Старухи доживали последние сроки. Никто не ведал, сколько им осталось, ждали со дня на день. В богадельне смерть - обычное дело, чем-то сродни утреннему туалету, случаюшемуся по команде и не терпящему сантиментов.
«В миру» старухи были соседками, и тут попали в одну палату. Обе с безнадежным диагнозом, одинокие, никому не нужные, забытые детьми и родственниками. Как плешивые плюшевые игрушки, отработавшие свое, они больше не привлекали внимания и были совершенно бесполезны. Но, вопреки логике равновесных сил, все еще требовали внимания и ухода.
Собственно уход теперь заключался только в туалете и питании, не столь актуальных, потому что обе старушки уже плохо переваривали что бы то ни было. Даже впечатления. Да и тех было до обидного мало в тесной палате с обшарпанными стенами и белесым от дождей окном, которое мыли еще в прошлом веке.
Никаких особых процедур, медицинских манипуляций старушкам больше не полагалось. Судно, как и еду, можно подносить раз в сутки. Что, собственно, они и получали строго по расписанию. Правда, у Степаниды возле кровати находилась кнопка для вызова врача. Но пользоваться ею не рекомендовалось.
То ли работа в доме престарелых слишком горька на вкус, то ли доставала она потомков Гиппократа по самое «не хочу», но санитарки относились к «неоплачиваемым» капризами плюшевых бабок с неадекватным волнением. Ибо старухам давно пора было покинуть этот мир, и больше никого не беспокоить.
Однако смерть почему-то не спешила...
Да и жизнь особо не церемонилась. Никогда. Не стала добрее и под конец...
Зачем-то поместив их в одну палату и заставив умирать не дома, а на жестких больничных матрацах под битыми молью казенными одеялами.
Так вышло, что за стенами дома престарелых они были непримиримыми врагами, а теперь вынуждены были существовать вместе…
Степанида, как узнала, чуть не окочурилась от «радости». Откачали, слава Богу. Но вся левая сторона у неё отнялась. Шевелить теперь можно было лишь правой рукой, той что ближе к кнопке.
Зато Татьяна соседство приняла стоически и даже радостно. Уже с полгода, с тех пор, как помер Василий Кузьмич, Татьяне не с кем было и словом перемолвиться. Ах, как томило её безмолвие большой квартиры, где она осталась одна. Татьяна оправдывала дочь, уехавшую за границу и наказавшую матери стеречь недвижимость до тех пор, пока не устроится на новом месте и не заберет её к себе. Только вот что-то не срослось у дочери-то. Замолчала она. Ни писем, ни звонков долгих три года. Будто совсем о матери забыла. Пока жив был Василий Кузьмич, держалась. А как помер, люто затосковала Татьяна, и случился у неё от этой навязчивой грусти тяжелый сердечный приступ, приковавший к постели. Участковая медсестра, которой надоело ходить к старухе, посоветовала ей устроиться в дом пристарелых.
- Все же уход и лекарства, не то, что дома в одиночестве, - деловито говорила она, выбирая из двух сервизов, которые Татьяна попросила выставить на стол в качестве платы за лечение.
- Прелесть! А можно я оба возьму? Прелесть! - восклицала докторша и бросала алчный взгляд в сторону старого серванта, где старушка хранила посуду. - А квартира никуда не денется. Я присмотрю, если хотите.
- Да, да… Присмотри, дочка. Бери, дочка, - благодарно шептала Татьяна и радовалась человеческому участию, которое так редко теперь случалось в людях.
Ей показалось тогда, что больше некого ждать, и она согласилась.
А тут и Степаниду встретила!
Они пересеклись семьдесят лет назад. Все началось с яркого ведерка с нарисованным слоником на боку, которое привез из-за границы отец Танечки, известный профессор математики. В то нелегкое довоенное время пластмассовое яркое ведерко было большой редкостью. И вызывало законную детскую зависть.
Как-то случайно, по недосмотру взрослых попало оно в руки к Степочке, которая была дочерью простого рабочего и не имела таких ярких и дорогих игрушек. И хотя девочки играли в одной песочнице и родились в одном и том же Советском Союзе, жизнь уже тогда безжалостно развела их по разным социальным квартирам. Танечку - в благоустроенную пятикомнатную профессорскую квартиру. Степаниду – в скромную и уютную коммуналку в том же доме. В советском обществе, по утверждению газет, все были равны! Но в жизни оказалось иначе.
Куда там равны! Ведерки-то разные! У Степочки – простое железное, со ржавчинкой, а у Танечки – заморское, пластмассовое, каких и не видывал никто. Впрочем, о качественных характеристиках и социальных подоплеках Танечка не догадывалась, ей просто нравилось новенькое ведерко, и она охотно делилась им с подружкой по песочнице. И ловила ворон, а Степочка, не будь дурой, ловко подхватила яркую игрушку. И ну ею играть и в хвост и в гриву, как своей. «Пусть ребенок поиграет», - думала благоразумная и интеллигентная мать Танечки, беспокойно поглядывая в сторону песочницы и не желая обострять социальные конфликты. Пришло время обеда, и детей нужно было забирать домой. Трехлетняя Степанида встала стеной, ни за что не желая отдавать уже ставшую её собственностью игрушку. Вот тогда и возникло маленькое недоразумение, закончившееся оглушительным ревом и обоюдными синяками и положившее начало вражде. Собственность благополучно вернулась владельцам, а между девочками навсегда пролегла пропасть непреодолимого имущественного неравенства.
Которая впоследствии только углублялась. Обрастая новыми деталями.
Степаниде с детства все давалось с трудом, тогда, как Танечке - будто с неба сваливалось. И белокурые вьющиеся волосы, и тонкие красивые черты лица, и дорогая заграничная одежда, и способности, которые от щедрости души, она готова была раздавать направо и налево. Девочка и пела, и танцевала, и стихи сочиняла. И даже рисовала лучше всех в классе. А Танечке приходилось все это буквально выкапывать из своих глубин. Единственным её талантом была, пожалуй, математика. И то в области сравнений и подсчетов.
А еще она умела драться и отбирать чужие игрушки. Рано начала работать и познала «любовь». Будто соревнуясь с Танькой, и матерью стала, еще училища не закончив. Пока Танечка прилежно училась в педагогическом институте, Степанида втихую скупала краденное у дружков своего очередного сожителя. И сама приворовывала на складе, куда её устроила мамаша. Она смачно ругалась матом, любила выпить и в компании мужчин чувствовала себя, как рыба в воде. Нордический характер сделал её отталкивающей и жёсткой, заставляя яростно выгребать из жизненного дерьма. Она сама воспитала дочь, а в девяностые на гребне волны и собственном горбе вынесла свой бизнес. Ей было уже под пятьдесят, но она как ломовая лошадь перлась на пролом, сбивая мужиков и колышки шатких законов нового демократического государства. У неё была своя мечта! Яркое ведерко со слоником на боку!
А упакованная когда-то Танечка после смерти своего отца-профессора оказалась один на один с нуждой, с которой не умела справляться. Её танцевальные и певческие способности доход приносили весьма условный, а педагогический талант, которым, как оказалось, Танечка владела от Бога, и вовсе снимал с неё последнюю рубаху в прямом и переносном смысле. Татьяна Ивановна устроилась в школу для трудных подростков, большая часть которых имела мамочек очень похожих на Степаниду, но гораздо менее удачливых. Она часто забирала полуголодных подростков к себе в старенькую, давно не ремонтированную профессорскую квартиру, кормила их, одевала и играла им на фортепьяно.
Степанида смеялась над ней. Она давно владела загородным особняком, но жилплощадь в старом доме с ненавистной соседкой-чистоплюйкой отчего-то не бросала. Выкупила всю коммуналку, отремонтировала и теперь обладала хоромами, ничуть не уступавшими давешним профессорским апартаментам.
Вот оно! Свершилось!
Степаниде можно было почивать на лаврах. Вожделенное ведерко в её руках! Но что-то постоянно глодало Степку изнутри, как болезнь. Вот к Таньке пришли бывшие ученики, торт принесли, цветы. А от благополучной бизнесменши Степаниды, ушел очередной сожитель. „Ну и пусть катится, туда ему и дорога! Нового найду!" - думала она.
Однако мужики попадались все больше ленивые и ни на что не способные. Нахлебники, пользовавшиеся многочисленными Степкиными связями и деньгами.
Словно нарочно, одинокая Татьяна на старости лет нашла свою единственную настоящую любовь. Василия Кузьмича, по странной иронии судьбы, оказавшегося известным профессором математики. Он обожал свою Танечку, сдувал с неё пылинки, водил в культурные места и стоически терпел соседство с грубой Степанидой, которая неоднократно проходя мимо «сладкой парочки» презрительно цедила сквозь зубы:
- Зрасте, голуби, еп твою мать.
«Оставь, Вася, она теперь совсем одна, пойдем», - тихонько говорила Татьяна, потягивая за рукав мужа и громко кивала Степаниде:
- Здравствуйте, Степанида Алексеевна, как там сегодня погода?
- Дождь, ****ь, - надо же что-то сказать, бросала грубая Степка и скрывалась за дверью.
Характер её окончательно испортился, особенно после того, как грянул кризис, и её бизнес, как ушлое суденышко, пошёл ко дну, дочь, успевшая вытащить свою долю из семейного бизнеса и проклятая за то матерью, канула куда-то то ли за бугор, то ли в ближнее зарубежье.
И осталась Степанида одна, как перст, в своей большой, все еще прилично выглядевшей четырехкомнатной квартире (особняк пришлось продать за долги). Обиженная на весь свет, злая и ослабевшая от непрерывной гонки, она сильно сдала, перенесла несколько операций, а потом получила незаслуженную, совершенно не нужную ей инвалидность. А потом и вовсе слегла, и вся жизнь её теперь обозначала только одно – железное судно вместо яркого пластмассового ведерка!
Самое страшное, что все это время рядом был тот человек, которого ей меньше всего хотелось видеть - Татьяна. Словно тень, следовала старуха за потерявшейся Степанидой, терпела её грубость и никому не нужные откровения о прошлых пакостях, старательно вытягивала её из болота уныния, где притаилась огромная жаба безнадежной болезни. Да, куда там. Степаниду так и тащило в омут.
Однажды она оглушительно, так чтобы слышали все соседи, разругалась с интеллигентной своей соперницей, запретив ей и на пороге появляться. Так мучительно не хотелось зависеть от неё, видеть и знать, что у той все хорошо, а Степаниде хоть в петлю.
Здоровье Татьяны тоже к семидесяти годам стало сдавать. Куда-то девались её белокурые вьющиеся волосы, сияющие глаза, тонкая, словно вырезанная из звонкого деревца фигурка. Она потяжелела, согнулась, пальцы на руках скрутило артритом. Старость подкралась незаметно, выравнивая шансы, сглаживая различия, словно подготавливая их к одному и тому же финалу, которого не избежать никому.
Теперь они в одной палате. Татьяне опять повезло больше. Её кровать находилась прямо у окна, и целыми днями она могла любоваться небом и рассказывать своей вынужденной «сокамернице» об удивительных видах, событиях и людях, наблюдаемых за окном.
Вот пролетел самолет. И старушка старательно развивала тему, вслух размышляя о том, куда и откуда он летит, кто в нем находится, зачем, почему. Старая педагогическая привычка - все объяснять - пышно расцвела на скудной больничной почве. Татьяне нравилось расцвечивать тусклое полотно белесого окна. И она говорила, говорила, выписывая изумительные словесные узоры, оживавшие под властью её образной и тщательно выверенной литературной речи.
Степанида злилась на неё, на вопросы не отвечала и все думала какую-то долгую и тоскливую свою думу. Отгородившись от назойливого бормотания соседки стеной бесцветного гробового молчания, она вспоминала свою безрадостную жизнь.
И к чему она, в конце концов, пришла? На смертном одре вновь дерьмо: лежит у стены, практически неподвижна и видит только часть потолка и дверь, открывающуюся до обидного редко. Ей до боли не хочется слушать глупую болтовню Татьяны. Но она вынуждена это делать! И, невольно втягиваясь, врастая в неё, соучаствуя, она с ужасом ловит себя на том, что улыбается.
Ах, ей бы лежать у окна и наблюдать за проплывающей мимо жизнью. Она сумела бы рассказать о ней по-своему. Грубо и смачно. Как умеет делать только она!
Но места у окна больше не было. Да и кто бы стал переставлять тяжелую кровать.
Однажды к Татьяне пришли бывшие ученики, и она всю неделю пересказывала Степаниде удивительную историю этих оторвышей, избежавших тюрьмы, благодаря педагогическим усилиям и умным книгам. Татьяна попросила одного из них приподнять ей подушки, чтобы лучше видеть соседку и все, что происходит за окном. «Теперь эта сучка будет трепаться не только о самолетах!» - в отчаянной злобе думала Степанида. И правда, теперь участниками мыльных рассказов стали люди, проходившие мимо окон, каждому из них Татьяна придумывала красивую историю, развивала её и подолгу впадала в задумчивость, как бы проверяя, подходит ли смелая легенда этому персонажу или нет. Иногда она с радостью сообщала о появлении под окном старых знакомых, чьи биографии от частого повторения уже удачно улеглись в памяти.
Герои этих рассказов были веселыми и забавными людьми, совершали нереально благообразные поступки прямо у больницы и казались волшебными лубочными картинками на сером холсте окна.
Степанида завидовала Татьяне, не верила ей. Но жадно слушала весь этот мармеладный трёп. Ждала его по утрам. Словно в этих молочных реках с кисельными берегами действительно текла жизнь. Настоящая, не придуманная, та, которую бы так хотелось прожить. И ейвременами чудилось, что они живые участницы этого прекрасного заоконного действа, а не забытые всеми одинокие старухи. С ними говорят, им улыбаются, их мнением интересуются, у них спрашивают совета. Ах, если бы она лежала у окна! Чтоб хоть лоскуток чьей-то случайной улыбки.
Внешне Степанида упорно держала паузу. Но Татьяна знала, что она слушает и одобряет её. Научилась читать её молчание, угадывая реакции на свои слова. Порой подруга не успевала сдержаться и хмыкала или слишком явно вздыхала, в ответ на её неуклюжие шутки. И Татьяна ликовала, что ей удалось до неё достучаться. Ей казалось, они никогда и не ссорились, а всегда были одним целым, не способным жить друг без друга.
Однажды ночью Татьяне стало плохо. Она разбудила Степаниду и слабым голосом попросила нажать на «дежурную» кнопку.
Подруга ничего не ответила. Несколько минут она лежала в раздумье, разрываясь от сомнений. Шевельнула было рукой, а потом передумала. Пусть будет, как будет. Зажмурила глаза, притворяясь спящей.
Под утро Татьяна умерла. Сестра сказала, что она улыбается, уставившись в окно:
«И чё она там увидела?!» Впервые после долгого молчания Степанида открыла рот, словно снизошла до общения с персоналом. И попросила переставить её кровать к окну, чтобы смотреть на улицу. Сестра, разыгрывающая сегодня неведомый аукцион щедрости, пожалела бабку, перекатила её легкую, почти прозрачную на каталку, чтобы положить на место умершей.
Когда она вышла, Степанида, наконец, отпустила на волю свою триумфальную улыбку, тщательно скрываемую в глубоких морщинках у губ. Она торжествовала, наконец-то сбылась единственная её мечта.
В вожделении посмотрела в окно.
Ей взгляд уперся в высокую кирпичную стену, закрывающую все небо. Выцветшая сверху и покрытая плесенью внизу, она оттеняла бесхозный хлам запущенного заднего двора, куда давным-давно не заходили люди.