Вы не заметили, что трава стала пахнуть по-другому. Возможно причина тому удобрения, либо исчезновение кос и приход газонокосилок и триммеров. Либо мы просто забыли.
Я в рваных военных натовских штанах с висячей жопой, больше на пару размеров, с пробитым клёпками ремнём. Старых вонючих скейтовых тапках. Голый по пояс махаю триммером с права на лево. Провод я привязал за спиной на брюках к лямкам.
- Грёбаный сад. Будь ты проклят. Мне тут на день елозить этой электробритвой по твоим тёмным подмышкам!
В моих ушах динамики плейера рвут мозг мощью гитарной истерики, барабанной дрожью. Голова ныряет в такт звуковых импульсов. Злость заполнила меня сверх горлышка.
- Эта трава никогда не закончиться, она растёт даже зимой. Закатать в асфальт эти десять соток. Охренительные выходные! Не правда ли?!
Холодная утренняя роса падает с деревьев на мой тощий оголённый торс. Бррр. Тумблер звука до упора. Движения резче, агрессивнее. Бабушка стоит на крыльце и с улыбкой надзирателя следит за мной, что-то говорит, указывает на плохо скошенные участки. Я демонстративно игнорирую, её голос забивает ураган хардкора в наушниках.
Густая масса травы почти по пояс. Зелёное живое море, разбегается волнами от забора к забору, от одинокой туалетной коробки к покосившемуся чёрному гнилому сараю, от моей скрюченной фигуры к сутулой бабушке в дверном проёме. Ветер даёт жизнь и глубину этим просторам.
Докосить до сарая и там, укрывшись в его сырой тени, закурить. Опереться на поленницу, выпрямиться, затянуть всеми лёгкими. Медленно выпустить дым изо рта и носа. Зависнуть на мгновение в утреннем небе блаженства.
Дом и десять соток – наше родовое гнездо. Не дворяне мы - потому и единственная ценность – этот построенный далёким прадедом одноэтажный куб. Трухлявые наличники в цвет стен покрыты тёмно синей краской. Серый шифер крыши. Чёрный взгляд чердачного окна. Две комнаты, кухня, веранда, кипа старых журналов с портретами уже мёртвых вождей канувшей страны. Гобелен с оленями закрывает выцветшие обои, в угловатом серванте сервиз из немецкого фарфора – семейное послевоенное сокровище – я никогда не ел из него. Бабушкина кровать с взбитой периной и пирамидой подушек с кружевной салфеткой в качестве венца. На столе у изголовья библия, очки и зелёная настольная лампа. Круглая цветастая жестяная банка из-под печенья с лекарствами. Швейная машинка Zinger в светло коричневом деревянном гробике на шифоньере, рядом с рулонами остатков обоев. Горшок с разросшимся алоэ. Аппарат измерения давления расчехлен и лежит на кровати.
Этот дом и стены помнит всех нас ещё детьми. Маленькими карапузами, делающими первые шаги, хватаясь за ноги родителей, сервант, шифоньер. Маленькие детские шаги по половицам в распахнутые родительские руки. Навстречу отцовскому небритому подбородку, запаху пота и водки. Навстречу мягким материным рукам белым, пахнущим стиркой. Под общий смех и одобрение.
- Ну, ну малыш! Ещё один шаг. Иди ко мне!
Этот дом помнит мои первые страхи – пауки, чердак, разбитая ваза. Первый стыд – пройти через весь огород перед пытливыми взглядами соседских девчонок в отдельно стоящий деревенский туалет. Долгие людные электрички по дороге к дому. Первая папина машина, забитая под завязку лопатами, рассадой, случайно найденными досками, везёт нас малых к бабушке – навстречу её пахнущим валерьянкой рукам, её поучительных бесед, навстречу чашке чая с мятой и печеньем из стеклянной вазочки, навстречу малине рядом с сараем, паутине под потолком в туалете. Вечером мы на веранде, всей семьёй, взрослые держат стопки, нам с сестрой переливают горячий чай в блюдца и дуют, чтобы не обожглись. Мой велосипед мы вместе с дедом аккуратно пакуем в масляную бумагу и прячем в подпол на зиму. Тёмное осеннее небо раздирает мой вопль, колени в крови. Я бегу дамой рыдая по пустынной улице, роняя слёзы. Бабушка с мамой прижимают меня к груди, гладят по голове, успокаивают:
- Господи, ну сколько ещё таких ран у тебя будет, малыш!
Трава. Она была всегда, везде и всегда. Дед в вывернутом тулупе косит участок. Дядька в джинсах и рубахе, сняв свои модные белые «крабы» кроссовки, в кирзовых сапогах методично машет косой. Отец, стирает пот со лба, грустно смотрит на заросли, плюёт на ладони и косит. Я с триммером в руках и плеером в ушах кошу.
- Твой прадед всегда раз в неделю косил. Трава тут растёт сильно. Ты куришь?
Бабушка находит меня за сараем. Долго и нудно отчитывает за курение и лень.
Дом покосился, как наши отношения внутри семьи. Все истерзали души спорами о наследстве и о собственных вкладах в общее хозяйство. Кудрявые виски дядьки покрылись снегом седины. Отец не приезжает, ему тяжело ходить, распухли ноги. Он ворчит перед телевизором, ругается на мать, и резко пахнет мазями. Мать ссутулилась, ушла в себя, постарела, часто и беспричинно плачет. Я люблю бабушку. Она моя нить в душу. Мои колени снова в крови и я прижимаюсь к ней. Вечером мы вдвоём сидим за столом. Мой чай в блюдце, печенье в стеклянной вазе. Тусклая лампа сквозь тряпичную люстру освещает ровным циркулем стол.
Утром я просыпаюсь от её всхлипов за тонкой фанерной перегородкой. Бабушка в слезах сидит на кровати, трёт глаза старым грязным платком.
- Мне приснился папа. Просил больше не косить траву. Сказал: дайте ей вырасти и прожить собственную жизнь. Пусть она унесёт в землю всю вашу боль.