! – сам себя пожалел в последний раз. И мигом промелькнуло в сознании: мама – детство – отец – и сам отец уже, и дочурка, сынок… И жена, прости-прощай, если что не так…
- Последняя черта…Или ты, или тебя – фашист раздавит… Или того хуже – плен. А своим – как в глаза смотреть.
И если все засомневаются?! – НЕТ!! Если – я, и сосед, все – не спрячутся, просто – не спрячутся – победим! Победим!..
- Ах, берёзки-сосенки, - только вы и смотрите на меня из наших – оставайтесь, милые, и - помните меня!..
А фашист не торопится, будто почувствовал что… - Ну да – вперёд!!
- Трак-трак-трак… - Ба-бах!
- Трак-трак-трак… - Молодец, Ванюшечка!
- Хорошо – о – о – о! – Странно, но не страшно было: мысль чистая, детская, почти неземная, отлётная…
- Трак – к…
- Ба – ба – бах!..
В С Ё… … …
… … …
Долго прихожу в себя…
Отираю холодный, не летний пот. Деревянными ногами трушу по тропинке обратно.
Полянка.
Пионерлагерь.
Дом отдыха.
Война не отпускает: скорбно ропщут мне в спину деревья, будто вот-вот схватят своими корявыми ветвями…
Сердце бухает в солнечном ударе, а все клеточки тела – в глубоком минусе… Может, - особая – внутренняя закалка. – Хотя сейчас не до умствований… горячее сердце растеклось по всему телу, тычется тупыми иглами в мёртвую кожу…
- Как рассказать о происшедшем в лесу, да и поверят ли…
А в аллеях – акварельная благодать. Розовощёкие пузыри снуют на самокатах и трёхколёсных велосипедиках. Над ними – разновозрастные мамаши с одинаково напускной озабоченностью – им ещё не так…
Суетятся!..
Всё, как всегда.
Только после обеда я выбираю не речку, как обычно, а лес, дав себя уговорить красотами местной диковинной жемчужины – «Красной поляны».
Не спешим, до ужина ещё далеко.
А лес тут и в самом деле диковинен.
Берёзы подбегают к самому обрыву котлована – метров пяти глубиной и с десяток – в диаметре. Сын кричит мне: «Ого!»
Дружно, как от падения метеорита, выгнулись взрывной волной сосенки – то ли поющие лиры, то ли застывшие в пляске огня…
А за этим – ещё котлованище, и ещё… Между ними – квадратные, может – штабные окопы: живо вижу над ними сетку с маскировочными грязно-зелёными пятнами…
И кланяются – кланяются под ветром берёзки. Шевелят уже по-женски длинными распущенными косами. И живой слепок боя – корчащиеся сосны.
Что-то манит к ним. Притягивает.
И чем ближе к одной из них, ещё не потерявшей стройности. Но так же, чуть печально склонённой, тем сильнее притяжение. Будто невидимые, общие с ней нити, притягивают меня.
И вот – прислоняюсь щекой к отсвечивающей солнцем рыжеватой коре (как мог прислониться к утонувшей в войну на Урале единственной, так и не встреченной мною, сестре):
– Милая ты моя, - сердце плотнее подступает, стиснутое горлом…
Осторожно провожу рукой по стволу – она помнит, она маленькая жила тогда…
Но – вскрикиваю! – и тут же, пристыжено, как в музейной оторопи, умолкаю: будто осиный хоботочек впился в ладонь – осколочек!
Он изрядно проржавел, и оттого стал неразличим на червонного золота коре. Т О Т осколочек, Т О Т самый!.. Взгляд сам тянется в сторону окопов – и – даже встряхиваю головой – не наважденье ли: вся пробуревшая в окопах листва вспыхивает на миг КРОВАВО!..
Тихо-тихо, - чтобы никого не вспугнуть. Подзываю сына-рыжика, - он поближе остальных.
Лёшка вначале удивлённо вглядывается в меня. Но уже через пару минут моего сбивчивого рассказа и его веснушки бледнеют от волнения. И он с волнением и гордостью тычет пальчиком туда, куда убегает от котлована нервным зигзагом траншея…
А оторвавшиеся от нас отдыхающие с неудовольствием разыскивают нас, - будто это мы потерялись. Трудно им всем объяснить – свинцовые колодки стиснули грудь и горло, а под кожей – мороз…
Сердце перчит горечью, горьким стыдом за неоплаченное благополучие, порой – малодушие…
Что-то ещё происходило вечером того дня, и в другие дни. Но те впечатления улетучились без следа.
Лишь отчётливо помню, что, успокоившись уже почти вовсе, я вдруг, - словно подсознанием, - уловил заливчатую, визжащую - до тошноты – пулемётную дробь: то яростно отстреливался на зорьке сверчок…
Много лет спустя я наткнулся на стихи А.Ахматовой:
«Где елей искалеченные руки
Взывают к мщенью – зеленеет ель…»