Алексей Курганов.
Фира. (миниатюра)
Рано утром, реже - в течение дня или вечером, слышу наискосок через улицу сухой деревянный перестук или такое же деревянное скребыхание: это сосед Фира или пилит, или колет дрова для печки. Он невысок ростом, коренаст, с седыми висками, в лице - ничего необычного, если не считать таящуюся в уголках глаз и губ усмешку. Нехорошая усмешка. Ядовито-ехидная. Всегда готовая - нет, не унизить, это уже явный перебор - этак мелко, исподтишка ущипнуть. Если же учесть, что шутить Фира совершенно не умеет (поэтому на любое умное возражение или проявление чьего-то недовольства у него заготовлена и много раз обкатана фраза: «Да это я пошутил! Ты что, шуток не понимаешь?»), то щипки эти весьма неприятны. Он и вообще-то, по жизни, не очень приятный человек. Как говорил покойный отец – мутный. С такими в разведку не ходят, потому что такие походы чреваты самыми печальными последствиями. Нет, он тебя не предаст, не сдаст врагам! Хотя… Нет, это всё-таки вряд ли… Он тебя просто бросит. Это уже проверено – и не раз - в нашей, сегодняшней, абсолютно мирной жизни. А всё это потому, что он не любит людей. И опять я что-то не то сказал! Мы все-то друг от друга не в восторге, но всё же относимся друг к другу как-то… Спокойнее что ли. Снисходительнее. Иногда даже с грубоватой симпатией. Можем друг друга и матом послать, это тоже не возбраняется. А иногда можем друг другу поплакаться, дескать, эх, что за сука, эта грёбаная жизнь… Но не вздумай плакаться ему! Потому что он твою слабость обязательно запомнит, отложит в заветный уголок, и если потребуется – вспомнит. Обязательно. Такой характер. Мне почему-то кажется, что во время войны, такие как он, на оккупированной территории обязательно шли служить в полицаи. И не от трусости, нет. Просто полицайство – их естественное состояние.
И всякий раз, когда я прохожу по улице и он, занятый пилкой-колкой, видит меня через забор, то весело здоровается (а глаза – холодно-настороженные, о ж и д а ю щ и е, готовые на немедленный отпор ) и каждый раз не забывает весело сказать:
- А я вот физкультурой занимаюсь! - и показывает на топор или кивает на пилу. – Каждый день! Вам-то хорошо, у вас аэгэвэ! А здесь каждый день – своим горбом! Когда нас только снесут!
И я каждый раз думаю: зачем он мне это говорит? Всегда одно и то же. Напрашивается на сочувствие? Да нет, не похоже. Нужно оно ему, моё сочувствие… Нет, здесь что-то другое. Совсем другое… Мелочная зависть. Через наш конкретный дом - чувство раздражения на весь белый свет. Да и говорит он это не столько мне, а больше для самого себя. Дескать, вот какой я бедный-несчастный, судьбой несправедливо и постоянно обижаемый. И вообще, что это за дела, и когда ж вся эта гнусь закончится… Сноса наших домов он ждёт как манны небесной, и поэтому даже с какой-то непонятной гордостью напополам с мазохизмом показывает на крышу своего дома, которая провалилась посередине и имеет в коньке форму проваленной дуги.
- Во, видишь! – говорит он почти с восторгом. – Того гляди рухнет! Стропилы прогнили, обрешётка сгнила! Короче, всё, м…дец!
- Ну так отремонтировал бы, - простодушно предлагаю я ему.
В ответ у него вытягивается физиономия, выражая этим вытягиванием прямо-таки огромное удивление.
- Кто? Я? Да не х… она мне упёрлась, эта крыша!
- Ну, ты же здесь живёшь-то, - говорю я, делая вид, что ничего не понимаю (да всё я прекрасно понимаю! Абсолютно всё! Но только как же человеку не подыграть! Ведь происходящий сейчас спектакль, в котором он – один-единственный актёр и одновременно постановщик, это для него такое наслаждение!).
- Да мне здесь на все наср…ть! Абсолютно! (а уж как рад-то, как рад! Господи, чему? Что крыша проваливается? Да нет, с психикой у него вроде бы всё в порядке…).
А, может, злость – продуктивная сила? Злой – не обязательно агрессивный. Злой может быть и ласковый, и щедрый до великодушности, и улыбчивый ( а чего злому не улыбаться-то?) и даже добрый. Добрая злость – насмешливая снисходительность. Парадоксальность чувств. Человек – это только звучит гордо. На самом же деле человек – это гнусно и подло. И ничего здесь не изменишь. Каждый - разный.
А Фира, он стандартный обыватель и соответственно этому социологическому типу - патологический ехидник. Я заметил: вокруг таких людей то ли как-то само собой, то ли искусственно, нарочно, ими самими создаётся невидимый, но чётко осязаемый психологический барьер. Зачем он им? Думаю, это своеобразная предупредительно-предохранительная реакция. Такие люди не способны на цивилизованный (впрочем, что я говорю!), просто на умный отпор. Такой, чтобы никого не обидеть. А неспособны потому, что скудны умом. А эта скудность – от неумения и нежелания слушать других. Они не хотят никого слушать! В таких людях, которых действительно можно и должно слушать, они видят серьёзную для себя опасность. И если такой человек попадает в беду – нет человека сочувственней, чем они, фиры! Помогать они, конечно, не будут, нет! Это не в их жизненных правилах! А вот сочувствовать – сколько угодно. И знаете почему? Потому что их сочувствие ничего не стоит. Оно не требует от них никаких душевных усилий, душевных затрат. Потому что их сочувствие – лицемерии, фальшь, н е н а с т о я щ е с т ь. Сплошная театральщина, при которой всегда можно опустить занавес и даже не раскланиваться.
И это про него, про Фиру, написал Чехов в своём «Ионыче»: «… пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек, но стоит только заговорить с ним о чём-нибудь несъедобном, например, о политике или науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что остаётся только рукой махнуть и отойти… При всём том обыватели не делали ничего, решительно ничего, и не интересовались ничем, и никак, нельзя было придумать, о чём говорить с ними».
Я опять выхожу на улицу и иду мимо его палисадника.
- Мой привет! – слышу из-за кустов сирени преувеличенно бодрый голос. – А я вот физкультурой занимаюсь!
Занимайся, Фира, занимайся! Тебе полезно. Для общего культурного развития.