Первая.
Кофе с молоком с утра-самообман. Вроде как куришь не натощак. Романов осторожно прикрыл дверь на кухню, одернул занавеску.
Лондон поражал.
За ночь густой, ватный туман накрыл город. Сквозь белесую пелену редкими мазками проступала набережная. Теплый пар поднимался от воды, смешивался с туманом, оседая на камнях. На другом берегу нервными линиями щербатились крыши домов.
Романов открыл форточку, щелкнул зажигалкой.
Зажигалка была тяжелая, латунная, ручной работы. Подарок пациента- ветерана. Она жрала бензин, чадила, пламя не регулировалось. Но Романов любил ее. Ему нравилась ее увесистая надежная тяжесть, безотказный металлический лязг.
Огонек сигареты отражался в окне. Интересно, подумал он, может вот этот огонек сейчас единственный во всем доме, а может и на всей улице. Маячок.
Внизу, под окнами раздался резкий нарастающий звук и тут же нелепая старая девятка с жутко скрипящими ремнями вынырнула из тумана.
Романов вздрогнул и усмехнулся. Лондон исчез. Исчезли Темза, Оксфорд-стрит и где-то там, вдалеке, исчез Лондон-Бридж.
Остались Мойка, серый гранит набережной и утреннее питерское небо. Запищали часы на руке. Романов нажал кнопку. Если верить циферблату, до работы еще почти час.
Скрипя ботинками по корридору он остановился возле двери спальни. Прислушался. Не выдержал и заглянул. Лена спала, положив руку на раскрытую книжку. Горел ночник. Несколько секунд Романов блаженно прислушивался к ее дыханию. Потом жена заворочалась и он торопливо исчез.
Если театр начинается с вешалки, то больница с "приемника". Романов всегда проходил на отделение отсюда, хотя по статусу мог бы заходить прямо со стоянки.
Широкий акведук заканчивался бетонным колпаком. Под ним панорамно распахнутые стеклянные двери отражали кусочек неба и стайку приткнувшихся к бордюру амбулансов. Несколько человек в наброшенных белых халатах курили у входа. Еще совсем недавно и он так же стоял, вдыхая терпкий, смешанный с табачным дымом утренний воздух,
Утро. Смена закончилась. Домой.
Романов зашел внутрь, сразу, одним шагом отделив себя от мира внешнего, окунаясь в беготню, запах, волнение и гул огромной городской больницы.
С ним здоровались, он приветливо кивал в ответ. Вот и лифт. Вдруг появилось желание развернуться, выйти и постоять еще чуть-чуть. Еще пять минут. Еще сигаретку... .
Кто-то окликнул его. Он обернулся и увидел Тимура Балаева- молодого дежурного хирурга. В руках у того был мешок, в котором исчез аккуратно сложенный халат.
- Как было? - поинтересовался Романов. Хирургов он почитал.
- Скучновато для понедельника. Бытовуха, травма. Как всегда. Бомжа порезанного шили. Только вот закончили.- Тимур кивнул кому-то и добавил: "Дети" поработали, я слышал. "Песок" опять что-то отчудил.
- Ладно, разберемся.- Романов зашел в лифт. Женька Песков был классный доктор. Клиницист божьей милостью и с головой. Только вот с людьми разговаривать не умел. Романов его знал давно, и , может по этому, поговорить по душам все никак не решался.
На отделении он сразу прошел в свой кабинет. Первым делом открыл форточку. Ничто не сравнится с ранним питерским утром. Романов подумал и распахнул все окно.
В унисон с ворвавшимися звуками города зазвонил телефон.
- Романов?- раздалось в трубке.- Пришел уже? Поднимись ко мне на разговор.
Это был код. Если "борода" Рязинцев, замглавврача, профессор, циник и хохмач зовет "на разговор", то это означало одно - снова разборки с родственниками пациентов.
- Иду, - сказал Романов и положил трубку. Потом перезвонил на пост, девчонкам.
- Я у "бороды", -сказал. Чуть запнулся и спросил: "Ковалевская пришла? Пусть зайдет через пол-часа."
Вторая.
В кабинете у Рязинцева сидела молодая женщина с бледным и нервным лицом.
На коленях у нее была девочка лет пяти, тихая, с испуганными глазами. Чем-то неуловимо похожая на мать. Когда он вошел, они одновременно взглянули на него. Женщина -настороженно.
- Здравствуйте, - сказал Романов и первым делом посмотрел на ребенка. Серьезно и внимательно, без улыбки. На родителей это всегда действует. Никаких сюсюканий, гримас. Никаких фальшивых нот.
- Вот, -сказал Рязинцев, протягивая ему несколько сложенных листков. - Доктор Песков с детского отделения. - Это доктор Романов, - обратился он к женщине. - Он у нас главный по жалобам, помимо прочего.
Романов сел на стул.
- Одну минуту, - сказал он женщине.- Мне необходимо прочитать. Он быстро пробежал глазами по размашистым строчкам.
В общем, все было ясно. У ребенка подозрение на пневмонию. Вчера они проторчали весь день в приемнике. Вечером, когда мать подошла к Пескову поговорить, выяснить в чем дело, тот наорал на нее и предложил либо сейчас же идти на отделение, либо домой. Главное, подальше с его глаз.
- Это свинство,- женщина очень старалась говорить сдержанно. Она чуть покачивалась в такт словам, глаза ее блестели. Слова скомканно слетали с тонких губ.- Врач не должен...Никакой человек не имеет права так разговаривать!
Девочка вдруг захныкала. Как и все больные дети она показалась Романову совсем некрасивой.
Он встал и прошелся по кабинету. Рязинцев наблюдал за ним, крутя в руках дорогую тонкую ручку.
- Я никого не собираюсь защищать или оправдывать, -сказал Романов, глядя на женщину.- Сейчас я вам кое-что расскажу, а после, вы сами решите, что вам делать.
Женщина посмотрела на него, на Рязинцева, устало покачала головой и сняла девочку с колен. Та захныкала.
- Вы поступили вчера в десять утра, - начал Романов, глядя в окно.- У ребенка температура, кашель, затрудненное дыхание. После снимков стало ясно что пневмония. Обычно, с таким диагнозом мы госпитализируем. Однако, клинически девочка выглядела неплохо.
Романов сделал паузу и взглянул женщине прямо в глаза: Поправьте меня, если не так.
- Она вся горела, хрипела и заходилась кашлем,- тихо и внятно ответила та.
- Вместе с тем, уровень кислорода в крови был достаточно высок, частота дыхания и проход воздуха в легкие оставались в норме. Температуру сбили. Дежурный врач мог бы отправить вас на отделение. Как говориться, сбыть проблемму. Но Песков решил оставить вас в приемнике. Отделение -это больные дети, вирусы, три-четыре дня неотлучно быть с ребенком. Песков дал антибиотики, кислород, оставил под наблюдением. Если бы к вечеру состояние не ухудшилось, он бы отправил вас домой. Лечиться амбулаторно.
- Он не сказал мне ни слова,- проговорила женщина.- Мы сидели за ширмой. Заходили сестры, что-то делали.
А когда я подошла спросить, что же дальше, он начал орать. Вы не видели его. Вы говорите, он хороший врач. Может быть, но я не верю. У него в глазах плескалась злость.
Она так и сказала:"плескалась". Романов вдруг почувствовал, что она симпатична ему. Симпатична своей усталостью, обидой, своей какой-то наивной верой в правильность того, что делает. Ведь прекрасно знает, что ничего не добьется. И на меня смотрит, как на адвоката дьявола.
- Песков не умеет говорить с людьми, - сказал он, спиной почувствовав, как перестала вертеться ручка в руках у Рязинцева.- Он отличный врач, он всегда видит болезнь и не всегда больного. Как бы то ни было, он сделал для вашей девочки больше, чем сделал бы кто-нибудь другой.
Он подошел и протянул ей листы.
- Я никого не защищаю,- повторил. - Если считаете нужным, подавайте жалобу.
Когда женщина вышла, Рязинцев перестал терзать ручку и аккуратно опустил ее в ящик стола. Он выгляделпри этом, как второкласник, прячущий тетрадь.
- Третья жалоба за месяц, - сказал он.- "Песок" хороший мужик, но...ты бы поговорил с ним, Романов. По-серъезному.
- Поговорю,- ответил Романов, зная, что почти наверняка не сделает этого.
- Когда вы уезжаете?
- Через месяц.
- Не страшно? Язык, место. Работа, люди. Англия все-таки.
Романов вспомнил утренний мираж и улыбнулся.
Рязинцев встал, открыл форточку. Посмотрел на часы, на Романова, достал из кармана пачку.
- По второй?- спросил.
- Давай, - ответил тот.
Третья.
Кабинет основательно просквозило. Романов оставил окно открытым, будто забыв, что он в Питере. И сейчас, как напоминание, на стекле и подоконнике блестели несколько капель случайного дождя.
"Если бы я писал сказки для детей, подумал Романов, я бы написал: Дождик пробегал мимо и вдруг увидел открытое окно. Надо заскочить, подумал дождик, и зашел. Просто так, посмотреть"
Романов сел за стол, потянулся к телефону. Но позвонить не успел. Дверь открылась и вошла Люба Ковалевская.
Когда Романов впервые услышал ее фамилию, он представил себе какую-нибудь изящную полячку с тонким профилем. А Ковалевская оказалась наоборот: желтоволосой, круглолицей, крепко сбитой. Девочка из провинции. Обладала она какой-то неброской, но всем заметной сексуальностью. Чем охотно и пользовалась.
Когда она вошла, Романов с трудом подавил желание отвести глаза.
Все произошло пол-года назад. Через несколько дней после свадьбы, когда Романов накрывал "поляну" для своих на отделении. В тот раз он здорово упился, хотя обычно всегда знал меру. Может, от ощущения небывалого счастья, переполнявшего его, впервые за много лет.
Он даже не помнил как, на волне какой эйфории занесло его в подсобку вместе с Ковалевской. И не желание двигало им и не какой-то животный позыв и не инстинкт. Света не было, в полутьме мелькали какие-то банки, тряпки.
Его руки на ее полных боках с задранным на спину халатом... .
Ее руки, упершиеся в стену и ее раскачивающиеся ягодицы... .
На следующий день, столкнувшись с Ковалевской на отделении, Романов отвел взгляд и это была ее первая маленькая победа, одна из многих. Романов постоянно ощущал это. В ее словах, жестах, уверенном голосе. Чуть не каждый день, он говорил себе, что сегодня положит этому конец.И каждый раз, разумеется, находились причины не делать этого.
- Здравствуй, Люба.
- Здравствуйте. Вызывали?
- Да. Садись.
Она присела на стул. Романов тщетно пытался отискать признаки волнения на ее лице.
- Люба,- сказал он,- ты знаешь, почему Верников со второй палаты в реанимации?
- Меня два дня не было, -спокойно отозвалась она.
Романов начал злиться. Хоть бы занервничала, забеспокоилась. Медсестра все-таки. Хотя, совсем не поэтому он злился.
- Он два дня в реанимации. После твоей смены. И знаешь почему?
Только тут она отвела глаза. Разумеется, она знала.
- Потому что ему кололи инсулин, а ты ни разу не проверила ему сахар. За всю ночь-ни разу. И поэтому утром ты отправилась домой, а Верников-в реанимацию.- Романов замолчал. Она тоже молчала и он вдруг понял, что ей все равно. Ведь плевать ей на Верникова, не старого еще мужика, который со своими почками вряд ли эту реанимацию выдержит. И на то, что он, Романов, думает о ней, ей тоже плевать. Она просто сидит, молчит и ждет: ну что ты еще сделаешь? Что еще скажешь?
Как бы в подтверждение его слов, она чуть слышно вздохнула.
- Пиши заявление, Люба,- жестко сказал Романов.
Она удивленно подняла на него глаза. - В смысле? - Взгляд у нее потемнел, лицо вытянулось.
-Пиши заявление, -повторил Романов и осекся. " А ведь она будет думать, что я...что поэтому я ее выгоняю"- ясно понял он,- из-за той случки в подсобке." А разве не так?-проскрипел откуда-то снизу противненький внутренний голос.
- Или перходи на другое отделение, - добавил он.- В приемник, на хирургию. Куда хочешь.
Она все-таки уловила это изменение в его тоне. Поднялась со стула, спокойно одернула халат. Шагнула в перед и присела на краешек его стола. Халат сбился, обнажив крепкое розовое бедро.
Кошка, мелькнуло вдруг у него в голове
- А, может, замнем этот вопрос? Между нами?-предложила она.
Именно так, предложила. Не спросила, не прошептала, не томно и игриво намекнула. А предложила. Рассчетливо и уверенно.
-Люба,- спокойно сказал Романов, сейчас уже точно зная, что делает все правильно,- Люба, сто лет назад было такое понятие " иск о защите чести и достоинства". Так вот, тебе бы это никогда не грозило. Потому что у тебя нет ни чести ни достоинства.
Она быстро встала и пошла к выходу. Возле самой двери обернулась и смачно хлопнула себя по заду: "Вот оно где у меня, твои честь и достоинство". И вышла.
И тут пошел дождь.
Романов изумленно обернулся к окну. Светило солнце. Его лучи, преломленные панельной серостью крыш, отраженные желтизной стен и провалами окон, казались розовыми. Мягкие крупные капли мелькали, бисером шлепаясь на подоконник.
Как хорошо, что я не закрыл окно, подумалось. Как и всякий ленинградец он знал: дождь недолог, он мелькнет, оставив после себя прохладную свежесть.
Романов достал пачку, щелчком выбил сигарету и полез за зажигалкой.
Четвертая.
Когда сигарета сморщилась раздавленным окурком, он посмотрел на часы и набрал домашний номер.
- Алё, - раздалось в трубке.
- Сёмина,- сказал он.
-Романов,- ответила трубка.
-Ты меня любишь, Сёмина?
- Тебя?-вздохнула трубка.- А за что мне тебя любить, Романов? За то, что пол-года назад вышла за тебя замуж? Или за то, что впервые за тридцать два года мне не о чем волноваться и заботиться? Или за то, что я ношу твоего ребенка, которому суждено через два месяца родиться в Англии?
Голос в трубке звучал совершенно спокойно и обыденно. Даже безучастно. И, наверное поэтому Романов улыбался все шире и шире.
- Ленка... - сказал он.
- Не пребивай, - сказала трубка.- Ты слушаешь? Так вот, или за то, что до твоего возвращения домой осталось семь часов и пятьдесят две минуты...?
Романов повесил трубку и поглядел на свое лицо, отраженное в исчерканом зеленом стекле, покрывавшем стол.
Обычное лицо. Кое-кто считает симпатичным. Наверное, из-за резко очерченых скул и глубоко посаженных глаз. " И оттопыреных ушей", добавил про себя".
Нехороший осадок после разговора с Ковалевской был загнан глубоко внутрь. Сейчас он ворочался где-то там темным, сопящим клубком.
Пора за дело, решил Романов и вышел из кабинета.
К обеду основательно распогодилось. Строгие больничные стены оживились открытыми ставнями. Их тот час заполнили синие пижамы пациентов. Мужские и женские палаты занялись привычным флиртом, перекидываясь репликами. Кое-где тайком задымили, пряча в рукаве и оглядываясь.
Романов разобрался с делами. Дважды спустилкался в приемник на консультацию. Встретил там хмурого Пескова, видимо, уже получившего нагоняй.
- Покурим, -остановил его тот.- Достали все, сил нет.
- Только что, - смалодушничал Романов, убегая.
По дороге подумал: почему же он так избегает этого разговора с Песковым? Ведь и по должности и по статусу может, вполне может поговорить с ним по душам?
И мелькнула мысль: а ведь он Пескова уважает. За ум, за знания, за глаз врачебный, правильный. За то, что, если что случается, всегда Пескова зовут. Не смотря что грубиян и хам.
Или он это сам себя уговаривает, а?
По дороге на отделение встретил спускающуюся лаборантку Таню.
- Там вас ждут,- предупредила она.
- Кто? - насторожился Романов.
- Не знаю. Парень какой-то молодой. Губастый такой.
" Миха": подумал Романов удивленно и чуть ли не радостно. Надо же, как кстати.
Пятая.
С Михой они познакомились четыре года назад. Дело было ночью. Зимой.
Они курили у входа в приемник, несколько человек из ночной смены.
Романов тогда еще клеился к симпатичной докторше, стажерке из Выборга.
Черная машина вынырнула из-за поворота, он даже не обратил на нее внимания, лишь автоматически отметив блеск фар.
А потом она резко затормозила около них и с заднего сидения вывалилось тело. Когда Романов вспоминал этот момент, у него в глазах всегда возникала именно эта картина: распахнутая дверь, дохнувшее из нее тепло, и тело в черной кожанке, вываливающееся на снег спиной вперед.
То есть, это потом, уже в приемнике они увидели, что кожанка черная. А тогда она показалась всем рыжей, пятнистой. А тело неимоверно тяжелым. Они вчетвером едва погрузили его на каталку и покатили. Романов толкал ее перед собой, а хирург Желудев шел рядом и вдруг сказал : " Да брось ты его, бандюгу". И добавил: "Все равно трупак". И Романов отчетливо ощутил, что все вокруг не то, что бы замерли, а как бы замедлились. Глядя на него и ожидая, что он скажет. И он сделал вид, что не расслышал и сказал: "Завозим"
Потом, в хирургической, они долго возились,хотя заинтубировать у Романова получилось сразу-сказалась практика. Перевели в операционную. Там тоже приняли без восторга, тоже сказали: " чего там, одним бандитом меньше". И Романов, честно говоря, был уверен, что тот не выживет. И спрашивал себя: А зачем? Что, ему больше всех надо? Или показал всем, какой он правильный?
Ответ пришел позже. Что -то встрепенулось в нем тогда, когда это тело с двумя пулями в легких и одной в животе, шмякнулось перед ним на снег. Что-то всколыхнулось. Какое-то понимание, стойкое убеждение, что да, подстерленный в разборке бандит. Да, наверняка сволочь и мерзавец. Однозначно-подонок. И все же нельзя так. Не должен человек, кем бы он ни был, подыхать вот так, как собака. Выброшенный своими же дружками из машины.
Просто потому что он валялся у тебя под ногами, сказал себе Романов. И ты смотрел в его лицо, уже белое и почти неживое и не решился сказать себе "пошли отсюда". А ведь мог, вполне мог. И никто бы и слова не сказал.
Что интересно, парень выжил.
Романов потом приходил посмотреть на него, опутанного трубками и проводками.
Сказали- молодость и отменное здоровье вытащили с того света. Романов согласно кивал.
Он уже забыл о нем, как однажды тот появился на отделении.
Пришел скромно. Стоял в сторонке. Долго ждал.
Романова тогда удивило его лицо. Другое, какое-то разглаженное, даже отрешенное. Выделялись на нем мясистый, крючковатый нос и полные выпяченные губы. Запоминающееся лицо. Из-за этих губ и звался он Миха Губастый, как сам и представился. За спасение Миха не благодарил. Они об этом даже не заговаривали. Как само собой разумеещееся, легла эта тема в их отношения, достаточно странные.
О своем прошлом Миха тоже никогда не говорил, кроме одного раза, когда из лучших побуждений поведал Романову как вести себя при контакте с такими, как он.
Пребывание между жизнью и смертью подействовало на Миху отрезвляюще. Романов всегда обращал внимание на его взгляд: скользящий и рассеяный, иногда вдруг застревающий на какой-нибудь мелкой детали. Вообще, значительные явления Миху нисколько не волновали. А вот какая-нибудь мелочь, деталь могли полностью захватить.
Сейчас вот Миха стоял у стены и не сводил глаз с вентиляционной трубы под потолком. Отверстие трубы было открыто. Медсестра Полина на днях видела там мышь.
Романов подошел, протянул руку. Он заметил, что Миха чуть раздался, появился животик. Из кармана фиолетовой рубашки торчал карандаш.
Мимо них сновали люди, Романов огляделся по сторонам.
- Пошли, выйдем на лестницу, пока не затоптали, - сказал.
На лестнице Миха расстегнул рубашку и достал нехилый золотой крест. Потертый и, судя по виду, древний.
- Вот, приобщаюсь,- поведал с мягкой улыбкой.
Романов заинтересованно потрогал крест, раздумывая, что на это сказать. В разговорах с Михой он всегда выбирал слова.
- А это, - Миха достал из кармана сверток, что-то обернутое газетой, - Это тебе. На свадьбу.
- Спасибо.
- Не разворачивай, дома посмотришь.
Романов попробовал сверток на вес." Кирпич"?- улыбнулся.
Миха в ответ осклабился, отчего сразу стал похож на вихрастого пацана. И привычно извлек сигарету из спрятанной внутри куртки пачки. Романов заметил торчащие корешки каких-то брошюр. Миха перехватил его взгляд и застенчиво кивнул.
- Сейчас в Лавре был. Подзапасся. Хочу вещи понимать.
Романов внутри себя подивился простоте и мудрости сказанного. Ведь не сказал "знать", сказал "понимать". И похоже, а какая пропасть между словами.
Он щелкнул зажигалкой. Терпкий дымок заполнил пролет.
- Как вообще? -спросил он.- Рассказывай.
Шестая.
Почему-то разговор с Михой вернул его в колею. Все вдруг как-то стало на свои места. И дождь перестал накрапывать, а небо замерло в обычном питерском серо-голубом оттенке.
Ковалевская ушла. Он вспомнил о ней перед самым концом рабочего дня. И подумал, что завтра узнает, куда она подалась.
Он вышел из больницы, будучи мысленно уже дома. Решив про себя, что сегодня никаких дел. Никаких забот, никаких звонков, никаких раздумий.
Может потом, когда Лена уснет, он сядет дописать статью, которую он обещался написать еще месяц назад.
Ночью так хорошо пишется, ночью приходят самые спокойные мысли.
Он припарковал машину под окнами. Дом встретил его теплом, ковриком под ногами, поставленным в углу портфелем. Лена, несмотря на тепло, куталась в изящный пуховый платок-подарок свекрови.
Жена была из тех женщин, которых беременность делает не просто красивее, а еще и загадочнее, таинственнее. И притягательнее.
Романов в очередной раз заметил, что глаза у нее стали еще зеленее и еще ярче, волосы рыжее, а кожа нежнее. Настолько, что стали бросаться в глаза милые, раньше почти не заметные веснушки.
- Хочешь есть? -спросила она
Романов покачал головой, с хрустом, от души потягиваясь на скрипучем стуле.
- Расслабиться?- жена помахала вытащенной из шкафа бутылкой коньяка.
- О! -обрадовался Романов,- с лимончиком!!
Она плеснула ему пол-стопки. Чуть-чуть капнула и себе. Улыбнулась, поймав его укоризненный взгляд. На столе в салоне громоздилась кипа бумаг, придавленная калькулятором и какой-то синей папкой. Лена имела привелегию от фирмы работать дома.
- До двух возилась, -сказала она, плеснув ему еще.
У Романова потеплело на душе. Он представил ее, сидящую у компьютера, закутанную в платок. Серьезную, сосредоточенную. Одним движением пальчиков решающую любую проблемму.
- А потом? -спросил он расслабленно.
- А потом сотрудница твоя приходила, Люба.
Романов улыбнулся.
- Кто?- спросил. Еще не веря.
- Люба, - спокойно сказала жена.- С твоего отделения.
И он в один миг почувствовал себя жалким. Не испуганным, не смущенным. А именно жалким, застывшим, не знающим, что сказать сейчас и говорить ли вообще. Он чувствовал, что жена смотрит на него и произнес:
- Люба? Медсестра? Чего хотела?
Лена на секунду задумалась, чуть наморщившись.
- Не знаю ,- сказала она. - Чего -то хотела, наверное.
И, видя его непонимающий взгляд, добавила:
- Она не сказала. То есть, сначала вроде хотела, а потом передумала. Живот мой увидела и запнулась.
Время сделалось вязким и тягучим. Минутная стрелка с разбегу уткнулась в него, замерла, потом сухо щелкнула отстрелянной гильзой и поспешила дальше. "Ай, да Люба,- мелькнуло в голове.- Вот так Люба... . А ведь не мог ты, Романов, представить себе такого рассклада. И как все обернется в конце концов, тоже не мог."
- И что?- спросил он, опустив пустую рюмку на стол.
- Да ничего особенного. Посидели, поболтали о нашем, бабском. Я ее чаем напоила. С вареньем, что твоя мама привезла.
Лена встала , поправила платок. Обернулась на него через плечо: Неплохая она баба. Неглупая. Несчастливая только.
Романов молчал. Он закрыл глаза, слушая неловкую, ноющую тишину. Рюмка в руке стала теплой, в голове билась крохотная жилка. Каждый удар-кирпичик. Маленький кирпичик в стене выраставшей между ними прямо сейчас. Удар-кирпичик. Удар-кирпичик. Удар-... .
- Она не просто так приходила,- сказал он сухо. Дело в том, что... .
Он замолчал, потому что диван скрипнул. Лена села рядом и приткнулась к нему. Мягкий ворс защекотал шею.
- Романов, -сказала она. - Я не дура. И родилась не вчера. Ты мне не говори ничего. Потом, захочешь-расскажешь. Я одного не могу понять: как так получается, что все люди, которые возле тебя, вдруг сами становяться лучше. Как ты это делаешь, а, Романов?
Седьмая.
Середина августа. Середина августа всегда ведет себя странно. Интересно, а как сейчас в Англии, думал Романов. Точно так же, ответил сам себе.
Дом засыпал. Город тоже. Дом выключил свет, и город задул огни, оставив лишь уютный сиреневый, висящий над крышами полу-свет.
Мокрый асфальт вспыхивал мелкими брызгами в свете фар.
Романов достал и осторожно развернул сверток- подарок Михи. В кухне было темно, лишь свет фонаря падал на стол. Романов отхлебнул кофе, затянулся. Из вороха смятых газетных листов образовалась массивная бронзовая зажигалка. Тяжелая, явно ручной работы. Он невольно улыбнулся: Такая должна стоять на столе, в рабочем кабинете какого-нибудь лорда. Романов откинул колпачок, щелкнул колесиком. Язычок пламени весело затрепетал и замер, чуть вздрагивая.
Неужели Миха знает? Хотя, почему нет? Наверняка, рассказали.
Вот ведь как бывает, подумал Романов. Миха, Люба... . Как же все странно переплелось. А ведь у каждого из них была своя судьба, лишь раз, случайно, мимолетом, соприкоснувшаяся с его собственной. И сразу же колесики закрутились, завертелись по другому, вновь намеченному пути. Сталкиваясь, разбегаясь и соприкасаясь вновь.
Неужели все случайность? Цепочка дел, чехарда событий? Ведь и его встреча с Леной когда-то... .*
Ох. Расфилософствовался. Как он самговорит, ни к чему хорошему это не приводит.
Он встал, затушил сигарету, скомкал листы в шуршащий клубок. И только тут заметил маленький бумажный листок, выпавший из кучи. Романов поднял его, в тусклом свете разглядел буквы и снова сел.
Это была записка от Михи.
Два коротких слова: Спасибо, доктор.
*А это, собственно, начало: http://www.proza.ru/2009/10/01/1040