Новый интеллектуальный роман Давид

Иванов Александр Васильевич
ДАВИД
Роман в трех частях
г. Ленинград
1985 год

Часть первая
«ВОЗВЫШЕННЫЙ И ОБРЕЧЕННЫЙ

Я не берусь утверждать, что в том изложении, в каком написана первая часть романа, все поймут мои мысли и потому вынужден кратко пояснить.
Во имя достоверности идеи мне пришлось взять необычный и социально весьма односторонний сюжет. События, описанные ниже, не более чем авторский прием и не стоит слишком строго судить об их достоверности, хотя я утверждал и утверждаю, что НЕРАСШИФРОВАННОЕ ЧУВСТВО существует, и понадобятся возможно столетия, чтобы объяснить эту загадку природы – загадку БИОПОЛЕЙ! Некоторые все поймут без пояснений, большинство же (и я не скрываю этого) вообще вряд ли задумается над чем-либо и поэтому не стоит отдавать этому большинству на растерзание то единственное, что я склонен отстаивать посредством своего повествования, которое иным может показаться записками сумасшедшего.
Истина одна, она непреложна и почти всегда скрыта от глаз людских, чтобы быть надежно защищенной от невежества глупцов. Поэтому и я, покрыл свою истину цепью событий и образов и предоставляю любому право разглядывать ее анализом нескольких десятков страниц.
Для случайного читателя я вынужден заметить: прошу не надеяться на ту тщательную подгонку фраз и предложений, которыми пестрят наши отечественные издания. В чем-то мой язык покажется смел, в другом – архаичен, где-то не будет связи и логики, а мысль – туманной и нерасшифрованной. Честно говоря, переделывая ранее сочиненную первую часть романа, я старался обратить внимание в первую очередь на моменты психологического плана, а не на форму.
Часто приходится слышать, о так называемых «литературных штампах» – им, мол, не место в книге. Что же, их отсутствие в тексте еще ни о чем не говорит: можно составить картину из небывалых цветов и оттенков и она выйдет дрянной, а можно насытить пейзаж удачно подобранными, но бывшими в употреблении сочетаниями тонов, и общий фон письма, его смысл, покажется изумительным. Архитектор не высекает здание из единого целого камня, он берет и соединяет тысячи близнецов-кирпичей в нужную форму и… возводит грандиозную постройку. То же и в литературе – одни и те же буквы, слова и их сочетания, а содержание получается либо захватывающим, либо безвкусненьким. Все хорошо к месту и ко времени.
Не всегда, далеко не всегда, человек оказывается способным гордо нести незапятнанной свою совесть, чаще он чем-либо поступается во имя реализации осознанных идеалов. Упрямы только ослы, но не личность, наделенная Разумом.
Давид и Голиаф. Кто победит? Человек или чудовище? Решаешь ты, читатель.
Александр Иванов

Глава первая
Тень, разбрызганная по асфальту плащом и широкополой шляпой, скользила по ночному городу, обнимая серые выпуклости и прыгая из стороны в сторону. Мерцали фонари. Закоулки и подворотни обволакивал мрак, оставляя скупому мертвенному полуосвещению лишь узкую полосу посреди улицы. Тротуары, залитые лужами, обезлюдели и казались страшно невзрачными в это время суток, вымерло все, даже назойливые таксомоторы.
Странная фигура, словно сомнамбула, одиноко передвигалась то останавливаясь, то нехотя устремляясь вперед и черные глазища окон провожали ее молчаливыми бездонными провалами. Похолодевшие дома-сфинксы скорбно притихли, как будто сговорившись не нарушать покой странного путника.
Шел четвертый час ночи. Человек продолжал свой путь вдоль стройного ряда многоэтажных гигантов, изредка проникая в зловещую пасть арки, чтобы сократить путь и пройти дворами на другую улицу. Около пяти он пересек площадь Александра Невского и очутился в воротах лавры. Двухметровые кирпичные стены, охранявшие мощеную булыжником дорогу, полого спускающуюся к мосту с чугунной решеткой-поручнем отделяли безвестный путь живых от праха продолжающих жить талантов, упокоенных в некрополе.
Гулко пробили шаги по древнему камню, тень прошла над речкой, почти приблизилась к зданию собора, но не обогнула его, а свернула налево, к кладбищу позади церкви. пройдя широкий двор человек уверенно спустился по почти неразличимым ступенькам и оказался перед полуразрушенной часовней; с минуту постоял перед входом, как бы что-то соображая и углубился вправо по тропинке. Не более двадцати шагов он успел сделать, как из-за низенькой оградкой открылось мраморное изваяние скорбящей девушки.
Среди бездушных надгробий, крестов и склепов каменная девушка казалась живой, – ее посеревшая от времени накидка с капюшоном, ниспадавшая с плеч вертикальными складками, играла отблесками городских огней, рассеяно отражаемых низко нависшими тучами, и подтверждала впечатление реальности. Эта фигурка, оплакивающая извечный финал людского существования – поникшая, закрывающая лицо руками, отравленная одиночеством, единственно очеловеченная на фоне рельефных очертаний кладбища, вызывала грусть и печаль, творила скорбь, угнетала чувства.
Необычный посетитель страны мертвецов присел на бордюр какой-то могилы лицом к статуе, заложил руки в карманы, откинулся спиной на ограду и застыл – неподвижным, зловещим призраком. Вглядевшись в него можно было различить две серебристые ниточки влаги, протянувшиеся от полузакрытых век к уголкам губ.
С места, где находился отчужденный полуночник, виден был только профиль скульптуры, но именно этот вид сильнее всего подчеркивал красоту изваяния. Ссутулившиеся плечи девушки могли вот-вот сотрястись в рыданиях, а очаровательной формы головка стремилась еще ниже склониться к коленям. Замерло все: шелест листвы, мужчина в кожаном плаще, силуэт скорбящей, разваленная часовня, глыбы гранита, – мертвые камни и ночь, усыпившая живых.
Но оцепенение продолжалось недолго – где-то хрустнула ветка, зашуршали опавшие листья, луч света проколол тьму и стало ясно, что на кладбище есть кто-то еще, направляющийся к ночному посетителю, подсвечивая фонарем себе под ноги и шаря круглым желтым пятном вокруг.
Поиски продолжались недолго. В сильном освещении обозначился сидевший человек. Казалось он спал, ни один мускул не дрогнул на лице от светового ослепления и только две соленые дорожки влаги продолжали струиться из глаз.
– Что вы здесь делаете? – прозвучал старческий голос, произнося вместо «а» – «о».
Застывшая фигура не двинулась, лишь полузакрытые глаза закрылись окончательно. Фонарь обежал ее и вновь вернулся на прежнее место.
– Немой что ли? Нажрутся как свиньи, а после в самом деле словно глухари, ничего вокруг себя не различают.
– …
– Уходи давай! Спать здесь не положено, музей теперь это.
Говоривший с каждым словом терял терпение, тон его становился повелительней и отдавал властью.
– Вставай, пока постового из бытовки не кликнул, а он-то долго упрашивать не будет: глядишь и вытрезвиловку вызовет. Рация у него для того есть.
Продолжая брюзжать и чертыхаться на некстати помершую собаку Зингу (ох, и помощник!) сторож, – а это по всей видимости был он, – протянул руку и тряхнул за плечо сидящего. И тут глаза мужчины открылись, отразив искусственный желтый свет. Невидимые лучи, словно два прожектора устремились туда, откуда доносились фразы. Ужасен был взгляд, жутко расширились зрачки, – если бы не спокойное выражение лица, то можно было подумать, что этот человек сумасшедший. Не более десяти секунд продолжалось это странное явление. Потом глаза потухли, угасло их напряжение, приоткрылись губы и зловещий шепот выглянул из них:
– У с н и!
Тот, кому он предназначался неловко сделал шаг назад, как бы пробуя за собой почву, и старательно перекрестился свободной рукой, продолжая освещать безразличного ко всему мужчину.
– У с н и! – еще раз приказали ему и случилось нечто невообразимое: фонарь погас, зашелестели состарившиеся листья под безвольным телом прилегшего наземь сторожа и осенняя сырость убаюкала это тело.
Город спал!
Спал рабочий, забывшись в безвыходной иллюзии сновидения; спал интеллигент, уставший мозг которого в такое время размышлял о прибавке к окладу; посапывал беспокойно торгаш, мучаясь привычным страхом воришки-несуна, считающего красненькие и оглядывающегося по сторонам, интуитивно чувствуя, что вот-вот схватят за руку; спали администраторы, ругая подчиненных и жалуясь на нелегкую долю свою, заменявшую им в жизни все, кроме сознания личного превосходства; спал секретарь райкома – спал и видел будто бы на него разом свалилось бесчисленное множество приказов и распоряжений, секретарь тяжело ворочался на мягкой кровати, пугая жену вздохами и судорожным бормотаньем; спал и тот человек, в чьих руках находилась власть над третью земного шара – его сны не посещали; спал алкоголик, уйдя в тупое оцепенение – маленький промежуток в гнусном существовании… Спали школьники, учащиеся ПТУ, студенты; спали женщины красивые, дурнушки, перезрелые, в мыслях продажные, старые или еще только увядающие, спали те, кому предстоит стать женщиной и похотливо мечтали во сне об этом; видели цветные сны Писатели и Художники, никогда не видели цветных снов пишущие ремесленники и выпускники художественных академий; спали люди простые и люди, мнящие себя величественными, честные и честь попирающие, одаренные природой и в маске талантливости. О! Если хотя бы часть сновидений сбывалась! Может тогда люди прекратили бы обманываться в сокровенных желаниях и поняли, что им действительно нужно.
Спал город! Спала страна, спал народ, ее населяющий и сон – могущественный, властвующий над существами разумными еще раз доказывая относительность свободы человеческого мозга и уравнивал своей силой всех и вся: живое, начинающее жить и умирающее. Воистину сон не знал границ в чудотворстве! Да и кто знает, что реальнее – мечтательное забытье или скучная обыденность дня? Одни живут лишь тогда, когда спят, другие предпочитают спать в жизни.
Как медленно опадали листья, постепенно оголяя уставшие деревья, так уныло крался серый рассвет, освобождая место новому дню. Тучи оседали на землю, поглощая каменный гигант, растворяя четкие очертания Северной Пальмиры и топя в промозглом липком тумане дома, мостовые, проспекты и набережные. Кладбище светлело. Покрылись угрюмыми цветами гранитные плиты, чугунные кресты, мраморные бюсты. Зажелтела земля, проявились ветви лип и тополей качая ободранными остовами – прибывал день.
Увидел свет и мужчина в черном: его темно-серые глаза с мучительным напряжением продолжали изучать покрытое капельками влаги изваяние скорбящей девушки. Человек сидел так же как и несколько часов назад, впечатляя схожестью с таинственным вампиром, который взглядом прильнул к статуе.
Вскоре туман рассеялся, тусклый солнечный луч пробил скопление водяного пара и ночной посетитель поднялся с бордюра, равнодушно посмотрел на спящего сторожа с фонарем и, устало ступая, пошел в сторону Невы. Теперь, при почти дневном освещении, внешность странника выявилась с определенностью.
Человек этот – высокого роста, худощавый и немного сутулый, – поражал своим лицом, которое отличалось необыкновенной трехмерностью. Его черты невозможно было зарисовать, пользуясь приемами живописи, они не гармонировали с оригиналом на плоском холсте: только скульптор мог слепить их, и то, какие-нибудь упущения остались бы все равно. Тут поражало многое, – и отрешенность взгляда, разбавленная свирепостью, и излишняя серьезность, и отображение страдания, и чувственность, и духовная подавленность, и сила ума, и внутренняя красота, и способность к доброте, и что-то плотское, - казалось, кто-то при рождении этого человека, вопреки логике, взял да и смешал такую массу противоречивых форм и черт, специально исказив пропорции, что лицо нашло свою Красоту в Уродстве. Ни один из людей не смог бы высказать правильное мнение о нем, как не могло существовать двух схожих оценок. Каждый бы видел только то, что желал бы видеть, пропустив через себя. Душа возвышенная нашла бы возвышенное, нравственно уродливая приписала бы все те недостатки хорошо свойственные ей самой, но как правило не замечаемые.
Выражаясь простым языком можно дать характеристику всем понятную и все-таки она мало будет соответствовать впечатлению реальной картины, – полные чувственные губы удлинены, отчего рот выглядит большим и некрасивым; нос, прямой и несколько толстоватый начинается не прямо ото лба, а из глубокой впадины в нем; под светлыми мохнатыми бровями глубоко посажены серые, отдающие темнотой, глаза; большой лоб с надбровными буграми покато возвышался, переходя в две залысины, оставляя в центре островок светло-каштановых волос; подбородок тяжел и немного выдвинут вперед. Вообщем все, что можно сказать сухим описанием, не вдаваясь в психологические тонкости, и лишь темные полукружья под глазами, да резко выделяющиеся, обтянутые сухой бледной кожей скулы позволяли заключить, что обладатель этого своеобразного лица вел не слишком легкий образ жизни.
Мужчина шел гордо вскинув голову и держа в руке шляпу. Создавалось ощущение, что им движет неподвластная простым людям уверенность в собственном исключительном предначертании. Пройдя последние захоронения он очутился на берегу мутной речушки, затем свернул направо и поднялся на мост.
Движение в городе усилилось: трудолюбивые автомобили заполнили улицы, переполненные автобусы везли первые партии рабочих и змейки пешеходов стекались к станциям метро. Многомиллионный человеческий улей пробуждался!
Постояв на мосту, глядя на проплывавшие маслянистые пятна, на вид очень равнодушный к движению собирающегося дня, мужчина поймал такси и уехал в сторону Невского.

Глава вторая
Словно ослепительная грань бриллианта переливался народом Невский проспект, двигаясь разнообразнейшими оттенками, и люди, составлявшие живую палитру города оказывались здесь по различным причинам, – от мелочевой покупки до желания просто пройтись в солнечный весенний день. Эта прямая – от Восстания до Дворцовой – исстари была предназначена для магазинов, манящих вывесок ресторанов, кинематографа, престижных театров и прочих фешенебельных заведений, специально сконцентрированных вместе для привлечения взора любопытной толпы. Ничто так не манит как вид множества масок, называемых лицами, но ни в коем разе не соответствующих им. Невский – это тот же театр, только живой, искренний театр, в котором нет лжи и обмана. Тут хотя и надевают маскарадные костюмы, однако, делают это таким образом, чтобы даже в них походить на себя. Когда человеком властвует желание купить, продать, утолить страсть или внушить кому-либо уважение к себе, то никакая маска не скроет истинного побуждения к тому. Если вот эти двое хмельных ребят ищут любовного приключения, так вне сомнения они забредут куда-нибудь в бар и будут пить, поить, приставать и предлагать, а не делать что-нибудь иное; если вы видите не спеша прогуливающихся девиц, беспрестанно бросающих испытывающие взгляды в молодых людей, вы не ошибетесь, когда скажете, что они ищут мужей или около этого; а уж вот те трое женщин со свертками пришли сделать покупки, и несколько мужчин восточного типа в утепленных пальто, – это туристы, видите как они с интересом наблюдают за шпилем думской башни…
У Литейного, напротив скучного дома с отталкивающей ядовито-желтой покраской, из автобуса вышла девушка выше среднего роста, но не слишком высокая для своего пола. Коричневая сумочка через плечо, но перекинутая элегантней, чем у других; шерстяное платье – скромное и отлично выделяющее плавные линии форм; почти красивые ноги, которым своеобразие мешало приблизиться к идеалу, были обуты в осенние сапожки – дань холодной погоде, и аккуратно зачесанные на затылок волосы, – детали туалета, позволявшие говорить как о воспитанности и нежелании выделяться броскими красками, так и об излишней гордости и неудовлетворенном тщеславии.
Родители Юстины, – интеллигентные, уравновешенные люди, – никогда не проникали за пределы строго обозначенного социального круга. Появившись на свет педагогами, они выросли ими, и всегда вели себя так, будто каждое их движение, каждая фраза, любой мимолетный порыв души критически улавливаются бескомпромиссными детскими глазами, и редко, очень редко, эти люди позволяли себе что-нибудь по-настоящему взрослое, смешанное с вредной страстишкой или похотливым удовольствием. Для единственного ребенка такой авторитет был и хорош, и губителен одновременно: чтобы противостоять злу, надо видеть и знать его обличье, ведь последняя черта, предшествующая падению чаще всего почти неразличима.
В родительской квартире, – трехкомнатной, с гостиной двадцати восьми метров и широким темным коридором, – постоянно собиралось общество умственно трудящихся; те люди, существование которых хоть и было сильно заземлено, но в оценках и суждениях еще сквозило свободомыслие и живость. В этом старательно подобранном кружке лиц более всего любили покритиковать нравы да правительство, причем без какой-либо определенной цели и не по убеждению, а так, лишь бы самоутвердиться, поехидничать и вследствие этого доказать самим себе, что будь они у власти, то очень может быть народ жил бы иначе.
Впечатлительный ребенок вбирал нотки непонятных речевых мелодий, пугался азарта споривших, пытался постичь витиеватость тем и мечтал скорее вырасти, чтобы принимать участие в сумбурных дебатах и вот так же, заняв эффектную позу, разыгрывать истого интеллектуала… В раннем детстве Юстины эта маленькая «трибуна» в гостиной была для нее чуть ли не единственным окном в мир. Красочное восприятие первых лет жизни оставило в памяти долги вечера, оформленные ароматом чаепития, сигаретным дымом и возбужденными лицами. Позже, на основе этого, Юстина придет к заключению, что помимо «семи заповедей» существует еще ровно столько, сколько людей на планете и очень важно уметь понимать, почему все они имеют смысл хотя бы для каждого взятого в отдельности человека. Во взрослеющей душе девочки готовилась нестандартная личная заповедь жизни!
Юстина много читала: не потому что сама тянулась к книге, а потому что так желали родители. Поначалу невзлюбив словесность она тем не менее увлеклась ей сперва от нечего делать, после найдя многие произведения не только интересными, но и захватывающими. Подруг у нее было мало, она предпочитала обходиться двумя-тремя, но постоянными и надежными. Школьные предметы не очень-то занимали обособленный ум девочки: она училась постольку, поскольку это требовалось и никогда не блистала отличием. Детское воображение занимали другие миражи, свойственные сюжетам, заимствованным из книг, но переиначенным для другого мира, напоминающего тот, в котором находилась Юстина. Атмосфера любви, гуманности и доброжелательности придавала определенную направленность как девичьим грезам, так и общему развитию. Возможно Юстина так и выросла бы комнатным, защищенным от ветров, растением, если бы не трагическая случайность.
Когда настало четырнадцатое лето ее жизни и мир начал приобретать все больше любопытных оттенков вся семья полюбила выезжать по воскресеньям на природу. В конце июля завершая купальный сезон в последний раз веселились на пряже у Зеленогорска.
Родители Юстины ушли в залив и там, найдя место «по грудь», ныряя и плескаясь, постепенно двигались дальше к подводному камню, чуть выступавшему над водой. На пути их оказалась яма метра в четыре с половиной глубиной, не очень широкая с пологим откосом. До камня оставалось не более пятидесяти метров и супруги устремились туда, плывя «наперегонки». Мать Юстины вскоре почувствовала усталость, и захотела встать отдохнуть и тут же исчезла. От берега до ямы было шагов двести пятьдесят, девочка услышала крик и увидела происходящее: над водой держалась одна голова, но и она неожиданно скрылась – это нырнул отец, потом они появились снова и провали во второй раз, через несколько секунд отец показался из воды, глотнул воздуха и еще раз нырнул…
К ним побежали люди, но быстро достичь места было трудно: мешали вода и приличное расстояние. Юстина осталась на берегу, она не кричала и не рыдала – она онемела, впервые пораженная жестокостью природы, как-то сразу ощутившая внезапную беду, о которой могла раньше только читать не постигая чувствами, не общаясь в лицо. Стройная девушка-подросток, по-девичьи не оформившаяся, однако уже дарящая соблазн, беспомощно стояла в песке обняв руками голову и то ли слезы, то ли зеленая вода стекали с ее загорелого тела.
Человек десять мужчин бежали насколько позволяла стихия, приближаясь к Юстине. Они тащили за собой груз – два человеческих тела, крепко оцепленные между собой. Этот груз – в несколько минут ставший для четырнадцатилетней девочки бесценным – был вытащен на берег. Но кто-то произнес скорее себе, чем другим: «Поздновато! Уже не откачаешь». Юстина смотрела на мать, судорожно сжимающую плечо отца и казалось ждала, что вот-вот недоразумение прояснится, родители ее вскочат с песка и побегут снова в воду. Но никто не поднимался. Правая рука отца была просунута снизу под бедра утонувшей: видимо, когда она задыхалась, он, пытаясь вырвать ее из бездны стал терять запас воздуха, не смог вынырнуть, так как был уже накрепко опутан руками матери и ему ничего не оставалось, кроме последних предсмертных объятий. Страшная смерть! Одна любящая душа взяла с собой другую, словно желая избавить от тяжести одиночества.
Юстина опустилась перед ними на колени, но и тут не разрыдалась: она лихорадочно смотрела на полные женские руки приковавшие к себе мужское тело и мучительно представляла себе какова была смерть отца, как он умирал там: сопротивлялся ли таким обычно ласковым рукам или сразу покорился своей участи? Эта тайна осталась с ними. Но девушка продолжала лихорадочно искать признаки ее отгадки, как будто от этого зависело воскресение утопших. Сознание, переключенное на эту тему, лихорадочно изучало напряженные мышцы, судороги на лицах, выражение поз и для простого человека уже одного этого было бы достаточно, чтобы тронуться умом, но Юстина была не простой человек, она была дочь вот этих людей и как дочь запоминала малейшие нюансы несчастья, зная, что потом подлая память будет еще не раз возвращаться к ним.
Ее увели силой, заставили одеться и кто-то из отдыхающих отвез Юстину домой на машине. В квартире никого не было. Она сначала хотела открыть газ на кухне, потом эта мысль сменилась другой – надо позвонить кому-нибудь, ведь должен же быть кто-то для сочувствия. В телефонной книжке для сочувствия никого не оказалось, кроме бабушки, которая сейчас находилась на даче. Тогда Юстина вышла на улицу – без цели, лишь бы не быть одной. Где ходила и что делала она сказать позже не смогла. Ее нашли на набережной, в обморочном состоянии, на скамейке и вызвали скорую. Неряшливая старушка объяснила врачу, что она вначале долго приглядывалась к девушке, раскинувшейся на скамье думая, что та пьяна и чуть не сообщила в милицию, после же сообразила: если пьяная так двигалась бы хоть, да и молода уж больно…
После многочисленных медицинских освидетельствований врачи выдали направление в санаторий укрепить нервную систему. Через полгода бабушка встречала Юстину не прежней веселой и беззаботной, а отчужденной и молчаливой. И все-таки в юности беды переносятся легче, хотя и оставляют тревожный след. Жизнь все равно заявляет о себе и не позволяет человеку умирать душой вместе с близкими. Оправилась и Юстина, прошло горе и улыбка все чаще стала посещать юное лицо…
Несчастье тем хорошо, что позволяет взглянуть на себя со стороны и задать совести вопрос: «А правильно ли я живу?» Сознательно Юстина вопроса такого себе не задавала, да и задать не могла. Психика прихотлива и не может дарить нам роскошь знания о тех скрытых пружинах, двигающих наши поступки, которые обнаруживаются невидимо, порой в самых абсурдных движениях души. Можно заметить, что смерть близких исправила упущения в воспитании Юстины, которые эти же близкие допустили.
Тепличный цветок высадили на открытую грядку и он начал приживаться. Иначе от природы богатой душе грозило другое, более чуждое ей развитие. Развитие хоть и в интеллектуально элитарных, но обывательских условиях, взращивающих в девушке рассудочные взгляды на жизнь, прикладное отношение к человеческой красоте вообще и потребительство духовных ценностей. Пережив потрясение Юстина осознала, что люди – это не сложно устроенные механизмы; люди – это свое особое измерение и не в трехмерном пространстве, а в сфере, не поддающейся привычным стандартам, – нет среди них дураков, уродов, красавиц, альтруистов и тяжелых личностей, – каждый представляет ценность имеет право на уважение, каждый!
Нет, не удалось Юстине свернуть на ухоженную дорожку для «принцесс», не вышло быть самкой, – такой, как тысячи других куда более умных и жадных до чужой любви, денег и тщеславия.
Эти женщины, будучи молодыми, предпочитают не растрачивать душевные силы понапрасну: не любить, а быть любимыми, дабы потакали их слабостям и причем, в качестве рабски покорного «принца» должен быть обязательно красивый, сильный и умный молодой человек, непременно по моде одетый и жертвующий прекрасной по форме, но пустой изнутри даме сердца не только счастье свое, а и все, что есть в нем особенного. Она же, то есть дама, будет, делать капризы, жалиться на трудности, жить своей «произвольной страстью» и иногда, в очень уж хорошие для настроения минуты, расплачиваться с молодым человеком посредством совершенного тела.
Юстина была не только умна по рождению, но и могла сопереживать, пропускать через себя чужую боль, хотя бы эта боль была ей непонятна. Она стала видеть как мучится человек и этого порой было достаточно, чтобы мучиться вместе с ним. Многое пришлось заново принимать взрослея. Еще подростком ей пришлось остановиться перед полюсом длинного ряда, той отметкой хорошего и плохого, перейдя которую человек занимает место в этом ряду, только каждый по строго определенной стороне от центра. Смерть родителей вызвала рождение – что еще может надоедающая всем своим пришептыванием костлявая старуха, знающая только один смысл в жизни – уйти туда, откуда появилась. Юстина с тревогой оглянулась на мир и он показался ей не совсем совершенным. А это будит в нас главное, что заложено в разуме – стремление к преобразованию. Юстина воспользовалась этим стремлением, сохранив в характере детскую непосредственность и веру в Алые Паруса. К двадцати трем годам она стала одновременно опытной женщиной и наивно-мечтательной девушкой, пользуясь и тем и другим в зависимости от обстоятельств. Но всегда и во всем, даже в самый благостный миг ее не покидало ощущение опасности, она интуитивно улавливала, что за большой радостью непременно должно произойти тяжелое горе, – таким предубеждением вошла в нее смерть близких людей и только из-за этого Юстина страдала всерьез, страдала мрачным раздвоением и крайне опасалась большой радости. Опасалась и ждала…
Юстина шла по тротуару внутренне насторожившись, почти с испугом всматриваясь в прохожих, – бывало и такое: смена эмоций и вот она уже никому не верит и не убеждена в  хороших намерениях людей. Ее замечали: нагловатые с виду парни в джинсах и цветастых куртках, бледные студенты, солидные мужчины, – большинство из них призывно облучало взглядом беспокойную чем-то девушку, но для большинства современных молодых людей только вечер и соответствующая обстановка могут служить условием для знакомства.
Нервическое состояние Юстины сменилось вскоре на противоположное, на приготовление к чему-то радостному, к тому, что вот-вот может произойти, сделав счастливой всю дальнейшую жизнь и момент этот упустить никак нельзя. Без сомнения здесь выделялось действие весны, нарочно созданной для того, чтобы человек мог закрывать на многое глаза.
Юстина не первый раз гуляла вот так, она привычно проходила от Литейного до Желябова, потом по другой стороне проспекта обратно. Она никого не искала, нет: она отдыхала тут, видя оживление в лицах и довольствуясь пригревающим солнышком, пряным ветерком и сумбуром весенних красок. Порой так мало надо человеку, чтобы обрести душевное равновесие.
Сегодня она непроизвольно изменила свой маршрут. Пройдя по Садовой она обошла Михайловский сад, полюбовалась реставрируемой церковью и устремилась было обратно на Невский по каналу. Однако, как будто вспомнив что-то свернула на Инженерную, к площади Искусств. Во всех действиях ее не было сознательного руководства. Чему она подчинялась? – Неизвестно. И все-таки подчинялась!

Глава третья
Если повнимательнее вглядеться в Алисины черты лица, в ее внимательные тяжелые глаза – чистые и бездонные, – то можно увидеть в них страдание: своего родя томительное одиночество, как бы грустное сожаление о чем-то давно утерянном, отошедшем в небытие. Действительно, эта грациозная девушка, фигурой напоминающая античное изваяние была одинока для себя, но для большинства казалась гордячкой: Алису окружало много людей, среди которых две трети поклонники, и в необщительности ее нельзя упрекнуть, однако все же…
В самом приятном обществе, окруженная обходительными сердцеедами, всегда неотразимая, она постоянно чувствовала фальшь как в чужом, так и в своем поведении, – самые умные речи воспринимались ей как не к месту высказываемые, а сугубо мужская красота вызывала отвращение, потому и хранила Алиса ледяное безразличие, даже в том случае, когда чья-нибудь прорвавшаяся страсть изъяснялась ей в любви. Семья и брак – маяки обыкновенной девушки, для Алисы – повод циничного рассуждения и насмешки: жизнь ее давно была отравлена познанием, она испытала все те высокие наслаждения, которые может иметь молодая красивая и к тому же неглупая женщина, потому и не верилось Алисе в мирские утехи и нерушимый очаг.
И вот сейчас, в сырой октябрьский вечер, расположившись в мягком кресле, куря предлинную английскую сигарету она думала лишь об одном – кто же в очередной раз будет соблазнять ее, напринимавшись винных изделий, похрабрев и поверив в свое обаяние.
В прихожей раздался звонок, дверь открыли, кто-то вошел, Алиса повернула голову и замерла, ощутив холодок страха под сердцем. У двери комнаты стоял высокий человек в кожаном плаще и разглядывал приглашенных на празднество гостей: его глаза всматривались в объекты и быстро следовали дальше. Изучив человеческий интерьер начинавшегося вечера мужчина снял плащ, промолвил с глухотцой: «Добрый вечер!», сделал шаг в комнату, взгляд его уперся в Алису и она словно застыла лицом, – на нее смотрели два твердых серых камня, смотрели настойчиво, врываясь в сознание; на Алису это произвело тягчайшее и вместе с тем до стыдливости приятное впечатление: глаза этого человека проникли в саму сущность ее души, сняли одеяние с тех скрыты мыслей до которых никто еще не дотрагивался и после успокоили всплеснувшиеся чувства.
Алиса удивилась внешности вошедшего – мгновенно запоминающейся, с крупными чертами вылепленными из бледной кожи. Темные полукружья под глазами, глубокая поперечная морщинка посреди лба, плотно сжатые губы, – все говорило о неведомых ей страстях и пороках, угадываемых скорее интуитивно, чем мыслительно. К этому лицу можно было подобрать множество эпитетов – творец, философ, художник, преступник, развратник – кто угодно и никто из них. Все черты объединяло одно – внутренняя одухотворенность.
Почему он здесь? Как посмел войти и нарушить ее покой? Кто он? Зачем так разглядывает гостей? Почему ни разу не улыбнулся? Десятки вопросов волновали Алису и лишь один она высказала вслух, обратившись к проходившей мимо хозяйке:
– Кто этот человек?
¬ Который? – улыбаясь спросила хозяйка.
– Вот тот, недавно пришел и стоит у порога.
– А!… Так ведь это Давид, бывший сокурсник моего мужа, – торопливо отвечала низковатая ростом, но очень бойкая в разговоре, именинница вечера, – вроде бы и не звали его, а появился. Что-то у него не в порядке с головой, – присовокупила она по-прежнему мило улыбаясь.
Алиса отвела взгляд от незнакомца и поняла, что привычное равновесие между скукой и мелкими удовольствиями нарушено. Ее выводило из себя присутствие Давида, который – как оно подсознательно была уверена, – ни за что не стал бы ухаживать за такой женщиной, какой являлась она и будь красота ее еще лучше, то все равно совершенство ничем не обольстило бы угрюмого гостя. Вот из-за этого вывода и почувствовала Алиса ущербность, из-за него и усилилась непринужденная манера ее поведения, а живая привлекательность заставила всех мужчин с нескрываемым интересом читать ее благосклонность, кроме… Давида, занявшего место на другом конце стола, рядом с Евгением Петровичем – мужем именинницы.
Через час, как следует выпив и закусив вся компания собравшихся превратилась в шумливое застольное общество. Центральной фигурой здесь выступал круглолицый смешливый толстячок, которого все звали Димочка. Он весело балагурил, подшучивал над гостями, незаметно подливал дамам в вино водку, а мужчинам вместо водки бесцветного сиропа: дамы большей частью не замечали повышенной крепости напитков, мужчины же громко смеялись над очередной обманутой жертвой и старались перещеголять друг друга в проказах.
Однако гости еще не дошли до того состояния, когда теряется чувство меры и каждый говорит то, что думает и делает, что считает нужным делать и чего не совершил бы, будучи трезвым. Большинство собравшихся любили весело отмечать «даты», справедливо полагая, что человеческому существу, тем более русскому, нужна разрядка, но не нарушающая известных пределов. Очень много можно предположить о человеке, если дать ему выпить и выговориться, очень много…
Вскорости многими овладело желание покурить и хозяйка милостиво разрешила курить в комнате. Тотчас появились сигареты, защелкали зажигалки и поползли клубы синего дыма, окутывая сидящих. Алиса, в общем шуме уже было позабывшая о присутствии странного незнакомца и о впечатлении им произведенном, увидела как человек этот поднялся вместе с Евгением Петровичем и направился вслед за ним к дверям. Она как-то сразу помрачнела, милая улыбка покинула ее, а глаза выразили недовольство.
Выйдя в коридор Давид обернулся, Алиса случайно посмотрела на него, встретившись с ним глазами и ощутила незримую нить, теплую и нежную, протянувшуюся меж ними. Так отвлеченно и с покровительственной любовью мог смотреть только отец. Но было что-то еще в согревающем взгляде, что заставило Алису как и в первый раз устыдиться и почувствовать себя обнаженной. Дверь закрылась, а чувство осталось, будто бы никто и не выходил. Ей с большим неудовольствием пришлось вернуться в веселившуюся компанию, она продолжила игру в условности общества, стараясь не вникать в ту потаенную часть души, где обрело жизнь желание разрушить действие непонятного взгляда и подчинить своей воле человека, им владевшего.
– Что нового, Дэв? – спросил Евгений Петрович, глубоко затягиваясь сигаретой.
– Почти ничего.
– Все там же?
– Нет.
– Где тогда?
– Перешел дежурным инженером.
– Выгнали что-ли?
– Нет, сам ушел.
– Так уж и сам?
– Надоело мне это притворство в институте. Иногда подумаешь: идиот на идиоте и идиотом погоняет!
– Ну положим…
– Да что полагать-то? Я не про интеллектуальный идиотизм говорю. Все могут как следует работать! Все! Только ведь не хотят! В условия такие поставлены, что именно так им легче существовать. Избаловала их система! Человек по природе своей ленив и нуждается в постоянной экономии сил, вот тут-то и выход! Тут и решение! Заставь того же человека не просто лениться, а с пользой, машины создавать для облегчения труда! Любая машина силы экономит и создана она человеком… Понимаешь! Половину института сократить можно, а мы этого не делаем. Пусть уж лучше штаны протирают!
– Не так просто это. А куда вторую половину девать? И потом такие вопросы в верхах решают, а у них забота…
– В кресле удержаться!
– Не иронизируй. Сам побыл бы там, так не так заговорил.
– Во мне что-то перегорело и, между прочим, плевать я хотел на подобные проблемы. Последние два года…
– Понимаю. Беда многое меняет…
Давид стоял у окна, разглядывая серые дома напротив. В облике его виделась задумчивая грусть, голос был тих и спокоен. Редко, очень редко, появлялся он здесь. Приходил, когда не мог уже без общения с однокурсником, не потому что Евгений Петрович был умным человеком, а потому, что перед ним можно было беспрепятственно выговориться.
– Ясный ты мужик, Петрович. Благородно себя чувствуешь с тобой, но ушел ты в сторону и сам это знаешь. Семейный островок, тишина и баня по субботам. Хорошо?
– Не жалуюсь. Это ты скиталец, определиться не можешь. Духовности ищешь!
– Нашел уже.
– Да неужели? – хозяин прикурил еще одну сигарету. – Прости за бестактность, но как это понимать? Жениться надумал что ли?
– Я этого не говорил.
– Раньше говорил. Твои же слова: если хочешь найти истину, найди сначала женщину!
– И все-таки мне жаль, что ты не можешь понять, как видя человека в первый раз я почти физически чувствую все его волнения, переживания, радости и горести. Иными словами: человеческая сущность – это тайна, – но она вдруг упрощается до уровня простейшего механизма. Правда, так бывает не всегда…
– Может ты и меня насквозь разглядеть сумеешь?
– Давно уже это сделал.
– Ну и что?
– Ничего.
– Как это?
– О тебе мы уже много раз говорили. Только прежде я не владел этой… Ты не сложный человек. Набор стереотипов, остальное все в качестве приложения к ним.
– Красиво определил! Главное, что черту провел меж собой и мной.
– Как есть.
– Ты уверен? – вопрос прозвучал резковато, с раздражением. Собеседник Давида начинал волноваться.
– Я вижу, что тебе неинтересно и ты смеешься надо мной, – с сожалением выговорил Давид.
– Я материалист и всякие метафизические штучки, честно говоря, меня мало занимают.
– Знаю. Потому и характеризую тебя так, что тебе не нравится. Зато не вру. Плохо одно – мне не с кем спорить…
– И ты приходишь к такой упрощенной личности как я, чтобы разрядить свою голову? Чтобы избавиться от выстраданных мыслей?
– Вот именно: выстраданных.
– Не очень-то ты красиво поступаешь. Мы ведь давно знакомы.
– Поэтому и являюсь к тебе, а не к более умным знакомым.
– Как откровенно! Но почему ты предпочитаешь меня? Человека, постоянно тебе возражающего? Неужели приятно?
– Склонность к аутизму.
– Что?
– Так ничего. Все в порядке. Извини, что вчера поздно позвонил, да и пришел я некстати: у тебя праздник, а я тут лезу со своими излияниями.
Евгений Петрович, – рослый, крепковатый мужчина атлетического сложения лет сорока потушил окурок, широко улыбнулся, давая понять что больше не сердится и весело сказал:
– Ничего, ничего, Дэв, я ведь никогда не обижался на тебя. Мы всегда были хорошими товарищами, ими и останемся. А что касается твоих излияний, то действительно сейчас не время…
– Кстати, Петрович, а кто это у тебя здесь находится в качестве мифической богини?
– Ты имеешь в виду Одоевскую?
– Если та светлая девушка с агатовыми глазами…
– Алиса. Дальняя родственница жены. Ее приглашают почти всегда на подобные мероприятия. Для красоты, так сказать.
– Мне кажется она очень одинока.
– Ну ты скажешь тоже! Такая одинокой никак быть не может!
– Не думаю. Как раз вот такая…
– Тебе просто она понравилась и ты боишься сознаться.
– Нет, нет. Я вижу…
– Ладно, не продолжай и так все понятно. Могу сообщить, что у нее и без тебя хватает кавалеров, так что дело это почти безнадежное.
В лице Давида проглянула отрешенность: становилось видно, как он медленно теплел взглядом и резче начинали обозначаться складки кожи уводя его в раздумье.
– А что ты? – обратился он к Евгению Петровичу. – Как на работе?
– Я расту. Теперь зам директора по общим вопросам.
– Поздравляю.
– Вот так глядишь, лет через пять и директор, но ты? Насколько я помню, то ты всегда носился с какими-то идеями, увлекался философией и прочими ненужностями, даже изучал труды древнегреческих авторов. Я же с институтской скамья стремился добиться чего-нибудь стоящего и вот добился-таки, – Евгений Петрович говорил с гордостью, любуясь собой и с жалостью смотря на так и не преуспевшего однокашника. – Хоть и поздновато, а пошел учиться и не отстал от молодых…
У тебя всегда была целеустремленность, у меня правда тоже, но несколько другого рода. Ну да ладно, чего теперь об этом говорить.
– Хочешь, возьму тебя к себе?
– Сыт по горло администрированием.
– Мужик ты толковый, я тебе отдел дам.
– Поздно мне уже начинать…
– Ну хорошо: поздно или нет, но пойдем выпьем! Гости же собрались.
Давид усмехнулся и промолчал, как бы скрывая свою особую тайну – словно он знал что-то такое, неизвестно ни Евгению Петровичу, другим; это что-то было настолько важно, настолько занимало мысли Давида, что не было возможности не только пояснить, но даже упомянуть об этом.
Следующим стандартным номером вечера были танцы, все: и молодые, и в возрасте потянулись в другую комнату, включили проигрыватель и образовали пары.
Вообще-то Алиса, как и всякая привлекательная женщина, любила танцевать, но сегодня, окруженная несколькими кавалерами она стояла и на все предложения старалась ответить шуткой – она ждала ЕГО. Музыка кончилась, а ОН так и не пришел. Алиса пропустила еще один танец и уступила только на третий, причем самому тщедушному и малопривлекательному кавалеру – пусто ОН видит, с кем ЕЙ приходится танцевать!
Однако Давид упорно не желал никуда идти. Он сидел за столом, положив на него локти, подперев одной рукой подбородок и курил. Больше в комнате никого не было, если не считать здоровенного серого кота. Именно на этого кота смотрел Давид.
– Ну что, счастливое животное, – обратился он к коту, – нравится тебе жить? Конечно не то, чтобы очень, но, наверное приятно… Всем животным нравится жить… И людям-животным тоже… А если человек остается человеком, тогда как? Если он способен видеть намного дальше данной минуты, а? Не знаешь? И я не знаю, и никто не знает…
Кот мурлыкнул и лениво стал умываться.
– Как странно: ты никогда не сможешь понять двойственность разума, тебе не знакомо понятие дуализм, для тебя не существует тайн в этом мире и в то же время ты счастливее, чем я! Но странно ли это? Животное есть животное, существо низшее, без речи, без логики и потому без власти над силами природы. Человек – среднее звено, с одной стороны которого находится звероподобное начало, с другой – уникальный мозг! И этот противоречивый образчик, одним своим существованием плюющий на законы термодинамики и насмехающийся над энтропией стремится к совершенству, к тому, чтобы жить одним лишь интеллектом! Когда же наступит сей долгожданный миг и вся планета станет счастлива, потому как каждый из ее обитателей будет лишен инстинктов – источника страданий, вот тогда солнце последний раз взойдет над миром, взойдет, дабы сказать – вы стремились к упорядоченности и логической гармонии, вы достигли этого, призрели хаос и… Что же дальше? А дальше смерть! Распад! Все что полностью закономерно абсурдно…

Глава четвертая
Алиса стояла у стола стараясь показать, что забежала в комнату случайно и теперь смущена тем, что поневоле пришлось нарушить уединение находившегося здесь человека. Давид прекратил беседу с котом и взглянул на вошедшую с непонятным циничным откровением.
– Я помешала, извините,.. забыла сигареты…
– Кто вы?
– Меня зовут Алиса, а…
– Вы знаете мое имя.
– Как вы догадались? – девушка почувствовала, что не может обдумывать свои слова и, что с этим человеком, ей лучше оставаться наивной.
– Сядьте!
Не спуская с Давида глаз Алиса опустилась на ближайший стул.
– Не важно как я догадался, – внятно произнес Давид, – мне интересно другое: ведь вы пришли для того, чтобы увидеть меня, а если удастся, то и познакомиться?
Алиса утвердительно кивнула.
– Итак, можно считать, что мы знакомы. Вы хотели бы многое спросить, но сейчас вам сказать совершенно нечего. Боитесь. Я правильно говорю?
– Да, но…
– Только не надо ни о чем спрашивать! Выпейте, вам не по себе.
И точно, девушка странно вздрагивала, сквозь бледную кожу лица проступили розовые пятна. Она судорожными глотками, чуть не захлебнувшись, выпила фужер вина, ничем не закусив и спросила:
– Почему именно вы?
– Потому что все другие вам надоели, потому что вы ищете неизведанного напряжения чувств, потому что… Дальше я объяснять не буду – этого достаточно.
– Пойдемте туда, где весело…
– Вас тяготит мое присутствие?
– Нет, это не отягощенность; это скорее ожидание.
Давид встал, приблизился к Алисе, подал ей руку, но та словно не замечая этого поднялась сама и вышла первой.
Из колонок звучала спокойная нежная мелодия. Человек восемь танцевало – остальные просто сидели, стояли, беседовали – каждый отдыхал после легкой закуски как хотел.
Алиса повернулась к Давиду, положила ему руки на плечи, он обнял ее за талию и Алисе почудилось, что как будто электрический ток пробежал по всему ее телу. Она положила ему на плечо голову и прошептала: «Словно сон!» – те несколько минут, в которых она парила, отдавшись во власть небывалого ранее эйфорического наслаждения, показались ей вечностью. Музыка кончилась, однако Алиса все также стояла, прижавшись к Давиду и пальцы ее ласково перебирали его волосы на затылке, а очаровательная черная головка продолжала покоиться на плече. Восторженное желание обуяло девушку – ей захотелось влиться в этого человека, стать его частью, переполниться им.
На них удивленно посматривали присутствующие и с пониманием переговаривались взглядами, внезапно умолкнувшие. Ни Давид, ни Алиса не замечали возникшего напряжения – они были вдвоем! Неловкость исправил Димочка, он завел какой-то оглушительный «вестерн» Леонтьева и все тотчас потянулись в круг отплясывать.
«»Сейчас я уйду, а ты останешься, – услышала Алиса приказывающий голос, – как бы тебе не хотелось пойти за мной. Завтра вечером после шести ты позвонишь вот по этому телефону. Возможно, что завтра я буду другим, возможно ты возненавидишь меня, поэтому прежде подумай обо всем. До свидания, Алиса!»
Она встрепенулась, с тревогой заглянув ему в лицо: «Как? Уже идешь? Почему так…» Давид прикоснулся губами к ее волосам, взял руки в свои и бережно отвел их, высвободился из объятий и вышел. Алиса осталась – безвольная, погрустневшая, низко опустившая голову – и в ней продолжал звучать голос: «… завтра в семь часов… Я буду другим… подумай обо всем…»
Город тонул в сумерках.
На углу Литейного и улицы Некрасова, прислонившись к желтой кирпичной стене, напряженно вглядываясь в лица прохожих, стоял, подняв воротник черного плаща, человек высокого роста. Минуты текли, оцепенение сковывало город, но человек оставался недвижим, лишь изредка щелкал зажигалкой прикуривая – красный огонек описывал дугу в посеревшем воздухе и синяя струйка дыма вырывалась из легких почти сразу же тая.
Со стороны Невского приближались двое: коротко подстриженный здоровенный детина со свирепым бульдожьим лицом и аппетитная разодетая блондинка с мощным бюстом. Двигались они не торопясь и при этом громко переговаривались, детина, обхватив мощной лапищей талию блондинки размашисто жестикулировал. Редкие подвыпившие гуляки обходили стороной эту пару, смущаемые недвусмысленным взглядом кавалера. Они миновали здание центрального лектория, магазин «Цветы» и оказались на углу Литейного. Курящий мужчина увидев идущих оценил их равнодушным взглядом и стал по-прежнему созерцать вечерний проспект.
Блондинка громко, по-мужски, смеялась шуткам своего избранника, тот же плотоядно улыбался и еще крепче прижимал девицу. Они немножко задержались у дверей кафетерия, детина поцеловал свою спутницу и эта пара, ускорив шаг, свернула на другую улицу. Человек в плаще выпрямился, сменив позу усталого, ко всему равнодушного наблюдателя, глаза его сверкнули гневным лихорадочным огнем, в движениях проявилась сила и мужчина быстро пошел за направляющейся в подъезд парой.
Одинокая, почти не дающая света лампочка мерцала под самым потолком длиной и оттого казавшейся узкой арки. Свернувшая пара видимо очень спешила, так как когда мужчина подошел к входу, то она уже находилась у выхода.
– Стоять, ублюдок! – металлический голос прокатился под каменным сводом и достиг почти исчезнувших детины с блондинкой.

Глава пятая
За высокой чугунной оградой, увенчанной золотистыми пиками установленными на гранитный постамент, благоухал апрельской свежестью садик с аккуратно подстриженными кустами шиповника и вечнозелеными елями. Массивное двухэтажное здание, расположенное буквой П с широкой перекладиной, огибало сзади этот садик, открывая взору человека входящему на площадь Искусств величавый архитектурный ансамбль. Пять белоснежных колонн поддерживали выступающий фронтон, а такие же точно колонны, только наполовину утопленные в стене, расставленные в правильном геометрическом порядке по фасаду здания, создавали иллюзию целостности. Все было монолитно и едино, заключено в гармонию, правда, несколько тяжеловесную, и суровую.
Именно здесь были собраны шедевры русской нации, именно это место как нельзя более подходило для музея и справедливо было названо Русским.
Почти два часа бродил по безлюдным в это время дня залам скромно одетый молодой человек с безвкусными чертами лица, изредка останавливаясь у понравившейся картины. Вид его, выражение глаз, мимика напоминали случайно забредшего в храм искусства скучающего обывателя. Но, общее впечатление об этом человеке нарушалось, как только он начинал вглядываться в заинтересовавшее его полотно, – на лице селилось восхищение, глаза излучали восторг и удивление, он как бы светлел и начинал внутренне улыбаться.
Впрочем, он не представлял собой ничего излишне особенного, достойного пристального внимания: высок, худощав, волосы светлые, костюм темно-коричневый – вот пожалуй и все что можно сказать о человеке по имени Давид, у которого был сегодня выходной день и, не зная куда девать себя, пришел он в музей, надеясь избавиться от дурного с утра настроения.
Однако, томительное одиночество с каждой минутой сильнее ощущалось им, и объяснял это одиночество Давид самому себе просто: перед шедеврами великих художников всегда очень остро чувствуется собственное ничтожество как творца, потому и вкрадывается в сознание своеобразная меланхолия – сначала поражаешься мастерству создателя картины, ее сюжету, цветовым гаммам, потом видишь бедность своей души по сравнению с красотой замечательного холста.
Вот Брюлов и нагота застывших в ужасе человеческих тел; реальный Петербург Алексеева, сказочный вид на Лаго-Маджоре Матвеева, великий гуманист Иванов, Шишкин и поэтическое очарование русской природы, Куинджи, Репин, Суриков, Маковский… Знаменитые имена сменялись менее известными, Давид пересекал залы, ожидая, что вот сейчас, если повернуть за ту дверь, он увидит то, что способно затмить первоначальный восторг и последующее разочарование; но, поворачивая он видел не воображаемое, а давно знакомое, в чем-то даже приевшееся, и однако же удовольствие все равно очаровывало его, лаская неповторимостью. Так уж устроен гений – сколько бы вы не изучали его произведение, всегда возникают какие-то новые детали, ранее неуловимые, теперь же изумляющие.
Изрядно устав Давид начал было подумывать над тем как пройти к гардеробу и… неожиданно для себя вздрогнул, остановившись близь знакомого полотна.
Это был «ДЕВЯТЫЙ ВАЛ».
Появилось предчувствие – что-то должно произойти.
Очарованный смотрел он на картину и в груди волновалось сердце. Щемящая тоска овладела Давидом: скрестив сзади руки, один во всем зале, он замер в ожидании чуда.
Картина Айвазовского поражала искусством письма и цветом, но особенно выделялось ее философское содержание, впервые понятое Давидом. Хотелось поделиться полученным впечатлением, хотелось кому-то высказать свой взгляд, чтобы и другой человек пережил вместе с ним это состояние души.
Сзади раздались шаги. По их звуку – четкому и громкому – по нежному воздушному аромату он угадал, что приблизилась женщина и встала немного поодаль. Не обернувшись, не посмотрев на нее Давид, повинуясь смутному желанию быть понятым именно сердцем женщины заговорил, по-прежнему созерцая картину. Голос его был тих и глуховат:
– Нет, имя этому шедевру не «Девятый вал», название не соответствует сущности написанного, имя ему – «Жизнь»! Посмотрите лучше! Ведь в самом деле, художник изобразил не просто бушующее море и погибающую горстку людей – он сотворил посредством этого сюжета аналогию нашего существования: за стереоскопичностью изображения можно прочитать что-то еще и это что-то и есть отличительная черта Истинного Мастера…
Женщина слушала внимательно, не перебивая; то обстоятельство, что Давид не видел ее усилило в его воображении загадочность образа слушательницы, превратив его из плотского в духовный.
–…Пенистые водные громады, отливающие местами то морской зеленью, то темно-фиолетовой бездной, пронизанные розовым светом напоминают окружающий нас мир со всеми его страстями и горестями, войнами малыми и большими. Этот мир грохочет, ревет, страдает, пытается утопить нас – жалкую кучку близких нам по духу людей, столь трагично запечатленную Айвазовским. И на все это сквозь дымчатую пелену смотрит солнце – единственное непорочное создание во вселенной, ибо оно приносит нам только жизнь, тепло и свет. Размазанное подобно бесформенному золотистому пятну, пробившее мглу ненастья солнце окрашивает в распутную зелень море, в кровавое зло тучу, в фиолетовый мрак бездну взъярившейся стихии и подает людям надежду, согревает их верой в спасение и вселяет мужество в сердца потерпевших крушение.
Так и мы, надеясь на что-то, веря в созданные нами же иллюзии, отдавшись во власть бездушной слепой природы, постоянно боремся за право Жить! Но, к сожалению, всего лишь единицы обречены на эту борьбу – остальные тонут в пучине благополучия, равнодушия, тупости и бездарности, обывательского самомнения  и мещанской наживы. Несет эту маленькую сообщность Мыслителей и Созидателей, подобно этому обломку мачты, Врожденный дух творческого сомнения, недовольства собой, жажда познания нераскрытых тайн и потребность работать не для личного материально блага, а для блага человечества.
Давид повернулся и посмотрел в упор на своего молчаливого слушателя. Им оказалась девушка лет двадцати: миловидная, с чуть раскосыми зеленоватыми глазами. Она задумчиво стояла и глядела на картину, услышав, что Давид замолчал она решительным голосом произнесла:
– Да, вы правы, – сказала и взглянула на Давида, которого уже не волновало полотно – он изучал девушку.
– Вы что, художник? – спросила последняя.
– Нет.
– А я судя по вашим словам подумала, что вы связаны с искусством.
– В какой-то мере да: иногда оно производит на меня сильное впечатление. Да и покажите мне человека, который не пользовался его плодами?
– Вы часто здесь бываете?
– Нет. Например, сегодня я пришел в музей от скуки.
– В самом деле?
– Конечно…
Девушка молчала, полузакрыв глаза длинными ресницами. Давид, обычно сдержанный, даже грубоватый в общении с женщиной, старался побороть в себе это качество, быть вежливым с этим симпатичным созданием и не переставал удивляться: почему девушка еще не ушла? Точно так же, когда он ощутил в сердце толчок увидев «Девятый вал», вот точно так случилось и сейчас. Захотелось взять девушку на руки и нести по старинным музейным залам, вдыхая ее запах, видя уже не собственное ничтожество перед гениальностью, а другую форму той же гениальности, ниспосланную и утвержденную природой – союз одиноких душ, нашедших смысл друг в друге.
– Как вас зовут? – спросила незнакомка.
– Давид.
– Какое древнее имя, оно напоминает мне библейские легенды евреев и в переводе означает «возлюбленный».
– Откуда вы знаете?
– Я раньше занималась филологией. Можно я буду вас звать как-нибудь проще? Ну, Дэви, например?
– Хорошо – согласился Давид, мысленно перебирая все случавшиеся с ним подобные неожиданные встречи и не нашел ни одной, где бы девушка могла вот так говорить, словно зная о том, что они будут и дальше вместе, как бы предчувствуя.
– Вы еще не спросили моего имени. Впрочем я и так представлюсь. Мои родители слыли чудаками и потому окрестили меня Юстиной. Вам нравится?
– Я еще не разобрал.
– Если хотите, то можете тоже звать меня сокращенно, просто Юсти…
«Ни тени кокетства, – подумал Давид, – ни затаенной злобы, ни горделивого презрения, ничего, кроме чистоты и внутренней беззащитности».
– Что же мы здесь стоим, – произнес он, – пойдемте куда-нибудь.
– Да, пойдемте, – согласилась Юстина и засияла лицом, словно прозрачный родник заискрившийся под веселыми солнечными лучами.
Давид двинулся вперед, Юстина непринужденно взяла его под руку и тихо спросила: «Можно?».
«Неужели же она действительно так чиста и доверчива? Или это высшая степень развращенности? Нет, она скорее похожа на Ассоль, чем на Руну Бегуэм. Хотя как я могу об этом судить: последних я встречал часто, а вот Ассоль не приходилось».
На рукаве пиджака лежала почти невесомая ладонь, плечо касалось плеча, мелодичный, растягивающий слова голос пел где-то рядом и слегка кружилась голова. Давид вдруг представил себе, что он идет не по залам древнерусской иконописи и не музей это вовсе, и вообще не жил никогда он раньше, – он с безумной радостью осознал, что всего полчаса как родился и девушка, шедшая рядом, пришла в этот мир вместе с ним, и они летят, пересекая солнечные квадраты на паркете, словно пришельцы из сказочной страны грез, и нет ничего, кроме их самих, и они плывут вдвоем обновленные и еще не познавшие горестей.
Давид и Юстина вышли из темного полуподвального гардероба и мощный, играющий бликами, солнечный поток оглушил их. Девушка зажмурилась и улыбнулась, тихо прошептав: «Как хорошо!» С лица ее исчезло все, кроме радости встречи с пробуждающейся природой. Лицо же Давида было бледно, с оттенками озадаченности и Юстине захотелось прильнуть к нему, отдав кусочек своего счастья.
Давид воспринимал происходящее как сон – он не мог ничего понять, обдумать, осознать: это знакомство, эта девушка, этот восхитительный день, внезапные смены настроения… Все сбивало с толку, лишало обычного покоя; внутри себя он неожиданно увидел безмерное пространство – штормящее и прекрасное, – которое называлось духовным миром, самым совершенным миром из всех, какие ему были известны.
– Куда же мы пойдем?
– К счастью!
– К счастью?
– Да!
Девушка задумалась – Давид говорил загадочно и трудно было понять: шутит он или нет.
– Странный вы, я всегда думала, что таких людей больше не бывает.
– А какие бывают?
– Ну… сейчас… все другие, трезвые какие-то…
– Чем же я от них отличаюсь?
– Вы философ и мечтатель. Я это сразу увидела, когда вы еще в коридоре проходили. На вас была маска неприступного отшельника, вы посмотрели на меня как на пустое место и меня словно магнитом потянуло за вами. Так я и ходила почти час, пока мы не познакомились.
Давид низко опустил голову, как бы разглядывая асфальт под ногами. Нет, он не был удивлен – он был шокирован! – такое откровение он встречал впервые. Мысль о том, что Юстина могла влюбиться в него с первого взгляда он отбросил сразу же: его жизненный опыт такого предположения ни на минуту не допускал. Может ей одиноко и нужен кто-то, кто смог бы разрушить одиночество? Но почему тогда именно он, внешне не отличавшийся от повседневной серой массы? Что же тогда? Почему ее «потянуло как магнитом»? Давид не заметил произнесенные три слова вслух.
– Сама не знаю почему. Выразить словами я этого не могу. Понимаете, когда ты, то есть вы, поглядели на меня, словно удар случился и кто-то приказал: «ИДИ!»
Ее слова смутили Давида. Ему не хотелось, чтобы девушка так сразу все высказывала. Давиду показалось, что если даже самые мелкие недомолвки будут раскрыты, то их знакомство прекратится. Нельзя сейчас вспоминать только что случившееся в музее, иначе разум будет все дальше и дальше вязать цепочку размышлений, преобладая над чувствами и, как он неоднократно имел возможность убедиться, ему представится что над ним смеются, снова тягостное состояние мнительности, решение бросить все и убежать…
– Давайте перейдем на «ты» – предложил Давид.
– Вот видишь, – ответила Юстина, – я же говорила, что ты странный, другой бы давно уже так сделал.
И эта пара – высокий молодой человек с гордо поднятой большой головой и стройная девушка – воплощение женственности, сошедшей с картин Ботичелли, – свернула с улицы Ракова на Садовую и направилась к гудящему, затопленному людской массой, Невскому проспекту.
Первый день вдвоем! Как он много значит и как не похож на последующие. Он навсегда остается с влюбленными, он всесилен и человек в самые тяжкие минуты вспоминает именно этот день. Неизвестность и первые робкие надежды, сомнение и лучшие из грез, начало большой любви или разочарование в ней – как бы не обернулось будущее, все равно человек хранит в себе этот день, самый первый день.

Глава шестая
Детина остановился и медленно повернулся назад. Во всем облике его, в выражении лица, в самоуверенных злобных движениях читалось животное начало, вернее дремучий, внезапно проснувшийся инстинкт человекообразных обезьян.
Держа руки в карманах плаща мужчина направился к остановившейся паре. Спутница «кавалера» отошла немного поодаль, наученная опытом, что делать в подобных случаях.
– Замочу! – прорычал детина и, сделав шаг вперед размахнулся, собираясь ударить подошедшего почти вплотную человека. Тот отступил в сторону и грузное тело, спотыкаясь и обдирая руки об асфальт, упокоилось возле стены, повредив с разбегу головой мусорный бак.
Девица, словно обозленная гиена, молниеносно метнулась на отошедшего мужчину, выставив вперед как когти свои длинные руки. Мужчина быстро, как от назойливой мухи, отмахнулся от девицы и та тяжело охнула, опустившись в грязную, покрытую бензиновой пленкой лужу.
Детина же, опершись на руки, стал подниматься и, встав на ноги попытался вновь броситься на обидчика, но внезапно остановился, не добежав двух шагов до своей жертвы. Он как-то сразу обмяк и его звериные глазки стали сумасшедшими.
Человек в плаще – недвижимый, с ледяным лицом – настолько пристально смотрел на обмякшего детину, что тот как сфинкс замер, безвольно опустив руки, не в силах ни двинуться, ни сказать что-либо. Широко раскрытые глаза, сузившиеся зрачки, – еще мгновение и две серых молнии сожгут неподвижно стоящее тело.
– Ты сам подписал свой приговор, ты – грязная свинья, не стоящая даже земли, по которой она летала. Ты помнишь?
Голова детины обреченно кивнула.
– Я исправлю ошибку природы. Отныне ты станешь тем, кем родился. Отныне ты возвратишься к своему реальному облику, тому, который тебе предначертан. Ты, – голос зазвенел, четко разделяя слова, – зверь в стаде, обросшая нечистотами, гнусная горилла. У тебя нет разума, твое место не в обществе людей…
Говоривший устало склонил голову, плечи его ссутулились и совершенно другим, грустным голосом он добавил:
– Прими свой истинный образ!
Сказал и пошел к выходу с видом безразличного ко всему, задумавшегося человека. Не успел он перейти на другую сторону улицы, как из подъезда донесся дикий вопль:
– Уа-уа! Пампасы!
Это детина, стоя на коленях, опираясь на руки, визжал, по-плотски уставившись на сидевшую в луже девицу, которая держалась одной рукой за голову и облокотившись на другую мерно раскачивалась из стороны в сторону.
Хрипло прорычав еще нечто нечленораздельное это подобие человека, брызжа слюной прыгнуло на девицу и опрокинуло ее на спину. Затылок девицы ударился о камень покрытия и зверевший детина стал сдирать одежду с сопротивляющегося тела – он рвал, метал, бил это тело, грубо сжимая его и что-то урча.
Девица, вся голая, оставшаяся в одних сапогах, клочьях джинс и ободранных рукавах кофты, уже не сопротивляющаяся, отдавшаяся во власть лютующего животного, полуживая, испачканная грязной жижей из лужи, лежала широко раскинув ноги, придавленная обезумевшим от восторга детиной, который испускал то вопль «уа-уа», то сладострастные стоны.
Так и застали их люди, въехавшие во двор на желто-синей машине.
Через три дня психиатрическая клиника на Арсенальной пополнилась новым обитателем. Прибывший не передвигался иначе, как на четвереньках и не произносил ничего, кроме «Уа-уа! Пампасы!». Помещен он был в специальный изолятор, ибо еще будучи привезен, пытался сначала овладеть молодым врачом психиатром, затем пухлой сестрой кастеляншей. Медицина оказалась бессильной установить причину возникновения такой агрессии и, как это водится, все списали на какой-то из синдромов, на то понятие, которое описывает, но ничего не объясняет.
В то время, когда произошло чрезвычайное до странности происшествие в подъезде дома, Алиса Одоевская сидела за празднично обставленным, но давно уже покрытом объедками и пятнами вина столом. Щемящая тоска душила ее – появление странного гостя, его взгляд возбудили каждую частичку нервов, заставили забыть о веселом обществе и о том, куда она пойдет сегодня, что будет делать, да и вообще обо всем, не касающемся Давида. Она знала, она чувствовала – с ней происходит необъяснимое – то, что не поддается анализу, то, что заставляет нас иногда взглянуть на самих себя совершенно с другой стороны. Понимала Алиса лишь одно: завтра она пойдет на встречу с Давидом, пойдет чего бы это ни стоило и там она постарается понять притягательную силу этого человека, там она воочию узнает все те чары, так неожиданно победившие ее холодное презрение.
Уходя, Давид видел лишь одно – тот майский вечер. Юстина рассказывала о себе, поверяла свои маленькие тайны, говорила с воодушевлением, откровенно, и когда настало время расставаться тихо молвила: «Ты придешь еще?». Нежностью тогда повеяло от этих слов. Давид взял ее за руку, она крепко сжала ее, заглянула в глаза и еще тише добавила: «Только не обманывай меня, Дэви». Потом быстро поцеловала его, отошла на шаг, проговорив: «Завтра в пять здесь же!» – и побежала к подошедшему автобусу.
Дни последующие если и не были сказкой, так лишь только потому, что были еще прекрасней. Они часами гуляли по вечернему Ленинграду, вместе смеялись и вместе грустили, вместе ездили в загородные парки и там, свободные и счастливые, лежали под ярким весенним солнцем на берегу какой-нибудь безымянной речушки, делясь самым сокровенным – тем, что собственно и составляет Человека. ОНИ ЛЮБИЛИ!
Сейчас Юстины нет, сейчас Давид идет один в холодную пустую квартиру и мрачные мысли летают над ним, насилуя сердце.
«Все в прошлом! Все, даже будущее! Остались воспоминания и жизнь моя питается ими: они дарят тепло ей и облегчают существование. Сегодня отдана первая жертва воспоминаниям. Еще один раз я заплатил за них по счету, предъявленному мне волей Случая! Могло бы быть иначе?
Я все же тут, среди живых. Я мыслю, я не умер и не кончил самоубийством, хотя был близок к тому. Я выдержал и награжден за это. Награжден той властью над людьми, о которой никто на земле и не может подозревать. Доволен ли я? Рад ли? Разве может самая неограниченная власть сравниться с пустотой мертвого одиночества? Разве можно променять то дивное, прекрасное время на это могущество?
Я знаю, мстить бесполезно; я знаю, самолично наказывать людей, даже если они и повинны в чем-либо – безнравственно; я знаю – теперь ничего не вернуть и жертвы бессмысленны… Гуманность! Великое слово, значащее куда больше, чем принято думать. Гуманен ли человек, прощающий подлеца? Нет. Подлец уверится в своих силах и натворит еще больше гадостей. Гуманен ли родитель, воспитывающий свое дитя за стеной семейного благополучия и ограждающий его от неприятных воздействий реальности? Нет. Ребенок вырастет комнатным растением и когда настанет время вынести его в мир, то он  погибнет под первым же шаловливым ветерком. Гуманен ли я, пользующийся даром подчинять своей воле волю других? Странно, но на этот вопрос я не могу ответить Знаю лишь одно: наш закон очень не любит, когда один человек наказывает другого в обход его, очень не любит, хотя сам порой ничего сделать не может.
Она ушла и я остался один, один, один! Никто не хочет понять меня, никого вокруг нет и чья в том вина? Моя или других? О! Верните мне то время! Дайте мне хоть один день из тех, проведенных с ней вместе…»
Давид вошел в квадратную, неубранную и как попало обставленную комнату. Все здесь носило печать хаоса: пыль на полированной мебели, криво уложенный палас, стол с грязной посудой и объедками, несколько пустых бутылок на нем и темно-красная габардиновая штора, занавешивающая целую стену с окном. Кровать была неубрана и измята, Давид присел на нее, взял с подушки раскрытую книгу и стал читать.
«… Цветы шизофренической внутренней жизни нельзя изучать на крестьянах, здесь нужны короли и поэты. Бывают шизоидные люди, относительно которых после десятилетней совместной жизни нельзя сказать, что мы их знаем. Робкая кроткая как ягненок, девушка служит в течение нескольких месяцев в городе, она послушна, нежна со всеми. Однажды утром находят троих детей убитыми в доме. Дом в пламени, она не расстроена психически, она знает все. Улыбается без причины, когда признается в преступлении. Молодой человек бесцельно проводит свои молодые годы. Он так вял и неуклюж, что хочется растолкать его. Он падает, когда садится на лошадь. Он смущенно, несколько иронически улыбается. Ничего не говорит. В один прекрасный день появляется томик его стихотворений с нежнейшим настроением; каждый толчок, полученный от проходящего неуклюжего мальчишки, перерабатывается во внутреннюю трагедию; ритм строго выдержан и отличается стильностью.
Таковы шизоидные люди. Аутизмом называет это Блейлер, жизнью в самом себе…» (1)

(1) Э. Кречмер. «Строение тела и характер»

Давид задумался над куском прочитанного текста и просидел несколько минут в размышлении. Затем потушил лампу, лег на спину, укрылся одеялом и едва слышно произнес:
– Нет, ты не шизотимический тип – ты загадка и знаешь о себе столько же, сколько знают о тебе люди… Только бы выдержать все до конца, до естественного конца!.. И узнать!..

Глава седьмая
Оркестр заказан не был и церемония бракосочетания проходила весьма невзрачно. Увядающая, утомленная за день женщина в полной тишине встала из-за стола, кашлянула и начала произносить давно выученные, сотни раз повторяемые, фразы: она натянуто улыбалась, стараясь придать своему голосу звучность, но все равно, глядя на нее казалось, что ей давно наскучило напутствовать юношей и девушек перед вступлением в добровольный союз мужчина и женщины.
Наконец женщина проделала все необходимые формальности, свидетели расписались, поцеловались молодожены и фотограф сделал несколько снимков. Полтора десятка человек, волей случая соединенных для торжественной церемонии вышли из изящного двухэтажного дворца в душный августовский зной, постояли вокруг просто одетой невесты и жениха в безукоризненно сшитом костюме-тройке, затем расселись по машинам и уехали.
С виду все происходило без шумной красочной обстановки советского обряда – без волнующейся толпы гостей; без дорогостоящих, одеваемых два-три раза в жизни, нарядов; без пышности огромных букетов, милых улыбок и перешептываний; без громогласно звучащего оркестра в соседней комнате; без множества пар глаз, оценивающих внешность, возраст и прочие детали в женихе и невесте…
И все же, для тех двоих, вышедших под руку из больших старинных дверей красного дерева, это был настоящий праздник души! Праздник более яркий, более прекрасный и более впечатляющий, чем самая красивая свадьба в лучшем ресторане города!
Для Давида и Юстины все происходящее было окрашено прежде всего их взаимной любовью, желанием жить друг для друга, и лишь после этого они думали о той знаменательной дате, узаконившей их отношения, которая явилась промежуточным звеном, дающим право заявить обществу: «я – твоя» и «я – твой».
Юстину подхватила волна упоительного восторга, подняла ее над мрачной стихией существования в одиночестве и она, взмыв на гребень этой волны, увидела поразительную картину – ослепительно манящая радуга, играющая цветами любви, духовного слияния и преданности указывала ей дорогу к Неизведанному чувству и заставляла парить над бушующей бездной. Уже потом, сидя в машине и прильнув к Давиду, Юстина подсознательно чувствовала, что не просто дома мелькают за окном и не прямая дорога остается позади, а это ОНА, только что прозревшая от грез юности, несется с головокружительной скоростью к таинствам реальной жизни и все прошлое ее – обыденной и невзрачное – мелькает вокруг и исчезает, уходя в безрадостную даль, а она – девушка в белом свадебном наряде – приближается к своей лучшей мечте – мечте, которая зарождает новые, куда более счастливые, судьбы. Но была и грусть! Легкая грусть расставания с прошлым и его привычным миром родительского крова, беззаботной дочерней любви и невинных мечтаний.
Желание исполнилось и оглядываясь назад все мы иногда жалеем о волнениях, связанных с его выполнением – ведь эти пусть и маленькие тревоги и опасения стали частью нас самих, вошли в нашу память, останутся там навсегда и нам их уже никогда снова не пережить.
Особого пиршества в этот день не намечалось. Приехали, выпили, поели, покричали «горько», произнесли несколько тостов, потанцевали и постепенно разошлись по домам. Юстина – румяная, со стыдливо опущенными глазами – постоянно чему-то улыбалась про себя, Давид же как и полагается жениху был весел, трезв и вежлив с гостями и заботливо ухаживал за невестой. Хотя – Юстина была в этом почти уверена – внутренне он восхищался любимой и втайне желал о скором уходе гостей, чтобы остаться с той, чье сердце принадлежало ему.
На следующий день молодожены отправились в свадебное путешествие. Давил заранее наметил и маршрут поездки, и места, где они будут останавливаться на день-два.
Их встречали шумные, усеянные загорелыми телами, курорты Черного моря и тихие белоснежные пляжи Прибалтики; мощеные булыжником кривые улочки провинциальных городков и забитые уезжающими, провожающими суетливые вокзалы; зеленые, девственно чистые заповедные леса и головокружительная стремительность гор, – где бы не находились они, всюду им сопутствовало сладкое, не знающее забот, наслаждение Любовью, Красотой и Счастьем!
Давид и Юстина совершенно не ощущали время, для них оно было безмерным и когда медовый месяц кончился, то они, словно дети никак не могли поверить в это. Им хотелось продлить до бесконечности впервые испытанную радость свободы вдвоем. Но желание их было неисполнимо – необходимость заставляла возвращаться к привычному быту, возвращаться в родные места, чтобы начинать хотя и новую, но повседневную жизнь.
С чувством жалости молодая пара покидала Таллинн – последний город их путешествия. Юстина прижалась к окну вагона и смотрела на волнующуюся толпу провожающих: вся притихшая, с серьезным лицом.
– Вот и кончилась наша поездка…
Давид обнял ее, заглянул в глаза и ответил тихо и нежно:
– Не огорчайся, милая. Мы ведь вместе, мы не расстаемся. Я обещаю тебе, что будет много-много таких поездок и уезжая ты всегда будешь чувствовать себя такой же счастливой как и в первый раз.
Юстина повернулась, обвила шею Давида руками, взгляд ее засиял и любовь зазвучала в голосе:
– Да, дорогой, мы еще не раз отправимся в наше свадебное путешествие и не раз переживем все сначала. Ты и я – мы вдвоем… если… если не появится третий…
Последнюю фразу она почти прошептала, поезд тронулся и Давид так и не смог вникнуть в смысл этих слов.
Давид, проживавший в двухкомнатной квартирке в старом угрюмом квартале времен Достоевского, с окнами, выходившими в двор-колодец, тихим мягким сентябрьским утром привез жену к себе вместе с ее вещами. Юстина, движимая инстинктом хозяйки, обследовала все углы, полки, шкафы и мягко заметила, что мебель можно и не менять, но ремонт сделать необходимо.
Так и началась их совместная жизнь – с ремонта. Старые обои сдирались со стен и наклеивались новые, более радостной расцветки, белились потолки, красились окна и двери, покрывался лаком паркет… Юстина, одетая в спортивный костюм наравне с Давидом клеила, белила, выносила мусор и ее не покидало состояние человека, впервые вступившего в новую фазу своей жизни: когда придется любить и работать, ждать и тревожиться, растить детей и заботиться о них, – в общем  жить, чувствуя ответственность не только за себя, но и за поведение дорогих сердцу людей.
И она была рада такой перемене! Первоначальная грусть расставания с прошлым исчезла и Юстина стала по-новому воспринимать окружающий мир: все было обращено на создание совместного счастья. Через неделю ремонт был завершен и молодая чета решила пригласить на новоселье родственников и друзей. Был накрыт стол в большой и со вкусом убранной гостиной, приехали родители Юстины, родственники Давида, человек шесть общих знакомых – всем показали обновленную квартиру и угостили отличным ужином…
– Знаешь, мне иногда все кажется нереальным, – говорила Юстина, моя оставшуюся после гостей посуду.
– Что?
– Ну, что я такая радостная, всегда переполненная тобой. Мне почему-то раньше представлялось, что подобная любовь бывает только в романах.
– Однако, ты же видишь, что это не так, что…
– Нет, нет, – перебила Юстина, – я не это хотела тебе сказать. Когда мне вот так хорошо, а сейчас мне больше, чем хорошо, то у меня появляется какое-то дурное предчувствие… Понимаешь, как будто ты идешь по цветущему благоухающему лугу, вдали видишь темный мрачный лес и знаешь, что рано или поздно войдешь в него. Так и у меня – ощущение быстротечности счастья.
– Ты боишься чего-то? – Давид внимательно посмотрел на Юстину, будто тяжкое дуновение пронеслось в душе и ему стало не по себе.
– Это не страх, Дэви. Это – уверенность в чем-то таком, что не поддается описанию, что чувствуется подсознательно.
– Не думай об этом!
– Я и не думаю, просто поделилась с тобой, ведь что знаю я, должен знать и ты. А относительно страхов, то им подвержена любая женщина. Ты что так глядишь на меня, милый?
– Странно ты рассуждаешь.
– Ну вот, ты уже огорчился.
Юстина подошла к Давиду, прижалась к нему, ласково потеребила за волосы и произнесла:
– Я не хочу, чтобы ты вот так смотрел на меня, как будто внутри все обрывается…
Уже потом, лежа в постели и прислушиваясь к ровному дыханию жены Давид старался уяснить для себя, почему же Юстина завела этот разговор, что она хотела сказать этим? Мысли роились различные: от изменения ее чувства к нему, до разочарованности Юсти в браке, – но ни одна из них не казалась ему правильной. Было что-то неуловимое, что невозможно проанализировать, понять, потрогать и вот это и беспокоило Давида; он знал – слишком велика опасность подобных интуиций, так как на собственном опыте не раз убеждался: если шестое чувство дало сигнал тревоги, то в самый раз прислушаться к нему.
В конце концов сон завладел Давидом и заставил забыться в тревожном беспокойстве.

Глава восьмая
Кафе было заполнено до отказа, публика в основном была молодая, но глядя со стороны остро чувствовалась ненатуральность веселья, царившего в столь увеселительном заведении. Был смех, были улыбки, танцы – и не было того же самого в присутствующих, ибо на всех лицах отображалось одно: видимость счастливого времяпровождения; каждый надевал эту маску под влиянием выпитых коктейлей, незнакомого общества, желания понравиться и под внешней живостью скрывались горечь и разочарование, подавленные влечения и разбитые иллюзии, глупость и незнание жизни. Впрочем, человек на то и человек, чтобы иметь свои заботы, а такие заведения на то и созданы, чтобы на время забывать о них. Многих сюда привел инстинкт и все же большинством двигало желание красиво пожить, утвердиться в глазах хоть и неизвестных, но потенциально могущих стать знакомыми лиц. Посмотрите на нас! Мы все в состоянии заплатить за коктейль, послушать диско-музыку, поговорить на «умную» тему и поиграть во влюбленность. Нам некуда спешить и мы свободные люди, которые находясь здесь молчаливо заявляют обществу – реально ценен только тот, кто с нами.
Изредка попадались застенчивые, краснеющие от каждого неприличного взгляда девушки – эти искали мужей, хотя и дорого приходилось платить за такие искания, к сожалению не всегда деньгами…
– Вы верите мне? – спросил он, пристально смотря в глаза собеседницы.
– То есть как? – не поняла Алиса вопроса.
– ну, предположим, если я расскажу вам кое о чем, во что обыкновенный разумный человек поверить не в состоянии.
– Вы говорите загадками, однако отвечу: не доверяй я вам, то никогда не пришла бы на эту встречу.
– Но ведь вам наверное уже наговорили про меня и пояснили, что людей подобных мне следует остерегаться!
Давид всем корпусом перегнулся через столик и настолько внимательно взглянул на Алису, что та невольно откинулась на спинку кресла.
– Я никогда не придавала значения слухам, у меня существует свое собственное мнение, да и никто мне о вас ничего не рассказывал.
– О! Да вы упрямы!
– Почему?
– Только упрямство может идти наперекор предрассудкам так называемого общественного мнения, да еще могучий интеллект…
– Что же я глупа?
– но ведь у вас нет могучего интеллекта?
Алиса промолчала, Давид закурил, отпил глоток коньяка и взяв небрежную позу вкрадчиво произнес:
– А я заинтриговал вас…
Втайне Алиса возмутилась Ей почудилось, что душу ее взяли, да и вынули, положили вот на этот самый стол и преспокойно копаются в ней. Самое же интересное было то, вчерашних ощущений зависимости, подчинения этому человеку как не бывало, они жили лишь где-то там, в глубоких ячейках памяти. Сейчас Давид производил другое впечатление, вызывая раздражение своими не в меру правдоподобными изречениями, а в остальном казался таким же как и все находившиеся в зале.
Меж тем говоривший продолжал:
– Вы любите детей, мечтаете о красивом, образованном, духовно чутком муже, ищите у своих друзей понимания и в то де время во многом разочарованы, даже в  человеке своей первой любви, который лишил вас девственности.
Алиса потеряла дар речи от возмущения. Из нее старательно выскребали кусочки мыслей и чувств – плохих и хороших, – не оставляя ничего внутри. Словно луч мощного прожектора шарил по ее душе, оголяя всякую неровность ее второго мира.
– В детстве вы верили каждой сказке, которую вам рассказывали – невозмутимо продолжал Давид, – с возрастом вы изменились и сами стали морочить баснями головы других людей, пока не нашелся грязный романтик и не переврал вас. Как известно, любая ложь рано или поздно всплывает, и в один прекрасный день этот молодчик предстал перед вами в совершенно ином свете. Вы были поражены! Обозначим условно тот миг черной чертой, разделяющей ваши по-девически обоснованные мечты и после наступившую реальность. Более того, вы все равно довольны тем, что любили, вы считаете: вам просто не повезло и следующий избранник – муж – сделает вас счастливей…
– Для чего вы мне все это рассказываете? – внезапно поинтересовалась Алиса.
– Может я что-нибудь наврал? Исправьте пожалуйста. Я не пророк, но могу до некоторой степени точно обрисовать вашу будущую жизнь. Обрисовать?
– Не надо, – потупившись сказала Алиса, – я верю в вашу проницательность.
– Следует пояснить, что это не проницательность, это горы изученных книг, жизненный опыт, тяжкие страдания плюс природная пытливость ума. Это только часть всего… Поэтому некоторые люди меня склонны ненавидеть, ибо иногда я пользуюсь знанием их психологии обывателя. Вас так же засасывает мещанство, вы сопротивляетесь, впрочем, бесполезно. Кстати, не считайте меня хвастуном: с одинаковым успехом я мог бы полить себя грязью и тут же очиститься. Слова пусты в таких случаях, только реальные дела проверяют способности человека.
Алиса посмотрела на фигуру собеседника, утопающую в клубах сигаретного дыма и ей показалось, что она находится где-то далеко-далеко, по другую сторону своего бытия и видит со стороны самую себя и свою жизнь трезвым оценивающим взглядом.
Раздумья нарушил сухой голос Давида:
– Не обращайте слишком пристального внимания на прошлое, – главное: будущее в опасности!
– Перестаньте, – нервно бросила Алиса, – вы издеваетесь надо мной.
В соседнем зале заиграл эстрадный ансамбль. Приятной наружности ультрасовременный франт подошел к Алисе и пригласил, та отказала, а Давид добавил:
– Молодой человек, когда приглашаете даму на танец, то бывает полезно спросить сначала разрешения у ее кавалера. Советую приобрести книгу о том, как себя вести.
Франт покраснел и нахмурился, хотел произнести что-нибудь оскорбительное, но заметив презрительный взгляд и суровое выражение лица говорившего промолчал, позволил себе лишь надменную гримасу и гордую походку к столику, где сидела компания таких же гуляк.
– Что же вы не согласились? – поинтересовался Давид, – может это ваш суженный? По-моему неплох, изящен и симпатичен, глаза умные, так и смотрят, где бы оторвать…
– Вы невыносимы!
– Зато вы образец приличия и духовной красоты.
– Я… извините, не это хотела сказать…
– Рассуждать о своей грешности будете у ворот рая. Лучше давайте действительно потанцуем.
Необычное впечатление производила их пара. Окружающие вглядывались в Алису и Давида, словно спрашивая: «Откуда такое противоречие? Молодая женщина, цветущая красотой и неправильный фигурой, с выразительным, но отталкивающим лицом, мужчина. Что может быть между ними общего?»
Когда музыка кончилась Алиса спросила своего спутника:
– Вас часто посещает чувство одиночества?
Давид тяжело взглянул на нее и глухо ответил:
– Оно меня не посещает, оно всегда со мной.
– Значит, вы одиноки?
– Одинок? Да нет, истинное одиночество приходит лишь со смертью.
– Сколько вам лет?
– Тридцать…
– И давно у вас это?
– Что?
– Ощущение одиночества.
– Почти всю сознательную жизнь, впрочем, – лицо Давида тронулось болью, – в нем был перерыв… И все-таки существование отшельником мне не кажется странным. Более того, я нахожу определенные прелести в нем.
Алиса, следуя женской логике, поняла, что в прошлом этого человека скрывается какая-то кровоточащая рана, но спросить прямо об этом постеснялась и продолжила прежний разговор:
– Например, какие?
– Например, я свободен от чьего бы то ни было влияния.
– Как так? Человек не может жить вне общества!
– Я нахожусь среди людей, они вокруг меня и в то же время их в моем сознании нет. Пейзаж. Понимаете?
Девушка кивнула. Ее настроение менялось каждую минуту. Этот человек незаметно управлял им, заставляя то радоваться, то грустить или негодовать. Однако, ничего схожего со вчерашним вечером не проявлялось – она ждала в себе возвышенных чудотворных эмоций, но собеседник упорно не хотел изменять ее состояние…
– Значит и меня сейчас с вами нет?
– Почти.
– Почему?
– Потому что ваше физическое присутствие еще не говорит о духовном.
– Что же я по-вашему должна делать, чтобы быть по-настоящему с вами?
– Ничего.
Ответ Давида Алиса восприняла так, как будто ее прогоняют. Она побледнела и встала, решив на дерзость ответить дерзостью и уйти.
– Вы, – начала она, – вы… Прощайте! – неожиданно заключила Алиса и не оборачиваясь пошла к выходу.
В ней все содрогалось. Впервые мужчина обращался так возмутительно с ее достоинством красивой женщины, впервые не прельстился и не отдал должного обаяния зовущих глаз и совершенного тела. Такое пренебрежение должно быть наказано!
Алиса протолкалась через толпившихся у дверей посетителей и совершенно не осознавая куда и зачем идет, перешла на другую сторону улицы и, собиралась свернуть за угол, как неожиданно остановилась. Перед ней был Давид.
– А вы обиделись…
Он взглянул на нее таким теплым и связывающим взглядом, как и при их знакомстве. Алисе снова захотелось, чтобы взгляд этот никогда не прекращался и она вновь испытала ощущение, будто бы нежная нить, созданная в душе Давида проникла в ее душу и как успокоила все дурные чувства. Она взяла Давида под руку и увлекла за собой.

Глава девятая
По безлюдному сырому кладбищу лавры, разглядывая старинные надгробия, миниатюрные склепы и мраморные плиты с золочеными надписями бродили двое – Давид и Юстина. Они напоминали случайно заблудившихся, пришедших из веселого царства жизни, прихожан, которые входя в церковь блюдут приличия и молчат, но вот они н улице и богослужение забыто до очередного раза.
Здесь находились наиболее древние захоронения царского Петербурга. Воздвигнутая в прошлом веке часовня напоминала о днях минувших: о пышных похоронах, церковных отпеваниях и о длинных, уныло двигающихся, черных и неловких, процессиях. Однако, все осталось в прошлом, сейчас часовня являла вид разрушительный – окон не существовало вовсе, кое-где виднелись проемы в стенах, кирпичи обкрошились и трещины избороздили здание. Уцелел лишь скелет – никому не нужный и позабытый.
Устроено кладбище было так же как и сотни подобных ему вечных приютов душ людских: заселено хаотично, без какого-либо четкого плана; путаные дорожки могли привести вес куда угодно, только не в нужную сторону. Земля – перерытая, удобренная сотнями тел – расцвела могучими тополями, липами, кустарником и высокой травой. Встречались могилы ухоженные, посыпанные мелким речным песком, со свежевыкрашенными оградами и все же меж ними попадались холмистые поросшие бурьяном кусочки земли – заброшенные и потерянные, с покосившимися чугунными крестами. При взгляде на них вас посещает мысль о незавидной участи, подстерегающей любого из нас. Может вот именно так, рано или поздно, мы будем превращаться в прах под метровым слоем глины, – последним одеялом, укрывающим навсегда, – и, кто-нибудь, проходя мимо подобно нам равнодушно посмотрит на чуть приметный холмик, обжитый осокой или папоротником. Страх и инстинкт рождают собратьев по разуму и жизнь, поборовшись с ними покидает нас оставляя в том состоянии, которого мы больше всего боялись – в одиночестве.
И проходя по прохладному тенистому скопищу мертвецов вы неизменно проникаетесь чувством грусти и в то же время своеобразного удовлетворения – ведь вы пока еще живы и вам не надо готовиться к успокоению, чтобы медленно разлагаться среди бездушных трупов.
– Дэви, иди сюда, посмотри, что я нашла! Посмотри на эту статую!
Юстина стояла с грустными глазами и выглядела точно ребенок, который вот-вот готов заплакать. Когда подошел Давид она взяла его под руку и продолжала разглядывать изваяние.
По размеру статуя была невелика, примерно с четырехлетнюю девочку, склонившуюся над могилой в скорбном состоянии. Только пропорции, да далеко не детское выражение позы и монашеская накидка с капюшоном указывали, что это вовсе не девочка, а уже сломленная горем девушка.
Дождь и снег сделали мрамор серым, оставив темные налеты времени на лице и руках фигуры, там, куда не залетало ненастье. Изваяние было установлено на небольшой кубик мрамора, на котором если внимательно вглядеться можно было прочесть полустертое четверостишье.
Схоронила навек былое
И нет о будущем забот.
Земля взяла свое земное –
Она назад не отдает.
Юстина, ранее просто с любопытством разглядывавшая могилы, была поражена увиденным. Вдруг стало и больно, и скорбно: внутри пробежал холодок и слезы навернулись на глаза. Она вспомнила о своем предчувствии; она подумала о том, что каждый живой человек по существу будущий покойник; она взглянула на своего любимого и представила как он может внезапно умереть и что она – от природы боязливая, пугающаяся темноты и кошмаров тоже может покинуть его. Мрачные чувства пронеслись через душу, заставив усомниться в ослепительном счастье и Юстина, затрепетав обняла Давида, спрятав лицо у него на груди, инстинктивно ища поддержки у более сильного.
Неподвижный, ушедший в созерцание скорбной красоты, Давид заговорил:
– Вот он, смысл существования: жить, чтобы умереть, и хорошо, если кто-нибудь когда-нибудь вспомнит тебя. Не погибают лишь сильные гении, подлые властолюбцы, баловни судьбы, да еще случайно поднявшиеся на гребень славы. И только первые заслуженно продолжают жить в веках, остальные не имеют никаких прав на это!
Юная скорбь! Она видит не смерть дорогого и близкого человека, а собственную кончину. Кто-то умер и в ней умерла частица радости жизнью, приблизив утрату драгоценного дара – страдания во имя того, чтобы мыслить, любить, волноваться и переживать, наслаждаться горячими солнечными лучами, искать тайны и быть уверенным, что ты неповторим. Только здесь можно понять, что представляет собой наше существование! Только здесь видишь, зачем живешь!
– Зачем стоит жить, Дэви?
– Затем, чтобы оставить после себя хоть что-нибудь и то, что ты оставляешь другому поколению должно быть не злом, а добром. Самое простое – оставить детей, посложнее – вписать труд всей жизни в историю, на благо людей. Правда, для этого необходимо отказаться самому от этих благ.
– Как ты красиво говоришь!
– Это не красивый набор слов – это мои убеждения.
Подняв голову Юстина внимательно поглядела в глаза мужа и в ней поднялось дикое, никогда ранее по силе не испытанное желание отдать всю себя, каждую клеточку тела, все мысли, прошлое и будущее этому человеку. Она онемела, пораженная глубиной этого желания, разум исчез и Юстина припала к Давиду, – порывистая и дрожащая.
Задыхаясь от волнения, целуя его куда попало, крепко обняв она заговорила срывающимся голосом:
– Драгоценный мой, самый родной, я вся твоя, ты слышишь: вся-вся! Я задыхаюсь! Страсть, которая никогда и никому не снилась! Когда я не вижу тебя хотя бы день, мне становится тяжко, ты вошел в мою кровь, ты значишь для меня больше жизни, больше всего, что есть у меня! Знаешь ли ты, что такое готовность умереть, только бы тебе было хорошо, только бы ты был счастлив? Люблю! Люблю! Люблю!
Немного испугавшись страстного порыва, изумленный столь быстрой переменой в настроении Юстины, Давид осторожно гладил ее волосы. Теплота и нежность пришли к нему, захотелось навечно уйти в это райское блаженство, не знающее тревог и огорчений, захотелось убить в себе остатки темных мыслей и побуждения, улететь туда, где правит Всемогущая Созидательница Жизни Любовь!
– Ничто не разлучит нас и никто не вправе посягать на наше счастье, Юсти, моя чудесная волшебница!..
– Да, мой принц, уже нет двоих, перестал существовать ты, нет меня – мы теперь одно целое.
Жизнь полна неудач, несчастья, грязи и обид. Пока существует несправедливость, пока один издевается над другим, пока ближний бьет в спину ближнего, вот пока все это не исчезло – долг каждого разумного человека стремиться к идеалам Красоты, Добра и Великодушия, противостоять мировой энтропии, познавать нечто большее, чем принято подразумевать под обывательским понятием яркого, пошлого, бросающегося в глаза, кричащего вкуса.
Это не огромная, обставленная дорогой мебелью квартира; это не автомобиль последней марки; это не дача на фешенебельном курорте; это не презрение к ниже стоящему по социальной лестнице; это не стремление ухватить кусок пожирней, это не жажда наживы за счет общества; это не гнусная сволочная зависть к соседу, хорошо проявившаяся в конце тридцатых годов; это не темное невежество замкнувшегося в узком мирке мелочных интересов мещанина.
Это – Таинство Непознанного, космическая пыль, рассеянная в бесконечно недостижимом пространстве, это упоительный восторг созидания; это пряные не увядающие сады духовного совершенства, это всех поглощающая любовь, это радость восходящего солнца и вера! Вера в будущее планеты! Мировая совесть, которая все проснется в раскроенном на клочки земном шаре и восторжествует разум под спокойно мерцающими холодными звездами и не зажравшимся, полным тупого самомнения, опухшим от собственного величия свиньям в человеческом облике строить будущую планету и творить Счастье!
Этот день Давид запомнил навсегда, к нему он не раз возвращался. Этот день сломил в нем то, чего он больше всего боялся – страх перед возможным одиночеством… Вынул все опасения из сердца и заставил еще сильнее полюбить без скидок и оглядок на прошлое…

Глава десятая
Она уже больше не злилась на этого человека, она хотела, чтобы он остался с ней и было безразлично: порядочно это или нет. Алиса привела его в свою квартиру на Греческом, нравственность прекратила свое существование и осталось одно – Давид и сверхъестественная сила, с которой тянуло к нему.
Алиса усадила гостя на диван и пододвинула столик с коньяком и апельсинами. Давид с интересом разглядывал обстановку комнаты: гарнитур из старинной резной мебели, мягкие современные кресла, палас, ковры…
– И что же, вы здесь живете одна?
– В принципе да, но тут еще прописана бабушка, которая живет у родителей.
Алиса села рядом с Давидом.
– Итак, бесстрашная амазонка, для чего мы здесь?
– А как вы считаете? Для чего? – девушку задела фраза Давида, она не сомневалась в проницательности гостя и знала, что он уверен в себе, более чем она. Для чего же спрашивать о том, что ясно и так, без глупых вопросов.
– Ну-ну! – воскликнул Давид, оставляя без ответа Алису, которая выпив коньяка чуть осмелела, немного пододвинулась и положила руку на спинку дивана, подкупающе улыбаясь.
– То, что вы неотразимы, я вижу и так. Не стоит понапрасну растрачивать запас своего обаяния. Вы хотите одного, я – другого, сначала нам необходимо поговорить.
Давид холодно поглядел в изобразившее недовольство лицо Алисы и ту обдало холодным мужским равнодушием: в ней опять зажглось раздражение и глухое желание прогнать гостя едва не осуществилось.
–… Иногда я возбуждаю в вас необъяснимую страсть, впрочем, Алиса, не в этом дело, и даже не в том: нравитесь ли вы мне или нет…
– Вы!.. вы!.. – задыхалась она от гнева, собираясь отхлестать по щекам гостя и поднимая руку, но взгляд Давида – напряженный и приказывающий – остановил ее. Алиса уронила голову и заплакала, повторяя сквозь рыдания: «Ну почему, ну почему ты такой? Зачем ты делаешь то хорошо, то гадко? Зачем?»
Давид обнял Алису за плечи.
– Не обижайся, так надо. Все будет хорошо, если ты потерпишь немного, иначе я уйду сейчас…
Услышав последние три слова Алиса подняла голову с мокрым заплаканным лицом и крикнула:
– Не уходи! Не уходи от меня, не оставляй одну!.. Я согласна, согласна на все, лишь бы ты не уходил!
Давид встал, поднял девушку, взял за руку и отвел в ванную.
– Умойся пожалуйста, приведи себя в порядок и больше никогда не делай в моем присутствии того, что обычно делаешь при других мужчинах. Запомни: самая красивая женщина для меня стоит ровно столько, сколько благоухающая роза для пробегающего мимо вольного волка.
Через несколько минут прежняя – красивая и самоуверенная Алиса Одоевская сидела и слушала гостя.
– Излишне пересказывать тебе твои же сокровенные мысли и чаяния, излишне напоминать о тех промахах, ошибках и просчетах, из-за которых ты постоянно страдаешь. Ты – больной человек! Нет, не физически, – добавил Давид, заметив протестующий жест слушательницы, – у тебя постоянно болит душа! И всему виной громадное противоречие между тобой и общественным устройством. Ты знаешь, что красива и неглупа, а потому относишь себя к исключительной категории людей, которая, по твоему мнению, должна пользоваться большим количеством благ и духовных ценностей и быть более почитаемой, нежели простые смертные. Все это может и так, если не учитывать одно: ставить себя над другими имеет право лишь тот, кто доказал это на деле…
О! Ты родилась аристократкой, ты жаждешь блистать среди элегантного роскошного общества! Тебя воспитали в неведении относительно истинных ценностей и привили старомодное потребительское отношение к жизни. Жить, ничего не давая! Хорош принцип? Что он тебе принес? Вместо юностью нарисованных приятных картин полноценного существования тебя окружают жалкие вычурные людишки – внешне приятные, со стереотипными речами, образованные, но по обывательски ограниченные. Иной мир тебе неведом, ты бы дорого дала, лишь бы очутиться среди пусть не таких приторно симпатичных, но самостоятельно думающих действительных людей. Но где их искать? Ты не знаешь. Материальное благополучие и изысканное воспитание не смогли ответить на этот вопрос. Как орел, вынужденный вместо того, чтобы парить в небесах метаться по вольеру зоопарка, так и ты не в состоянии взлететь к своим высотам. Клетка же, в которой ты находишься, создана твоим воображением! На самом деле ее нет и ты свободна для полета. Однако, среда и ты, вы вместе внушили себе мысль о затворничестве и из прихоти фантазии она превратилась в реальность.
Взгляни вокруг! Неужели ты не видишь той необъятной, полной таинств и опасностей, играющей всеми оттенками страстей, требующей напряжения всех личных качеств жизни, которая представляет собой такое огромное поле для деятельности, что можно затеряться в нем, оставить и счастье, и разум, и имя, и все что угодно, если не бояться ходьбы по немую
Кипят, нагретые бессознательными инстинктами предков жизни миллионов людей; сталкиваются громады различных желаний; вздымаются волны бедствий, личных трагедий, стрессовых ударов; погибают слепые, так и не прозревшие таланты; вживаются в человеческий образ гадкие страстишки и привязанности, – и над всем этим властвует отвлеченное понятие цивилизации, а точнее то, что породило его – МОЗГ!
Как же ты можешь стоять в стороне и спокойно взирать как люди до сих пор еще умертвляют в себе и других неповторимую, единственную в галактике, самую бесценную для человечества СПОСОБНОСТЬ МЫСЛИТЬ! Неужели ты не замечаешь, что гомо сапиенс в большинстве случаев отдает предпочтение не интеллекту, а эмоциям и зачастую мотивом его поступков выступает не строгое мышление, а какая-нибудь ничтожная слабость! Алиса! Пойми меня! Я не за то, чтобы люди убивали в себе чувства, я за то, чтобы чувства были прекрасными и приносили пользу другим.
Давид остановился учащенно дыша, глаза его сияли: он не замечал сейчас ни Алисы, ни комнаты где находился, не ведал который час, да и зачем он пришел сюда, – ему наяву грезились видения преобразованной планеты, когда не будет границ между нациями, когда человек станет цениться не за свое имущественное положение, не за привеллигерованное социальное место, а за талант, трудолюбие и нравственность.
Алиса, пораженная состоянием необычной горячности, в которой пребывал Давид, глухим голосом спросила:
– Для чего ты мне это говоришь?
Гость вздрогнул, руки его, застывшие в широком поясняющем жесте опустились, он наклонил голову и устало произнес:
– Ты мне нужна. Я не могу один выполнить то, что наметил, просто не в силах выносить более этого отшельничества… никому не нужный, вольный отщепенец!.. Либо бороться с собой, либо пытаться достичь цели. Третьего не дано… Хотя я раньше считал, что все можно сделать иначе, не прося ни у кого помощи… Не обольщайся насчет меня, с твоей стороны все будет выглядеть как жертва. Я еще достаточно силен, чтобы начать сначала и выиграть. Если ты согласишься и скажешь «да», тогда я посвящу тебя в ту тайну, которую знаю я один и только ради нее ты привела меня к себе…
Для Алисы вечер был таким напряженным, столько информации получила она за несколько часов, перенесла переживаний и сменила настроений, что мозг отказывался понимать что-либо, а нервы перестали реагировать на какие бы то ни было раздражения. Сил хватило лишь чтобы произнести:
– С той властью, которую ты имеешь надо мной бороться бесполезно…
– «Да» или «нет»?
– Да…
Молчание. Алиса, опершись на спинку кресла смотрит на паркет. Давид налил коньяку, пододвинул бокал Алисе, выпил сам и закурил. Начало его рассказа вышло сухим, казалось, он специально выделял все знаки препинания и очень четко ставил знаки ударения.
– О детстве своем я особо вспоминать не хочу, да и не было в нем на мой взгляд ничего интересного, разве только я был очень подвижным мальчуганом, но предпочитал играть вдали от сверстников. Так уж получалось, что я не сходился с ними и всегда воевал как мог против них. Они отвечали тем же, издеваясь и преследуя. Лишь позже я понял, что это было своеобразное восстание против существующего порядка вещей, тот бунт, который свойственен каждому из нас в той или иной степени, но по-разному проявляющийся в зависимости от среды и интеллектуальной одаренности. Позже я поутих и углубился в учение, причем, не по школьному курсу…
Но не будем отвлекаться. Юность принесла свои радости и огорчения, о первых я говорить не буду, – главным являлось то, что я понял простую истину: между тем, чему нас учили в школе и реальной жизнью лежит непроходимая пропасть! Противоречия! Именно они закалили мой характер! В самом деле, что может быть лучше, хоть и травмируемого, но осознания разницы в любви, о которой читаешь в книгах и тем влечением, которому в действительности подвергаешься или же, например, воображаемая прямая восхождения по жизни и тот витиеватый тернистый путь, которым ты должен следовать, чтобы достичь конечной точки намеченной прямой.
Все же мне удивительно везло: чем старше я становился, тем упорнее взбирался в те высоты, о существовании которых даже не подозревал. Нет, я не был карьеристом, не тратил уйму времени на работу, но там, где другой останавливался перед неразрешимой задачей и не мог двигаться дальше, я говорил себе, что решение должно существовать и спокойно исследовал возникший вопрос с различных позиций, либо находя ответ, либо формулируя вопрос по-другому, легко разрешимо.
Лет в двадцать я начал увлекаться социопсихологическими науками и старательно их изучать, думая, что именно в них лежит ключ к преобразованию мира. Даже пытался применять законы психологии в повседневной жизни!!! Люди изучили землю, научились совершать космические полеты, создали век научно-технической революции, а вот сами себя почти не знают. Мне казалось: изучи человека, его поведение, желания и стремления, поставь все это на научную основу, внедри свои открытия и наступит новая эра в развитии общества. О! То было счастливое время исканий! Круг знаний расширялся и чем больше становилась окружность, тем очевиднее увеличивалась граница непознанного. Это меня не пугало. Представляешь, какое наслаждение следить за вольной как ветер мыслью ученого и видеть как причудливо она изменяется под его анализирующим взглядом! Но довольно об этом…
Родители мои умерли, когда я только-только закончил институт: сначала отец, потом мать… Их смерть произвела на меня очень сильное впечатление. Если ранее я был общителен, любил выпить, гульнуть, посидеть в компании, то после этого несчастья во мне что-то оборвалось и я ушел в себя, забросил многие из своих прежних занятий и стал почти невротиком. Это был тяжелый период, я возвращался один в пустую квартиру, зная, что никто не ждет меня и я никому не нужен. Друзей я начал сторониться: в них открылась неизвестная мне раньше фальшь, девушек я и так почти не имел – после ряда глупейших неудач я махнул рукой на всю прекрасную половину человечества, решив, что чистых душой женщин мало и пока будешь их искать к тебе неизбежно пристанет дерьмо от грязных. Во мне происходило обострение всех чувств и эмоций, я стал слишком критически относиться к человечеству и порой даже ненавидел его. Так как обстоятельства распорядились по-своему моими основными потребностями, сделав их более духовно-интеллектуальными, то видя невежество, тупость или просто безразличие к мудрости я выходил из себя, едва сдерживаясь от того, чтобы не крикнуть: «Люди, взгляните на себя, подумайте о том, что совершаете, остановитесь и хоть раз спросите: а правильно ли я живу?» Стал я строг, холоден к знакомым и сослуживцам, часто нервничал понапрасну и возвращался в свою двухкомнатную квартирку совершенно разбитый, не в состоянии о чем-либо думать. Все же я находил время читать, учиться и заглядывать в театры и музеи. Вообще жил неприглядной безрадостной жизнью праведного холостяка. Совсем как в Достоевском. Мои служебные дела шли в гору: меня быстро выдвигали, но скоро мне и это надоело, я нашел себе тихое место мелкого руководителя в институте и… замолк.
Так продолжалось три года. Не знаю, чтобы делал на моем месте другой, может пил бы, может женился, но во мне было много самоуверенности и кое-как я старался выкарабкаться из этой затяжной депрессии. Иногда даже подумывал о серьезном лечении у психиатра… Впрочем, я постепенно привыкал к своему упадочному состоянию духа.
Все бы так и тянулось дальше – нудно, мрачно, тоскливо, – пока случайно оказавшись в русском музее я не встретил…

Глава одиннадцатая
Замер лес, убаюканный тихо подкравшейся ночью, уснули пожелтелые увядающие травы, туман заполнил низины, предвещая ясное утро, а одинокая холодная странница луна выглянула из-за тучи и спряталась, напуганная темным безмолвием. Где-то запоздало прокричал петух и в дачном поселке все смолкло, отдавшись сонливому забытью.
Давид взглянул на часы. Половина десятого. Через сорок минут нужно было выходить. Это значило, что через час с небольшим он нежно поцелует ее губы, бережно обнимет и они медленно пойдут по безлюдной песчаной дорожке к своему маленькому уютному домику.
Пятый месяц Давид не мог поверить, что он скоро станет отцом и появится на свет первый ребенок их любви. Он слишком волновался, оберегал Юстину от излишних переживаний и специально затянул дачный сезон, чтобы она поменьше была в шумном и (как ему казалось) для нее опасном городе. Тишина и спокойствие благотворно влияли на Юсти: она много гуляла, читала книг, румянец не сходил с ее чуть похудевшего лица и глядя на жену Давид невольно сравнивал ее с мадонной Рафаэля – те же пятна смущения на лице, ощущение загадочной жертвенности и та же инстинктивная, бурно проснувшаяся, нежность к своему будущему чаду.
Большая стрелка на часах переместилась с половины на сорок пять минут десятого.
Давид, до этого безмятежно предававшийся мечтаниям, почувствовал смутное беспокойство: ритм сердца участился, кровь зажглась и стала циркулировать быстрее, а в глубинах подсознания зашевелилась неясная тревога.
Быстро накинув старую поношенную куртку и выключив свет в комнате Давид вышел на крыльцо. В воздухе пахло свежестью созревших плодов. Ветра не было. Вокруг сгустившаяся тьма, да редкие звезды в просветах меж облаков.
Давид стоял и слушал самого себя, вернее свое неожиданное предчувствие. Едва осознаваемое интуитивное влечение идти куда-нибудь пробуждалось в нем, словно кто-то издалека просил, умолял, требовал помощи, посылая невидимый сигнал. И он пошел…
Белела дорога, петляя среди высоких корабельных сосен, то спускаясь под гору, то круто поворачивая или взбегая вверх. Давид почти бежал по плотному песку – неслышный и невидимый, еще с детства сохранивший привычку бесшумно передвигаться по лесу, похожий на стремительную бесплотную тень. До железнодорожной станции оставалось не более полукилометра. Впереди уже стали различимы мерцающие огни платформы, когда Давид резко остановился, подчинившись непонятному и пугающему, исходящему откуда-то извне импульсу. Внутри неприятно похолодело, тело напряглось, слух ловил каждый посторонний звук и он физически ощутил – рядом кто-то есть. И как бы подтверждая это, справа, в низкорослом болотистом березняке чуть слышно хрустнула ветка. Не будь такой мертвящей тишины Давид не уловил бы этого шороха…
Но звук был, и звук подтвердился сдавленным, едва выпуклым среди безмолвия, стоном. Давид перепрыгнул канавку, разделявшую дорогу и кустарник и приблизился к месту, откуда исходило неясное.
Стон повторился. Давид сделал шаг к нему и увидел на маленькой полянке, в высокой зловеще почерневшей траве, тревожное очертание чего-то белого. В висках стучало, крупная дрожь била по рукам, ничего определенно не сознавая, словно затаившийся хищник он подкрался еще ближе к другому существу…
Сумасшедший крик разрезал тишину. Вопль отдался где-то эхом и одетое в белое тело оказалось на руках Давида. Оно безвольно лежало, откинув голову назад и молчало. Вопль был только предчувствием, вглядевшись, Давид увидел окровавленный, почти бездыханный облик женщины – эта женщина была ОНА!
Изодранное платье, на бледном изможденном лице темно-красные кровоточащие ссадины, волосы спутались и густая запекшаяся кровь местами слепила их в длинные сосульки. Осторожно ступая Давид выбрался на дорогу и машинально направился к станции. Разум его спал, погруженный в состояние аффекта – он шел к крошечным огонькам на платформе и не чувствовал ни тяжелого бессознательного тела, ни судорог, бивших его. На дорогу падали крупные вишневые капли, отмечая пройденный путь.
Поднявшись на железнодорожную насыпь Давид, ослепленный ярким искусственным светом, остановился. Редкие запоздалые пассажиры ждали последнего поезда, скучая под бетонным навесом вокзальчика. Мощный прожектор, направленный с фонарного столба на переезд, четко обрисовал мужчину с безумными глазами, державшего на руках израненное женское тело и кто-то произнес: «Смотрите!»
Давид приблизился к зеленой скамье около кассы, бережно спустил на нее Юстину и встав на колени оторвал кусок материи от платья и начал перевязывать многочисленные ссадины на ее руках. Им не было сказано ни слова, ни один звук не слетел с уст его, но столько трагизма выражал сам вид Давида, что несколько человек, подошедших к нему также молчали, пораженные увиденным. Перевязав что было можно Давид повернулся к стоявшим и яростно прошептал: «Что же вы стоите? Скорее врача!» Фраза сработала быстро: все засуетились, кто-то побежал звонить, кто-то подложил под голову Юстины плащ и принес воды. Давид же стоял и смотрел на измученную жену, иногда слабо постанывающую, и мутная пелена застилала глаза, смывая кровавые очертания любимой больше жизни женщины. Лицо его побледнело, ноги задрожали и издавая громкие рыдания он бросился к Юстине, покрывая поцелуями ее тело…
Дальнейшее помнилось смутно. Все что происходило – все будто в кровавом сне. Приехало много машин, какие-то люди положили Юстину на носилки и внесли в санитарный автомобиль, Давид сел рядом с ней; его о чем-то расспрашивали, он не вникая в смысл отвечал и стараясь не смотреть на белое покрывало, скрывавшее драгоценный образ все время в мыслях возвращался к той статуе на кладбище, около которой испуганная Юсти прижималась к нему, ищи поддержки. Поза мраморной девушки ассоциировалась с глубоким несчастьем и еще сильнее внутри что-то рвалось и просилось наружу, как бы стеная в поисках выхода. Но неизбежность случившегося давила любое из чувств, не позволяя отвлекаться, лишь глаза выдавали горе – они напоминали два бездонных кратера, наполненных бушующей лавой…
Потом они приехали к двухэтажному красному зданию. Юсти увезли на длинном узком столе, а Давида попросили подождать в коридоре. Он опустился на стул подперев голову руками и забылся в бредовом состоянии…
Очнулся он от легкого прикосновения. Перед ним стоял высокий седой человек в сером халате и, – казалось Давиду, – шевелил губами. Единственное, что уловил Давид в речи этого человека было последнее предложение: «Мы пытались ее спасти, но… к сожалению… много внутренних кровоизлияний. Примите мои соболезнования». «Она мертва?» «Да, недавно произошла клиническая смерть».
Услышав слово «смерть» Давид вздрогнул. Только сейчас он по-настоящему ощутил, что произошло, только сейчас реальность проявилась во всей своей наготе и мозг подсказывал все последствия, моментально рисуя в воображении жизнь без Юсти. Мужчина в халате стоял и не уходил. Глядя мимо него Давид глухо произнес:
– Что же мне делать? – он медленно поднялся и шатаясь побрел к выходу…
На улице посерело. Восток окрасился в розоватые тона. Влагой тянуло с близь лежащего озера. Природа оживлялась, а в сердце что-то умирало. Давид прислонился к двери, посмотрел на пробегавшую кошку и расхохотался диким безумным смехом промешанного.
Это был первый рассвет, который ОН встречал без НЕЕ…

Глава двенадцатая
Грязно-синее двухэтажное здание городской прокуратуры напоминало скорее жилой дом, нежели официальное учреждение. Доски выцвели и краска местами отслоилась, железо на крыше порыжело и лишь табличка около дверей указывала на принадлежность дома. Вход начинался с широкого крыльца, которое вело в мрачный покосившийся коридор с круто уходящей вверх, истертой сотнями ног, лестницей. Там, наверху, перед кабинетом с надписью «ст. следователь» сидел Давид. Вид у него был совершенно равнодушный и безучастный, означающий, что ровным счетом ничего не случилось, не случится, да и здесь он оказался по пустяку. Рядом дремала маленькая – лицо в мелких морщинках – старушка. Слева стояли двое – малорослый худой человечишка с испитым лицом и здоровенная квадратная баба. Она приглушенно, но все же достаточно громко, чтобы ее можно было услышать, поучала мужичонку:
– Видеть ничего не видел и знать не знаешь! Не брал и не продавал! Понял? Все на них вали и не вздумай там ничего лишнего наболтать. Смотри у меня, сморчок пришибленный, – голос перешел в зловещий шепот, – только попробуй там своих собутыльников выгораживать! Им-то что, тюрьма – дом родной, а у тебя семья…
Чтобы хоть чуть-чуть успокоить себя Давид краем уха прислушивался к разговору, изредка поглядывая на необычную пару. «Этих-то никогда не придавит несчастный случай!»
Прошла неделя с того вечера, когда он нашел израненное тело Юсти. Неделя! А как будто пролетела вся жизнь и не сегодня-завтра придет костлявая старуха смерть и поманит его высохшим скрюченным пальцем. Будущего более не существовало – впереди открывался мрак безысходности. Все эти дни чувства Давида находились в безвольном тупом оцепенении. Шоковое состояние, обрушившееся на него неделю назад продолжалось. Лишь только взгляд порой выдавал его горе: он пламенел ненавистью и мучительной болью, заставляя холодеть сердца случайно обративших на него внимание людей.
Как бы вспомнив о чем-то Давид вынул из кармана золотой перстень с изображением свернувшейся в клубок змеи. Вещица была интересная и дорогостоящая, украшенная бисером полудрагоценных камней и выполненная скорее всего по индивидуальному заказу. Давид задумчиво изучал перстень, поворачивая в разные стороны и мысли его уносились туда, на крохотную полянку среди малорослых кустарников – место страшного и необъяснимого преступления…
Сейчас он уже и сам не помнил как нагнувшись, чтобы поднять Юсти и заметив в траве желтоватый кусочек металла, он автоматически сунул его в карман. На следующий день, ища сигареты, он наткнулся на свою находку и не ощутил ни радости, ни ликования, ни изумления, – Давид счел это вполне разумеющимся даром судьбы, смилостившейся над его бедой и давшей ключ к разгадке ужасной тайны. Никому не сообщив о своем приобретении Давид оставил перстень себе, старательно пряча его от посторонних глаз…
– Вы Давид Викторович? – спросил вышедший из низкой двери подтянутый стройный человек.
– Да.
– Пройдите, пожалуйста, в кабинет.
Кабинетик – прокуренный и крохотный – был набит всевозможными папками, сшитыми делами, пустыми бланками и прочими конторскими мелочами. Они лежали везде – и на столе, и на стульях, и на стоявшем в углу сейфе.
Давид поместился перед громадным, в полкомнаты, столом. Следователь выглянул из-за груды бумаг и участливым голосом сказал:
– Извините, Давид Викторович, что вызываем вас. Сами понимаете – служба. Я искренне сочувствую вам, рад бы не беспокоить понапрасну, да ведь сроки… сроки поджимают, каждый день дорог. Дело-то очень серьезное…
– Я вас слушаю, – прервал его Давид.
– Да, да, сейчас… Видите ли, у меня к вам несколько вопросов. Начну по порядку. Не было ли у Юстины Леонидовны врагов?
– Нет, она жила со всеми дружно, – за фразой, произнесенной Давидом, крылась такая безжалостная мука, что даже видавший много чужих несчастий старый следователь умолк и выждал с минуту.
– Ну, а не приходилось вам когда-нибудь наблюдать повышенный интерес к ней со стороны общих знакомых, друзей?
– Она для всех была мила и всем нравилась. Я не думаю, чтобы кто-то выделялся в том смысле, в котором вы намекаете.
Седая голова за столом смутилась и спряталась за высокой стопкой серых папок и оттуда произнесла:
– Ох уж эта работа! Послушайте, вы случайно ничего не заметили когда, ну когда…
– Когда я находился на месте преступления вы хотите сказать?
– Именно. Может нашли что-нибудь?
Давид сжал в кулаке перстень. Удушливый комок проник в горло и Давид чуть не разрыдался, так сильно было воспоминание о перевернувшей его жизнь ночи. Однако он сдержался, понимая, что слезы здесь мало кого интересуют.
«Или это сделаю я, или они. Я или ОНИ? Зачем вот этому благообразному человеку мешать моей мести? Ведь не смог же он остановить (по его словам) троих скотов, которые убили ни в чем не виновную женщину! Так какая ему польза кого-то ловить, осуждать? Ее ведь нет! Кто ему Юсти? Посторонний человек, с которым случилось несчастье и вот он копается во всем том дерьме, чтобы раз в месяц получать оклад и напускать на себя в зависимости от случая то участливый вид, то строгость закона. Или акт правосудия должен свершиться дабы другим неповадно было? Но о наказании узнает с десяток других людей и все. А может необходимо изолировать от общества социально опасных типов? Ну так их присутствие говорит о несовершенстве самого общества.
Нет! Те, кто приложил руку к этой смерти будут платить не обществу, не государству и не закону – он все равно для них не существует, а мне! Так будет, так должно быть! Не все ли равно от кого будет исходить кара? Главное, что возмездие свершится и судьей надлежит быть мне, а не им. Я «в ответе за тех, кого приручил» и никто не отнимет у меня право самому рассчитаться с преступившими нормы человеколюбия, морали, общественного бытия наконец, животными.
Нет! Уважаемый, перстень вы не получите и не выпачкаетесь о грязь троих подонков – в эту вонючую жижу судьба бросила меня, отдав на поругание единственное, что у меня было – ЮСТИ! Я сам выберусь оттуда, без помощи вашей милости. Я и никто другой!..»
Давид тяжело вздохнул. Пауза затянулась. Следователь негромко кашлянул.
– Нет, ничего не находил, не до этого было.
– Понимаю, понимаю, – скороговоркой прозвучали слова из-за стола, – все понимаю. Но и вы поймите меня, Давид Викторович! Малейшая деталь может многое прояснить. Скажу вам откровенно: на той стадии, на которой находится сейчас дело почти невозможно найти преступников. По тем скудным уликам, установленным фактам и прочему материалу, имеющемуся у нас предположить что-либо определенное весьма трудно. Мы прилагаем все усилия, но, возникает тысяча «но»… Я не буду вам все рассказывать, просто прошу поверить, что мы делаем все возможное…
– Зачем эти оправдания, – вторично прервал следователя Давид, – я же не выпускник библиотечного техникума, чтобы думать, якобы милиция всесильна. Мне прекрасно ясны ваши заботы и незачем повторять азбучные истины.
Старичок встал, смущенный столь откровенной тирадой.
– Хорошо, Давид Викторович, не смею больше вас задерживать. Если что-нибудь прояснится мы вас вызовем. Всего доброго!
Давид пожал жилистую сухую ладонь и молча вышел. Спустившись по крутой деревянной лестнице он остановился прикуривая. Единственное о чем он подумал, была мысль, что надо бы съездить на кладбище и заказать ограду; все остальное в его существовании представлялось само собой разумеющимся – он не грустил больше, не тосковал, не ненавидел, он знал лишь то, что сделает задуманное! И все другое его не волновало нисколько.
Участь трех человек – неизвестных пока – была решена им еще тогда, на рассвете первого дня без НЕЕ, когда он дико смеялся над собственным ничтожеством, над зыбкостью любого счастья и над всесильностью обстоятельств, которые вынудили пойти шатким путем свободного, презревшего мир отшельника.
Состояние спокойствия и уверенности появилось именно в тот миг, когда следователь смутился и решил распрощаться с Давидом. Именно это решило все: неужели такой скромноватый человек сможет развеять бурю? Без сомнения нет. Это личное дело Давида и он знает, как теперь поступать.
Бодрым шагом Давид направился к вокзальчику районного городка. Как сильный снегопад укрывает землю так и решение Давида заморозило душу и дало смысл действительности, хотя и на короткий срок. Каков этот срок он не знал и если бы смог заглянуть чуть дальше, скажем, в день завтрашний, то не нашел бы ничего из того равновесия чувств, которое сегодня столь быстро проявилось…

Глава тринадцатая
И ушло все: и радость, и счастье, и спокойствие – и осталась УТРАТА! Остались гнетущие, навсегда потухшие дни и страдание, – остальное исчезло и ЖИЗНЬ превратилась в ПЫТКУ.
Порой Давидом овладевала апатия: он ел, пил, спал, ходил на работу, разговаривал, нервно смеялся и делал все это подчиняясь раз и навсегда заведенному механизму существования; внешне была ровная морская гладь… Но где-то там, в глубинах сознания металось и корчилось в судорогах живое тело дорогого существа, оно жило в Давиде и боль не утихала, а лишь под воздействием времени превращалась из резкой и сильной в тупую и ноющую.
Он изучал людей, напряженно вглядывался в них, стараясь уловить отголосок своего несчастья и люди – эти неразгаданные секреты – превращались в понятные, предельно ясные примитивные организмы, лишенные сильных чувств и Давид понимал, что может управлять и повелевать ими; ибо они были ниже его, так как не ведали той грани самобичевания, которой достиг он – человек, изведавший крайнюю точку страдания.
Давид поднялся над суетой! Страшный случай заставил взлететь выше обыденных представлений о благах земной жизни, ни в ком нельзя было найти понимания, все считали рано поседевшего, порой крайне угрюмого человека, не то, чтобы не от мира сего, а тяжелым и слишком критичным пессимистом. Однако, на самом деле, общество заблуждалось, принимая надетую фатальным роком маску за настоящее нутро, и доли истины не содержалось в приговоре окружающих. Потеряв то, что для иного явилось бы духовной смертью Давид приобрел другое – желание жить во имя издревле почитаемых идеалов! Но кому в наше время они нужны, эти фантазии об исчезнувших добродетелях? Мир заполнили рационалисты и практики, не оставив места Великой Мечте и вытравив из только вступивших в жизнь стремление к созиданию.
Так Давид, спустя несколько недель, остался один среди миллионов разумных существ.
Серое утро заглянуло в окно. Прогрохотали первые трамваи, разгоняя сладкую дрему оцепеневшего города. Промозглый туман осел и покрыл холодной влагой асфальт улиц, крыши домов и отмирающую желтоватую листву, напоив в избытке искусственную природу кирпичных коробок и закованных в каменный панцирь полосок-улочек своей липкой водицей.
– Да, это было два года назад, почти в то же самое время…
Давид встал, подошел к окну и отодвинул штору. На диване, поджав под себя ноги, запрокинув назад голову и полузакрыв глаза сидела Алиса – измученная, усталая, невыспавшаяся. Рассказ произвел столь сильное впечатление, что хотелось куда-то бежать, нестись, оставляя оставляя позади рисунки только что услышанного мрачного повествования. Она словно оглохла, окунув разум в бездну кошмарной ночной трагедии. Чувства говорили – существуют лишь двое: разочарованная и пресытившаяся всем женщина и мужчина с гноящейся душевной раной, обладающий непонятным могуществом.
Она смотрела на темный силуэт гостя и он казался чуть ли не выходцем из иного мира. Столько перенести! Испытать крушение личного счастья, быть свидетелем звероподобной низости, держать в руках любимое, но уже оскверненное тело и, выдержать все, не споткнуться о беспощадную смерть, не упасть в дебри алкоголизма и не отчаяться, не воспылать ненавистью к жестокому миру…
И все-таки Алиса задала себе вопрос: «Откуда все же эта власть, которой я повинуюсь как слепая овца? Где разгадка силы этого человека? Где?»
Давид повернулся и она вздрогнула, услышав в его словах ответ:
– Но это еще не все. Не прошло и полутора месяцев с того дня…

Не прошло и полутора месяцев с того дня, как Давид стоял точно так же в позе каменного изваяния, ловя каждый звук и напряженно вглядываясь в мрачную темень леса, и белая дорожка так же скрывалась в тяжелых сумерках…
Листва к тому времени уже опала, устлав землю разноцветными пестрыми мазками и деревья, раздетые поздней осенью, махали засыпающими ветвями. Моросил мелкий назойливый дождик и небо закрылось большой скучной тучей. Вокруг однообразная тишина и слышен лишь монотонный, навевающий сонливость шум падающей воды.
Давид, закутавшись в плащ, со сдвинутой на глаза шляпой, стоял у обочины низко опустив голову, вспоминая роковой вечерю Желание уйти навсегда из мира душного бытия, уйти в страну равенства мертвецов говорило в нем с каждым днем все сильнее.
Спать он не мог: стоило закрыть глаза и ужасающие видения начинали свой бешенный танец в разгоряченном мозгу. Днем же, сидя в кабинете, Давид, если рядом никого не было, застывал с опустошенными глазами, перед которыми проходили солнечные дни недолгой жизни с Юсти. Она быстро вошла в мир его мечтаний и так же быстро исчезла из него, оставив нечеловеческую боль и… светлую полоску радужных сновидений наяву. Услужливая память не разрешала забыть! Состояние Давида походило на состояние человека, очнувшегося после сильного шока, с той только разницей, что он не оживал, а лишь острее чувствовал горе. Шок проходил и подавленные им эмоции оживали.
На станции пискнула электричка. Давид перепрыгнул канавку и приблизился к той полянке. Он не обращал внимания на давно промокший плащ, на набухшую от сырости шляпу – он не был сейчас человеком, он был сплетением обнаженных, реагирующих на каждое дуновение, нервов.
Рука выскользнула из кармана и потянулась под плащ к поясу. Движение и среди безмолвного мрака блеснула сталь. Эту укороченную, без приклада немецкую винтовку он приобрел лет пять назад и покупая у знакомого даже не знал для чего она может понадобиться. Теперь же, передернув затвор и вогнав в ствол патрон его так и тянуло приставить меленькое отверстие дула к виску. Холод проник в тело, но не от страха смерти, а от возможности мгновенно выбраться из круга убийственных мучений.
Возникла мысль о троих, где-то спокойно разгуливающих, подонках, о необходимости мщения – пронеслась и растворилась в похожем на ад одиночестве.
Палец на курке, рука тверда и не дрожит, глаза широко открыты. Последнее прощание с местом, где ОНА была жива в последний раз, что-то шепчущие губы…
Несколько секунд и все будет кончено…
Несколько секунд и солнце больше никогда не взойдет…
Несколько секунд и вечный покой…
Несколько секунд и не будет ни удовольствия, ни страдания…
Всего несколько секунд! Как много они разделяют!
И как мало они значат для потерявшего веру в жизнь!
И несколько секунд истекли!..
Лес поплыл перед глазами, очертания деревьев, озаренные ярчайшим фиолетовым светом стали явственно видны. Необычное темное пятно повисло сверху и Давид без всяких усилий поднялся к этому пятну и остановился в двух-трех метрах от него. Пропала память о прошлом, словно и не было ее. Ликование посетило душу и захотелось подняться еще выше, к холодным звездам…
«Неужели так умирают?»

– Я не знаю, что это было и далек от каких-либо выводов. Однако, помню все отлично:
…Меня втянуло в склизкую неприятную массу темного облака и я забылся в прекрасном эйфорическом сновидении. Проносились загадочные с миллионами рассыпанных бриллиантов галактики; мелькали красные, желтые, голубые, изумрудные – всех цветов и оттенков, всех размеров и форм, – планеты; во мне звучала, переливаясь блаженными аккордами, музыка, а тело не ощущало тяжести…
Позже я так и не понял: сколько же длилось это состояние, да и как правильно называть его? Затем я был ослеплен невыносимо ярким светом – как будто десятки тысяч прожекторов направили в мои глаза. Я зажмурился на какое-то время, затем усилием воли разомкнул веки и увидел две пары зрачков чудовищных размеров. Видны были лишь они, остальное пространство затянуло серой пеленой. Зрачки походили на бездонные, изборожденные нитями моря. Странно было смотреть как они жили! Нити пульсировали, меняясь в цвете, исчезали и вновь появлялись. Вскоре зрачки окружило голубое сияние и я узнал четыре Земли, показанных с разных сторон. На какую бы из них я не смотрел – везде видел маленьких копошащихся человечков. Они походили на букашек, находящихся в постоянном движении.
«Что это?» – спросил я себя.
Чужой, изумительно мелодичный голос ответил мне:
– Смотри и запоминай!
Это ваша планета, там процветают добродетели и пороки, там ищут больше, чем нужно для жизни, там уживается насилие и любовь, убивают просто ради убийства, ненавидят за сущие пустяки и остаются глухими к голосу истины.
Сотворенная для добра и созидания цивилизация борется сама с собой! Любой зверь, любое насекомое устраивает свое бытие в тысячу раз целесообразней и упорядоченней, потому как среди них нет ни умных, ни глупых, ни добрых, ни подлецов и трусов – они равны, и если одно животное убивает другое, то делает это не ради забавы или предрассудка, оно совершает убийство ради того, чтобы выжить.
Порабощенная тупоголовыми мерзавцами, презревшими честь властителями и маниакальными страстолюбцами планета скорбит о тех, кого никогда не понимают современники, кто движет человечество вперед и не закостенел в суете мелких привычек, обывательских потребностей; скорбит о тех, кто постоянно страдает из-за того, что видит во много раз дальше других. Слава им!
Смотри и запоминай!

Все происшедшее со мной: две пары удивительных зрачков, вещающий голос, упоение полета, странное висячее положение тела сейчас может показаться сверхъестественным миражом. Я бы так и считал, если бы не цепь фактов. Они убедили меня настолько сильно, что я, боясь насмешек и неверия решил молчать о случившемся по известным мотивам…
Хотя я вполне точно запомнил, что слышал ТАМ, но говорить об этом нет надобности. Коснусь лишь того, что подтверждает реальность моего повествования.
Последнее, что сказал неизвестный голос представляется до сих пор очень странным:
– Ты страдаешь, ты должен был бы умереть, твоя впечатлительная душа не смогла бы жить среди грязных страстишек, среди людей, презревших ДУХ и поклоняющихся плотским усладам! Но смерть не придет, ты будешь жить и мучиться, тебе будет дано могущество, не знающее преград в вашем мире!
Теперь ты увидишь четыре с половиной миллиарда трудолюбивых муравьев во всей их притягательной красоте, созданной разумом и в то же время узнаешь скотское обличье некоторых из них. Теперь ты сможешь повелевать ими!
За все перенесенные тобой несчастья, за силу духа, за извечную борьбу с собой, за то, что не покорился темному невежеству и сумел смело взглянуть в глаза неприглядной действительности ты награжден властью, которой не владел самый великий самодержец! Власть не безгранична и имеет меру. Стоит употребить ее не на благо или не по справедливости, или не подчиняясь непреложным законам истины и Власть исчезнет.
Теперь ты – ОБРЕЧЕННЫЙ!
Мессия, который должен погибнуть!

Глава четырнадцатая
Солнечный луч подкрался к кровати и уронил теплый квадратик на лицо спящей, позолотив нежную розовую кожу… Алисе снился сон. Будто бы она, одна в дремучем лесу, исцарапанная колючими сучьями, со стертыми в кровь ногами пробирается к чудесному лугу, поросшему дивными цветами. Вырвавшись из мрачного леса она видит резную избушку, около которой не деревянной скамеечке сидит Давид и зовет ее.
Далее красочная поляна исчезла, изображение смыла темнота и сон пропал. Появилась комната в солнечных бликах. В кресле, склонив голову набок дремал Давид. Лицо его было добрым и спокойным, а на щеке застыла одинокая слезинка. Алиса, не помнившая как уснула, медленно поднялась и осторожно ступая грациозными ножками по мягкому паласу подошла к Давиду. С минуту она смотрела на него, охваченная жалостью, потом слегка дотронувшись кончиками пальцев до его щеки стерла слезинку. Гость открыл глаза и увидя перед собой женщину в просвеченном солнцем халатике улыбнулся уголками губ.
– Ты спал?
– Кажется да.
– Странно.
– почему?
– Тебе не хотелось будить меня?
– Зачем, ведь я приказал тебе спать…
Алиса села на ручку кресла, обняла Давида и положила свою пушистую головку ему на плечо.
– Я бы могла вот так умереть. Как необычно я себя чувствую! Словно очнувшийся от летаргии человек. Неужели так бывает?
– Бывает, ты и на самом деле была больна. Знаешь чем? Вот послушай:
В мире временном, сущность которого – тлен,
Не сдавайся вещам несущественным в плен…
– И я была у них в плену?
– Почти…
– Чьи это стихи?
– Хайям. Борец, жизнь которого была комком противоречивых страданий…
– Дэви, а что было дальше?

Очнулся он утром – насквозь промокший, на раскисшей от дождя земле. Встав и не помня себя Давид побрел к своему дачному домику неуклюжей шаркающей походкой. Путь был тяжел, иногда он останавливался и, взявшись за голову, пытался хоть что-то осмыслить и понять, но мозг упрямо сопротивлялся и не желал работать.
Придя, Давид затопил печь, переоделся и заварил чай. Все действия совершались им машинально и безучастно, лишь выпив крепчайшей заварки он смог последовательно восстановить события минувшей ночи.
В глубинах подсознания появилось ощущение, что разум заключен в невидимую, физически воспринимаемую оболочку – она то расширялась, то сжималась вокруг и, наконец, увидев идущего по дороге человека Давид понял, что оболочка эта есть люди. С приближением случайного прохожего все явственней он улавливал его душевное состояние, как будто Давид был этим человеком.
«Подойди сюда!» – мысленно приказал он прохожему и тот покорно свернул с дороги и открыл калитку.
– У вас, наверное, отсырели сигареты, не закурите ли моих? – дружелюбно произнес вошедший.
Давид вынул из кармана набухшую пачку «Родопи». Они вместе закурили и пришелец, повинуясь вслух не выраженному желанию хозяина, ушел.
«Выходит, это было? Неужели правда? И фантастический полет? И вещающий голос? Кто я ? Нет, подобное невозможно!»

– … Я не хотел, чтобы ты знала слишком много – достаточно было и слова, данного тобой однажды. Однако, сегодня я решил предупредить тебя о последствиях, которые могут возникнуть после общения со мной… Видишь ли, позавчера, когда я оставил тебя там, на дне рождения, я… я рассчитался с одним из тех… И…
– Ты, ты убил его?
– О, нет! Он жив и я думаю находится в полном здравии. Более того, теперь его существование приняло тот образ, который цивилизация утаила, истинный образ… Это все, что я могу ответить тебе.
Стеной поднялось молчание – пауза в разговоре. Давид рассеянно оглядывал репродукции на стенах и словно не замечал притихшей Алисы.
– Оставаясь подле меня ты обрекаешь себя на укоры совести, гнев общества и… на терзания за возможное счастье.
– Почему? Что ты задумал, Дэви? Объясни свои странные выражения! Неужели ты хочешь воспользоваться присущей тебе властью во вред другим?..
– Нет, нет и нет! Все не так. Если ты очень желаешь, то я скажу.
Давид покинул кресло и снова подошел к окну, так двигался город и здания напротив – чуть суровые, но независимые и величавые – нежились под нестойким осенним солнцем.
– Не знаю, может я не прав, может сошел с ума, может возненавидел весь мир, – только от своего решения отступать уже поздно. Сколько лет я метался от одной истины к другой, сколько лет я пытался постичь людей и сколько раз ошибался в них! Понадобилось вмешательство сурового рока, чтобы я достиг своей цели. Да, теперь я вижу нутро человеческое так же ясно, как безоблачную синь вот этого неба. Теперь я знаю, что нет в мире ни одной кристально чистой души и любой из нас, будь он хоть ангел во плоти, в чем-то когда-то был грешен. Это истина! Разница в том, что один грешен больше, другой – меньше, первый руководствуется низменными побуждениями в угоду личной услады, второй случайно совершает подлость, либо под давлением обстоятельств, либо по собственному невежеству или неразумению; иначе – в одних больше дурного, в других хорошего. И я уверен – честных людей больше! Хотя все они не святые, но что касается их праведности, то тут их совращает среда. Да, среда, в которой мы все существуем и которая есть мы: гении, тупицы, таланты, бездари, себялюбцы, удачливые, неудачники, эгоисты и альтруисты, уроды моральные и физические, просто дураки и дураки с расчетом, обыватели и приспособленцы – список можно продолжать до бесконечности. Каждый наделен одной или несколькими из этих черт, которые отличают его от других и они предопределяют наше поведение. Представь себе: эти личные качества каждого индивида вступают в борьбу с остальными, они теснят сами себя, побеждают или гибнут, либо дополняют сами себя! Они находятся в постоянном движении! Это движение, эта борьба определяют ту среду, где мы живем. Всеобщего счастья ждать тут не приходится, ибо люди и воспитаны, и награждены разумом в различной степени. Это барьер, которого в течении минимум нашей жизни не преодолеть. Я же наделен возможностью изменять человека и обязан как-то, пока существует в мире хоть кусочек человеческой грязи, эту грязь уничтожить! В этом я и вижу смысл – очищать среду, оздоровляя климат ее и наказывая паразитов… Я подобен хищнику, исполняющему роль санитара в лесу, который истребляет больных зверей, распространяющих эпидемию и приносящих гибель всем остальным животным! И пока основной здоровой массе людей будет мешать идти к развитию и прогрессу жалкая кучка презревших нравственные каноны «глупцов, подлецов, торгашей», – до тех пор я буду с ними бороться всеми доступными средствами! К такому решению я пришел и его я буду осуществлять независимо от воли других людей, государства и действующих законов.
Давид говорил внешне спокойно: не жестикулируя и не меняя позы, но от Алисы не ускользнуло его волнение – в словах слышались горячность и глубокая убежденность, а глаза порой отсутствующе устремлялись в пространство, словно видели уже созревшие плоды будущих свершений. Алиса, будучи не столь темпераментной и склонная трезво взвешивать как свои, так и чужие мысли, уловила фальшь в услышанном, уловила и привела возражения:
– Ты хочешь злом выжечь зло. Не спорю – зло может ты и уничтожишь, но твое зло породит новое зло! И только добром его можно искоренить, и только из добра возникает все самое чистое, что есть в нас!
Лицо Давида изменилось, черты его поплыли в мученической гримасе, а взгляд стал жестким.
– Основное – деятельность! Лучше что-то предпринимать, чем разглагольствовать избитыми истинами. Мне такой участи не надо. Вселенная развивается в борьбе, а не в бездействии!
Алиса, третий день знавшая Давида, спросила себя: откуда в ней возникает чувство боязни, похожее скорее на опасение, чем на страх. Ей почему-то казалось, что убеждения Давида – мнимые, – и он сам знает об этом, но выставляет их как оболочку, чтобы никто не мог проникнуть в его второе «я». «Нет, надо суметь понять, – считала она, – надо понять настоящего Давида! Иначе все кончится так же как и началось – его не станет».
Забыв, что ее мысли читаются также, как текст на бумаге, Алиса ушла в себя, не подозревая напряжения, которое она вызвала в Давиде своими раздумьями. Он по-прежнему стоял у окна и следил за ней, за цепочкой ее рассуждений, хотя ничего не произносилось вслух. Она думала и подозревала, что думает вместе с ним.
– Хватит! – сказал Давид и Алиса вздрогнула, не понимая, откуда исходит голос: она пережила ощущение вторжения в себя.

Тень, разбрызганная по асфальту плащом и широкополой шляпой, скользила по ночному городу, обнимая серые выпуклости и прыгая из стороны в сторону. Мерцали фонари. Закоулки и подворотни обволакивал мрак, оставляя скупому мертвенному полуосвещению лишь узкую полосу посреди улицы. Тротуары, залитые лужами, обезлюдели и казались страшно невзрачными в это время суток: вымерло все, даже назойливые таксомоторы.
Странная фигура, словно сомнамбула, одиноко передвигалась то останавливаясь, то нехотя устремляясь вперед и черные глазища окон провожали ее молчаливыми бездонными провалами. Похолодевшие дома-сфинксы скорбно притихли, как будто сговорившись не нарушать покой странного путника.
Шел четвертый час утра. Человек продолжал свой путь вдоль стройного ряда многоэтажных гигантов, изредка проникая в зловещую пасть арки, чтобы сократить путь и пройти дворами на другую улицу. Около пяти он пересек площадь Александра Невского и очутился в воротах лавры. Двухметровые кирпичные стены, охранявшие мощеную булыжником дорогу, которая спускалась к мосту с чугунной решеткой-поручнем отделяли безвестный путь живых от праха продолжающих жить талантов, упокоенных в некрополе.
Гулко пробили шаги по древнему камню, тень прошла над речкой, почти приблизилась к зданию собора, но не обогнула его, а свернула налево, к кладбищу позади церкви. Пройдя широкий двор человек уверенно спустился по почти неразличимым ступенькам и оказался перед полуразрушенной часовней. С минуту он постоял перед входом, как бы что-то соображая и углубился вправо по тропинке. Не более двадцати шагов он успел сделать, как за низенькой оградкой открылось мраморное изваяние скорбящей девушки.
Необычный посетитель страны мертвецов присел на каменный бордюр какой-то могилы лицом к статуе, глубоко засунул руки в карманы, откинулся спиной на ограду и застыл – зловещий неподвижный призраком. Белело одно лицо, на котором, вглядевшись, можно было различить две серебристые ниточки влаги, протянувшиеся от полузакрытых век к уголкам губ.
«Прошлое граничит с неминуемым будущим. Сегодня исполнилось два года с той ночи, волею судьбы давшей… Когда-то это было… Как остро она воспринимала несчастье мраморной девчушки! Словно угадывала свой трагический конец! О! До чего же я был тогда слеп, наивно полагая, что случай смилостивился ко мне и заполнил жизнь смыслом и радостью. Нет ничего прочного, ничто нельзя удержать!
… Сущим в мире считай только дух вездесущий,
Чуждый всяких вещественных перемен.
Утрата и боль! Остались утрата и боль, заглушенные таинственным вызовом в царство сверхъестественного непостижимого начала. Время идет и моя первая цель, осуществлению которой я посвятил эти два года близка. Но смогу ли теперь я достичь ее?..»

Сумраком подергивалась душа и сильное помрачение угнетало разум. Давид внутренне слышал, как какое-то существо – неразвитое, но доброе – ищет его. И не обращал внимания. Он полностью ушел в себя, точнее в тот разговор, который состоялся за день перед гибелью Юстины.
– Я не хотела об этом говорить, – извиняюще начала она, – Дэви. В последнее время ты стал очень двойным! Это и раньше было, сейчас вот усилилось. Иногда мне с тобой так хорошо, так и желаешь продлить эти минуты. Но вот пробежало мгновение, ты иначе взглянул, изменил жест, сказал незначительное слово и в тебе возникает отчужденность и холод, я начинаю тяготиться, словно ты отгородился от меня и знаешь что-то такое, что не положено знать мне, скрываешь душу и старательно хочешь замаскировать свои истинные помыслы…

«Двойной мир! Он в каждом из нас. И чем сильней ум, и гениальней человек, тем двойственность ярче выражена! Иначе быть не может. Чтобы кривая эмоционального интеллекта смогла взлететь как можно выше, она должна сперва упасть в бездонную пропасть. Таков закон сохранения психической энергии. У простых людей кривая энергии лишь чуть-чуть колеблется, в мире талантов она рельефнее.
Фрейд оказался кое в чем прав: нормальная личность пребывает в состоянии равновесия, любая другая, способная нестандартно заявить о себе вынуждена это равновесие нарушать – равновесие между инстинктами «я» и социальной средой. Вот почему люди с таким трудом могут любит «искру божью» в человеке! Им свойственно замечать в превосходящих их по разуму только плохие черты, те периоды, когда кривая резко уходит вниз. Все же положительное вызывает зависть, кривотолки и обиды: мы-то не может так мыслить! В одиночестве умирали мудрецы, гибли от рук соотечественников гениальные провидцы и преследовались прогрессивные изобретатели. Выживали имевшие отдушину в бытии или поддержку со стороны власть имущих. У каждой эпохи свои глаза и как оценят потомки нашу эру?
Впрочем, о чем это я? О себе? Нет. Тогда зачем? Бесплодные размышления, они все чаще преследуют мой мозг и не дают желаемого результата, лишь отвлекают от главного… А смогу ли я выполнить задуманное? Как все изменилось после этого неожиданного знакомства! Другие мысли, другие чувства… Неужели один человек может заменить память о другом?»

Приближаясь к современному зданию из силикатного кирпича, окутанному увядающей растительностью, ему очень хотелось исчезнуть с лица земли и долгое время не появляться. Палитра эмоций – удовольствий, радости, беззаботности и едкой горечи – проходила мимо и всякий раз, чувствуя приближение прохожего, Давида охватывал трепет. Только бы не чувствовать чужой души, не переживать вместе с ней.
«Воистину нужны стальные нервы! Вот молоденькая девушка. О! Как мрачно ее настроение, какая буря заполонила это миловидное хрупкое создание! Кто-нибудь обманул в любви и пришлось взглянуть на счастье с другой стороны и, конечно, она увидела там грязные желания, гнусные расчеты и эгоизм. Сейчас она остро воспринимает и несбывшуюся мечту, и насмешку над первым святым чувством, и сомнение в будущем. Подожди, девочка, придет и твой день, и ты станешь по-настоящему счастлива, если, конечно, не во вред используешь настоящее свое положение, если не будешь возвращать нанесенное тебе оскорбление ни в чем не повинным людям! А это, к сожалению, слишком часто случается: кого-то обидели и вот он уже стремится отыграться тем же способом на других…»
В садике резвились дети. Давид приблизился к забору и внимательно стал наблюдать.
«Единственная праздничная пора жизни – детство! Время, когда не ведаешь духовных противоречий, когда не думаешь о том, что будет завтра, когда память не отягощена тяжкими воспоминаниями, когда веришь, что утром взойдет солнце и штора наивных иллюзий прочно охраняет твое сознание от нечистот.
Приближается минута, которую я долго ждал! Почему я не испытываю удовлетворения? Может мне их жаль? Или я простил? Нет, нет и нет! Возмездие должно случиться, вот тогда… Тогда порвется последняя нить, соединяющая меня с миром, цель будет достигнута и… мне до боли жаль этого момента: момента, когда исчезнет желание мстить. И самое страшное, что он близок! Любой из нас питается воображением, мечтами, как мелки бы они не были, а как же буду жить я?.. И однако дело не в этом – не в смысле и жажде отмщения, это зверь может убить так, заплатив смертью за смерть, а ты? Хватит ли у тебя сил на это?..
Успокойся! Вот это парадное, да, кажется вот тут, на третьем этаже…»
Давид подошел к обитой войлоком двери. Он был спокоен. Лишь глаза напоминали тлеющие угли, готовые вот-вот вспыхнуть. Губы прошептали: «Прости, милая! Только ради тебя…»
Мягко утонула пуговка звонка. За дверью прозвучал мелодичный перезвон, раздались тяжелые шаги и щелкнул замок.