Двенадцать лун

Двенадцать лун.


Михайловской Наталье Георгиевне

Когда мы снова встретимся, Наталья Георгиевна, чтобы я узнала Вас в Ваши 33 года будьте, пожалуйста, в муаровом шелестящем платье цвета розового жемчуга и с шарфом из искрящейся органзы.



            Let me not to the marriage of true minds
            Admit impediments. Love is not love
            Which alters when it alteration finds,
            Or bends with the remover to remove:
            O no! it is an ever-fixed mark
            That looks on tempests and is never shaken;
            It is the star to every wandering bark,
            Whose worth's unknown, although his height be taken.
            Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
            Within his bending sickle's compass come:
            Love alters not with his brief hours and weeks,
            But bears it out even to the edge of doom.
            If this be error and upon me proved,
            I never writ, nor no man ever loved.

Shakespeare's Sonnet 116

               





Он шел по пыльному дырявому тротуару совершенно свободный, наконец, от устава и приказов, но не чувствовал желанного счастья. Еще недавно он считал дни до дембеля и сейчас пытался вспомнить об этом и о том, как представлял  себе возвращение, чего ожидал. Возвращение получилось долгим, смазавшим целое лето. Ожидания растерялись по пути или забылись. Выходило, что ожидать было нечего. Жизнь, кажется, так и виделась  - без подробностей. Она ничего не обещала, и потому никак нельзя было сказать, что обманула или не исполнила чего-то. Но все в ней оставалось пока чужим.  Воздушно-десантные войска его не отпустили, нет – выплюнули. Первые дни прошли, как водится, сплошным нетрезвым куском. После чего все люди разошлись по своим делам. Мама уехала. Он, наконец, выспался. Сегодня утром, допивая чай в пустой квартире сестры, вдруг ясно почувствовал, что пора начинать. Вообще все пора было уже начинать. Что-то решать с работой, жильем. Сперва, конечно – работа. Что огорчало. Там, в армии, он кое-что умел и все понимал. А здесь, на гражданке, приходилось признаваться себе, что ты, в сущности - никто пока. Никто. В двадцать восемь лет и без профессии. Ничего, подумал Максим, как-то все образуется.
Он вспомнил о маме, и от этого стало хорошо. Провожая ее в Симферополь он понял, как сильно скучал без нее все время. Сердце заныло, когда он прижал к груди ее голову там, на перроне. Ее волосы сильно поредели и стали тусклыми. Ничего, ничего, теперь уже ненадолго. Главное, теперь есть деньги на покупку квартиры в Подмосковье. Должно хватить. Работа, работа – и скорее, чтобы не тратить этот небольшой НЗ! Любая, для начала. Не все ли равно, если временно. Потом перевезти маму. А там видно будет.
Максим размялся на ржавом турнике возле загаженной собачьим пометом детской площадки, принял душ, переоделся и пошел. Идти было легко.
Нежаркий летний день, слишком хороший для августа, радовал истово гуляющих гостей столицы. Максим шел и шел, не скоро ожидая усталости, сквозь пустые скверы и безнадежную толчею проспектов, шел через тихие дворы, обходил припаркованные впритирку автомобили, пересекал толпы и потоки или попадал в них нечаянно – казалось, он не искал ничего и никуда не торопился. Но шаг его был скорым, а плечи держали привычную осанку. Пройдя чуть не пол Москвы – от  Сокола к центру - вдобавок, петляя по задумчивости и от нежелания резать город ножом Тверской, он погрузился в тесноту улочек, зажатых бульварным кольцом. Его приятель, год назад демобилизовавшийся, работал в охранной фирме. Где-то здесь, в одном из этих кривых и ветвящихся переулков Максим искал по описанию небольшой отель. Он, было, уже решил, что спутал повороты и заблудился, когда увидел вынесенное вперед крыльцо под зеленым балдахином и оборудованную стоянку на шесть автомобилей. Егора он тоже увидел почти сразу – тот как раз стоял на самом крыльце. По его лицу Максим сразу понял: работы нет. Но Егор после рукопожатия принялся длинно объясняться, и Максим, не слишком себя обнадеживая, уразумел, однако, что не все так однозначно плохо. Да, мол, взяли сейчас парня, он чей-то родственник, но это еще ничего не значит – уходят и родственники, причем, они даже чаще других. Новые точки обслуживания, опять же, появляются, а, значит, штат растет. Ну и – вообще…
- …Отзвонись мне дня через три. Но можешь и не звонить – я сам, если что. С шефом я договорился: как только появляется место – он тебя берет. Не сомневайся.
Максим не сомневался. Егор был парень простоватый, но правильный. Служил потому, что так положено. Женился, потому, что обещал. Дружить с такими людьми не прикольно, но на них можно надеяться. Максим как раз подумал о том, что «таких людей», пожалуй, намного меньше, чем всяких прочих, чем сволочей и подлецов, мелких и выдающихся; что он сам, гребаный интеллектуал воздушно-десантного розлива, совершенно несправедливо присвоил себе право относиться к Егору свысока – словом, все эти неприятные мыслишки нестройно возникли в его ленивом сознании, когда появилась эта женщина.
Вернее, было так: сначала Егор приветливо заулыбался, открывая дверь. А потом Максим оглянулся и увидел женщину в очень ярком, небесно-синем платье. Максим точно не знал, как называется этот цвет, но в Москве такой точно никогда не носили и не носят. В этом узнавалось что-то киношно-курортное. Или рекламное, когда кокосы медленно падают, разбрызгивая по телу томной мулатки вожделенную влагу. Женщина была загорелая или смуглая, очень высокая и худая. Она сказала: «Здравствуй, Егорушка», за ней прошел мужчина с пакетами, плотный, как набитый чемодан. Лица ее Максим не разглядел, потому что в этот момент удивлялся тому счастливому, чуть не влюбленному взгляду, каким «Егорушка» провожал это небесное отродье.
- Эй?  Она не одноклассница твоей бабушки?
- Почему? – обиделся Егор. - Это Регина. Она графиня, между прочим!
- В каком смысле?
- В обыкновенном. Жена графа. Итальянского. То есть вдова.
- Ну да. Вдова Клико. А ты – ее паж. «Егорушка»!
- Просто, мы давно знакомы. Она в нашем отеле живет по полгода, иногда только уезжает. Чего скалишься?.. Да, иди ты!..
- Ладно-ладно! Я – так… Звони, если что, - Максим протянул руку для прощания и мысленно подытожил первую половину дня: по нулям!
Послав подальше явившуюся было нудную мысль о дальнейших планах, то ли о тех, что на жизнь, то ли на остаток дня, Максим, не сговариваясь сам с собой, продолжил путь.
Дороги он теперь вовсе не выбирал, а бульвары показались весьма пригодными – листва давала приятную тень, и людей наблюдалось не много. Заметив на пути лишь неприятные препятствия в виде голых площадей с перекрестным и круговым движением автомобильных потоков, он, наконец, почувствовал что-то вроде усталости и остановился на Чистых прудах, найдя эту местность подходящей, чтобы остановиться без причины.
Темная вода казалась тяжелой и вовсе не чистой. Здесь было почти безлюдно, а трамвайные рельсы в камнях брусчатки и песчаные дорожки напоминали что-то хорошее. Может быть, родное. Может, сонный летний Симферополь и тетеньку с газировкой на углу.  Может, Киев и дорогу из школы, и те пятачки, что подкладывали под трамвайные колеса для расплющивания. Может, люди, которые здесь тоже не спешили, а просто прохаживались, были похожи на других людей, тех, что остались в других городах и годах, там – далеко и давно.
Максим долго смотрел в непрозрачную воду, словно угадывая в ней ту же пустоту, с которой засыпал и просыпался все последние дни. Густеющая тьма под легким глянцем поверхности могла хоть что-то скрывать. Пусть только свое дно, но пусть тогда это будет неизвестно наверняка. Неизвестность позволяет воображать любые тайны. Во тьме должна быть хоть одна «черная кошка». Печально, если ее нет.
Четыре кошки, разномастные, но одинаково тощие, расположились поблизости, не замечая друг дружку. Две – черепаховая и серая – чутко подремывали, свернувшись клубком. Рыжая сидела и вылизывала грациозно выставленную лапу. Черная напряженно замерла и, вытянув шею, смотрела прямо вперед. Максим проследил направление кошачьего взгляда. Справа от него у другого берега стояла девушка. Руки ее были опущены и сложены ладошка в ладошку. Густая русая челка скрывала половину склоненного лица. Короткая белая футболка и серые джинсы давали понять только что она тоненькая и не очень высокая – не больше метра семидесяти. Девушка как девушка, непонятно, чем могла она так заинтересовать кошку, подумал Максим. Подняла бы глаза, что ли?
И она подняла глаза. Посмотрела вверх, словно ища чего-то в небе. Тыльной стороной ладони провела по розовым щекам. Девушка плакала.
Хорошенькая девушка плакала на другой стороне пруда. Это – знак, решил Максим. Девушки, тем более - хорошенькие, не часто плачут на виду у всех, в одиночестве, которое само взывает его нарушить. Не теряя ее из виду, Максим тут же направился в обход разделявшей их воды. Настроение уже на ходу поправлялось само собой, а на лице появлялось вдумчивое выражение, вполне соответствующее приготовленному вопросу: не подскажете ли как пройти к Исаакиевскому Собору?.. Неужели?! Вы уверены? Как же я мог так промахнуться! О, ужас! Сами мы – не местные… Помогите скитальцу, милая незнакомка! Раз уж так вышло, подскажите, что этом городе, по-вашему, интересно посмотреть?..


***
Надя Кислова жила в Москве с пяти лет. Сначала это была коммуналка. Здесь, на Чистых прудах. Недолго. В памяти остался палисадник внутри двора и то, что девочки с ней не захотели дружить. Потом – уже навсегда – трехкомнатная хрущевка на Большой Черемушкинской. Старая, с сырым известковым запахом ремонта. И в которой не так давно, после женитьбы брата, рождения племянницы и долгожданного переезда молодой семьи на отдельную жилплощадь, ей досталась целая комната. В этой комнате она оклеила стены постерами, передвинула одежный шкаф и завела на подоконнике клетку с канарейками, назвав их Цезарем и Клеопатрой. Вообще-то, ей хотелось щенка, но мать впала в истерику. Пять дней спустя Цезарь был выпущен в форточку зловредной племянницей, жившей теперь на два дома. А Клеопатра, ставшая постепенно просто Клепой, осталась делить свое одиночество с Надиным. Знала бы она, какую судьбу уготовил ей злой птичий рок.
Племянница, еще не научившаяся вполне человеческой речи и потому совершенно невменяемая сразу же проявила к живым игрушкам жгучий интерес, направленный на их внутреннее содержание. Цезарь спасся бегством. Клеопатру едва удалось уберечь от безвременной смерти, отшлепав и выдворив ревущее дитя за дверь. Но угроза мучений осталась. Иногда, возвращаясь домой с занятий, Надя находила птицу в весьма потрепанном состоянии. То в крыльях не доставало перьев, то пушок на голове оказывался пощипанным, то хвост подрезанным. Или же Клеопатра неестественно криво сидела на жердочке и жалась в угол клетки. Истязания закончились переломом лапки. Племянница снова была бита, притом нешуточно и с серьезным предупреждением, в доме разразился полноценный скандал, но дальнейшая жизнь канарейки будто бы наладилась. К ней постепенно вернулся естественный беззаботный нрав, лапка скоро зажила, и Клепа опять стала прыгать по жердочкам и заливисто чирикать.
Однако новое несчастье не заставило себя ждать. Уезжая на картошку, Надя не понадеялась на родителей в смысле обеспечения безопасности птички и пристроила ее на время в одну знакомую семью. В семье той тоже водились пернатые, а именно – волнистые попугайчики, но и тоже был ребенок. Мальчик птиц не мучил, наоборот, даже очень любил. Ему и пришла в голову прекрасная идея – подсадить Клепу к попугайчикам, чтобы она не скучала. Неизвестно, как там развивались отношения обитателей общей клетке, но кончилось все плохо. В последний день перед приездом Нади попугаи отчего-то взбесились и заклевали бедную Клепу чуть не до смерти. Правда, первая помощь была оказана грамотно – Клепа выжила, но сохранила в характере меланхоличность и головку налево поворачивать уже не могла.
С того дня Надя окончательно почувствовала в своей канарейке родственную душу и полюбила ее еще больше. Судьба-злодейка взяла тайм-аут, и почти год они вдвоем прожили без потрясений. Вместе грустили, глядя в окно. Слушали музыку, подпевая. Так они дождались лета. И в последний день перед отъездом к бабушке Надя запомнила свою подружку слегка повеселевшей - радовало яркое солнышко. Надя погладила Клепу пальцем по покалеченной шейке и простилась с ней, не зная, что навсегда.
Жизнь несчастной птички закончилась и вовсе ужасно. В Надино отсутствие родителям неожиданно повезло с поездкой на отдых в Азов. По деньгам выходило скромно, а к морю давно уже хотелось. Сборы были скорыми, родители уехали, а Надин брат, которого попросили заехать и забрать клетку с канарейкой к себе, забыл, замотался. На солнечном подоконнике, в середине лета одинокая канарейка по имени Клеопатра умерла от голода и жажды. Куда был обращен ее последний взгляд, звала ли она Надю и как приняла жестокую смерть – тайну о том маленькая птичья душа унесла с собой.
Представляя ее долгие предсмертные мучения, Надя вздрагивала от ужаса, и слезы катились сами. Видеть никого из «этих извергов» не хотелось. Бросив сумку и даже не переодевшись с дороги, она ушла из дому куда глаза глядят. Так, оплакивая трагическую жизнь любимого создания, Надя плутала по переходам метро, потом по улицам, пока не очутилась на Чистых прудах, недалеко от двора с давно вырубленным  палисадником. Прошла по дорожке, подошла к воде, совсем близко, к самому краю и остановилась. Вдруг стало совсем тихо, на несколько мгновений Наде показалось, что она оглохла от тишины. И тогда она услышала голос. А потом увидела.. Его.


***
Женщина в слишком-ярко-голубом, которую Егор назвал графиней Региной, а Максим – вдовой Клико, возвращалась в отель из загорода, где гостила в уик-энд у давнего друга, князя Ивана Б.
Князь, широколицый, средних лет мужчина, со всеми приметами отменного жизнелюбия в фигуре, называвший старшего сына «прынцем», а себя – «французским ситроеном», почти постоянно жил теперь в России и уже построил для семьи дом в скудной деревне, в сорока километрах на северо-запад от Кольцевой дороги. По выходным у него иногда собиралось небольшое общество. Съезжались обычно к вечеру субботы, выстраивая приличных пород внедорожники у княжеского имения. Воскресным утром чинно отстаивали литургию в еще пахнущей штукатуркой церквушке, причащались и причащали детей. Потом гуляли по деревне и лесу, в хорошую погоду шумно обедали на большой веранде, оглашая окрестности обрывками иностранной речи. От такой необычной прежде потехи местных в выходные будто заметно прибавлялось –  всей округой любопытствовали. Стали наведываться городские внуки – поглазеть. Женщины обсуждали занятное соседство только между собой, а кое-кто из мужиков уже пытался просить у «барина» с утра «на поправку». Не дал. Князь полагал пьянство занятием вредным для возрождения России. Привычка русского человека пить угрюмо, а не, напротив, радостно, для полноты ощущения жизни, как делают французы или, например, грузины, тоже обсуждалась на воскресных посиделках, в качестве одной из причин всех русских зол.
«Прынц», то есть пятнадцатилетний старший сын князя Ивана Сашка, с некоторых пор тоже выступал обязательным гвоздем в программе воскресного отдыха, в интеллектуальной его части. Отпрыск с почти детских лет пристрастился к философиям и оттого уже давно выглядел не по годам серьезным. Сперва это только забавляло. Но теперь уже и сам Князь Иван, всегда слегка подтрунивающий над сыном, чтоб не зазнавался, находил иногда его суждения весьма интересными.
- Прынц! Сообщи обществу и свои соображения, почему Христос не смеялся и не шутил? Тут у нас возникла здравая мысль, что Совершенство не может быть лишено чувства юмора, – звал князь сына к общей беседе.
Тот задумался на минуту.
- Еще как шутил! А предложение отдать кесарю кесарево?
- Пожалуй. А, Андрюша? – согласился князь, все еще, по привычке, больше демонстрирую находчивость сына, чем собственно слушая.
- Ну, маловато, - уклончиво отвечал гость. - А, все же, смеющимся Его нигде нет!
- Где – «нигде»? – уточнил Сашка.
- В Евангелиях, разумеется.
- Апостолы записали то, что считали важным.
Взрослые уже готовы были продолжать свои словопрения без участия Сашки, но он продолжил.
- Послушайте, люди в те века находили очень смешным, если старушка наступает на арбузную корку и падает лицом в грязь. Еще лучше – если юбки на голову задираются. По-вашему, Христос должен был ржать вместе с ними? Я думаю, он при этом расстраивался. А Его юмора они просто не понимали. Он их… Как это сказать, папа? – переспросил он по-французски, - Да, озадачивал.
- Ну… - прервал князь общее минутное молчание, - Не хочешь ли ты намекнуть на прогресс и исправление нравов с тех времен? Его нет, как известно.
- Все правильно, его и нет, - вступился за Сашку тот гость, что спорил, - Большинство людей находят это смешным и сейчас.
Болтая, уже почти никогда не сбивались на французский. Во-первых, князь запрещал это в общих беседах, а, во-вторых, англоязычных все прибавлялось в их стане, что естественным образом делало язык предков наиболее приемлемым.
Графиня Регина наезжала сюда обычно одна и нечасто. Нынешний визит имел причину: недавние события, в которых она, не без основания, подозревала участие князя Ивана. Тот не стал отпираться и сразу сознался: ну, да, мол, мои «козни» – хотел тебя полезным делом занять. Но подробностей никаких не знал и попросил рассказать все по порядку.


***
Дело было так. Дома, в Мезон-Лаффите, уже готовясь к очередному отъезду в Москву, Регина получила неожиданный звонок от некой мадам Лану. Сославшись на рекомендацию госпожи Марины Грей, незнакомая мадам настоятельно попросила Регину посетить Русский Дом в Сент Женевьев, отказавшись, тем не менее от пояснений в телефонном разговоре. Удивительным показалось все: во-первых, сюда давно уже никто не звонил. Во-вторых, с дочерью генерала Деникина, дамой хоть и весьма знаменитой, Регина никогда лично знакома не была. Никаких причин не предположив и теряясь в догадках, в Русский Дом она конечно поехала.
Мадам Лану, встретившая ее, оказалась приятной изящной женщиной лет шестидесяти с лишком, русского происхождения, говорившей свободно по-русски, но с очень сильным акцентом. В предварительной беседе мадам сообщила, что имеет к Регине просьбу приватного характера по делу «нашего друга» господина Семилетова, сына покойного есаула Семилетова, почившего в восьмидесятом еще году и оставившего сыну в наследство одно долговое обязательство морального свойства. По причине двух случившихся подряд инсультов «наш друг» господин Семилетов, несмотря на наследственное долголетие, находился к настоящему моменту в состоянии весьма затруднительном. И не только не смог бы сам исполнить свой долг, что стало лишь недавно возможным благодаря внезапно открывшимся обстоятельствам, но даже и вести беседу был не способен без помощи. Саму же суть дела мадам пожелала изложить в его присутствии.
Комната, в которую мадам Лану привела Регину, оказалась довольно просторной, но темной. В полумраке от плотных задвинутых штор сидел старик, укутанный пледом. Подробностей обстановки комнаты и черт лица ее хозяина Регина долго не могла разглядеть, привыкая к резкой смене освещения. Старик показался обыкновенным, ничем не примечательным, с мелко дрожащей седой головой. Дальнейшее повествование мадам Лану он сопровождал киванием, возможно, подтверждая тем историю давно минувших  и незапамятных времен.


***
В конце весны двадцатого года молодой поручик Семилетов, младший брат покойного есаула обвенчался в Симферополе с дочерью полковника Еленева Наташей.
В июне войска Врангеля вышли в наступление на юг Украины. Оставленную в одиночестве новобрачную есаул, квартировавший при бароне, перевез под свое крыло. Летняя кампания складывалась успешно. Говорили уже о переломе и возрождали надежды. Но уже с середины осени удача навсегда отвернулась от белого движения, и к началу ноября войска вернулись в пределы Крыма, закрывшись от красных Перекопскими укреплениями. Так надеялись перезимовать. Но красные неожиданно договорились с Махно, вдобавок, ветер выгнал воду из Сиваша, и казавшаяся такой надежной оборона была прорвана.
С времен последнего наступления есаул больше не свиделся с братом до самого отплытия из Крыма, получая лишь короткие сведения о его судьбе – сперва смутные, а потом и вовсе трагические. По всему выходило, что и молодой поручик, и тесть его, доктор права полковник Еленев, погибли на Перекопе. Хоть очевидцев тому не нашлось, но по дошедшим слухам даже всех сдавшихся в плен, здоровых и раненых, красные расстреляли.
Есаул оплакал брата и полковника, утешаясь, конечно, гордостью и светлой памятью честных солдат России, до конца исполнивших свой долг. Еще более печально было другое: Наташа, оставленная мужем на попечение брата, но в любящем сердце хранившая надежду на чудесное спасение любимого, пропала. И отыскать ее есаулу не удалось. Кто-то из задержавшихся под большевиками якобы видел ее позднее: она хотела искать мужа среди пленных, которых ей тоже никто не сказывал где найти. Достоверность таких рассказов ничем не подтверждалась. В оставленном Крыму первые недели творилось черт знает что. Надеяться оставалось на лучшее и разве что - уповать. Глядя на удаляющийся Крымский берег, есаул напрасно успокаивал себя тем, что через месяц-другой вернется из Константинополя и непременно разыщет невестку. Сердце не верило ему и тогда. До конца жизни он не смог простить себе преступной оплошности, винился перед памятью брата и всеми возможными способами старался грех свой исправить. Много-много безнадежно прошедших лет. Пропавшая в Крыму романтическая юная Наташа была беременна.
Надежда отыскать бывшую невестку возродилась после войны. Правительства победивших стран каким-то образом собирались с Советской Россией дружить. Повержение черного фашистского морока сладостно отзывалось в русских сердцах светом былого и настоящего величия незабываемой Родины. Что-то, казалось, после всего пережитого, должно было измениться. И что-то менялось, но, как видно – не настолько и не так. Потом умер загадочный тиран, и все та же надежда забрезжила: вот-вот!.. Есаул обращался во все международные организации, но никаких сведений о Наталье Андреевне Елениной-Семилетовой или ее потомках не сыскалось.
Только недавно вдруг выяснилось, что она жива. Наталья Андреевна Гава – такова теперь ее фамилия по второму мужу - проживает в городе Тула. Адрес известен. Ей девяносто восемь лет. «Наш друг» господин Семилетов ради памяти отца хотел бы узнать о ее судьбе и о судьбе своего, возможно, двоюродного брата или сестры – словом, того ребенка, что должен был родиться в конце зимы двадцать первого года.
«Поскольку вы, - обратилась мадам Лану, наконец, к Регине, -  отбываете теперь в Москву, и, вообще, часто бываете в России, мы просим вас поспособствовать нам в этом деле, посетить, если найдете возможным, невестку есаула в Туле и сообщить нам все, что сможете узнать.»
Регина отказалась от дипломатично предложенных на возможные расходы денег и пообещала встретиться с обретенной родственницей господина Семилетова. И вообще сделать все, что окажется необходимым по ситуации.


***
- М-м-м… Алешенька… - просипела старуха, подправляя пальцем вставную верхнюю челюсть, - А есаул, стало быть, женился? В Константинополе, что ли? Или в Париже? Наша? Или француженку взял?
Регина пожала плечами. Какая оплошность, ей и в голову не пришло расспросить о семье господина Семилетова, а ведь нетрудно было предположить, что старуха захочет узнать подробности о прошлом. Или хоть в общих чертах – что-нибудь о своей потерянной родне. Приходилось отвечать молчанием. Старуха встала и, привычно перебирая руками по мебели, загромождавшей и без того тесную хрущевскую кухню, передвинулась к печке, зажгла огонь под почерневшим чайником длинной зажигалкой-пьезо.
- Вот. Удобная вещица. Правнук подарил, - она протянула зажигалку к лицу Регины, - А ты сиди, сиди! Вдвоем здесь ходить тесно. Ничего, что я на «ты»? К моим ста годам, все твои – детские. Значит, сын есаула… Что ж он, совсем не говорит?
- Почти. По-русски только понимает. А произносить может несколько французских слов.
- Почему так? Не знаешь?
Регина не знала.
- Зовут его как, говоришь?
- Алексей, - ответила Регина, хотя имени есаулова сына она до сих пор не называла.
- Алексей, значит. Георгиевич. Как и мой Алешенька был. Сколько ж лет ему? Не раньше двадцать второго. И восьмидесяти может еще не быть. Так?
- Семьдесят три.
- И не старый еще… Моложе моего старшего. Что ж у него, семья, дети есть?
- Дети и внуки. Уже взрослые. Жена умерла. Лет пять назад, – больше, пожалуй, Регина ничего вспомнить не могла, и это-то всплыло случайно, из рассказа мадам Лану. Старуха будто поняла.
- Ты-то сама, француженка или наша? Регина – не пойму, какое имя?
- Наша.
- Есаула, стало быть, не знала? Давно он помер?
- В восьмидесятом.
Старуха, видно, по-своему решила, что гостья была во Франции лишь проездом, и оттого не сможет ей поведать ни о чем. Задумалась.
- Георгий, есаул, деверь мой бывший - красавец был. Как и Алешенька мой, но возмужалее. А я – девчонка. Влюбился он в меня. Сразу, как увидел. Шафером на свадьбе венец держал, говорит: «Опередил ты меня, Алешка!» А другим шафером у меня знаешь, кто был? Сам барон Врангель! Не веришь? Правду говорю. Вот бы раньше кому рассказать! Умора! Мой-то благоверный – комиссар. С Буденным дружбу водил и с Ворошиловым. Не знали они ничего. Никто не знал. Ни про папу, ни про Алешу. Муж только знал. Так мы говорили всем, что, вроде, документы утеряны, что отец мой - инженер из Симферополя, что погиб случайно. Я когда из Крыма выбиралась, от голода и холода совсем обезумела, заболела. Даже и не помнила после, что и как. А Соломон меня на дороге нашел возле Джанкоя. Думал – мертвая, а подошел – дышу. Ну, молоденькая девочка. Пожалел. Велел в обоз взять до лазарета. Потом, конечно, тоже влюбился. Потом, когда я поправилась. Сахар приносил…
Старуха некоторое время помолчала. Все ли ей вспоминалось ясно, или она отыскивала в старательно стертой памяти приметы самого, может, страшного года своей длинной жизни – не все ли равно. Регина решила подождать еще и не спрашивать ни о чем.
- Я ему и про беременность рассказала… Ничего, говорит. Бандитов добьем, отвезу тебя к своим в Екатеринослав. Так и было. Только полгода еще Соломон за махновцами гонялся. И я – с ним. Боялся одну от себя отпускать. Он добрый был, Соломон. В тридцать восьмом скончался скоропостижно – сердце остановилось. Очень я тогда убивалась по нему – жалко было. И его, и себя, и детей. У нас двое родилось, Володя и Гена. Генрих то есть, так моего младшего на самом деле зовут… А тот мальчик умер сразу. На Святки родился и умер. Недельку даже не пожил мой первый сыночек. Умер. Так-то вот…


***
Дела Максима в Москве потихоньку устраивались. Квартиру для мамы он купил в Королеве – однокомнатную хрущевку на первом, почти вросшем в землю этаже. Денег, правда, и на это не хватило, пришлось дозанять. Работа тоже нашлась, почти сразу. Один знакомый вывел его на Арсена, державшего палаточную торговлю у метро Перово. Плюсов в такой работе было немного: весьма произвольный график рабочего времени, продуктовые «подачки» и зарплата, конечно. Получив, впервые за долгое время, деньги на руки, Максим даже повеселел. Во всяком случае, легче стало. Каждое утро, закончив разгрузку ящиков по торговым точкам, он говорил себе, что, вообще-то, у него есть время заняться теперь и поиском другого места, и что обязательно, вот-вот, он этим займется, но всякий раз засыпал в подсобке. Потом пил растворимый кофе с хорошими бабами – Лидой и Наташей, взявшими его под свою опеку. Порой он, действительно, собирался с мыслями и ехал, например, к тому же Егору (на него еще оставалась надежда) или в паспортный стол – Арсен тоже поторапливал с оформлением всех положенных документов, что оказалось непросто и не быстро.
Относительно легко устроился только переезд мамы. Но и то – относительно. Вообще, все так навалилось, что месяц пролетел, как один тяжелый день. Максим привык высыпаться в электричке, все устаканилось, и жизнь вошла в русло, дни стали похожими один на другой.
Русло скорее не нравилось – откровенно говоря, Максим находил его довольно пошлым и противным. В здешнем обществе отношения царили тривиальные, каждый четко знал свое место и места всех прочих по отношению к себе: кому хамить, а перед кем поджимать хвост. Особенно доставал Арсен. В сущности, хозяин был человеком неплохим, не жадным, например и даже уступчивым. Но разговаривал исключительно отборным матом, в хорошем настроении называя своих подопечных вонючими козлами и мокрыми курицами – соответственно полу, а в скверном так прикладывал во весь свой неслабый голос, что с непривычки уши пухли от прилива крови.
Вспышки Арсенова темперамента Максим еще мог находить простительными, но всякий раз вынужденно откликаясь на «вонючего козла» терзался адской мукой унижения и страдал. Это временно, временно! – не переставал он успокаивать себя. Зато теперь можно было возвращаться домой к мамочке – разве не об этом он мечтал еще там, в армии? Зато получалось иногда развеяться вечером с приятелями и заночевать у сестры. Зато была Надя.
А сама работа, став привычной, перестала занимать его мысли – идет, как идет, ну и пусть себе. И здесь были люди, притом попадались неплохие. Болтая за кофе с Лидой и Наташей, он поглядывал на часы, прикидывал, что еще то и это осталось сделать, и время пройдет быстро.
А рядом с Надей ему все казалось хорошо или, по крайней мере, не совсем плохо. Поэтому именно о ней он думал чаще всего. Или даже не думал – он знал, что она есть. То есть, она вообще была для него, круглые сутки, когда ни в мыслях, ни в разговорах это не обнаруживались никак. Даже если им приходилось не видится несколько дней подряд, время шло к встрече. Каждую неделю наступал вечер воскресенья и потом целый понедельник, а значит, все прочее не имело значения, потому что имело смысл.


***
- Ай, да что ты ее слушаешь! – цедила Наташка вполголоса, рассыпая кофе по чашкам, - Нет у нее никакого мужа. Это Арсенов брат, Аслан. Он сейчас отвалил куда-то, ну, может быть, у нее появляется когда, не знаю. У них сразу все закрутилось, а ему что надо? – нормальная баба под боком, спишь в чистом доме, на всем готовом. Она нормальная, ничего не хочу сказать. Не то, чтобы – со всеми, ты не подумай! Аслан тогда бы – ни за что. Они, знаешь, какие брезгливые, кавказцы! Арсен такой же. Себе выбирают почище. Вообще-то, у него семья там, дома. А он – здесь. Они же и не стирают себе сами, не принято у них. Или, чтоб убраться, там, за собой – ни в жисть! По-ихнему, это только женщины должны. А так – все сразу. Ты не думай, я не осуждаю. Только – я не говорила тебе ничего!
- Само собой, - улыбнулся Максим, принимая из рук Наташи чашку.
- А вообще-то, она хорошая, ты не подумай, - добавила та.
- А я и не подумал.
- Что ты так смотришь? Думаешь, я сплетничаю?
Максим снова улыбнулся и опустил глаза в чашку.
- Если хочешь знать, я ее подруга. А то тут тебе такого наговорят всякого! А я – ее подруга. И я правду говорю.
Максим попытался представить себе, кто тут еще может наговорить «такого всякого», кроме самой Натальи, и ему стало смешно. Конечно, людей здесь обреталось немало, но большинство он успел узнать пока лишь по именам. Шоферы, что ли? Все слова, которые он от них до сих пор слышал, лучше вслух не называть, но по пальцам пересчитать можно.
- А ты откуда знаешь?
- Про Лидку? Подруги же мы, говорю!
- Нет. Про кавказцев. Не на собственном опыте?
- Еще чего! – она ни капли не обиделась. - Я при муже, какие проблемы!
- А, что, при муже – никаких проблем?
- Ясно, никаких! Они и не лезут даже.
- Да я не об этом.
- А о чем же, тогда?
- Ну, вот, ты – замужем. Хорошо тебе?
- А че ж – плохо?
- А что хорошего?
- А че ж плохого-то?
- Наташ, я спрашиваю: что хорошего в том, чтобы быть замужем?
«На хрен мне нужно затевать эту тему? Что я хочу от нее услышать? Или ей доказать? Что она пургу несет, и что муж ее – никудышний пьяница? Будто она не знает. И будто я не знаю, куда она клонит».
- Ну, я не знаю, прям. Лучше же с мужем, чем без?
- То есть, лучше, чем просто плохо. Так, что ли?
- А, ты вот о чем, - только теперь обиделась она. - Знаешь, что я тебе скажу… Плохо, там, или не плохо… Много ты понимаешь! Больно умные все стали. А детей как же? А вообще? Знаешь, эти разговоры про философию – все это выдумки. Ничего такого нет другого. Надо нормально жить и не… не представлять из себя! А то - представляют из себя!...
Максим прекрасно понимал, что она хочет сказать. Вошла Лида, а Наташа, не успев остановиться, продолжила, впрочем, сразу переключившись, в расчете на ее присутствие.
- Был тут один такой уже, Гена-аспирант. Дурак дураком, правда же я говорю, помнишь Генку?
- Че это вы? Ну, помню, - Лида поправила прическу и села рядом.
Максим заметил, что она накрашена.
«А раньше? – попытался припомнить он, - Кажется, нет, не красилась. Во всяком случае – не так».
- Все-то у него не по-человечески! Ну – все! Нормального слова не скажет! Или молчит. А посмотреть – занюханный такой весь!
- Да ладно тебе, чего ты? – Лида была в хорошем настроении и Гену-аспиранта явно обсуждать не хотела.
- Ничего. Так. О жизни говорим.
- А!.. Жизнь есть жизнь.
«Глубокое суждение. Смешные они. А Наташка теперь боится, что я проговорюсь. Нервничает».
Но Наташа, тем временем, успокоилась и сменила гнев на милость.
- Мама мне моя говорила: не витай в облаках, упадешь – разобьешься! Я тоже себе представляла все необыкновенное. Я, между прочим, на одни пятерки училась и в институт поступила запросто!
- Что, с золотой медалью? – не поверил Максим.
- Ну… не с золотой медалью – почти, - не решилась соврать Наташа. - А поступила запросто! А потом поняла: а чего хорошего, дальше-то что?
- Да, ладно тебе, - вмешалась умиротворенная Лида. - Институты тоже разные бывают. Сама же говорила, что ребенка родила.
- Ну, я и говорю, а дальше-то что?
- Что дальше, что дальше, - вздохнула и поскучнела Лида. - Ничего дальше! Раньше надо было думать.
- О чем? – не понял Максим.
- Обо всем. Например, институт какой? И что не мужика надо было ловить с первого курса. И не детей рожать. О другом надо было думать.
«Надо же! Не ожидал!»
Лида казалась попроще Наташки. В сравнении с ней подруга, и впрямь, могла бы сойти за медалистку. И одевалась не так безвкусно, и не накрасилась бы так никогда, например. Лида – та почти совсем «от сохи», или от чего там бывают в маленьких поселках городского типа. И что же она сейчас хочет сказать?
- О чем надо было думать, Лида? – спросил Максим еще раз, наклоняясь и заглядывая ей в лицо.
Лида вздохнула снова. Не умела она так сразу выразить, что чуяла лучше, чем понимала. Но она не сомневалась сейчас в своей правоте и потому начала.
- Все мы сами себе портим. В молодости ума нет, одна дурь. А теперь, вот, некуда деваться – идешь в палатку работать. Другим же есть куда? А почему? Учились сначала…
- Да, ладно – учились! Сколько здесь инженеров всяких перебывало, и прочих с дипломами!
- Перебывало, - не сдалась Лида, - Но ушли же! Почти все. И не в этом дело. Мужикам везде проще, конечно, хоть бы и здесь. А тебе вот хорошо здесь?
- Нормально, - буркнула Наташа.
- Нормально. Посмотри, подходят к тебе люди, хотя бы та, что на «Мерседесе», что каждый вечер подъезжает за сигаретами. Три шубы у нее разных. Остальное, вообще все – как в рекламах. Ребенок хорошенький такой. Вот ей – нормально. А не нам с тобой.
- Повезло, - сказала Наташа, уже совеем другим тоном, спокойно. - Удачно замуж вышла.
- Повезло. Всем, кому надо, повезло. А знаешь почему?
- А ты знаешь почему? - посмотрел Максим ей в глаза.
- Знаю. Не с того надо было начинать!


***
После того разговора, после того, как Лида сказала, что не с того надо было начинать, Максиму, непонятно почему, пришла на ум Егорушкина «Вдова Клико». Он видел ее еще дважды. Один раз – там же, в отеле, другой – случайно, в «Пропаганде», куда они с ребятами заехали, уже навеселе, немного покуролесить.
Вдова, впрочем, там не задержалась – с кем-то парой слов перекинулась и отбыла, разумеется, в сопровождении все того же «чемодана», что всегда следовал за ней по пятам.
Русско-итальянская вдова, несомненно, начинала не с того, что все прочие, а с чего надо. Она же старше Лидки с Наташкой лет на десять? Или больше? Хрен поймет! Но выглядит лучше, не вопрос. Странная, однако, ситуация: понятно, что старше, а выглядит лучше. Откуда, спрашивается, понятно, что она старше? Или – чем же лучше, если заметно, что старше? Однако, и то, и другое – без сомнений. Интересно, сильно ли ей за сорок?
Максим поймал себя на том, что целый день – нет-нет и возвращается к нему этот неразрешимый, в принципе, вопрос: сколько же ей лет? Вот привязалась! Ему-то, Максиму, какое дело до ее возраста? Ему на ней не жениться. Но забавно. Есть в этом что-то. Может, загадка, как ни банально, раз не идет эта вдовушка весь день из головы? Может, флюиды какие-нибудь она распространять умеет, что в мозгах мужиков залипают? Сорок три? Сорок пять? Не больше. Или меньше?
Во как, однако, способны занимать воображение женщины, которые знали, с чего начинать!



***
Регина Барди или Регина Янгеловская, как она обычно себя называла при деловом знакомстве, или Регина Валь-ди-Торе-Фоссано, как было записано в регистрационной книге отеля, потому что именно так на самом деле звучал графский титул ее мужа, была женщиной в некотором роде легендарной. Из числа тех немногих русских красавиц, что сумели просочиться сквозь железный занавес еще в семидесятых и громко, хоть и по-разному, заявить о себе в прихотливом западном мире.
В активах Регины значились успешная карьера манекенщицы и громкое аристократическое замужество. Издания «Союзпечати», понятно, ни о чем подобном советскому народу не сообщали, посему о Регине и ее успехах здесь долго никто не слышал. А нынешние гламурные журналисты, весьма охочие до обсасывания подобных историй, то ли проворонили свой кусок, то ли были посланы подальше – кроме пары весьма скромных заметок с плохими фотографиями ничего за все два с лишним года не мелькнуло.
Никто толком не знал, зачем Регина повадилась наезжать в Москву и чем занималась здесь месяцами. Писали однажды о ее отеле в модном теперь у среднего класса Шарм-эль-Шейхе. И о том, что живет она там же, оттуда обычно и прилетает. Все, в некотором роде, соответствовало действительности, при том, что действительность не соответствовала такому представлению никак.
Синайский дом Регины, примыкающий с южной стороны выступающего скального мыса к ее же отелю «Двенадцать лун» на Рас Мохаммеде, когда-то был построен известным арабским архитектором, приятелем мужа, после сделавшим политическую карьеру. Более причудливое сооружение непросто было бы вообразить. Закрытые его части, расположенные в разных уровнях, перемежались верандами, балконами, входили внутрь скалы или нависали над порталами, вокруг вились галереи, аркадные мостики, цветники, террасы. Лифты и каменные лесенки спускались в подземную часть, где находился винный погреб с баром, биллиардная комната, библиотека и гараж на двадцать автомобилей. Кроме того, на огромном камне-островке перед домом был устроен солярий, соединенный с одной из нижних террас горбатым мостиком на четырех колоннах.
Дом задумывался и создавался как волшебная сказка, которая не должна кончится никогда. Попадая сюда впервые запросто можно было заблудиться или обнаружить укромный потерянный уголок с мраморной лавкой под сплетенными бугенвиллиями, в котором непременно захочется остаться надолго вдвоем или в одиночестве, чтобы закрыть глаза и думать ни о чем.
Жан-Батист, Этьен и Регина приехали сюда в том, последнем, девяносто третьем году и провели здесь всю весну, зазывая и принимая гостей, устраивая милые вечеринки и катания на яхтах или оставаясь втроем – они никогда не скучали.
Это была чудесная весна. Жан-Батист, совершенно окрыленный успехом своей программы в Международном Олимпийском комитете, выглядел помолодевшим и энергичным, почти как в пору спортивной молодости. Этьен, с четырнадцати лет серьезно изучавший русский язык, начал запойно читать, пытая Регину подробными пояснениями речевых формул девятнадцатого века и смысловых оттенков поэтических метафор. Регина подбирала для него книги, некоторым образом систематизируя знакомство с русской литературой, а потом с удовольствием обсуждала с ним все прочитанное, искренне восхищаясь суждениями пасынка и удивленно припоминая иногда, какую чушь ей приходилось слышать на уроках литературы в почти забытом советском школьном детстве.
Этьен, которого Регина знала еще красивым ребенком, красивым подростком, всегда умницей, к девятнадцати годам стал юношей, подающим большие надежды. Вошло в привычку, что многочисленные таланты отпрыска ежегодно отмечались дипломами высоких комиссий, а знакомые дамы произносили его имя с придыханием. И никто, будь то женщина или мужчина, не мог оторваться от лица Этьена, даже просто проходя мимо. Даже на самой Регине в присутствие Этьена любопытные взгляды не задерживались. Разве что, если смысл взгляда был откровенно иным: а ну-ка, мол, кто такая с этим красавцем?
Счастливое настроение владело миром маленькой семьи всецело. Собираясь за ужином, часами, далеко за полночь, болтали буквально обо всем, пересказывая друг другу все мелочи прошедшего дня, и расходились только падая от усталости.
Через год она приезжала на Синай сама, но пробыла там всего три дня. Воспоминания оказались слишком острыми и превратились в пытку.
Еще неполных три года после Регина провела в Америке – там ей почти ничто не могло напомнить ее «мальчишек» и все постепенно улеглось. Она смогла, наконец, вернуться в Париж, когда отсутствие Жан-Батиста и Этьена стало привычкой. Их не было уже ровно настолько долго, что ей перестало казаться, что они могли бы быть рядом.
Дни мало-помалу заполнялись другими людьми и делами. Но сонный Мезон-Лаффит нагонял тоску, а Париж утомлял суетой, все более пестрой и все менее французской.
Потом была клиника в горах Швейцарии, в прелестной небольшой деревне у озера. И эта странная, тогда еще не понятая «маленькая трагедия», словно нарочно разыгранная Провидением на глазах Регины, дабы оторвать ее от унылых мыслей о себе. И тогда Регина решилась еще раз вернуться на Рас Мохаммед, чтобы прикоснуться к остывающим воспоминаниям.
Дом она нашла постаревшим, деревья выросли, вся зелень разрослась густо, как ей мечталось когда-то. Дом принял Регину, все напомнил ей, но мучить не стал. Казалось, он тоже устал от одиночества. Будто и его покинули все близкие и любимые, так же, как ее. Будто и он все эти годы скучал по той весне, по ним троим, так же, как Регина скучала по мужу, Этьену и дому. «Значит, мы остались вдвоем, - решила Регина. - Значит, это мой дом. То есть – я вернулась. К себе. Домой».
Почти два года Регина провела на Синае безвыездно, не считая коротких посещений Каира, Луксора и Гизы. Она поездила по полуострову, побывала в горах, в Монастыре Святой Екатерины. Ей там понравилось, и она стала наведываться туда по праздникам.
Потом она заметила, что в отель ее прибывает все больше русских, особенно много – в начале мая и ноября. Случайно она познакомилась и разговорилась с одной пожилой парой. И вспомнилась Россия, Москва. Бестолковая московская юность, студенческие пирушки в бабушкиной коммуналке на Солянке, пивнушка на Ленинском, потом – Киев, Крым… Все то, что было еще до отъезда, до встречи с Жан-Батистом, что забывалось намеренно, что было отрезано так окончательно – вот, оказывается, куда можно было теперь вернуться, ничего не опасаясь.
Так весь ряд возвращений замкнулся весной девяносто девятого года на паспортном контроле аэропорта «Шереметьево-2», и Регина снова ступила на московскую землю, вдохнув холодный жидкий мартовский воздух, зажмурившись под белесым ясным небом и попросив благословения всему, что ожидает ее в этой новой, незнакомой стране.


***
Надо признаться, что в первый свой приезд в Россию Регина не занималась вообще ничем. Ее целью здесь была именно бесцельность.
Сначала она бродила по улицам, удивленно узнавая так сильно изменившийся город. От ярких пятен густо разбросанной рекламы и хорошего освещения заметно повеселели когда-то угрюмые улицы. Сплошные потоки автомобилей и потеснившая тротуары парковка наполнили Москву до краев. Кривые улочки центра зарастали временными ограждениями с чередой газующих рядом бетономешалок - все кругом застраивалось и перестраивалось. Почти не осталось просторных пустырей и запущенных скверов с разбитыми стаканами в кустах. Кое-где Регина застывала в недоумении, не в силах восстановить в памяти прежний вид.
Объективно, новая Москва оказалась чище и лучше той, некогда оставленной. Но ничто Регина не нашла нетронутым, и это ее огорчило, как отсутствие старых знакомых по известному адресу.
Потом она попыталась найти хоть кого-то из тех университетских друзей или приятелей, которых помнила.
Первой прорезалась из прошлого малоинтересная девочка Оксана.
Дважды бабушка Оксана Николаевна Сиротина проживала на проспекте Маршала Жукова и на телефонный звонок Регины отреагировала донельзя бурно.
«Региночка! Как мы часто вспоминали о тебе кто-то рассказывал что ты стала важная дама в журналах пишут Баранов теперь замминистра Алла с Геной уехали в Америку еще в девяностом или нет раньше говорят у тебя дворец и корабль какая погода в Париже конечно тепло а Леша умер недавно и Саня умер тоже но давно от саркомы он тебя помнил как ты там надолго приехала или совсем теперь модно возвращаться…»
Изрядно утомившись разговором с Оксаной, Регина, все же узнала еще пару телефонов и адресов, пообещала встретиться непременно и задумалась.
Выходило, что встречаться почти не с кем. Саня умер давно. Она не знала. Ну, что ж, смертям она перестала удивляться. Сане была прописана судьба непризнанного поэта с легкой склонностью к диссидентству. Он любил запах ладана, нагревал его в жестянке над спиртовкой. Бал так тайно влюблен в Регину, что об этом знали абсолютно все. Стихи он писал, на ее взгляд, посредственные, но старался вкладывать в них так много смысла, что от напряжения пот выступал на лбу. Он умер. Упокой, Господи…
А кто такой этот Леша, умерший недавно? Регине, кажется, вспомнился некий невзрачный паренек, у которого что-то было с этими должностями по комсомольской линии, но фамилия не восстанавливалась.
Многие уехали. Многих она забыла. Остальные были ей безразличны. Не к замминистра же теперь идти – он вообще был с другого факультета, она его плохо помнит.
Регина отложила только что записанные телефоны и решила больше к этому не возвращаться.
Зато парижских знакомых в Москве обнаружилась масса. Чуть не все писатели, художники и прочие люди «искусственных» профессий (так когда-то их назвал Этьен), эмигранты, как теперь говорят, одной с ней волны. Разумеется, с французскими и прочими свободными паспортами, но уже купившие квартиры в пределах Садового Кольца и бесконечным рядом мелькавшие на страницах таблоидов.
Но не только они. К своему удивлению, Регина нашла здесь все троих баронов К., владельца модной галереи Дровицина и еще нескольких членов Дворянского собрания. И уж совсем неожиданной новостью прозвучало имя князя Ивана Б., давнего друга ее семьи, потомка фамилии из числа самых аристократических – князь Иван, оказывается, уже полтора года жил в отстроенном подмосковном доме всей семьей.
Впрочем, подумалось ей, на него это, пожалуй, похоже. Вот уж для кого слова «судьба России» никогда не были пустым звуком. Но что ему слышалось в имени незнакомой родины? Бабушкины рассказы о балах в Зимнем или зов сердца? Скорее второе, как ни странно, решила Регина, вспомнившая первое лето с Жан-Батистом и воскресные визиты в Сан-Тропе.


***
 «Барди, приехал Барди!» - защебетали девчонки, и кругом образовалась фестивальная суета.
Повизгивания и возгласы летели в сторону входа в костюмерную и там сливались в сплошной неразличимый шум. Регина инстинктивно повернулась в том же направлении и увидела элегантного молодого мужчину, широкой хозяйской улыбкой отвечающего на массовую радость встречи с собой.
«Барди! Барди приехал!»
- Это муж нашей бедной милой Адиль! Он нас любит, будет весело, ты увидишь! – скороговоркой сообщила одна из девочек ни о чем не спрашивавшей Регине.
Тот, кого называли Барди, как старый друг, обнимал красавиц поочередно или парами за плечи, вальяжно и недлинно отвечая на их бесконечные вопросы и восторженные выкрики. С первого взгляда Регина поняла, что этот человек везде – хозяин, а не гость. Такие знают за собой право решать все и за всех. Но не по злому своеволию, а по способности уберечь от бед. Глаза у вошедшего были ясные, серые, со смешинками. И он, похоже, никогда не знал недостатка любви.
Регина отвернулась снова к зеркалу и сосредоточилась на завершении макияжа. Краем глаза она отметила, что, кроме нее, еще несколько девушек, видимо, не были знакомы с пришедшим и в общем оживлении не участвовали, заинтересованно наблюдая.
- Мы еде к Барди после дефиле! Он приглашает всех! - сообщили ей радостную новость раз двадцать еще до начала показа.
Так она впервые оказалась в Мезон-Лаффите, в большом, со вкусом отделанном доме, однако, показавшемся ей не вполне обжитым.

Она угадала. Выяснилось, что хозяин большей частью живет в Монако со своим маленьким сыном, а этот дом оставлен после смерти «бедняжки Адиль, ведь они так были здесь счастливы!»
Попутно Регина узнала еще, что Адиль была «одной из нас», хотя и четвертой дочерью турецких иммигрантов, что причиной ее смерти стала злополучная вторая беременность, что «Барди» - маленькая фамилия Жан-Батиста, в недавнем прошлом известного спортсмена, даже призера каких-то там гонок, а есть еще пышный графский титул древнего рода, с которым в родстве чуть не все знаменитые аристократы Европы, включая полумифическую королеву Марию Медичи и вполне современного принца Гримальди.
Столь обильную информацию Регина получила без труда, кажется, даже многое пропустив по рассеянности в необычной обстановке.
Еще, сообщили ей, Жан-Батисту надо непременно сказать, что ты русская, он любит восток!
Не поинтересовавшись, кто именно должен донести до него столь ценные сведения, Регина молча кивнула и скоро осталась одна.
Бутылки откупоривались со скоростью автоматной стрельбы. Шампанское – не какая-нибудь «Клико», а «Дом Периньон», которого Регине прежде пробовать не приходилось, впечатление произвело, но и только. Выпив из интереса бокал, Регина честно призналась себе в нелюбви к этому напитку и перешла на минеральную воду.
Жан-Батист сидел на диване в углу гостиной в обнимку с Аньес и Бриджит, четыре пары танцевали, остальные болтали по двое или группками.
Регина заметила про себя, что дом, вполне ухоженный, оттого, видимо, показался ей нежилым, что здесь не присутствовало никаких предметов, говорящих о жизни хозяев. Не было и фотографий, которые могли бы удовлетворить возникшее любопытство относительно внешности покойной Адиль. Не попадалось глазам никаких мелочей, которые обычно скапливаются сами: сувениров, например, привезенных из поездок, или случайно оставленной книги, альбома. На мебели не обнаруживалось царапинок, и ковер под ногами выглядел абсолютно новым.
Желая от скуки проверить свое впечатление, она вышла из гостиной и прошла через залу с картинами и столовую на балкон.
Ночной сад тоже казался прибранным и спокойным. В нем не нашлось бы ни закатившегося детского мяча, ни забытого на столике журнала.
Думая об этом, она услышала сзади легкие шаги и оглянулась.
Жан-Батист приближался к ней с двумя бокалами в руках.
- Вы не любите шампанское. Я угадал? Может, вам больше по вкусу «Шабли»? – он протянул ей один, - Кажется, мы уже довольно знаем друг о друге, и нам не надо знакомиться, правда, Режин?
- Вы думаете?
- Я думаю. О вас! Не меньше трех часов. Постойте: пять! Целых пять часов и еще восемнадцать минут без остановки!
- Вы так азартны?
- Нет. Вы так красивы. Не отвечайте ничего! Это не комплимент.
- Спасибо. Но я и не знала, что ответить. Я плохо говорю по-французски.
- Вы очаровательно говорите, Режин. Я не встречал ни одной русской с таким приятным акцентом.
- А вы много встречали русских?
Он рассмеялся.
- Правду сказать – да, но больше таких, которые по-русски говорят, наверно, с прованским или парижским грассированием. Особенно много чудесных русских старух - по-моему, только русские женщины умеют быть прекрасными в любом возрасте!
- Это – другие русские женщины. Таких теперь в России не осталось.
- Возможно, если вы ее покинули. Жаль Россию. Но нам повезло.
- Кому повезло?
- Мне и Франции.
Регина, действительно испытывала некоторые затруднения в подборе слов, ей до тех пор нечасто приходилось говорить о чем-то помимо работы и тех расхожих фраз, которых достаточно для магазинов и закусочных. Но молчание показалось неловким, и, видимо, она сделала какое-то движение, принятое Жан-Батистом за попытку уйти.
- Постойте! Я не знаю, что сказать вам, Режин, чтобы вы остались, но если есть такие слова, то подскажите мне их! Режин, прошу вас, если можно об этом просить, останьтесь! Останьтесь здесь до утра, до вечера, до того времени, которое можете себе позволить. Если нужно для этого сделать что-то, я согласен на все. Заранее согласен на все, любые условия. Итак? Скажите же, чтобы вы остались я должен..?
Чтобы она осталась, он мог бы и ни о чем не просить. Пока он был рядом и говорил с ней, она бы и с места не сдвинулась. Ничего в ее жизни до этого дня не происходило, а она ничего и не ждала. Чудес не бывает. Все заканчивается их ожиданием. Но если задержаться в нем, пока…
- Не называйте меня как все. Научитесь произносить мое имя. Ре-ги-на. Согласны?
- Ре-ги-на. Регина. Регина. Так?
- Так.
- Я буду повторять это даже во сне. И вы не исчезните никогда. Это уже не вопрос, а волшебное заклинание, Ре-ги-на! И расколдоваться никак нельзя!


***
Полтора месяца Жан-Батист не покидал Париж, изменив все прежние планы. Потом последовал за ней на Ривьеру – контракт Регины не предусматривал возможности разрыва с ее стороны.
Какой бы глупой не казалась Жан-Батисту роль пажа, или, куда хуже – беззаботного любовника работающей женщины, отказать себе в возможности видеться с ней он не мог. Оставляя ее на несколько дней, он с первой до последней минуты разлуки не находил себе места, даже рядом с маленьким Этьеном возвращался мыслями туда, где оставил ее. И предстоящую обратную дорогу пролетал в воображении тысячу раз, подгоняя время или убивая его.
Ничем силу притяжения к этой женщине Жан-Батист объяснить себе не мог.
Она не оказалась выдающейся любовницей, она несомненно проигрывала в этой части многим прелестным подружкам, ни одной из которых не удалось привязать к себе сердце плейбоя. Излучая обращенными в себя глазами потаенный огонь вселенской мысли, она могла всего лишь обдумывать сочетаемость шарфа с фактурой сумочки и нисколько не смущалась это высказать. Она порой простовато стеснялась своей красоты, выдавая отсутствие привычки к светскому общению.
Но при всем многообразии знакомых Жан-Батисту женских типов, одну ее можно было назвать «естественной женщиной», чье досадное неполное совершенство – отсутствие рядом того мужчины, которым являешься ты сам.
К концу третьего месяца ему стало совершенно ясно, что прекратить такое некомфортное раздвоение можно только одним способом: навсегда вырвать ее из той жизни, которая разлучает их. После очередной, слишком долгой, недельной разлуки Жан-Батист принял решение.
- Знаешь, - говорил он, собираясь в дорогу, одному своему другу, - Если бы она что-то такое необыкновенное умела в постели, я бы, кажется, так бы и не понял, что люблю ее. Я бы ждал, что это само кончится, как кончалось всегда. А так – я понял, что не хочу без нее жить, как не хочу жить без малыша. Она и вошла в мою жизнь так же, как Этьен: появилась и теперь будет. Не представляю, зачем этому сопротивляться?

У него есть очень важный вопрос, сообщил он Регине, выскочив из кабриолета. Не покажется ли ей слишком длинной фамилия, приклеенная к его графскому титулу, для того, чтобы произносить ее всякий раз вслед за собственным именем? И нет ли у нее столь прочных коммунистических убеждений, которые не позволяли бы ей стать аристократкой?
Ответом ему было долгое молчание.

В личных отношениях Регине до сих пор не везло. Еще к семнадцати годам первая любовь закончилась для нее трагическим опытом: человек, которого она боготворила, заразил ее сифилисом. Вдобавок, узнала она об этом уже беременной.
Произошедшее удалось сохранить в тайне. С его помощью. Для лечения на сорок дней пришлось покинуть Москву и спрятаться от всех на неизвестно кому принадлежавшей даче под Ленинградом. Еще через три месяца, получив контрольные результаты анализов, она рассталась с этим человеком навсегда.
Пройдя все положенные адовы круги и выйдя из них еще более чем всегда одинокой, Регина надолго утратила интерес к любви и сексу в любых пропорциях.
Позже, уже в студенческие времена, молодой человек, ставший потом ее мужем, долго и терпеливо приручал Регину нежными ласками, пока она не решила про себя, что ничего другого ждать не стоит, и согласилась на все, включая законную регистрацию.
Мирное сосуществование в браке продлилось чуть больше года: внезапно возникшая страсть разбила Регинину семью, а сразу после и сердце. В сухом остатке после всего обнаружилась уверенность в приговоренности к одиночеству и напрасности всяких надежд. Поэтому, приняв возникший роман с Жан-Батистом как подарок, Регина с самого начала ждала конца. По этой самой причине она, как могла, оттягивала их сближение, а, оставшись впервые с ним в Мезон-Лаффите, подписала себе приговор: это все.
И хотя каждый следующий день вместе становился теперь для нее подарком вдвойне, Регина не верила в продолжение.
Всякий раз, расставаясь с Жан-Батистом, она сжимала свое сердце тисками и лучезарно улыбалась на прощание. Чтобы он запомнил ее такой. И ни одного вопроса, никаких просьб. И того, что она услышала сейчас, быть, конечно, не могло.
- Ты предлагаешь мне стать твоей женой, я правильно тебя поняла?
- Да, ты очень догадлива, любимая! Меньше получаса тебе понадобилось, чтобы разоблачить мои коварные замыслы!
- Жан-Батист, но ведь тебе не обязательно жениться на мне, чтобы наши отношения продолжались.
- Чтобы они вот так продолжались? Я не вынесу больше! Надо мной скоро будет смеяться все побережье. А если серьезно, я хочу, чтобы ты не продлевала никаких контрактов и с сегодняшнего дня отказывалась от любых новых. Твоя карьера заканчивается. Я похищаю тебя.
Регине не верилось. «Я проснусь, - подумала она, - И окажется, что его нет, и не было никогда. Потому что такого со мной не может быть».
- Но ты не говорил, что любишь меня?
- Я это делал!
- Я - серьезно.
- Я тоже! Конечно, я мог бы ответить, что и ты не говорила мне того же, хотя иногда болтаешь, будто твой язык подключен к ядерному реактору. Но, знаешь… Все мы говорим эти слова слишком часто без достойного повода. Поэтому, когда замечаешь, что их нужно было произносить сейчас впервые, оказывается уже поздно. Я не говорил тебе этих слов, Регина, чтобы ничем не сравнить тебя с другими. Послушай, у меня есть идея! Торжественно клянусь, что выучу их по-русски. И тогда смогу сказать тебе то, чего еще никогда никому не говорил.


***
Поскольку Регина была еще в младенчестве крещена католичкой, особых препятствий к свадьбе не предвиделось, разве что, пропущенная по советским трудностям конфирмация. Прежде всех прочих формальностей, Жан-Батист повез ее знакомиться с Этьеном.
Хорошенький малыш оказался мало похожим на русого и сероглазого Жан-Батиста, все родовые черты, вроде тонкого удлиненного носа и прямых надбровных дуг проявились в лице наследника позже, к отроческому возрасту.
- Да, да, - разгадал Жан-Батист удивление подруги, - Будто в отместку за то, что среди его имен нет ни одного восточного. Пожалуй, я даже рад. Такая нам с ним осталась память об Адиль.
Мальчик всматривался в Регину, покручивая пальцами смоляную кудряшку над виском.
- Ты какое мороженое любишь?
- Теперь лимонное, - ответила Регина, решив не утомлять ребенка рассказами об эскимо и вафельных стаканчиках.
- А я апельсиновое, клубничное и малиновое. А почему ты так смешно разговариваешь?
- Я стараюсь говорить правильно, но у меня пока не получается. А что, очень смешно?
Жан.Батист «строго» покачал головой.
- Нет, совсем немножко. У тебя есть дети?
- Нет.
- А мама есть?
- Нет. Она умерла. Давно.
- У меня тоже нет мамы. Моя мама тоже давно умерла. А кто с тобой живет?
- Никто. Я одна, у меня никого нет.
- Тебе очень грустно?
- Бывает.
- Тогда оставайся со мной играть. У меня есть крокет. И еще дротики. Вдвоем нам будет веселее.
- Я не умею.
- Не бойся, я тебя научу!
Перед сном она рассказала ему сказку про золотую рыбку. Своими словами, которых не хватало не только для изменчивой погоды на синем море. Даже корыто пришлось превратить в стиральную машинку. А наутро Этьен подбежал к ней и, обняв колени, радостно сообщил:
- Папа сказал, что ты теперь наша! Мы будем жить вместе всегда!
Раз вместе всегда, значит – вместе всегда, подытожила Регина. И в свадебное путешествие они отправились втроем.


***
В понедельник Надя снова прогуливала занятия – у Максима этот день был выходным. Сегодня он ждал ее у выхода метро «Сокол». И пока Надя поднималась по ступенькам, то опять заметила, что сердце ее стучит все быстрее, потому что она снова, как всегда, боится, что его там не будет, что он не придет, опоздает, передумает, что она перепутала выходы или время, или не сможет его найти среди этой толпы людей. Но его нельзя было не заметить в любой толпе. Он стоял с большой ромашкой в руке и улыбался ей, они увидели друг друга сразу.
- Куда мы идем? – спросила Надя, немного успокоив свое неровное дыхание.
- Мы пока стоим, глупенькая!
- Мы останемся здесь навсегда?
- Конечно. До лета. Замерзнем и будем стоять, как две ледяные статуи. Представляешь? А летом растаем.
- Весной растаем.
- Нет, летом. Я так замерз, что весны мне не хватит.
- Почему ты не одет? Октябрь почти, ты с ума сошел! Идем быстрее куда-нибудь! Нам в метро?
- Нет. Мы идем ко мне в гости.
- Разве ты здесь живешь?
- Здесь живет моя сестра, я тебе говорил.
- Нет, я не пойду, это неудобно.
- Удобно! – Максим перехватил ее отстраняющий жест и прижал к себе. Все Надино сопротивление улетучилось в момент. - Ну что еще, что? Ну, куда ты хочешь – в кино, на места для поцелуев, да? – пробормотал он ей прямо в ухо.
- Зачем ты так говоришь?
- Как я говорю? – глаза его смеялись, он отпустил Надю, потом взял за руку и повел. - Я сейчас окоченею совсем, пока ты, жестокая девушка, будешь разбираться в своих чувствах и разводить антимонии с этикетом! Это, во-первых. А, во-вторых, я голодный. Проспал и не успел позавтракать, а как безумный бросился тебя встречать. Все? Совесть проснулась?
Он, правда, замерз, потому они шли быстро, почти бежали, пока Максим рассказывал, что здесь вокруг живут всякие знаменитые писатели, которые попадаются на каждом шагу, про второго бабушкиного мужа, который был военным корреспондентом и написал две книжки фронтовых рассказов, про двоюродную сестру Тамару, с которой они вместе выросли, хотя она старше на пять лет. Листья с ветром неслись им навстречу.

- Сейчас будешь жарить мне яичницу! – распорядился Максим, сбросив свитер и растирая озябшие плечи. - Умеешь?
- Умею.
- Проверим. Вот сковородка…
Они встречались уже месяц, но Надя все время избегала возможности оставаться с ним наедине. Он уже знал, как поддается она его поцелуям, как далеко могут зайти его руки, когда она вся дрожит, и глаза ее туманятся перламутром. Но потом она всегда как-то по-детски жалобно отстранялась, съеживалась, и ее умоляющий взгляд прожигал Максима до самого сердца. Ох, елки! Ну, не было еще такого случая, чтобы… Ну, ломались там некоторые, какое-то время – пару часов, не больше. А тут… Не дает, блин, и все! Может, огрубел? И ласки его стали слишком настойчивыми? Что же не так? А, впрочем… Может, все так и надо. Она же – маленькая совсем, и у нее это все явно впервые. Или нет? Кто знает. Терпение, в общем, терпение! Солдат ребенка не обидит.
Он заварил чай, достал конфеты и варенье. Яичница, в целом, получилась. Хуже, чем у мамы, но Максима устроила.
- Рассказывай! – дожевал он последний кусок.
- Что?
- Где была вчера?
И она всерьез принялась рассказывать все подряд, весь воскресный день с утра до вечера, из чего он большую часть пропустил, рассматривая ее губы и задумываясь о всяких мелькающих мелочах. Чай она отпивала пару раз – ей явно не хотелось. И конфет не ела. А руки держала на коленях и, кажется, сжимала – они двигались. Волнуется, догадался Максим.
- А кто такой Андрей?
- Мой брат.
- А!
Тут Максим вспомнил, что вчера шоферу, как раз – Андрею, забыл отдать полтинник баксов. Тот еще подумает… – фу, какая ерунда! Черт, это все из-за Лидки! Зачем он вчера остался? Как-то неловко все получилось. И выпили, вроде, немного. В прямом смысле – только согрелись. А ее повело. Она явно на него рассчитывала. Дурак, все же понял уже давно! И про глаза накрашенные, и про настроение ее лирическое. Все, допились кофе с пряниками! Максиму стало противно на душе, и он, беспомощно потрясся головой попытался прогнать дрянные мыслишки, свивающие гнездо в его тупеющих мозгах.
- Мне кажется, ты спать хочешь? – прервалась Надя.
- Нет. Это я – так. Не обращай внимания. Слушай, я бы выпил! У сестры есть коньяк. «Хеннесси».
- С утра?
- По два глоточка! Тебе нравится коньяк?
- Нет.
- А чай? Сколько можно пить одну чашку? Иди ко мне!
- Нет.
- Да!
- Да? Тогда я лучше уйду!
Максим рассмеялся.
- Хорошо, хорошо, пей свой чай! Хоть до вечера. Можешь выпить весь чай в доме моей сестры. Меня выгонят. И я буду ночевать на улице.
- Не будешь. К маме поедешь.
- К маме! Мама далеко, каждый день не наездишься. Может, пустишь меня к себе? На постой?
- Нет. Мои родители будут против. Они же тебя не знают, - она задумалась. - И я, наверно, тебя не знаю. Мы и знакомы-то всего месяц.
- Целый месяц! И что, я тебе не нравлюсь?
- Нравишься.
- Ну, вот, видишь! – Максим опять рассмеялся.
Кажется, ничего в жизни нет приятнее, чем смотреть в ее глаза. Такие большие, такие прозрачные серые глаза – все в них видно. Вот сейчас она смутилась и испугалась. Даже плечиком не повела, но видно как все в ней замерло, и сердце притихло. Бедная маленькая птичка. Максим потянулся к ней.
- Видишь, а я про тебя все знаю. И про канарейку твою. И о чем ты думаешь.
- Про канарейку я тебе сама рассказала. А о чем я думаю, это нетрудно угадать. О тебе.
- Это сейчас ты думаешь обо мне.
- Нет. Все время.
- Так вот всегда правду и говоришь?
- Да.
- А ну-ка, ну-ка, уже интересно! И что именно ты думаешь обо мне, тоже можешь сказать?
- Могу, - она чуть заметно вздохнула, сначала опустила глаза на секунду, но потом, снова прямо глядя на него, продолжила. - Что я люблю тебя. Давно. Разве ты сам не знаешь?
Ее дыхание опять сбилось, но она не замолчала.
- С самого начала, когда ты подошел ко мне у пруда. Меня тогда как молнией ударило. Я сразу поняла, что кроме тебя мне никто никогда не будет нужен. Но ты такой… непонятный. И я не знаю, как ты ко мне относишься. Может, завтра ты не позвонишь и все. Ты очень красивый. Даже слишком красивый. У тебя, наверно, сотни таких, как я, которых, как меня сейчас, ты можешь заставить делать и говорить все, что хочешь.
Максиму на мгновенье стало не по себе: «Стоп! Нельзя! Игра без правил!» Но тут же будто раскололась в душе эта чашка с теплым чаем и разлилась.
- Прости дурака, - он помолчал и осторожно взял ее за плечи. - Но в одном ты ошиблась. Таких, как ты, у меня еще не было. Никогда.


О чем бы теперь ни думал Максим, все заканчивалось мыслями о Наде. О том, что они встретятся. О том, как он возьмет ее за руку. О том, что губы у нее сладкие, а целоваться она не умеет. О том, как хочется ее всю и сразу, как длится это желание, пока он не позволяет себе сделать это. Но, вот, уже почти сейчас, еще немного, еще недолго он позволит ей самой медленно приближаться к нему, зачаровывая ее детский страх и, в сущности, уже владея всем, что есть в ней.
Он не ошибался. Надя смотрела в его глаза так истово, будто, в самом деле, старалась угадать, какие его желания ей исполнять каждую минуту, придавая смысл собственной жизни, без Максима теперь пустой и напрасной. Надя не часто думала о Максиме. Она вообще больше ни о ком и ни о чем не думала. Ни о чем из того, что, кажется, занимало ее дни совсем недавно. Она не смогла бы и вспомнить, с какими мыслями просыпалась до того августовского дня. Она забыла даже про канарейку, смерть которой привела ее на встречу с Ним. И только пустая клетка напоминала ей, что прежде были какие-то пределы или запреты, а теперь все стало распахнутым и открытым бесконечному космосу, в котором так сладко и страшно растворялась ее маленькая душа.
Теперь душа ее знала лишь два состояния: полного и безмерного счастья, сменявшегося сразу пустотой. Пока рядом не было Максима, она ждала. В это время лучше было бы совсем не жить. Если оно продолжалось слишком долго, пустота становилась невыносимой до отчаяния. Максим мог исчезать на день, на неделю и больше. Ему и в голову не приходило объясняться с ней по этому поводу. Потом, вдруг, звонил и приезжал, как ни в чем ни бывало. И Наде потому казалось, что она все время ждет, только ждет, самым мучительным образом – без всякой уверенности. Сердце стонало, а упрямые губы выпускали наружу беззвучный вздох. И отмерялись минуты. Час, еще час. Не оставалось никакой возможности терпеть, то, что ничем не могло прекратиться. К концу третьего часа она, наконец, глотала, как горькое лекарство, эти непроизносимые слова: он не придет. Он не придет. Он не придет. Не шел и сон, даже к середине ночи. Потом вдруг, уже утром, вспыхивало ужасное открытие: все было не так! Я виновата! Я виновата, виновата. Во всем. И теперь – навсегда. Без него. Он больше не придет. Он не придет никогда.
Он пришел днем, сел на диван и сказал только: «Иди ко мне!» Слова на этом кончились. И долго-долго были совсем не нужны.

А потом она поняла, что огонь, только что испепеляющим желанием вспыхивавший в его глазах, перешел в нее навсегда. А там остался сонный покой и незнакомые посторонние мысли.
Обнимая ее, он задремал. Она долго лежала рядом, не шевелясь, пока ей не начало казаться, что она осталась одна, будто его нет и не было совсем. Одиночество росло, выталкивая настоящее в прошлое. Все уже произошло и закончилось, подсказывали непрошенные мысли.
Но самое страшное она узнала из тишины: никогда такое не повторится. Теперь он может встать и уйти – у него много дел. Теперь он не скажет ей большего, чем сказал. Теперь он свободен, а она нет. Еще сильнее, чем раньше. Еще бессильнее. И жгучую боль уже ничем нельзя будет унять, кроме его рук. Кроме случайной возможности прижаться к его груди. Она встала на колени у дивана и положила голову в его ладони, уткнулась в них лицом, и стала целовать, выпрашивая иссякшей нежности
 «Я люблю тебя, я люблю тебя, - шептали ее губы неподвижным пальцам, - Если бы ты знал, как я люблю тебя, если бы ты знал!..»


***
Из близких родственников у новобрачного графа Жан-Батиста Валь-ди-Торе-Фоссано имелись три тетушки: родная и две двоюродных по разным линиям. Кроме них предсвадебный визит был сделан только одной семье, князю и княгине Б. в Сан-Тропе.
Княгиня Ирина встретила Регину с осторожной заинтересованностью, князь Александр, напротив, с подчеркнутым дружелюбием. Оба говорили по-русски не слишком хорошо и, как показалось Регине, с облегчением перешли на французский после приветствия, в отличие от молодого князя Ивана, сразу бросившегося обсуждать с гостьей «Архипелаг Гулаг» и «деревенскую» прозу.
Регина, рискуя обидеть радушного хозяина, все же, сообщила, что деревенщиков не любит, поскольку находит лживой  и опасной тенденцию размножения в прозе стариков африканычей и сермяжного русофильства. Князь Иван, как ни странно, нисколько не обиделся, а пришел в полный восторг от собеседницы и оккупировал ее внимание на весь вечер, да еще взял слово непременно встретиться после свадебного путешествия и вообще не терять друг друга.

Сразу после венчания Регина, Жан-Батист и маленький Этьен сели в автомобиль и отправились в путь по маршруту: Генуя-Милан-Верона-Тренто, далее, через Альпы и Зальцбург – в Мюнхен, не особенно связывая себя временем и целью. В любом месте задерживались, сколько хотелось. Ночуя в отелях, мотелях или гастхофах, прогуливаясь по городам и горам, они добрались до Мюнхена только к концу августа, уже утомившись кочевой жизнью.
Это только сначала Регина отдыхала в дороге, как та Золушка из черно-белого советского фильма. Для женщины, озабоченной добыванием хлеба насущного, дорога служила возможностью отоспаться и, некуда не торопясь, расслабиться мыслями ни о чем. Проведя в Европе несколько лет, она, в сущности, ничего не видела и не знала до сих пор, что жить здесь не только удобно. Особенно, как выяснялось, будучи графиней. Постепенно забывая о прежде болезненном значении денег, она привыкала их тратить, учась бездельничать и наслаждаться щедростью вездесущей красоты.
Правда, совсем не извлекать никакой пользы из происходящего Регина не могла себе позволить – фотоаппарат с шикарной оптикой, подарок Жан-Батиста, всегда был при ней. Вполне беззаботно любуясь, например, альпийскими видами, она истово погружалась в иллюзию цели, то отыскивая между вершинами предзакатный луч, то поджидая прикосновения ползущего облака к стенам замка загадочного баварского короля. И вслух жалела, что запахи скошенных лугов и навоза неподвластны желанию их запечатлеть.
Прежде она считала себя непритязательной к внешним условиям – устраивал любой скромный ночлег, а пища вовсе не принималась во внимание. Но уже подъезжая к Мюнхену заявила, что хочет в «приличный отель» и отдохнуть до завтра – она, наконец, устала в дороге.
В Мюнхене семейство отсыпалось, неспешно прогуливалось по городу, засиживаясь в биргартенах, и совершало покупки. Свадебное путешествие все трое решили здесь завершить. Отдав должное экскурсиям по Баварской истории и картинным галереям, последний день они проводили в Олимпийской деревне, совместив ее посещение с прогулкой на свежем воздухе.
В этот день здесь было спокойно и почти тихо. Космические конструкции куполов над аренами крепились к земле прозрачными летучими растяжками, острыми углами рассекавшими холмы, площадки и аллеи. Дорожки ветвились тропинками, уходившими куда-то вниз, приглашая спрятаться в деревьях от циклопических свидетельств цивилизации.
- Строили для праздника, как триумф технологий века, а получилась трагедия, - грустно заметил Жан-Батист. - Иногда так бывает: только люди скажут себе, что ничего уже не случится плохого, что мир и счастье пришли навсегда…
- Убийство израильских спортсменов, ты о нем? – спросила Регина, припоминая и не дождавшись, что он продолжит.
- Я был здесь тогда.
- Ты видел?
- Видел. Знаешь, это было страшно. Это, оказывается, гораздо страшнее, чем представляется из газет.
- В наших газетах почти ничего не было. Во всяком случае, я никаких подробностей не помню – сообщение и только.
- Подробность сначала была одна: чувство нереальности ужаса, который происходит, но поверить в него нельзя. Дурной сон. Даже когда они уже начали убивать, то все еще казалось, что такого не может быть. Тогда еще казалось, что такого не может быть.
Этьен скакал впереди по аллее, переходившей в узкую белую дорожку.
- Я сейчас покажу тебе кое-что. Видишь эти холмы? Они не настоящие. Это свалка. Мюнхен бомбили. В городе почти не осталось целых домов, даже – улиц…
- Киев бомбили тоже, - Регина напряглась.
- Да, разумеется, - продолжал Жан-Батист. - После войны все, что оставалось от разрушенных домов, свозили сюда. А потом пришел человек. Сказал, что Мадонна явилась ему и приказала построить здесь храм. И построил. Сам. Из того, что валялось вокруг. Потом, когда здесь спланировали Олимпийскую деревню, церковь хотели снести. Люди вышли защищать. Говорили даже о чудесах, будто сама Мадонна остановила всю технику, и про огненный столб, в котором она являлась. В общем, решили оставить. Сейчас ты увидишь.
В это время дорожка подвела их к ограде сада, в глубине которого Регина увидела деревянную часовню и небольшой беленый домик в стороне. Седой старик с бородой, одетый по-деревенски и державший в руках большую шляпу с сеткой, какие обычно надевают пчеловоды, увидел их и двинулся им навстречу.
- Добро пожаловать, добрые люди! – заговорил он по-русски, поклонившись гостям. - Спасибо, что посетили раба Божьего Тимофея!
Регина опешила.
- Да, он русский, - улыбнулся Жан-Батист. - Ты можешь поговорить с ним. Он будет рад.
- Здравствуйте! – Регина, от неожиданности не находя слов, продолжала разглядывать высокого крепкого старика.
- Давно из России, матушка?
Старик Тимофей, видимо, перестал удивляться здесь любой речи.
- Четыре года.
- Входи, помолись Богородице и Господу нашему! О России помолись, о людях, и о себе можешь.
- Я католичка, - сообщила Регина на всякий случай.
Старик махнул ладонью.
- Нужды нету Господу до наших розней.
- А вы откуда здесь, отче?
- Военнопленный я, война привела, матушка. Божьим промыслом и молитвами Пресвятой Богородицы оставлен на этом свете для служения.
- Вы построили эту часовню сами, правда?
- С Божьей помощью и людской. Как водится.
- А что, часто русские бывают у вас?
- Бывают, всякие бывают, матушка. Твой хозяин кто будет?
- Француз.
- Сынка как зовут?
- Этьен. Этьен-Эрве-Кристиан.
Старик Тимофей положил на голову притихшего мальчика большие ладони, а тот, испуганно втянув шею, взирал на непонятного человека огромными чайными глазами.
- Благослови, Господи, чадо свое!
Они вошли внутрь часовни. «Как странно, - думала Регина, - Церквушка из останков разбомбленных домов, русский старик из концлагеря, убитые еврейские спортсмены. Все на крови. Но кровь – и до, и после». Она проговорила про себя «Ave, Maria, gratia plena…», но, подумав, перекрестилась справа налево.
- Отче, а если я захочу стать православной, что мне сделать? – спросила она, выходя.
- Будь себе. Крещение едино.
- А имя?
- Узнает Господь и тебя по имени, как всех.
- Скажите, отче, а как вам Богородица являлась? Правда, что в огненном столбе?
- Пустое! Зачем Ей? Сказала только. А Ее слово – как и Божье, по нему и сделалось.
- Как же она, так вот просто вам и сказала?
- Так и сказала. Ты спроси – и тебе скажет.
- Не знаю. Мне, наверно, не скажет.
- Раз не веришь, то и не услышишь. Тогда и не спрашивай.
- А вас можно спросить?
- О чем, матушка? – старик задумался. -  Нет тебе нужды. Живи себе! Приняла чадо во имя Божье – радуйся, отдать придется – не убивайся. Лишнего не проси. Чужого не отнимай. Сердца слушайся, оно доброе. Жизнь проживешь – смерть тебя найдет. С Богом, добрый вам путь!
Старик Тимофей поклонился и перекрестил их на прощание, каждого и всех вместе.
На расспросы Жан-Батиста и Этьена Регина не знала что ответить. Так, сказала, ни о чем поговорили. А столба огненного не было. Сказки все.


***
Сказки, сказки. Жила-была девочка. Мама ее умерла. А папа женился на другой. Поэтому в то, что папа любит ее, девочка в один не прекрасный день верить перестала. И больше не захотела никому быть родной, даже бабушке, в комнате которой пахло плесенью и кислыми бинтами, промокавшими гнойной сукровицей на кривых бугристых ногах. Потом умерла и бабушка, а девочка ушла из опустевшей комнаты в коммуналке, куда глаза глядят. Девочка помнила из сказок, что именно на этом пути иногда встречаются принцы, но она давно уже не была маленькой. Ей уже пришлось узнать, какими инструментами выскабливают изнутри никому не нужную любовь и привыкнуть к простым желаниям мужчин. Она поняла постепенно, что нет смысла помнить о своем прошлом, что все подробности нужно забывать, а жить так, словно бы все начинается сегодняшним днем.
И тогда случилось чудо. Пришел человек, без сомнения – самый умный, добрый и сильный, и сразу среди других красавиц нашел ее. Будто давно искал. Почему?!
А он понял все, этот человек. Он угадал в ней такое же одиночество, которое сам тоже давно научился скрывать. Он знал цену той красоте, внутри которой спрятаны тайны страданий и боли. Он никогда не спутал бы легкие улыбки восторженны юных существ с тем глубинным, до самого сердца, сиянием лица, которым откликается на любовь много перетерпевшая душа. К тому же он любил страшные сказки востока, этот человек. А в них все непросто – вода в обжигающих песках пустынь ценнее бриллиантов и слаще меда, а бездны соседствуют с гордой неприступностью заоблачных вершин.


***
Графиня Регина некоторое время осваивалась с ролью аристократки, заучивая в каких отношениях мужнин род состоит с прочими знатными домами Европы, каким способом кого и когда поздравлять, как составлять ответы и приглашения. Впрочем, доводя до молодой жены, что этой скучной канцелярией пренебрегать не стоит, Жан-Батист выглядел неубедительным. Неужели раньше он все это проделывал сам, поинтересовалась Регина?
- Ну, в целом – да, конечно. То есть, я хочу сказать, что некоторые вещи пропускать вообще немыслимо. Но, видишь ли, я ведь немножко enfant terrible, и то, что прощалось юному спортсмену или вдовцу для семьи недопустимо. Так что тебе придется следить за этим более тщательно. К тому же, ты можешь подобрать себе секретаря. Пожалуй, займись этим в ближайшее время.
Она так и сделала. Как ни странно казалось ей поначалу нанимать человека всего лишь для написания писем, работы для юноши по имени Ксавье (что-то патриархально-крестьянское слышалось ей в этом имени) находилось все больше и больше. Вообще работой по дому с утра до вечера было занято восемь человек – Регина постепенно привыкала к такому порядку, сперва удивляясь, но все чаще вспоминая бабушкины слова: домашний труд никак не зависит от времени, на него потраченного. И результат не зависит - приходило на ум Регине. Постигая искусство управления домом, она во всем находила недостатки.
Правда, весь первый год они много путешествовали. Жан-Батист с наслаждением компенсировал своей жене годы, проведенные за железным занавесом. После возвращения из Мюнхена они просидели в Монако три недели – перевели дух и снова собрали чемоданы. На этот раз Регину ждало знакомство с Азией, непреходящей любовью ее романтического мужа.
Вся эта огромная юго-восточная часть материка, задвинутая за различимые округлости глобуса и заселенная народами, как общага лимитчиками, всегда представлялась Регине краем света. Возможно, интересным в силу известной экзотичности, но не таким уж необходимым в миропорядке и никак на него не влияющим.
Жан-Батист придерживался мнения прямо противоположного.
- Центр мира – там, - уверенно объявил Жан-Батист. – Если ты этого не понимаешь, значит, не понимаешь ничего. Пока. Сколько людей, по-твоему, живет в Европе? Сто пятьдесят миллионов примерно? Всего лишь. А там – два миллиарда! Половина населения Земли! Уже хотя бы поэтому, они могут нас вообще не иметь в виду. Они, собственно говоря, почти так и делают. А есть еще тысяча причин, по которым мы, в сравнении с ними – пустое место. Ладно. Позже сама увидишь. К тому же, я тебе еще столько всего расскажу!..
Планируя для Регины последовательность впечатлений, Жан-Батист назначил первым пунктом Сингапур.
- Ты знаешь, как живут львы? У них большие семьи, патриархальные, как весь восток. Царь владеет территорией и всей семьей. Львицы охотятся для него и рожают детенышей. А он лениво лежит и царствует. Притом, первым съедает лучшие куски добычи. А самки и дети терпеливо ждут, пока он насытится, и доедают после лишь то, что остается. И так продолжается, пока не вырастет молодой львенок, способный свергнуть папу. Он убивает его или прогоняет умирать. Присваивает все папино хозяйство, вместе с женами и сестрами, братьев, впрочем, загрызает, словом – все царство. Может и на чужое покуситься, если силен. И все возвращается на круги своя. С новым властелином, но с тем же укладом. Правда, здорово?
- Жуть! Ужасные звериные нравы.
- Звериные, любимая. Это обстоятельство освобождает их от моральной оценки.
- В Сингапуре много львов?
- Ни одного. И никогда не было. Кроме того единственного загадочного, что привиделся индийскому принцу. Кажется, он выглянул из зарослей, когда принц ступил на берег.
- Как же он мог выглянуть, если их там нет?
- Ну, возможно, вышел встретить коронованную особу. Чтоб показать, кто здесь хозяин. И принц назвал остров Островом Льва. То есть, собственно, Сингапуром. Что, видимо, и требовалось.
- Кому требовалось?
- Льву, я думаю.
- А, ну тебя!..
- Возможно, нам.
- А нам-то зачем?
- Чтоб знали. С кем имеем дело. Ну, что ты смеешься?  Думаешь, твой муж – болтун и шутник? Ничуть! Все очень серьезно. А льва, между прочим, еще раз видели. Притом, многие. Но уже – в море. Лев этот оказался с рыбьим хвостом.
- И с крыльями. Там, кажется, опиумный мак растет?
- Без крыльев, любимая. А также без рогов и копыт. Однако, видишь ли, в чем дело, дорогая: до этого явления Льва народу Сингапур ежегодно подвергался всяким разрушительным стихиям. И это, кстати, документально подтверждается. А после того дня, когда Морской Лев пообещал острову защиту, там уже лет пятьсот стоит исключительно хорошая погода.
- Прекрасно. Я обожаю хорошую погоду. Особенно, если ее устанавливают навсегда. А, все-таки, что мы, по-твоему, должны знать о тех, с кем имеем дело? Что они вне пределов человеческой морали?
- Твой ум я угадал со второй секунды. Первая прошла в переживании шока от твоей красоты.
- Коварный льстец! Лесть – твое главное оружие в покорении женских сердец. И не вздумай изворачиваться, я давно тебя раскусила!
- Какое же это оружие, любимая? Это – белый флаг! Я поднимаю его, чтобы быть не убитым, а взятым в плен. Кажется, удалось.


***
Сон, которым первая русская красавица Европы, кутаясь в плед, тщилась побороть ужас пятнадцатичасового перелета, оказался беспокойным и странным. В серебряных облаках ей виделось лунного цвета тело парящего Боинга, словно бы застывшее в бескрайности пространства. Потом возникал вокруг черный океан, выбрасывающий гигантские волны, они начинали вращаться, закручиваясь воронкой, почти обнимающей самолет.
Очнувшись, Регина находила себя в разложенном кресле слабо освещенного салона, все вокруг била дрожь. Улыбающаяся девушка повторяла чьи-то слова о ремнях и турбуленс.
Затем явь снова смешивалась со сном – мимо проходили какие-то люди, она следовала за ними, опять оказываясь в ночном небе, но уже совершенно одна. Кольцо небесного горизонта светлело и гасло, то опускаясь в бездну, то поднимаясь в зенит. Внизу, совсем близко, появились волны, растопыренными лапами прыгающие к ее ногам. Она присмотрелась: вслед лапам ныряли спины, звенящие стальной чешуей. Одна спина разогнулась, застыв огромным вопросительным знаком, и обнаружила голову льва с седой пенной гривой.
Морской Лев поднялся из океанских вод, ударил хвостом и приказал волнам лечь. Вода замерла, отдышавшись мелкой рябью, и на ее равнине встал высокий остров. В лучах гаснущей предрассветной луны спящий Сингапур не увидел своего Хозяина. Сотнями лет, не находя достаточных причин, он не показывался обитателям своего острова, и они перестали ждать. Оглядев сонное пространство беспокойного Сингапура, и найдя его в привычном порядке, Мерлайон, прежде чем погрузиться снова, ударил серебряным хвостом по водной глади, рассыпав бриллианты брызг. Регина проснулась.


***
«Доброе утро, принцесса! Доброй ночи, принцесса! Да, принцесса!» - непонятных лет тощий горничный с нагрудным знаком «Али» ничего больше не произносил, постоянно кланялся и улыбался. Регина поначалу пыталась обращаться к нему с просьбами, но поняла, что он ни слова не понимает по-английски. «Да, принцесса!» - откланивался он в ответ на любую фразу и исчезал. И сразу же к ней в номер звонили из рецепции, нежный девичий голос интересовался, чем нужно помочь мадам.
- Они приезжают сюда на заработки из Малайзии или Таиланда. Что ты хочешь, он всю жизнь прожил в какой-нибудь Богом забытой деревне, какие там языки!
- А почему он называет меня принцессой? Тебя же он принцем не зовет?
- Кажется, мне он сказал «сир». Впрочем, я не расслышал. Наверно, снимающие этот номер могут показаться ему даже богами.
Из окон был виден почти весь Сингапур. Странный город, поднявший свои небоскребы над колониальными полудворцами и рядом маленьких старых домиков вдоль реки, похожий проспектами на все столицы мира, а задворками – на московские районы хрущевок. Нашедший в себе место для микро-Индии и микро-Китая, но неправдоподобно чистый, словно музейная экспозиция. Людный, но спокойный вечерами, днем Сингапур оставался совершенно пустым, будто вымирал для удобного просмотра туристами, топтавшимися на небольшом пространстве бухты между сэром Раффлзом «черным» и сэром Раффлзом «белым».
- Никакой он не банановый, и никакой не лимонный… - пробормотала Регина, осознавая обман.
- Как ты сказала?
Она объяснила, пропев по-русски.
- Да. Увы. Должен признать, что этот молодой лев уже загрыз своего отца. А что там дальше в песне?
Регина перевела, как смогла.
-  Александр Вертинский. В некотором смысле – русский шансон. Не помню точно, но, по-моему, он жил здесь в первые годы эмиграции.
Жан-Батист загрустил.
- Значит, он видел настоящий Сингапур, с которым ты, увы, уже не познакомишься. Раньше весь город был огромным портовым рынком. С запахами и мусором, борделями и опиумными курильнями.
- А сейчас нет опиумных курилен?
- А сейчас даже за намек на это – смертная казнь.
- Ну, вот. Навели порядок, стало быть.
- Да, - согласился Жан-Батист, не меняя выражения лица.
- Ты недоволен? Исчезновение опиума и борделей так огорчило тебя?
- Не знаю. Конечно, мы, европейцы, хотим видеть в Азии совсем не то, что Азия видит в себе сама…
- А ты не знал этого? Я хочу сказать… Послушай, вот что я хочу сказать: когда вы придумываете себе других, русских или японцев, когда вы представляете их себе прекрасными или отвратительными, ну, словом, такими, как вам удобно когда нужен образ в романном сюжете, неужели вы настолько глупы, чтобы верить в собственные фантазии о них? Понимаешь, о чем я? Предположим, нужен персонаж, а вместо того, чтоб его описывать и объяснять каков он есть и почему, достаточно бывает сообщить о нем, что он – русский дикарь из Сибири или уроженец центральной Африки, или китаец, что ли. Национальность – как знак. Предполагается, что читатель все остальное поймет без лишних слов: как этот тип тайком варит на своей парижской кухне яд кураре или выпивает бутылку водки одним глотком, чтобы согреться голым в сугробе. Разве не так? А если нужна красивая и таинственная девушка, значит она – азиатка. Я не права?
- Возможно. Даже, скорее всего, права, - Жан-Батист растерянно улыбнулся. – Я – как все. Я люблю таинственных азиаток. И сейчас у меня такое чувство, будто вместо прекрасной загадочной девушки, которую я ожидал увидеть, обнаружил перед собой не менее загадочного убийцу со стальными мускулами и глазами.

На малайских и таиландских островах Жан-Батист показал жене «уходящую» Азию. В прибрежных отмелях, отвоеванных у мангровых зарослей, на обочинах непролазных лесов с гигантскими секвоями, цветными певчими птицами, змеями и летучими белками жалкие люди тоскливо вглядывались в лица пришлых иноземцев. Они ловили рыбу и жгли уголь в полусферических печах. Или просто сидели с худыми младенцами на руках в окружении детей постарше, босоногих и грязных. Они спокойно смотрели перед собой. Жизнь проходила мимо них как картинка в синематографе, ничем не задевая и ничего не меняя в их судьбе. Дети иногда умирали. Уголь увозили торговцы, чтобы доставить его в супермаркеты  Сиднея, Парижа и Лондона для барбекю. Звери, птицы, рыбы и заросли оставались на месте. На островах строились дорогие отели. Виллы на сваях в индокитайском стиле походили на местные жилища не больше, чем «Боинг» на этажерку братьев Райт.
- Прекрасная и загадочная азиатская девушка могла быть отчаянно несчастной. Но именно это вас в ней не интересовало, - сказала Регина мужу. – «Запад есть запад, восток есть восток, и вместе им не сойтись никогда».

Была ли несчастной или, напротив, счастливой кореянка по имени Лиан, Регина так никогда и не узнала. Она лишь однажды видела ее среди белых камней взбирающегося на гору кладбища. До самой ли смерти Жан-Батист утолял свою страсть к восточным сказкам, или сама Азия всего лишь пришла оплакать его в образе одной из многочисленных возлюбленных – с того момента Регине уже было все равно. С сердцем Жан-Батиста умерла для нее и опиумная тайна Востока, как умирает во французском языке звучание иноплеменных имен.


***
Всегда зная о значительном количестве прибывающих в Париж иммигрантов с востока, Регина долгое время ничего не думала о них и даже почти не замечала, впрочем, считая их вполне себе подобными: каждый, по ее мнению, волен был искать счастья в чужих благополучных краях.
Но семья турчанки по имени Адиля, ставшей матерью единственного наследника рода Валь-ди-Торе-Фоссано, канула в безвестность, породив тем неясные размышления Регины на означенную тему. Из слов Жан-Батиста следовало только, что разрыв его первой жены с семьей произошел гораздо раньше их знакомства и означал буквально смерть неверной дочери, исполнившуюся потом некоторым промедлением проклятия. Куда делись эти люди, неизвестно чего искавшие на земле Французской Республики и что нашедшие в своем неколебимом стоицизме, осталось тайной. С тем большим любопытством стала Регина вглядываться с тех пор в смуглые лица этих «иных».
Сначала, кажется, «они» были в основном мужчинами, нанимавшимися на тяжелые работы, живущими тесными коммунами в маленьких квартирах дешевых кварталов и неизменно уезжавшими на родину, временно или навсегда – тратить заработанные гроши. Но с некоторых пор все больше женщин в темных одеждах и с замотанной головой, беременных и обвешенных детьми почти неразличимых возрастов появлялось на улицах Парижа. Эти уже не уезжали никуда и, похоже, вообще не собирались никогда и никуда возвращаться.
С удивлением узнала она однажды, что в Париже больше двух десятков мечетей, и что строятся новые, поскольку гражданам Франции, верующим в Аллаха, катастрофически не хватает молитвенных мест. Потом выпуски новостей сообщили еще об одной проблеме: общеобразовательные школы, запрещавшие девочкам появляться в классах в мусульманском платке, подверглись атакам обвинений в нарушении свободы вероисповеданий. Все это озадачивало. Всякий раз, встречая такую семью, Регина думала: вот так, наверное, выглядят люди, способные проклятием убить собственную дочь и, не глядя отказаться от абсолютного сокровища – Этьена.
Она ничего не знала о в чем-то особенно авторитетных мусульманских общинах Лондона, ничего не думала о турках в Германии, пока однажды не возникла шумиха насчет какой-то беллетристики. Экраны телевизоров показывали Англию, Йоркшир, но вопреки всякой логике соответствия действия месту, бесноватая улюлюкающая толпа бросала в огонь книги, а голос за кадром пояснял, что проводится акция по уничтожению сочинения некоего Рушди, уличенного в богохульстве.
Уже с комментариями Жан-Батиста Регина поняла, наконец, что тегеранский религиозный лидер аятолла Хомейни издал фетву – закон для всех мусульман мира – приговорившую автора безбожной книги к смерти.
Он не имел права так делать, задумавшись, добавил Жан-Батист: Европа – не территория ислама! А, надо заметить, в подобных вопросах Жан-Батист разбирался.
Ровно на следующий день, а это была середина февраля, советские войска перешли обратным маршем мост на границе с Афганистаном. Закончилась последняя бесславная война России на чужой земле. Россия, так долго уже не называвшаяся собственным именем, казалось, готовилась возвращаться к себе. Но никому уже не было до этого дела.
Подобно старой тетушке Жан-Батиста в ее доме на Лазурном берегу, дряхлеющая аристократка Европа уже мало интересовалась беспорядками, происходящими вне родных стен. Ревниво озабоченная точностью исполнения обязанностей бедной компаньонкой-сиделкой, а еще более – ее молодостью и красотой, она не желала замечать очевидного: в ее доме иная жизнь непреодолимым законом времени уже вступала в свои права. После пышных и скорых уже похорон наследство ее будет поделено жадными и веселыми непрямыми наследниками, его материальная часть пойдет на устроение их интересов, а всякий хлам, которым сочтут черно-белые фото и коробочку с письмами и засушенным цветком между страниц безжалостно выбросят. Красавица выйдет замуж или как-то иначе, по-своему, устроит свою судьбу и навсегда забудет «благодетельницу», за которой выносила ночной горшок и чистила вставную челюсть.
- Что ж, - улыбнулся Жан-Батист, заметив тревогу на лице жены. – К Сент-Эсташ и Сакре Кер они со временем смогут пристроить минареты. Как думаешь, они согласятся оставить нам Нотр Дам, хотя бы в качестве музея?


***
- Мамуля! Я вина французского купил, давай выпьем? – объявил Максим с порога, доставая бутылку.
В кухоньке было тепло, печка прогрела. Мама нажарила картошки с домашней колбасой, нарезала помидоры, открыла банку огурцов.
- Подойдет? Чем его закусывают?
- Его не закусывают, мамочка. Им запивают.
- Кислое, - отглотнула мама - Дорогое?
- Среднее.
- Хочешь, я наливочку достану?
- Потом, потом. Ты попробуй сначала.
Мама уселась напротив, подперев рукой щеку.
- Три дня в одной рубашке ходишь.
- Я постирал, ма. У Тамары машинка с сушкой. Можно не гладить.
- Погладить все равно лучше. Может, грибочки открыть? Хлеба еще?
- Сиди, ма. Не надо ничего. Давай, поговорим. Расскажи, как ты тут. Скучаешь?
- С соседкой познакомилась, с Галиной Матвеевной. Да, я говорила тебе уже. Не скучаю, но и рассказать нечего. Полочку, вон, прибила.
- Мамуль, ну, полочку я мог бы и сам, зачем ты?
- Отдыхай, ты и так устаешь. Что у тебя там на работе?
- Что там может быть, нормально все. Не переживай.
- Как не переживать? Мне не о ком больше. Ночью уезжаешь, ночью приезжаешь. Забегался совсем. Похудел.
- Завтра высплюсь. Наливай, посидим подольше. Я соскучился.
- Тогда, я наливочки, лучше! – мама достала из шкафчика бутылочку и налила себе. - Давай! За тебя, сыночка!
- За тебя, мамочка! Ты у меня – самая золотая, я столько лет по тебе скучал. А теперь мы всегда вместе будем, за тебя!
Мама выпила и налила себе снова.
- Что тебе со мной всегда быть? Тебе девушку надо найти, жениться. А мне бы – внуков. Вот так было бы хорошо.
- Может, напьемся, ма?
- Думаешь? – мама заулыбалась. - А – давай! Раз не рано вставать…
Они «чокнулись», Максим предупредил, что – до дна!
- Мам? А почему ты замуж не вышла?
- Ой, сына, разве такое спрашивают у матери?! Такое не объяснишь.
- А ты попробуй. Я пойму, я взрослый.
Она задумалась. Давно уже взрослый. Ее сыну уже почти тридцать. Так много лет прошло с того дня, когда молодой красивый капитан с семьей прибыл к месту прохождения службы в городок из нескольких домов, которого никогда не было и не будет на карте Казахстана. Подруги-связистки бегали посмотреть на него, а потом шушукались: мол, а жена – так себе, ничего особенного. И ей рассказывали, что, прям – Оцеола, Гойко Митич, и глаза как у Риши Капура! Не знали – она увидела его первой, еще на станции. И даже разговаривала. У нее он спросил, как найти комендатуру. А она, позор какой, номера корпусов перепутала.
- Ты-то поймешь. Да, может, я не объясню. Так вышло.
- Мне знакомая одна говорит недавно: с мужем лучше. У нее муж – пьянчуга, никакой! Представляешь, а ей – лучше! Не врет, правда! Представляешь?
- Чего ж не представлять? Понятно.
- Что – понятно?
- Что ей лучше.
- И, что – все так?
- Многие так, сыночка.
- А ты?
- А я – не так. Ты не подумай, твой отец не пил.
- Знаю, я же не про него. А потом? Почему потом не вышла?
- Не особенно-то брали. Говоришь – взрослый. В те-то годы с ребенком!
- Все из-за меня, получается?
- Нет, ну, что ты! Из-за меня самой. Сначала еще долго не нравился никто. Потом годы ушли.
- Так никто ни разу и не понравился?
- Понравился один. Не получилось у нас с ним. Как-то, сначала получалось, вроде, но не получилось. Он бестолковый был. Голова – не для дела. Песни он пел красиво. Особенно украинские. Ту, что твой отец любил. «Нич яка мисячна, зоряна, ясная…» - затянула мама.
- «Выдно, хочь голки збирай…» - подхватил Максим.
Ночь за окном была темной, хоть глаз выколи – ни месяца, ни звезд. Светились редкие окна соседней пятиэтажки и доносился из тишины едва различимый стук поездов с железнодорожной платформы.
Мама пела негромко и разливисто. Максим старался подпевать тихонько, не заглушая ее красивый голос. Когда они допели и рассмеялись, налил снова.
- Что за знакомая? С мужем-пьяницей?
- На работе. Ты что подумала?
- Ничего не подумала. Спрашиваю. Ты молчком все, а я знаю, что у тебя девушка есть, Тамара сказала. Правда? Есть?
- Есть.
- Ну?
- Ну, есть.
- Познакомишь когда?
- Познакомлю. Не торопись.
- Расскажи хоть?
- Ее зовут Надя. Она очень хороший человек. Учится в институте, на втором курсе. В транспортном. На экономиста. Не знаю, что еще рассказать?
- Молоденькая?
- Девятнадцать лет
- Молоденькая. Девять лет, значит, - прикинула мама разницу. - Ну, это ничего, не страшно.
- Не страшно. Все – не страшно. Но что-то – страшно.
Мама насторожилась.
- Ты бы рассказал мне все, сыночка? Что не так?
- Все так. С ней все так. А «не так», может – со мной. Не знаю я, что рассказывать. Пока не знаю, мама. Разберусь и расскажу. Обязательно. Потом.
Она не стала расспрашивать. Понимала, что не все можно рассказать. Нет, Максим про отца, в общем-то, все знал. Все, что и другие знали – мама покойная, сестры.
Как уговаривали ее тогда не рожать! И он уговаривал. Плакал. Что ты делаешь, со своей жизнью, Катя, говорил! Что я с тобой сделал!..
***
Ничего не могла поделать с собой Регина, чтоб эту старуху, Наталью Андреевну, забыть. Да и просьба сентженевьевских обитателей казалась ей лишь формально исполненной одним простым посещением. Тремя неделями позже Регина собралась с мыслями и отправилась к Наталье Андреевне с повторным визитом, накупив по дороге всякой красиво упакованной еды и сластей к чаю.
Наталья Андреевна узнала новую знакомую и обрадовалась ей. Из гостинцев сразу выбрала зефир. На остальное глядя, задумчиво сказала:
- До революции не такие были коробки. С ленточками. Папа покупал у Елисеева на Невском рахат-лукум. А мама считала, что нужно жить скромно и не баловать детей сладким.
- Вы, разве, из Питера? – только сейчас, услышав про Невский, сообразила Регина.
- Да. Из Питера. Мы жили на Каменоостровском, там, где балерина Кшесинская построила себе дом. У нас была большая квартира, а сколько комнат – не помню, я тогда их не считала. Правнуку, вот, стала рассказывать, говорит: бабуля, не сочиняй. Думает, наверно, я из ума выжила. А я все помню. Комнату свою, шторы панбархатные. Двери были во-от такие! (Она показала рукой в потолок.) Помню кухню большую с печами посредине и трубой сверху, а рядом – холодную кладовую. Для продуктов. Мама пугала, что накажет за непослушание и туда запрет. А ты бывала в Ленинграде после войны?
- Бывала, - Регина снова удивилась и не решила, стоит ли объяснять, что до войны она никак в Ленинграде бывать не могла – не родилась еще. Во второю очередь она подумала, что не вполне уверена, какую войну имеет в виду Наталья Андреевна.
- Что же, осталось там что-нибудь?
- Осталось. Все осталось. И дом Кшесинской тоже.
Наталья Андреевна задумалась
- А я все думала раньше: как это большевики его, Питер, весь не разрушили совсем? Нельзя же было оставлять, чтоб напоминал?
- А вы… Вы ни разу не были там? Ни разу после… после Крыма?
Старуха отрицательно покачала головой.
- Сначала Соломон привез меня в Екатеринослав. А оттуда – в Москву. Нам две комнаты дали на Садовой, потом квартиру хорошую на Красной Пресне, там, где Трехгорная фабрика. Соломон домовитый был, хозяйственный. Не любил, когда в доме казарма голая, как у многих. Ковры у нас были, два кожаных дивана. Все он где-то доставал. Шелковые отрезы мне покупал на платья, панбархат, атлас. Ты, говорил, у меня будешь не хуже царицы! Ревновал как бешеный, а, все равно, любил, когда на меня заглядывались, соловел даже от удовольствия. Тогда как было: детей уложим, сами – в гости. Или – к нам полон дом. Пока Надя еще была жива, в Москве весело жили.
- Какая Надя? – спросила Регина, почти уже догадавшись.
- Надя Аллилуева.
Ну, точно. Еще - не легче.
- А где находилась ваша квартира в Питере? Вы адрес помните?
Наталья Андреевна безразлично мотнула головой, мол, нет.
- Я маленькая была. Мама умерла перед самой войной. А папа ушел воевать. Он прежде не военным был, но, говорил, что Еленевы всегда служили царю и отечеству, в трудные времена – с оружием в руках. А меня тетка на Волгу увезла, в Самару. Тетка тоже потом умерла. В Гражданскую. Тогда я уже была при папе. Вот, Дон помню. Таганрог. Недолго мы там стояли, а запомнила. Холодно очень было. И вода плохая, ее развозили в бочках, так она скверно пахла. Потом уже – Крым.
- В вашей питерской квартире теперь, конечно, коммуналка, - сказала Регина, задумавшись уже о своем.
- Она и не наша была. Доходный дом. Наши имения были в Самарской губернии.
- Наталья Андреевна, а не осталось у вас чего-нибудь памятного? Фотография, может, или письмо, вещь какая-нибудь..?
- Фотографии есть. Там, в комнате. Всей семьей на Кавказе в тридцать четвертом, Соломон с Якиром и Ворошиловым, мы с ним, с Молотовым и с Полиной. Еще детские и мой портрет небольшой, что в чемодан поместился. Вещей не осталось. Наш дом разбомбили. Мы с Гешкой вернулись из эвакуации – ровное место там. Ничего. Знаешь, мы когда в эвакуацию отправлялись, в сорок первом, суматоха, бежим… Я с баулом, Гешка с узлами, а там случилось что-то – не пойму, а люди все навстречу стеной давят и крик!.. Я Гешку свободной рукой тащу – сил нет, не опоздать бы. Прорываемся, и вдруг он как заорет!.. Тут только я перед собой глянула: дым, вагон разбитый - бомба попала, и люди убитые лежат. Кто целый, а кто – кусками. Мясо розовое оторванное, пол головы… Кровь. Гешка мой с тех пор никогда мяса не ел. Володя после фронта смеялся над ним. Телячьи, говорил, нежности.
Ничего не получалось. Кажется, вся память Натальи Андреевны осталась в тридцатых-сороковых и не пересекала в обратном направлении Перекопа. Никто она теперь несчастному сыну есаула Семилетова, никем не приходится его семье и нечего сообщать. Безымянный умерший в начале прошлого века ребенок никого ни с кем не связал, оставив пустоту на месте забытой любви.
Зря страдал есаул. Утерянная невестка его бытовала себе в благополучном браке с совсем чужим и чуждым человеком. Радовалась и страдала, рожала детей, гостей пирогами кормила на кожаных диванах. Смеялась их скабрезным шуткам. Танцевала с кем-то в шелковых платьях. Потом оплакивала мужа-еврея. Потом, как все, переживала войну, сына ждала, боясь похоронки. И ни дня за все годы не была той Наташей, дочерью полковника, которую помнил и искал есаул. Но обязательство оставалось, и что-то нужно было предпринять, что-то сделать такое, что порадовало бы старика Семилетова, чем-то связать обрывки прошлых жизней, обналичить смысл.
- А из дореволюционной жизни, Наталья Андреевна? Ничего не осталось? Хоть крестик нательный? Или иконка?
Наталья Андреевна покачала головой.
- Иконка! Смеешься? Голая я из лазарета вышла. Как родилась. А ты, что же, в Бога веруешь? Молодая же, странно. Ну да, вот же и крестик на тебе. Конечно, оно бы неплохо, если бы Он был. Как думаешь, а?.. Только, что же, Ему тогда не страшно на нас смотреть?

В третий раз, словно закидывая невод без особой надежды, как старик из сказки, Регина приехала в Тулу через неделю. Дверь открыл юноша лет пятнадцати и на ее вопрос ответил сразу:
- А Наталья Андреевна умерла…


***
Захарию считали чернокнижником. Все эти его склянки с ядовито-пахучими маслами, пряности и порошки, может и наркотики – никто точно не знал. Поселившись на Синае, Регина наняла его как массажиста, и, надо признаться, по весьма странной рекомендации.
Конечно, в первую очередь чертовщинки ему придавали глаза. Столь редкий цвет – карий с фиолетовым отливом – в любых земных краях встретишь нечасто. Второе – голос Захарии, мягкий и бархатный. Ну и, безусловно, страсть ко всяким снадобьям и зельям, ароматы, которыми этот маленький щуплый человек пропитался не хуже египетской мумии. И еще некоторые странности.
Захария говорил по-английски и по-немецки, хоть и немного, но абсолютно без какого бы то ни было акцента. Видимо, и по-бедуински так же. Он был араб, но иногда носил бедуинские одежды, и эти странные люди, живущие со своими верблюдами словно в позапрошлых веках, охотно принимали его за своего.
Вообще, людям свойственно преувеличивать таинственность, особенно, когда основания к тому очевидны. Кое-кто всерьез уверял, что Захария знаком со всеми наречиями Индии и умеет читать древние манускрипты, по которым составляет магические лекарства и вычисляет формулу философского камня бессмертия.
Но вовсе не эти народные фантазии способствовали той несомненной привязанности, что возникла между Региной и ее необычным массажистом.
Впервые приглашенный Захария колдовал над ее телом не меньше двух часов. И Регина, давно понимающая толк во всем, что касалось подобных процедур, не могла не оценить, что от ее неюной плоти он чудесным образом добился невероятного. Все в ней ожило внутренним глубоким теплом, кожа словно заново задышала, разогретая кровь соединила и оживила все, давно увядающее и разбитое, от кончиков волос и ногтей, до мерно стучавшего сердца. Накрытая простыней в полумраке комнаты Регина лежала, под пристальным взглядом Захарии, и ей не хотелось ни шевелиться, ни говорить. Через какое-то время первым заговорил он.
- Вы – очень красивая женщина, мадам.
Да, она это слышала от тысяч мужчин, и, кажется, на всех языках. Но слова Захарии ей понравились.
«Ах, да – ему же известен мой возраст, - догадалась, опуская себя на землю, Регина, - Он хочет сказать, что, для моих сорока четырех лет, я неплохо сохранилась. Что ж, это так и есть». Но уже произошло то, что произошло: Захария ей понравился, и она решила никогда не расставаться с ним, принимая этот неожиданный подарок судьбы с благодарностью. Захария, между тем, продолжая гипнотизировать ее сливовым взглядом, не спеша, добавил.
- Но ваше тело спит. Ему нужна любовь.
Регина насторожилась. Любовь? Неужели он решится ей что-то предлагать? Этого еще не доставало!
- Пусть оно спит и дальше. Ему незачем просыпаться.
Захария отрицательно покачал головой.
- Это невозможно. Оно умрет, мадам. Сон тела – смерть.
- Все тела смертны. К этой мысли надо привыкнуть.
Захария снова покачал головой, и Регина отметила, что перед тем, как что-то сказать, он всегда делает длинные паузы, как будто проговаривает сначала все в уме.
- Вам еще рано. Вы еще будете любить. Я знаю все, что нужно делать и все умею. Я больше не дам ему заснуть до того времени.
- До какого времени, Захария? Я – вдова. Мне сорок четыре года. Мое время давно прошло. Ты, возможно, волшебник, и после еще расскажешь мне о своих секретах. Мы, ведь, будем друзьями, да? Но волшебники тоже не могут поворачивать время вспять.
Захария заулыбался и согласно закивал головой, на манер восточной куклы-болванчика.
- Я вам многое расскажу, мадам! Но ваша любовь еще жива, мадам. Потому что вы – очень красивая женщина.
Он бредит, решила Регина. Но ее тело с ней не согласилось.


***
Регина слегка лукавила, говоря Захарии о смирении со смертностью своего тела. Никогда его состояние не было ей безразлично, разве что, на время она забыла о нем. Когда же горе улеглось и перестало съедать дни от пробуждения до сна, Регина с неудовольствием заметила, что отражение в зеркале стало ей неприятно.
Нет, она никогда собой особенно не любовалась, но и смиряться с новыми причинами для огорчений желания в себе не нашла. Поразмыслив над этим, Регина решила, что нужно постараться «все оставить, как есть», парадоксальным образом подразумевая под этим  сохранение своей внешности именно в прежнем виде, а вовсе не естественный процесс ее старения.
К счастью, к услугам женщин, обремененных деньгами более чем работой, имелось достаточное количество клиник. Наведя справки, Регина отправилась в одну из таких.
Швейцарская деревня на берегу маленького озера в горах не представляла собой ничего особенного – все привычно чисто и аккуратно, красиво и ничем не напоминает о тоскливой тяжести сельскохозяйственного труда, как в России. Разве что, мычание и блеяние всяких животных с самого рассвета, и почти полное отсутствие вечерней жизни намекали на то обстоятельство, что здесь люди тоже в основном работают, а не отдыхают.
Клиника доктора Гиртмайера походила на дорогой курортный отель, но надежно отгороженный довольно высоким забором, поросшим плющом. О клинике и докторе рассказывали чудеса, оттого, видимо, совсем уж удивительные, что недостоверные: в пользовании его услугами никто явно признаваться не хотел. Сам доктор Гиртмайер оказался суховатым и весьма энергичным человеком далеко уже не средних лет. Не особо разговорчивым, но и не молчуном, словом, никакого ожидаемого отпечатка таинственности.
После консультации доктор назначил Регине несколько процедур по телу, найдя его состояние почти удовлетворительным, а по поводу лица высказался более категорично. На его взгляд абсолютно необходимой представлялась блефаропластика, то есть, подрезание всех век и небольшая подтяжка по линии подбородка для улучшения контура лица. Поначалу Регина ужаснулась, но была несколько успокоена обещанием недолгой реабилитации и тем соображением, что такие операции уже давно не считаются серьезными.
- К вашему возрасту многим приходится делать круговую. Уверяю вас, даже в этом случае неспециалисту невозможно догадаться о вмешательстве по результату. Ваш случай намного легче иных. Вам повезло, у вас хорошая здоровая кожа, а это важно.
Регина поинтересовалась сроками полного восстановления. Ответ доктора прозвучал уже в менее уверенном тоне.
- Конечно, некоторое время будет сохраняться отек и многое зависит от его интенсивности. К тому же, протекание любых процессов абсолютно индивидуально. Могу только сказать, что некоторым удается возвращаться к привычной жизни и деятельности уже спустя неделю. И уж во всяком случае, обещаю, что в течение месяцев трех-четырех все будет только улучшаться. От себя же могу еще добавить, что не советую пренебрегать восстановительными процедурами, а потому оптимальным считаю ваше пребывание здесь в течение тридцати-сорока дней.

Регина подписала контракт и на третий день уже возлежала в палате на высоких подушках с туго перебинтованным лицом и заклеенными глазами. Потекли медленные бессмысленные дни, обещавшие превратить послеоперационную неделю в вечность. Особенно огорчала невозможность занять себя чтением. Даже смотреть телевизор оказалось проблематично – воспаленные глаза слезились, и их вообще было трудно открывать. В отсутствие иных развлечений приходилось слушать болтовню медицинской сестры Росы, итальянки, чей язык, казалось, был создан специально для выбалтывания секретов.
Удивляясь, как до сих пор не уволили такую болтушку, Регина, выслушивала  истории про носы и разрезы глаз, про то, как падают в обмороки, увидев себя в зеркале, некоторые нетерпеливые особы («И вы, мадам, не в коем случае не пытайтесь прежде времени на себя взглянуть!»), впрочем – все без имен. Здесь бывали всемирно известные актрисы, чья молодость и красота успели произвести впечатление на несколько поколений зрителей. Некоторые из них приезжают сюда ежегодно – конечно, не всегда оперироваться, чудодейственные мази и уколы доктора Гиртмайера совершают не меньшие чудеса, чем скальпель. Две постоянные клиентки доктора, жены очень влиятельных людей, например, ежегодно появляются в клинике именно в этом месяце, всегда вдвоем, они и сейчас сидят вместе в саду, а познакомились здесь, лет восемь назад. Вообще, клиентам не возбранялось знакомиться друг с другом, но, при желании, можно сохранить все в тайне, никто не увидит, как вы покидаете клинику в автомобиле с затемненными стеклами. Женщины иногда этим пренебрегают, мужчины – никогда.
- Здесь бывают мужчины? – переспросила Регина.
- Конечно, мадам! Артисты и политики. Одному президенту, даю вам слово, ни за что не видеть бы своего поста, если бы не доктор Гиртмайер! Природа дала ему лицо больше пригодное для деревенского выпивохи, вы наверняка знаете этого господина, но ни за что бы не догадались, как ловко доктор его подправил! И притом – как аккуратно! Ведь нельзя же было сделать так, чтоб родная мать не узнала! То есть, я хотела сказать, что ему нельзя было. Другим как раз, бывает, того и надо. Но их лиц не видит вообще никто, кроме самого доктора. Такие и уезжают отсюда в бинтах.
На третий день (казалось, прошла вечность!) доктор отклеил полосочки с век и произвел перевязку. Измученное давлением лицо и корни волос получили десятиминутную передышку.
- Можно посмотреть? – поинтересовалась Регина.
Прежде слов доктор ответил гримасой.
- Я бы не советовал. Впрочем, как я и думал, все идет даже несколько лучше, чем могло бы. Гематомы невелики. Швы подсыхают. Посмотрим. Завтра вымоем вам голову и возможно начнем небольшие процедуры по лимфодренажу. А глаза, на мой взгляд, просто великолепны. Но это – на мой взгляд. Тугая повязка пока мешает спадать отеку. Вот, капайте, сколько захотите, когда чувствуете в глазах резь или сухость. Это совершенно безвредная жидкость, по составу вроде натуральной слезы.

К пятому дню глаза почти восстановились в правах, и хотя Регина все еще не знала как они выглядят, жить со зрением становилось явно приятнее. На седьмой день после процедур разрешили походить без повязки около часа.
Регина вышла в закрытый от внешнего мира сад подышать прохладой горной весны. В саду никого не было. Очевидно, персонал клиники следил за тем, чтобы клиенты без особой надобности друг с другом не пересекались.
С десятого дня процедур становилось все больше, а повязку уже можно было снимать на несколько часов. И всякий раз Регина находила хоть полчаса для прогулки. Шла к концу вторая неделя.
Регина как раз проходила мимо ворот в сторону беседки, в которой собиралась присесть, когда появилась ее разговорчивая медсестра.
- Мадам, не могли бы вы пройти к себе?
- Зачем? – никаких процедур в это время не предполагалось, и Регина намеревалась не возвращаться в палату еще минут двадцать.
- Простите, но сейчас будет выезжать автомобиль, это, к сожалению, не возможно отложить, а по нашим правилам в это время никто не должен находиться во дворе. Но вы сможете вернуться сюда через пять минут, если захотите.
Не вслушиваясь уже в многословные извинения сестры, Регина направилась к крыльцу. Она слышала, как справа, из гаража, мягко прокатился Мерседес, тот самый, с затемненными стеклами, как открылись ворота.
А потом раздался взрыв и словно кто-то толкнул ее в спину.  Сестра закричала. Больше ничего было не понять.
Поднимаясь с колен, Регина потерла ушибленный о дверь лоб и увидела перед собой сидящую спиной к двери Росу с перекошенным лицом. Запахло гарью, воздух вокруг посерел от дыма. В воротах горел раскуроченный Мерседес и кто-то лежал с ним рядом.
Только спустя час в палате, куда Регину водворили сразу после происшествия, появилась заплаканная Роса.
- Карло погиб. Наш охранник. Хельмут, шофер, ранен, и весь сильно обгорел…
- А человек, которого вывозили?
Роса отрицательно покачала головой.
- Нет, Хельмут ехал в аэропорт встречать гостя. Полицейские говорят, еще повезло, что бак был почти пустой, а то его даже не успели бы вытащить, совсем бы сгорел заживо. Он всегда заправлялся по пути, если ехал один. У него семья, двое мальчиков и жена беременная третьим. И у Карло было двое…
Роса всхлипывала, утирая красный нос.
- Но что произошло? – спросила Регина, так до сих пор и не понимавшая причины ужасного события, свидетелем которого стала.
- Какой-то сумасшедший. Он тоже погиб. Зачем-то бросил бомбу. Полиция показала его нам и увезла. Никто его не знает. Какой-то сумасшедший азиат, ума не приложу, откуда он взялся здесь у нас и зачем это сделал.
- Азиат?
Роса кивнула и пожала плечами. Ничего более определенного она даже думать сейчас не могла.
Спустя еще примерно четверть часа в палату Регины явился сам доктор Гиртмайер.
- Мадам, сожалею, но полиция желает задать вам некоторые вопросы. Я предупредил их, что в момент взрыва вы находились в дверях спиной к воротам, и, тем не менее…
- Конечно. Я готова, хоть мне и нечего им сообщить. Скорее, кто-то мог видеть в окно гораздо больше, чем я.
Доктор неопределенно пожал плечами.
- Я видел. И что же? Уверяю, что рассказать могу не больше вас.
Регина скорее интуитивно, чем обдуманно, решила воспользоваться неожиданной готовностью доктора продолжать разговор – видимо, так проявлялось его смятение.
- Вы его видели, этого человека?
- Даже успел запомнить лицо. Но какой в том толк, если его тело и так досталось местным пинкертонам. Словесный портрет не потребуется.
- Он, что же, из местных жителей? – схитрила Регина.
- Нет.
- Ну, кто-то, вероятно, должен его знать, кому он, возможно, хотел отомстить? Разве полиция не опрашивает всех, кто сейчас находится здесь?
- Увы. Боюсь, это может стать большой проблемой для нас.
Еще бы. Бедный доктор Гиртмайер! Столь грубое нарушение конфиденциальности могло очень не понравиться некоторым его клиентам.
- Хотя, я уверен, - продолжил доктор, - что это ничего не даст их расследованию.
- Доктор! – постаралась как можно более легкомысленно улыбнуться Регина. – Не говорите этого полицейским в столь уверенном тоне! Они могут решить, что вам известны причины происшествия, и вы пытаетесь их скрыть!
- А что скрывать? Я уже сообщил им свои соображения. Видите ли, этот человек – мусульманский фанатик. Об этом говорит зеленая повязка на его лбу. А я, как всем известно – еврей.
- И что из этого? – пытаясь оценить правдоподобность такого объяснения, Регина в нем усомнилась и решила про себя, что доктор, видимо, страдает той фобией, что затаилась в душах европейских евреев, переживших вторую мировую войну. И еще тот ужасный случай на олимпиаде в Мюнхене тоже не добавил старому еврею житейского оптимизма, но… –  Зачем ему еврей, проживающий в Швейцарии? Они же воюют на Ближнем Востоке, да и там, кажется, нынче идут переговоры?
- Вот-вот. Полицейские считают так же.
- По-моему, они правы. Зеленая повязка?.. Какая-то глупая театрализация. Возможно, этот человек действительно обыкновенный сумасшедший.
- Возможно, мадам. Я сообщу полицейским о вашем согласии поговорить с ними. И вернемся к нашим обычным делам. Чем скорее они оставят нас в покое, тем скорее мы забудем об этом прискорбном событии.
Доктор направился к двери, очевидно, уже не желая продолжать неприятный разговор.
- Доктор! – окликнула его Регина. – Я думаю, вам давно уже не стоит опасаться повторения страшных страниц истории. Его не может быть.
Доктор остановился.
- Это вам подсказывает здравый смысл?
-Ну, наверное, можно сказать и так.
Доктор кивнул – самому себе, словно бы соглашаясь с ходом собственных мыслей.
- Я так и думал. Знаете, я не пророк, но одно я знаю давно и абсолютно точно. История человечества повторяется в главном. Сколько бы раз люди ни оказывались заложниками наступающего кошмара, они упорно двигались ему навстречу. Потому что здравый смысл подсказывал им, что такого не может быть.

Регина покинула клинику Гиртмайера через месяц. Забыть произошедшее там она не пыталась, напротив, часто обдумывала странное событие, свидетелем которого пришлось стать. Предполагая трагическую развязку финалом любой возможной личной драмы, может быть известной доктору, но скрытой им, она другой причины всему в своих соображениях не нашла.
Гиртмайер записал Регину на серию инъекций с поддерживающей терапией через год и настоятельно порекомендовал найти постоянного массажиста.
Отражение в зеркале стало удовлетворять ее вполне, и даже, кажется, как и было обещано, не меньше полугода улучшалось день ото дня. Никакого иного применения своей восстановленной молодости Регина не искала.
«Еще любить?» - мысленно улыбнулась она обещанию Захарии. Еще - к тому, что и так не прекращалось никогда? «Love’s not Time’s fool». Любимый Этьеном сто шестнадцатый шекспировский сонет.


***
«Надо любить молодых королей!»- повторяла Регина слова Жан-Батиста. Надо любить молодых королей. Они несбыточны и прекрасны. Они умирают раньше, чем разочарование смогло бы вступить в права. Женщины оплакивают их и стареют в одиночестве.
Когда в Каирском музее Регина вглядывалась в золотую маску Тутанхамона, выбирая ракурс, свободный от бликов шлифованного золота, ей казалось, что юный царь напоминает Этьена. Впрочем, как и загадочный баварский король Людвиг, на Тутанхамона не похожий ничуть. Ей стало казаться, что она забывает его лицо. А смотреть фотографии, оживлявшие не Этьена, а память, не хватало сил.


***
К занятию Регины фотографией все домашние относились уважительно. Кроме совместных семейных путешествий, она частенько ездила «поснимать». Хорошие снимки были сделаны ею при посещении родового замка в Пьемонте. С этим замком дела обстояли сложнее некуда – Регине так и не удалось понять, кому же он принадлежит: семье или Итальянской Республике? Ясно было только, что все заботы по уходу за этим историческим достоянием целиком лежат на графских потомках, а вот продать его не возможно в принципе. «Как собственное имя», - пояснил Жан-Батист, будто этого было достаточно.
Регина приезжала в Пьемонт и с Жан-Батистом, и с Этьеном, но чаще всего – с Ксавье, в основном, когда поездки носили дежурно-деловой характер. Привезенные оттуда снимки Жан-Батист оценил – он был приятно удивлен тем, что она смогла увидеть и уловить дух места, обычно скрытый для постороннего взгляда.
- Кстати! – вспомнилось ему. – А те, из свадебного путешествия? Кажется, и там попадалось, на что посмотреть?..
Коробки, тут же доставленные Ксавье из библиотеки заняли просмотром остаток дня. Увы, пленки, по мнению Жан-Батиста хранились неправильно и отпечатки с них сделаны были кое-как, но посмотреть, действительно было на что. Даже ни малейшего преставления не имея о профессиональных уловках цветоизвлечения, Регина ухитрялась ловить специфическую палитру в ее натуральном виде. На осенних снимках воздух загустевал рыхлыми оттенками, смертельная бледность желтых листьев уступала сырому трагизму сохнущих коровьих шкур. Камни старинной кладки крошились на глади глянца, до значительности высушивая лицо, возможно, вполне благополучного старика-туриста.
Жан-Батист то довольно цокал языком, то качал головой раздосадовано.
- А, пожалуй, можно сделать выставку, - то ли удивился, то ли спросил он сам себя, наконец.
- Да! – согласился Ксавье, слишком поспешно и слишком горячо.
Жан-Батист, секунду помедлив взглядом на лице юноши, перешел к практическим рекомендациям: пройтись внимательно по снимкам сингапурским и пока еще продолжать работать было просто необходимо – для полноценной выставки материала явно маловато. Дальше – нужно начинать работать профессионально, самодеятельность одаренных натур – одно из главных зол в мире. Есть хорошие книги по мастерству и еще… да, пожалуй, стоит созвониться с одним давним приятелем, он сможет научить некоторым необходимым вещам. И тогда, может быть уже через три-четыре месяца, можно будет заняться устройством выставки. В мечтах он уже перебирал известные галереи из числа самых заметных, прикидывал, кому заказать анонсирующие статьи, а кого пригласить дать отзывы… Не более чем через четверть часа шкура неубитого медведя представлялась уже вполне выделанной и готовой производить впечатление на бомонд, хоть приглашения рассылай.
- А вам, молодой человек, я бы посоветовал не сдерживать свои восторги талантами моей жены. Женщины, правда, более ценят поклонение своей красоте, нежели уму и прочим качествам, но восхищение, в любом случае, влияет на них благотворно.
Притихший Ксавье медленно розовел под заинтересованным взглядом мадам. Она понимающе улыбнулась.
- Граф шутит. У него скверная привычка забавляться, смущая других.

Отчасти так оно и было. Жан-Батист, возможно неосознанно, поддерживал свое личное любовное чувство к Регине тем вожделением, которое ловил во взглядах посторонних мужчин. Зная наизусть, какими уловками ее прирожденное хищное кокетство пожирает очередную жертву, он обожал этот процесс наблюдать.
Впечатление первых минут могло быть разным: кто-то ошеломленно застывал и немел от неожиданной красоты молодой графини, кто-то спокойно и цинично оценивал, большинство обозначало лицом и фигурой известную заинтересованность. Никто, разумеется, не оставался совсем безразличным.
Дальше шла игра первых трех улыбок Регины. Вот уж улыбаться она умела искренне, будто широко раскрывая всю душу навстречу собеседнику, у которого не оставалось шансов сохранить безучастность. На этой стадии, по определению Жан-Батиста, в любом мужчине загорался робкий огонек.
Безусловно, тоже замечая это, пусть не умом, но всей натурой, Регина тогда слегка тушевалась, словно бы мягко отступая, словно бы не желая никакой своей женской победы. Это действовало безотказно: через десять-пятнадцать минут несчастный уже ровно настолько верил в собственную неотразимость, что позволял себе увлечься наступлением.
Дальнейшее происходило постепенно и неминуемо. Регина совсем складывала оружие, безошибочно угадывая свою уже полную власть над жертвой и смиренно винясь в том уроне, который нехотя нанесла живой человеческой душе, совсем не нужной ей в качестве трофея. А уловленный в нечаянные сети как раз в это время взлетал искрой над пожаром собственного сердца, и взор его туманился вожделением.
Сколько бы раз ни повторялась эта мистерия, Жан-Батист находил в ней истинное удовольствие, иногда только задавая себе вопрос: насколько бессознательным или, напротив, осознанным было поведение Регины? Любой ответ никогда не подтверждался до конца.


***
Влюбленность в хозяйку деревенского мальчика Ксавье Жан-Батист мог бы и не заметить – не та высота для полета сверхзвукового лайнера. Но Регина, все чаще оставляемая мужем в одиночестве, даже без Этьена – уже школьника, находила общение с секретарем все более приятным. Юноша, можно сказать, вполне был хорош собой, и, что тоже важно, казался несправедливо несчастным – женское сердце не пропускает таких сочетаний. Часами она теперь болтала с ним обо всем на свете, уже не чувствуя препятствий в своем французском. Восторженные глаза Ксавье теперь сопровождали ее по жизни. Иногда он словно бы застывал, опуская взгляд – для Регины не было тайной, какие чувства в это время смерчем кружили его бедную голову.
Розарий зацвел. Регина думала о том, стоит ли ждать возвращения Жан-Батиста и Этьена еще целую неделю здесь, в Монако, или съездить куда? И не развлечься ли сегодня вечером в Монте-Карло, а может, просто прогуляться в Экзотическом саду? Жара одолевала ленью, никакой деятельностью себя занять не хотелось. В руках Регина держала давно открытую на одной странице книгу, а вслух болтала что-то о навязчивости запаха роз и еще что-то: слова слетали с губ, в голове не отметившись.
Ксавье, казалось, понимал в эту минуту только про розовый дурман, но дышал он близостью Регины, опьяняясь каждым вдохом. Он и сам не понял, почему опустился на колени перед скамейкой, взял ногу Регины и начал пальцем стирать пыль с переплетенных белых ремешков ее босоножки, с перламутрового лака ногтей. Регина замолчала, рука ее сама потянулась к его голове. Ксавье прижался к этой руке щекой, потом губами, беззвучно шептавшими имя.
- Ксавье! – опомнилась Регина. – Не надо…
Но больше ей было нечего сказать.

К приезду Жан-Батиста ей удалось убедить себя, что ничего, в сущности, не произошло.
Но плоть не полностью подчинилась в этом рассудку, плоти не было никакого резона отказываться от утоления извечной жажды новой нежностью. И только сейчас стало заметно, что совсем недавно Регина казалась чуть ли не сохнущей от жары и скуки. Теперь же, как после долгожданного ливня жаркий полдень, она источала в пространство манкий призыв, обманно притворившийся ароматом садового розария. В глазах ее, кроме того, дрожали те самые зеленые искры. Метаморфоза, словом, не могла остаться не замеченной.
- Наша Регина сегодня что-то особенно хороша, ты не находишь? – спросил Жан-Батист сына, все еще теряясь в поиске благотворного источника.
- Регина – всегда самая красивая! – довольно заметил Этьен.
- Ты, наконец, вышла из затворничества в наше отсутствие? Неужели, решилась играть?
Регина ответила отрицательным жестом.
- Напрасно. Чем же ты занималась?
- Так. Читала.
- Надеюсь, по-французски?
- Пыталась. В том числе. Знаешь, увы – мне это недоступно. Кроме, разве что, стихов. Перечитывать классиков, вреде бы и смысла нет, а современные меня раздражают лапидарной уличной фразеологией. Если уж на то пошло, Ксавье иногда выражается куда интереснее.
Произнося имя Ксавье, Регина незаметно для себя поддавалась тому постоянному опьянению, что всегда связывает тайных любовников, заставляя их невольно выдавать себя.
- Ну-ну. Что ж, тетя Амели останется в восторге от твоей манеры изъясняться языком девятнадцатого века. Только, прошу тебя, не вставляй в разговорах с ней фразочек от Ксавье. Только с ней, с остальными – сколько угодно. Сойдет за оригинальность.
- На что ты намекаешь? – Регина неосторожно взволновалась.
- Ни на что, что можно счесть оскорбительным, уверяю тебя, - Жан-Батист с удивлением отметил, что где-то здесь – «горячо».
- Ксавье, конечно, недостаточно образован, но разве это позволяет считать его человеком низкого сорта?
- Разумеется, нет. К тому же, его образования вполне хватает, чтобы писать без ошибок.
- По-твоему, только в этом его предназначение?
Жан-Батист промолчал не меньше минуты, хотя совсем перестал жевать, даже отложил прибор.
- А в чем, по-твоему?
Это была ошибка. Та самая, тривиальная ошибка, которой увлеченные женщины совсем не замечают, выдавая себя уже с головой. Не чувствуя и не понимая этого, поскольку неопытные чувства всегда заняты единственным переживанием, Регина продолжала разговор.
- Ксавье одаренный мальчик. В нем впечатлительная натура, но обстоятельства жизни не позволили ему развиться. Он с детства работал на ферме отца, а сельский труд, между прочим, не оставляет времени для тонкостей в образовании. Он и сейчас вынужден работать, всего лишь для продолжения своей учебы. Тебе не приходило в голову, что не всем хватает денег на жизнь? Допустим, он не эстет, его не научили различать постмодернистские нюансы современного искусства. Ну и что? Порой они того и не стоят. Зато, он многое понимает, и многое способен восполнить своими природными качествами. А насмехаться над его происхождением – недостойно.
Все время, пока она говорила, Жан-Батист смотрел на Регину в тяжелеющем раздумье. Потом еще помолчал и предложил Этьену, давно уже поочередно переводящему туда-сюда недоуменный взгляд, пойти к себе и созвониться с учителем музыки насчет уроков на неделю вперед.
- Регина, - начал Жан-Батист, когда Этьен удалился. – Среди тех, с кем тебе приходилось общаться, попадались люди действительно совсем незаурядные. Боюсь ошибиться, поскольку специально не замечал этого, но, кажется, все когда-нибудь бывали объектом общих шуток. Никто из нас, видишь ли, не назначен священной коровой и у всех есть недостатки, которые вполне позволительно находить забавными. Разве не так? Позволь узнать, ты именно бедность считаешь индульгенцией или крестьянское происхождение Ксавье?
- Оставь в покое его происхождение! – вспылила Регина. – Я тоже не могу похвастаться предками с девятого века! И мне надоел этот пренебрежительный тон аристократа, поучающего неразумных плебеев!
- Дорогая, это потомки будут не у каждого, а предки, уверяю тебя, были у всех.
Регина схватила со стола чашку и швырнула ее прямо в лицо едва успевшему уклониться Жан-Батисту. Чашка разбилась о раму портрета одного из прадедушек.
- Тебе нужно сейчас собрать здесь всю прислугу, или обойдемся без Ксавье?
Регина прикусила губу и молча заплакала. Жан-Батист раздосадовано выдохнул утробное «ох!» и закрыл глаза и лоб ладонями, упершись локтями в стол.
- Так! Понятно…
«Что – понятно?!» – хотела выкрикнуть Регина, но слезы перекрыли путь словам.
Привыкнув к ее спокойному, даже безразличному иногда отношению к сексу, Жан-Батист забыл о том, что хорошо и давно знал: как легко это безразличие и спокойствие нарушается любым новым чувством. Скука привычки иссушает женщин, тем сильнее, чем сами они незауряднее. Любящие жены увлекаются проходимцами, королевы – юными пажами… Даже Пьемонтский замок знал, верно, сотни таких историй. Регина нуждалась в поклонении, нельзя было позволить вырасти в ней жажде ответа на него.
- Прости меня! Это я виноват! Мне давно надо было сообразить, что тебе одиноко. Прости меня, любимая! – он потянулся к ней, будто хотел сократить расстояние. – Не плачь! Пожалуйста, не плачь!
Регина, спохватившись, вытерла слезы, но ничего не отвечала. Она недоумевала, как из ничего мог случиться такой ужасный разговор и что именно понял Жан-Батист благодаря ее постыдной глупости.
- Ничего не говори сейчас! И вообще никогда больше об этом не говори. Ничего не было! Ксавье пусть уедет. Дай ему денег на учебу и пожелай удачи. Надеюсь, он не болтлив и не окажется одним из тех, кто делает себе имя на продаже светских сплетен газетчикам, - Жан-Батист подошел и поднял жену за плечи, прижимая к себе. – Ты ошиблась, родная. Это от тоски. Мальчик этот – пустой. Ты придумала его, наполнила его образ собственным содержанием. Тебе надо любить молодых королей - гениев и героев, а не тех, для кого встреча с тобой останется единственным стоящим событием всей жизни.
Уткнувшись мокрым носом в ключицу мужа, Регина прижалась к нему изо всех сил, чувствуя как большие и теплые ладони укрывают и защищают ее. «Забыть! Все нужно скорее забыть!» - сказала себе Регина, но неожиданно вспомнила в тот самый момент, что уже несколько раз мелькало в разговорах имя некой кореянки Лиан.
И будто бы даже один из приятелей Жан-Батиста, говоря о ней, явно намекал на что-то. Собственно, на что? По какому поводу ее муж может проводить время с девушкой азиатского происхождения? И точно ли так на самом деле звучит имя кореянки? Впрочем - отчасти успокоилась она - пожалуй, это хорошо, что Жан-Батист не произносит его иначе, в родной транскрипции.


***
Одно время, еще до Синая, Этьен взялся донимать ее: почему да почему, Регина, ты не любишь свою страну? Сначала она отмахивалась чем-нибудь, вроде: моя страна – Франция, но Этьен не отставал. Однажды ответила уже полусерьезно, что вообще не уверена, что страну можно любить.
- …Хороший встречный вопрос есть: «как теперь любить Россию, с Нахичеванью или же без нее?»
- С чем? Что такое «Нахичевань»?
- Местность на Кавказе. Цитата. Это о том, что территорию любить невозможно.
Этьен задумался.
- Но, может быть, дело не в территории? Может, у страны есть душа? Или лучше – образ. Может, его надо любить?
- Что значит «надо любить»? Разве любят потому, что надо? А образ?.. Может и образ. Но образ Советского Союза мне никогда не нравился.
- Почему?
- Ты спрашиваешь просто так! – Регину зацепило. - Ты знаешь прекрасно, почему!
- Не сердись. Я понимаю. Но все прекрасное, что есть в идее социализма…
- Ничего прекрасного нет в идее социализма! Это – гадкая, пошлая идея, которая могла родиться только в головах завистливых людей с убогим воображением!
- Прости, я забыл, что ты не умеешь относиться к этой теме спокойно.
- Эй, юноша! Ты, кажется, пытаешься меня обидеть?!
- Регина, послушай! Я попробую сказать иначе: согласись, идея равенства – разве она плоха?
- Отвратительна!
- Но, Регина! Ты несправедлива!
- Еще одна отвратительная идея – справедливость!
- Ты не даешь мне сказать ни слова! Так нечестно!
- Я научилась этому у наших коммунистов! Притом, я – плохая ученица. Они проделывают это виртуозно. Они заткнули рот всей стране. И многие до самой смерти не успевали сообразить, что с ними произошло. Я ненавижу их! Ненавижу! И не могу говорить спокойно, ты прав. Может, когда-нибудь я тебе расскажу. Не про лагеря и прочие ужасы – это ты прочтешь. В конце концов, я там не была. Но кошмар моей страны в том, что окончанием мучений ничто не заканчивается. Люди думали – все, раз выпустили на свободу, значит можно жить. Нельзя! Нельзя, понимаешь? Там можно жить только одним способом – унизительно! Понимаешь? Унизительно просыпаться, унизительно работать, после работы унизительно покупать продукты, унизительно съедать вечером всю эту кормежку и унизительно спать. Потому что приснится тебе обязательно недоступная мечта. Самая пошлая в своей недоступности мечта! Например, что ты достал головку сыра, случайно, почти обманом! И ты будешь плакать, проснувшись! Как моя бабушка.
Регина замолчала. Какая она красивая, думал Этьен, даже когда злится. И это наблюдение, конечно, записывалось им в пользу России. Отец говорит, что Регина и такие, как она, травмированы советским прошлым и потому необъективны. Похоже. Как она сказала про бабушку и сыр – ей больно! Регина, помнится, прокомментировала слова отца таким образом, что это он  и ему подобные травмированы либерализмом. Да, кажется, примерно так. Но отец говорил спокойно, а Регина горячится, стало быть, объективность на стороне отца. Или нет?
- Россия, все-таки - не Советский Союз, разве не так? – на всякий случай возразил он.
- Ох, ну что ты знаешь о России? Ты вообразил себе страну населенную сплошь Чеховыми и Достоевскими, русским балетом, и художниками «Мира искусства». Тебе показалось! Обычные люди там живут. Есть хорошие, есть злые и гадкие. Учти, к тому же, что там все достойное целый век истреблялось. Вот, война была… Бабушка моя говорила: как думаешь, кто первый погибал? Смелые. Лучшие. Так случается в истории – естественный отбор наоборот. А если ты считаешь русским князя Ивана, то не забывай, пожалуйста, где он родился.
- А Прокофьев? – подыскал Этьен новый аргумент, не желая сдаваться.
- Хорошо. Можешь любить Россию и всех русских как своего Прокофьева. Но столкнешься потом с нашими оттуда – я тебя предупреждала! Будешь разочарован.
- Я уже, кажется, столкнулся с одним человеком оттуда, - хитро улыбнулся Этьен. – Или я не прав?


***
Август, предупреждали ее – нехороший месяц для России, обязательно надо ждать неприятностей. Советовали не приезжать. А причины назывались столь метафизического характера, что Регина терялась. С ума, вроде бы, сходят поодиночке. Или это – коллективный психоз? Вроде публики на концертах «Биттлз», или женщин, тянущих руки к фюреру.
Она знала, помнила - здесь никто не способен был поверить ни в Бога, ни в чертей, хотя последних видеть многим доводилось лично, ввиду широко распространенного в народе синдрома алкогольной интоксикации. Очевидно, годы перемен и испытаний помрачили умы бывших сограждан. Чертовщина в них бурно разрослась и выпустила неожиданно диковинные соцветия.
Помнится, первой Регину огорошила бывшая сокурсница Оксана, визита вежливости к которой тогда избежать не удалось. («Удалось бы! – укоряла себя Регина, - если бы не любопытство! Зачем поехала, чего ожидала?») У той под иконами лежал камень, и Регина просто так спросила, что, мол, за камень, откуда, предполагая ответом любые паломнические, теперь и - туристские места.
Оксана  же испустила многозначительный стон: «О-о!!!» И опрокинула затем на гостью вдохновенную смесь фантастической абракадабры с придыханием: один ее знакомый – контактер, сильно продвинутый в духовном плане! С тех пор, как в восьмидесятом году его ударило молнией, сенсорные способности в нем активизировались и стали расти. Теперь он уже буквально видит руками сквозь стены, а подошвами ног чувствует все на два метра под землей. Поэтому космический разум отобрал его, как проводника, и передает через него информацию землянам. Такие люди есть еще, но их мало. Они находятся под особым контролем и в других странах служат тайными советниками правительств. И только у нас, как всегда, этим пренебрегают. Но скоро, очень скоро все станет на свои места! А камни – инопланетные и заряженные энергиями высшего разума. Их всякий раз оставляют ему гуманоиды, для поддерживания физического канала связи.
От неожиданности Регина захохотала, но осеклась, найдя хозяйку пришедшей в священный трепет на грани ужаса. Может, от смущения, но скорее – по инерции, заставляющей нас предполагать в людях долю здравого смысла, Регина проговорила первое, что на ум пришло.
- Оксана, прости меня – что ты несешь? И разве этому место под иконой Христа?
- Региночка, что ты! Только темные люди, буквально воспринимающий церковные сказки не знают, что Иисус был одним из них!
- Из кого, извини? Я не поняла?
На все дальнейшие разъяснения Регина произнесла мысленно: «Прости, Господи!», искренне пожалела, что «особый контроль» всем не обеспечишь, и занялась придумыванием повода поскорее ретироваться. На прощание ей еще пришлось кое-то узнать о своей карме и астральном теле, а неведомые «зашлакованные чакры», как дурной сон, преследовали ее всю обратную дорогу.
Напомнив себе, что Оксана и в девушках никому не казалась умной, Регина успокоилась. В конце концов, и в Париже ей часто попадались разного рода экзальтированные оригиналы – отклонения в людской природе неизбежны, а молния – так совсем серьезный аргумент.

Уже на следующий день пришлось признать, что не так все просто объясняется. Неожиданно о чакрах упомянул Марк – человек военный и, кажется, вполне здоровый, принятый на службу с хорошими рекомендациями. Слава Богу, выяснилось, что знакомство Марка с названным предметом носит вполне прикладной характер. Занимаясь на тренажерах, он делает дыхательные упражнения, которые концентрирую, расслабляют – и все прочее в этом роде. Девушки на рецепции вполголоса обсуждали чью-то порчу и сглаз. Все читали гороскопы. По телевизору показывали потомственных колдунов, шаманов, кстати, и контактеры там появлялись тоже.
Отдельно отметив, что, кроме терминологии новой мистики, она совсем не знает современного сленга и многих, теперь общеупотребимых, слов, Регина пришла к выводу, что уже не говорит на языке своей страны. Тогда она стала читать газеты и прислушиваться к разговорам. И ей понравилось. Не то, чтобы все понравилось в России – совсем нет. Но теперь ей до всего происходящего здесь было дело. Увозя Марка с собой на Синай, она уже знала, что скоро вернется. И мистические предостережения насчет августа никак на нее не подействовали.
Все правильно. Сентябрь оказался куда страшнее.
Да уж, в России любая дурная мистика имеет шанс реализоваться с лихвой. Но если оставить ее, как и следовало бы, на промысел Божий и посмотреть вокруг? Все нарывы вызревают загодя, ничто не происходит без причин и на пустом месте. Но внимательному стороннему взгляду в России все представлялось таким больным и неправильным, что дальше некуда.
Остынь, сказала себе Регина. Не может быть жизнь целой страны безнадежной, город не стоит без праведника. Так, все-таки – с Промыслом? И никак иначе не разобраться? Только что на глазах у всех возник ниоткуда новый «почти президент». Мало того – этот непонятный человек всем понравился. Регина готова была признаться, что и ей тоже. Откуда это? Зачем? И почему?
Ей вспомнился один разговор с Захарией, о том, что мир заблудился в неведении своей погибели, а Россия только на пороге блужданий. Так в какую же сторону она сейчас сделала шаг?
«О чем я думаю?!» - спохватилась Регина в неизвестном часу ночи, не найдя сна ни в одном глазу. Действительно, какое ей должно быть дело до неисповедимых путей своей бывшей Родины, которую Этьен безуспешно уговаривал ее полюбить? Что за причина – не спать и морочить свою голову бесполезными размышлениями? Разве она не решила, что дом на берегу Красного моря и память, сохраненная в нем – единственное, что ей необходимо? Какой же смысл думать о том, что от тебя никак не зависит и к чему ты не имеешь и не будешь иметь законного отношения? В самом деле, ну кто спрашивает мнения французской гражданки о российских делах? Не смешно ли настолько всерьез обеспокоиться ими?
О, сколько вопросов! Надо бы посмеяться над собой. Но ответов, как ни крути, нет. Может, и не смешно. Может, она еще ничего не решила. Может, и любовь к России не такая уж нелепая вещь, раз Этьену так не казалось. Но главное – может, и стоит думать о том, о чем не думать не получается. А что из этого выйдет – посмотрим.

Наутро Регина готова была отнестись к своей ночной горячке иронически. О, судьбы России, судьбы России! Отчего вы веками не даете спать спокойно личностям праздным и не обремененным заботами о хлебе насущном?! У нее, когда-то советской девушки, не водилось до поры никаких интеллигентских комплексов насчет страданий обездоленных частей человечества. Пошлая мужская привычка под водку до рассвета рассусоливать глобальные проблемы ее всегда откровенно раздражала. Так что же теперь? Или это – возраст? Или это, все-таки – страх, опутавший всю Москву после взрывов – страх проснуться в аду?
Марк что-то бурчал за завтраком, что, мол, нашли время приехать, мол, люди – отсюда, а мы... Видимо, и его сон не был крепким. Холодные сентябрьские ночи, пожалуй, всей Москве не давали покоя.
- Всем бежать? – проговорила Регина в задумчивости, - Нельзя же всем бежать.
И только под удивленным взглядом Марка сообразила, что этими словами невольно соединила себя со всеми, кто живет здесь. Так, будто это было совсем естественно. Будто и не существовало никогда никакой разницы между нею и жителями панельных домов с крысами в сырых бесхозных подвалах.
- Не будем поддаваться страху, - сказала она, обращаясь уже к Марку, и, вспомнив тот разговор с Этьеном, добавила, - В конце концов, это – унизительно!


***
Называвший себя мусульманином по рождению Захария, исповедовал, между тем,  неизвестную Регине религию, больше походившую на каббалистическое учение с изрядной примесью представлений буддистского толка. Сам он не склонен был ничего пояснять, но с уважением относился к суфизму и мог произносить «Аллах Акбар!», ничего не прибавляя к тому про Магомета.
Глупейшим образом изображая наличие важных, требующих обсуждения и решения проблем, Регина уговорила тогда Захарию организовать встречу с шейхом Аманом. Захария морщился молча и энтузиазма не проявлял.
Прошел месяц. Регина решила про себя: не вышло, и – к лучшему. Но однажды Захария, отводя глаза, сам начал разговор. Шейх – слишком важный человек, он пребывает в уединении с Самим Аллахом. Ему не с руки беседовать с женщиной о чем бы то ни было. Но он согласился. Правда, пришлось приукрасить кое-что. Например, Захария представил дело так, что Регина в европейском обществе имеет статус весьма родовитой принцессы. (Ума не приложить, что бы это значило?!) Что у нее есть влияние на высоком политическом уровне. Что вопросы, которые ей необходимо задать шейху, возымеют последствия, чуть ли не в глобальном масштабе.
«Ты  сошел с ума!» - подытожила Регина, навсегда отрекаясь от столь преступного по масштабам лжи намерения.
Но через несколько дней Захария напомнил о договоренности, достигнутой  с таким трудом, а вопросы прожигали сердце насквозь и уже прорывались наружу в виде вполне оформленном. Регина решилась.
- Когда войдем, и он предложит сесть, ты можешь сесть. И угощения ешь, можно, - напутствовал Захария по пути.
- Что за церемонии у бедуинов? Всегда это можно, насколько я знаю!
- Шейх Аман – не обычный бедуин. Он среди всех шейхов – как святой! Я сказал ему, что ты дружишь с настоятелем Святой Екатерины, что он принимает тебя за столом.
- Захария! Про английскую королеву ты ничего не соврал? Зачем это?!
- Английскую королеву он не знает. А настоятель – тоже уважаемый шейх. Его мнение значит много. И еще. Не говори ничего ему прямо в лицо неприкрытым ртом. Только склонив голову и прикрыв рот платком. Разговор не начинай, жди, пока заговорит он.
Про платок Регина сообразила, взяла. Но уж очень много сложностей – она робела, как школьница и уже сомневалась в оправданности своей гусарской выходки. Все время дороги она потратила на совладание с собой.

Жилище шейха Амана выглядело бедным лишь снаружи. На краю маленького горного оазиса, в неказистом строении из бетонных плит со спутниковой антенной наверху обнаружилось убранство восточного дворца. Дорогие ковры укрывали диваны, стены и даже потолок. Шейх, сидевший в центре, встал для приветствия входящих и с поклоном указал на место справа от себя. Регина, пропустив вперед Захарию, села.
Женщины внесли и расставили на столе блюда и, к удивлению Регины, перед ней одной положили вилку и нож. Регина, не имея пока возможности спросить Захарию о значении такого жеста, рассудила сама и обозначила свою благодарность шейху поклоном. Тот в ответ улыбнулся и тоже слегка кивнул. «Кажется, угадала» - довольно отметила она про себя.
В молчании прошло не меньше получаса. Наконец, шейх заговорил.
- Шейх благодарит тебя за то, что ты захотела через разговор с ним прикоснуться к Истине, - перевел Захария.
- Теперь я должна спросить? – поинтересовалась Регина.
Захария подтвердил кивком.
- Тогда сам придай моему вопросу достойную форму, я теряюсь. Спроси, все ли мусульмане теперь будут воевать против христиан, и какой у этой войны, по его мнению, должен быть конец?
Захарию ее вопрос, кажется, разочаровал, но он, подумав, перевел и выслушал ответ. Регина ждала.
- Шейх сказал, что людей пророка Исы на свете мало, мусульмане почти нигде не встречают их. Монахи Святой Екатерины – не в счет, люди Пророка охраняют их.
- С кем они воюют? – уточнила Регина, чуть погодя, не вполне уверенная в своем праве настаивать.
- Верные Пророку пресекают пути дьявола, - был ответ.
Проклиная собственную самонадеянность, Регина в растерянности соображала. Но шейх, видимо расценил ее молчание по-своему и продолжил.
- Заблудшие в неведении давно сбились с путей пророка Исы. Грех владеет ими. Дьяволу служат они. Но не умеющий достойно жить, не утрачивает права на достойную смерть. Смерть воина возвращает его душу к Творцу. Смерть мученика освобождает его от власти мелких прегрешений. Люди Исы знают это и не страшатся. Люди неведения подобны животным: они бессмысленны, их пользу знает пастух.
- Значит, я права? Конца этой войне не будет?
- Это – еще не война. Война будет. Она разгорится к концу времен.
Регина сидела, опустив голову. Мысли ее нестройно собирались в весьма неутешительных выводах. Бедуины ни с кем не воюют. Но он знает, о чем говорит. Он прав. Она и сама догадывалась, что даже самые ужасающие события – еще не война. Война – это когда уже нет возможности оплакивать отдельные жертвы. Война – огромная мельница, все сотрется в ее жерновах. Не только люди и города – вся жизнь в мелкой канве привычек, обычаев, радостей и огорчений. Ничего не останется. Так уже было. Уходящий век все показал имеющим глаза и уши. Война проверит образ жизни на прочность, а у Регины не было никаких иллюзий в отношении прочности пресловутых «общечеловеческих ценностей», в отношении того образа жизни, что ей самой был не чужд в первую очередь.
- В моей стране взрывают дома. Там погибают спящие дети. Человек – не животное. Он сам должен решать, кому служить. Если бы Бог хотел, Он бы вмешался Сам. Кто позволяет другим смертным присваивать себе Его права?
Неизвестно, насколько точно перевел сказанное Захария, но на это раз шейх молчал долго.
- Все вершится по воле Его. Меч Творца уже занесен над миром. Дело праведника – молиться и спасать ближних. Дело сторожевого на башне – бить тревогу. Дело воина – воевать. А дело женщины – рожать детей.
Последнюю фразу Захария произнес не сразу. И еще добавил, немного погодя.
- Он сказал еще вот что: бездетными становятся женщины у заблудших народов. А женщины, рожающие много – рожают победителей, - закончив, Захария смущенно отвел глаза.
Регине оставалось попросить Захарию высказать все подобающие благодарности и должным образом откланяться. Шейх выслушал и на прощание произнес тоже нечто весьма пространное. Захария, снова задумавшись, перевел.
- Шейх еще благодарит тебя и желает твоей душе мира. Но он еще просил передать тебе: за несовершенный грех Аллах не карает. Тебе не надо казнить себя мыслями и искать спасения там, где его нет.
- Что это значит?
- Я не смогу переспросить. Шейх читает в твоем сердце и не станет разъяснять для моих ушей.


***
- А Наталья Андреевна умерла. Позавчера похоронили, - юноша, почти подросток, несколько секунд оценивал стоящую перед ним Регину, - А вы – та самая гостья из Франции? Проходите! Я Олег, ее правнук. Младший. Цветы, вот, полить зашел.
Регина прошла в пустую кухню. На чистом столе лежала зажигалка-пьезо. На подоконнике – коробка конфет, одна из привезенных ею в прошлый приезд.
- А где же цветы?
- Там, в комнате.
На раскладном диване был сложен плед и небольшой стопочкой одежда покойной. Рядом с диваном на стене Регина обнаружила те самые фотографии в рамках: дети, Молотов, Якир. Колоритный еврей – видимо, муж. И портрет, что поместился когда-то в чемодан. Тридцатилетняя Наталья Андреевна была очаровательной блондинкой. Очевидно – натуральной. Волнистые ее волосы светились глянцевыми бликами, а глаза – счастьем. Какого цвета были ее глаза тогда? Старость не сохранила его.
- Можно я возьму у вас этот портрет? Ненадолго? Верну, только сделаю копию?
- Ну, вообще-то… - мальчик засомневался, - Ладно. Берите, только оставьте мне свой телефон. Это ее единственный портрет. Вам нужно для того французского родственника, да? А кто он?
- Племянник ее первого мужа.
- Первого мужа… Надо же! У бабули, оказывается, был первый муж!.. Он погиб, да? Значит, все правда? И про Врангеля? И про Деникина? И что папа был белый полковник?
- Все правда.
- Ну, блин, старики протупили!..
- Кто?
- Дед! И отец с дядьками. И я тоже. Она мне как-то сказала, что гуляла однажды в Царском Селе с наследником. И это правда?
- Возможно. По возрасту – вполне. Она его всего на год старше.
- О-па! А я думал, у нее голову сплющило от сериалов. Вот, блин!.. А вы что-нибудь еще знаете? Может, этот родственник рассказывал?
Регина отрицательно покачала головой.
- А кто знает? У кого можно спросить?
Действительно, у кого теперь можно спросить. Как развязывались атласные ленты круглых шляпных коробок и сладко пахнущих квадратных, с рахат-лукумом от Елисеева? Чем дышала вытоптанная южная украинская степь в двадцатом году? Как в неубитых телах, еще помнивших мечтательную роскошь начала века, прорастала робким стебельком новая жизнь? Чем заполняла она могильную пустоту выдохшейся  бесконечной войны? Войны, перемоловшей четыре империи - кто теперь помнит ее? Кто помнит, был ли человеческим именем назван мальчик, не проживший недели, сын поручика Алексея Семилетова? Мальчик этот, отец и дед его, гордые честью офицеры, солдаты в ветхих гимнастерках, комиссары в кожанках, лихие махновцы и все прочие люди, убитые, убежавшие, брошенные или потерянные – все, наконец, обратились в прах. Никто из них, уехавших или оставшихся, не смог вернуться в свою Россию с дворцами балерин и огромными квартирами доходных домов.
- К сожалению, юноша, когда-нибудь умирает последний человек, у которого можно было спросить. А теперь – все. Она умерла.


***
- Нет-нет, Регина, в России мы говорим по-русски! - захохотал, сверкнув черными глазами, князь Иван.
- Мой школьный французский тебя смущает, я помню.
- Бог с тобой, он давно вполне приличный, но здесь, в среднерусской природе звучит несколько ненатурально, согласись. Роскошная осень, совсем пушкинская! А как славно смотрится в такую погоду мой дом, не правда ли?! А зимой, в снегах – нет слов, как великолепно! Нет, замечательный дом, не скрою – горжусь плодом трудов своих! Так, слушаю тебя, слушаю, извини. Как я понимаю, у тебя разговор серьезный: ты переходишь на французский когда таишься. Как моя бабушка.
- Мне нужна помощь, Иван. Не маленькая. Нужна помощь всего твоего сообщества репатриантов. Не деньги, скорее – связи. Я писала тебе – есть идея, но не совсем понимаю, с какой стороны подступиться. Школы для мусульманских девочек. Здесь, в России, начать надо с чеченок. Отдельные школы, самое серьезное светское образование и гарантированное высшее. Для всех, для ста процентов без исключения. Лучше по европейскому стандарту.
- По европейскому?.. – он слушал обреченно-серьезно и кивал.
- Хоть по американскому. Но это нужно делать срочно, не пропуская уже это поколение. Если они вырастут тупыми мусульманскими женами, поздно будет. Только гарантированное высшее светское образование для ста процентов женщин! И все кончится через двадцать лет.
- Всего-то через двадцать? А мы тут ждем – не дождемся, – он продолжал кивать, как заведенный. Но она пропустила его иронию.
- Ты понимаешь, просто деньги здесь бессильны – нужно политическое решение. Вы имеете выходы на самый верх, я знаю. Мне нужно именно это.
На лице князя возникла мина несколько фальшивая – от неловкости и невозможности объяснений.
- Какие связи, Господь с тобой!.. Мы тут, мадам, сами на очень скромных правах. Работаем по мере сил. О лишних деньгах и речи нет – средств едва хватает…
- Иван!..
- Нет, ты не представляешь, как трудно все! Планы наши определены давно. И – слово чести! – все продумывалось, кажется, до мелочей. Но коту под хвост уходят большие средства, на всякие согласования и взятки (Прости, Господи!), дела останавливаются, иногда просто руки опускаются, поверь! А тут приходишь ты, а у тебя есть еще прекрасные идеи. Прости, на что они нужны? Идей много. Сил не хватает! - князь заметил, что глаза Регины застыли, и он тут же пожалел о своей резкости. - Я понимаю, тебя заботит что-то, душа не на месте. Хочешь – помогай нам, найдется и для тебя дело, не такие уж мы сектанты, как тебе кажется. Нравишься ты или не нравишься некоторым нашим – что с того? Я, может, тоже не всем нравлюсь.
- Может. Может, и ты кому-то не нравишься, но ты для всех – свой. А я вам чужая. Не ври, уж ты-то знаешь, что чужая.
Иван вздохнул и приподнял брови виновато. Ох, как тяжело, как тяжело бывает говорить с людьми, когда и врать нельзя, и правда так нехороша, что недостойна добрых дружеских чувств!
- Ну, да. Разве ты не знаешь почему?
- Знаю. Я советская. А советских графинь не бывает, да, Иван?
Он поморщился.
- Да не в этом дело!
- И в этом.
- И в этом, и в том… О чем ты думаешь? Как мировую историю повернуть? Эти вопросы здесь на кухнях спившиеся интеллигенты решали. Им хоть простительно – больше ничего не могли. А ты… На что тебе сто процентов мусульманских девочек, чеченские они или татарские? Война, я понимаю, разруха. Так хоть сказала бы: приют для сирот. Нет, ей сто процентов подавай! Худо им там, но у них матери есть…
- Их матери воспитывают свое подобие, Иван! В этой постоянной войне, таких же несчастных, неграмотных, не знающих нормальной жизни! Их выдадут замуж в пятнадцать лет, и они тоже будут рожать каждый год! – почти прокричала, перебивая его, Регина. - Как ты не понимаешь, что в этом все дело!
- И - Господь с ними, что тебе до них! А тут рядом, в Москве тысячи этих девочек и мальчиков, наших славянских нехристей, по вокзалам живут, воруют, проституцией занимаются! Седьмой кадетский корпус открываем – все капля в море. Малыми делами надо заниматься, Регина, малыми! Их много. На твой век хватит.
- Вот-вот! Будете по капле черпать море. А оно останется на месте.
- На то Божья воля, останется оно на месте или не останется. А ты в Бога не веруешь. В этом все дело.
- Глупости, ты знаешь, что верую.
- А! – махнул рукой князь Иван. - Не вера это. Понял я твою идею прекрасно. Образование, думаешь, мусульманкам рожать помешает? Моя жена Сорбонну закончила, ты знаешь. У нас пятеро детей. А ты? Посмотри на себя…
- Иван, это...!
- Что ты, что ты, не о том я! – Иван ужаснулся собственной неловкости и взял Регину за руку, чтобы обозначить, что все сказанное никак не влияет на его отношение к ней, что оно остается дружеским и теплым, как прежде, как всегда. - Я тебя больше двадцати лет знаю. Тогда еще я был моложе тебя. Теперь – наоборот. Ты хороший человек. Но веры в тебе нет. Раньше была у тебя семья, и ты жила этим – ладно, пусть. Но теперь их нет – горе огромное, нет спора. Но на что пошла твоя жизнь? Столько лет убиваешься, смириться не можешь, а это – грех! Он тебя и путает! Вот, идеями завиральными. Смысла для себя ищешь. Но не там, в пустом. А не хочешь поверить, что на все есть Промысел, даже если тебе он не открылся. Оттого ты и мучаешь себя, что исповедью душу очистить не можешь. Я хочу тебе помочь, но не знаю как.
- Ничего ты не понял, Иван. Ладно, - Регина помолчала. - Скажи, хотя бы, почему ты считаешь меня хорошим человеком? Никто больше так не считает.
- Неправда. Многие считают. А кто думает иначе… Они хуже знают тебя, чем я. И, к тому же… Я никогда не влюблялся в плохих женщин. Мама не позволяла.


***
Возвращаясь домой, Регина заметила вдоль дороги необычно много машин ДПС и патрульных в прямой видимости друг от друга. Они перекрывали поперечные и примыкающие дороги, пропускали мимо светофоров на красный и отводили в сторону грузовики. Сообразив, что все это творится неспроста, Регина попросила шофера притормозить у очередного патруля и опустила стекло.
- Господин майор! - обратилась она к старшему. – Подскажите, пожалуйста, не перекрыт ли въезд в город на Волоколамское?
- Не останавливаться! – заорал майор, вытянув в сторону руку с жезлом.
- Позвольте, но…
- Дама! Пошла! Давай отсюда! Быстро!
- Командир, спокойнее! – внушительная сдержанность Марка произвела на патрульного нужное впечатление.
- Проезжайте! Ничего не перекрыто. Нельзя останавливаться.
Марк сам поднял оба правых стекла. Регина вжалась в угол между сидением и дверью.  Шофер, обычно молчаливый, сказал: «Хамло!»
Марк дважды, с перерывом в несколько минут, оглянулся и, заметив, что картина не меняется, посоветовал, словно команду отдал:
- Регина, остынь!
Через несколько минут их обогнала светлая «БМВ» с флажковым номерным знаком в сопровождении джипа. Из джипа справа была высунута рука, размахивающая полосатым жезлом. Обе машины неслись по встречной со скоростью явно большей ста двадцати, отгоняя всех со своего пути на обочины, как мух поганых. Сколько их было видно, они улетали вперед, ни на секунду не притормаживая.
- ****ь!
Марк и шофер оглянулись от неожиданности.
- ****ь! Долбанная, проклятая страна! Здесь всех рожают на свет вы****ками! Всех надо стерилизовать, сразу, с младенчества! Чтоб не плодилась эта мразь!
- Регина, - Марк спокойным и тихим голосом попытался сбить начинающуюся истерику. – Они не стоят… такого внимания.
- Марк! Кто, по-твоему, это был? Президент? Премьер-министр? Кто?! И те могли бы ездить как все люди во всех странах! Но это-то – кто?!
- Думаю, какой-нибудь депутат. Может – префект. Да, кто угодно может быть, их тысячи.
- Вот именно! Тысячи уродов в машинах с флажками! Десятки тысяч таких же уродов у них на службе! Еще сотни тысяч уродов лижут тем и другим жопы! И остальные сто сорок миллионов мечтают этим заняться!..
Марк краем глаза глянул на лицо шофера – тот почти безразлично смотрел вперед, но губы его слегка улыбались.
Марк мысленно призвал на помощь Бога и весь потенциальный запас красноречия.
- Каждый обычный человек нарывается на обычное хамство по десять раз в день. Никто не удивляется этому. И даже никто этого не замечает. Сто сорок миллионов никому ничего лизать не мечтают. Но не умирать же им всем от инфарктов? Они на этих уродов плюют и живут себе дальше. Нормальным людям нервы надо беречь. Пригодятся.
Регина успокоилась. Голос Марка намекал ей, главным образом, на то, что поведение ее несколько выходит за рамки. Ей стало неловко.
- В том-то и дело. Все привыкли к хамству как к норме. И те, кто терпит, и те, кто хамят. А этот, в «БМВ», он, может, и не понимает, что он - хам?
- Точно, - согласился Марк. – Он не понимает.
Регина подумала, что вот это бы рассказать князю Ивану. И не только это – многое сразу припоминалось: и гаишники, стоящие только в тех местах, где можно деньги вымогать, а не там, где нужно помочь движению. И столоначальники всех милицейских, визовых и паспортных служб – у тех наготове все способы вымучивания из народа взяток.
Да, мало ли!
Вон домик в соседнем с отелем переулке разрушили, памятник архитектуры восемнадцатого века. Пару месяцев назад табличку сняли. Огляделись – как воры – и тихо срыли в один день. Что, без разрешения власти? Или, все же, она его дала, за некоторое вознаграждение? Рассказать и спросить, на что он, собственно, здесь, в России, надеется?
И только тут ей пришло в голову, что Иван не может этого не знать. В отличие от нее, всегда отдыхающей, Ивану как раз именно с этими людьми приходится иметь дело изо дня в день. Именно с ними он договаривается, их уговаривает  и просит, их подписи собирает – таких же префектов-депутатов, как этот, в «БМВ»! Что он там говорил о взятках?..
Значит и его, князя Ивана, Рюриковича, внука родной племянницы и крестницы последнего русского царя, родственника английской королевы – и его они, эти скоты, вынудили перед собой унижаться?! И он терпит это? Молчит и терпит? Что не уезжает, не бросает все – ладно, это понять можно. Но почему никогда об этом не говорит?


***
Все, о чем оскорбленная Регина догадывалась по дороге в Москву, составляло лишь малую часть трудностей князя Ивана. Первое время приходилось особенно тяжело. Постепенно пообвыкся, притерся к местным, мягко говоря, особенностям, которых, признаться, даже не имея иллюзий относительно своей исторической Родины, не ожидал.
Князь действительно никогда не жаловался – некому было жаловаться, никто его сюда не зазывал. Напротив, он звал сюда всех, кто имел хоть малое желание быть полезным России. А потому за почти десять лет позволял себе вслух лишь полушутливые сетования на особую твердокаменность российской бюрократии, впрочем, всегда прибавляя, что французская бюрократия нравится ему ничуть не больше. Но временами приходилось признаваться втайне самому себе, что российской бессмысленности и беспощадности аналогов в мире нет.
Чуть больше двух лет назад он снял маленький офис во дворе на Тверской-Ямской. В трехэтажном, довоенной постройки, здании две небольшие комнатки, из которых одна служила условно кабинетом, а в отсутствие князя – рабочим местом компьютерщика. Все устраивало, и договор был продлен в прошлом году на три года вперед. Но месяц назад перед светлые очи князя явилась администрация здания с неожиданно сформулированным предложением.
«Значит так!» - сообщили визитеры, мы, мол, тут свою работу сворачиваем, и вам нужно съехать отсюда в течение двух недель.
«Значит, так», - в свою очередь ответствовал им князь, впрочем, гораздо вежливее изложив свои соображения о том, что ему лично ничего такого не нужно. Срок аренды истекает через двадцать один месяц, о чем свидетельствует подписанный сторонами договор, и нет никаких видимых причин для его одностороннего расторжения. Все остальные их предложения он готов рассматривать в порядке, определенном этим самым договором.
Визитеры переглянулись, посоветовали съезжать по-хорошему и ушли.
Кроме князя, никто из снимавших помещения артачиться не стал. Уже назавтра все соседи начали упаковывать пожитки. Ругались, чертыхались, но спешно искали новые места и съезжали. Труднее всего было соседу справа – он занимал пол этажа, поиск офиса таких размеров должен был занять не один день. Он-то и зашел к князю за рюмочкой  чая открыть глаза на происходящее.
Владелицей строения являлась одна известная в Москве бизнес-дама, жена еще более известного и очень влиятельного мужа. Дела ее шли всегда успешно, она повсюду выигрывала тендеры и вот недавно, весьма кстати, добилась совершенно дармового отвода земли под этим невзрачным трехэтажным строением. Ну и, разумеется, время уже поджимало, нужно было срочно, до начала холодов, вырыть здесь котлован под двухъярусную стоянку и начать возводить стены. Уже и проект готов, и квартиры распродаются инвесторам.
- Какие квартиры? Тут же стены со всех сторон, даже днем темно! – удивился князь, для убедительности показав рукой в окно.
- Ну и что? В них, может, никто жить и не будет. А основная прибыль – гаражи, офисы внизу и пентхаус. Построят этажей десять – сверху будет вид на Кремль. Уйдет не меньше пяти тысяч за метр. Или больше. Еще и очередь будет стоять.
- Ну, хорошо. Допустим, ее можно понять, - подумав, согласился князь. – Но почему таким способом?
- А каким? – удивился сосед.
- Почему она сама не пришла? Объяснила бы, предложила бы свои отступные условия? В конце концов, ей же нужны будут арендаторы в новом помещении, или соинвесторы? Не исключено, что мы пошли бы ей навстречу.
Сосед посмотрел на князя, как на неразумного младенца.
- Да ничего ей не нужно! Вы, Иван Александрович, как ребенок, ей-Богу. Все у нее есть. И соинвесторов – как собак на улице. Таких, что не нам чета. Будет она приходить сюда к нам, как же! Отступные условия! Смеетесь? Она и задаром все получит, зачем тратиться.
 - А вот  - не получит! – разозлился князь. – Мы съезжать не станем! Закон на нашей стороне. И придется ей два года ждать!
Сосед обреченно вздохнул.
- Ну, Бог в помощь, как говорится! Боюсь только, ничего у вас не получится. Зря намучаетесь. И закон не поможет. Начнутся перебои с водой, с электричеством. Работать все равно не сможете. А она ждать два года не будет. И двух месяцев не будет ждать. Попомните мое слово: через пару месяцев на этом месте в любом случае  будет стройплощадка.
- Но я по своей воле съеду! – не сдавался князь. – А, значит, ей придется со мной разговаривать!
Сосед снова вздохнул и отрицательно покачал головой.
- Не придется. У нее есть другие варианты. Например, дом затопит вышедшая из строя канализация. Или он сгорит. От замкнувшей проводки. Доказывайте потом, что это не так! Строение-то старое…
Но князь посчитал себя не лыком шитым и на попятную идти не собирался.
Через неделю он нашел здание полностью обесточенным.
В администрации ему мило улыбнулись и развели руками: авария, знаете ли, мы здесь совершенно не при чем!
Князь Иван отпустил сотрудников и вызвал аварийную службу. Те приехали и даже в чем-то ковырялись дня четыре. На пятый день исчезли. Он снова принялся звонить. Без пояснений ему сообщали, что причину устранить не представляется возможным и бросали трубку. Он снова зашел в администрацию.
Там за пустым столом сидели и весело болтали все те же его «визитеры» - мужчина и женщина. Все так же, не пряча довольных улыбок, они сообщили ему, что все арендаторы по собственной воле досрочно расторгли договора ввиду ветхости и непригодности строения, поставив владельца перед необходимостью принятия мер. Посему, если он, Иван Александрович тоже захочет так поступить, то никто к нему претензий иметь не будет.
- Послушайте, господа! – ответил им князь. – Чтобы вам не показалось, что людей можно устранять со своего пути как неодушевленные препятствия, я намерен действовать соответственно, но в рамках закона. Передайте своей хозяйке, что я и впредь буду исправно платить арендную плату до истечения срока и посажу здесь двух сотрудников на круглосуточное дежурство. Имейте ввиду – с огнетушителями и прочим инвентарем! И ни днем раньше помещение не освобожу. А, кроме того, привлеку к этому скандалу посольство Французской Республики и Общество российско-французской дружбы. И будьте уверены, мне найдется, что предъявить в суде. Наш адвокат окончил университет с отличием.
Мужчина и женщина, переглянувшись, пожали плечами и рассмеялись.
Князь Иван все сделал, как пообещал.
Так прошла еще неделя.

В пятницу он поехал в Воскресенское, под Ярославль, где уже завершались работы по восстановлению тамошней церквушки. Ругал себя, что связался с негодяями в ущерб делу, но, глядя на восставшую из ничего церковь и надышавшись разлитым вокруг покоем, расчувствовался. И впервые в жизни рассказал о своих бедах постороннему человеку. Местному главе администрации, хорошему мужику, активно во всем помогавшему.
Тот выслушал внимательно. Долго молчал, чернея лицом. Да, сказал, все это мне очень знакомо. Потом предложил заехать к нему, пообедать и выпить. Разговор получился безрадостным.
- А самое обидное, Иван Александрович, что эта змея все равно вас ужалит. Даже если ваша возьмет. Приедете в другой раз из Франции, и найдется в вашем багаже пакетик наркотиков, например. Или еще что придумают. У них на пакости большая изобретательность и полная круговая порука, уж мне поверьте. Я здесь всю жизнь живу.


***
Долго Максим не хотел признаваться себе, что все плохо. Наконец, оно само проявилось. Пролезло во все дыры нескладной жизни, растеклось по всем мыслям противным пятном.
Выпал снег, Новый год подошел. Это – зимняя хандра, уговаривал себя Максим, солярное голодание. До праздников, худо-бедно, настроение поддерживалось ожиданием. Он сочинял подарки – маме, Наде, сестре, ее мужу.
Лиде с Наташей купил по елочной игрушке. Отмечали тридцатого, там же, где всегда пили кофе. Он сразу решил напиться и начал с водки, проглотив залпом почти стакан. Были еще трое: шофер Андрей, один грузчик и девушка Лена из соседней палатки. Максим сидел в тесном углу, прижатый к плечу Наташки, подливал ей. Сперва болталось очень весело, только Лида молчала напротив, все более заметно скучная и печальная. «На брудершафт!» - предложил Максим Наталье, от нее, надо признаться, как всегда, одуренно пахло. Наталья, не без удовольствия, осушив стакан, впилась ему в губы – «Ого!»
- Мне понравилось! – прошептал Максим ей в ухо.
- Еще бы! – Наташка кокетливо улыбнулась. - Ешь, давай!
- К черту! Еще хочу!
- Обойдешься. Не будешь закусывать – вообще уйду!
- Буду. Тогда не уйдешь?
- Посмотрим. Сало бери. Оттягивает.
Настроение знакомым образом подправилось. Максим добавлял уже по чуть-чуть и, как обещал, закусывал. Потом пели: «В лесу родилась елочка». И ржали, как дети. Еще что-то пели. Но к тому времени Максима уже повело. Когда исчезли Лида и мужики, он не заметил. Кто-то истошно орал под дверью, Лена мелькала, о чем-то спрашивала. В последний раз Максим запомнил, что отмахнулся от нее, не отрываясь от губ Натальи, хотел послать.
- Что ты делаешь, Макс, обалдел совсем?! – громко шептала Наташа, извиваясь в его руках.
- Я хочу тебя!
- Не надо, Макс!
- Надо!
- Не сейчас!
- Сейчас!
Наташка сопротивлялась, но губы его ловила, прикусывала, пока совсем не сдалась. Слегка отрезвев к финалу, Максим, все же, кончил. Наталья припала к нему, обнимая размякшие плечи.
- Несчастье мое, несчастье мое! Создает же Господь таких красивых мужиков, сил нет!
Хмель почти улетучился, постукивая в висках, когда Максим посадил Наташу в такси, чмокнув на прощание. Мороз ослабел, пошел тихий снег. Подняв воротник и съежившись, Максим зашагал по проезжей части, надеясь проветрить холодным воздухом несвежую голову.
Выспавшись у сестры, он отправился к Наде, по дороге уговаривая себя, что там – все другое, все не так, все иначе. Что ничего, в сущности, не произошло, что ерунда все, пройдет время и забудется.

А после Нового года все стало плохо окончательно. Мысли обо всем, буквально обо всем, оказывались неприятными. От одних тошнило, другие царапали больно.
Первый рабочий день прошел как обычно, но теперь между ним и Наташей что-то такое происходило, что ничем невозможно было прекратить. Молчал ли он или говорил ей что угодно, делал ли вид, что все нормально, или не делал никакого вида – отовсюду торчал напряг. Хотелось закрыть глаза и исчезнуть, как верится маленьким детям. Поэтому с работы он, можно сказать, сбежал, как только время подошло. Быстрей, быстрей, скрыться, не видеть! Но облегчения не дождался. Полупустой вагон метро, плоские сонные лица, шумная компания, из последних сил догуливающая праздники – все раздражало. Зима. Полгода пролетело. Что дальше? Работы, можно считать, нет. Отсюда надо увольняться, теперь-то – уж точно надо. А куда идти? Наивные мысли об учебе давно улетучились – реальнее рассчитывать на выигрыш миллиона. С маминой пенсией можно один раз на рынок сходить. Нет, не надо себе врать: ничего не решилось за прошедшие полгода и не решится уже. Проблем становится все больше. Надя, например. И никаких решений. Ни одного выхода. Тупик.
Эта ее ужасная фраза: «Ты ничего не хочешь мне сказать?» Глупее только еще одна: скажи мне что-нибудь? Будто, действительно, можно сказать что-нибудь! Дерево, мол, за окном, например. Или – кран течет. «Ты ничего не хочешь мне сказать?»
- А что я должен хотеть сказать?
- Не знаю. Тебе нечего?
- Нечего.
- Почему?
- Странный вопрос. Если нечего сказать, значит, и причины нет.
- Почему ты злишься?
- Я не злюсь, с чего ты взяла?
Но он, конечно, злился.  На все ее вопросы, которые теперь были написаны в ее глазах, даже если она молчала. На то, что ее молчание превращалось в один огромный укор вселенского масштаба. И еще больше на то, что молчание ее заканчивалось опять же теми вопросами, от которых хотелось биться головой о стену, настолько они казались бессмысленными и несвоевременными.

Молча они шли вдвоем к Тамаре под Рождество. Ужин был назначен заранее, и отменять его, все равно, не имело смысла. Посидели часа два неплохо, а потом хозяева заторопились, извиняясь, что их ждут друзья – договорились, мол, никак нельзя отказаться и все такое. Максим даже не сразу догадался, что их с Надей, чтобы сделать им приятное, нарочно оставили вдвоем. Эх, знали бы, что именно вдвоем им сейчас не лучше! Надя, едва захлопнулась дверь, снова впала в свое привычное уже оцепенение.
Максим попытался уладить все естественным способом. Но ласки не оживляли Надю, наоборот, она все больше напрягалась и, наконец, оттолкнула его.
- Не хочу здесь!
Максим сел в кресло и включил телевизор.
- Макс!
Он не отозвался.
- Максим, я…
- Ты не хочешь здесь, ты не можешь там – я все знаю.
- Максим! Ты не о чем не хочешь меня спросить?
- Это новая версия, - успел произнести Максим, когда зазвонил телефон.
Он машинально взял трубку и нацелился отвечать, что хозяева будут позже, когда услышал знакомый голос: «С праздником! Это Егор, приятель Максима, я звонил…»
- Привет! И тебя с Праздником! Какими судьбами?
Максим так и не мог припомнить потом, какую фразу сказал тогда Егор по телефону. «Она тебя искала», - или: «Она о тебе спрашивала». Что важно – он, как ему казалось после, почти сразу понял, кто это – она. Ну, может и не сразу, может, и не понял, но что-то в нем необычное произошло в тот момент, что даже точных слов Егора он не запомнил. В общем, «она звала!» Прозвучало значительно, как титул, и было несомненно, по крайней мере для Егора, что, во-первых, и так все понятно, а, во-вторых – подлежит немедленному исполнению. Егор продолжал о месте и времени назначенной встречи, но, как показалось раздраженному Максиму, с лакейским оттенком в голосе.
- Вдова Клико? – переспросил Максим, справляясь с неожиданным волнением и несколько запсиховав («Как пацан, ей-Богу!»). - И что ей от меня надо?
Егор замолчал, очевидно, соображая, на что, собственно, таким резким тоном приятель намекает?
- Знаешь, ты можешь выеживаться и дальше – за это денег не берут. Но и не платят. А Регина, чтоб ты знал – баба нормальная. И очень даже нормальная – может, еще пожалеешь потом.
Максим смутился – «Чего на людей бросаюсь?» Что-то такое подумал, опять же – неизвестно что именно, а в этом «неизвестно чем» что-то не понравилось, что, может, имелось, а, может, и не имелось в виду. Нежности, как у девочек. А человек звонит, между прочим, в праздничный вечер, будто его должно волновать чье-то трудоустройство.
- Да, нет, я… В общем, не обращай внимание. Да я и не понял – речь о работе?
- Естественно! Понимаешь, она подходит ко мне сегодня утром и спрашивает: ваш приятель какой национальности? Черт, я и не въехал сразу, что она про тебя, что она тебя вообще запомнила, так еще и рассмотреть успела! А ты какой национальности, елки, я и не знаю?
- Русский.
- Ну! Я так и сказал. А она: нет, у него восточный разрез глаз! У тебя восточный разрез глаз?
- Восточный. И какая ей разница?
- А, так она живет в Египте!
- Ты же говорил – в Италии?
- Какая Италия! Граф был итальянец, хотя и француз. А она русская, наша. Живет сейчас в Египте, на Красном море.
- Слышишь, Егор, мы, вообще, о чем говорим? Что за ебическая география?
- О работе, елки! Ей нужен охранник с восточным лицом. Ну, там, как узбек, или как араб...
- Или как чукча. Я понял. Но я не узбек.
- Ты мудак! Ей нужен русский. Она русская, понимаешь?
- Нет. Не понимаю. Я – полный мудак. Тебе не кажется, что это слишком сложно?
- Мне ничего не кажется. Мне, чтоб ты знал, это все до задницы, как и все твои проблемы. А если тебе надо – она тебе сама объяснит. Все! Будь здоров!
Максим положил трубку и посмотрел на Надю. Она все время разговора смотрела на него. Внимательно.
- Ну? И что? – спросил Максим, отбявая ее вопросительный взгляд и недовольно соображая, что, видимо, обидел Егора.
- Ничего. Ты не узбек. И не чукча.
- Нехорошо подслушивать чужие разговоры.
- Я не подслушивала. Но и уши не затыкала. Нагрубил человеку. И кто ты теперь?
- Ну, раз уши не затыкала, значит слышала. Полный мудак. Не отказываюсь.
- А кто такая вдова Клико?
- Тетка с бутылки шампанского.
- И все?
- И все. Идем. Провожу тебя домой. Поздно уже. Мне еще к маме ехать.


***
Так кто же она такая, это вдова Клико? Максим, разумеется, узнал о ней от Егора, но Егору было известно немного и напоминало пересказ сериала. Родилась она, вроде, в Киеве, примерно в середине прошедшего уже века. Каким-то образом оказалась в Европе, кажется, в конце семидесятых. Работала манекенщицей. Или стриптизершей даже. Вышла удачно замуж. Суперудачно – за графа итальянского происхождения, гражданина то ли Франции, то ли Монако. Муженек помер несколько лет назад, оставив ей кучу денег. Кроме сказочных островов с дворцами и мешков золота в Швейцарском банке, ей достался еще отель не берегу Красного моря и вилла рядом с отелем, на которой она теперь в основном и живет.
Пусть едва половина окажется правдой – и тогда неплохо.

Вдова сидела, закинув ногу на ногу, на этот раз в мятом песочном комбинезоне и курила «Мальборо-лайт». Справа за ее спиной стоял молодой человек внушительного вида, тот самый, «чемодан». Она кивнула Максиму и показала жестом, чтоб он сел напротив.
- Меня зовут Регина.
Максим тоже представился, на что она опять кивнула, мол, знаю.
- Сколько вам лет?
«А вам?» - вспомнил Максим о своих терзаниях, отвечая, что двадцать восемь.
- Работа, которую я вам предлагаю, особых навыков не требует. Вы не будете телохранителем в полном смысле. Ваша обязанность – сопровождать меня почти во всех поездках и кроме этого еще выполнять некоторые поручения самостоятельно. Жить вы будете в отдельных апартаментах в моем доме и на полном пансионе. Все прочие условия  по оплате и страховкам – в трудовом договоре, Марк ознакомит вас.
Крепкий парень, стоявший за ней, при этих словах извлек из папки несколько листков и положил перед Максимом.
- Вы говорите по-английски?
- Плохо.
- По-французски? По-немецки? Может, какой-нибудь другой язык?
- Нет.
- Да, это действительно плохо. Посмотрим, что можно с этим сделать. Если вы согласитесь, мне понадобится ваш паспорт и водительские права. Кстати, где вы прописаны?
- Прописка и паспорт будут в понедельник. А прав у меня нет вообще.
Регина переглянулась с Марком.
- Но водить машину вы хотя бы пробовали?
- Пробовал. И не больше.
Она опять посмотрела на Марка.
- Да, не вопрос, Регина! – отреагировал тот. - И время еще есть.
- Да, время есть, хоть и не много. Водить необходимо. Вам придется ездить и одному. У вас полмесяца, чтобы научиться. Марк все устроит. Если, конечно, вы согласны.
- Я согласен, - Максим сам удивился своей поспешности. Надо же было хоть заглянуть в эти чертовы листочки!
- Да-да, - улыбнулась Регина, поймав направление его взгляда. - Это придется прочесть – надо же подписать. А подписывать, не читая, ничего нельзя, запомните! Вдруг, я покупаю вашу душу?
И она улыбнулась опять. На этот раз Максим хорошо разглядел ее лицо и удивился, как сильно меняет его улыбка. Несмотря на то, что гладко зачесанные назад черные с белыми крашеными прядями волосы открывали абсолютно ровный, без единой морщинки лоб, лет ей, опять-таки, можно было дать сколько угодно. Сухая кожа ломалась вокруг глаз множеством лучиков, и глаза почти утратили цвет. Но от улыбки в глазах проскакивали искорки, сжигающие их усталость, и открывались ровные белые зубы, как солнечные зайчики, влетевшие в царство теней. Пожалуй, она была даже красива.
Во всяком случае, девкой она, наверняка, была первосортной, подумал Максим, базара нет. Оттрахать бы ее конечно, можно. На секунду ему представилось, как отрываются пуговицы на песочном комбинезоне, но вслед этой фантазии возникла не слишком приятная мысль, что оттрахать, видимо, теперь может только она его, причем за назначенную оплату с полным пансионом и водительскими правами в придачу. И что, возможно, это входило в ее планы. А – фиг ей, раз так! Обойдется Марком. Вон, какой парень исполнительный. Не продавать же, в самом деле, свою душу первой встречной старухе с сомнительным прошлым. Пусть она графиня, раз ей так поперло – да хоть принцесса, а все равно – бывшая проститутка – подытожил он и остался доволен собой и этим собственным выводом.


***
Исполнительный парень» Марк говорил мало и коротко. И не выглядел, с точки зрения Максима, человеком, способным на все. Но, реализуя себя «на все сто», этот парень научился поддерживать обширные, хорошо налаженные полезные связи и завел железную привычку не париться обдумыванием Регининых прихотей.
Вот, например, сейчас он не въезжал никак, зачем ей понадобился этот Десант. Куда с парашютом прыгать? Ничего не умеет, всему учить придется. Большое дело - восточное лицо. До сих пор со всеми деликатными поручениями вполне справлялся Захария, который, вообще, сам местный, и прекрасно говорит по-английски и по-немецки. Найти в Москве грамотного спецназовца, имеющего права на вождение хоть танка с самолетом, он, Марк, мог бы за пару недель запросто. Но в ответ на это замечание Регина промолчала.
Ладно. Ее дело. Значит, с понедельника Десант учится водить Жигули. Четвертой модели. Хрен знает, какого года выпуска. По обледенелым колдобинам. Бог в помощь. Тяжело в учении – легко, говорят, в бою.


***
Прошло не больше месяца, когда к князю Ивану со всех сторон стали стекаться слухи и сведения. Она была там-то, она встречалась с тем-то. Регина, стало быть, не оставила свою затею. Князь Иван такой ее настойчивостью был несколько удивлен.
Все годы, что он знал Регину, она представлялась ему чем-то вроде растения: экзотического, возможно – мощного, но, все же – оранжерейного. Политикой никогда не интересовалась. Вообще ничем не интересовалась, кажется, кроме своих «мальчишек» - Жан-Батиста и Этьена. Какое-то время назад, после их гибели, князь Иван еще, помнится, думал о том, как-то она справится одна со всеми финансовыми делами, с ее-то, взлелеянной покойным мужем беспомощностью? К счастью, Жан-Батист умел подбирать людей, и в делах его всегда был порядок. А люди, близко знавшие их семью, в свою очередь, Регину не бросили. Наведя тогда кое-какие справки о ее житье-бытье, Иван успокоился. Он-то знал за ней эту особенность: почему-то посторонние ее недолюбливали. Она и высокомерной им казалась, и неумной, и распутной – любые глупости шли в ход. Но близко знавшие ее всегда любили. «Не пропадет», - решил тогда он про себя и не стал вмешиваться, заметив, что все прежние общие знакомства ей в тягость.
Он знал, что почти сразу после похорон она уехала в Египет, а оттуда – в Лос-Анджелес. Потом слышал, что вернулась в Париж, но, сам пребывая в разъездах, посетить ее не успел.
Встретившись снова, впервые за много лет в Москве, он нашел ее изменившейся, но не слишком. Возраст не испортил ее, как ему всегда казалось, здоровой природной красоты. Разве что, скорбь и одиночество погасили прежний колдовской свет ее глаз и обесцветили их прежде густую зелень. И жесткость в ней появилась заметная. И еще что-то, чего он сразу не понял. Вот это самое, наверно, оно и есть. Трудно представить: ходит по кабинетам, просит о встречах, разговаривает, объясняет. Никогда бы прежней Регине ничто подобное и в голову не пришло.
Несколько раз возвращаясь мысленно к тому разговору с Региной, князь Иван, наконец, решил поделиться этим с Андреем Орловым, слывущим среди своих экспертом по исламизму, две его книги на эту тему уже успели стать бестселлерами. С Андреем князь сблизился относительно недавно, всей душой его полюбил и звал «надеждой человечества». Хотя Андрей был всего десятком лет моложе, князь, искренне восхищаясь, чувствовал себя рядом с ним уже довольно старым и усталым романтиком.

Орлов, больше известный под своим американским именем Эндрю, происходил из семьи, еще в догитлеровскую эпоху перебравшейся в Новый Свет. Родился он в Нью-Йорке, окончил калифорнийский университет в Беркли. Потом отправился в Лондон, где продолжил обучение, защитил диссертацию по политической экономике и женился на Соне Печерской, с семьей которой князь был более-менее знаком. Уже с женой Орлов снова вернулся в Штаты, довольно скоро сделал приличную карьеру политэкономического журналиста и одновременно занялся проблемой американского русского сообщества, к концу века уже стремительно угасавшего.
Поначалу им владела идея воссоздания мощной русской общины, источником которой он видел широкую волну иммиграции последних лет. Увы. Слишком быстро он понял, что поддержанием клановых связей интересовались лишь русские евреи и русские преступные группировки. Обычные русские стремились поскорее ассимилироваться, а на православную церковь, которую Эндрю искренне полагал естественным общинным центром, просто плевали.
Насмотревшись на соплеменников в Америке, Эндрю разочаровался в идее общинности на чужбине и сделал для себя поразительно романтический вывод: возрождать русскость нужно именно в России, а не за ее пределами. Пробив с помощью своего, уже громкого имени, тему создания русско-американского делового журнала, Эндрю Орлов прибыл в Москву.
И все пошло, как у многих: первая московская командировка длилась месяц, вторая затянулась почти на полгода, следующий год Орлов почти полностью прожил в Москве, отлучаясь домой лишь на праздники и некоторые выходные. Разумеется, колесил по провинциям, несколько раз бывал в Чечне. Новую книгу, о деловой этике в Православии, он написал по-русски и издал в Санкт-Петербурге. До третьих родов Соня еще не созрела для переезда в Россию, но к концу второго года переезд этот в принципе был уже предрешен: Эндрю устал метаться через Атлантику.

- Да, - сказал Орлов, выслушав князя Ивана. – Она мне звонила.
- Ах, так ты в курсе?
- Нет, извини, времени не нашел. Обещал созвониться с ней, но… Нехорошо получилось.
- Ничего, я думаю, она не обиделась. Регина, она вообще – человек неглупый. Отчего только вдруг вбила себе в голову эту странную идею, не могу понять.
- Не стану судить с твоих только слов, но, по-моему, идея вовсе неглупая. Но вот… Я бы сказал, что в таком виде, по крайней мере – как ты изложил, это мысли не православного человека.
- Так и есть, - вздохнув, согласился князь Иван. – То-то и оно.
- Послушай, Иван Александрович, - начал Орлов также после глубокого вздоха тоном, предполагающим длинное повествование. – А ты книжку мою, что про «огонь Ислама» не читал? Ладно, ладно, просто там есть… Послушай, попробую тебе кое о чем рассказать. Познакомился я годика два назад с одной интересной семьей. Беженцы из Афганистана. Такие, знаешь, хорошо образованные люди, он – профессор медицины, она – хирург. Им удалось бежать через Пакистан уже значительно после прихода в Кабул талибов. Не меньше года они там промучились. Ужасы рассказывали такие, что я верить отказывался. Абсолютное сумасшествие! Например, поскольку женщинам там запретили появляться на улицах без сопровождения мужчины, то это, само собой означало, что вдовам оставалось молча умирать в своих домах без еды и воды, потому что попытайся она одна пройти по городу, все равно будет зверски избита, может и до смерти. Потом, опять же, женщинам совсем не позволяется работать, даже врачами, а к мужчинам-врачам женщинам, понятно, обращаться нельзя. Про казни показательные ты, наверно, слышал. Но и в них есть особо изуверский момент: виновных казнить приказывают именно близким родственникам, это, видишь ли, тоже как-то следует из заветов Пророка. Вот я этого всего наслушался, и понял тогда, что чего-то совсем не понимаю. Поехал я тогда в Тунис, потом в Таджикистан, если помнишь. С ближневосточными арабами говорил. Потом – в Чечне. Вот что я тебе скажу: мы совсем неверно представляем себе их миропонимание. Вот ты слыхал, например, о традиционном уважении к женщинам преклонных лет, почтенным матерям больших семей? Ну, много мифологии по этому поводу. Истории всякие красивые… А между тем ничего общего это «уважение» не имеет с тем, как мы с тобой его понимаем. Все очень просто: если у этой женщине есть взрослые сыновья, тем более – если их много – имеет смысл ее уважать, чтоб не получить по шее. А если она бездетна и муж уже умер, то можно ее пинать, ничего не опасаясь. Вот, примерно так. Примерно в этом весь смысл их «уважения». И, смотри, какая еще штука… Я тебе тут перечислял: Тунис, Таджикистан, Чечня – разные народы, разная жизнь, все у них разное. Пожалуй, кроме одного – женщины там действительно рождаются не-людьми. Не рождаются они, чтобы жить вообще! Все, что понимается под обычной жизнью человека – планы какие-нибудь, интересы, желания, работа там или отдых, даже не знаю, как определить – к ним, к женщинам, никоим образом не относится. Они, я бы сказал, существуют как средство. Для устроения жизни мужчин – людей, то есть – и для рождения потомства. И все это происходит так обыкновенно, что никому и в голову не приходит, что может быть иначе. Им самим, в первую очередь. Я был, пожалуй, удивлен, но сам видел: даже долгая советская власть это не слишком поколебала. Некоторая разница ощутима только в городах. Но и там существует такое показательное представление, что образованная девушка – будто бы слегка порченая, за нее и калым поменьше. Не станет, дескать, она образцовой мусульманской женой. Поэтому с порога я бы идею твоей Регины отвергать не стал. Есть, по-моему, в том смысл.
- Ну, может быть, может быть, - неуверенно произнес князь Иван, подразумевая сомнение в том, точно ли эти их проблемы нас касаются.
- Однако, и это еще не все. Эта семья, с которой я начал. В Америке у них все сложилось удачно, как нельзя более. Они оба, кажется, действительно высококлассные специалисты, так что, сейчас их уже можно считать людьми хорошо обеспеченными. Как думаешь, чем еще, кроме профессии, занимается его жена? Представь – организацией борьбы женщин-мусульманок за право фотографироваться для документов в хиджабе, в этом их платке глухом вокруг лица! И это, заметь – самые образованные люди! Спасибо, как говориться, что не в парандже. Ну да – Господь с ними. А вот в Чечне что я видел..! Пропало поколение. Уже второе, полностью. Палатки, стены без крыш, грязь и голод, но они рожают каждый год! И это при том, что унижение женщины там – нечто вроде национальной традиции.  Злые, голодные, ненавидят, кажется, весь мир, начиная, конечно, с русских. Кого рожают? Наших врагов?
- Ах, оставь, пожалуйста! Будто кто-то этого не знает!
Андрей посмотрел князю в глаза.
- А кто это знает? Иван? Кто думает об этом? Хоть кричи, никому дела нет.

«Пусть!» - заключил для себя князь Иван, снова вспомнив о Регине уже после разговора с Орловым. Помогать – недосуг, а там – посмотрим. И справлялся о ней, когда мог, и в гости звал. Но больше никогда она с ним о говоренном не упоминала.
Кроме одного, последнего случая. Перед отъездом в конце декабря на Синай оставила ему пакет, со словами, что просит быть, в случае чего, душеприказчиком. Но, мол, это – не завещание еще, так только, наброски. Иван сперва насторожился: с чего бы это? Но, погодя, рассудил по-своему: прямых наследников у них с Жан-Батистом нет, стало быть, не в дурных предчувствиях дело, а так - для порядка.


***
Получив из рук «чемодана» аванс, Максим немедленно уволился от Арсена, смотался к маме и с удовольствием приступил к интенсивным занятиям по вождению.
Марк устроил все «по-взрослому»: школьный шофер Саня дрессировал подопечного по шесть часов в день, все справки и документы подготовились в течение двух дней, чуть ли не сами собой, но сдавать экзамен предстояло без дураков – самостоятельно. И всего-то через две с половиной недели. Несколько ночей Максим просидел над книжкой с теоретическими задачами.
Каждый вечер, к семи часам, он появлялся у Регины в отеле. В двух словах давал отчет об успехах, всякий раз ожидал чего-то вроде программной беседы с работодательницей, но ничего такого не дождался. Регина ничего дельного не говорила и почти ни о чем не спрашивала. Создавалось впечатление, что она наняла его для ужинов в их с Марком компании. Кстати, ела она немного, но ужинала всегда, притом, довольно поздно и, как он заметил, предпочитала рыбу и морепродукты, обычно выпивала бокал вина. Иногда курила. Врут, стало быть, что манекенщицы пьют одну воду. Впрочем, с ее деньгами все лишнее можно было повырезать, да и лицо, небось, перетянуто раз двадцать. Интересно, где должны находиться швы? Кажется, за ушами и в волосах? А на теле? Или их вообще можно делать незаметными?

За день до экзамена она провела его к себе в номер, подвела к ноутбуку, раскрытому и включенному на столе.
- Те же задания, что будут там. Вся программа. Ответы – кнопочки «1,2,3,4». Внимательно нажимай, иначе засчитается ошибка.
Она иногда путалась, называя его то на «ты», то на «вы», но никогда не исправляла себя. Максим, разумеется, подобных оговорок не допускал, но из довольно простого обращения Марка с хозяйкой сделал вывод, что особые церемонии здесь не в ходу. Все варианты он отстрелял без ошибок, к заметному удовольствию мадам, и был снова отпущен восвояси, с указанием появиться после сдачи экзамена.
Поскольку на этот раз к ужину его не пригласили, впереди оставался целый свободный вечер. Недолго подумав на выходе, Максим, все же, вернулся к телефону и набрал номер Нади.
- Привет! Я заеду сейчас. Ты не против?
Надя ответила не сразу. И от напряжения в ее голосе Максим сразу же почувствовал себя виноватым, и желания ехать, на ночь глядя, в такую даль в себе уже не нашел.
- У тебя что-то случилось? – спросила она.
- Нет. Если хочешь, я завтра приеду, завтра я свободен.
- Приезжай завтра.
- Ладно. Тогда – пока
- Пока, - ответила Надя и повесила трубку первой.
Так, любовник ей Марк или нет? – подумал Максим, разумеется, о Регине. Не похоже. Неужели такая женщина всегда спит одна?


***
Аркадий Яковлевич Миндлин, человек мало кому известный по отчеству, жил и работал в Москве с конца девяносто первого года и слыл человеком, если не безусловно влиятельным, то однозначно вхожим в весьма высокие кабинеты. Между тем, карьера, сделанная им в Московском корпункте радио «Свобода» и приобретенный благодаря этому статус оставалась самой крупной удачей в его жизни. Хотя и до тех пор словами «еврейское счастье» никак нельзя было описать тридцать лет прожитой им жизни.
Смешно вспомнить, но Аркадий Яковлевич Миндлин, ранее Гершковиц, согласно первому своему советскому паспорту значился русским. И никакого мнимого антисемитами умысла за тем не скрывалось, поскольку умышленность, хоть и оказывается часто на поверку глупостью, но не до степени столь полного идиотизма. Просто, как известно, на момент получения паспорта, гражданину Советского Союза предоставлялось великодушное право выбирать для себя национальность одного из родителей, а, стало быть, у юного Аркаши никакого выбора не было вовсе. Дело в том, что его мама и папа по всем документам принадлежали к титульной национальности Российской Федерации, а вся эта несуразица восходила к тем давним временам, когда национальные проблемы пролетарского государства не только решались иначе и проще, но и воспринимались совсем по-другому.
Единственное, что оставалось Аркадию Яковлевичу сделать для минимизации трагикомического несовпадения документа с реальностью – поменять звучную папину фамилию Гершковиц, на менее внятную мамину – Миндлин. Что он и сделал, впрочем, ни на что особенно не рассчитывая, поскольку фамилия лишь дополняла несомненную внешность – надо заметить, однако, вполне привлекательную. Два последних качества, а именно – яркая выраженность национальных черт и привлекательность – сыграли в жизни Аркадия определяющую роль.
Надо добавить, что кроме казуса с фамилией, Аркадий имел очень мало случаев, вынуждающих к национальной самоидентификации. Ощущая себя человеком русской культуры, он жил себе и интересовался совсем другими вещами. Двадцати лет от роду, числясь студентом Новосибирского государственного университета, Миндлин взял себе за правило колесить по стране, насколько это возможно. К тому времени он уже сотрудничал с двумя городскими газетами и, как отличник и общественник, получал Ленинскую стипендию. Таким образом, общая сумма доходов студента Миндлина превышала среднюю зарплату, а природная склонность к путешествиям помогала ее расходовать.
Но, разумеется, удовлетворять охоту к перемене мест можно было и не только за свой счет. К тому имелась еще хорошо поставленная система комсомольских и профсоюзных организаций. Миндлин и стройотрядами не брезговал, и в командировки по комсомольским путевкам отправлялся вполне охотно. Ну и, конечно, разные слеты, съезды и конференции, при помощи которых в молодом племени пестовали, казалось бы – идеологию, но на самом деле – полезные бюрократические навыки и условно здоровый карьеризм.
По поводу одной из таких конференций, никто теперь не вспомнит ее тему, Аркаша Миндлин оказался на Украине, в городе Днепропетровске.

Погода стояла чудесная – самое начало золотой украинской осени. Почти по-летнему теплые дни располагали к неспешным прогулкам. Город понравился. На аллее одного из бульваров Аркаша присел в задумчивости, когда к нему подошел странный человек в черной шляпе и обратился на непонятном, но явно не украинском языке. «Идиш!» - догадался Аркадий и покраснел. На языке своих предков он знал несколько эмоциональных слов, не больше. Тогда человек улыбнулся и заговорил по-русски.
Звали того человека Аароном Бирманом. Подошел он к юноше не случайно, а вследствие своих размышлений о прекрасных качествах еврейской молодежи, которые, будучи невостребованы, в каждом поколении вырождаются в нелучшие черты мирового еврейства – народа, забывшего своего Бога и себя. Аарон Бирман был известным диссидентом, активистом организации «Бен Израэль», в Днепропетровск попал почти случайно и нашел себя здесь в качестве духовного лидера кружка еврейской молодежи. И серьезно увлекся этой своей новой ролью, поскольку молодежь здесь подобралась замечательная, а относительно пробуждения национального самосознания в старших поколениях он давно иллюзий не питал. Поэтому, несколько минут наблюдая вдохновенное лицо незнакомого молодого человека, решил непременно подойти и познакомиться.
С того дня жизнь Аркадия Миндлина перешла совсем на другую орбиту. Сперва она перенесла его в Днепропетровск, потом – в Европу, в Израиль, на другую сторону земли. Раздвинула для него границы мироздания. На этой орбите он стал, наконец, евреем, потом американцем и протестантом, и вернулся в Россию, найдя в душе сильную привязанность к ней, как своей стране. В Москву, но уже не юношей со взором горячим, а тем Аркадием Миндлиным, с которым считаются, к которому прислушиваются, дружбы с которым ищут.

Аркадий не удивился, когда ему сообщили о просьбе Регины Барди встретиться и поговорить, но, признвться, не догадался, что именно понадобилось от него этой дамочке. Регину он знал только понаслышке и, вследствие этого, ничего хорошего о ней не думал. За что и укорял себя потом: бездумно попался во власть злых языков. Будто не знал, будто мальчик совсем.
Попытавшись после разобраться в своих чувствах и впечатлениях, Аркадий должен был признаться себе, что Регина очаровала его. «Вот она откуда, зависть-то!» - довольно объяснял себе Аркадий. И не в деньгах совсем дело, и не в графском титуле, доставшемся плебейке. Регина умела нравиться собеседнику все больше с каждой новой улыбкой. (Пусть даже впечатление было просчитано ею наверняка!) Приближение к ней не разочаровывало: пристальный взгляд обнаруживал не мелкие изъяны, как бывает обычно, а, напротив, нечто волнующее, скрытое, «заполированное» безупречностью внешнего гламура.
А то, что она говорила, поначалу вообще ни в какие рамки не лезло, но, внимательно вслушавшись и вникнув, Аркадий с удивлением уразумел, как она права!
Идея, по мнению Аркадия, была гениальной даже не до простоты, а до идиотизма. Только полная и стопроцентная бездарность мировой политики, всех этих крутожопых воротил, что мнят себя вершителями судеб планеты, не позволяла видеть таких несомненных вещей!
- Скажите, Регина, а почему вы обратились ко мне? Я не американский сенатор, я вообще не политик в прямом смысле слова. Конечно, мы с вами может попробовать выйти на кого-нибудь из влиятельных людей и, возможно, устроить этой идее пиар. Разумеется, я сейчас говорю только о том самом общем контексте, которого, кстати, нет. Вы же имеете в виду исламский терроризм вообще, я правильно понял? Так проблему рассматривают только здесь и в Израиле. Разве вы не знаете, что для запада это не одна проблема, а две разные: борьба с терроризмом – там, а здесь – власть воюет с собственным народом. Впрочем, я из числа тех немногих, кто надеется, что такая слепота – временная. Ладно. Я, собственно, не о том. Я хотел сказать, что никакого интегрированного действия не получится. Запад не поможет. Чечня – местная головная боль и лечить ее нужно здесь, своими средствами. Через российские властные структуры и масс-медиа.
- Да, я пыталась. Я говорила. Знаете, вы – первый человек, в глазах которого мне повезло увидеть оживление. Я говорила с тремя депутатами и двумя журналистами. Бог с ними, не буду называть. Они почти засыпали, не дослушав. А при словах о стопроцентном высшем европейском образовании для девочек все они начинали снисходительно улыбаться и подбирать вежливые слова. Как сговорились. Только один человек, мой близкий друг, произнес то, что они не решались. Он сказал, что я несу чушь.
- Да, однако. Стереотипы мышления трудно пробить, кто спорит. Если не секрет, а с кем именно в Думе вы встречались?
Недолго помявшись, Регина назвала.
- С этими пустозвонами! Да уж! Не так надо, совсем не так. По правде сказать, есть один политик, который вашу идею мог бы взяться проталкивать бескорыстно, да и вы его отлично знаете. Но фигура уж больно одиозная. Своей репутацией все угробит, пожалуй. Я и сам не скажу навскидку к кому бы с этим подъехать. Но дело не в этом. Прежде всего, идти нужно к Михаилу Петровичу, бесценному нашему.
- А кто он?
- А никто. В сущности. Не депутат, конечно. Аппаратчик он. Но с больши-им стажем! По этой причине и ценится. Признаюсь сразу – недешево. Но и недаром. Особенно, если не знаешь, с какой стороны и каким способом можно твою проблему решить – то это только к нему! Он все знает. И на нужных людей выведет, и способы подскажет. Самые влиятельные люди в Думе, Регина, те, на ком это даже мелким шрифтом не написано. Да. А не эти марионетки самовлюбленные. От них толку – озвучить тезис и голоса собрать. Последнее – гораздо труднее и дороже, но тоже возможно. Но в любом случае, нужно обоснование. И для наших, и для американцев. Расширенное и серьезное. Идея, как вы понимаете, и так – на грани скандала, если не за ней. Кое-кто обязательно найдет здесь нарушение прав человека, все слабые стороны надо предусмотреть и усилить аргументацией. Тогда, действительно, может получиться полезный скандал, а иначе – только глухое отсутствие интереса, как вы уже смогли убедиться.
- Вообще на счет слабых сторон – согласна. Хотя, в нынешних «наших», которые, впрочем, кажется, давно уже ни мне, ни вам не «свои», я понимаю много меньше вас. Но чем же это, в американском представлении, образование нарушит права человека?
- Э, не скажите! Навязать ста процентам девочек европейское образование без некоторого насилия не получится. Вы же хотите, чтоб непременно американская сторона взялась за выполнение подобной программы в Афганистане и Палестине? Я правильно вас понял? И кто же, позволю себе спросить, разрешит иностранному государству столь жестко осуществлять и контролировать подобный процесс?
- Ну, есть же международные организации? «Юнеско» и прочие там, которые «без границ»? Не одной мне известно, что на их средства содержится оголтелое палестинское телевидение. И, вообще, насколько я знаю, огромные деньги проваливаются в разные безнадежные благотворительные программы, разве есть от них польза, кроме вреда? К сожалению, я пока плохо в этом разбираюсь.
- В том-то и дело. Международные-то они международные, но… Раз деньги уходят, то они, несомненно, приходят, куда надо. Ладно. Придется вам разобраться. И мне тоже. Я подумаю. Дня три. А после встретимся и решим, что стоит дальше делать. И стоит ли вообще. Потому что, пока я не готов, все нужно переварить. Или, как говорят – с идеей надо переспать. Вы согласны? Идет?
- Идет.
И Регина подарила Миндлину на прощание столь пленительную улыбку, что он перестал сомневаться в своем желании ввязываться в предложенное ею дело, при всей очевидной его авантюрности.

Сомнения, как водится, явились потом и сильно донимали его весь следующий день. Идея, безусловно, шла вразрез с целым ворохом устоявшихся представлений, по которым бомбить людей еще позволительно, если понемногу, но навязывать иной образ жизни – страшнейшее из зол. В отличие от большинства своих коллег, Аркадий отлично понимал, в чью пользу работает подобный подход. Но не хуже знал и другое: ни американцу, ни европейцу все сказанное не очевидно, как ему, русскому еврею, пожившему несколько лет на Святой Земле, собственными руками собиравшему размазанные по асфальту куски человеческих тел. Не очевидно. И вряд ли получится простым высказыванием отдельных мнений что-то изменить. Не заметят или отмахнутся. Разве что, одиннадцатое сентября теперь послужит почвой? Но, все равно, для такого дела понадобилась бы мощная пропагандистская кампания, а как ее организуешь без заинтересованности на самом высоком уровне?
Честно говоря, по крайней мере, один выход на этот уровень у Аркадия имелся. Шерон, его давняя приятельница, с которой поддерживались довольно теплые отношения, внезапно оказалась призвана на самый верх, в президентскую администрацию. Шерон специализировалась на маркетинге и достигла в том столь выдающихся успехов, что именно ей предложили в новых политических условиях интенсифицировать продвижение бренда под названием «американский образ жизни». Но Шерон была дамочкой не из простых. Одно дело, если предложенная идея совпадет с мэйнстримом ее собственных размышлений. И совсем другое – если у Шерон уже имеется на эту тему иное мнение. Переубедить ее еще никому не удавалось.
Конечно, ни о какой Чечне речь вообще идти не может – Шерон умная баба, но и ей бесполезно объяснять, что дело вовсе не в свободолюбии гордых горцев, а в укоренении среди них наиболее агрессивной версии ислама. Разумеется, имеет смысл говорить лишь о исламском терроризме вообще, о том, который за пределами России. Но и тут – сплошное минное поле политкорректности.
Нет, затея, видимо, пустая. Хотя и заманчивая. Взвешивая поочередно все «за» и «против», он ни к какому окончательному решению так и не мог склонить себя. Несомненным же оставалось одно: все-таки, удивительная она женщина, эта Регина! Подловив себя на столь неделовом аргументе в пользу дальнейших встреч с ней, Аркадий рассмеялся – пожалуй, так и влюбиться можно! Но решение принял. Не без удовольствия для себя. И тогда только прошел в кабинет, к столу, и достал маленькую заветную книжечку, с именами и телефонами, которые кроме никуда не вносил.


***
Регина стояла у стены, у таблички с надписью «Янгеловская Елена Христофоровна». Цветы, подумав, она положила вниз, на землю. Она сюда вовсе ехать не собиралась, но решилась вдруг, а теперь укоряла себя – глупо, глупо.
«Я бесчувственная, мама, да, я бесчувственная – так бабушка говорила. Я никого не сумела полюбить. А тебя, мама, я не помню. Все говорили тогда, что я не люблю отца, что из-за меня, из-за моего отъезда он умер. Теперь я соглашусь, это правда. Теперь я понимаю, он страдал. Но тогда, я не думала, что нужна ему. Я взяла твою фамилию. Я никого не хотела пускать в свою жизнь. Они его похоронили – Алла, жена его, и их дети – я узнавала. Но мне до них дела нет, как и им до меня – не поеду туда, прости. Как жаль, что я тебя не помню, мама. И мне ничто не больно давно. Ничто не больно. Хочешь, чтобы я плакала? По тебе, по отцу, по бабушке? А я не могу. Мне много лет, тебе столько не было. Смерть так обыкновенна. У жизни нет счастливого конца, что делать. Даже просто хорошего нет. Больше сорока лет нет тебя – и что же? Я никогда не знала и не узнаю: ты была счастлива? Тебя любили? А ты любила? Одно твое платье я помню, бабушка хранила – крепдешиновое, красивое, по зеленному полю мелкие цветы. Тебе нравился зеленый цвет? Какие у тебя были глаза – как у меня? Раньше, давно, я могла бы спросить у бабушки. У отца, наконец. Я не спросила. Да, я бесчувственная, мама, теперь - совсем. Прости».


***
«Послезавтра мы улетаем», - сказала Регина, едва Максим предстал перед ее глазами с новенькими правами в руках. И никаких объяснений. Вещей, сказала еще, много не брать. (Откуда их взять – много-то?) Встреча – в Домодедово, у табло «вылет».
Дала денег, пятьсот долларов, – «У вас здесь мама? Расчеты потом». Вот за это Максим, действительно, был ей благодарен: он бы не попросил, не за что пока, но как кстати она догадалась!

- Послезавтра я улетаю, мама!
Мама охнула и присела.
- Так сразу?
- Ненадолго, наверно. Месяца на два.
Он ждал, что она обрадуется хотя бы деньгам – не подействовало. «Дурак! Надо было подарок купить! Хоть какой-нибудь!»
- Знаешь, мамуля, пойдем завтра купим тебе, что захочешь. Как подарок в честь моей новой работы.
- Ой, не знаю. Не надо мне ничего.
Катерине Ивановне сделалось скверно на душе, и она стала себя укорять, что понапрасну расстраивает сына перед дорогой. Но еще одно расставание, когда она только начала привыкать, что теперь можно видеть его почаще, что, глядишь, женился бы – так нет, снова одной. Снова ждать. Месяцами. В пустоте. Не варить больше борщ, ожидаючи. Рубашки не стирать, не гладить. Не подойти теперь к нему, спящему, не погладить по голове, не поправить волосы – вон как отросли за полгода, почти до плеч. Все обрушивалось в ее душе, пока она, как могла, уговаривала себя, что – глупости, может, хорошо пойдет у него на этой новой работе, может, все образуется получше прежнего. Но слезы подступали, и отогнать их разумом не удавалось.
И у Максима совсем заныло в сердце, когда он увидел, как засветились слезами мамины глаза. Он попытался построить себя: что еще за ерунда! Регина летает туда-сюда по десять раз в год. И Марк с ней, у него тоже, небось, мама есть. В конце концов, он нанимался на работу не вождению обучаться за ее счет и не кофе с ней пить в отеле!
- Правда, что ли? Через два месяца ждать?
- Не знаю точно. Я сообщу.
Тут его осенило: телефон ей надо было купить сотовый! Конечно, завтра же! Спасительное решение сразу же разогнало все мрачные мысли
- Я тебе позвоню. С завтрашнего дня у тебя будет телефон. И ни о чем не беспокойся. Мы с тобой не пропадем.
- Телефон?
- Мобильный. Подойдет?
- Дорого. Денег-то хватит платить?
- Теперь хватит, не волнуйся.
- Сыночка, а кто она, эта женщина? Ну, у которой ты работаешь?
- Вдова Клико, - улыбнулся Максим.
- Что, так и зовут, как шампанское?
- Шучу. Графиня Валь-ди-Торе-Фоссано.
- Что она за человек?
- Откуда мне знать. Кажется, она неплохая баба. - Максиму кстати вспомнились слова Егора.
- Почему – баба? Женщина!
- Женщина, конечно. Ты у меня, мамочка, молодец. Она красивая женщина. И умная. Представь, такое бывает.
- Бывает, конечно, - Катерина Ивановна задумалась и несмело спросила. - Сыночка, а что та девочка? Надя твоя?
- Девочка Надя. Чего тебе надо, - Максим замялся. - А что?
- Что у тебя с ней?
- Не знаю я, мама. Сам ничего не знаю еще. Потом разберемся. Потом.


***
Глядя в мокрую грязь на обочине через забрызганное стекло автомобиля, Регина думала: откуда она берется? Падает с неба чистый белый снег и к середине дня превращается в безобразную серую кашу, от которой спасенья нет людям, машинам, стенам домов, даже небу, словно бы и оно заплевано мутью, летящей из-под колес. Как нигде больше. Только здесь. В этом городе, в этой стране. Пересекаешь ее границу, выезжая – дождь и снег становятся чистыми, подчиняясь нормальной логике круговорота воды. Почему так? Почему именно здесь так нехороши осень, зима, весна и даже лето? Отвратительны в городе, утомительны и тоскливы в деревнях? И если уже давно и точно знаешь, что все так, почему тянет сюда?
«Пора улетать!» Пора. Что можно было пока решить – решилось. Остальное – ожидание. Аркадий будет держать руку на пульсе, а Регину ждет новая встреча, там, на Синае. Дома.
Застряв в длинной пробке на светофоре, Регина увидела безногого инвалида в коляске, медленно катящегося между автомобильных рядов. Привычная картина. Он ничего не просил и даже не смотрел с надеждой. Пара стекол впереди опустилась, ему что-то протянули, он взял, кивком обозначив нечто вроде благодарного поклона. Давно уже она решила для себя, что не подает, символически отказавшись поддерживать бессовестный бизнес. Но поток продвигался слишком медленно, безногий откатывался с ним назад и снова ехал навстречу. Регина заерзала на сидении. Марк заметил, возможно – понял, но остался невозмутим. Неприятное сомнение смутило Регину. Подать? Только один раз? Ног у него, в самом деле, нет. Что-то же достается ему от этих денег? Пусть – хлеб и стакан водки? Может еще ночлег. А если ничего не принесет? Выгонят? Куда, собственно? Убьют? Может, благо ему – эта водка? Забыться ненадолго. Что ему остается. Христос сказал, если не подали нищему и голодному, значит, не подали мне.
Регина еще раз посмотрела в уже хорошо различимое лицо несчастного. Конечно, этот человек был несчастным. Но представить себе Спасителя, нарочно принявшим такую безобразную личину не получалось никак.
«В том-то и дело, - подумала Регина. – В том-то и дело, что я позволяю себе решать, какие у него должны быть глаза и может ли разить мочой с перегаром за версту, а нет у меня ни права такого, ни достаточных оснований. Что мне известно о том, как это бывает? Ничего».
Она опустила стекло и протянула то, что, не глядя, достала из бумажника – пятьсот рублей. Рубли. Надо их отложить. До следующего приезда не пригодятся.

Она, конечно, взяла бизнес-класс. Максим никогда раньше не летал с таким шиком. Устроившись в широком кресле через проход от Регины, он приготовился заснуть.
Самолет пошел к взлетной полосе и Максим отметил боковым зрением, что с Региной неладно. Она побледнела, достала из сумочки молитвослов и мертвенно вжалась в спинку сидения, обнятая заботливыми руками Марка. Поднеся к лицу раскрытые страницы, но, кажется, не глядя в них, она шептала: «…Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко ты со мною еси…»
Когда взлетели, Марк расслабился, и Регина, будто пробудившись от бреда, спокойно повернулась к Максиму.
- Вы не боитесь летать?
- Нет. Я привык.
- Ах, да!
Через несколько минут Марк куда-то удалился, и Регина снова обратилась к Максиму.
- Сядьте рядом! Я давно хотела с вами поговорить.
Максим пересел к иллюминатору и напряженно затих. Слов нет, ему было бы интересно говорить с ней, он был польщен. Но что он может ей сказать? Тут, не подумав, ляпнешь что – выйдет глупость. А думаючи, что сказать, запутаешься совсем, и, пожалуй, получится еще глупее.
- Вы служили в Югославии, правда?
- Правда.
- Почему вы не знаете языков? Я купила книги, будем заниматься с вами английским понемногу. Вы не против?
- Нет.
Она говорила так, что ему не приходилось задумываться, и он успокоился немного.
- Почему вы пошли в армию, а не учиться?
- Так получилось.
- Вы всегда отвечаете коротко? Почему?
- Не знаю.
Регина улыбнулась.
- А вы боитесь только взлетать? - спросил он просто так.
- И садиться. Да, в полете, почему-то, не так страшно. Конечно, если не думать, что под ногами – несколько километров до земли. Бр-р! – она вздрогнула.
Марк вернулся и сел на место Максима, как так и надо.
- Где вы родились?
- В Казахстане. Но я там не жил. Мама привезла меня в Москву, здесь бабушка жила. Потом мы переехали в Киев, потом в Симферополь. Там я школу окончил.
- Я тоже в Киеве жила. Некоторое время. А почему так много городов?
- Мама служила в армии. У нас вся семья – военнослужащие.
- Понятно.
Что, интересно, ей понятно?
- Мой отец ушел в отставку генерал-лейтенентом. Но я не знала, что женщины служат, как мужчины.
- Совсем не так. Совсем не так, как мужчины. Больше похоже просто на работу гражданскую.
- Вы будете читать?
- Что? – не понял он.
- Сейчас? Что вы будете читать?
- Ничего. Я не подумал.
- Возьмите мою. Мне не хочется, что-то, - и она протянула ему, вынув из сумочки, книгу. «Петр Вайль, Александр Генис. 60-е. Мир советского человека».
- Интересно?
- Вам – не знаю. А мне – да, но грустно. Посмотрите. Может, понравится.
Открыв наугад, Максим прочел справа, на черной полосе: «Чего же ты хочешь? Богема».
- Регина, я давно хочу спросить…
- Зачем я наняла именно вас?
- Да.
- Есть несколько причин. Не удивляйтесь, их несколько, хотя вы почти ничего не умеете. Кстати, это – одна из причин, последняя. Скажем, вы мне понравились. Такое объяснение подходит?
- Не знаю. Может быть.
- Не смущайтесь!. На вашу невинность я не посягаю. Кстати, краснеете вы весьма оригинально. У вашей кожи оттенок крымского белого мускатного вина и сейчас вы превращаетесь в розовый мускат. Бог с вами, остыньте, я пошутила!
Она замолчала, действительно дав ему возможность остыть, а когда начали разносить обед, предложила выпить. Он согласился.
- «Немного красного вина, немного солнечного мая…», - пробормотал он, глядя в пластиковый стаканчик.
- Мандельштам, - отозвалась Регина, - А я люблю Пастернака и Бродского.


***
Созвонившись с редактором своего любимого еженедельника, в котором иногда публиковался, Аркадий сел писать статью, определив ее для себя как «затравку» проекта. К основной идее Регины у него имелись мысли собственные, давно уже хорошо оформленные, хоть и невостребованные до сих пор. Писалось легко, весь текст он закончил в один присест, оставив его до утра «отстояться». А утром, едва проснувшись, перечитал.
Материал получился абсолютно непроходным. Просматривая наиболее сильные в эмоциональном плане места, Аркадий сам понял, что напрашивается под статью. Дело скверное. Он включил в себе цензора и стал придирчиво сглаживать. Придавая обтекаемость суждениям и жертвуя хлесткими определениями, он сделал, наконец, текст неуязвимым и, перешерстив все, снова прочел.
Статья исчезла. В обоих смыслах. Осталась обычная политкорректная болтовня, якобы намекающая на сложность и неоднозначность вопроса, вызванного несовпадением равноценных и равноуважаемых истин. Волки почти сыты, овцы будто бы целы – не стоило и затеваться.
«Стоп! - сказал себе Аркадий. – Я, что же, в самом деле считаю, что они по-своему правы? Конечно, как человек разумный и, что еще хуже, европейский, я привык полагать, что в их поступках есть своя логика, есть причины. С причинами проще – вражда затягивает. Всегда есть месть, в конце концов. Но это касается множества мелких причин, личного характера. А главная причина? Это – другое мировоззрение. Признавая, что оно есть, я вовсе не обязан считать его истинным. Почему я не имею права считать истинным свое? Только свое? Почему я, мы все, так привыкли признавать чужие истины и стесняться своей? Им же ничто подобное и в голову не приходит!»
Вот в чем дело. В противостоянии двух истин невозможно выбрать ту, на сторону которой необходимо встать. А бороться за нее? А погибнуть? Правда может быть у каждого, но она ситуативна и не вечна. Она не поднимается выше головы. А истина? «Я – Бог твой, и да не будет у тебя иных богов пред лицом моим!» Кто этим наполнен, готов идти на смерть.
«А соображения политкорректности? Плевать на них! Ну, не понравится господам либералам и правозащитникам – весьма кстати! Они же драку и заведут! Кто меня упрекнет в подпевании кремлевскому режиму? Я – не гражданин России. И даже вообще – не русский. Вот и воспользуюсь этим хоть раз».
Аркадий открыл новый файл и набрал заголовок: «Завтрашняя война, которую мы уже проиграли». Он начал все заново, только теперь это уже был не Регинин проект, а его собственное, давно втайне выношенное и вечно сосущее под ложечкой: страшная правда в том, что или мы - их, или они - нас. При том, что шансы ужасающе не равны, а результат вполне предсказуем. Как исход вторжения грядущего хама в каморку томно рефлексирующего с кокаином декадента.
Отказываясь называть сосуществование постхристианской цивилизации с исламом «диалогом двух культур», Аркадий настаивал на признании факта уже разгорающейся войны, причем – именно войны культуры и цивилизации с их полным отрицанием. Далее шло собственно о том, чем грозит России и всему миру «исламизация» чеченского конфликта, и о том, какими средствами представляется возможным этого избежать.
Подписывая приговор цивилизации, отказавшейся от иерархии культурных ценностей, Аркадий прямо указывал на палача. Его закон был тверд и цель не вызывала сомнений в средствах. Последним соображением автор отстаивал свое право объявлять войну, отказываясь от уступок плохому, а главное – временному миру. Лишь слегка подчистив готовый текст, Аркадий отправил его электронной почтой.

Звонок редактора разбудил его в половине десятого. «Зайди!» - попросил тот, не вдаваясь в объяснения.
- Ты спятил? – услышал Аркадий, вместо приветствия, едва закрыв за собой дверь редакторского кабинета. И сам лишь подал руку, сообразив, что здоровались уже, по телефону.
- Давай обсудим! – никакой другой реакции и не предвиделось, Аркадий был готов к разговору.
- А что обсуждать? Ты и сам все понимаешь.
- Почему же? Я хочу услышать, что тебе не понравилось.
- Мне? Мне все понравилось. Убойный материал! Резонанс обеспечен, мало не покажется!
- Только не намекай, что тебя снимут!
- Да, кто? А главное - зачем, Господи! Покойников не снимают. Похоронят с почестями. Потом отремонтируют помещение редакции за муниципальный счет и даже табличку медную повесят, что я здесь жил и работал. Или мы. Как повезет.
- Ну, видишь, как здорово…
- Угу. Забирай! Я подержу полосу до вечера, если есть что – присылай.
- Ты меня не понял.
- Что еще?
- Я хочу, чтобы ты это взял.
- На память? С удовольствием!
- Послушай, - начал Аркадий, прикинувший, что пора. – Я, конечно, все понимаю, ты прав. Но и ты все понимаешь! Все равно, когда-нибудь придется это сказать. И тогда уже это станет общим местом. А у нас есть шанс стать первыми.
- Я не тороплюсь. А у вас есть шанс – публикуй в своем «Таймсе».
- Ну, все, помолчи, пожалуйста! И выслушай меня. У тебя же есть час, раз ты меня вызвал? Так вот…
Час спустя, уступив трех намеренно вставленных в текст «диких собачек», Аркадий получил «добро».  Почти ритуальный торг – оба прекрасно знали его законы – не затрагивал сути, так же ритуально приятель выторговал у Аркадия свой интерес, тоже не составлявший тайны.
На прощание Аркадий пожелал любимому другу дальнейших успехов в промывании мозгов и удушении свободы слова, получив в ответ: «От оголтелой израильской военщины слышу». Дело было сделано, статья пошла в набор.
Выйдя из редакции, Аркадий отправился в Останкино. Прорыв, не подкрепленный основными силами наступления – бессмыслица. За пару дней забудется, кто там и о чем тихонько тявкнул. Напросившись на встречи с десятком телевизионных и радио журналистов, Аркадий намеревался прокачать все возможные комментарии и упоминания, хорошо бы – драчки на ток-шоу, в общем - с чем повезет.
И это было еще всего лишь началом дела. Он уже подумывал о подтягивании арьергарда с обозами: не помешала бы пара-тройка думских говорящих голов, со следующей недели можно будет заняться этим детально. К сожалению, надо честно признаться, что запустив первый залп, он еще не был уверен в верности выбранной стратегии и в своих силах ее на сто процентов тактически обеспечить. Но пряный привкус опасности оказался сильнее всего, прежде пережитого, и будоражил. Оставалось ждать выхода журнала и всего возможного, что последует потом.


***
Сколько слов придумала Надя теперь, когда сказать их уже было некому! А тогда – тогда промолчала. Когда он позвонил ей из аэропорта и сказал, что улетает. «Счастливого пути!» И только. Он тоже ничего не добавил больше и опять ни о чем не спросил.
Поначалу все слова получались злыми. И каждая фраза годилась стать последней. Так, чтобы припечатать, отрезать навсегда. Но что было отрезать, если и так уже нет его, и некому бросить комом в груди стоящий упрек: почему ты так и не спросил меня? Почему ты, хотя бы, не захотел узнать, о чем тебе стоит спрашивать? Почему ты повернулся и ушел, когда я смотрела тебе вслед? Почему не оглянулся? Как ты мог?
Позже ей представилось, что он вернется, и она поверила в это. И слов находилось все больше, сперва все таких же, окончательных. Предатель! Никогда в жизни не прощу! Ненавижу тебя! Ты умер для меня и ничего нельзя изменить и вернуть! Уходи! Все это она готовилась выдать ему с порога, как только он приедет, или позвонит. Но он не приезжал и не звонил, конечно. Он уехал. Он был далеко.
И тогда вспомнилось другое. Как она назвала «вдову Клико» старухой, просто так, в ничего не значащем разговоре. «Она не старуха! – возразил он, - Если ты сможешь так выглядеть в ее возрасте, я буду рад». И еще: « Мы сможем поехать летом…» Значит, он считал, что они будут вместе? Через много лет, через год? Он не мог забыть! Или мог? Он передумал?
Постепенно мысли меняли направление, и, представляя Максима возникшим в дверном проеме, она уже не позволяла себе мгновенно отталкивающих фраз, а заводила разговор долгий, с объяснениями, с желанием услышать от него, наконец, что случилось, что оттолкнуло его? И в этих разговорах она тоже произносила много обидных слов, но сопровождала их  пространными признаниями своей вины, своей готовности понять что угодно, если так нужно ему, своим согласием на все, абсолютно на все, что бы там не подразумевалось. Она все меньше проклинала его, и все больше оправдывала и жалела. Она умоляла день ото дня тающий образ: только вернись, только вернись, только вернись!
Последней точкой, за которой исчезало все, пришло вот это: я на коленях буду просить тебя остаться со мной, если ты дашь мне такую возможность! И остановилось. И замерло. Слова иссякли. Некуда дальше.
К середине февраля родители заметили, что она ничего не ест. И молчит. В случайном обмороке маму так испугало заострившееся лицо Нади, что вызвали «скорую». Врач определил симптом невротической анорексии и отвез в больницу, для консультации с психиатром и невропатологом. Но на следующий день, при выписке, родителей ошеломило заключение гинеколога.
- Ваша дочь беременна. Двенадцать недель. Вы знали?
- Нет! – испуганно замотали головами оба.
И только сама Надя беззвучно ответила: «Да».


***
Дом Регины произвел на Макса именно то впечатление, какое она и предполагала. Мальчик, несомненно, ошалел, слонялся по террасам молча с хмельными глазами. Надо дать ему пообвыкнуть, решила Регина, но уроки английского отменять не стала. Первую экскурсию, по-деловому ознакомительную, с поселением, провел Марк, вторую – она сама.
- …Рядом с вами живут Марк и Захария. Кстати, вы познакомились?
- Да, Марк познакомил.
- Бассейн маленький, как видите. Ну да, большой и не нужен. Сауна и, как это, вроде бани? – комната с паром. Включается здесь. Идемте. Бильярдная. Играть некому. Там вина. Их можно брать. Когда-то приходилось пополнять, но теперь и пить особенно некому тоже. Сюда! Библиотека. Книг не много, не успели собрать. Русских совсем мало, они с этой стороны. Правда, есть еще у меня в комнате. И в комнате Этьена, - добавила она не сразу.
«Так. Значит, жалованье она мне платить собирается не только за изучение английского. Еще я должен париться в бане, пить вино и книжки читать. Очень интересно. С каждым днем все интереснее. Может, я давно с ума сошел, и все мне кажется? Дворец этот, лето в феврале и она?»
Она вывела его на балкон у столовой, продолжая что-то рассказывать об архитекторе, друге ее покойного мужа.
- Кстати, как вам наши рыбки? – перебила она сама себя.
- ?
- Макс! Неужели вы еще не окунулись в море?! Бог мой, вы находитесь в одном из самых чудесных мест мира, и вы еще не знаете этого?! Маску, ласты и - немедленно в воду!
- Нет… Да. Я просто не понял, о чем вы. Я нырял. Смотрел. Красиво.
- Иногда мне кажется, что вы созданы без чувств. Разве что, глаза вас выдают, слава Богу. В них виден восторг, когда вы так неадекватно сдержаны.
Максим опустил глаза, понимая, что в разговорах с ней всегда думает не о том и выдает себя.
- А камень, за мостиком, на котором лежаки, мы называем «Сентоза», в Сингапуре есть такой остров для отдыха, А вообще-то, этот дом я сперва называла Фата Моргана. Он материализовался из моего воображения. Маленькой еще я, помню, решила, что серое небо над Москвой – нарочно устроенная заслонка. Чтобы злым и завистливым людям не было видно, что там, за нею, в небесах. Взрослым жителям коммуналок вредно постоянно видеть мечту – можно вовсе разум потерять. А там, над бесцветной обманкой, отражающей нашу земную скуку, на самом деле – сказочной красоты дворцы и сады из высоких радужных облаков. И всегда солнце. Однажды я видела это, случайно. Даже не знаю – во сне или наяву. И потом ждала их долго, но они не показывались с тех пор. Я всматривалась, всматривалась, и мне начинало мерещиться, что я вижу – галереи эти, мостики, веранды, золотых бабочек и прозрачных летучих рыбок, и много-много цветов, ярких, как шелк китайских зонтиков. Вы снова задумались. О чем?
- Вы очень красиво говорите. Я заслушался.
- В самом деле? Ладно. Я оставлю вас. Встретимся за обедом. Не тратьте время. Возьмите что-нибудь почитать. Вы любите стихи? Попробуйте Шекспира по-английски. В библиотеке есть. Кстати, и по-русски тоже.
Глядя ей вслед, Максим заметил в конце галереи Захарию. Возможно, в любовниках у нее именно этот чародей. Доступ к телу, как говорится, во-первых. Но не только. Марк, например, тот Регину обожает, но без затей, с простецкой собачьей преданностью. А у этого в глазах совсем другое. Влюблен, явно. Правда, его макушка едва достанет Регине до уха. Но тут уж дело вкуса. Всяко бывает. Может, он по талантам – Казанова. А, может, околдовал, опоил ее чем-нибудь. Он странный. От такого не догадаешься, чего ожидать.


***
Регина покидала Москву, получив от Аркадия время и место встречи с неизвестным человеком. Крестик на карте восточной части Синая обозначал, где ее будут ждать в назначенный час. Посадив рядом с собой Макса, она, чуть свет, отправилась в путь на Нувейбу, в который раз мысленно благодаря евреев, успевших построить здесь, пусть и узкие, но вполне приличные дороги.
Аравийский берег, подступавший совсем близко в устье Акабы, отдалился, давая простор заливу. Горы за Набком, наоборот, подошли к самому берегу, тесня узкую ленточку трассы к самому краю. Регина, в сотый раз упрекая себя в авантюризме, пыталась вообразить предстоящую встречу. В собственном поведении она находила что-то детское и ненастоящее и робела, понимая нешуточную серьезность статуса неназванного человека «с той стороны».
Аркадий тоже не знал, кто он. Карта с датой и крестиком была тем максимумом информации, который подлежал передач через посторонние руки. Люди работали по принципу «меньше знаешь – лучше спишь». Чтобы отделаться от комического ощущения себя Штирлицем, Регина подыскивала причины считать такой подход правильным во все случаях и не относить его к себе лично. Макс дремал, а, просыпаясь, пытался изображать бодрствование – видимо, тоже чувствовал себя неловко.
Миновав посты на развилках за Дахабом и Нувейбой, Регина сбавила скорость. Пошли последние километры. Только она забеспокоилась, суетливо шаря взглядом по узкой прибрежной полосе, как увидела человека, голосовавшего у обочины поднятым вверх большим пальцем.
- Подскажите, сколько отсюда миль до Табы?
- Одиннадцать, - назвала Регина заведомо неверное число.
Человек кивнул в ответ и сел на заднее сидение, отчего Макс заерзал и вопросительно посмотрел на Регину.
- Сейчас будет удобный съезд к берегу, поверните, - приказал человек и замолчал.
Выйдя из машины, он направился к воде. Регина последовала за ним, сказав Максу оставаться на месте.
Внимательно оглядев незнакомца, Регина нашла его внешность неопределенной. На такого не составишь фоторобот. Чуть выше среднего роста, он не казался ни худым, ни упитанным. Возраст можно было назвать средним в самом общем смысле – от тридцати пяти до шестидесяти. Почти бесцветные глаза и волосы и невнятные черты лица не оставляли никакого впечатления. Про себя Регина сразу заметила, что, при желании, этого господина можно сделать любым. В соответствующем прикиде он мог сойти и за парижского клошара, и за респектабельного бизнесмена. Пожалуй, даже в денди его можно нарядить, предварительно отполировав обветренную кожу с легким загаром.
Незнакомец, напротив, не проявлял никакого интереса ни к ней, ни к Максу. Задавал вопросы и слушал, глядя вперед, в сторону другого берега. Впрочем, как показалось Регине, и спрашивал он, и слушал не для информации, а с иной целью, похоже, явно уже был в курсе. Что и подтвердил почти сразу.
- Ваша идея нашла сторонников, поскольку нечто подобное уже обсуждалось. Основная проблема – способы ее осуществления. Собственно, их нет. Поэтому возник интерес к вашим связям. Когда вы намерены лететь в Каир?
- В ближайшие дни. Зависит от ответа, которого я еще не получила.
- Как близко вы знакомы с министром?
- Он учился в Сорбонне с моим мужем. В молодости, насколько мне известно, они были большими приятелями. Набиль - аристократ, его семья – одна из самых влиятельных в стране…
- Я знаю, - перебил он, намекая, что она говорит не о том, что его интересует.
- Муж познакомил меня с ним в Париже, на открытии выставки моих фоторабот. Потом он гостил у нас в Монако. Сюда мы впервые приехали по его приглашению. Набиль с Жан-Батистом были увлечены идеей развития курортов Синая, мечтали, что здесь со временем будет что-то вроде Монте-Карло или Силиконовой Долины. Это Набиль проектировал наш дом, он ведь архитектор.
- Я знаю. Результат разговора опишете, можно не подробно, только суть. Письмо оставите в отеле Каиро Шератон, для Фила Уэнтуорта. Там же будет конверт для вас. А сейчас садитесь в машину и поезжайте, в Нувейбе остановитесь на полчаса. Погуляйте у крепости в Табарине. До встречи, Мадам!


***
Через день, кроме звонка от Набиля, радостно сообщившего, что с нетерпением ждет дорогую графиню в Каире в ближайшую пятницу, Регина получила по почте официальное приглашение на пати. Стало быть, встреча намечалась нисколько не официальной. Просто давние друзья возобновляют когда-то прерванные приятельские связи. Может, оно и лучше.

Набиль встретил дорогую гостью сам, с распростертыми объятиями и пышным восточным многословием, одетый по-арабски в легкий белый халат, название которого Регина снова не могла вспомнить. Он постарел. Этот преклонных лет мужчина, потяжелевший и с оплывшими чертами лица, уже ничем не напоминал парижского плейбоя времен сексуальной революции, милого друга всех красивых актрис и манекенщиц и завсегдатая богемных вечеринок.
Непрерывно о чем-то рассказывая, господин министр выразил уверенность, что госпожа графиня погостит в его доме несколько дней в специально приготовленных для нее прекрасных комнатах у террасы с бассейном. За чаепитием ей предложили отдохнуть до вечера и оставили в одиночестве.
К ужину Регина оделась, задрапировавшись от шеи до запястий, но, выйдя с лакеем в сад, обнаружила вполне американский барбекю. Гостей было немного, не больше двадцати человек, среди которых нашлись даже женщины с непокрытыми пышными прическами. Возможно, таким образом Набиль позаботился о ней, придав вечеринке светский характер.
Уже отправляясь спать, Регина сообразила, что за весь вечер Набиль, оставаясь и сам «господином министром», ни разу не назвал ее по имени, которое в прежние времена не без удовольствия произносил в русской транскрипции, переняв это обращение у Жан-Батиста. А поскольку завтрак ей принесли в апартаменты, Регина догадалась, что Набиль постарается избежать разговора наедине.
Целый день посвятив обдумыванию способов заполучить Набиля вместо «господина министра», Регина вечером добилась своего. Поначалу он еще пытался отделаться болтовней ни о чем и раскланяться, ссылаясь на усталость, но, кажется, решил смириться с неизбежным и замолчал, слушая ее.
В течение всей своей речи Регина всячески взывала к тому общему прошлому, которое представлялось ей залогом взаимопонимания. Набиль, когда-то болезненно переживавший вековую отсталость своей родины и горячо желавший ей благ цивилизации и просвещения должен был все понять. Не мог же он забыть, каким они втроем воображали себе Синай начала нового тысячелетия, как мечтали, что по Каннской дорожке будут идти, сопровождаемые криками влюбленной толпы, египетские актрисы – самые красивые в мире звезды кинематографа. Свою парижскую молодость с безрассудством свободы, такую желанную и недоступную сверстникам несчастного востока. Она долго говорила, стараясь угадать по лицу Набиля, о чем он думает. Но когда она замолчала, господин министр ответил ей:
- Нет. Никогда, Регина, я не стану помогать этому. И никто другой не станет. Уж я о том позабочусь. Твои влиятельные американские друзья зря стараются. Им не помогли справиться с нами деньги и оружие, которыми они столь щедро снабжают Израиль. Не поможет и яд под видом сладкого пирога. Мы не варвары, какими они нас представляют. И нам тоже известно, что скрывается внутри Троянского коня. Никогда им не понять нас и потому не победить. Ни силой, ни хитростью. Тем более, в хитрости не им с востоком состязаться.
Регина почти не удивилась такому ответу. Она уже понимала, видела, что рядом с ней сейчас – другой человек, совсем уже пересмотревший свои прежние взгляды.
- «Запад есть запад, восток есть восток..»? Почему, Набиль?
- Потому. Потому что это – так и есть. Они хотят сделать нас похожими на себя и утащить с собой в свою гнилую могилу? Этому не бывать!
- Раньше тебе так не казалось…
- Я заблуждался! Молодости свойственно находиться в очаровании греха. Но она проходит. И глаза открываются.
- Что же тебе открылось такое, что больше стали нравиться девушки, взрывающие себя, чем…
- …Чем развратные и торгующие собой!
- Набиль!..
- Мне стали нравиться скромные женщины, большие семьи с десятками детей и внуков! Молитвы вместо пьянок и безобразий. Росписи мечетей вместо той пошлости, что зовется у вас «западным искусством». Мне давно уже стали нравиться многие правильные вещи, вместо неправильных. Но я еще некоторое время заблуждался, думая, что вашу цивилизацию можно совместить с нравственной жизнью. Это заблуждение уже позади. Мне не нравится, что девушки взрывают себя. Но это – святые жертвы. И я – на их стороне.
- Набиль! Подумай, что ты сейчас говоришь! Неужели ты можешь одобрять весь этот нечеловеческий кошмар?! Ты.?!
- Это временно. Это ужасно, но – Аллах милостив! – временно. Никакого кошмара не будет. Во Франции сегодня пять миллионов мусульман. Уже завтра будет двадцать! В Германии, в России. Я слышал, ты возвращаешься в Россию? Это хорошо, Россия – великая страна! У нее великое будущее. Через двадцать лет мусульман в ней будет больше половины. Аллах унаследует ее и поднимет с колен. Ее не испортили безбожные коммунисты, не успеет испортить и сатанинский запад. Люди станут трудиться, а не воровать. А дети – учиться добру и справедливости. А не разврату и мерзостям, как предлагаешь учить наших детей ты! Возвращайся в Россию, Регина! И живи долго, да продлит Аллах твои дни, чтобы ты увидела, какой сильной и богатой станет твоя родина под Его рукой. А всем, кто предал себя в руки дьявола, путь определен. И ты лучше не стой на этом пути.


***
Ничего Макс не понимал. Третий раз они ездили куда-то через приграничные посты, встречались с одним и тем же человеком, с которым она говорила по-английски, а он ждал в машине.
Обманчивое солнце то жгло, то не грело совсем. Пустая дорога ползла по камням, утомляя однообразием. Цветные горы с желтыми песчаными реками у подножий уже перестали удивлять и нагоняли сон. Добро бы, он был за рулем, так нет – сама. И за весь путь – две-три фразы: «Хотите воды?» Или: «Заедем пообедать?» В последний раз они остановились в рыбной таверне в Наама-Бэй, где Регина, вдруг, загрустила и опустила голову на руки. Он молча ждал, не угадывая расстроивших ее мыслей. Когда подали заказ, она сказала:
- Здесь так все изменилось с тех пор!
- С каких? - переспросил Максим, одновременно соображая, что сказанное его не касается и относится не к нему.
- С весны девяносто третьего года, - ответила она. - Вам тогда было девятнадцать?
- Да. А что?
- А мне сорок. Чудесный возраст.
«Который?» - подумал Максим, не решаясь переспросить. Внезапно она заговорила по-английски, монотонно и быстро произнося слова, в которых он не сразу опознал стихи.
- «Let me not to the marriage of true minds Admit impediments. Love is not love Which alters when it alteration finds, Or bends with the remover to remove…»
Замолчав, она подперла лоб рукой и уставилась взглядом в столешницу, будто произнесенное было написано там и она продолжает читать дальше, но уже не вслух.
- Это Шекспир? – спросил Максим наугад.
- Да.
- Красиво. Жаль, что я почти ничего не понял.
- Я тоже не поняла. Когда услышала по-английски в первый раз. Или боялась понять. А потом нашла еще русский перевод. А потом еще сравнивала. Искала различие в смыслах. «Мешать соединенью двух сердец я не намерен. Может ли измена любви безмерной положить конец? Любовь не знает убыли и тлена». Вы хотите знать, с кем мы встречались сегодня?
Он уже начинал привыкать к ее стремительным сменам темы разговора.
- Вы. Вы встречались.
- Конечно, я. Не вас же донимают фантомы прошлого и будущего.
- Наверно, не меня. Меня почти ничто не донимает. Только то, разве что, иногда мне кажется, будто меня вообще нет.
- Стало быть, вы так чувствительны, Макс? Простите. Я, кажется, думала о вас иначе.
- А вы думали обо мне? Ни за что бы не догадался.
- Достойное замечание для охранника.
- Простите, мадам. Но я ни разу не заметил, от чего вас охранять. И Марк, он, что – в отпуске?
- Я думала о вас, Макс. Я часто о вас думаю. А вы? Что вы думаете обо мне?
- Ничего.
- Неправда.
- Неправда, - согласился он тут же. - Но не скажу.
- Так вам интересно знать, с кем мы встречались?
- Допустим.
- Официальной должности у этого человека нет, я полагаю. Или же она известна двум-трем его непосредственным руководителям, включая президента Соединенных Штатов. Его имя – Фил Уэнтуорт – скорее всего, не настоящее. Его профессия – консультант. Представьте, как у Воланда. Черт меня занес на эти галеры!
- Очень интересно. И какой же черт вас занес и, главное – куда?
- Сама не знаю. Для меня самой это как-то слишком. Кажется, я ввязалась не на шутку. Чем кончится, хотелось бы знать?
- Хотелось бы. Тем более что вы не очень доходчиво объясняете, я ни хрена не понял.
- Я, Макс, давно задумала одно дело, но почти не верю, что оно получится. А теперь, когда занесло на такие уровни, где я снова и снова должна сама все разъяснять… Мне уже не только не верится, но и страшно. Ладно. Когда-нибудь расскажу. Не сейчас.
- Почему не сейчас?
- Хотите вина? Белого?
- Хочу.
- Чего-нибудь еще?
- Хочу.
- Хотите, я стану читать стихи?
- Хочу.
- Нет. Пожалуй, не стану. Я выпью виски. А вы ограничьтесь одним бокалом – вы за рулем. И, кстати: вы запомнили дорогу? Завтра поедете туда без меня. На «фольксвагене». Отвезете пакет лично в руки этому господину. И будьте осторожны. Местные носятся по дорогам, как самоубийцы, держитесь от них подальше. Соблюдайте дистанцию, словом, это всегда не лишнее. Все! Ваше здоровье, мой мальчик!

И не поинтересовалась даже, насколько он уверенно чувствует себя за рулем. Третий раз в жизни, между прочим. И куда ключ зажигания в «Фольксвагене» вставляется он, кстати, понятия не имеет. Ну да – какое ей дело? Соблюдем дистанцию. Все правильно. Так и должно быть. И ваше здоровье, мадам! Судя по внешним проявлениям, оно – завидное.


***
Забытая картонная коробка с фотографиями неожиданно обнаружилась в антресолях полупустой библиотеки синайского дома. Все снимки были сделаны в последний год жизни Жан-Батиста и Этьена. Регина вспоминала – вот это снимала она. Жан-Батист идет по бульвару Распэ. Брассри. Неизвестно где. Она и Жан-Батист сидят за столиком. Снимал, значит, Этьен. Снова бульвар Распэ. Четырадцатый аррондисман, Регина показывает Жан-Батисту дом, в котором снимала первую свою парижскую квартиру. Когда же это было? Осень. Ах, да!.. Дома, в Мезон-Лаффите. Этьен в столовой и с книгой. Она не в шутку сердилась, когда он читал за завтраком, и призывала Жан-Батиста повлиять, а Этьен смеялся, что это издержки строгого советского воспитания. Она с Жан-Батистом. Снова она с Жан-Батистом. Жан-Батист подстригает деревья. Этьен сгребает сухую траву. Больше всего фотографий оказалось Синайских. Регина в шезлонге на балконе. Регина в купальнике. Регина на яхте. Одна, с Жан-Батистом. С Этьеном. Этьен и Жан-Батист на яхте. Этьен убирает парус. Этьен выходит из моря. Этьен. Этьен. Этьен…

Этьен стоял на большом балконе с закрытым томиком Чехова, глядя в предел бесконечности моря и неба. Регине всегда казалось, что на море линия горизонта словно бы не склеена намертво. Там будто угадывался зазор, сквозящий долгими протяжными ветрами далекого и давнего происхождения, теми, что длинными стрелками пересекают океаны на глобусе. Их ловили маленькие наивные паруса. А волны выбрасывались на камни, чтобы отдохнуть и просохнуть. Антрацитовые волнистые пряди Этьена взлетали крыльями, и расстегнутая белая рубашка, поднималась над загорелой спиной.. Он был задумчив, но расслышал ее присутствие и обернулся.
- Регина! – он протянул к ней руки, оставив томик на перилах. Его глаза слезились, возможно, от ветра и яркого света. Пряди волос теперь упали на лоб и ослепили его восторженный и смущенный взгляд.
- Регина! Почему в русских книгах все так грустно, Регина? Ведь, в жизни все совершенно не так!


***
За обедом Захария только что не прожег Макса глазами. Говорили, как обычно, по-английски, в основном – он с Региной. Марк, видимо, все понимал, но своим привычным немногословием не делал разницы между английской и русской застольной болтовней. Максим же вслушивался изо всех сил, но не успевал, пропускал половину. Целиком схватывались короткие фразы. Например, он понял, как Регина спросила:
- Знаешь, как Марк называет Макса?
- Десант, - тут же вставил Марк, и сам перевел себя, - The air forces. And what’s a problem?
- Неоригинально, - заметил Максим.
- In English, please! – скомандовала Регина.
- Так, я же – Марку! – попробовал защититься Макс.
- И – тем не менее, - она посмотрела на него с укоризной, но не всерьез, и снова перешла на английский, -  Well, the air forces is a gift of heavens! You must be a good sign for us, I hope. And for me, - и подняла бокал.
Захария еще раз смерил Макса коротким цепким взглядом. Марк просто выпил.
-For your undoubted success! – ответил Макс на ее тост,  не позволив себе в очередной раз заранее усомниться в правильности фразы.
- Браво! – засмеялась Регина, - Успех – король нашего мира! Я хотела бы познакомить вас с ним, и, если получится, подружить навсегда!

После обеда она позвала его выпить вдвоем кофе на ее любимом большом балконе.
Максим уже заметил, как часто она сидит здесь подолгу одна. Сумерки снова засыпали небо рябью облаков и пригнали холодный ветер. Макс натянул свитер, Регина закуталась в плед.
«Зима!» - подумал Макс, ежась, и неожиданно заметил, что почти привык к февралю с цветами, позволяя себе роскошь недовольно мерзнуть при четырнадцати градусах тепла, желанных для московского апреля. Как будто ему твердо пообещали вечного лета, а теперь норовили обмануть по мелочам. На столике кроме кофе оказался коньяк и два бокала.
- Налейте, - попросила Регина.
Нет, он не ошибся, он знал, сколько надо наливать, и понял по ее лицу, что она хотела это проверить. Кажется, даже чуть заметно кивнула, одобрив.
- Отсюда лучший вид – ничего, кроме моря и неба. В той точке начинается океан, - она показала рукой. -  Бесконечный, до самых антарктических льдов. Там нет никаких придуманных людских законов. Там с человеком может произойти только то, чего хочет Бог, и что сможет он сам.
- А если Бог захочет, чтобы человек не смог?
- Бывает. Но обычно – наоборот.
- Ваш муж и сын погибли в море?
Она кивнула.
- Этьен не был моим сыном. Его мать умерла, когда ему еще не исполнилось двух лет. А я познакомилась с Жан-Батистом, когда Этьену было шесть. Он и тогда уже играл на фортепиано лучше меня.
- Что с ними случилось?
- Не знаю. Официально – несчастный случай во время регаты. Не верю. Они могли справиться с любым штормом. Для них вообще не могло быть несчастных случаев. Только счастливые.
- Извините, что я…
- Ничего. Можем перейти от моего прошлого к вашему. К тому времени, когда вы ушли в армию. Так, почему? Вы, должно быть, как мне кажется, хотели учиться? Поступали куда-нибудь?
- Да. Но не поступил.
- Почему? Послушайте, Макс, вы же не троечник, я не могу ошибаться! Разве нет?
- Вы не ошибаетесь. Там, куда я поступал, это не имело значения.
- О! Постойте, постойте! Сейчас я догадаюсь! Действительно, большая загадка: куда же мог поступать юноша с внешними данными героя-любовника и невозможно романтическими миндальными глазами? Макс, милый мой, не смущайтесь, это нормально. В конце концов, я - того же поля ягодка, если это теперь не видно, то потому, что из меня уже сварили варенье. Представьте, тоже мечтала пробиться в артистки!
- Правда, что вы были моделью?
- Правда, правда. По-русски слово мне это не нравится – «модель». Словно бы неживое что-то. Макет человека. Манекенщица – тоже не бог весть что, но хоть не так претенциозно, согласитесь. В те годы это не было так модно и престижно, как теперь, но – шанс пробиться. И заработок. Мне, поначалу, выбирать особенно не из чего было. На подиуме я оставалась недолго, стала сниматься для журналов. Могла попасть в кино. Уже были предложения.
- И что? Вы отказались?
- Я познакомилась с Жан-Батистом. И у нас начался роман, который завершился свадьбой. Последнее обстоятельство отменило все прочие.
- Вы не жалеете?
- Что вы! Разве можно променять настоящую жизнь на ее изображение?
- А слава?
- Эта приманка годится для ранней молодости. В жизни она не нужна. Скорее – мешает. Праздный интерес обывателей всегда устремлен в сторону нижнего белья, а вовсе не талантов и творчества. К тому же, «позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех».
- Почему обязательно – ничего не знача? А если – знача?
- Разве не видно, что так не получается? Слава, особенно в наше время – такой знаменатель, который во много тысяч раз больше любого числителя собственного человеческого значения. В итоге обязательно выйдет близко к нулю. Вот если кому слава – тяжкое бремя, тогда другое дело.
Она помолчала, гладя в темнеющий горизонт.
- Макс! Вам надо учиться! Вы еще молоды, но время идет быстро. Нужна профессия. Вообще, мужчине нельзя жить без двух вещей: без дела и без мечты. Пожалуйста, подумайте об этом. Кроме вас никто не сможет вытащить это из вас же, из глубины, в которую вы все это втоптали армейскими сапогами за столько лет. И расскажете мне. Идет? А коньяк я просила налить, чтобы выпить с вами «на ты». Возьмите!
Регина обвила его руку своей и, выпив, прикоснулась губами к его щеке.
- Скажи мне теперь «ты», что угодно скажи, что в голову придет!
- У меня есть мечта.
- Что, сразу не получается?
- Да.
- Ладно. Так, какая же?
- Я хочу, чтобы моя мама была счастлива.
- Хорошая мечта, - улыбка Регины медленно погасла. - Но тогда надо было спросить маму, что нужно для этого ей.


***
Дни за днями проходили в заведенном порядке. Максим занимался английским, выполняя заданные Региной уроки, плавал и читал, коротая свободные часы, колесил по узким дорогам Синая. Дважды он ездил в аэропорт Шарм-эль Шейха и дважды встречался с таинственным американским консультантом, осуществляя между ним и Региной обмен корреспонденцией.
Содержание последнего пакета ее явно озадачило. Позвав Макса снова пить кофе, она все время разговора оставалась рассеянной, или, напротив, сосредоточенной, не замечая его путаных «ты-вы», замолкая то и дело. Она то переспрашивала его, то почти не слушала, отпивая коньяк и глядя в бокал. Какое-то время они просидели в молчании. Потом она заговорила медленно.
- Все дело в том, что невозможно выиграть шахматную партию у противника, просто стреляющего по фигурам. Но мы хотим следовать собственным правилам, как будто только от нас зависит их дотошное исполнение, и все пытаемся сделать коронный ход конем, и задумываем хитроумные рокировки..! Боюсь, мы очень скоро доиграемся. А возможности реванша нам никто не даст. Некому уже будет отыгрываться!
По тому, как Регина прокричала последнюю фразу, Макс заметил, что она опьянела. Сколько она выпила – два бокала? Три? Четыре? Он внимательно посмотрел в ее лицо: скулы и веки припухли, глаза налились розовой мутью. Как бы подтверждая его догадку, Регина с размаху запустила бокалом в стену и подытожила:
- В жопу! К чертовой матери всю эту ублюдочную цивилизацию, с ее розовыми пацифистами, а также со всеми прочими голубыми и зелеными! Плесень цветная!
- Не надо пить больше, - Макс взял ее за руку, отбирая поднесенную к губам бутылку коньяка.
- Пожалуй, - вздохнула она, соглашаясь, и прижала ладонь Максима тыльной стороной к своему лбу, но через пару секунд отпустила. - Позови Захарию.
- Может, сначала отвести тебя?
- Не надо. Я подожду здесь. Иди!

Он видел, пристроившись с томиком Шекспира на террасе гостиной, как Регина с Захарией долго говорили о чем-то на том же балконе. Как потом удалились в сторону его, а не ее покоев. Просидев так еще минут десять, Макс тоже пошел к себе.
Окно одной из комнат Захарии слабо светилось. «Вечерний массаж?» - зачем-то задал он сам себе вопрос, и понял, что желает утвердительного ответа.
Однажды он случайно подсмотрел, как тот натирал тело Регины маслами в солярии на камне. Макс не мог тогда оторвать взгляда от его рук, несмотря на то, что находил свое внимание не совсем приличным. Кожа Регины влажно блестела на солнце и казалась скульптурно идеальной, гордо высмеивающей все его пошлые догадки о швах и недостойных ухищрениях поддельной молодости.
Он понял: не было в ней ничего поддельного. Вообще ничего не было из того, что он там себе убого вообразил. Не была она ни шлюхой, ни попсовой тусовщицей, ни удачливой охотницей за наследством при богатеньком муже-маразматике. Все было настоящее, но недоступное тем,  кто безропотно подчинялся правилам навязанной игры с заранее известным финалом.
Наверно, она знала секрет, додумалась до него? Вычитала? И  в самом начале, когда-то, давно, оценила однообразие и скуку предложенного ей поля из черно-белых клеточек, отменила все порядки, назначив себя беззаконным ферзем, перекрасилась в пиковую даму, притворилась бильярдным кием – словом, не позволила себя заморочить никакой игрой, вышла из обычного течения жизни в свое, отдельное пространство и время. Может, и не победительницей. Но, точно – не побежденной.
Он посмотрел в шумящую холодом темноту, в ту точку, где начинался океан, чтобы спросить у тех, основных, неотменяемых законов, что сам он может? Может ли хоть что-то? И будет ли позволено ему? Или уже поздно, поскольку время растрачено по обстоятельствам, заданным много лет назад?
Но вопрос был отброшен ему сильным порывом ветра в лицо. Сомнения презирались, и оправдания не были приняты. А заглянуть с безопасного берега в тот мир, где надо остаться с Богом наедине, невозможно. Только там сила твоего желания может быть принята в расчет. Чего же и как надо хотеть, чтобы хватило сил? Максим не находил в себе ничего такого.
Другое пришло ему на ум из огромной безжалостной черноты: для всех, кто не сможет выплыть, найдется спокойное место на дне.


***
Утром выяснилось, что они с Марком отправляются в Каир. Возможно, Марк и был хоть да какой-то степени в курсе ее дел, во всяком случае, кое-какие инструкции получил именно он. Сам же Максим снова просто ехал. Не точно известно куда, совсем непонятно зачем. Как пешка, которую передвигают без особой цели – разве что, освободить или занять зряшной фигурой поле для других нужд.
Выехали поздно, до Каира добрались затемно, остановились в пригородном мотеле на ночлег. Марк, вообще, кажется, никуда не торопился. Сперва он предложил Максу сесть за руль, только на подъезде к Порт-Саиду сменил его. В Порт-Саиде парковался чуть не у каждого фри-маркета. Первый раз спросил: «Зайдешь со мной? Здесь нормальные цены, имеет смысл покупать». Макс молча отказался. Заботливый нашелся! На какие? И без предупреждения? В карманах не завалялось даже мелочи, неоткуда ей пока было взяться. Слава Богу, Суэц проехали без остановок.
Мотель оказался плохоньким, отдельно стоящий душ, довольно грязный и ржавый, в число оплаченных услуг не входил. Кондиционер не работал, но ближе к ночи стало и вовсе холодно. Макс долго не мог заснуть, а в мыслях лениво крутилась всякая чепуха, не лучше той абракадабры, что неслась с экрана телевизора.
С утра они долго колесили по бестолковому суматошному Каиру. Потом Марк заходил минут на сорок в какой-то офис. Потом сидели в маленьком дешевом кафе, неспешно распивая чаи под неугомонную болтовню хозяина и ожидая назначенного четвертого часа.
- Марк, а ты – еврей? – спросил Максим, просто потому, что ему надоело молчать вторые сутки.
- Нет.
- А почему у тебя имя еврейское?
- Обычное имя, - без энтузиазма возразил тот, но, погодя добавил. – Имя дали в детском доме. Директор. Лев Исаакович.
На том единственный разговор закончился. Затем они вернулись к тому же офису, Марк зашел и снова пробыл там минут сорок – пятьдесят. Ночевали в том же мотеле и лишь с утра отправились в обратный путь. Добрались к вечеру.

Передохнув и отмывшись от въедливой рыжей пыли, Максим явился к ужину и обнаружил стол накрытым для двоих. Регина с колдуном отсутствовали. Марк быстро поел и ушел к себе, проронив на прощание: «Бывай, Десант, я – спать».
Не найдя себе никакого применения в одиночестве, Максим недолго подумал и решил сходить в «Двенадцать лун». Слабо освещенный пляж пустовал. У одного из бассейнов прохлаждалась пожилая пара. В бич-клабе сидели три небольшие компании. Русской речи не было слышно нигде. Не сезон. Он поднялся наверх и прошел мимо пустующего лобби к ресторанам, просто так заглянул в один из маленьких бутиков и здесь ему, наконец, улыбнулась удача.
- Ты не помнишь, как по-английски «пустой»? – спрашивала симпатичная блондинка тоже весьма симпатичную шатенку, взвешивая в руках базальтовую пирамидку. Подруга помедлила с ответом, предоставив тем самым прелестную возможность Максиму.
- Empty. Не мучайтесь, кому надо и зачем вытачивать камень изнутри?
- В самом деле! Действительно, - посмотрела блондинка на него заинтересованным взглядом, водворяя фигурку на место.
- Если вам обязательно нужно увезти домой камни – поезжайте в горы, они целиком из этих разноцветных камней сложены. Кстати – это очень красиво.
Девочки были – чудо, как с обложки «Космополитена»!
- Нам некогда. Мы работаем, - блондинка охотно отвечала за двоих.
- Очень интересно! А кем? По-моему, я вас раньше здесь не встречал?
- Мы не в отеле работаем. У нас съемки. Мы – модели, - и она очаровательно повела глазами. А безошибочный нюх Максима мгновенно уловил все выпущенные ее естеством флюиды и тот сладкий аромат романтического приключения, который они пообещали ему.
- Модели чего? Человека?
Она на несколько секунд задумалась, но, оценив лукавую улыбку «прекрасного незнакомца», потупила глазки и сделала выразительное движение бровями. Надо признаться, это у нее получилось эффектно.
- Кстати, эта модель пирамиды, раз вы уже к ней прикасались – ваша! – он решительно взял с полки фигурку и вложил в теплые ладони блондинки, тут же достав из кармана чековый блокнот отеля, оторвал листок и вручил его продавцу для расчета.
- Спасибо. А за что?
- За еще одну вашу улыбку, - произнес он почти безразличным тоном, подписывая чек.
Дальше могло пойти или-или. Но все сработало правильно. Как он и рассчитывал, заинтриговать ее получилось.
- А вы кто?
- Что-то вроде местного волшебника. Резвее вы не знаете, в каждом краю земли есть свой дух, «гений места». Не читали о таком?
- Нет, - честно призналась она. - А этот гений – добрый и все может?
- По обстоятельствам. Его надо вдохновить.
- А как?
- Ну, нет! Без подсказок! Духи ужасно капризны и не любят ничего объяснять!
- Тогда мне надо подумать, - продолжала хитро улыбаться она.
- Ань, я пойду! – проклюнулась наконец медлительная шатенка, что для настоящего момента показалось даже и к лучшему.
- Угу, я скоро, - пробормотала та, не глядя на подружку, впрочем, с места так и не сдвинувшуюся.
- Только ради вас, Анечка, некоторые правила можно нарушить. Подсказка такая: духи обожают запах кофе и корицы. Мы легко можем отыскать неподалеку то место, откуда он исходит. Попробуем?
- Да, - выдохнула она.
- Да!- подтвердил он, нисколько в том не сомневаясь.


С Анечкой получалось легко. Интересно, понимала ли сама, насколько выразительно кокетничала? Поигрывала плечиком, стреляла глазами или руки картинно заламывала – все выходило очень изящно. Максим подыгрывал ей с удовольствием, наблюдая, между тем, как млеет она от его улыбки, болтая с умным видом милые пустяки.
- Скучно здесь. Магазины – никакие. И холодно. А еще юг называется, южнее некуда!
- Там, откуда южнее некуда, еще холоднее, пожалуй.
- Как это?
- На юге, за океаном – Антарктида. Льды.
- В самом деле?
- Честное слово.
- За каким океаном?
- За Индийским, я думаю. Если ничего не изменилось с тех пор, как я последний раз видел глобус.
- «Мартель» лучше, чем «Камюс», правда? Мягче. И аромат выраженнее.
- «Камю». Возможно.
- А вы какой коньяк любите?
- Никакой. Духам не положено.
- Вообще-то, мне тоже. Калорий много. Но один разочек… Если хочется. А то, между прочим, это очень вредно! Я читала, что сдержанные желания накапливаются в подсознании и создают ментальную неудовлетворенность.
- Ого! И где такое пишут?
- Везде! В журналах. Советы психолога.
- Случайно, не в «Космополитен»?
- Ну и в нем.
- Тогда – конечно. С этим лучше не шутить.
Когда Анечка явно замерзла, он предложил ей, будто между прочим, продолжить приятную беседу в ее комнате, если такое возможно и, кстати, заказать туда «Мартель» и еще что-нибудь, поскольку это гораздо удобнее и без проблем. Аня, недолго думая, ответила: «Сейчас узнаю», и направилась к телефону у стойки бара.
Через десять минут они уже пили коньяк, сидя в креслах перед кроватями, одна из которых еще напоминала о недавнем присутствии неизвестно куда изгнанной шатенки. Аня перешла к вдохновенному повествованию о своей удивительной, наполненной событиями жизни, когда Макс взял ее за руки, горячим взглядом не забывая выражать удивление и восторг. Последний сюжет с собой в главной роли она пыталась досказать сидя на его коленях, но губы уже раскрывались не для слов.
Уже в постели, почти позволив раздеть себя, Аня начала робко сопротивляться, и эта милая подробность разожгла  Максима до предела.
- Ну, что ты, что ты, маленькая моя! – зашептал он, жадно лаская руками все ее тонкое гибкое тело. - Сдержанные желания создают ментальную неудовлетворенность, и мы сейчас оба сойдем с ума!

Возвращаясь далеко за полночь, он нашел Регину на большом балконе, лежащей в шезлонге с бокалом. Видимо, опять коньяка – бутылка стояла рядом.
- Дай мне руку! – сказала Регина, не оборачиваясь
 Не вполне уверенный, что сказанное относится к нему, Макс оглянулся – нет ли кого, и подошел поближе. Регина была пьяна.
- Дай мне руку! – неловко схватившись пальцами за его ладонь, она покачнулась, заваливаясь набок, Максу пришлось подхватить ее.
- Молчишь? Молчи, молчи… Всегда молчишь. Ничего тебе не нужно. Ничего не хочешь. Я сама буду говорить все глупости, а потом жалеть, что ты их слышал. Дай же мне руку! Сядь! Боишься меня? Старая стерва, да? Как быстро все!.. Все изменилось. Все любили. И Иван, говорит: любил. И - все. И никому не нужна! Кому нужна была бы всегда, тех уже нет. И ты поймешь. Когда-нибудь потом. Через много лет. Поймешь, как это страшно. И больно. Не бойся! Ничего я тебе не скажу. Ничего не скажу. Уходи! – она отбросила его руку.
Максим загасил дымящуюся в пепельнице сигарету с сизым столбиком пепла и попытался забрать у нее бокал.
- Хватит пить!
Регина оттолкнулась, коньяк разлился.
- Уходи! Оставь меня!
- Регина, это глупо!
- Все – глупо! Оставь меня! Хочу быть пьяной! Хочу не соображать совсем!
- Не кричи, - он стянул ее плечи платком, как смирительной рубашкой, и поднял, поставив на ноги. - Поздно уже. Надо спать! Я тебя отведу, - но тут же прикинул, что вести ее не получится, придется нести на руках.
Она уронила голову ему не плечо, спрятав осоловевшее лицо от его взгляда.
-  Поздно! Все – поздно! Уезжай к черту! Не могу я тебя видеть. Уезжай в Москву! Завтра же. Завтра же.
- Хорошо, завтра. Завтра поговорим.
Донеся умолкшую Регину до кровати, Максим хотел было снять с нее платье, но остановился. Только всего час с небольшим назад он уже проделывал почти то же самое, и такое совпадение показалось ему ужасным. Накрыв ее, он направился к двери.
- Постой! – она села в постели, покачиваясь, как кукла-неваляшка.
Он нехотя повиновался и оглянулся вполоборота. Но она, к счастью, не продолжала.
- Регина, я пойду, ладно? Скоро утро.
- Иди, - она опустила голову на колени. - Иди, иди, что стал как вкопанный!

Закрыв за собой дверь, Максим медленно поплелся к себе. Спать уже не хотелось, несмотря на усталость. Ничего не хотелось, от пустоты даже подташнивало. Но, добредя до кровати, он рухнул и заснул мгновенно.

Регину вырвало дважды, голова кружилась, как дурацкий аттракцион. С трудом отыскав мятные капли она плеснула их, не разбирая количества, в стакан с водой, выпила. Долго умывалась холодной водой, пока не перестало мутить.
Дрема наплывала на нее видениями. Сперва что-то темное душило, наваливаясь, она несколько раз просыпалась, безуспешно силясь закричать, или снилось, что просыпалась. Потом две ползучие смерти в грязном цыганском тряпье и с белесыми глазами утопленников пытались подобраться к ней и вцепиться зубами. Она отбивалась от них, стараясь попадать по мерзким рожам пятками, наконец, прогнала совсем и успокоилась. Тогда из светлеющего неба в окне возник Этьен. Он молчал, а она все всматривалась в его лицо, постепенно догадываясь, что это и не Этьен вовсе, а вроде бы Макс. Но и тот неожиданно оказался Жан-Батистом, совсем молодым, как тогда, стоявшим, на что-то облокотившись, в белых брюках и синей рубашке, расстегнутой до третьей пуговицы, когда девочки вокруг защебетали, что приехал Барди...


***
Почти весь следующий день Регина провалялась в постели, появившись только к ужину в состоянии весьма вялом. А наутро Максим обнаружил, что она и Марк исчезли. Их не было два дня, в течение которых Макс бестолково слонялся по дому, ловя иногда на себе внимательный взгляд Захарии, читал, купался в море и дважды встречался с Анечкой. Вернее сказать, один раз, поскольку второй был всего лишь провожанием: съемки закончились, и «модельки» возвращались в Москву.
Анечка из последних сил старалась изобразить беззаботную веселость, но под конец не выдержала.
- Ты не спросишь мой телефон? - голосок ее предательски дрогнул.
- Нет.
- А я… вот, написала его тебе. Возьми. На всякий случай.
Максим нехотя взял сложенный пополам листочек с эмблемой отеля и поцеловал протянутую руку.
- Что ж… Прощай!
- Прощай. Не грусти. У тебя все будет хорошо. Честное слово волшебника.
Вернувшись, он взялся за английский, но не смог заставить себя сосредоточиться. Наваждением возникали перед ним глаза Ани, полные сдержанных слез.
И совсем некстати вспомнилась Надя: «Ты ничего не хочешь спросить?» «Подожди, - мысленно ответил он ей, - Не сейчас! Я вернусь, и мы во всем разберемся». Неприятные мысли прервал телефонный звонок: Регина просила встретить их с Марком в аэропорту.


***
Ток-шоу Арчилова с участием Аркадия Регина пропустила – спутала время эфира в «Орбитах». А посмотреть было на что.

С самого начала оставив в стороне идею Регины о европейском образовании чеченских девочек, как заведомо невнятную и непригодную для полноценного скандала, Аркадий Миндлин решил действовать иначе.
В его статье (вернее – в ее центральной, «чеченской» части), вышедшей в свет через неделю после разговора с редактором, излагалось вполне безумное, во всяком случае – спорное до зубовного скрежета предложение по ассимиляции воюющих народов Кавказа в российском плавильном котле. Способ, позволивший бы упразднить в рамках человеческого сообщества болезненный национальный менталитет наиболее гордых маленьких народов весьма условно вписывался в рамки общепринятых прав человека. Не говоря уже о цели. Но именно с обоснования необходимости такой и только такой цели он и начал свою статью.
Совершенно очевидно, писал Аркадий, что чеченский конфликт в его теперешнем виде решения не имеет, и приводил доказательства его час от часу углубления. Далее, с некоторым историческим экскурсом, Аркадий обрисовал общими штрихами ту самую кавказскую ментальность, по логике которой, подчиняться позволительно лишь очень сильной и жестокой власти, поскольку только угроза полного и безжалостного уничтожения снимает с «покоренного» народа «клеймо позора». Именно «клеймом позора» для себя считали они нормальное законопослушание.
На второе подавались описания всех неуклюжих телодвижений, совершенных Россией в кавказском регионе за последние десять лет. Этот бешеный слон в посудной лавке натворил уже таких бед, последствия которых давно пора честно признать непоправимыми – сделано было все, что вообще можно было сделать для вербовки взрослого мужского населения в банды. Этот «бандитский призыв», по признанию Аркадия, Москва провела в сто раз эффективнее, чем призыв в собственные вооруженные силы.
Третьим блюдом выступали тезисы о том, что каждая, без исключения, чеченская семья на сегодняшний день имеет своих в составе бандитских формирований, что ненависть к федералам и кровная месть еще долго, не одно поколение, будут служить источником их пополнения, что разрушение всех основ светской жизни, не в последнюю очередь – системы образования служит хорошей основой для укоренения наиболее диких форм религиозности, и далее – в том же духе. На сладкое шла выводы.
Восстанавливать в условиях углубления и исламизации конфликта национальную автономию Чечни, писал Аркадий, дело безнадежное и самоубийственное. Все направляемые сюда «виноватым» центром инвестиции по непреодолимой логике войны пойдут исключительно на нужды материального обеспечения бандитских орд. И никто никогда не сможет доказать, что на месте очередной воронки и не начинал строиться новый объект социального назначения.
Между тем, говорилось в статье дальше, вполне вероятно, и даже наверняка, что и среди чеченцев достаточно найдется людей уставших от войны и желающих мирной жизни. Не тех – энергичных и амбициозных, хорошо образованных, которые и так уже осев в крупных городах, занялись бизнесом. И не тех, что кроме амбиций ничего, даже трех классов за душой не имея, тоже разъехались по просторам большой страны, сбиваясь в банды. Обычных людей, вынужденных выживать десяток лет в условиях войны. Они устали, вздрагивая, открывать по ночам двери своим одичавшим в горах братьям и подвергаться унизительным налетам ОМОНа среди бела дня. Да, они устали, но выбора меж этих двух огней у них нет.
Из сказанного следовало, что каждому желающему надо предоставить возможность уехать из Чечни подальше. Притом решительно дать понять, что никакого восстановления Грозного и никаких субсидий беженцам в пределах воюющей территории не будет. Полная финансовая блокада должна дополнить собой прямую блокаду упраздняемой навсегда Ичкерии силами армии и внутренних войск. Денег, которыми Москва сейчас пытается засыпать «черную дыру» этой неблагополучной республики вполне хватило бы на солидное подъемное пособие каждому добровольному переселенцу. Российская деревня, небольшие города и поселки Сибири не знают остроты «квартирного вопроса», там места хватит всем. И работы хватит. Но жестким и неукоснительно выполняемым должно стать следующее условие: одна семья в одну территориальную единицу. Никак иначе. Допустить образование национальных чеченских общин, где бы то ни было на своей территории, Россия теперь не может себе позволить. Напротив, разумным представляется только создание мягких условий для полной ассимиляции чеченцев в российском гражданском сообществе. Кому такое ограничение не покажется слишком большой платой за дальнейшую спокойную жизнь – милости просим, как говориться, Россия велика. Первые решившиеся будут, само собой, иметь преимущество в выборе.
 Государство, напоминал в заключение Миндлин, для того и необходимо, чтобы, несколько ущемляя права некоторых чрезмерно темпераментных граждан, обеспечивать спокойное существование остальным. И, кстати, все вышесказанное может относиться к любому народу, не способному к разумной самоорганизации в рамках единого федеративного государства.

Уже к вечеру того же дня две радиостанции изменили заявленные темы вечерних эфиров на обсуждение статьи Миндлина. Разного накала негодование либералов и правозащитников и осторожные рассуждения почвенников взрывались звонками слушателей, которые «не могли молчать», высказывая каждый свое накипевшее. Благо, задетых болевых точек нашлось в избытке, каждый спешил высказаться, но все сбивались на частные возражения или частичную же горячую поддержку, до общих выводов оставалось далеко.
Посему обсуждение статьи продолжалось и даже ширилось день ото дня.
Арчилов, с которым Миндлин имел предварительную договоренность, довольно потирая руки и чуть не прыгая от предвкушения, тут же схватился строить под горячую уже тему прямой эфир «Аутодафе» следующего четверга.

И к назначенному часу видавшая виды студия канала НТВ расцвела всеми оттенками политического спектра, хоть жмурься. Пытаясь беглым взглядом оценить, всех ли – по паре, Аркадий заметил, что иных и по более наберется, и к удивлению своему обнаружил среди рядов даже двух завзятых лесбиянок, единственную знаменитую феминистку, а также князя Ивана Б. и Эндрю Орлова в окружении еще двух известных репатриантов-бизнесменов.
Первый выступающий от партии Правых Сил старался быть корректным, но вопиющая неполиткорректность господина Миндлина взывала слово приравнять к штыку, что выплескивалось на публику эмоциями праведного гнева, а потому финальное обвинение в великодержавном шовинизме и разжигании национальной розни прозвучало уже на самых высоких нотах гражданского пафоса.
- Ничего не могу сказать относительно великодержавного шовинизма, поскольку не очень понимаю содержание названного понятия, - спокойно отвечал Миндлин. – По-моему, это одно из тех словосочетаний, что повторяются наподобие магической формулы, а собственный его смыл давно утрачен. Отчего большой державе нельзя быть великой? В чем вы находите шовинизм? И к национальной розни я, как еврей, никого не призываю. Напротив, я бы хотел, чтобы равно всем народам на Кавказе и вообще в России жилось мирно. К тому, кажется, и направлялись мои размышления.
В эту минуту известной феминистке уже удалось цепко схватить руку одного из ассистентов с микрофоном.
- Господин Миндлин! – замурлыкала она, истово кокетничая всеми мимическими мышцами стареющего лица. – А с какой стати вам, иностранцу, размышлять о такой сугубо российской проблеме? Хотелось бы понять, какое вам дело до наших палестин?
- Правильно! – прокричал с места технически неозвученный Ж-ский, успевший всех запутать своей невнятной позицией еще в давешнем эфире «Радио Москвы». - Иудея Миндлина – в Израиль! С палестинцами разбираться!
Аркадий счел лишним информировать Ж-ского о своем вероисповедании.
- А какие темы, мадам, запрещены в России для обдумывания иностранцами? У вас есть список? К тому же, я совсем не считаю затронутую тему исключительно российской. Если вы читали статью, то там об этом сказано.
- Действительно, право на мысль мы обсуждать не будем, - поспешил вмешаться Арчилов, пока феминистка в очередной раз не заняла эфирное время стрельбой глазами, и направился к важной персоне в первом ряду. – Валерия Ильинична, вы, кажется, хотели что-то сказать?
Видимо, так он расценил активные телодвижения названной особы.
- Я ничего не хочу сказать, - проскрипела в ответ дама с привычно злой улыбкой на широком лице – С провокаторами, каковым и является господин Миндлин, приличным людям разговаривать не о чем!
- Однако ваше присутствие здесь разве не означает, что у вас есть свое мнение по обсуждаемой теме?
- У меня есть мнение, - тем же голосом продолжила дама. – Подобные идеи и продажные господа, их озвучивающие, льют воду на мельницу кровавого кремлевского режима, который только и ждет, что под услужливый вой их голосов можно будет, наконец, затянуть веревку, уже накинутую на шею демократии. Поэтому я хочу адресовать свой вопрос полковнику Путину…
- Простите, - перебил Арчилов. – Вы не можете адресовать сейчас вопрос Путину, поскольку его здесь нет. К тому же, напоминаю, что все вопросы по правилам нашей программы могут адресоваться только одному человеку. Да, В. В..?
- И ее – туда же! – начал Ж-ский, указательно жестикулируя правой рукой. – Всех, кто мешает российскому государству разобраться со своим народом! Не хотят на север – можно на юг! Пусть там практикуются на своих евреях и палестинцах!
Понимающе кивнув, Арчилов указал рукой на противоположную трибуну.
- Господин Миндлин, вам не кажется, что проекты, подобные вашему, не могут быть осуществлены в рамках демократического государства? - прозвучал вопрос. – Вы что, призываете нас вернуться к временам незабвенного Отца Народов?
- Нисколько! Более того, признаюсь вам, что если бы мне – гипотетически - предложили поучаствовать в детальной разработке подобного проекта «под реализацию», мои предложения выглядели бы избыточно гуманными. Например, я бы настаивал на обязательной квоте для чеченской молодежи в высших учебных заведениях, разумеется – за государственный счет и без экзаменов. Но с обязательной отработкой по распределению, как это было раньше в СССР. Если без профанации, то ведь совсем неглупая была идея. И даже вовсе не потому, что государство в долгу перед сегодняшними детьми Чечни, хотя и это справедливо. Повторяю: главное – ассимиляция! В интересах всей страны – вернуть почти уже одичавший народ в культурные и цивилизационные рамки.
- Но ассимиляция получится насильственной? Это же несовместимо с демократическими принципами!
Аркадий вздохнул.
- Тем хуже для демократических принципов. Если общество и власть, руководствуясь этими принципами уже начинают бояться собственной тени… Боюсь, власть перейдет в руки тех, кому на эти принципы заведомо наплевать.
- Обсуждать подобные предложения всерьез – полное безумие, - флегматично сообщил для начала следующий выступающий, постепенно заводясь и переходя на все более повышенные интонации, – Меня удивляет позиция печатного издания, позволившего разместить на своих страницах такие одиозные рассуждения. Неужели никто здесь не понимает, что господин Миндлин, будто бы не знающий слова «шовинизм», намекает нам сейчас на идеи Ле Пена! Подумайте, что вы предлагаете? Уничтожить народ?! Прочитав ваш нездоровый бред, я сначала нисколько не сомневался в том, что нормальным обществом он должен быть воспринят однозначно. Каково же было мое удивление, когда в течение всех последних дней люди, называющие себя интеллигенцией, не только не отвергли с негодованием эту изуверскую фашистскую идею, а, напротив, нашли возможным развить дискуссию! Стыдно, господа! Неужели мы дошли до того, что нужно заново напоминать непреложные истины? Каждый народ имеет право на жизнь и развитие! Самобытность каждой национальной культуры – бесценное сокровище! А бандитизм, как известно, не имеет национальности! Неужели в угоду больным идеям господина Миндлина мы готовы осудить весь чеченский народ и решать за него его судьбу? Опомнитесь! История не прощает повторения ошибок!
Последние фразы звучали уже выкриками.
Заскучавший было в начале программы Миндлин оживился. Именно подобного, как по заказу, выступления он и ждал, и побоялся уже не дождаться.
- Кого я, по-вашему, предлагаю уничтожать? Повторяю, речь может идти только о добровольном переселении и о помощи государства его осуществить. История действительно не прощает ошибок, даже без их повторения. Но это следует не мне напоминать, а вам! Формировать и поддерживать болезненное самосознание целого народа – самоубийственная политика. Делать вид, что чеченский народ сейчас имеет возможность развивать свою национальную культуру, а я предлагаю у него эту возможность отнять – ложь, опасный самообман! Я предлагаю дать возможность людям спокойно жить вдали от войны, а вовсе не запретить вышивание национальных узоров. И самая страшная ошибка – утверждать, что у бандитов нет национальности! К сожалению, она у них есть. Как есть и семьи, и родственники. Попробуйте отмахнуться от того факта, что бандит, пришедший к вам ночью, чтобы спрятать оружие и взрывчатку – ваш родной брат? А еще трое с ним – ваши двоюродные братья. А утром вы узнаете, что взрывчатка предназначалась для автомобиля, взорванного у рынка. А там погибли люди – они тоже вам родня. А у соседей ваших прячут заложников. И вы лично знаете людей, совершающих набеги на Ставрополье и привозящих оттуда детей для выкупа. И если вы сами ничего такого не делаете, то таким образом не оказываетесь ли, пусть невольно, втянуты в происходящее? А потом еще произойдет очередная неуклюжая зачистка – под случайные пули попадут ни в чем неповинные люди и дети… Подумайте, сколько сотен или тысяч людей вынуждены так жить? Этот кошмар вы называете национальной самобытностью?! Тогда – да, я против нее!
- Но вы предлагаете упразднить федеральную единицу?! А конституция?
- А что случится с конституцией, когда недели не будет проходить без взрывов в городах России? Я еще раз повторяю: на территории Чечни идет война. Война! А никакая не операция! Война и является поводом для объявления особого положения. Но, подозреваю, что кому-то выгодно дождаться ее распространения за пределы Кавказа, чтобы объявить особое положение по всей стране. Может, этого раздолья для спецслужб кто-то ждет- не дождется?
Слово взял человек в чалме, представленный как региональный муфтий.
- Вы сейчас сказали, что у бандитов есть национальность. В нашей многонациональной и многоконфессиональной стране…
- Да! – перебил Аркадий. – И еще скажу: и конфессиональная принадлежность у них тоже есть! И даже добавлю: в подавляющем большинстве терроризм и бандитизм, ставящий целью подрыв основ европейской цивилизации – мусульманский!
Милая дама, всерьез вдохновленная своей ролью представителя Государственной думы, взялась мудро вернуть дискуссию в рамки правового поля:
- Мы не о том говорим, господа! Нельзя превращать обсуждение в площадную брань. Мы должны уважительно относиться друг к другу. Всем известно, что Будда, Магомет и Христос – разные имена одного Бога, и любая религия призывает человека к миру и добру. Объявлять бандитов мусульманами – все равно, что поджигать мировую войну! Давайте не будем позволять себе необдуманных оскорбительных высказываний в прямом эфире!
Число зааплодировавших монологу «думской дамы» Миндлин оценил, сокрушаясь: безграмотность массовая.
- Сударыня, я большей глупости даже в прямом эфире никогда не слышал! - Аркадий уже ощущал нечто вроде того вдохновения, что снизошло на Остапа Ибрагимовича перед шахматным сеансом. - Надеюсь, Будда с Магометом на вас не обидятся, а Христос простит. Но мы действительно совсем не о том говорим. Я говорю о том, что для поиска решения необходимо правильно формулировать условия задачи. Это мусульман нельзя называть бандитами, заметьте, а не наоборот. Некоторые бандиты охотно называют себя мусульманами сами. Давайте спросим любого специалиста, когда некие террористы захватывают заложников, что, прежде всего, необходимо об этих террористах узнать? Ответьте мне, неужели для планирования операции по спасению совсем не важно, просто ли там – сумасшедший одиночка, недовольные члены профсоюза, или - баски, ирландские сепаратисты, исламские экстремисты?..
- У нас в зале есть люди, способные авторитетно ответить на заданный вопрос? – мгновенно среагировал Арчилов. – Пожалуйста! Да, вижу, передайте микрофон!
«Специалист», смущенный разворотом камер в свою сторону, подтвердил:
- Да, при планировании операции по спасению заложников желательно установление личностей террористов и их принадлежности к конкретной организации.
- Установление личностей – понятно. Но это не обязательно означает важность именно национальности и религии, разве нет? Разве не достаточно получить их требования? – уточнил Арчилов.
- Не достаточно. Такие сведения, как национальная принадлежность и принадлежность к религиозным организациям, например – к экстремистским исламским, помогает прогнозировать характер развития ситуации. Дело в том, что требования, оглашаемые террористами, могут иметь целью…
- Могут быть ложными?
- Да, с целью запутывания противника, если им нужно выиграть время, например…
- Понятно, спасибо! Уважаемый муфтий, что вы можете на это ответить?
- Бандиты и преступники есть во всем мире, во всех народах и религиях. Только невежественные люди могут утверждать, что ислам призывает к войне и убийствам, бандиты на это и рассчитывают, стравливая одни народы с другими. А вот, кстати, в последнее время безграмотное и бездумное употребление некоторыми журналистами слов «Джихад» и «шахид» применительно к преступникам оскорбляет чувства правоверных мусульман. Это – святые для мусульман понятия! Шахид – герой, отдавший свою жизнь во имя веры. А Джихад – священная война с силами зла, которую каждый мусульманин призван вести в своей душе или на своей земле, если она подвергается нашествию враждебных сил. А вовсе не уничтожение «неверных», как многие из вас пишут! Любого человека, даже «неверного», если он безоружен и не нападает, ислам запрещает убивать! Это не джихад, а преступление.
- Золотые слова, уважаемый мулла! – Миндлин захлопал в ладоши. – Я, не мусульманин, слышу их так часто, что остается только удивляться, почему их не слышали террористы, направившие самолеты в башни Торгового Центра? Почему именуют себя «шахидами» живые бомбы, превращающие молодежную дискотеку в кровавое месиво? Вместо того чтобы нас гипнотизировать фразами о миролюбивом характере ислама, не могли бы вы эту точку зрения донести, наконец, до своих единоверцев? Уверяю вас, что я о том же просил бы католическое духовенство, если бы ирландские католики в борьбе за свои права стали бы истреблять протестантов по всему миру. Кстати, должен вам напомнить, что такая работа проводилась Ватиканом, и не без успеха, хотя и прежде ирландские сепаратисты не захватывали родильные отделения и не взрывали домов со спящими людьми!
Грустный пожилой человек в первом ряду медленно поднял руку. Миндлин узнал в нем известного публициста и литературоведа из числа тех старых демократов, что постепенно исчезли с телеэкранов, но фамилии, к своему стыду, вспомнить не смог. Арчилов тут же дал ему слово, весьма кстати назвав Андреем Иосифовичем.
- Я бы не стал зачислять себя в число безусловных сторонников Аркадия Яковлевича, но не могу не заметить, что кое в чем он, безусловно, прав. Во-первых, в том, что, не называя вещи своими именами, мы лишь запутываем себя и пускаем на самотек процесс, который уже можно называть только катастрофой. Потому что второе, в чем он тоже прав – чеченский народ уничтожается именно сейчас. И не только чеченский. На краю пропасти стоим мы все, - Андрей Иосифович на несколько секунд замолчал и осмотрелся, безошибочно угадывая по скучающим лицам, что его не прерывают пока из одного только привычного уважения. – Мы ошиблись. И не заметили этой ошибки, пока можно было ее исправить. За последние десять-пятнадцать лет мы позволили себе разрушить наше общее культурное пространство. Мы всегда были разными, но, условно говоря, обучались по единой образовательной программе, смотрели одни фильмы. Каким бы ни был Дудаев, он прожил такую же жизнь советского офицера, как и многие его однокашники. А значит, еще совсем недавно мы все были людьми, хоть сколько-нибудь способными договариваться между собой. А теперь нам противостоит племя столь же враждебное, сколь и незнакомое. На месте, освобожденном от культуры, может расти только дикость и варварство. Поверьте, до моей недавней поездки на Северный Кавказ я ни за что бы не додумался до того, что увидел там. А я увидел. Целое поколение, не знавшее школьных учебников. Зато привыкшее к войне и крови. Боюсь, мы не сможем жить в одной стране с теми, кто нас ненавидит и, к тому же, исповедует иную идеологию. При том, что сами мы, кажется, не исповедуем никакой. Кроме ответной ненависти к кавказцам, ходящим по улицам Москвы. Поверьте, пошлых песенок, американских триллеров и глупых романов для домохозяек недостаточно для формирования общего культурного пространства! Я не знаю, что сейчас можно сделать, чтобы кавказские, сибирские и московские дети научились говорить на одном языке, на языке общей культуры. И не знаю, можно ли что-то сделать вообще. Но я уверен, что если сегодня с них, с детей, не начать, то процесс станет необратимым.
Орлов зааплодировал, поддержанный лишь печально-согласным киванием князя Ивана. Миндлин уже хотел было продолжить сказанное Андреем Иосифовичем о формировании общекультурного пространства, но Арчилов не дал ему слова.
Аудитория, утомленная долгим монологом «патриарха демократии», снова зашевелилась. Поклонники общечеловеческих ценностей, борцы с антинародным кремлевским режимом разных мастей, защитники сомнительных прав, невнятные славянофилы, тугодумные государственники – все бросились наперебой высказываться, нисколько не интересуясь мнением друг друга и не оставляя Аркадию даже возможности эти мнения комментировать. Уже при настойчивом напоминании ведущего о скором конце эфира к свободному микрофону прорвался вездесущий как вредные насекомые журналист Сушонкин, известный виртуоз самопиара:
- Господин Миндлин! – начал тот, не забыв громко назваться. - Позвольте узнать, какую роль в вашем проекте играет бывшая манекенщица русского происхождения Регина Янгеловская, так называемая графиня Барди?
- Графиня Регина Валь-ди-Торе-Фоссано к моей статье никакого отношения не имеет.
- Разве ваши с ней встречи носили личный характер?
- Время, молодой человек! – одернул ведущий.
- С удовольствием расскажу как-нибудь господам журналистам, даже - так называемым, о проекте, которым занимается графиня Регина. Вкратце – организацией школ для девочек. Поскольку госпожу графиню тоже, как и меня, волнует восстановление того самого единого культурного пространства, о котором здесь никто, почему-то, не захотел говорить.
- Странно, что для девочек! Кажется, она больше интересуется мальчиками, и одного уже взяла на воспитание!
Только после этой фразы вполне удовлетворенный Сушонкин дал оттеснить себя от микрофона. Миндлин поморщился. Князь Иван вздохнул и опустил глаза, а потом вопросительно глянул на Орлова, притащившего его сюда, который в ответ лишь развел руками – ну, да, мол, что с этими поделаешь.

В газете Сушонкина наутро появилась заметка о том как «бывшие наши» развлекаются в Москве, кто – журнальным бизнесом, кто – тусовками по ночным клубам, а кто и – политическим пиаром, как Миндлин.
Москве, таким образом, присваивалось звание самой нескучной столицы мира, а после намека на неясных характер отношений Миндлина с бывшей манекенщицей и богатой вдовой Янгеловской, следовало сообщение об отъезде последней с неким юношей на Синай. В финале неизвестному парню, о котором пока никакие источники ничего не сообщали, желали удачи и – так держать!
К заметке прилагались два фото: Аркадий в кресле на «Аутодафе» и лицо Регины с обложки журнала «Вог» времен начала романа с Жан-Батистом.


***
Отшумев в прямом эфире, дискуссия завяла. Все высказались. Все показали себя народу поборниками и, довольные, разошлись по своим делам.
- А что ты хотел? – рассуждал Арчилов. – Реального повода нет. Понимаешь, вот если бы накануне взорвалось бы, упаси Боже, что-нибудь, а еще лучше – дома три-четыре за одну неделю, тогда…А так – пошумели и будет, что у нас там дальше интересненького? Уже нужна новая тема.
- Ну да. Как говорится в бригадах криминальных новостей: нам бы сейчас трупик, хоть самый маленький!
- Сам понимаешь, - Арчилов развел руками.

Аркадию оставалось признаться себе, что он ошибся. В сущности, все происходило правильно: провокация сработала, зацепила, вовлекла в говорильню всех, кого только можно было. Но после ушла как вода в песок. Арчилов прав – повода особенного, такого, чтоб дальше жить без решения вопроса стало страшно, не случилось. А хоть и случился бы?
Здесь, в России, как нигде, любая кампания рассасывалась сама собой самое большее – через три недели. Столько раз уже он наблюдал, как президент пытался раскачивать очередное мероприятие: то здесь углубить, то там развернуть борьбу, то спортом занять массы посредством личного примера глав местных администраций. У России фатальная особенность: перенесение любого действия в сферу вербализации. Выговорись все, значит – дело сделано, можно оставить и переходить к следующему.
Более всего досадовал Аркадий на себя за тактический провал по «думской» части. Встретившись по договоренности с одним красноречивым депутатом уже после эфира «Аутодафе» и заведя разговор, увидел перед собой совершенно пустые глаза, откровенно выражавшие удивленное непонимание.
- Ах, вы снова об этом!.. Смотрел, смотрел! А наш-то, либерал демократический – ну, красавец! Отличное шоу. Рейтинг, говорят – зашкаливал!

В скверном настроении Аркадий пытался уговорить себя заняться продумыванием «второй волны» с подверстыванием к ней темы Регининых школ, не находя для того ни сил, ни вдохновения, когда запиликал мобильный, определивший незнакомый номер.
- Аркадий? Эндрю Орлов, «Деловой журнал». Мы знакомы. Я был на вашем прямом эфире. Хотелось бы встретиться, если вы не против…
Знакомство действительно имело место, но мимолетное, еще «американское». Аркадий даже удивился тому, насколько чисто Орлов говорит по-русски, лишь едва заметно затрудняясь произнесением «р» после согласных. Встретиться условились на следующий день, в обед, в ресторанчике «Адриатика», что за углом от Маяковки.

Хозяин-итальянец знал обоих и встречал радушно, впрочем, как всех гостей, в этот час редких. Миндлин с здешней кухней был хорошо знаком, думал заказать фуа-гра и уже облизывался, вспоминая сладко-пряный запах фламбированной груши, но постеснялся роскошествовать среди рабочего дня и взял пасту, как Орлов.
- Ты, наверно, догадался, я хотел бы поговорить о ваших делах с Региной Антоновной…
- А она – Антоновна? – удивился Аркадий, ему и в голову не пришло поинтересоваться отчеством Регины.
Орлов кивнул, задумался и улыбнулся.
- А ты как называешь ее? Неужели графиней?
- Просто Региной. Она так представилась. Кстати, а тебя..?
- Андрей Павлович, да, - Орлов несколько смутился. – Не имеет значения, забудем. Это я, знаешь ли, с детства мечтал именовать знакомых по-русски, с отчеством. Как-то даже учительницу свою пытался перекрестить в Алисон Джеремиевну, но ей не понравилось. А Регина Антоновна – дама…
- Приятная во всех отношениях, - зачем-то вставил Аркадий.
- Конечно. Так вот. Я, видишь ли, встретиться с ней не смог и узнал только потом от князя Б., что за дело у нее ко мне было. Каюсь. Теперь только заинтересовался. Она уехала, князь сказал – скоропалительно. Знаю, что встречалась с тобой неоднократно. Но ты говорил совсем не о том…
- Да, совсем не о том.
Орлов помедлил.
- А как все это понимать? Кажется, она имела в виду проект образовательный, а ты… Это связано как-то?
Аркадий дожевал, понимающе кивая.
- Связано. В моей голове. Сейчас объясню…
Непонятно почему обрадованный этим явлением Орлова в свой жизни, Аркадий охотно изложил ему все по порядку, чуть не в подробностях пересказав первый визит Регины, ее нестройный в формулировках проект, свои мысли и ту тактику и стратегию, которые он так азартно выстраивал, и которые с блеском провалились только что посредством эффектного прямого эфира.
Умолчал только о звонке к Шерон и о той «зарубежной» части проекта, которая из него следовала. Добавил, впрочем, что идея, оказывается, уже носилась в воздухе – не одной Регине в голову пришла.
Орлов уверенно закивал в ответ.
- Поэтому начинать, конечно, нужно теперь с профессора Яворского. Ну, Андрей Иосифович – забыл, что ли? Думаю, он согласится. Я, кстати, хочу ему одну свою статейку предложить – глава новой книги. По-моему, она – в ту же копилку. Не моего журнала формат, к сожалению, а ему может подойти. О воспитании в «народном» исламе отношения к насилию, как к наслаждению.
- Умно. А простому человеку подробнее?
- Запросто. Например, те семьдесят две гурии, которыми награждаются в Раю шахиды. Строго говоря, это – не канонический Ислам. Я нарочно интересовался у нескольких специалистов: как максимум, погибшим за веру в Коране обещано приятное общение с этими ангельскими девушками, никакого секса, если вообще о девушках речь. «Хур», оказывается, не обязательно – Гурии, а вполне возможно – белый виноград, тогда и сравнение с прозрачными жемчужинами объяснимо. Но такие народные сказки, укорененные в традиции, весьма популярны.
- Понятно – народное творчество. Такой рай им нравится. Им бы кроликами рождаться на ферме в штате Кентукки.
- А понятно – что им нравится? Семьдесят две красотки для интимного общения на каждый день с возобновляемой девственностью? Мечта маньяка? Сразу хочется спросить, как эти люди представляют себе сексуальные отношения с девственницами?
Аркадий громко засмеялся. Все обедавшие в зале оглянулись.
- Да, пожалуй, я бы не справился! Но, кажется, у этих ребят не приняты долгие церемонии.
- Вот-вот. В качестве блаженства (а ведь в Раю – по определению наивысшее блаженство!) им предлагается беспредельное и вечное насилие! Иначе зачем – девственницы? Вот вам и воспитание с молодых ногтей! Ну и разные легенды. Одна есть о храбром и находчивом воине. Ослабев, он проявил смекалку и начал вслух превозносить силу и благородство своего противника. Тот поддался на лесть, предложил мир. Оружие спрятал, протянул руку и был тут же убит. Нравится? Я давно хотел во всем этом подробно порыться. А у Регины Антоновны придется идею отнять, - вернулся Орлов без паузы к прежней беседе. - Слишком много нас тут и так: мы с тобой – американцы, она – гражданка Франции… И реноме ее… не слишком подходит. Предложим ей выступать в качестве мецената – это совсем другое дело.
- Надо же! А я как-то и не задумывался раньше. А как же тогда шахидки - женщины, которые взрываются, им что за это?
- Шахидки – недавнее изобретение. Для женщин у них раньше вообще ничего не было предусмотрено. Как для животных. А современное народное творчество в качестве поправки на реалии, кажется, склоняется к тому, что они станут именно этими вечными девственницами. Не определились еще по этой части. Может, скоро сочинят для них по семьдесят два гурия на каждый день? Не знаю пока.
-  В смысле – и там их будут… тем же способом - вовсю..? А! Ну, так им и надо! Аллах в помощь! – Миндлин не без удовольствия оценил оба варианта посмертной судьбы экзальтированных бедняжек, - Целая книга об этом?
- Нет, конечно. Глава. Есть и другие способы формирования сознания. В Чечне теперь, я точно знаю, стали готовить женщин-шахидок. Массово. Это – отдельная технология. А спецслужбы российские – в ус не дуют. А при желании все можно разведать и предотвратить. Многое предотвратить. Я же узнал! Работать надо.
- Скажи, однако, насчет школ Регининых – ты серьезно надеешься..?
- Абсолютно серьезно. Мне самому нравится. И звучит хорошо: идея восстановления единого культурного пространства России! Уверяю тебя, она бы имела в виду именно это, если бы я с ней поговорил, – Орлов хитро улыбнулся. – Что ж, успеем еще. Насколько я понимаю, она хотела распорядиться в пользу школ своим имением.
- Регина действительно очень богата?
- Это зависит от того, с чем сравнивать. Не все, разумеется, досталось ей. И не всем она имеет право распорядиться… Но, в общем – да, конечно, она богата.
- А ты хорошо ее знаешь?
- Нет. Не близко, - Орлов чуть задумался. – Больше – о ней. То, что все знают и то, что Иван рассказывал.
- Все… Все говорят… разное, - припомнил Аркадий. – А, кстати, что – правда, в этой истории с погибшими мужем и пасынком?
Орлов вопросительно посмотрел на Аркадия.
- Все – правда. Они погибли во время парусной регаты. История простая. И грустная. Это – история любви. Ума не приложу, почему люди перестали верить в любовь?


***
Еще по дороге в Москву Регина подумала, что надо разыскать ту девочку и встретиться с ней. Но в отеле, глянув на выложенный перед ней Марком листок с телефоном и адресом Кисловой Надежды Николаевны, смутилась. Зачем? Что она собиралась сказать ей или узнать от нее? Нет, пустое. Бабье любопытство – посмотреть хочется. Нельзя позволять себе подобные выходки. Надо будет подумать обо всем потом, позже. И – спокойно, не сходить с ума!
Встреча и разговор с Аркадием и Эндрю Орловым заняли мысли Регины полностью, и до самого возвращения она о своей глупости не вспоминала. Уже после взлета достала листок, но, оценив красноречивое молчание Марка, не стала ни о чем спрашивать.
Спускаясь по трапу в аэропорту Шарм-эль-Шейха, Регина заметила стоящий недалеко на летном поле автобус и группу девушек, послушно выстроившихся в шеренгу. Два пограничника и трое бородатых мужчин перед ними, видимо, сверяли документы. Она вопросительно посмотрела на Марка.
- Модели из «Арт-лайн». У нас жили. Обратно, значит, летят этим же рейсом, - равнодушно произнес Марк.
Регина остановилась.
- Перестань!
Марк безучастно осмотрел девиц.
- Пятая слева. Блондинка.


***
«Прынц» Сашка наслаждался тишиной и бездельем, лежа на диване с журналом в полумраке задернутых штор. Младшие, видимо, заняты были уроками. Мама с Катькой тихонько ворковали на кухне – ради того, чтобы чуть слышать их голоса он и оставил приоткрытой дверь. Читаемая по-русски статья пестрела курсивом цитат, и они казались прекрасными при всем ужасе их явного смысла.
«Гурия – красивейшая молодая женщина с прозрачным телом. Ее костный мозг просвечивает, как прожилки внутри жемчужин и рубинов. Она напоминает красное вино в белом бокале. Ее цвет – белый, и она свободна от обыденных физических изъянов повседневной женщины, от менопаузы, от необходимости мочиться и облегчать кишечник, от деторождений и связанной с этим скверны. Гурия – девушка нежного возраста, у нее пышные груди, они округлы и не отвисают. Каждый мужчина, попавший в Рай, получит 72 гурии; в каком бы возрасте он ни умер, он обернется тридцатилетним и никогда уже не станет старше. Мужчина в Раю получит потенцию, равную потенции сотни мужчин…»
Князь Иван по обыкновению энергично врываясь в дом с порога прокричал: «Сашка!», и лишь после обнял жену и подхватил на руки подбежавшую младшенькую с протянутым рисунком.
- Лизанька, обедал, не голоден, родная! Хочу сейчас засветло поехать сыскать эту самую Плахотню по карте. Если с Сашкой за штурмана, думаю, обернемся в пару часов. Мне только убедиться что там за село и каков объект, в каком состоянии, так не пришлось бы уже воскресенье на это тратить. Да где Прынц-то? Сашка!
Сын вышел на зов из комнаты с толстым журналом в руках.
- Ты не занят? Будь другом, нужна твоя помощь!
- Поехать с тобой? Одеваться? – переспросил Сашка, видно, все расслышавший.
- Да, если тебя не затруднит. А что читаешь, от чего я тебя отрываю? Дело или для удовольствия?
- Андрея Павловича статья. Глава из новой книги.
- А! Расскажешь, если интересно.
- Очень!
Сашка натянул свитер, влез в сапоги и стал уже в дверях наматывать на шею одной рукой шарф, другую продевая в рукав куртки.
- О! – оценил князь. – Солдат суворовский! Готовность – полминуты.
Оглядев перед собой талую землю, Сашка засомневался.
- Папа, развезло сегодня, не застрянем? В такую погоду тут «Хаммер» нужен.
- Посмотрим, - князь направился к машине. – Дорога там обозначена. Если совсем плохая – вернемся. Тогда уж будем ждать лета, если не заморозков. «Хаммер» ему нужен! Мы тоже – не на телеге! Авось, Прынц! «Авось» не забывай - мы же в России! Держи путеводную нить!
Включив зажигание, он вручил сыну карту и ткнул пальцем в пункт назначения. Сашка, надо признать, был отменным штурманом, не зря отец надеялся, что дорога с ним ускорится вдвое. Еще стояла середина дня, и солнце коротко проглядывало в дырах ватных туч. В зарослях и под деревьями слеживался снег, но воздух сегодня казался почти теплым – стремительный атлантический циклон донес до московских широт слабое дыхание южной весны. Сашка, указывая отцу направления, расстояния по прямой и повороты, говорил по-французски.
- Ты скучаешь по Франции? – спросил князь Иван.
Сашка не захотел ответить прямо.
- Я разговаривал сегодня с бабушкой. У нее цветут гиацинты.
- Поедем. Поедем к ней через пару недель. Через три. Идет?
- Она будет рада.
- Не нравится тебе здесь? Отчего не признаешься?
- Потому что так будет неправда. Тебе тоже здесь нравится не все, разве не так? А мне кажется, что весенние месяцы в Москве совсем нехороши. Слишком долго холодно и грязно. Я все помню, ты скажешь, что многие любили именно весну, что описывали ее и плакали, что нельзя вернуться. Я согласен, очень красива природа. Но не жизнь в ней. Этим можно любоваться, рисовать. Но жить неудобно. В такие дни я, действительно, хочу оказаться в Сан-Тропе, где гиацинты и чистое синее небо.
Князь подумал, что случаются дни, когда он и сам бы хотел оказаться подальше отсюда, и погода на такие настроения никакого влияния не имела.
- Некоторые любили осень. Честно признаться, я давно собирался с тобой об этом поговорить. Может и хорошо, что так само получилось. Думал я много, а сказать особенно нечего. Я все понимаю. Скажу так: каждый человек может и должен найти свое дело и свое место. В какой бы стране ты их для себя ни нашел, я буду рад и не стану возражать. И во всем обещаю тебе помогать. Не меньше, чем ты теперь помогаешь мне.
- Разве тебе часто нужна моя помощь?
- Она нужна мне всегда. Ты сам поймешь потом, какое счастье даже всего лишь знать, что твоя семья с тобой. Всегда рядом. Что умный взрослый сын может поехать с тобой штурманом, найти в Интернете важную информацию. Я знаю, что на тебя уже можно положиться во многом. Надеюсь, Игорь сможет заменить мне тебя, когда ты уйдешь от нас, но и в этом я опять же надеюсь на тебя. А так – мне и Катька здорово помогает своими рисунками, которые я нахожу каждый день в кабинете, когда возвращаюсь поздно, и вы уже спите. Это все очень важно, сын. Особенно в те минуты, когда хочется бросить все и уехать в Сан-Тропе к бабушкиным гиацинтам.
Через несколько минут Сашка сказал по-русски:
- Сейчас будет дорога направо, другая за ней – наш поворот.

Они въехали на проселочную грунтовку, хорошо насыпанную мелким гравием. В километре от поворота за леском открылось широкое поле, дорога дальше пошла налево по его краю. Один раз нырнула в низину, затем опять поднялась, выползая на приподнятый берег небольшой речки, весь занятый справным селением с хорошими домами, на въезде в которое красовалась новенькая мечеть.
- Вот тебе раз!
Притормозив от неожиданности, князь осмотрелся, увидел группу людей вдали и направил машину туда.
Четверо молодых людей в шапках, черных кожаных куртках и спортивных штанах с лампасами стояли чуть в стороне, а пятый, одетый так же, громко и размеренно выговаривал нетвердо стоящему перед ним пожилому мужичку в серой простеганной телогрейке:
- …Такие колышки, б…, тебе в твою задницу, б…, надо засунуть! И ни х… не получишь, б…, пока не сделаешь! Понял, б…? Иди! – человек властно указал рукой направление от себя и отвернулся.
Старик засеменил, оббегая молодого вокруг.
- Так, Мавладий, дорогой, так, колышки – как колышки! Чего не так? Две сотни! А завтра я еще, матерью клянусь!
- Я твою мать и в гробу не видал, б…! Иди, я сказал! Ничего не получишь, не заслужил!
- Мавладий, дорогой! Маленькую! Хожа сказал – хорошо, хорошие колышки! Чего не так?
- Что тебе там, б…, Хожа сказал? Я тебе говорю!
- Так, Хожа, он же старший…
- Кто – старший?! Хожа, б…, такой же старый козел, б…, как и ты! Только не такой вонючий, потому что водку не пьет! Понял, б…?
Четверо молодых, что наблюдали за разговором, громко заржали, видимо правильно угадав, что «Мавладий» именно этого от них и ожидал. На вышедших из джипа князя и Сашку никто не обращал ровно никакого внимания.
- Добрый день! – спокойно сказал князь, собрав в голосе все возможную внушительность.
Последовала пауза.
- Ну? – подал, наконец, голос тот, что ругал старика.
- Вы не слишком вежливы с этим пожилым человеком!
- Чего надо?
Теперь этот «Мавладий», мужчина не старше сорока, небритый и сложения не богатырского, пристально смотрел на незваных гостей, оценивая не больно крутой «Субару», внешность и незнакомый мягкий акцент. Ответный взгляд князя был таким же прямым и уверенным.
- Я хотел бы говорить с кем-то из местных жителей.
Тот еще помолчал пару минут и, видимо, сочтя вторжение незнакомцев более для себя неинтересным, ткнул пальцем в старика: «Говори!» - а затем отвернулся и пошел прочь. Четверо наблюдавших последовали за ним.
Оставленный старик дернулся было им вдогонку, протянув вперед руки, но потом остановился и оборотился в сторону князя с Сашкой.
- Звать вас как, отец? – спросил князь.
- Так, ну… Васильич я. Владимир, ага.
- Меня звать Иваном Александровичем, - поклонился князь, - А это сын мой, Александр. Будем знакомы.
- Ага, ага, - согласно закивал старик, отводя глаза в сторону.
- Владимир Васильевич, нам бы узнать, где тут у вас церковь стояла? Будьте любезны, укажите нам место!
- Так… Нету… - растерялся старик.
- Мы знаем, что нет ее. Но была же? Где именно?
- Так… это… Кто ее знает! – глаза мужика забегали, он явно тяготился разговором.
- Кто-то же должен знать? Вы не местный?
- Чего? Тутошний я. Церква?.. была, да. Бабки, может, знают. Матвеевна! Эй, Матвеевна! – закричал он, обрадованный своей находчивостью. – Матвеевна, выдь сюда!
На зов из сараюшки за оградой выкарабкалась согбенная старуха, слепо присмотрелась и тяжело заковыляла к калитке.
- Чего тебе? Ушли басурманы?
- Матвеевна, люди тут вот. Про церкву спрашивают, – переведя внимание гостей с себя на старуху, Васильич тихонько ретировался, пятясь назад. А, отступив так на несколько шагов, осмотрелся и дал деру.
- Здравствуйте, - подошел князь Иван поближе к бабке, державшейся за опору открытой калитки.
- И вам доброго здоровья! Нету у нас церкви, давно уже, еще с до-войны.
- Нам место ее нужно узнать. Где стояла. Помните?
- Как же, помню. Вот там, на пригорке, за ихней теперешней, повыше, от дороги левее.
- Нам бы точно показать? Не согласитесь?
- Как показать – я уж не хожу!
Уговорив Лизавету Матвеевну прокатиться в джипе, князь с Сашкой помогли ей взобраться на сидение и выехали по ее указаниям на пригорок за мечетью. Уже поросший деревьями фундамент бывшей церкви оказался вполне различим.
- Давно ее так сровняли, Лизавета Матвеевна? – поинтересовался князь.
Старуха только махнула рукой, даже не пытаясь припомнить тех времен.
- А на что вам? Не уж-то строить станете?
- Станем, - неуверенно отвечал князь. – А что? Вы разве против?
Старуха отвела глаза, почти как Васильич четверть часа тому.
- Эти-то, басурманы, небось, не захотят!
- И пусть не хотят. Мы – не для них.
- Так, и не для кого. На что она теперь?
- Для вас. Вы же – православные, в Бога-то веруете?
- Ай, да и не знаю я уже! – Матвеевна снова безнадежно отмахнулась. – Может, и верую. А, может, и – нет. Тут у нас, мил человек, русских осталось пять душ. Нас – три бабки старых,  Никитичны внук – дурачок с рождения, да Володька этот бестолковый. Остальные все – эти, что приехали.
- А кто они?
- Так, эти… как их? Черкены, что ль? Шесть семей и еще батюшка ихний, молодой, с хозяйкой. Хороший человек, приличный. Здоровается уважительно, с поклоном.
- Лизавета Матвеевна, а этот Мовлади, он кто?
- Ай, не знаю я ихних дел! Как за председателя он, что ли. Командует! Все больше – матерно.
- Мы слышали, сильно он вашего Васильича ругал!
- Володьку-то? Так ему! Глаза бы только залить! Бегает за этими и все клянчит. Хоть они его работать заставляют! С нас, старух, чего ему взять – мы водки не нальем.
- А они наливают?
- А чего им? Погоняют-погоняют, да и нальют.
Князь Иван поковырял палкой заросший фундамент, молча посмотрел вокруг и трижды перекрестился. Топкая от талых вод пойма речушки внизу дышала весенней сыростью. Низкий берег за ней далеко уходил лугами к прозрачному редкому лесу.
- Много их, приезжих?
- У-у! Как их считать? Которые есть семейные, а других тут тыщи наезжают, как в санаторию! Приедут – уедут, их не упомнить.
- Как вам живется с ними здесь, Лизавета Матвеевна?
- А чего? – пожала она плечами. – Не хуже. Живется, как живется.
- Не обижают?
Бабка вздохнула и ответила уклончиво.
- А чего нас обижать? Какая мы помеха? Мы и сами скоро помрем.



Половину обратной дороги ехали молча. Тягостную тишину попытался нарушить Сашка.
- Папа! Не надо, не думай об этом сейчас!
Отец ничего не ответил ему.
- Мы приедем, и мама все сразу поймет. Испортим всем настроение перед выходными. Лучше поговори со мной, скажи все, что думаешь!
Князь Иван едва заметно и невесело улыбнулся.
- О чем статья Андрея Павловича? Расскажи.
Сашка вздохнул. Стоило ли сейчас касаться именно этой темы?
- О самосознании народа. Оно, как известно, в значительной степени воспитывается освященной веками традицией. Иногда – исключительно ей. Если традиция оправдывает и даже воспевает жестокость и насилие, то вряд ли мирное сосуществование с инакомыслящими попадает в такую систему ценностей.
Отец молчал долго, и Сашка уже решил, что, думая о своем, он все прослушал и вот-вот переспросит, мол, так о чем статья? Нет, он все расслышал.
- А что в нее попадает? В их систему ценностей?
Интуитивно постаравшись смягчить ради настроения отца возможное впечатление от прямого краткого ответа, Сашка начал с подхода.
- Понимаешь, если влиянию одной традиции ничего не противопоставить, если ничем «общечеловеческим» не разбавить ее, тогда… В идеале - только уничтожение инакомыслящих.
- А не в идеале?
- Вообще? Тебя интересует возможность компромисса? Он временный. Обращение в рабство, как средство принуждения к единомыслию. Но это – не из статьи Андрея Павловича. Он не о религиозной доктрине пишет, а о народном сознании. Что такое «хорошо» и что такое «плохо». Как это закладывается в головы, понимаешь? Сказки, легенды, предания.  Получается, что «хорошо» - инакомыслящих уничтожать. Во всех отношениях хорошо. Понимаешь, в их «правильном» мировосприятии «надо» совпадает с тем, что «нравится». То есть, полезное действие и приятное само по себе.


***
В конце своего рабочего дня, то есть в десятом уже часу вечера, Орлов, как обычно, сделал звонок жене. Соня коротко сообщила все новости ничем не примечательных прошедших со вчерашнего полудня суток и дала послушать очаровательной щебетание в трубку младшей дочери. Папин ангел, маленькая Ангелина, сказала, что смотрит сейчас книжку про киску, и просила папочку скорее приезжать. В двух словах Орлов отчитался о ходе ремонта в недавно купленной квартире, мол, идут дела, и на том попрощались.
Сонин с детьми переезд планировался ближе к лету. Все складывалось удачно: ремонт заканчивался, новая книга поступала в продажу через две недели, а вышедшая в «Актуальном литературном обозрении» статья уже подготовила ей приличную рекламу.
Эндрю Орлов, главный редактор российско-американского «Делового журнала» вышел из своего кабинета без двадцати десять вечера и, не спеша, пошел по тихой безлюдной в этот час улочке мимо сквера в направлении станции метро. Хорошая погода стояла уже дней пять, дороги подсохли, почерневший на газонах слежавшийся снег истаял до хрустящих корок.
Орлов прошел чуть больше половины пути, думая о зябкой свежести весеннего воздуха, о сырых, уже оживающих ветках голых деревьев и о том, что непременно нужно поехать на выходных за город, к Ивану. В это время с ним поровнялся и притормозил проезжающий мимо автомобиль.
Эндрю машинально оглянулся, ожидая обращения к себе. Стекло задней двери опустилось, и он увидел, как несколько раз дернулся выставленный оттуда ствол. От сильных ударов в грудь Эндрю упал. Машина неопределенного цвета рванула к проспекту, до которого оставалось метров пятьдесят.
Почти ничего не чувствую, кроме затруднения в управлении собственным телом, Орлов поднялся на ноги и медленно двинулся по раскачивающейся под ним дороге в сторону освещенного проспекта. В глазах темнело. Фигуры прохожих все ближе мелькали нечеткими тенями. Не дойдя до цели шагов двадцати Эндрю Орлов, популярный американский журналист тридцати пяти лет, доктор экономики, лучший игрок университетской баскетбольной команды, муж очаровательной женщины и отец двух сыновей и маленькой доченьки упал замертво на дорогу со свежими следами шин автомобиля «Хонда-цивик». В сырую трещину асфальта под ним просочилась застывающая темная кровь.


***
Обедали, как обычно, вчетвером, но в непривычном молчании. Неожиданно первым заговорил Марк.
- Тебе надо уехать на время. Хорошо бы подальше.
- А смысл? – Регина реагировала медленно, словно просыпаясь.
- Очевидный. Типа, конец всем интересам. Я останусь. А ты бери Десанта и – куда хочешь. Лучше в Америку. Но через Европу. И покатайся там туда-сюда. Чтобы прилет и вылет из разных мест. Через месяц вернешься. Сколько, он сказал, эта бодяга протянется? Месяц, два?
- Смотря, какая.
- Через два месяца вернешься.
Регина покусывала угол рта, глядя в никуда перед собой.
- Официальных версий убийства Эндрю нет. Ты, правда, думаешь… что все так серьезно?
- Почему не думать? Почему не серьезно? Знаю я этих чер… эту публику! Они серьезные – мало не покажется. Им дом жилой подорвать – плевое дело. Просто напугать чтобы. А человека убрать – вообще не вопрос! И пару десятков еще за компанию – чтобы наверняка.
Регина снова замолчала надолго. Потом сказала Захарии по-английски, что устала и у нее болит спина, тот кивнул. Еще что-то обдумав, она добавила, опять обращаясь к Марку.
- Аркадий в Америку летит. Сына прятать. Чтоб не остаться бездетным, как ему пообещали.
- Тогда лети в Японию.
- В Сингапур.
- Годится. И выглядит очень натурально: женщина с молодым любовником едет путешествовать, и положила, значит, на все остальное.
При этих словах Регина вздрогнула, и глаза ее округлились. Марк покраснел, уткнулся взглядом в скатерть, но постарался сделать вид, что ничего особенного в своих словах не находит, продолжая:
- …А маршрут я сочиню. К утру готово будет.

Смущенный своим неожиданным конфузом, Марк убежал спать, не допив чай. Регина ушла с Захарией. А Максим прошел на «ее» балкон и устроился там, почти уверенный, что она придет.
Вечер показался теплее обычного, возможно, из-за безветрия. Спокойное море сегодня дышало теплом, а на чистой и мрачной синеве неба ярко горел запрокинутый серп луны. «Их луна, - подумал Максим, - Как над мечетями».
Ее не было долго. Наконец, он услышал тихие шаги за спиной.
- Я попросила принести чай. Я знала, что ты здесь.
Конечно, он здесь. Конечно, она знала.
- Мы уедем отсюда? Скоро?
- Не больше, чем через неделю.
- Почему тебе надо скрываться? При чем тут этот журналист?
- Осы вылетают из потревоженного гнезда и могут ужалить.
- Ты обещала рассказать?
- Расскажу. С чего начать не знаю.
- Может, сначала?
- Где оно, если бы знать? То, что я хотела сделать – оно странно звучит для посторонних. Чаще всего мне задавали, выслушав, один и тот же вопрос: зачем мне это нужно? На этот вопрос ответа у меня нет, и я не хотела услышать его от тебя.
- Я думал, ты всегда знаешь, чего хочешь?
- Знала. У меня не осталось желаний с тех пор, как все они сбылись.
- Ты шутишь?
- Нет. Я знаю, о чем ты подумал. Долго, очень долго я спрашивала себя и Бога: за что? Но время прошло, и я поняла.
- Поняла за что?
- Нет. Поняла, что такой вопрос не имеет смысла. Важно другое. Для чего?
- Этот ответ ты знаешь?
- Надеюсь, что нет. Но боюсь, что – да.
- Этьен? Это он прочитал тебе сто шестнадцатый сонет? Там, в таверне?
- Да.
- Вы были любовниками?
- Нет, конечно. Я могла запретить себе думать о нем. Но не ему обо мне. Так случилось.
- Думаешь, что он погиб, чтобы…
- Я никогда не думаю об этом! Во всяком случае, не думаю об этом так.
- Но если ничего не было между вами, то почему ты называешь свои желания сбывшимися?
- А все сбылось. Ты молод пока и считаешь счастье чем-то вроде радости от получения приза.
- А разве это не так?
- Не совсем так. Счастье подчиняется особым законам. Ты перестаешь ощущать его вдруг, во всем том, в чем находил его только что. Оно может обнаружиться в ожидании, которому не суждено сбыться. Или в воспоминании, пополам с невыносимой болью. Можно ловить его, или даже устраивать. Можно не делать ни того, ни другого. Оно от этого никак не зависит. Но проходит много лет, и твоя собственная жизнь становится похожей на книгу, которую осталось дочитать. Тебе уже понятно про что она. И что же важно теперь? Насколько она интересна. Хорошо ли написана. Не пожалеешь ли ты, что потратил на нее столько времени. И, конечно, чем она кончится. Хорошую книгу не бросишь, не дочитав. И тогда только сможешь оценить ее наверняка. Жизнь не может считаться исполненной, пока не пришла смерть.
- Красиво. Как все, что ты говоришь. Красивые слова. Просто слова. Ты же боишься смерти? Как тогда, в самолете?
- Боюсь. Как все. Бояться можно экзамена. Или уколов. Хотя от них не умирают. Боюсь испортить финал.
- Значит, ты боишься укола перед смертью и экзамена после нее, к которому ты не готова?
- Ты смешной. Думаешь, словами все можно объяснить? Умирать не больно, я давно это знаю. А экзамен?.. Понимаешь, можно выучить ответы по учебнику. И научиться грамотно писать диктанты. Но можно и иначе. Найти решение не по программе. Или сочинить поэму, не похожую на те, что были до тебя. Расставить там свои знаки препинания. Отыскать новые рифмы. Даже новые слова. Или давно забытые. В любом случае, кроме тех ответов, что даны для заучивания, могут найтись другие. Но свои.
- А если экзаменатора они не устроят?
Регина замолчала. Притихшее море обнимало робким теплом истощенные солнцем прибрежные камни. И никаких звуков, кроме едва уловимого дыхания уснувшей воды.
- Да. Он может не согласиться. У Него есть таблицы, по которым можно проверить ответ. И если есть еще время – исправить. Только Ему одному я на самом деле пытаюсь объяснить, что делаю сейчас и зачем.

Марку, на следующее утро предложившему, как и обещал, варианты маршрутов, Регина напомнила, что больше двух перелетов в один конец переживать не намерена. Из этих соображений оптимальным признали вариант «Милан-Мюнхен», но, разумеется, ни рентовать в Миланском аэропорту автомобиль, ни бронировать билеты из Мюнхена заранее не стали.
Марк казался спокойным, но внутренним чутьем, шестым чувством, возникающим от привычки друг к другу, Регина угадывала, что он нервничает. Ему не хотелось отпускать ее так далеко и так надолго с Десантом, на которого он не слишком надеялся, но разумной альтернативы не виделось, и он смирился.
***
Ужин перед отъездом показался Максиму особенным. Такая нежность исходила от каждого слова и жеста, что воздух пропитывался ее благостным ароматом, и все теплело, теплело кругом. Захария держал Регину за руку и гладил ее ладонь, печально глядя в сторону. Марк допивал четвертый бокал вина, чего за ним вообще не водилось.
- Десант, а ты на горных лыжах стоять умеешь? – спросил он, добродушно улыбаясь.
Максим не понял, в шутку спрошено или всерьез и не ответил.
- К чему это? – вмешалась Регина.
- А как было бы славно, Региночка, подняться в Италии где-нибудь, а спуститься в уже Австрии, «оф пист», культурно и со вкусом, а там еще три-четыре подъемничка и – привет, Баварские Альпы! А? А оттуда уже машинку взять до Мюнхена…
- Что выдумал, в самом деле? Я тебе не пастор Шлаг.
- Кто из вас двоих пастор Шлаг - ежу понятно.
- Я умею, между прочим, - наконец, вставился Максим.
- Глупости несешь, ей-Богу! У него паспорт российский, от такой конспирации одни проблемы вышли бы, - подытожила Регина запахшую было конфликтом тему.
- Не задерживайся по пути. Хорошо было бы без ночевок доехать и сразу на вылет. Ну не кривись! Раньше сядешь - раньше выйдешь.
- Посмотрим, - уклончиво ответила Регина, - Как получится. Ладно, мальчики, я спать иду.
- И я, - поднялся Марк, - Завтрак в шесть ноль-ноль.
Максим и Захария остались вдвоем. Ковыряя фруктовый десерт, Макс задумался о маме: стоит ли посвящать ее в изменения дислокации? При наличии мобильной связи выходило, что не обязательно. Наверно, незачем зря волновать. Звонок раз в неделю, и пусть мамуля спит спокойно. Можно сказать, конечно, что возвращение откладывается. Еще на два месяца. Как она там?..
И тут – он не поверил своим ушам! – Захария медленно произнес на чистом русском языке:
- Я тебя ждал, Десант.
- Что? – Макс даже не понял от неожиданности.
- Я тебя ждал.
- Зачем?
- Должен был прийти. Кто-то. Для нее.
- Я не понимаю? - Макс уставился на Захарию, как на фокусника, достающего из простой шляпы живых зайчиков.
- Я знаю. Ты совсем не понимаешь. Это плохо.
Захария помолчал, и так же медленно, делая большие паузы, продолжил.
- Ты маленький. Она – очень много, для такой мужчины, как ты. Но теперь уже совсем поздно. Значит, так будет быть.
- Что – будет быть?
Но Захария говорил, казалось, не слушая.
- Ты понимай сейчас, очень важно: если ей будет хорошо, ты будешь иметь счастье всю жизнь. Если ей будет плохо – ты не будешь мужчина. Ты умрешь, и тебе будет стыдно.
После этих слов Захария встал и повернулся, чтобы уйти.
- Захария, - спросил Максим вслед. - Ты давно говоришь по-русски?
- Нет, - тот обернулся. - Это нетрудно. Надо слушать. И хотеть понимать.

С Захарией простились дома, после завтрака. Колдун поцеловал Регине руки и вложил в них плоский флакончик из резного стекла на цепочке. Она понимающе кивнула в ответ, улыбнувшись, и тоже поцеловала его, в щеки, троекратно.
Марк провожал их до самого самолета. Долго молчал у трапа, потом тихим голосом напомнил:
- Телефоны бросить в Милане не забудь, а то машинально позвонишь или ответишь.
Она послушно кивала, так же расцеловавшись, перекрестила Марка и пошла наверх.
- Регина! Осторожнее там! –  добавил Марк вслед и положил руку Максиму на плечо. - Ну, что, бывай, Десант!
- До встречи.
- Слушай сюда, Десант! – Марк начал решительно, но замялся, решив, видимо, не говорить, что собирался. - Будь мужиком, в общем. В Сингапуре позвонишь мне из автомата. И будешь так звонить каждый день. По мобильному не болтай.
- Ты уверен, что все так плохо?
- Нет, надеюсь. Но – береженого Бог бережет. И еще. Ты… Это… - Марк никак не мог решиться что-то сказать. – Запомни, ты не стоишь ее ногтя! Она одна этого не знает. И молись, чтобы я никогда об этом не пожалел! А то… Ладно, иди. Смотри, я тебя предупредил!
- Пургу несешь… Бред!
Макс взбежал по трапу, прошел в салон и сел рядом с Региной, иступленно глядящей в пространство перед собой.
Стюардесса попросила пристегнуться, самолет вырулил на взлетную полосу. Регина беззвучно зашептала молитву. Максим наклонился, положив руки ей на плечи, и прижался лицом к ее виску. Губы сами прикоснулись к щеке. Регина закрыла глаза. Вдохнув сладковато-дымный запах ее волос, Макс тихонько, едва заметно, поцеловал мочку уха.
- Ничего не бойся. Ничего не бойся! Ничего не случится, я знаю точно. Ты под охраной воздушно-десантных войск, а у нас есть крылья, мы умеем летать. Никаких несчастных случаев больше не будет. Только счастливые. Верь мне, верь мне.
Вибрация прекратилась, самолет Регины и Макса оторвался от сухой земли Синая, сливаясь с солнечным блеском неба и раскачивая под крыльями густую синюю гладь моря, наклоняя горы, только еще смывающие белесую утреннюю дремоту с вершин и склонов змеиной масти. Все больше уходя вниз, они, наконец, отодвинулись на край пустыни, изрезанной острыми волнами дюн и прямыми лезвиями дорог.
Плоский край материка, как забытая контурная карта, занял почти весь горизонт. Солнце осталось сзади. Максим забыл отыскать с высоты зеленый островок на берегу у Рас Мохаммеда. Но оттуда провожали удаляющуюся серебристую точку сливовые глаза человека, который уже собрался в дорогу.
Он знал, что окончилось сегодня. Скоро ему исполнится сорок лет, к этому сроку он сумел достичь зрелости ума. Сердце тоже наполнилось в нем. И жизнь уже могла продолжаться сама по себе. Ей нужно было теперь расти в другую сторону. В ту, где ему некого будет ждать, но многое еще нужно найти. К той встрече, в которой Захария никогда не сомневался, он придет вовремя. Не с пустыми руками. И никого не забыв.


***
Не веря в опасности на земле, Регина не исполнила просьбы Марка ехать побыстрее. Милан, Верона, Тренто и Инсбрук каждой улочкой зазывали ее пройтись по остывшим следам. Зеленые склоны гор, усыпанные остролистыми подснежниками, маленькие гастхофы рядом с пахнущими навозом скотными дворами, пристроившиеся на скалах замки – ей все надо было показать Максу, поместить все в его память, чтобы она совпадала с теми воспоминаниями, что жили в ней. И конечно, едва доехав за четыре дня до Мюнхена, она свернула на окружную дорогу, ведущую к Олимпийской деревне. Так же, как когда-то ей Жан-Батист, она рассказала Максу о холмах из разрушенных домов, о церкви отца Тимофея, о погибших спортсменах. Но все изменилось. Часовня стояла закрытая. Им удалось узнать, что странный старик, давно отметивший столетие, жив, но очень болен и слаб. Его поместили в один из домов для престарелых, где за ним ухаживают теперь. А судьба часовни еще не определена из-за каких-то законных формальностей, и ей грозит снос.
В довершение Регина устроила шопинг по Карлштрассе, скупив все, что ей приглянулось, для себя и Максима, отчего объем багажа увеличился вдвое, а усталость свалила их с ног.

Проспав восемь часов как одно мгновенье, Регина появилась к завтраку в состоянии энергичной задумчивости. А на вопрос Макса, не пора ли выдвигаться в аэропорт, решительно ответила, что никто никуда сегодня не летит. Планы изменились. Билеты были заказаны на неделю позже, аренда машины продлена, и через час Макс уже обнаружил себя на знакомой дороге с указателями на Инсбрук и Зальцбург.
- Мы едем на юг, я не ошибаюсь?
Регина кивнула.
- Домой возвращаемся или поедем до Сингапура на машине, чтоб не лететь?
 - В деревню едем. А Марку скажем, что путали следы.
- По крайней мере, одного человека мы уже запутали. Меня.
- Ты никогда не жил в деревне?
- Нет. А что?
- И я - нет. Хочу попробовать.
- Корову купим?
Регина не отвечала.
Иногда она останавливалась на обочине, чтобы просмотреть карту. Через пару часов пути указатели на Инсбрук и Зальцбург исчезли, дорога заметно поднималась вверх.
Въехав в лощину между лесистыми горами, еще хранившими снег у подножья сосен, Регина припарковалась у трактира.
Крепкий мужик-бармен в расстегнутой почти до пупа белой рубашке с закатанными рукавами охотно перешел на английский и поведал, что в поселке, действительно есть то, что гостей интересует, а именно: небольшой дом, целиком сдаваемый постояльцам. К тому же, нынче свободный.
 Мужик отложил шейкер и вышел из-за барной стойки. Ниже рубашки он оказался одетым в шотландский килт, под которым обнаружились голые коленки и шерстяные гольфы. Чего  только не насмотришься, путешествуя по закоулкам Европы. Английский странноватого бармена не оставлял сомнений: килт – не блажь, а, скорее – визитная карточка.
Заперев дверь пустующего заведения, мужик в килте уселся на переднее сидение рядом с Региной – к Гертруде нужно подняться, объяснил он, она постоянно живет на своем хуторе, четверть часа по дороге вверх.
Через двадцать минут, уже с Гертрудой, толстой женщиной неопределенных лет в длинной сатиновой юбке и меховой телогрейке, они вернулись в поселок. Гертруда взяла наличными и открыла ключом крайний в поселке дом, беленый снизу и с бревенчатым мансардным этажом. Дом с водой и отоплением, объяснила Гертруда, но есть и колодец, а машину можно поставить во дворе. Бармен, откланявшись, пригласил к себе пообедать и поиграть в дартс. Гертруду назад отвезла Регина.
Максим затащил вещи в дом, осмотрел гостиную–столовую, отделенную стойкой от кухни и включил электрический чайник.
Она вернулась скоро, с пакетом всякой еды из бара шотландца.
- Ты голоден?
Максим отрицательно мотнул головой.
- Зачем мы здесь?
- Знаешь, что такое деревня в Тироле? Хорошая дорога, полчаса до Зальцбурга и свежая клубника в местном магазинчике с утра. К вопросу о несбывшихся желаниях. Помнишь?
- Ты хочешь клубники?
- Найди мне плед. Может, есть в спальнях, наверху.
Примостившись под пледом на диване, Регина включила телевизор. Ничего русского среди полусотни каналов не нашлось, пришлось остановиться на CNN. Дикторша с многозначительным лицом «делала новости» для  внимающего человечества. В мире, как повелось в привычном порядке - политики выступали с заявлениями, террористы пытались что-то взорвать, люди с улиц городов и разных частей света высказывали ту часть своего мнения, которую сочло нужным озвучить руководство канала.
Максим смотрел в окно. Там большими пушистыми хлопьями падал снег. Обернувшись, он поймал взгляд Регины, направленный в его сторону, а вовсе не на телевизионный экран. Помедлив, Максим подошел и сел рядом, на край дивана.
- О чем ты думала?
- Только что – о тебе. А чуть раньше – об одной старой женщине. Она прожила почти сто лет, весь век, и умерла прошлой осенью. Я видела ее всего два раза, а теперь проходят месяц за месяцем, а я отчего-то вспоминаю ее все время. Оказывается, мне так о многом хотелось бы ее расспросить!
- О чем?
- Начинает ли казаться когда-нибудь жизнь слишком долгой? И отодвигается ли прошлое со временем настолько, чтобы стать безразличным? О Черноморском побережье Кавказа в тридцать четвертом году. И о коробках рахат-лукума в десятом. О том, как соединяются в одной душе девочка-дворянка с Каменного острова, красавица-жена красного комиссара и вдова, стареющая полвека в провинциальном городе.
- Почему ты не спросила раньше?
- Не знаю. Не успела. Смерть, даже в сто лет, оказывается, приходит неожиданно.
- А кто она была?
- Она была… Сначала – богатой наследницей фамилии, известной с петровских времен. Потом – невестой, наверно, красивого и совсем безродного поручика. Потом – женой еврея, комиссара Гражданской, большого советского чиновника, дружившего с Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем и Троцким. Странно, да? А умерла она в однокомнатной хрущевке, с тремя горшками цветов и несколькими фотографиями на стене. Такая вот судьба. Удивительно, да?
- Тебе удивительно?
- Я, знаешь, о чем думала? Все те люди, что уплыли из Крыма на тех кораблях – казалось бы, они переломили свою жизнь, потеряв Родину и свое общее с ней прошлое. А – нет! У них все уцелело! Прошлое, настоящее, будущее. Родина. Вера. А у оставшихся, намеренно или случайно, как Наталья Андреевна, не сохранилось ничего. Все пропало. И, знаешь, по-моему, двадцатый век в России убил всех. Тех, которым удавалось выжить, он убивал много раз.
Как всегда, Максим увлекся, слушая Регину: речь ее перетекала в череду его собственных неясных мыслей и образов, иных, но совпадающих с тем же смыслом, уже общим для обоих.
- После этого ты подумала обо мне?
Регина вынула согретую руку из-под пледа и дотронулась теплой ладонью до его пальцев.
- Нас он не успел добить.
- Нас? Тебя. А новый век не будет убийцей?
Регина задумалась, и, словно бы, нашла или расслышала подсказанный ответ.
- Он станет палачом. А что ты рассматривал там, в окне?
- Снег.
- И все?
- В детстве я какую-то сказку смотрел по телеку, не помню названия. Не нашу. Там волшебница выбивала на подоконнике перину, а на земле от этого шел снег. Такой же пушистый, как сейчас. И такой же чистый лежал, белыми-белыми сугробами. И домики – маленькие, красивые. Как здесь. Сразу было понятно, что снимали в студии. Похоже.
- А в Югославии шел снег?
Максим отвернулся к окну.
- Бывало. Он там другой.
- Ты не любишь вспоминать?
- Недавно мне приснилось… Не хотел вспоминать. И не думал. А тут… Приснилось, что я получил письмо от мамы, а вокруг – все как там, как тогда. Как будто я еще в армии.
Регине показалось, что он хочет продолжить, но Максим молчал.
- Разве нет ничего, что приятно вспомнить?
- Есть! – оживился он. – Только… Это, как бы – не при дамах. В армии жизнь специфическая, понимаешь? И разговоры, и шутки – тоже. Знаешь, здорово было на учениях с америкосами! Прикольные оказались ребята, жаль, что приходилось больше на пальцах объясняться.
- А что, вы жили вместе? Во время учений?
- Ага, и отбивались вместе! – глаза Макса блеснули веселыми искрами. – Понимаешь, по плану учений объединенные силы должны были справиться с окопавшимися в селении повстанцами. Все разделились один к трем: по три части наших с ними – объединенные силы, а остальные – «местные повстанцы». Мы построили укрепления и засели. Операция рассчитывалась на два-три дня. Представь, мы отбивались неделю! И они нас не взяли, ни фига! Просто закончили на этом. Черт его знает, чего мы так завелись? Эти, американцы, сначала: по правилам надо! Мы им – какие правила, пацаны?!! Кто будет с вами по правилам воевать? Ночью у противника бутылки пи… воровали, то есть…
- Какие бутылки?
- «Гранаты»! Ну, типа – гранаты. Америкосы потом – о-кей! Вы правы, мы сделаем всех! Пусть подкрепления просят у союзничков! На четвертый день там такое началось – мама дорогая! Оттуда стали сигналить белым флагом, переговоры предлагать, а мы им: отсоси! – энергичным жестом Максим украсил последнее слово, видимо, как и тогда, для доходчивости на большом расстоянии. - Гм, извини! Наши америкосы: а что это слово означает? Мы им объяснили, как могли. В общем… я же говорю – не для женщин. Нам когда на восьмой день предложили закругляться, янки спрашивают, а как вот таким же хорошим словом крикнуть по-русски, что мы свое дело сделали «ол райт»? Мы говорим: есть такое слово! Зае..сь!..
- Им понравилось?
Макс кивнул.
- Этим словом они с нами и прощались. Дружба-жвачка, в общем…
- Обогатили, наверно, кейфоровский сленг навсегда?
- Знаешь, они нам говорили тогда, уходя: вы, русские – молодцы. Как и ваш «Калашников». А ваши политики – дерьмо, сорри. Так и вышло.
- Что вышло?
- Нас сдали. Разве не знаешь? Как всегда. Как и тех, в Хасавьюрте. Мы-то думали, нас за Приштину Ельцин в попу целовать должен. А все кончилось… Нет такого приличного слова.
- Я помню Приштину! Это было в девяносто девятом?
- Да. Одиннадцатого июня.
- Это было круто, не сомневайся!
- Еще бы! А видела бы ты, как нас встречали сербы по пути! Елки, им тоже хотелось верить, что Россия еще может, еще как хотелось! А потом… Связали нас по рукам и ногам. Никому этот занятый аэропорт не понадобился. Да мы и сами понимали, что присылать некого. Мы ж не с Марса, свою армию знаем. В общем, и остались мы там, как никому не нужные придурки, почти в заложниках у добреньких натовцев. Пока наши начальнички совсем не пообещали нас оттуда убрать. Погорячились, типа.
Максим замолчал, и выражение его лица стало таким же, как раньше. Регина откинула плед и встала. Из пакета, стоявшего на столе, извлекла бутылку красного вина и несколько разных размеров упаковок с продуктами.
- Сейчас будем варить глинтвейн! В такую погоду нет ничего лучше глинтвейна с самыми вкусными на свете тирольскими булочками и колбасками!

Утром они шли на завтрак к шотландцу, потом уезжали кататься по окрестностям, выбирая направление вверх или вниз по желанию для души зимнего снега или весенних подснежников. Для обеда подыскивали симпатичные харчевни с открытыми жаровнями и запахами пропеченного хлеба и мяса. По пути покупали в лавках виноград и клубнику, хрустящие булочки и ветчину. К легкому ужину дома варили глинтвейн.
Через шесть дней, ранним солнечным утром, простившись с Гертрудой и шотландцем, не брезговавшим, как оказалось, и тирольскими кожаными штанами на лямках, отправились назад. Тающий в горах снег и сосны сменились ровными зелеными полями и бурой пашней по обе стороны дороги. Маленькие поселки свежей побелкой домов и цветами вдоль балконов и подоконников, настраивались на ожидание Пасхи и лета.
Не заезжая в Мюнхен, они прибыли в аэропорт и тем же вечером вылетели на Сингапур.


***
У дома княгини Ирины Б. в Сан-Тропе, даря весеннему ветерку изысканный аромат, цвели гиацинты – фиолетовые, сиреневые, белые, розовые… Княгиня в четвертый раз принималась читать модного писателя Уэльбека, но ей не нравилось. Безобразие! Мопассан был, хотя бы, поэтичен, а современные намеренно шокируют отвратительной физиологией, очевидно рассчитывая лишь на скандал.
Отдельное неудовольствие доставлял княгине Ирине тот факт, что названного автора порекомендовал ей для чтения внук, Александр. За невнимание к чтению ребенка она и отругала сегодня сына: как можно было допустить?! Тот оказался не в курсе, обещал непременно книжку лично посмотреть, но напомнил, что Александр давно не маленький ребенок, а порочной информации хватает на каждом шагу.
Звонил же князь Иван, чтобы сообщить, что намеченный их приезд откладывается по печальной причине. Убит Андрей Орлов.
- Граф Орлов? Это который же? – переспросила мать.
- Нет, мамочка. Эндрю из тех Орловых, не графов, что переехали в Америку в тридцать восьмом. Возможно, ты знала их.
- Не тот ли таксист, что часто возил владыку? Кажется, помню такого.
- Нет, мамочка, таксиста звали Огаров, ты спутала. И он, кажется, не уезжал.
- Значит, не помню. Тогда народу много было, а я маленькая была. Вот бабушка, она почти всех знала!
Выслушав обычный при упоминании бабушки сокращенный вариант мемуаров, князь Иван пообещал маме не откладывать визит надолго. На просьбу привезти что-нибудь более пригодное для чтения, напомнил, что сам находится в Москве, и отсюда будет ехать к ней, а княгиня давно не читает по-русски.
Вот еще! - подумала княгиня Ирина – Бунина она и нынче помнила, чуть ли не наизусть, а этих современных скоро невозможно будет понимать ни на каком языке!


***
Мадам  Семилетов, невестка старика Семилетова, не знала по-русски не слова, потому ее муж и мадам Лану говорили при ней по-французски. К их очередному визиту в Русский Дом как раз доставлен был на имя старика небольшой сверток. Вскрыв посылку только теперь, при родственниках, мадам Лану обнаружила внутри портрет женщины и небольшую записку от Регины.
В ней Регина просила простить промедление из-за невозможности пока лично посетить Сент-Женевьев и обещала непременно сделать это в ближайшем будущем. Далее она сообщала о своей встрече с Натальей Андреевной, кратко – о тех обстоятельствах ее жизни, что интересовали потомков покойного есаула и о том, что Наталья Андреевна умерла.
Отметив особо то обстоятельство, что ребенок, племянник деда, умер некрещеным, семья решила, все же, заказать поминовение по усопшей рабе Божьей Наталии. По очереди все рассмотрели портрет.
Что делать с ним? - поинтересовалась мадам Лану.
Недолго подумав, господин Семилетов-младший предложил повесить его на стене в комнате отца. Старик на показанный ему с пояснениями портрет никак не отреагировал.
Давняя история людей, разлученных крымской осенью тысяча девятьсот двадцатого года закончилась весной две тысячи второго, в церкви русского кладбища под Парижем, молебном о всех в России убиенных и затепленной свечкой у иконы Макария Египетского – заступника некрещеным младенцам.


***
В церкви подмосковного села, рядом с большим бревенчатым домом князя Ивана Б., стоял гроб, и непрерывно читалась Псалтирь. Так, еще до приезда жены Андрея Орлова и на время оформления необходимых бумаг, распорядился сам князь.
Познакомившись с Соней Печерской только теперь, князь Иван нашел эту молодую женщину сильной и достойно переносящей свое горе.
Она сначала отказалась остановиться в их доме, оставив вещи в той квартире, что снимал ее муж. Но, проведя в церкви у его тела не меньше часа, приняла приглашение пообедать и осталась заночевать.
Есть она, впрочем, ничего не смогла, пила только чай. Хозяева осторожно старались занимать ее разговором, но не усердствовали, чтобы не теребить чувства навязчивостью. Удивившись, что Соне пришлось оформлять по такому случаю визу, князь Иван спросил, отчего нет у нее российского паспорта, как у мужа – год уже, как можно было получить. И пообещал лично посодействовать с этим наперед, чтобы и у Сони, и у детей было российское гражданство, положенное им по праву.
- Не нужно, - сказала она. – Нам не понадобится.
Отпевать мужа в России Соня отказалась наотрез. У Эндрю есть семья, дети, храм, в котором его крестили и прихожанином которого он был, и Родина, которую он очень любил. Кровь свою, как и его предки, он уже оставил в российской земле. Больше Орловы ей ничего не должны.


***
«Боинг-747» летел навстречу рассвету, за хребты островов, отсекающих ветра и течения океана от Индокитая и Малакки, к проливу, в котором Морской Лев охранял мир и покой своего Сингапура. Раннее солнце услужливо разлило свет над всем видимым пространством, изнеженным вечным летом. И едва только бетонные громады острова показались в иллюминаторе, Максим впал в ребяческое возбуждение.
- Какой он колючий, весь вздыбленный! Регина, смотри!
Стараясь справиться с привычно подступающим мандражом, Регина глянула вниз.
- Да, он еще подрос и окреп, этот временно прирученный молодой зверь. Красиво. А это – Сентоза. Видишь? Зеленый остров, что перед ним.
Прилипнув к иллюминатору, Максим совсем забыл о Регининых полетных страхах. Да и она, тихонько шепча молитву, любовалась его сияющими глазами, к сожалению, обращенными не в ее сторону.
Терминалы нового аэропорта встречали гостей домашним восточным уютом, разросшимся до планетарного масштаба, согласно значению «ворот Юго-Восточной Азии». Тонированные стеклянные стены смягчали безжалостное экваториальное солнце, а по сплошному ковровому полу ползали младенцы в памперсах.
- Спрячь сигареты, - остановила Регина руку Макса. – Курить здесь почти нигде нельзя. И жвачку оставь, не советую! У них и для иностранцев предусмотрены приличные сроки заключения.
Макс удивленно улыбнулся.
- Да? Красота требует жертв, понял.
Надо было сказать – «чистота»? – подумала про себя Регина.
Вымытая до черного блеска дорога привела их к отелю, на крыше четырехэтажного основания которого устроился роскошный тропический сад. Треугольная призма башни заключала в себе внутренний двор, уходящий этажами вверх, к стеклянному небу. Прозрачные лифты, как мыльные пузыри, летали вдоль стены-гипотенузы.
Их номера находились на тридцатом, предпоследнем этаже. Зажмурившись перед стартом, Регина механически произнесла.
- Такие же лифты ходят по внешней стене, но, предупреждаю, не вздумай даже подходить к ним при мне!
И, конечно, Макс сразу же, только заглянув в свой номер, побежал туда – прокатиться. А через несколько минут постучал в дверь Регины с почти уже безумными глазами.
- Я всегда догадывалась, что ты впечатлительный, - прокомментировала она.
- Да, отпад! Жаль, но тебе, кажется, и в самом деле не стоит пробовать. Но – жаль!

Перекусив сендвичами с кофе, они отправились гулять. После синайского сухого палящего солнца жара Сингапура казалась мягкой. На вымытых улицах дышалось легко, несмотря на обилие машин. Пробок, впрочем, не наблюдалось и движение не казалось истеричным, как обычно в Москве - в любом месте и в любое время суток. Втиснутый в берега острова мегаполис жил без заметного напряжения.
Дневные бабочки Сентозы, гроздями висящие на стволах и ветках, вспархивали бесшумными салютами, распуская облака перламутровой пыльцы. Легкие вагончики перебрасывали гуляющих гостей от одних диковинок острова к другим, не позволяя ногам уставать от безмерности отдыха. В прозрачном тоннеле «Подводного Мира» большие рыбы гладили белыми животами стеклянный рукав и жадными ртами тыкались в светящиеся стены.

Обедали на берегу реки, в ресторанчике на Бот Кии. Ели обжигающе-острый крабовый суп – обязательная туристическая программа.
- А почему здесь пыли нет? – вдруг спросил Максим так возмущенно, будто нашел в совершенстве досадный изъян.
Регина засмеялась.
- А ее нигде нет! Разве ты не понял? Ни в Альпах, ни в Париже, ни на островах, тем более!
- Намекаешь, что она есть только в России?
- М-м. Я и сама удивляюсь, почему это так.
- Ведь ты была здесь раньше, да?
-  Давно. Жан-Батист знакомил меня со своим любимым востоком, - подтвердила Регина.
- А это не она, та твоя детская мечта с заоблачными дворцами Фата Морганы, с бабочками и рыбами в солнечных лучах?
- Пожалуй. Правда, тогда я не видела «Подводный мир». Кажется, его построили позже.
- Что больше похоже – Сентоза или твой дом?
Регина улыбнулась и пожала плечами – мол, кто его знает!
- Как и ты, я этого всего не видела и не знала почти до тридцати лет. Весь мир оказался похожим на детские мечты. Улицы Барселоны, балконы Парижа, пивные сады Германии. Белые скалы Южного берега. Синева неба над пальмами, коралловые рифы – все, понимаешь? Все и везде! Все города, острова и страны. Все, кроме Родины, которая держала нас в плену. Но это ничего не меняет. Фата Моргана – мой настоящий дом. А любовь мы бы выбирали себе, если бы могли. И, кстати, раньше было здесь нечто, чего мы уже не увидим, ни я, ни ты. «Бананово-лимонного» Сингапура. Его нет. И не будет никогда.

Два следующих дня они гуляли по городу, а вечера, переходящие в ночь, проводили на Сентозе. Прогулку по Пандангу Регина (как когда-то Жан-Батист) сопроводила рассказом о бушевавшей здесь некогда стихии восточного рынка – самой огромной перевалочной базы товаров, перемещавшихся между Западом и Востоком.
Ночное Сафари оказалось проездом в бесшумных открытых вагончиках на мягком ходу мимо всякого, собранного со всего мира зверья, лениво нежащегося в бесцветном искусственном лунном свете.
С последними аккордами музыки, света и танца водяных струй в конце фонтанного шоу, которым завершался их третий день в Сингапуре, Максим замолчал. Он не сказал ни слова по пути в отель, потом пожелал Регине спокойной ночи и закрылся в номере. Больше часа он простоял у окна и долго еще лежал в постели с открытыми глазами. Этого Регина, понятно, не знала, но решила, что пора улетать. За завтраком она сообщила, что их самолет через три с половиной часа, а значит пора собираться. Следующая остановка – Малайзия, остров Ланкави. Там нет никаких техногенных чудес, там только природа – море, песок, непроходимые мангровые заросли и джунгли с тысячелетними деревьями. Максим кивнул. Уже в самолете, обняв плечи Регины перед взлетом, он произнес таким тоном, будто заканчивал сейчас бесконечно длинный монолог:
- А звери наверняка под клофелином.
И закрыл глаза.


***
На северном побережье острова Ланкави зверье вело себя не в пример развязнее Сингапурских невольников. Едва только путешественники вскрыли чемоданы, устроившись в комнатах своей виллы и вышли к бассейну, крикливая свора разнокалиберных обезьян пожаловала с визитом. Подняв сумасшедший гвалт, и откровенно намекая иностранным квартирантам, кто здесь хозяин, макаки требовали внимания к себе, совершали хитроумные отвлекающие маневры, заискивающе вглядывались в лица, жалобно пищали, угрожающе рычали и нагло лезли в гостиную за фруктами.
Не добившись благосклонности, но бананы стащив, обезьяны все же удалились.
В двадцати метрах от их виллы ласковое лазурное море напоминало о себе несмелым бризом и вылизывало широкую отмель песчаной прибрежной полосы. Зазвенели цикады, с каждой минутой густеющих сумерек усиливая свой рев, к моменту заката оглушительный, как сотня работающих циркулярных пил.
Подсветка бассейна, деревьев и свай устроенная по всему периметру виллы явно привлекали местную живность. В зарослях что-то шуршало, а с высоты срывались белки-летяги, вспыхивая распахнутыми парашютами желтых брюшков. Вдали, за черной стеной леса ухали, взвывали и стрекотали неведомые и невидимые обитатели джунглей.
Перед сном Регина и Макс прогулялись с фонариками по берегу – там их ждало еще одно «живое открытие». Тысячи потревоженных крабиков, величиной от ладони до совсем крошечных, убегали от них в море, отсвечивая яркими парами искр ослепленных глаз.
Ночные птицы устроили возню на кровле и мешали Регине заснуть. Потом она услышала топот и невнятные рыкающие звуки. Из окон спальни не было видно никого, она вышла на веранду и обнаружила под сваями выводок диких свиней – вепря и маток с детенышами. Мелочь резвилась, повизгивая, а огромные туши деловито рылись в траве и корнях, сыто чавкая и хрюкая.
«Интересно, кто пожалует к утру?» - устало подумала Регина, включая свет и берясь за книжку. В спальне Максима, с другой стороны бассейна, было темно. Молодость владеет блаженством крепкого сна.

Регина проспала завтрак, а Максим, напротив, проснулся рано. Презрев бассейн, он искупался в море, принял душ, и тут только вспомнил о наказе Марка сделать звонок из Сингапура. Настроение сразу испортилось. Марк просил звонить из автомата, значит, купленный в Сингапуре мобильный не годился. Наскоро одевшись, Макс отправился на рецепцию отеля, к которому относилась снятая ими вилла, умоляя силы небесные устроить так, чтобы автоматическая связь в этой глуши нашлась. Ему повезло, и через пятнадцать минут он слушал недовольное ворчание Марка, впрочем, сообщившего, что «все нормалек», и попросившего передать Регине, что завтра в четвертом часу дня будет ждать ее звонка по неизвестному телефону, номер которого продиктовал.
Вернувшись, он заказал завтрак и тогда только постучал в Регинину дверь.
- Местное время – полдень, мадам! Сейчас принесут фрукты и кофе. Может, ты хочешь еще чего-нибудь, я позвоню?
- Нет, спасибо, - медленно соображала она, сонно моргая – Достаточно фруктов. Двадцать минут, и я выйду, хорошо?
За завтраком он сообщал ей о разговоре с Марком.
- Ты так и не рассказала мне ничего, - добавил он, закончив отчет.
- О школах? – рассеянно переспросила она.
- О школах? Ну, наверно – о школах.
- Ах, да… О школах для девочек.
- В каком смысле? Всего лишь – школы для девочек?
- Да. Но… Сейчас, сейчас…
Она выпила кофе и попросила, если ему не трудно, заказать кофе еще. Он позвонил и, вернувшись в столовую, застал ее сидящей с закрытыми глазами. Решив, что она задремала, он тихонько сел и приготовился ждать. Но Регина заговорила, не открывая глаз.
- Очень давно, еще в студенческие годы, мои питерские друзья повезли меня в Тарту. Там в университете преподавал удивительный человек, Юрий Михайлович Лотман. Теперь он умер и стал довольно известен, его труды издают. А тогда о нем рассказывали как о чуде, которое нужно непременно увидеть и услышать. Мы приехали и попали на лекцию о культуре рубежа восемнадцатого и девятнадцатого веков. Я почти ничего не помню уже, хотя слушалось на одном дыхании. А запомнилось почему-то вот что. Поколение дворян второй половины восемнадцатого века представляло собой скопище вояк, с культом личной смелости, победоносных походов и гордости русского оружия. Славные были ребята, нет слов. Женщины, как водится, кричали «ура!» и в воздух чепчики бросали. Но по части культуры они не слишком усердствовали. Сморкались, конечно, в носовой платок, но оставались притом брутальными увальнями и без сантиментов. А вот их жены, девочки дворянского воспитания, выросли на книжках. На сентиментальных романах и с французскими гувернантками. Они мечтали о возвышенном и, не имея возможности серьезно влиять на умонастроения собственных мужей, перенесли свой литературоцентричный мир в детскую. Там они говорили о своих мечтах как о реальности, как об идеале, к которому надо стремиться и которому нужно следовать. Прошло десятка два лет. И появилось новое поколение. Полностью двуязычное, благодаря гувернанткам, воспринявшее европейскую культуру как свою. С  амурными историями, исполненными сочувственных слез, с гуманистическими идеалами и стремлением к справедливости. С рефлексиями и чувствами. Они оказались непохожими на своих отцов. Совсем непохожими. У держиморды и взяточника отца вырос сын Павел Иванович Пестель – тоже не подарок в смысле тоталитарности мышления, но совсем с другим вектором. Молодые генералы двенадцатого года – таланты, красавцы и поэты. Декабристы, чье понятие чести содержало уважение к чувствам и личности другого человека. Словом, все изменилось почти за одно поколение. Совсем точно – за два: сначала мамы, а потом – их сыновья.
Регина замолчала, но Максим не стал прерывать тишину вопросами. Она продолжила через некоторое время.
- Вопросы о том, запад Россия или восток – от лукавого. Наша культура – европейская, западная. Мы заражены теми же тенденциями. Главным образом – рефлексией. Ничто не ценно для нас, хотя всему назначена цена. У нас нет бога и нет бессмертия души. Нам не нужны дети. Каждый из нас вглядывается сам в себя, задавая себе любимому единственный важный вопрос: стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить? Так бы и продолжалось до естественного конца истории. Но возникла некоторая сложность. Рядом с нами вырос мир, имеющий ценности совсем другие. Теперь они - брутальны и победоносны. Они воюют, желая не выжить, а победить. А их женщины ждут дома. Дождавшись, отдаются им, грубым и немытым. И рожают детей, даже не задумываясь о своих желаниях. Дети вырастают. Такими же, поскольку ничего другого не видели. Мальчики хватаются за оружие. А девочки становятся несчастными самками, воспроизводящими новые поколения, еще более многочисленные, потому что жить по-человечески они и не собираются, а у смерти места хватит для всех. Что мы можем противопоставить им, чем от них защититься? Может, мы хуже их, не знаю. Может, наши пути греховны и более мерзки. Но они не оставляют нам шансов выжить рядом с собой. У нас есть только один способ спасти себя от них, пока еще есть. Надо отнять у них женщин. Воспитать девочек, знающих цену себе и своим чувствам. Отбить у них желание совпадать с похотью воинственных самцов. Присвоив женщин своей культуре, мы кастрируем их. Вот чего я хотела. Все деньги, принадлежащие мне, я готова потратить на это. Но одних денег недостаточно, тем более что их не так много. Вот зачем американский консультант, наши думцы и все остальное. Но те, кого мне надо называть «нашими», они слишком медленно соображают. Медленнее, чем те. Эндрю Орлова убили. Аркадию Миндлину одно выступление в прессе стоило серьезного предупреждения насчет жены и сына.
- Могут убить?
- Да. Они не считают лишним палить из пушек по воробьям.
- Что ты собираешься делать?
Регина улыбнулась.
- Купаться в море. Хочешь, возьмем катамаран или лодку? Можно две лодки и устроим соревнования. Ты умеешь с веслами управляться? Предупреждаю, в гребле я – ас!


***
Вечером они решили обедать в ресторане. Вернее, Регина решила. Ей нетерпелось надеть платье, купленное в Мюнхене. К выходу она сделала макияж – Максим нечасто видел ее накрашенной и готов был признать, что получилось здорово. Кроме того, все оттенки зеленого, собранные на ткани платья очень шли ей, мелкая гофрировка и тонкий пояс эффектно подчеркивали фигуру, а разрезы по бокам – длину ног. Макс с удовольствием заметил, как взгляды мужчин следовали за ней.
- Ты пользуешься успехом!
- А тебя это удивляет?
- Нет, но…
- Но ты думал, что я стара?
- Перестань, я так не думал!
- Значит, ты привык, паршивец, что смотреть должны на тебя? Но - как видишь..!
- Думай что хочешь, а я рад. Мне приятно видеть, что ты нравишься. Особенно мне симпатичен тот мужик с лицом почти кавказской национальности, у которого сейчас отвалится челюсть.
- Что, только у одного? Какая досада, я рассчитывала на больший эффект!
- Больше некуда! По-моему, мне здесь все завидуют. Ну? Рассказывай!
- Что?
- Что хочешь. Например, почему ты уехала на запад?
- Все очень просто: я вышла замуж, а мужа моего направили служить при посольстве в Нидерландах.
- Ты нарочно вышла за него, чтобы остаться?
- Конечно же – нет! Но я очень скоро поняла, что совсем не люблю его и уже не смогу полюбить, как надеялась. А возвращаться не захотела. Не к кому было. Да и коммунистов я всю жизнь терпеть не могла.
- Ты интересовалась политикой?
- Боже сохрани! Как верно один писатель заметил, у меня с советской властью были непреодолимые эстетические противоречия. Жизнь казалась мне мертвой и тусклой. Я к себе самой уже испытывала отвращение. Но до приезда в Амстердам я думала, что так везде. Оказалось – нет. За пределами Советского Союза жизнь была нормальной. В общем, я поняла тогда, что ни за что не вернусь в тюрьму.
- И никогда не жалела?
- Жалела, что Юрию карьеру испортила. Я уговаривала его остаться тоже, но он боялся. Плакал, просил не делать этого, говорил, что стану нищей и бездомной. Ему, к сожалению, хорошая кормушка казалась важнее свободы. Но меня он не предал, хотя мог.
- Что с ним стало?
- Его отозвали в Москву. Правда, не уволили. Отослали куда-то в Африку. Говорят, потом он спился.
- А ты осталась в Амстердаме? Почему тебя не арестовали и не вернули?
- Я уехала в Париж. Устроилась работать уборщицей. Потом продавщицей. Однажды случайно пошла на кастинг, за компанию с соседкой. И повезло – меня взяли. Некоторое время, почти полгода, я еще боялась потерять место в магазине – вдруг на следующий показ не возьмут. Но меня брали, и даже звали сниматься для журналов. Этих денег уже хватало на жизнь. Потом была обложка «Вог», и мне стали платить больше. Вот, собственно, и все. Почти все. А про Жан-Батиста ты знаешь.
- Случайно пошла на кастинг? Разве ты не рассчитывала на свою внешность сразу?
Регина улыбнулась и отрицательно покачала головой.
- Я не рассчитывала на нее никогда. Моя мама была, все говорили, удивительно красивой, но это не принесло ей счастья.
- Наверно, твоя мама сама приносила счастье. Как ты. Что мы будем делать, когда вернемся?
- Займемся продажей отеля. И дома в Мезон-Лаффите.
- Зачем?
- Надо постепенно переводить активы в удобную форму. После меня должны остаться только деньги. Которые можно будет истратить на те же школы для девочек.
- После тебя?
- Когда-нибудь обязательно настанет время «после меня».
- Тогда, пусть оно настанет не скоро. И пусть меня тоже не будет в нем.
Максим опустил глаза. В мягком свете оранжевых фонарей ресторанной террасы Регина разглядела, все же, густеющий мускатный цвет его щек.
- Не нужно так говорить, Макс.
Но он справился со смущением и решительно заговорил снова.
- Я хочу сказать вам, мадам! Вы можете поднять бокал и считать это тостом. Но это не просто тост, это то, о чем я думаю сейчас и все эти дни. Я прожил двадцать восемь лет, вроде бы – не мало. И видел тоже немало. Но только с того дня, когда я увидел тебя, я заметил то, чего раньше не замечал. Как много в мире красоты! Ты появилась, и, как будто, включили свет! Все так красиво вокруг тебя! Европа, Азия, Красное море – ерунда! Рядом с тобой красива Москва, любые города и все люди – все, что сейчас за столиками сидят, эти официанты, стюардессы, арабы, Марк, Захария…
- …И ты.
- И я. Только я не умею говорить так красиво, как ты. Я лучше снова буду слушать. А ты говори.
Он смотрел ей прямо в глаза, и от его взгляда Регине становилось не по себе. Она молчала. Говорить? О чем теперь говорить?
- О чем?
- Все равно. Вот я давно хотел спросить, почему отель называется «Двенадцать лун»?
- Честно говоря, понятия не имею. Мы ведь купили его уже действующим. А строили только дом. Ну, можно предположить, что это означает полный год. Хотя, я подумала, что если считать луны молодые и старые, выйдет полгода. А еще – полнолуния, и вообще – луна меняется каждую ночь. А может они магометанские, эти луны? А может, вообще ничего не означают, а просто красиво звучит.
- Мы не вернемся туда?
- Нет. Мы вернемся в Москву. Нас ждут великие дела, юноша. И обязательства, - она, видимо, задумалась при этих словах о чем-то неприятном. – От которых мы не имеем права себя освобождать.
Мгновенную смену ее настроения Максим заметил, но расценил по-своему.
- Значит, ты не отказываешься от своей затеи? Но ведь того журналиста, Орлова, убили именно за это?
- Похоже, что так. За книгу. Хотя, определенно это еще не известно.
- И что дальше?
- Книга вышла. Ее прочтут. Орлова, к сожалению, не заменит никто.
- Регина, зачем тебе это? Разве ты не боишься?
- Прошу тебя, Макс, никогда не напоминай мне о страхах! Я боюсь. Очень боюсь. Но мне уже поздно позволять себе унизительные чувства. Говори мне, лучше, что смерти нет. Говори о том, что я кажусь тебе бесстрашной, что я все смогу.
- Ты – удивительная! Ты – единственная, необыкновенная, самая смелая и самая лучшая, ты – супер!
- С ума сойти! Еще, еще!
- Ты – самая прекрасная, самая умная и самая добрая, самая фантастическая женщина на свете!
- Ну, максимум, в чем я могу признаться после таких слов - что дрожу от страха при мысли о предстоящей ночи. Местное зверье пугало меня криками и топотом по крыше почти до утра, а после мне снились кошмары. Дикие вепри приходили, честное слово! Ты бы видел этих чудовищ, подрывающих основы нашей виллы в самом прямом смысле слова! А сегодня я еще узнала, что на острове водятся питоны и даже едят человек по пяти в год. Представь, какая приятная новость, учитывая, что я и вчерашнюю-то ночь еле пережила, все порывалась тебя позвать – вдвоем не так страшно. Пожалела будить.
Максим взял обеими ладонями руку Регины.
- Позови меня, Регина! - он сказал это тихо, будто пугаясь собственного голоса. – Позови меня. Я приду.


***
- …Мальчик мой, милый, любимый мой! Ты – мой бред, мои сны, неужели они могут сбываться?! Твои руки, твои плечи, как я хотела прикасаться к тебе, к твоей коже! Твои волосы, твои глаза, счастье мое! Неужели такое возможно, неужели это может произойти со мной?! Обними меня! Как я хочу тебя, как давно я хочу тебя! Если бы ты знал, как много это значит для меня, как много ты значишь для меня! С того дня, как я увидела тебя, мне показалось, что в моей жизни снова смысл появился, которого давно не было в ней! Солнце мое, счастье мое! Я не хочу без тебя жить ни дня! Только будь со мной рядом! Мне ничего не нужно от тебя, я буду тебе другом, матерью, сестрой, любовницей – как ты захочешь, только будь рядом, только не покидай меня! Прошу тебя! Как больно думать, что мы расстанемся! Как страшно, что я не могу поверить в то, что ты есть, что ты сейчас со мной! Мне кажется, я проснусь, и ничего не будет. Любовь моя, сердце мое! Только не исчезай из моей жизни! Я все сделаю для тебя, все, что ты захочешь! Мне нужно только видеть тебя, твои глаза! Как я люблю твои глаза, твои губы, твои руки, твои волосы! Обними меня! Ты – жизнь моя! Я не знала, что может быть так!..

Ему очень хотелось попросить ее замолчать. Ее страсть, так неожиданно выраженная не ласками, а одними словами, такими словами, от которых у него мутилось в голове – все не совпадало никак. Он пытался целовать ее, он хотел другого. Слушать и думать сейчас он не мог. Он хотел любить ее, такую странную, такую единственную. Но она мешала ему, и ничего не получалось. Совсем.


***
За завтраком она сперва молчала, потом говорила как-то неестественно, словно пыталась в чем-то притвориться. Максим отвечал в таком же тоне. Все произошедшее прошлой ночью бродило в его мыслях тошнотворным осадком.
Пожалуй, он предпочел бы Регину сейчас не видеть. Он не слушал, о чем она там щебетала. Он отводил глаза и искал малейшего повода уйти к себе. К счастью, она ушла сама – сказалась уставшей от непривычки к местному времени и понадеялась, что чтение поможет ей еще ненадолго заснуть.
Довольный удачно выпавшим одиночеством Максим ушел обозревать окрестности. Он поднялся наверх, к дороге, подходившей к рецепции отеля, и пошел по ней направо. Ничего не найдя примечательного по пути, спустя пару часов он повернул назад. Но и тогда на виллу  решил не торопиться, а просидел до вечера в баре.
Регина обеспокоилась долгим отсутствием Максима, а еще более – тем настроением, в котором он вернулся. От ужина Максим отказался, соврал, что отравился чем-то в местной закусочной. Она тут же бросилась «принимать участие» - таблетки, рецепты, советы. Бесконечный поток слов! Пустяки, отмахнулся он, уже все нормально, просто он решил, что разумнее будет ужин пропустить. Огорчившись, Регина, все же, отстала.

Наутро, объяснив себе холодность Макса вчерашним недомоганием, она подошла обнять его, но снова была обескуражена – он смутился и от неожиданной ласки попытался увернуться. Весь день он провел в своей комнате и на ужин снова не пошел.
- Мне остаться с тобой? Хочешь, я закажу сюда? Тебе можно легкий крем-суп, я думаю…
- Нет, зачем, иди!
Вернувшись из ресторана не больше чем через сорок минут, Регина нашла окна его комнаты темными.

Следующим днем настроение Максима осталось прежним, и Регина наконец поняла, что дальше обманывать себя подбором менее оскорбительных причин его поведения не имеет смысла.
- Что-то случилось, Максим?
- Нет, нечего.
- Если ничего, то может, ты найдешь для меня время сегодня вечером?
- Нет, Регина, извини, я не могу. Честное слово, как-то неважно себя чувствую, и вообще…
Обратив внимание на альбомчик с фотографиями в ее руках, он случайно задержался взглядом на раскрытых снимках.
- Синай. В девяносто третьем, - пояснила она как можно более равнодушным тоном.
Он неловко, словно бы нехотя, взглянул еще раз. Загорелый парень стоял, видимо, на том, знакомом балконе и счастливо улыбался. Черные локоны до плеч. Глаза большие, янтарные, немного вытянутые к вискам.
- Это – твой Этьен? – спросил он, будто извиняясь.
- Да.
- Я на него не похож.
- Не похож. Этьен писал статьи по искусствоведению, говорил на пяти языках и умел управлять яхтой.
Но Максим уже не слушал. Глаза его смотрели в сторону, а мысли витали неизвестно где.

Она решила не трогать его. Пока. Хотя бы еще пару дней. Но находиться при этом в непосредственной близости оказалось невыносимой пыткой. Неуверенная в себе и своем терпении, Регина решила убраться подальше – взяла машину и уехала на южное побережье. Записалась там на все возможные экскурсии, весьма довольная тем, что хотя бы одна из них – морская, с ночевкой на Пинанге. За двое с лишним суток ее отсутствия не предупрежденный ни о чем Максим так и не набрал ни разу ее сотового номера.

Пока ее не было, Максим лежал у бассейна, купался в море. Пытался научиться управлять парусом на доске. Бродил по гостиной, то брался за книжку, то бросал. Смотрел новости по «BBC» и «CNN», ни одной, впрочем, не запомнив, поскольку мысли разбегались.
 Так-так-так… Что же произошло? Что это было, там, той ночью, в ее постели? Чужое дрожащее тело, сухие губы, кожа, пахнущая эфирными маслами синайского колдуна. Неловкие руки, прижимавшие его плечи к себе. Куда делась роскошная графиня Регина с пьянящей улыбкой и завораживающей пластикой дивных длинных ног? Куда испарился тот восторг, то мучительное желание, что оглушали его прежде от приближения к ней?
И вообще. Что делает он здесь, с этой чужой женщиной, а тем более – без нее? Далеко-далеко осталась маленькая Надя. И мама. Зачем он оставил их? Ради того, чтобы послужить развлечением для богатой старухи, которой что-то там бредилось и снилось, если, конечно, не врет? Пожилой женщине когда-то не повезло – влюбилась в красивого пасынка, долго решалась, заводить ей с ним роман или нет, так и не решилась, видимо, пока тот не погиб. Теперь подобрала ему замену. Готова исполнять все его прихоти и одевать как куклу. От него требуется немного. Знаем, читали.
С Надей так и не поговорил. Думал, вот появится нормальная работа… Надо было ей тогда так и сказать: ничего не будет, никакой другой работы, никаких денег, потому что я не годен ни на что! Интересно, что бы она ответила, если бы он и правда мог такое сказать? Что ей вообще нужно было от него? Любовь? Какая может быть любовь, если кругом один бардак?
Время шло, и Максим все больше становился противен сам себе.


***
Утром третьего дня Регина постучала в его комнату и, зайдя, нашла его лежащим навзничь на кровати, но с глазами открытыми и вовсе не сонными.
- Извини, пожалуйста. Принесли завтрак, может, ты выйдешь?
- Да, сейчас, конечно. Прости.
- Макс, ты в порядке?
- Да.
- Покатаемся на катамаране?
- Нет, не хочется что-то.
- А если я попрошу?
Пока он мучительно искал убедительную причину для отказа, она вышла, находя столь долгое ожидание унизительным.
К вечеру Регина решила, что достаточно. Это тупик.
- Максим, ты можешь заказать себе ужин сюда, можешь хоть к себе в спальню. Но я прошу тебя уделить мне время после.
- Может, не надо, Регина?
- Нам надо поговорить.
- О чем?
- Для начала о том, что ты уже третий раз отвечаешь мне «нет»! По-твоему, у тебя есть такое право?
- Конечно, нет. Извините, мадам! Я забыл, кто я.
- А ты точно знаешь, кто ты? Такого права нет у мужчины. Именно об этом ты забыл. Если знал, конечно.

Она ушла и за ужином почти не ела, но просидела долго, не в силах отвязаться от раздумий. Что же произошло между ними? Это ошибка? Ей нельзя было соглашаться? Все было ужасно. Конечно, ужасно. И не могло быть по-другому.
А как он смотрел на нее, как сказал тогда замирающим голосом: позови меня, я приду! Все прошло. Все кончилось. Надо найти в себе силы понять, что продолжения не будет. И не искать объяснений, почему. Отпустить его. Разжать руки. Легко сказать! И все же. Не навязываться ему ни в любовницы, ни в сестры, ни в мамы. Мама у него как раз есть. А дружбы не получилось. И тоже не важно, почему. Она виновата, или ему нет в том нужды – разницы никакой. Что же теперь можно сделать? Ничего. Смириться. Жизнь не исчерпывается одним чувством. Даже таким сильным, даже последним.
«Будь я проклята! – слезы сдавили Регине горло. – Будь проклята моя глупость! Что я наделала! Если бы не было этой единственной ночи, можно было бы бесконечно ждать ее! Смотреть в его глаза еще и сегодня, и завтра… Как я могла!...»
Подняв глаза вверх, она сказала себе: стоп! Пятидесятилетней женщине плакать нельзя. От слез распухнут веки, и справиться с этим не удастся до утра.

Пока она отсутствовала, Максим достал из бара виски. Он устроился ждать в столовой, четырежды налил себе и выпил ко времени ее возвращения. Все в нем уплывало мутной темной рекой к вонючему мертвому болоту.
Она пришла и села напротив.
- Максим, может, ты сам скажешь мне что-нибудь?
- И ты? – он нервно засмеялся. – И ты говоришь эту фразу?
- И я. Как все женщины. И я бы хотела услышать, что ты любишь меня. Но сейчас спрашиваю не о том. Все плохо?
- Да.
- Ты знаешь, почему?
- Нет. Или да, но не совсем. Какая разница?!
- Если тебе нечего сказать, послушай меня. Мне очень жаль, что все получилось так. Я бы сказала – получилось плохо, но это правда только наполовину. Мне было хорошо с тобой. Поэтому я готова признать свою вину. Прости, я лучше тебя понимала, что наше сближение даст больше мне, чем тебе. Никогда бы я не пошла на это без твоего желания. Но, возможно, я ошиблась - его не было. Ты просто увлекся, это понятно. Увлечения быстро проходят, а ты еще не научился справляться с их последствиями. Успокойся, все не так сложно, как тебе кажется. Я слишком много наговорила тебе. А ты испугался. Моя вина, что я забылась. Но Макс! Все мои слова ничего не требуют от тебя, никаких решений! Кроме одного – хочешь ли ты принять мою помощь? Если она нужна тебе, останься рядом со мной! Сразу признаюсь тебе, что я очень хочу этого. Потому что все, что я говорила – правда. Может, она бесполезная и даже неприличная, но – правда.
Максим поднял глаза не сразу. Он опьянел порядком и соображал вяло.
- Это все?
- Пожалуй.
- Говоришь, говоришь, говоришь! Все слова разводишь какие-то! Тогда, скажи мне, Регина, скажи, раз ты такая умная  и так умеешь говорить! Скажи мне, почему все превращается в пошлость?!
- В пошлость?! – Регина захлебнулась этим словом. – В пошлость, ты сказал?!
Лицо ее побагровело и взгляд помутнел от непереносимого стыда.
- Да! Почему?!
- Ну, если – в пошлость… То это зависит только от тебя. В моей жизни было много чего. Есть и такое, в чем я никогда не признаюсь. Но пошлости в ней еще не было. С тобой, значит – в первый раз. Ну что ж, отлично! Мне осталось сообщить тебе еще одну, довольно пошлую новость, - Регина взяла паузу, чтобы как можно эффектнее прозвучало то, что она собиралась сказать. - Кислова Надежда Николаевна, тысяча девятьсот восемьдесят второго года рождения, состоит на учете по поводу беременности, срок которой составляет уже двадцать недель. Твой сын родится в середине августа. Не поздравляю! Вся твоя жизнь будет пошлостью, если ты сам пошляк!


***
Связавшись с Марком, Регина сообщила ему, что она и Максим вылетают в Москву через Амстердам. К чему такая спешка, пытался возражать Марк, который никак не успевал при таких раскладах оказаться в Москве раньше них. Пустяки, отвечала Регина, никакой необходимости ему торопиться нет. Закончив дела, Марк может прилетать позже хоть на сутки, хоть на двое. Да, она решила не прятаться, поскольку уже сама себе кажется тем самым Неуловимым Джо, который на фиг никому не нужен. Да, она, конечно, обещает сидеть в отеле, вообще, там только у Макса кое-какие личные неотложные дела, а ей, Регине, собственно, и встречаться-то сейчас не с кем.
Войдя в комнату Максима, она молча положила перед ним билеты. Как обычно теперь, он будто съежился от ее присутствия и опустил глаза.
- Завтра? – только спросил он.
Она кивнула и вышла.

В самолете он вжался в противоположную сторону кресла, стараясь увеличить пространство между собой и Региной. А когда она раскрыла молитвенник, отвернулся. Перелет до Сингапура длился всего полтора часа, в течение которых Регина непрерывно уговаривала себя: «Ни о чем не спрашивать. Ничего не говорить»… Она умела терпеть и молчать. Она всегда умела молча улыбаться на прощание. Она умела вычеркивать ненужное прошлое. Остается сделать то же самое в последний раз. Больше уже не придется. Никогда. Никогда?..
- Максим…
Она осеклась, заметив, как он вздрогнул всем телом.
- Ты уже решил, что будешь делать в Москве? Если тебе предстоит искать работу, я могла бы помочь.
Он замотал головой и попытался отодвинуться еще дальше.
- Н-нет! Нет, спасибо. Я сам.
Не надо было! Не надо было заговаривать с ним! От каждого слова становилось все хуже и хуже. Теперь он уже шарахается от нее, как от чумы! Боже мой, Боже мой! Чем же она так испугала его? Неужели есть хоть что-то на свете, от чего можно приходить в такой ужас? Неужели, этот самый невыносимый ужас – она? Регина Янгеловская. Забытая мечта многих мужчин. Престарелая, надоедливая любовница, от назойливости которой хочется бежать на другой край земли. Значит, жизнь заканчивается непристойным фарсом? И если это – не общее правило, то остается признать его личным поражением. Расплатой. За непозволительную слабость – желание заново любить.

Убедив себя, что Максим гораздо больше боится быть с ней рядом, чем она взлетать, Регина выдала ему билет и распорядилась регистрироваться отдельно. Побродив по Сингапурскому аэропорту, она нашла аптеку и купила себе снотворное, подробно выяснив, в каких количествах следует его принимать. Химический сон отключил ее, слава Богу, избавив от надоевшего сна, в котором она постоянно пыталась догнать Максима, отталкивавшего ее и убегавшего. Разбуженная стюардессой на подлете к Амстердаму, Регина почувствовала себя отвратительно. Ватная голова почти не находила способа управлять ногами и руками. В таком состоянии она пять часов ходила по бутикам, опасаясь в сидячем положении снова заснуть и проспать свой рейс. Макса она не видела и, кажется, не думала о нем, поскольку и мысли ей давались с трудом. Но в одном из магазинов поймала себя на том, что выбирает для него подарок. Это ее несколько отрезвило, и к вылету она явилась уже соображая. В самолете же бороться со сном необходимости не было, и она задремала опять.

Она спала, когда самолет спускался к плотному ковру серых ночных туч, широко раскинутому над Москвой во все стороны горизонта, когда нырнул в эту мглу, погасившую холодные звезды черного неба.
Макса она увидела, лишь зайдя в VIP-зал прилета. Это была последняя возможность. Последняя, до того, как он исчезнет из ее жизни навсегда.
- Шофер из отеля приехал за нами. Я довезу тебя, куда скажешь.
- Нет, спасибо. Я сам доберусь.
- Максим! Мы расстаемся сейчас навсегда. Прошу тебя, найди в себе силы для элементарных приличий. Не веди себя так, будто я непрерывно пытаюсь тебя изнасиловать! Хотя бы ради… Не знаю, ради чего. Не знаю, что для тебя осталось не пошлым. Но мне слишком больно думать, что каждым словом и каждой секундой молчания ты оскорбляешь меня намеренно. Оставь мне возможность хотя бы потом, после, оценить это иначе. К тому же, ты можешь сесть впереди, а я буду спать на заднем сидении. И говорить с тобой не буду. Мне больше нечего сказать.
Он колебался. Он явно решил отказаться, но что-то мешало ему. Молча он довел ее до автомобиля и еще полминуты простоял рядом в сомнениях. В последнее мгновение какая-то жалобная струнка дрогнула в нем, и ему стало жаль эту женщину, так глупо умоляющую его продлить бессмысленное мучительное состояние, только что почти оконченное, на какие-то последние десятки минут. До «Сокола», сказал он, усадил ее в салон и сам сел впереди.
Машина тронулась, и Регина закрыла глаза. Она хотела думать о том, последнем вечере, она вспоминала лицо Максима, когда он произносил: «Позови меня, я приду». Сон снова опутывал ее. Если, приехав  в отель, принять еще таблетку, то можно будет спокойно проспать до приезда Марка, прикинула она, уже окончательно засыпая.
И сразу вспыхнул яркий свет, в котором она увидела бегущих к ней навстречу Жан-Батиста и Этьена, одинаково молодых и счастливых. Слезы высохли, сердцу стало хорошо и спокойно.


***
До встречи с князем Иваном оставалось еще полчаса, которые Марку занять было нечем. Он заказал себе кофе в номер, снова достал пластиковую папку с бумагами и вырезками из прессы, медленно и осторожно вынимая их и раскладывая перед собой.
«Личность водителя автобуса не установлена…» «…на большой скорости проезжавшего на красный сигнал светофора», «…найденные при нем документы на имя… оказались…» «…повреждения, не совместимые с жизнью…» «Оба водителя и пассажиры скончались на месте».
Глаза Марка выхватывали отдельные фразы и слова, впрочем, уже заученные наизусть. Как и эта короткая заметка: «…на пересечении Ленинградского  и Куркинского шоссе при столкновении Мерседеса с выехавшим навстречу автобусом марки «Икарус» погибла Регина Валь-ди-Торре-Фоссано, гражданка Франции, в прошлом известная топ-модель русского происхождения Регина Янгеловская».
Был еще протокол, с перечислениями имен, фамилий, дат рождения и характера полученных травм водителя и пассажиров «Мерседеса». О водителе автобуса – почти ничего. К автотранспортному предприятию, за которым числилась машина, этот человек никакого отношения не имел.
Марк понимал, что все оставшиеся его обязанности – последние. Вглядываясь в лица людей, с которыми теперь приходилось встречаться, он пытался угадать, с кем из них еще сведет судьба, а кто исчезает для него навсегда? Захария ушел. С князем Иваном, напротив, они от самых похорон виделись каждый день. Других близких людей у Регины не осталось. Уж на что был несимпатичен Марку Десант, но заботы по устройству и его дел нужны были теперь позарез. Времени еще прошло мало, слишком мало, чтобы привыкнуть.
Посмотрев на часы, Марк спустился вниз. Как обычно, на одну минуту раньше назначенного времени. Князь Иван тоже не заставил себя ждать.
Сев в машину, Марк протянул князю листок с адресом и другими сведениями о Наде Кисловой.
- Не дал Бог Регине детей, вот в чем беда, - произнес тот задумчиво, прежде все прочитав. – Правда, что этот молодой человек был похож на Этьена?
Марк пожал плечами: он же не видел Этьена никогда, только на фотографии.
- Ей так казалось.
- Как с его матушкой?
- Плохо. Как же еще.
- Кто у него еще остался?
- Сестры, тети, дяди, племянники. Там до фига народу.
- Хорошо.
Непонятно, что он находил хорошим.
- Еще какой-то телефон.
- Какой телефон?
- В кармане одной из его рубашек. Записан на листочке с двенадцатью лунами.
- Надо позвонить. А эта девочка, к которой мы едем?
- Он с ней встречался до отъезда на Синай. Ребенок точно его, но узаконить отцовство, думаю, не получится.
- Думаешь или точно не получится?
- Пока никаких шансов.
- Ладно, попросим нашего адвоката разобраться. Вдруг, да и найдется способ.
Марк смотрел вперед на залитую солнцем дорогу и жмурился.
- Может, ну его? С отцовством или без – помогать ей, да и ладно?
- Нет, - ответил князь, -  Не ладно. Регина считала сиротство проклятием. Не будем с ней спорить. Тем более что ее слово оказалось последним. А нам за все еще только предстоит отвечать.