В конце 1980-х мы с моей тогда еще будущей женой приехали в Одессу. Зима была на исходе, погоды стояли теплые, для гуляния по красавице у моря самые наиподходящие. Вот мы и гуляли. И шли, стало быть, по Дерибасовской, когда на глаза нам попался плакат, извещающий о концерте еврейского ансамбля «Нешоме» — что в переводе с опять же еврейского означает «Душа» — в Доме актера. Тут, пожалуй, стоит напомнить, что еврейские концерты в то время еще не были таким обыкновенным и даже обязательным делом, как сегодня. Каждый, в общем, независимо от качества — событие и приятная неожиданность. Поэтому, естественно, отказать себе в удовольствии посетить концерт еврейского ансамбля, да еще в «звезде нашего изгнания», я не мог.
Следуя указанию плаката, мы отправились за билетами в кассу ближайшего кинотеатра. Там помимо нужных нам продавались билеты на разные сеансы, но кассирша, не дав мне раскрыть рта, а сама — улыбаясь во весь рот, затараторила: «Молодой человек, я таки знаю, что вам надо. Вы с дамой? Значит — два. Держите и имейте в виду: лучших мест вам не найти!» (Если бы она только знала, как была права.) Меня по молодости лет это поразило — как это она угадала при моей вполне интернациональной внешности? Уже потом я имел неоднократную возможность убедиться, что одесские евреи натренированным глазом безошибочно и с первого раза распознают своих.
В назначенный день и час мы прибыли в одесский Дом актера, расположенный во дворе филармонии. И — о, Пифия! — лучших мест действительно не нашли. Их просто не было. Физически. Нумерация мест обрывалась за две цифры до указанных на билете.
В пространстве между усевшимися счастливцами — обладателями не лучших мест — и стеной в растерянности толклись наши товарищи по несчастью. А вдоль стены, напоминая неподвижностью и каменным спокойствием храмовые фигуры гонителя евреев Рамзеса II, сидели еврейские старики и старухи. Недоумение грозило вылиться в возмущение.
Но вот толпа обездоленных заколыхалась, раздалась, и появилась невысокая полная женщина средних лет в больших очках. «Фаина Марковна, администратор!» — прошептал кто-то с благоговением. Я уже приготовил ядовитую реплику, чтобы начать назревший скандал, но Фаина Марковна уткнулась в мою жилетку и запричитала неожиданно низким голосом: «И что!!! Концерт должен был начаться в шесть. Эти пенсионэры — отчаянный жест в стену, — не имея билетов, пришли в полпятого, растащили стулья по стенам, сели и сидят! Вызывать милицию? Так она, зная программу, сюда не поедет. Я им — обличительный жест — говорила! Я их предупреждала! — и вдруг, выпрямившись, неожиданно спокойно:— Не стыдно вам, товарищи?» Но стулокрады только еще больше закаменели…
Лишенные законных мест начали шуметь, и в шуме этом стала слышна гроза. Сверкающие глаза и летающие руки все чаще обращались в сторону сидящих стариков. Вот-вот могло начаться нехорошее.
Но тут какой-то юноша подскочил к Фаине Марковне и зашептал ей на ухо. Она просветлела и административным голосом возгласила: «Граждане, спокойствие! Сюда несут стулья из филармонии!» Спокойствия не получилось, толпа лишенцев ринулась ко входу, увлекая за собой и меня. Могучий еврей с красным покляпым носом и длинными сивыми волосами наклонился ко мне и угрюмо произнес: «На подобное, коллега, способны только наши с вами, уж извините меня, соплеменники, — и с гордостью добавил, кивнув в сторону приближающихся стулоносцев: — Там мой сын!» Потом вдруг распахнул невероятных размеров пасть и заревел: «Ар-р-р-ка-а-адий! Не будь альтруистом! Оставь стул любимому папе!!!» Но Аркадий оказался все-таки отчасти альтруистом, и мы с моей тогда еще будущей женой уселись.
Рассадка продолжалась по мере поступления стульев. Вот юноша со статью Менделя Крика принес два стула, один поставил, а другой заботливо передал вперед, маме. Пока он исполнял свой сыновний долг, сзади раздалось «цок-цок-цок», подошла элегантная дама на высоченных каблуках, самыми кончиками пальцев с длиннющими наманекюренными ногтями схватила оставленный без присмотра второй стул и — «цок-цок-цок» — удалилась. Молодой человек, не глядя, сделал несколько хватательных движений назад, обернулся, и недоумение сменилось у него на лице выражением крайней суровости. «Друг! — проникновенно обратился он ко мне, — где стул???» Но прежде чем я успел открыть рот, сидевшая рядом пожилая еврейка зачастила: «Мужчина, ваше сиденье сцапала дама с задней части, — и уточнила, — в красных платьях». «Ага», — хмуро сказал молодой человек и, твердо ступая, направился в заднюю часть. Раздался негромкий писк, и через мгновение заботливый сын возвратился со стулом.
Маленький зал Дома актера был забит до отказа. После рассадки случилась небольшая пауза, во время которой Фаина Марковна отчаянно поругалась с художественным руководителем «Нешоме» («В шесть должен был начаться концерт, а вместо него начался бардак! Я весь — комок нервов. Мои дамы в истерике, а мужчины их успокаивают. Что это будет за выступление, я вас спрашиваю?!» — «Бардак начался семьдесят лет назад. А вы взяли аванс, так нечего строить из себя Яшу Хейфеца!»).
В половине восьмого концерт все-таки начался. И был хорош. Действительно хорош, даже если не учитывать того, что я, как и большинство слушателей, был настроен сверхположительно по отношению к исполнителям. Молодые ребята: скрипка, альт, кларнет, гитара и громадный старик с аккордеоном. Звали его, как сейчас помню, Роман Кац. Что он выделывал на своем инструменте! Но чтобы описывать музыку, нужен особый дар. У меня его нет, поэтому скажу просто: было здорово! Хотя случился и один тяжелый момент. Выступали гости «Нешоме» — Симеон Палей и группа «Шалом». Много лет спустя я услышал от одного замечательного нашего писателя выражение «хаванагильщики еврейской культуры». Это как раз про них. Так лихо они слабали — именно слабали — «Хава нагилу», что у меня засосало под ложечкой, и живо представился сальный официантский пробор, склоняющийся над несвежей скатертью…
А когда концерт закончился, началось столпотворение. Выйти из зала через одну узенькую дверь всем сразу, естественно, не удавалось. Но к чести одесских евреев нужно отметить — брани почти не было. В толпе я столкнулся со своим красноносым знакомцем. Он цыкнул зубом, воздел очи горе и развел руками — мол, ну, что я вам говорил?.. Моя тогда еще будущая жена по молодости и наивности возмущалась: «Неужели, зная, что на этот концерт придет столько народу, не могли предоставить более удобный зал?!» И изумительно красивая старуха, уткнув в нее длинный огненно-красный ноготь, отвечала: «И-и, деточка. Или вы не понимаете, что все здесь делается нарочно…»
И чем дальше живу, тем больше убеждаюсь в правоте этих слов. Нарочно. И действительно — все. До погоды включительно.