"Я бы Вас назвал писателем ужасным, потому что Вы раскрыли перед читателем тот ад, ужаснейший всякого другого ада, который зарождается в душе человека с чуткою, развитою образованием совестью. Вы, значит, показали муки не внешние, не Дантовские, а внутренние и глубоко закрытые".
Н. Соловьев (из письма Достоевскому)(1)
Когда-то Добролюбов упрекал Достоевского, еще не написавшего ни «Преступления и наказания», ни «Братьев Карамазовых», в том, что он часто не мотивирует поступков своих героев. Не то что не мотивирует, а, скорее, не раскрывает подробно, как то или иное произошло. «Мы с доверием обращаемся к нему и спрашиваем: как это могло случиться? А он отвечает: вот подите же — случилось, да и только». (2)
Но упрек этот скорее не к автору, а к критикам, призывавшим Добролюбова разбирать произведения Достоевского с эстетических позиций. В том-то и дело, что не это главное, т.е. не красота слога как таковая, или строгая последовательность событий и т.д. И Достоевский действительно не так уж следит за тем, все ли объяснено, все ли разжевано.
Вот мы начинаем читать «Братьев Карамазовых», последнее из творений Федора Михайловича. Желая уяснить, что же привело Алешу в монастырь, пытаемся внимательнее вглядеться в его духовное развитие. И что же: «Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю». (3) Вот как. Задумался — и поразился убеждением. А мы-то думали...
Теперь узнаем, откуда же произошел Иван-безбожник. И это тут можно понять, хотя речь опять-таки об Алеше: «Точно так же, если бы он порешил, что бессмертия и бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты». (3) Вот так и определились их убеждения. И может быть единственным, чем можно было бы объяснить разницу в убеждениях родных братьев, так это тем, что Иван помнил свою мать-кликушу семилетним, то есть более взрослым, чем Алеша. Следовательно, Иван мог более умом, нежели сердцем (как Алеша) воспринимать ее безумие. И потом, Иван более остро воспринимал то, что они живут в чужой семье, а Алеша с детства был какой-то «блаженненький», может быть оттого, что родился уже от больной матери. Во всяком случае, один «поразился убеждением, что бессмертие и бог существуют», а другой «поразился» совсем обратным убеждением.
Но самое интересное, что и тот и другой придут к одному и тому же в отношении религии, только с разных сторон. Один — умом, рассуждением, другой — по наитию, чутьем. В этом-то, собственно, и состоит основной, романный, так сказать, смысл «поэмы» Ивана о Великом инквизиторе. Не случайно именно Алеше он ее рассказывает как раз после того, как взбунтуется против счастья, которое может быть достигнуто страданием детей. Однако об этом позже.
Рассмотрим прежде, кто такие еще двое с «половиной» Карамазовых — Федор Павлович, Митя и Смердяков. Какое они место занимают в художественном целом романа. О Федоре Павловиче говорится опять-таки не совсем определенно. С одной стороны это сладострастник и шут, «бестолковый», а с другой — умеющий хитро обделывать свои имущественные дела, т.е. достаточно практичен. Так и непонятно, как же это в нем уживается. Но поверим автору на слово — уживалось. Митя же унаследовал от отца бестолковость и сладострастие, но способность к имущественным делам ему не передалась. Он готов проломить отцу голову, но не выиграть свое дело в суде. Вот таков Митя. Смердяков же, рожденный от юродивой и прислуживающий Федору Павловичу, то есть фактически отцу, есть, в сущности, гипотетический путь любого из братьев, если бы кто из них подчинился беспрекословно отцовской воле.
Попробуем теперь формально сопоставить линии всех братьев и отца. Во-первых, это Иван и Алеша. Их противостояние, противоположность есть основное противоречие романа. Опять-таки формальное противоречие, т.е. идейное, не художественное. Ведь в самом деле, спор (осознанный или неосознанный) все время идет о том, нужна ли вера в бессмертие души или нет. И в конце концов, неверие в это кончается трагически и для Федора Павловича, и для Ивана, и для Смердякова. Остаются жить Алеша и Митя, страдающий за чужое злодеяние, т.е. возвышающийся как мученик.
Пародией на Ивана является Смердяков. Если Иван рассказывает легенду о Великом инквизиторе, то Смердяков обосновывает право условного, внешнего перехода в иную веру для спасения своей жизни. Не случайно именно между ними происходят разговоры, несущие в романе большую смысловую нагрузку, и даже «заговор» перед убийством отца. Но впоследствии один сходит с ума, а другой вешается, ибо невозможность найти смысл жизни разумом, не веря в бессмертную душу, ни к чему иному привести не может. Митя же — это, видимо, другая ипостась Алеши. Как бы его зеркальное отражение. При всей непохожести, казалось бы, их характеров, именно они наиболее близки духовно. И, может быть, сближает их опять-таки вера в бессмертную душу.
Из всех же братьев наибольшую симпатию вызывает почему-то вовсе не Алеша, как, казалось бы, должно быть, а Митя. Может быть, потому что в Алеше, несмотря на его положительные качества, есть черты, вызывающие неприязнь. Это как раз то, что Достоевский показывает, как любовь Алеши к ближнему. Он любит людей, но любовь его какая-то не совсем нормальная, патологическая. Он не умеет и не хочет ненавидеть, и уже одно это сразу же обедняет его как человека, как личность. Потому и любовь его воспринимается как ненормальность, может быть потому, что она неразборчива, слепа.
Другое дело Митя. Это настолько богато чувствующий человек, что все человеческое в нем гипертрофированно и чуть ли не доведено до абсурда. Но разве не прекрасен его монолог, этот гимн человеку: «...если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой. И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть». (4) Это же стихотворение! Как тут не вспомнить блоковское:
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
Вот таков Дмитрий. И он до конца таков. Куда Алеше до него со своим смирением и любовью. Дмитрий говорит: «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». Он говорит это о себе, поскольку им владеет красота, та красота, что, по его словам, «не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей». Можно только позавидовать широте этой натуры.
Здесь стоит напомнить, что в фигуре Дмитрия Карамазова выразился, может быть, неосознанно, сам Достоевский. Как пишет Г. Фридлендер: «Достоевский был порывистой натурой, одинаково неудержимой в любви и ненависти». (5) Алеша же — это, возможно, сам Достоевский, каким он хотел бы быть, т.е. его духовный идеал. Иван, напротив, постоянный оппонент автора. И отношение автора к Алеше очень похоже на отношение к любимому сыну, когда отец верит, что сын будет лучше него, хотя сам отец уже не может измениться. Может быть, это несколько вольная трактовка, но очень уж подталкивают к этому многие из мыслей «Дневника писателя».
В целом же отец и четыре брата олицетворяют собой разные стороны русского национального характера. Все в нем есть: вера и безверие, деловитость и бестолковость, смирение и буйство, сладострастие и святость, холопство и барство.
Можно было бы рассмотреть еще и женские характеры, но это отдельный большой разговор. Вернемся, однако, к братьям и попробуем поближе рассмотреть легенду о Великом инквизиторе. В чем ее суть? Если коротко изложить ее основную идею, то она состоит в следующем:
Христос, давший людям идею свободы и равенства перед богом, искупивший грехи людей своей мученической гибелью, ныне уже не нужен в той своей первичной роли. Ибо люди, по словам Инквизитора, после вознесения Христа тут же стали искать на земле того, кто бы снова поработил их духовно. И эти вожди нашлись — они и образовали церковь. Ведь абстрактная идея свободы в любви и служении Богу, дарованная Христом, не может служить объединению людей, но только их разъединению. И, следовательно, церковь есть необходимость. Пусть даже она пошла по пути, отвергнутому Христом. Злой дух, искушавший Христа в пустыне, не соблазнил его, но воплотился в церкви, и Христос, вновь сошедший к людям, ныне только помеха своей же собственной идее. И если Великий инквизитор отпустил Христа, не исполнив своего намерения, то только потому, что своим поцелуем Христос как бы пообещал ему не мешать властвовать и далее.
Какое же дело Ивану Карамазову до всего этого? А такое, что он в этой легенде разумом доказал, что церковь Христа и дело Христа — понятия разные, даже противоположные, и, следовательно, вера в Христа как искупителя грехов несостоятельна, ибо нельзя искупить ничем такой грех, как, например, убийство ребенка.
Но и Алеша, в сущности, пришел к тому же. Хотя он дошел до этого совсем иным, чувственным путем, наитием, но и он ведь не пошел служить церкви Христовой, а стал послушником старца Зосимы, человека, своей жизнью, а не саном, доказавшего, что Бог — в человеке, в бессмертной его душе. И он же, старец, направил Алешу в мир, потому, как раз, что не верил в церковь.
В этом смысле и Иван, и Алеша разными средствами пришли к одной и той же истине, что вера и ее внешние проявления, атрибуты, не есть одно и то же. И Иван решает, что бессмертной души нет и бога нет, поскольку нельзя увидеть их внешних проявлений, а Алеша решает, что они есть, а внешние проявления и видеть не надо, поскольку они в самом человеке, который об этом может и не подозревать. И тут мы опять приходим к тому, что нельзя чисто логическим путем доказать, что бога нет, как, впрочем, и того, что он есть. Все, видимо, зависит от самого человека. Если он верит в Бога, значит он есть, если не верит — его нет. И, следовательно все дело в самой вере. И Достоевский постоянно доказывает (или пытается доказать), что вера все же лучше, чем безверие. Ибо она придает смысл жизни, а безверие убивает. В этом, по-видимому, и основная идея «Братьев Карамазовых».
Справедливо замечает французский исследователь Гюстав Окутюрье о Достоевском: «...его религиозность представляет в скрытой форме христианство без церкви и почти без бога: в его описании Золотого века в «Сне смешного человека» нет ни первородного греха, ни искупления, ни религиозной обрядности, и человек вступает там в прямое общение с природой, а не с божественной силой». (6)
Что же касается художественных или, скорее, стилистических достоинств романа, с чего мы начали, то, как и предполагал Добролюбов, не это в нем главное, а господствующие идеи. Справедливости ради, стоит заметить, что само понимание художественности со времен Добролюбова изменилось. И теперь в художественности произведений Достоевского вряд ли кто сомневается. Хотя в строгом смысле, т.е. подходя в какой-то степени эстетски, формально, нельзя не согласиться и с Добролюбовым.
И не то важно, есть или нет просчеты, стилистические, либо иные, а то, что на них не обращаешь внимания, захваченный динамизмом внутренней жизни романа, движением мысли, глубиной проникновения в психику и смелостью критики убеждений, разделяемых, казалось бы, и самим автором.
Французский исследователь творчества Достоевского писал: «Произведения Достоевского, как и произведения Шекспира, необъятная Вселенная, которую ничей взгляд не может охватить во всей полноте». (7) Что ж, остается тешить себя надеждой, что хоть несколько звездочек из этой вселенной удалось разглядеть.
1987
1) Литературная учеба. 1979. № 2. стр.173
2) Н. А. Добролюбов. Избранное. М. Правда. 1985. стр.401
3) Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 12 томах. М. Правда. 1982. т.11. стр.31
4) Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 12 томах. М. Правда. 1982. т.11. стр.128
5) Ф. Достоевский. Искания и размышления. М. Советская Россия. 1978. стр.6
6) Вопросы литературы. 1981. № 4. стр.227
7) Вопросы литературы. 1981. № 4. стр.243