Простуженным петербургским утром двое в шинелях пробирались через пути вагоноремонтных мастерских. Вдоль спящих составов вольготно разгуливала ранняя осень, плаксиво переругиваясь с проводами и вечно недовольными воронами, и удивлённо таращилась подслеповатыми семафорами на долгополую парочку. Лишь тополям было всё равно – голые, они бормотали о своём и тыкали пальцами в грязное небо. Всюду рельсы, рельсы, рельсы.
Первому – Петру Чураю – было от силы годков пятнадцать. Шинель с чужого плеча была ему велика и мела землю, шапку он потерял ещё в городе и сейчас вид являл недовольный и супился. Из руки в руку он то и дело перекладывал увесистый ящик не ящик, а что-то вроде деревянного баула для контрабаса, только поменьше. Ноша явно вымотала его, но Чурай молчал и только изредка, что твой коренник, оглядывался через плечо и махал рукой, мол, давай, туда.
Спутник его, напротив, был в летах, однако же лицо имел открытое и лёгкое. Задумчиво улыбаясь, он ступал не глядя, и безропотно тащил чуть не вдвое большую поклажу, нежели Петро – такой же деревянный баул вместе с продолговатым кожаным футляром, и ещё изрядный заплечный мешок. Недлинная жиденькая борода его была седа, глаза же – живы и быстры. Звали его Боря Гребенщиков.
Наконец, минули пути, вышли на улицу.
– Таперича нишкни, – остановился, переводя дух, Петро. – Час ранний, можем и на патруль напороться.
Гребенщиков оглядел пустую тихую улицу.
– Это утром-то? – усомнился он.
– А то, – кивнул Чурай. – Им что докажешь? Комендантский час, не комендантский, есть у тебя бумажка, нет ли… пошли уже, что ли?
– Давай помогу, устал поди, – старик потянулся к баулу. – Ты вот это лучше возьми.
Петро набычился пуще прежнего.
– Чего ещё я устал, – прогудел он, не отдавая баула. – Сам поди устали… давайте футлярчик свой!
Тот, улыбаясь, отдал.
– Вы же Гребенщиков, – сказал Чурай, примериваясь ухватиться половчее. – Вам сейчас работать. Я уж потащу.
Пошли.
Улица, как выяснилось, называлась «Первая Путейская». Домишки по обеим сторонам, все как один бледно-охряные, жались друг к другу, оставляя еле заметные проходы, откуда на путников равнодушно и молча глядели собаки. Мостовая была разбита. То тут, то там валялись окурки и прочий мусор, создающий неприятное ощущение запустения и покинутости. Всё время хотелось оглянуться. Венчал гнетущую картину неподвижный, словно памятник умершему электричеству, сошедший с рельсов трамвай.
Вышли к неработающему фонтану.
– Здесь туда, – указал запыхавшийся Петро налево.
– Отдохнём? – спросил Гребенщиков, поводя плечами – давил мешок, давил.
– Пойдём, Борис Борисыч, пойдём, – Чурай крякнул и поудобнее перехватил баулы. – Тут уж недалече.
Вдалеке, перепугав путников, процокал патруль. Петро шёпотом выругался. Чуток постояли, прислушиваясь. Выл ветер, орали вороны.
Чурай шумно выдохнул. Гребенщиков согласно кивнул – да, на этот раз пронесло.
Спустя час с небольшим впереди показалось приземистое двухэтажное здание тёмного кирпича, похожее на фабрику. На площадке перед его хмурым закопчёным фасадом застыли навытяжку не менее десятка разных паровозов и паровозиков. Путники невольно ускорили шаг.
– Здорово! – прищёлкнул языком Чурай, оглядывая железную шеренгу. – Кой раз уж вижу, а всё одно как впервой…
От локомотивов исходил тяжёлый гаревый дух огня и железа, будто их топки угасли совсем недавно. Все были покрыты лёгким слоем копоти, но именно так, чтобы не казаться грязными. Все стояли на парных кусках рельсов, вмурованных в бетонные подножия.
Все, кроме одного.
Этот, замызганный и засаленный, с безобразными чёрными потёками на боках мятого котла, с искорёженным буфером, был врыт в землю по самые колёса. У него отсутствовали стёкла, а заглянувший внутрь Гребенщиков увидел, что внутри паровоз пуст как бочка – одна обшивка.
– Муляж? – отряхиваясь, спросил он Чурая. – Зачем?
– Зачем – не скажу, – степенно ответил парень тоном бывалого. – А только настоящий он. В боях битый, в сражениях увеченный. Кто-то на ём какой-то подвиг сотворил, вот и устроили горемыку в первый ряд. Поболе того только старики знают.
Гребенщиков поджал губы. Он обожал фольклор, и неосведомлённость проводника его раздосадовала. «Кто-то, какой-то…»
Они обогнули безымянного ветерана и, волоча ставший уже вовсе неподъемным багаж, поднялись по ступенькам и вошли в здание.
Похоже, здесь и впрямь была фабрика. По крайней мере повсюду валялись обломки, в которых угадывались искалеченные стулья, а несвежий воздух явно отдавал чем-то, наводящим на мысль о слесарном цехе.
Было бы странно увидеть здесь ткацкие станки, ухмыльнулся Гребенщиков.
– Мастер улыбается, – натужно взволакивая баулы на второй этаж по узкой железной лесенке, удовлетворённо констатировал Петро. – Гребенщиков радуетется предстоящей работе? Вестимо, радуется. Это правильно, это хорошо. У нас работа какая? Принеси-унеси, приведи-уведи. А Гребенщиков? Его работа высоких материй и небесных испостасей, сиречь предметов, уму нашему непостижных.
Старец поднимался вслед за разговорчивым парнем и неодобрительно качал головой, даже иногда слегка морщился.
А тот себе бубнит:
– Легка ли работа Гребенщикова? Поглядишь – вроде ничего тут эдакого и нету. А…
Оправдать старца Чурай не успел. То ли заболтавшись, то ли напрочь умаявшись, только он со всего маху шагнул прямо промеж ребристых ступеней, потерял равновесие и ухнул спиной вперёд в зияющую прореху в хлипком ограждении.
Гребенщиков, выпустив свой футляр, шевельнул плечами – мешок тут же слетел – и прыгнул вперёд. Его левая рука, словно змея, вонзилась под правую мышку Петра, а правая – под левую. Чурай повис над проёмом, точно младенец на руках заботливого папаши.
О бетонный пол первого этажа гулким раскатистым дуплетом грохнули пара деревянных баулов.
Гребенщиков осторожно выдохнул и тихонько пошёл назад. Чурай, белее мела, казалось, не дышал вовсе. Делая крошечные, в полступни, шажочки, старец отнёс Петра от дыры и медленно опустил парня на пол. Разжал пальцы. Пытливо заглянул в бледное лицо:
– Ты как? «Гребенщиков, Гребенщиков»… нет бы под ноги смотреть… ты как, говорю?
Парень дышал со свистом, но щёки уже начали розоветь. Он торопливо кивнул и даже попытался пошутить:
– В-вроде ничего н-не сломал…
– Это мы сейчас посмотрим, – успокоил его Гребенщиков, спускаясь за баулами. Петро закусил губу и, держась обеими руками за поручень, неотрывно следил за ним.
Старец присел возле первого и ловко защёлкал замочками. Приоткрыл крышку, заглянул в щель, долго-долго смотрел. Неторопливо закрыл. Поднял голову – лицо его было скорбно. У Чурая задёргалось веко:
– Ну?
Гребенщиков с убитым видом покачал головой, но не выдержал и рассмеялся:
– Нормально всё. Эти кофры прочные.
Со вторым тоже оказалось всё в порядке. Гребенщиков сам втащил их на второй этаж, доверив пристыжённому Петру лишь округлый кожаный футляр.
– А… хм-хм… а здесь чего? – хрипло спросил Чурай, протягивая старцу кожанку.
– Здесь-то? – рассеянно переспросил Гребенщиков. – Здесь, друг мой, мандолина. В кофрах гитары, акустическая и электрическая. А в том рюкзачке – портостудия… ну… магнитофон такой, чтобы музыку записывать. Ещё мелочь всякая… шнуры… микрофон…
Парень кивал, хотя ему мало что было понятно. После давешнего конфуза он был готов соглашаться с любым словом старца, хотя неожиданно ему откуда-то твёрдо вверилось, что Гребенщиков никому ничего не скажет. Насчёт себя Петро был спокоен на все сто – и поверят – засмеют, и не поверят – засмеют. Оно ему надо?
Старец уже распаковал своё снаряжение и теперь сидел за столом, умостив голову на сложенные чашечкой ладони. Лицо его было задумчиво той потусторонней задумчивостью, что ведома лишь детям и старикам. Белая борода тихонько потрепётывала от налетающего сквозняка.
– Знаешь что, паря, – произнёс он, не меняя позы. – А пошли-ка наобратно. Ну её, эту запись.
Петро так и сел.
– Да как же… – он глядел круглыми глазами на начавшего собирать портостудию Гребенщикова. – Как же, мастер Гребенщиков? Шли-шли… как же это?
Портостудия скрылась в заплечном мешке. Старец принялся за инструменты. Усмехнулся:
– Как ты говорил – легка ли работа Гребенщикова? Вот тебе и ответ. Думал – пришёл Гребенщиков, поиграл-попел, катушку записал и – нате, ешьте с кашей? новый альбом, ура? Нет, брат.
Он сунул в карман микрофон и поднялся. Хлопнул по плечу дёрнувшегося от неожиданности Петра.
– Нет, брат, – мягко повторил он, глядя в самые глаза парня. – Всё не так. Вот возьми, например, нынче. Ну что может выйти достойного из записи с таким intro?
Чурай, конечно, незнакомых слов не понял, но купный смысл оказался ему ясен.
Старец Гребенщиков был прав.
– Только гофры ваши я понесу, – буркнул он, обхватывая широкими мозолистыми ладонями гладкие ручки деревянных баулов с гитарами. – Уроните ещё.
Не выдержал, поднял глаза на старца – и расхохотался.
– Ты ещё добавь, – вторил ему старый музыкант. – Ты ещё добавь – «Вы же Гребенщиков»!
На ступенях здания-фабрики послышалось приглушённое конское ржание…
P.S.
Борис Борисович Гребенщиков, верный своим путям, сферам и потокам, выдержал почти месяц, после чего «Синий альбом» был успешно записан на студии ленинградского энтузиаста Андрея Тропилло.
P.P.S.
Все совпадения имён с реальными – случайны.