Ленка.
И снова прикатило лето. Лето сорок четвёртого начиналось дождями. Вятка долго не хотела входить в русло и торопливо несла бурные воды в Каму. Спешила Вятка, словно боялась не успеть к нашей победе.
Ещё в конце марта войска вышли к юго-западной границе, но в центральной полосе немцы твёрдо держали оборону, и, казалось, выковырнуть их будет тяжело и напряжно. И всё же, всем было ясно – победа не за горами. И уж к концу года точно вышибем проклятых фашистов со своей территории.
…Больше четырёх месяцев отработал Мишка в инструментальном цехе шубно-овчинного завода. Приспособился, пообвык.
Шубно-овчинный с осени сорок первого перешёл на военную продукцию. Выделанные кожи привозили с Коминтерновского кожевенного завода, считай, готовые. А у них на заводе в раскройном цеху кроили по лекалам, в швейных цехах швеи-мотористки шили полушубки, а из отходов от раскроя - шапки-ушанки и рукавицы. Затем эту продукцию отправляли выбеливать в красильный цех, потом в сушку и на склад.
За войну десятки тысяч полушубков сшили, а ушанок и рукавиц, наверное, сотни тысяч. Вроде и завод небольшой, всего-то тысячи полторы работников трудится, к тому же три четверти – женщины и девчата, а продукции не на одну армию выпустили.
На майском митинге выступал подполковник из военной приёмки, очень хвалил работников, и немало тёплых слов сказал женщинам, да так, что многие навзрыд плакали.
Привык Мишка к работе. Сама работа не очень сложная, всё больше принеси, унеси, подай, прибери. Две смены по десять часов, так на всём заводе установлено. Ночью перерыв, четыре часа. Это время ремонтников. Они по своему графику работают, у них в ночь самая что ни есть работа – чинить всё сложное, что сломалось. Смазывать, проверять, настраивать швейные машины и другие станки.
У Мишки в инструменталке по проще. Сам цех маленький, всего две бригады по двадцать человек посменно выходят. Но станочный парк хороший: три токарных станка, фрезерные, сверлильные, шлифовальные, и ещё какие-то есть, назначения которых он до сих пор не знает.
Бригадир, Василий Семёныч, один в один наставник из ремеслухи – Петрович, только ростом выше и старше. На войну он не попал, потому как самый ценный специалист, на всех станках работать умеет и, практически, любую фигулину может изготовить для станочного парка. Талант. Ему на любом собрании сам товарищ директор руку жмёт, и хвалит.
Остальные в бригаде пополам делятся. Десять человек – инвалидная команда. Это, в большинстве, мужики, которые ранеными с войны вернулись, в основном – хромые, а то и вообще без ноги, как дядя Паша. У него вместо ноги палка металлическая с резиновым набалдашником, которая к коленке ремнями пристёгивается. Ничего, уже привык, ловко и на ней шкандыбает.
Другая половина – молодяшки. Кто год, кто два года назад ремеслуху закончил, а Мишка, Мартын и Гузя – этой зимой.
Те, кто постарше да ещё что-то умеют делать – фасон держат. Троих осенью в армию заберут, так они, особенно, гордые ходят, у инвалидов всё время выспрашивают, что да как там на фронте. Ну а им, Мишке, Вовке и Гузе, пока хуже всех. В любое место затычка.
Куда послать – их, соколиков, что-то принести, погрузить, разгрузить – опять их работа. И, самое обидное, никто ничему не учит.
Впрочем, чего уж жаловаться? Завод к оборонным относится, поэтому и нормы товаров по карточкам здесь выше. Хлеба шестьсот граммов на сутки, и на обед дополнительно двести дают. Крупы, рыбы, маргарину, масла постного раз в десять дней, а то и раз в неделю подкидывают. Ученических с нового года четыреста рублей платят, немного, но всё деньги. Одним словом, жить можно. Опять же, как работнику валенки, полушубок, шапку и рукавицы раз на два года выписывают. Поди плохо?
Эх, скорей бы уж война закончилась. Отменили бы тогда трудовую повинность, вернулся бы Мишка снова на перевоз. На нём всё ж вольней и доходней…
Так, за мечтами и не заметил, как заснул после вечерней смены.
Проснулся утром от тихого говора. Мать с Ленкой на кухне разговаривают. Вода льётся в корыто, похоже, Ленка после ночной отмывается.
Негромко разговаривают, но на повышенных тонах, в тишине утренней отчётливо слышно, если плеск воды не заглушает.
- …Не дура ли ты?! – Шипит мать. – Где ум-от твой был? Учу-учу дуру – всё напрасно! Ужо сто раз говорила – мужику одно надоть – сунул, вынул и пошёл!
-А ты, мамка, и не лезь в мою жизнь! – Ворчливо возмущается Ленка. – У нас всё не так, как думашь! Любовь у нас.
-Дура!!! – Чуть не кричит мать. – Ну как есь, дура! Дак ты токо скажешь ёму, чо понесла, так в миг каварер твой испарится!
-Ничо ты, мамка, не понимашь! – Сопротивляется Ленка. – Он ужо мне сказал, чо с женой разводится, а для нас комнату в Чижах сымет…
Мишка, прищурив глаза, смотрит в дверной проём на кухню. Там, из-за печки, то покажется округлая Ленкина попка, то промелькнёт наливающаяся грудь с острым соском.
Он и раньше видал сестру голой. Домишко у них совсем маленький, вся жизнь в одной комнате проходит, где уж тут стесняться. Сёстры к Мишке и вовсе равнодушно относятся, словно и не признают в нём мужика.
Ленка, она, к слову сказать, красивая. Фигурка что надо: ноги бутылочками, талия на месте, волосы раскинет по плечам – здорово. Ну и на лицо приятная.
Другое плохо - характер стервозный, злой и вредный. Наверное оттого, что понимает – красивая.
Парни на неё давно заглядываются, даже Гузя посмотрит и взгляд стыдливо отводит. А мужики – наоборот – норовят за попку ущипнуть, за талию приобнять, зажать где в углу.
Но с Ленкой ничуть не забалуешь, враз по мордасам нахлещет…
Перестала плескаться вода, и слышно, как Ленка холстяным полотенцем вытирается.
-Дак ужо наскоко задержка? – Интересуется мать.
-Третий месяц пошёл, -негромко отвечает Ленка.
-Дак и не тяни, сообшай жониху скорей, мол, понесла и всё тут. Токо чуёт моё сердцо, не обрадуется твому подарку. Не обрадуется! Сама говоришь, у ейной жоны двое. Ежели мужик сурьёзный, так не должон семью бросить, а ежели вертихвост, так и ты не обольшайся, и для тя время придёт.
Ленка хмыкнула:
-Ничо ты, мамка, не знашь и не понимаешь! Как бросит-то, ежели мы с ым одним делом повязаны. Я и рожать-то хочу, чоб с военки уйти. Родится робёнок, на тебя оставлю, а сама на барахолке встану.
-Ну девка, - усмехнулась мать, - шибко ты вумная! Ужо всё пошшытала. Вот и скажи ёму пораньше, шоб, если што не так, успели бы к Милентихе сходить, от робёночка избавиться.
-Да не, мамка, - возразила Ленка, - всё точно будет, как я задумала. Не сумлевайся.
Из разговора Мишка не всё уразумел, но кое-что всё же понял. Забеременела Ленка и собралась замуж.
Ленкиного хахаля видел Мишка пару раз. Вместе они по барахолке шлялись. Видный мужик, высокий, плечистый, и хоть прихрамывает и с палочкой ходит, сразу понятно – мужик основательный.
Он, как и Ленка, работает на тридцать седьмом заводе. Завод номерной, секретный, но все знают, что он танки делает.
В сорок первом его из Коломны эвакуировали. До войны, говорят, на нём паровозы строили, а теперь, на новом месте, ремонт подбитых танков наладили и производство самоходных установок.
Считай, каждую неделю состав с боевой техникой уходит, по ночам. По ночам же и составы с подбитой техникой приходят.
Работать на нём лучше всего. Здесь самое хорошее снабжение в городе. А Ленке не нравится. Жалуется, говорит, изо дня в день одно и тоже. Нажимает прессом, а потом из формы достаёт прокладки специальные, которые потом в самоходках и на танках используют.
Нудно, говорит, штамповщицей работать. К концу смены и ноги устают стоять, и спина затекает, и рука, словно не своя, делается. А по Мишке, так такая работа куда лучше, чем целый день не пойми чем заниматься.
Больше года, как Ленка с женихом снюхалась. Слышал давесь, она матери хвасталась, мол, бригадиром работает и много чего умеет, а, главное, у них там по-тихому своё производство налажено. Сейчас, по войне, много чего не хватает, и за некоторые детали люди не деньгой – хлебом готовы платить. Вот и организовали они изготовление иголок и колёсиков регулировочных к примусам, к керосиновым лампам. Это самое ходовое на барахолке в Чижах, Ну и ещё самую разную всячину делают, что помельче.
Конечно, будь их воля, многое бы создавать можно было. Полно разных умельцев. В другом беда – завод номерной, мало чего с него вынесешь. Вохра – звери, к любой мелочи цепляются, что уж про лопату или, скажем, мотыгу говорить. И всё же, как-то ведь выносят. В этом вопросе Ленка даже с матерью секретом не делится.
У них на шубно-овчинном Семёныч тоже колдует, а что – такой же секрет, который за семью печатями держит. За это, понимать надо, статья конкретная светится, как за разбазаривание народного имущества в военное время. И не так себе статья, а с конкретным политическим уклоном, по которой в Воркуту на пять лет укатить, как неча делать.
И всё же, кого ни послушаешь, все что-то пытаются делать, пробуют урвать, несмотря на запреты и угрозу суда. И понять их можно, без всех этих мизерных прибавок разве проживёшь в такое лихое время. Если на одни карточки жить, так в пору сразу зубы на полку складывать, а ещё проще на Макарьевском кладбище могилку рыть, с отцом рядом, где он уж два года вылёживается.
Словно вихрем пролетело лето. И, можно сказать, немцев уже победили, выкинули почти везде с нашей территории. Только товарищ Сталин сказал, что необходимо добить фашистскую гадину в их логове, а иначе не будет тогда полной победы.
Осенью из ихней бригады забрали в армию сразу четверых пацанов. Только Игонину полных восемнадцать исполнилось, а остальным, кому полгода, кому и более до этого срока. Но ничего, сказали, пока в учебном лагере военному делу обучаться будут, полгода пройдёт, а уж потом попадут в действующую армию.
У Ленки животик заметно округлился. Ещё летом ушла она из дома, и теперь живут с мужем в Чижах, около барахолки.
В один из июльских вечеров пришёл Мишка с утренней смены. Мыслил на перевоз поскорее податься, но не так получилось.
В единственной комнате их домика стол накрыт. В торце его парочкой Ленка с женихом сидят. По бокам стола однорукий инвалид Сашка Караваев с женой Лидой, по другую сторону – три тётки Мартыновы.
Мать заполошно мечется от стола к кухне и обратно. Закуски таскает. На столе, не сказать, что изобилие, но по военным меркам очень даже серьёзно: тушёнки американской три банки, рыбы жаренной две сковородки, чугунки с молодой картохой, присыпанной укропчиком и лучком зелёным. А ещё миски с солёными огурцами, помидорами, грибами, из Юрьи присланными, капустой заваренной. Вкусно, аж слюнки текут.
На столе две бутылки с настоящей водкой, под коричневым сургучом. Да неполная четверть мутноватой самогонки.
Степан, жених Ленкин, мужик степенный и осанистый, на выцветшей гимнастёрке медаль «За отвагу» тусклым оловом отсвечивает. Годов ему, наверное, за тридцать, на макушке чуть плешинка проглядывает. А, может, из-за войны старей выглядит, морщинки от крыльев носа по костистому лицу разбегаются. И что тут скажешь, видный мужик. Повезло Ленке.
Ленка рядом серьёзная сидит, в поплиновом платье в мелкий цветочек. Волосы белой шёлковой лентой перехвачены. Красивая.
Покушал Мишка вкусностей. Мать за здоровье молодых стопку самогонки налила. Выпил.
Самогонка с непривычки в голову ударила, поплыла внутри лёгким туманом, словно ватой наполнила руки и ноги. Пришлось из-за стола выйти, чтобы не окосеть окончательно. А тут ещё гости подходить стали, и без него в комнате тесно сделалось.
Вышел во двор. У калитки Мартын с Гузей трутся. Гузя на забор опёрся, тоскливо в сторону зырит, а Вовка интересуется:
-Ак чо, пропивают девку?
-Точняк, пропивают! – Немного хмельным, сбивчивым голосом ответил Мишка, а про себя подумал – тока какую девку, Стёпа-то её давно обабил, к концу года придёт пополнение.
Осень выдалась дождливой. Вода в Вятке поднялась метра на два и даже к концу октября, по заморозкам, не спешила спадать.
Наши войска освобождали Болгарию, румынцы неожиданно стали союзниками, лишь мадьяры продолжали держать фронт вместе с немцами. В центре армии дошли до Варшавы, но взять её не смогли, и теперь столпились перед её воротами.
Мартынам пришла очередная похоронка. Вовка сказал, под Варшавой погиб дядька Игнат, тот самый, который до капитана дослужился.
К ним же, на побывку, приехал другой Вовкин дядька, Иван. Не старый, наверное, и не тридцатилетний ещё мужик, с рыжеватыми усами, собирал он по вечерам к Мартынам окрестных девчат, играл на тальянке разухабистые плясовые и пел матерные частушки про Гитлера и союзников наших.
Вовка ужасно гордился дядькой. В армии тот дослужился до старшины разведроты, раза три был ранен и с достоинством носил на гимнастёрке две «Славы» и пару медалей.
Похвальба Вовкина не раз заедала Мишку. Ему, к сожалению, похвастаться было нечем. Отцов брат, дядя Семён, ещё в сорок втором сгинул под Сталинградом и до сего времени числился пропавшим без вести. А другой, самый младший из братьёв, Колька, в далёком теперь сорок первом попал с эшелоном призывников в бомбёжку под Тихвином и скоропостижно закончил земной путь, так ни разу и не успев выстрелить по врагу.
Горько было сознавать такое положение дел, но куда денешься, если среди родственников героев-фронтовиков не оказалось…
В один из первых ноябрьских вечеров примчалась заполошная Ленка. Живот хорошим мячиком выпирал из несходящихся на нём пол демисезонного пальто.
Она сидела на табуретке в уголке кухни и ревела навзрыд. Мать сначала пыталась утешать её, но и сама не выдержала и уливалась слезами рядом.
Случилось страшное. Арестовали Степана. Из отрывочного объяснения Ленки выходило: на барахолке милиция задержала тётку Степана, продававшую запчасти к примусам и лампам. Тётка ответственности на себя не взяла и честно рассказала обо всём, что знала сама.
На следующий день задержали на проходной Степана. В милиции долго обыскивали, пока не нашли в яловых сапогах высверленные в каблуках дырки, куда он вкладывал на работе иголки для примусов, а отверстие залеплял гудроном.
Одним словом, повесили на Степана хищение социалистической собственности в военное время с применением пятьдесят восьмой статьи по пункту семь. Хотели на него групповое расхищение написать, но упёрся Степан и больше ни на кого не дал показаний, всю вину взяв на себя.
К Ленке на квартиру забежал товарищ Степана, предупредил о случившемся. Она успела похватать самые необходимые вещи, завязав их в простыню, и примчалась домой, в надежде скрыться от милиции, если будут её искать.
Следующим вечером, когда Мишка прилетел с работы, на кухне сидел Фёдорыч – лейтенант милиции и местный участковый. На столе лежал лист бумаги, который он не спеша заполнял химическим карандашом, высунув от усердия язык и придерживая его кончиком нижнюю губу. Лицо у него было озабоченным и строгим.
В комнате, зарывшись головой в подушки, лежала на кровати Ленка и рыдала с заикающимися всхлипами, переходящими в вой.
Напротив участкового, за столом сидела мать, облокотившись на стол и подперев щёки ладонями. Всхлипывая, она бормотала:
-Скажи, Фёдорыч, дак чо девке-то будет?
-Ты, Ивановна, тока дурой-то не прикидывайся! Поди не знашь, чо за это бывает? Раз она с ым в браке была, так не уж о евонных действиях не знала? А раз знала, почему куда след вовремя не сообшыла? Не сообшыла, знать за одно с ым – а это уже преступное сообщество, организованна группа и чуть ле не заговор. Вот так – мать! Ишо радуйся, што тебя с Зойкой и Мишкой до кучи не прихватывают!
Он усердно заполнял бумагу ещё несколько минут, потом медленно встал, дал матери расписаться и аккуратно уложил бумагу в полевую сумку.
Крякнул в кулак.
-Ну, значится, вставай Ленка. Пора! – Громким голосом начал он. – Неча выть! Башкой ранше нужно было думать, а не топерь, опосля времени, на жалость жать! Вставай, автозак поди давно пришёл, тобя ждёт! И не вой – не ты перва, не ты последняя!
-Чо ж вы, ироды окоянны, творите!? – Всколыхнулась тут мать. – Ея рожать через месяц, а вы её в турму! Хоть робёночка-то пожалейте, каково ему в турме-то рожаться!!!
Цыц, дура! – Рявкнул участковый. – Шо, в след захотела!? Так смотри ужо, за мной не станется! В раз оформлю!
Он грубо стащил упирающуюся Ленку с кровати, подождал несколько секунд, пока она по бабьи подвязывала тёмный шерстяной платок, и зло буркнул:
-Смотри, девка, не вздумай бежать! Если што, как есть матку с брательником и сеструхой заарестую.
Ленка обнялась с матерью. Обе заголосили. Фёдорыч сердито рванул сестру за руку, потом толкнул в спину и вышел с ней в сени. Мишка выбежал следом на крыльцо и проводил их взглядом до ворот.
Когда они миновали калитку, он вышел на улицу и долго смотрел в след этой страшной паре, неторопливо двигавшейся по грязи и освещаемой сероватой стылостью нисходящего месяца.
Заседание суда проходило в здании на улице Коммуны. Людей было мало: кто-то из Вохры в свидетелях, да Мишка с матерью тихо сидели в уголке судебной комнаты.
Судья торопливой скороговоркой зачитал судебные положения, коротко опросил, проверяя свидетелей.
Степан, его тётка и Ленка сидели за барьером. Он хмуро смотрел по сторонам, тётка неистово крестилась и что-то бормотала тихо, скорее всего, молитву, а Ленка, опустив голову, уткнулась лицом в ладони.
Прокурор, во френче, галифе и хромовых сапогах так же быстро зачитал обвинительный материал. Потом заслушали свидетелей из Вохры. Снова выступил прокурор, зачитал приговор по делу. Судья тихо посовещался с двумя заседателями и тут же объявил решение суда.
Мишке даже показалось, что весь суд был сплошной формальностью, а решение готово заранее, но по каким-то причинам его сразу зачитать не смогли.
Степану, как организатору преступной группы, присудили по пятьдесят восьмой десять лет, его тётке и Ленке по шесть.
Услышав решение суда, Ленка воплем взвилась и чуть ли не матом стала поносить судью и прокурора, и социалистическое правосудие.
Судья тренькнул колокольчиком, вошёл конвой и, схватив Ленку за шиворот, грубо потащил к выходу. Степан, опустив голову, вышел сам, а следом семенила, крестясь, его тётка. Таким получился печальный финал этой истории.
…Лишь спустя десять лет Мишке удалось встретиться с Ленкой. Срок она отбывала на Колыме. При посадке на пароход в Находке конвойный пнул её в живот, и ребёнок на следующий день прямо в трюме родился мёртвым. Впрочем, самой Ленке повезло. Там, на Колыме, в лагере она приглянулась одному из начальников и срок отбывала, работая при кухне, что, возможно, и спасло её от смерти.
Степан с тёткой были отправлены на уголёк в Воркуту, где следы их затерялись…