"...все ж утопила, Седая Зверь" (Аркадий Кутилов)
__________
Жил на свете Митрофан. Митрофанов на земле - тьма-тьмущая. Но этот был из немногих, кого Бог метит особенным знаком. Пометил он и Митрофана, подарив ему легкую руку, светлую голову, да ухо музыкальное.
Руку свою Митрофан живо сообразил к делу пристроить. Целыми днями для деревенских письма разные сочинял. Челобитные, жалобы, любовную ерунду да соболезнования. И всегда у него складно получалось. Любовь выводилась выразительная, жалоба - убедительная, а соболезнование - слезное. Сельчане его сочинения забирали с уважением и платили не торгуясь.
А по вечерам Митроша на рожке и на скрипке поигрывал. На рожке сам выучился, подражая птицам. А на скрипке - подсмотрел у одного старого еврея, что на свадьбах и похоронах играл. Да так цепко все запомнил, что скоро стал первой скрипкой на селе. Он и это свое умение к первой способности приобщил, чтобы доход приносило.
Жил он не тужил, в тихом счастье и в материальном достатке. Никому не отказывал, а денежку умело употреблял: безрассудно не тратил, а ровно столько, чтобы чуточку жизнь свою украсить. Но, как часто случается, появилось на его горизонте облачко. Росло оно, разбухало и выросло в тучу. Напал на Митрофана непонятный стыд. Заугрюмился он, помрачнел. Слетела с лица беззаботная радость. Стал он пуглив и сдержан. Всех избегал, музыку и письма забросил. Сидел целыми днями в своем палисаднике, колупал краску на окнах и силился понять, отчего ему вдруг так неловко жить стало да на людей смотреть, словно грех какой на душе.
Маялся он в своих думах, да так ничего не придумал. И поплелся Митрофан к одному старичку - Соломоном Генриховичем его звали. Из немцев, что с давних времен на земле нашей осели. Мудрый был старичок. Все болезни на глаз угадывал и сурьезную конкуренцию местным знахарям составлял. Митрошку он сызмальства знал. В детстве нос ему утирал, на горшок сажал, а в юности по жизни ориентировал. Митрофан его уважал и дядей называл.
- Невмоготу стало, дядя Соломон, хоть вешайся. Присоветовал бы ты мне, как веселость вернуть да покой обрести. Навродь я ничего дурного не совершал. Живу себе тихо, всем улыбаюсь, темных мыслей не держу. Ан вдруг срамно стало жить на свете. Что ни делаю - всего стыжусь. Худо мне. И с каждым днем все хуже. Не пишется, не играется, а уже и не думается. Не могу людям в глаза смотреть. Взгляд отвожу - и точка. Словно зверь поганый...
Выслушал его старичок не перебивая - и все понял. Покачал невесело головой и ответил:
- Надеялся я, Митроша, что тебя эта чума минует, да, видно, и к тебе она присосалась. Не уберегся ты от напасти.
- Какая такая чума, Соломон Генрихович? Хворь, что ли?
- Навроде хвори. Она через зубной скрежет передается. А разносит ее Зверь-лиходейка. Ходит эта Зверь по свету, в толпу не суется, а выбирает тех, кто из общего фона неосторожно выступает. Их и губит. А ты у нас приметный. Чуяло мое сердце беду - так и случилось. Молился я за тебя, но, видно, плохо молился. Есть у меня средство. Однако прежде ты эту Зверь сам должен услышать и увидеть. Вслепую с ней не сладишь. Возвращайся домой и жди, пока не навалится на тебя хандра, да такая, что хоть веревку мылом натирай. И лишь только сей черный момент нагрянет, подойди к двери и прислушайся. Если правильно подгадаешь, должен ты услышать снаружи скрежет. Как услышишь - резко дверь распахни и все, что увидишь, запомни. А потом приходи, поговорим.
- С хандрой не вопрос, - криво усмехнулся Митрофан, - этой же ночью нагрянет. Спасибо, дядюшка. Все исполню, как ты велишь. А потом сразу к тебе.
Долго ждать Митрофану не пришлось. В этот же вечер навалилась на него хандра, да такая, что хоть яд принимай. Но он вспомнил старичка, с силой оторвался от койки и затаился у двери. Сначала снаружи только ветер да листья шелестели, как вдруг треск раздался. Прислушался - и правда! - кто-то зубами скрипит, будто орех грызет. Изготовился Митрофан, резко дверь распахнул и выпрыгнул на крыльцо. И видит, как что-то темное, бесформенное с рычанием от него в кусты метнулось, а оттуда одни глаза торчат. Мелкие и злые. Сделал Митрофан шаг к кустам, а это чудо в лес нырнуло и исчезло.
Наутро чуть свет побежал Митрофан к Соломону Генриховичу и все ему поведал.
- Стало быть, услышал и даже разглядел. Ну и слава Богу! Я нарочно этого хотел. Иначе ты бы мне не поверил. А без веры мое лекарство никакого значения не имеет. Выпишу я тебе терапию, и будешь строго ее выполнять, без вопросов.
- Буду, буду, дядя Соломон, - закивал Митрофан, - какие могут быть вопросы, когда перспектива смертушки веселее жизни смотрится.
- Ну, так слушай. Зверь эту надо умиротворить. Ласковое слово даже сволочи приятно. А ласковое дело - вдвойне. Прикорми эту тварь, и корми до тех пор, пока она зубы не спрячет. Как бока у нее округлятся, так и подобреет. Кто сытый - тот добрый. Действуй.
***
И стал Митрофан Зверь прикармливать. Выставлял еду на крыльцо, а сам прятался, чтобы своим видом ее не пугать. День выставлял, другой, а на третий день потихоньку стал ее к руке подманивать и с ладони кормить, превозмогая брезгливость. Жадная была, еду отрывала грубо, чуть не с пальцами. Проглотит, а глазки все равно злые и мелкие. "Ладно, - думал Митрофан, - ты злая, да я терпеливый". Кормил и ждал.
Потихоньку Зверь пообвыкла и даже в дом стала заходить. Сначала в сенцах топталась, а потом и в горницу соваться наладилась, где за смелость дополнительную еду получала. Но на Митрошку по-прежнему зло смотрела. Молчала и на все его поступки зубами скрипела, даже когда сытая была. А голодная - так еще и ухмылочку добавляла, от которой у Митрофана жуть по всему телу пробегала и руки плеткой повисали.
***
Встал как-то Митрофан утром, походил по хижине, видит - в углу рожок валяется, пыльный и забытый. Поднял он рожок, хотел по старой памяти звук попробовать, а звук не выдувается. Потряс, повертел он свой рожок, внутрь заглянул, а он бумагой и прочим мусором забит. Почуял Митрофан недоброе, сунулся к скрипке и только смычком провел - как струна лопнула и чуть ему глаз не вышибла. Подпиленная оказалась в самой середке. Стал Митрофан избу на семь замков запирать. А однажды вышел во дворик, где его сапоги красные, сафьяновые проветривались, натянул их и... свет померк в глазах от боли. В сапогах стекло битое оказалось.
Дальше - больше. То окно в спаленке побито, то столбик под крыльцом подрублен. Проследил Митрофан, чьих это лап дело, вскипел от злости, подманил Зверь хлебом, да как заорет:
- Что ж ты, зараза, на моем базу учиняешь? Я тебя по-интеллигентски прикормил, согрел, а ты, свинья, со мной такие фортели выкидываешь?
Но Зверь молчала. Смотрела, как змеюка, не мигая, своим красным глазом на Митрофана и никаких объяснений не выдвигала. Лишь зубами поскрипывала. Сломался Митрофан и кинулся к немцу.
- Не трудись объяснять. Я уж догадался. Записывай другой рецепт: "Себя и весь свой багаж отныне буду делить надвое и половинку Звери отдавать..." Записал?
- Как отдавать? За какие такие заслуги? - не понял Митрофан.
Но немец его не слушал, а продолжал:
- Дели строго поровну. Себе лишнего не возьми. Иначе только вреда наделаешь. А из хаты ее не выгоняй. Не ровен час дом запалит.
Вышел Митрофан от дядюшки понурый. Обмерил мрачно свою избу, посчитал копейку, подозвал Зверь и трагически заявил:
- Вот тебе, Зверь, ровно половина моей избушки. Можешь еще раз обмерить, если не доверяешь. А вот тебе половина моей денежки. И все, что у меня снаружи и внутри, - со всего тебе половину отвожу. Теперь мы ровня. А значит, по рецепту, да и по совести, ты меня больше своим скрежетом и подлостями терзать не должна.
Сказано - исполнено. Получила Зверь спаленку, точно как у Митрофана. И половинку горницы - стул и полстола. И денежку Митрофан поделил напополам. Одну бумажку себе, другую - Звери. Монетки тоже на две кучки разложил: кучку себе, другую ей пододвинул.
А покоя все нету. Зверь хотя половину от всего аккуратно оттяпывала, но этим не удовлетворялась и, со своей частью управившись, тут же на другую косилась. Тяжело вздыхала и снова скрипеть принималась.
Пришел Митрофан в полнейшее расстройство и недоумение. Бросился опять к немцу и чуть не плачет:
- Все сделал, как ты прописал. Так она еще и ухмыляется да на мою половину глаза пялит!
- Вот что, Митроша, - почесал в затылке Соломон, - думаю, не ту половинку ты ей выделяешь... Сделаем так: которая часть ей больше глянется, такую и вручай. И не спорь с ней.
***
Вернулся Митрофан от немца, сорвал в избе все засовы и замки, распахнул двери - выбирай! Хочешь мою половину - нате вам, пожалуйста. Разонравится - милости просим обратно. Так же с монеткой и с остальными благоприобретениями поступил.
Но не тут-то было. Выберет Зверь свою долю, тяпнет ее, но и с другого куска все равно глаз не спускает. Да еще шумно, аж до противности, слюну сглатывает. А сглотнув, опять зубами цац-цац, скрып-скрып. Посидит на половинке, которую облюбовала, повздыхает, а потом на старое место возвращается и Митрофана оттуда шугает. И с купюрами пошла бесконечная карусель. То другую бумаженцию подавай, то обратно забирай, а старую возвращай.
От этих миграций по избе и обмена денежных знаков стало Митрофану совсем дурно. Он даже слег на время. А когда на ноги поднялся, встряхнулся и пошел к своему немцу.
Долго с ним беседовал, что-то считали вместе. Вернулся за полночь. А наутро перекроил еще раз свое имущество, да так, что к Звери уже чуть не весь кусок отошел. А чтобы она его переездами не донимала, занял Митрофан махонький чуланчик, свернулся там калачиком, а жить наловчился на гривенник. Остальную монетку за Зверью закрепил. И еще - уже не по расчетам, а от себя лично - прикупил ей батистовых рубашек, шелков разных, кружевных воротничков, продал на толкучке свою скрипку, рожок, а на эти деньги справил ей серебряные запонки да сафьяновые сапоги у сапожника починил и ей отдал. А сам рубище старое в овраге подобрал, лапти ношеные у кого-то выпросил. Так и ходил.
Лежит Митрофан как-то вечером на тряпках в своем чуланчике. От холода и тесноты скрючился, в рубище завернулся и через дырку в стене звезды разглядывает. Как вдруг входит к нему Зверь. Вся в шелках, на каждом пальце по гайке сверкает. Постояла над ним, хрустнула по обыкновению челюстями и вдруг процедила хриплым голосом:
- Ах, вон ты где укрываешься! Недурственные, однако, хоромы завел. Как же я их раньше-то не заметила... Уютно приспособился. Постой, а что за ткань на тебе такая? - Подошла к Митрофану ближе, выхватила из рубища ниточку, повертела ее между пальцев. - А ниточка ведь ненашенская. Иностранной породы, крепкая. Где оторвал, свет мой ясный? Утаить хотел? Да от меня разве утаишь? Раскрыла я твой тайник. За укрывательство ответишь. Отныне не быть тебе в твоих новых палатах счастливым. Так и знай. Изведу.
Схватился Митрофан с тряпок, кинулся вон из чуланчика - да к немцу. Весь воспаленный, дрожит, смотреть жалко:
- Что хочешь делай, а только жизнь моя уже окончательная копейка. Не нужна она мне такая.
- Ты погоди жизнями кидаться. Охладись покуда да набрось на себя что-нибудь поприличнее. А я думать буду, как нам из этой Звери что-нибудь наподобие дружелюбия выдавить.
Думал старик целый час, потом еще час. А на третьем часу сказал:
- Ни черта я, Митрофанушка, не придумал. Вот что, вызови-ка ты эту отраву на разговор. Чувствую, как ни крути, все ей не по нраву. Втолкуй свою проблему, и пусть конкретнее выскажется, какой у нее к тебе интерес и в каком размере.
Пришел Митрофан домой, а наутро постучался в гостиную, где Зверь чаевничала. "Ишь ты, жиры нагуляла... блестит, лоснится вся. А глазки еще мельче стали". Но вслух сказал:
- Ладно, Зверь. Показала ты свое нутро - и шабаш. Все продал, все тебе отдал. Лишь бы унялась. Совсем ты меня слопала. Проси, что хочешь, а взамен - не тереби мне больше нервы зубным скрипом и не сверли своими глазками.
Оторвалась Зверь от блюдца с чаем, вытерла морду шелковым платочком и просипела:
- Что, Митрофан, силы нет? Совесть изгрызла? И правильно сделала. Ты ведь только о себе печешься. Свои, видите ли, нервишки пожалел. А о моих подумал?
- Как?! - Митрофан чуть на пол не уселся от такого заявления. - Да я ж тебе... последнее... все карманы вывернул... в чулан переехал... да как ты... как ты смеешь, паскудная твоя душонка!!!
- Видишь, как ты заговорил, Митрофан, - в голосе Звери послышалась горечь, - все припомнил. И карманы, и чулан... Не мни себя матерью Терезой. Я не вчера родилась и прекрасно вижу, что ты меня не из добрых побуждений обласкать пытаешься. И к старику своему немцу шастаешь не за гуманитарной для меня помощью, а исключительно чтобы от меня избавиться. И за этим своим эгоизмом ни разу не задумался, а легко ли мне денно и нощно подле тебя зубами скрипеть? Вот теперь посиди и покумекай над моими словами, талантливый ты наш и ухом тонкий мушшына.
- И об чем же я должен кумекать? - Митрофан едва сдерживал гнев. - Какого ж тогда лешего ты вокруг меня околачиваешься? Кто тебя так корячиться неволит? Навела на меня и мое имущество порчу, отхватила кусок, чужим горбом нажитый, а теперь еще и сочувствие к себе выпрашиваешь?
- Ты вот умным в селе считаешься, а ничего вокруг не видишь. - Зверь погрустнела. - Все красивости выводил, на танцах сапожки в разные стороны выбрасывал да на скрипочке пиликал. А не замечал, как я исстрадалась, на тебя глядючи. Мне, Митрофан, твоя жизнь - как острым клинком в душу. Я бы и ушла, да трудно с тобою, франтом таким, расстаться. Не форсил бы, не выпячивался, я бы тебя и не заметила. Пролетела бы спокойно мимо. А ты, дурачок, меня сам подманил, да еще в дом запустил. Доволен, поди, своим мудрым поступком. Думал: зайдет Зверь в мою чистую горницу, поглядит на всю красоту - сомлеет и зубы спрячет. Так ведь мыслил?
Митрофан молчал и смотрел в стену.
- Именно так рассуждал и в итоге себе же навредил. А эта арифметика с разделом имущества, которую тебе немец-чистоплюй подкинул? Неужто он не соображает, что, с какой стороны ни считай, мне ваши подачки только болью в сердце отзываются? Но я, братец, терплю. И даже где-то тебя жалею, наблюдая, как ты потеешь, пробуя со мною поладить. Только все напрасно. Теперь, когда я увидела, как ты внутри живешь, а еще и чулан твой осмотрела, вряд ли я от тебя так запросто отцеплюсь.
Пока Зверь эту тираду выстреливала, Митроша стоял бледный, покачиваясь, за стенку схватился, того гляди рухнет на пол. Но вдруг Зверь смягчилась:
- Да будет тебе шататься и бледный вид изображать. Я ведь не со зла все это говорю. Я вообще-то сентиментальная и, в отличие от моих сестер, еще ни одной души не загубила. - Зверь умиленно взглянула на икону и мелко перекрестилась. - Другая бы тебе давно оба глаза выцарапала да петуха красного в дом запустила. А я сижу, чаи с тобой распиваю. Ладно, так и быть. Есть у тебя шанс. Хилый шанс, но шанс... Прогуляемся-ка мы с тобой на одно болотце. Сразу предупрежу: болотце для твоего носа вонючее-превонючее. Я там часто гуляю и о жизни размышляю. У меня от болотного духа всегда светлые мысли в голове роятся. Попробуем там, на ветерке, и решить нашу проблему. Повезет - разлетимся в разные стороны. Не получится, так хотя бы воздухом подышим.
***
Вышли они из дому. На улице зябко. Зверь идет, сапожками Митрошиными похрустывает, на плечи накидку из соболя набросила от сырости. А Митрофан в рубище с головой запахнулся и за ней неуклюже через грязь в дырявых лаптях перепрыгивает.
Целый час шли и наконец продрались сквозь сырую чащу к болотцу. От вони Митрофан нос заткнул и дыхание задержал.
- Ну вот и приехали. - Зверь оглядела болотце, где качались трухлявые полусгнившие ветки, слизь, по всей глади размазанная, да птичьи трупики. Осталась довольна и скомандовала:
- Полезай. Только рубище сними. Запачкаешь.
- Что ж за измывательство ты надо мной удумала? Зачем я в это дерьмо полезу? Ты соображаешь?
- Хочешь от меня избавиться - не в такой раствор окунешься. Говорю - полезай. Если получится, даст Бог, меня уже не увидишь.
- Ну коли ты мне такую светлую перспективу изобразила, то, пожалуй, полезу.
Подошел Митроша к краешку, склизкую грязь носком попробовал, сунул всю ногу, другую и, отплевываясь, фыркая и разводя пальцами плавающую дрянь, дошел до серединки. Стоит в тине и плесени, позеленел весь. И кричит оттуда:
- Ну что, хорош? Когда вылезать-то?
- Не суетись, Митрофан. - Зверь прошлась вокруг болота. - Только забрался туда, а уже наружу просишься. Посиди еще малость. Вот станешь ты совсем болотного цвету, запахом пропитаешься, тогда, может, уйду насовсем. А ты личико-то, личико забыл, что ли? Не халтурь, Митрофанушка. Голову тоже окуни, не побрезгуй. Уж все равно замарался.
Делать нечего. Подумал Митроша, вспомнил, как ему до Звери жилось, набрал воздуху, помолился - и нырнул. А там - то ли оступился, то ли рот невзначай раскрыл и водицы ядовитой сглотнул, да только уже не вынырнул. Так и ушел на дно. Лишь пузыри пустил.
Дрогнуло болотце и снова плесенью да плавающей гнилью затянулось. Постояла Зверь над болотом, подождала - нет Митрофана. Подняла она с земли рубище и вслед за ним в болото бросила. Рубище запузырилось, а потом сложилось лодочкой, чавкнуло и нырк туда, где Митрофанова голова исчезла.
***
Присела Зверь на камушек и задумалась:
- М-да... ишь ты, как обернулось-то радикально. Думала я, вылезешь ты чумазый, дурно пахнущий, осмотрю я твою наружность - мне и полегчает. Глядишь, в этом легком настроении и упорхну от тебя. А Бог-то капитально разобрался. Видно, наши с тобой муки только этой пилюлей и лечатся... Постой-постой... а ведь пилюля заработала! Вот сию минуту говорю и чувствую, как недуг мой на глазах тает. Слава тебе, Господи! Ну, прощай, брат Митрофан. Хотели мы с тобой разминуться и разминулись. Не обессудь, что не совсем по плану вышло, но тут уж помимо нас решают, и не нам с тобою на силы небесные сетовать.
Добралась до Митрофановой хаты, оглядела ее по хозяйски, придирчиво, ни один уголок не пропуская, а потом зубы упрятала и первый раз улыбнулась:
- Надо же, разбойник, чуланчик-то, чуланчик хотел от меня укрыть... Хотя, если подумать, зря я завелась на него за этот чулан. Никакие это не хоромы. Сарай как сарай. Сырой и темный.