ЖЕРЕБЧИК ГЕННАДИЙ ГОНЧАРОВ
Жеребёнок внезапно резко замер на скаку и с любопытством, и страхом уставился на густые заросли кустарника. От реки, сквозь почти непроницаемую листву кустов, кто-то не спеша, пробивался. Слышен был треск сухих ломающихся веток. Что-то неведомое медленно, но неумолимо приближалось, и вот-вот должно было выбраться на поляну.
Жеребёнок, замерший в напряжённой позе на трёх ногах, с вытянутой небольшой сухой головкой не выдержал, наконец, страха ожидания, коротко, тонко ржанул от ужаса, и сорвался с места. В ответ жеребёнку успокаивающе откликнулась, пасущаяся неподалеку от зарослей, молодая кобылка. Примчавшись к своей матери, жеребёнок привычно кинулся под пах матери и начал сосать густое и терпкое молоко кобылицы. Он всё ещё дрожал от перенесённого испуга. Кобылка перестала жевать, подняла голову и тоже с любопытством уставилась на кусты. Через кустарник действительно кто-то пробирался. Наконец ветки зарослей раздвинулись, и на поляну вышел Алёшин. В одной руке он держал короткий спиннинг, в другой – десятка полтора хариусов, нанизанных на рогульку.
- Что, Зяблик, перепугался? - обратился Алёшин к жеребёнку. - Ты же мужик! Что же это ты такой трусливый?
Жеребёнок, услышав хорошо знакомый голос, бросил сосать мать и поспешил к Алёшину. Алёшин сунул руку в карман, достал несколько пилёных кусочков сахара и протянул их жеребёнку. Жеребёнок осторожно, одними бархатными губами, смахнул с ладони сахар в рот, и сорвался в намёт, в восторге закладывая круги вокруг Алёшина.
Алёшин прилетел на гидросамолёте в посёлок Шар-Ю в начале мая, сразу после ледохода, арендовать лошадей. Он уже не первый год брал в этом северном звероводческом совхозе лошадей для нужд геологической партии. Директор совхоза давно его знал и уже не подсовывал, как в первый год аренды, изможденных негодящих меринков. С одной стороны, геологи неплохо платили за лошадей, с другой - работы для совхозных лошадок летом не было. Лошадей Алёшин уже отобрал и третий день пил по вечерам водку с директором, а днём проводил время на выпасах с лошадями, да ловил по перекатам речушек хариусов. Отдыхал, в преддверии тяжёлых геологических будней. Ждал под лошадок баржу, которой давно уж полагалось быть здесь.
- Хорош, смотрю я, у тебя тут жеребчик. С полгода ему? Породист. От племенного жеребца завели? - спросил Алёшин директора.
- Ты про Зяблика? Полгода. Да я сам изумляюсь. Кобылки наши. Первогодки. Жеребец тоже местный. Мослатый, работный. Из четырёх жерёбых кобылок, лишь одна удивила. Обратил внимание на голову? А бабки? Бабки! Прямо ахалтекинец. Должно быть, предки жеребчика пошалили когда-то с породой. Вот и аукнулось. Хочу производителя вырастить. Под нож пускать не буду. Меринков у меня достаточно. Директор улыбнулся и снова разлил водку.
- Ты вот что, - обратился Алёшин к директору, - ты дай мне жеребчика на сезончик. Пускай он у меня на вольных, горных травках попасётся. Покрепче будет. Чего ему вокруг кобылицы привязанной бегать. Загубишь жеребёнка. Я и мать его возьму, вместо меринка. В маршрутах с мамашей походит. Горушки ему полезнее будут, чем ваши гиблые болота. Тут совхознички твои и то мрут, как мухи. Ну, уговорил? По рукам?
- Да чего меня уговаривать. Я бы сам с тобой на горных лужках попасся. А мужички мои не от болот, от денатурата гибнут. Сопьются тут без меня вовсе. Развалят совхоз, - вздохнул директор. - Давай, забирай.
Пути геологов в этом сезоне пролегали по западным склонам Северного Урала. Лошадей на ночь не привязывали. Даже не стреножили. Они вольно паслись, среди пахучих высокогорных трав. Далеко от лагеря не отлучались. Жались к палаткам. Их пугали таинственные ночные шорохи. А то и недалекий вой волков, обильных в этих глухих краях. Иногда раздавался и короткий рёв матёрых бурых медведей. На глаза зверьё попадалось редко. Но свежие следы медведей, рыси, росомахи, волков встречались часто. Лошади всё время чувствовали рядом хищников. Тревожно ржали. Однако летом хищники не опасны и редко нападают на людей или домашних животных. В это время они имеют более лёгкую добычу. Тем не менее, геологи были настороже. Ружья держали под руками. Алёшин хорошо помнил прошлогодний случай, когда медведь задрал их лошадь именно в этих краях.
Жеребчик на вольном содержании, на обильных альпийских лугах, на чистейшей родниковой воде быстро рос, креп, матерел. И уже через три месяца начал проявлять инстинктивный интерес к кобылке. Она злобно и яростно отбивалась от подросшего Зяблика. Меринки тоже не терпели жеребчика. Становились полукругом и взбрыкивали, когда он пытался прорваться сквозь их строй к кобылке. Несколько раз ему крепко перепадало от меринков. Тогда он, жалобно стеная, бежал к матери и, по-видимому, горько сетовал на обидчиков. Кобылица почёсывала ему избитые места, но от меринков не защищала.
К концу полевого сезона сладу с Зябликом не стало. Даже в маршруте, когда лошади шли под вьючными тюками, жеребчик пытался пристроиться к кобылке со своими ласками. И ни уговоры, ни крики людей, ни крепкие удары плетью, не образумливали Зяблика. Несколько раз его оставляли в лагере. Ему стреножили передние и задние ноги, привязывали капроновой верёвкой к дереву. Однако, каким-то непостижимым образом, ему удавалось избавиться от пут на ногах, и перегрызть толстую верёвку. И он взмыленный появлялся среди мирно пасущихся лошадок в районе работ геологов. Лошади нервно срывались с места пастбища и носились вокруг геологов, преследуемые неутомимым жеребчиком. Алёшин с нетерпением ждал конца полевого сезона, чтобы избавиться от непредвиденной заботы.
В конце сентября, к договорному сроку, геологи спустились с горных увалов к реке. Пролетал первый снежок. Баржа уже ждала их. На четвёртый день Алёшин свёл лошадей к конюшне совхоза. Жители посёлка ахали, рассматривая и не узнавая, своего жеребёнка. Зяблик за четыре месяца превратился в крупного, породистого жеребца. Он нервно переступал на своих длинных ногах, поводил во все стороны сухой красивой головой, косил недоверчивым лиловым глазом на незнакомые, забытые места, на большое скопление людей, и непрерывно тревожно ржал.
Вечером, за столом директора, Алёшин живописно рассказывал о своих злоключения сезона, о неистовом жеребчике, о встречах с хищниками.
- А жеребчика, жеребца, ты побереги, либо продай в район, - наставлял он директора. - Отличная порода от него пойдёт. Помяни моё слово. Не запали коня.
В первые дни совхозной жизни жеребчик вел себя относительно спокойно. Его поместили в отдельный от лошадей денник. Кобылок он видеть не мог. Но их ржание слышал, и в ответ призывно откликался. Время распутицы миновало спокойно. Лёг снег. Совхоз наглухо отрезало от внешней жизни. Наступило время обучать лошадок первогодок ходить под седлом, в упряжке, в оглоблях.
Через две три недели весь молодняк уже покорно таскал сани с лёгким грузом и безропотно ходил под седлом. Жеребчик никакого насилия над собой не терпел. Традиционные приёмы усмирить непокорного жеребца не помогали. Директор совхоза пытался лично объездить жеребчика. Не один горшок с горячей пшённой кашей он разбил о голову гордого жеребца. Жеребчик не смирялся. И раз за разом сбрасывал своих седоков, пытавшихся удержаться на нём в седле, и сбегал. Несколько дней скрывался в глухом лесу. Возвращался тощий, голодный, злой, но не укрощённый. Без седла. И тут же начинал ломиться в конюшни к кобылкам. От его мощных ударов задними копытами, двухдюймовые доски стены денников разлетались вдребезги. С трудом, с помощью кнутов и жердей, жеребца удавалось загнать в его стойло.
Решили оставить пока жеребца в покое. Начиналось время извоза, лесозаготовок, подлёдного лова трески, кормов для черно-бурых лисиц и голубых песцов. Проторили и накатали почти сто километровый путь до районного городка. Завозили из центра продукты, товары. Однажды, когда обоз лошадей приближался к совхозу, их настиг жеребец, в очередной раз, вырвавшийся из конюшни. Он тут же набросился на кобылок, не обращая никакого внимания ни на сани, ни на оглобли, ни на окрики извозчиков. Жеребец был страшен. Он растоптал, раскидал кладь с товарами, вдребезги разнёс несколько повозок, в кровь разбил себе и кобылкам ноги. И лишь зажжённые факелы, да выстрелы над головой обезумевшего жеребца, укротили буйную лошадь. Прихрамывая, не торопясь, жеребчик нехотя, то и дело оглядываясь назад, затрусил в сторону совхоза.
Загон и стойло, где содержался Зяблик, дополнительно укрепили толстыми плахами и железом. На вольную, беспривязную прогулку жеребца не выпускали, а только на супонях. На прочных капроновых веревках, на растяжках. Так зиму и пережили. Почти пережили. Казалось, Зяблик угомонился. В стойле он перестал биться. Спокойно принимал корма. Позволял покорно выводить себя на прогулки. Не предпринимал и попыток вырваться из удерживающих рук сопровождающих его конюхов.
Солнце всё дольше задерживалось на небе. С южной стороны домов появились первые прогалины чёрной земли. С крыш домов свисали ломкие звонкие сосульки. Наступала весна. Снега набухали и со стоном оседали. Забеспокоились молодые кобылки в соседних стойлах. Страстно призывно ржали. Жеребец продолжал вести себя на удивление тихо, покорно.
В конце апреля Никифор, старший конюх, проходя рано утром мимо загона Зяблика, удивлённо замер. Двухдюймовые доски стойла были выбиты. Жеребца не было. Но ещё больше изумился конюх, когда увидел, что и конюшня, где содержались кобылки, тоже оказалась пустой. Дверь была выбита вовнутрь денника. Следы пяти лошадей прослеживались прямо от конюшни по-над обрывом реки и уходили в сторону соснового бора. Жеребец увел четырёх кобылок не по непроходимой лощине, полной рыхлым многометровым покровом снега, а крутым берегом, по плотному, слежавшемуся насту. Умён, подумал Никифор.
Первые поиски, сбежавших лошадей, снаряжённые тот же час по горячим следам, успеха не принесли. К вечеру люди и заморённые меринки вернулись.
«Снега там непролазные, отчитывались вернувшиеся. Тут дивизия нужна, чтоб их разыскать. Да оголодают, возвернутся». Однако табунок не возвращался.
Появились они ночью на десятый день. Четыре кобылки и жеребец понуро стояли утром у своей конюшни. Морды кобылок лежали на крупе жеребца.
- Ну, всё! - решил директор. - У нас не коневодческий завод. Нам план по пушнине надо выполнять. Корма не заготовлены. Лес не вывезен. Обоз в город гнать боимся. Всем совхозом полгода жеребца усмиряем. Значит, так. Кобылок угнать к соседям в колхоз. Оттуда и на работы брать. Договоритесь. Жеребца загнать в его стойло. Стойло укрепить. Никаких ему прогулок.
Кобылок переселили. Но Зяблик словно взбесился. Днем он непрерывно ржал, призывая кобылок откликнуться. Замолкал. Прислушивался. Снова начинал ржать. Кобылки были далеко. Не слышали. Ночью жеребец начинал непрерывную осаду стен своего стойла. К утру часть стены была разрушена. Директор посылал бригаду плотников залатать порушенное. Но на следующий день стены денника вновь нуждались в ремонте. Плотники не успевали на другие работы.
- Так, - зловеще прогудел директор, когда ему в который раз доложили, что стойло Зяблика надо ремонтировать. - Где ветеринар? Ага, тут. Сегодня же кастрировать жеребца! Нам производители разбойники не нужны. Мне не порода требуется. Мне рабочие лошадки надобны. Приступай.
Через час всё было кончено. Зяблик стоял тихий, понурый. По телу пробегала мелкая дрожь. Ночью он уже не сокрушал стены стойла. Целыми днями стоял в загоне, опустив голову. Ржать перестал. Вяло жевал прошлогоднее сено. Жадно пил. Задирал свою породистую голову, обнажал крупные белые зубы, морщил ноздри. Непрерывно вдыхал, принюхиваясь к ветерку со стороны колхозной деревеньки, где находились кобылки. Иногда встряхивал головой, словно пытаясь, что-то припомнить. И снова и снова ловил запахи из-за реки. Прошло несколько дней.
«Спортили коня, рассуждали между собой совхозники. Не надо было его до кобылок допускать, говорили конюхи. Сразу скопить. Зачахнет теперь мерин. Он же не забудет кобылок».
Накануне того памятного дня, к вечеру, вдруг запуржило. Последний обоз, с которым приехал в совхоз отдохнуть Алёшин, только успел въехать в село, как сразу же стемнело. Ветер с ураганной силой навалился на дома. Снег залеплял окна, заравнивал дороги. К домам намело сугробы. Даже и показалось будто бы, что небо вспорола гроза. Или это трескался лёд на реке? Или начался ледоход? Всё живое попряталось. Потом рассказывали, будто бы слышали жуткое, прямо звериное ржание. Но это вряд ли. Уж очень рёв вьюги был страшен.
- Проводи к Зяблику. Хочу глянуть, - обратился Алёшин к директору.
- Да куда по такой круговерти. С ног снесёт. Утром и сходим.
Однако к утру ураган не утих. Даже, словно, и усилился. И ещё день неиствовала непогода. К полуночи ветер вдруг обрезало. Резко похолодало. Утром в селе стояла необычная тишина. Даже собаки не взлаивали. Дома занесло под крыши. Директор и Алёшин с трудом выбрались из дома. Расчистили двор. Встали на лыжи и тронулись в сторону конюшни. Со стороны реки конюшню по крышу завалило сугробами. Загон и входы в стойла, с подветренной стороны, почти не тронуло снегом. Однако Зяблика ни в загоне, ни в стойле не было.
- Неужто сбежал? - изумился директор. - По такой погоде? Пошли. И он увлёк за собой Алёшина.
Они вышли на обрывистый берег реки и взглянули в сторону деревеньки, где держали четырёх кобылок. Ни одной живой души не угадывалось на противоположном берегу. Лишь над одной избой закурился дымок. Хозяйки не спешили затоплять печи.
- Что это там под обрывом чернеет? - указал лыжной палкой Алёшин в сторону деревни.
Они спустились на ровный, будто вычищенный снегоуборочными машинами, лёд реки. Ледовая поверхность была разбита трещинами. Особенно много трещин стало встречаться ближе к левому берегу, под деревней. Излившую по трещинам на лёд воду за двое суток прихватил крепкий морозец. Однако лёд под лыжниками потрескивал.
- Осторо… - хотел предупредить Алёшин и осёкся. - Смотри!
Примерно в километре от них, почти у кромки берега, прямо под деревенской конюшней, в позе стремительного аллюра, они увидели Зяблика. Лыжники быстро приблизились к жеребцу. Но, не доходя до него метров тридцати, они, вдруг поражённые увиденным, замерли.
Почти весь круп лошади возвышался надо льдом. Левая нога жеребца была стремительно выброшена вперёд. Правой ноги не было видно. Она провалилась сквозь лёд. Задние ноги лишь чуть выступали из трещин во льду. Сухая, красивая голова жеребца вытянулась вперёд, как бы стараясь опередить собственный бег. Глаза Зяблика, широко распахнутые, вперились в конюшню на обрыве реки, деревни. Там были его лошадки. Казалось, жеребец стремительно несся к своим кобылкам. Трещины вокруг Зяблика, в которые он провалился, за два дня затянуло крепким льдом. Так он и вмёрз в лёд в неукротимом стремлении к жизни.
От обрыва, с правой стороны жеребца, намело плотный сугроб. Он возвышался над Зябликом метра на полтора. И на фоне этой снежно-мраморной стены, как барельеф, был распят Зяблик. Как памятник самому себе, как памятник вечному инстинкту непобеждённой любви. Алёшин снял шапку. Чуть помедлив, обнажил голову директор.
Через одиннадцать месяцев, в марте следующего года, все четыре кобылы принесли жеребят. Трёх кобылок и одного жеребёнка. Породистого, в Зяблика. Директор, нарушив традицию, давать всем уродившимся в этом году лошадям имена на «К», назвал жеребчика на «З» - Зябликом.