Снова ломило в висках.
Опять эта боль, эта чёртова боль, которая пригибает тебя к земле, не отпуская до тех пор, пока свет в глазах окончательно не померкнет.
Кровь из ушей у меня перестала идти,слух восстанавливался, но что толку, когда боль в голове оставалась прежней.
Помню, когда я учился в школе, приходилось читать у классиков про мигрени и всё такое. Мда…тогда я только презрительно хмыкал носом, думая о великосветских симулянтках, но сейчас….сейчас я понимал их до конца, этих бедных фрейлин-белошвеек, которые иначе как нюхательными солями, не спасались от раскалывающей виски болевой волны.
Я рвал зубами наволочку на подушке и представлял, как лет эдак двести-триста назад какая-нибудь красавица хваталась своими прелестными пальчиками за голову и в изнеможении падала в кресло…
Шарман, мля…..
Осталось только узнать , откуда у всех этих напомаженных , расфуфыренных , романтичных тётенек была эта боль. Неужели для того, чтобы войти в сюжет Дюма или, скажем, Бальзака, надо было попасть под обстрел? Зачем француженке, которая жила и умерла так много лет назад, сидеть на броне «коробочки», на которой совершенно парадоксальным образом умещаются несколько здоровенных мужиков в полной амуниции, с оружием? Для чего быть ей в этой мясорубке, под прицельным огнём, когда взрывной волной сорвёт тебя с брони и грянет землю, о неприветливую кавказскую землю, которая так далеко от весёлой романтичной Франции? Зачем лежать без потери сознания несколько суток? К чему баронессе, а может, кто знает, даже герцогине, не понимающей ни слова по-русски нужно будет придти в себя уже в Питере, в одной из клиник Военно-Медицинской Академии?
Ведь как иначе можно ещё заработать такую напасть на свою голову?
Я перевернулся на спину и уставился в потолок.
Обезболивающее, которое мне давали, немного помогало, но побочным эффектом от него был какой-то сладкий глубокий дурман, который , наверно, бывает, когда тебя сзади оглушают ударом по голове. Я предпочитал смотреть на мир через боль, а не сквозь мутные линзы анаболиков, поэтому, когда мне предлагали «сделать укольчик» и «принять таблеточку», упрямо отказывался.
Лечащий врач обещал со стопроцентной гарантией, что боли уйдут достаточно быстро, но не за день и два, нужно просто потерпеть. И я терпел : отлёживался сутками в палате, гулял во внутреннем дворе госпиталя… читать, смотреть телевизор, писать письма, болтать о том-сём с людьми я почти не имел возможности, потому что быстро уставал и у меня начинала болеть голова. Всё раздражало :…белый цвет потолка, шум города за окном, шарканье тапочек, запах курева, ветер, прикосновения медсестры, делающей мне перевязку, разговоры вполголоса, бело-голубая вдв-шная тельняшка одного из соседей по палате. Десантника зовут, Альберт. Вот, блин, постарались мама с папой, угодили сыночку. Впрочем, все называют Альберта Аликом. Он и сам , когда знакомились, назвался Аликом, что мне очень понравилось, потому что в Алике нет буквы «р», не нужно картавить имя моей ужасной дикцией. Да и потом, Альберт – это звучит как-то погано, попахивает нарциссизмом, то ли дело Алик, - имя, гораздо долее приятное на слух.
Альберт и на самом деле был Аликом – добрый, отзывчивый, открытый. Про таких говорят – «простой, как три рубля». Я бы, может, здорово бы сдружился с Аликом, но у меня не было сил общаться с ним. Правда, Алик, да и другие пацаны относились ко мне очень по-доброму. У всех моих соседей тоже были головные ранения, но они уже выздоравливали, а я был, в отличие от них, так сказать, новоприбывшим. Когда мне было совсем плохо, и я не мог встать с постели, ребята приносили мне покушать из столовки, щедро делились своей едой, которую покупали в городе, или получали посылками, даже письма под мою диктовку писали. Одно слово – братва, что уж тут добавишь.
Нередко бывало, когда ребята тайком от медперсонала смывались в город … возвращали поутру, будя меня. От них пахло алкоголем и женщинами. Я молча злился на них, за то что разбудили меня, на себя, что не могу пойти с ними.
На вторую неделю моего пребывания в госпитале мне вручили медаль «За Отвагу». Медперсонал решил сделать мне сюрприз.
Мне ни хрена, конечно, не сказали.
Утром в нашу палату впорхнули две медсёстры с ножницами и тазиком , побрили меня, подстригли, умыли, поменяли повязку, переодели во всё новенькое. Я зло пробурчал что-то насчёт комиссии, которая их проверяет. Сестрёнки засмеялись, начали по очереди чмокать мои бритые щёки и многозначительно переглядываться.
Меня это взбесило настолько, что от души захотелось очень громко послать их ко всем чертям, но я сдержал волну раздражения, прикусив нижнюю губу. Пацаны, мои соседи по палате, хихикали заодно с медичками.
Перед обедом в палату вошли два офицера, в сопровождении начальника клиники, дежурного врача и главной медсестры.
У меня, как назло, было очередной приступ головной боли.
Я сидел на кровати и пытался через повязку массировать лоб. Увидев офицеров, мы все, по солдатской привычке, встали. Нас вежливо попросили присесть. Процессия окружила полукругом мою постель. Соображал я очень плохо. Смысл происходящего стал понятен, когда мне в ладони сунули коробочку с наградой. Я поднял глаза на офицера, вручившего мне медаль, и , даже не пытаясь встать,буркнул : служу Отечеству.
Потом пришли какие-то гражданские , пытались со мной разговаривать, но мне было уже не бесед. Я глупо, жалко и беспомощно улыбался, желая только об одном, чтобы эти люди поскорее рассосались. За меня отвечал Алька, стоявший около, державший меня за плечи.
К чести пришедших, они достаточно быстро поняли, что пора и честь знать, поставили на мою тумбочку какую-то картонную коробку и раскланялись. Я засунул медаль под подушку и, наконец-то, лёг в постель , повернувшись лицом к стене … заснул почти сразу.
Оказалось, что гражданские презентовали мне маленький цветной телевизор.
Я хотел подарить его медперсоналу, но начальник клиники наотрез отказался.
Мы поставили телевизор в соседней палате, чтобы он меня не раздражал.
Алик и другие ребята уходили смотреть новости, фильмы, всякие там шоу, которые помогали коротать долгие часы между приёмами пищи.
Я оставался один. Лежал, баюкал свою боль, злился. Ни что: ни свежий воздух, ни хорошая еда, ни покой , ни награда, ни роман, непроизвольно завязавшийся у меня с одной из сестрёнок отделения, где лежал, особо не радовали.
Всё раздражало, даже отношения с девушкой. Мне казалось, что она связалось со мной из жалости. Я, то срывался на неё совершенно безжалостно, то просил прощения, стоя на коленях. Она часто плакала, но терпела меня с завидным упорством, которое, кстати, тоже порядком раздражало.
Так или иначе, мой лечащий врач был прав, - боль стала постепенно отступать. Мне казалось, что вместе с уходом боли, я стану таким, каким был раньше. Не тут-то было.
Теперь , вместо ломоты в висках, я ощущал страшную, гулкую и одновременно вязкую пустоту внутри себя.
Тщетно пытался я пустоту эту чем-то заполнить: пробовал писать, читал часами, телевизор смотрел, пару раз сбегал из клиники к девицам, разругался, а потом снова сошелся со своей медсестрой.
Всё тщетно. Пусто. Ни что не грело, ни что не привлекало, не задерживалось внутри меня , - ни страсть, ни книги, ни письма из дома, ни радость приближающегося дембеля, на который я пойду совсем скоро, уже из госпиталя, не возвращаясь в свой полк.
А за оконном была весна. Самая прекрасная, самая желанная весна на свете для всех тех, кто пришёл в армию по весеннему призыву два года назад.
В конце марта закончилась стодневка, в газетах был опубликован приказ об увольнении в запас…
Мы продали мой телевизор, купили пива, коньяка и водки...а потом с помпой отметили приказ.
Парни радовались, а мне было всё равно. Водку я, конечно, пил, и песню про «возвращались в родные края дембеля, дембеля, дембеля » орал вместе со всеми, но пустота внутри меня по-прежнему была незыблема, её не пробивало ни что…
Через пару -тройку дней Алька зашёл в палату.
Я, как обычно , валялся на койке, любуясь белизной потолка.
- Серёга – позвал меня он.
Я молчал.
Алька подошёл к моей кровати и качнул её :
- Серый, я тебе сейчас такое скажу…
- Все нохчи приняли буддизм, - раздражённо проворчал я.
- Ну ты даёшь, - засмеялся Алька, - не, новость лучше.
- Кадыров удавился.
- Ещё лучше.
- А чё ещё может быть лучше?
- ДДТ.
- Какое на хер ддт?
- Серый, ну ты дурак. К нам Шевчук приезжает!!!
- В натуре?
- Сто пудов.
- И чё?
- Серый, - Алька за руку потащил меня с кровати, - ну что ты заладил : чё да чё!? Пойдём слушать!
- Ну пойдём. – Шевчука я уважал и , конечно, это было бы неплохо посмотреть на него живьём. В другое время, наверно, я бы крыльях летал от счастья от мысли, что увижу и услышу "в живую" человека, чей голос и песни были правдой нашего поколения…
Концерт был в тесном актовом зале Академии. Всё пространство было заполнено пижамами, бинтами, костылями. Раненных набилось битком. Мы с Алькой, пришедшие заранее, примостились на крайних креслах третьего ряда.
Аплодисменты. На сцену вышел дядя Юра. В чёрном свитере,джинсах... с гитарой. Простой, доступный, улыбающийся. Человек, как человек. Алька восхищённо охнул, я скептически почесал лоб, засунув пальцы под бинты. Подумаешь : бородатый, в очках, как и в клипах, но какой-то домашний слишком… блин… а я думал, что он повыше ростом и покруче. А этот похож на обыкновенного учителя информатики.
Тем временем, музыкант поздоровался с нами, ответил на несколько вопросов из зала, сам спросил нас как дела, как мы себя чувствуем и, наконец, настал момент, когда в зал упал первый аккорд…
Шесть струн, прижатые пальцами дяди Юры, тренькнули и их звук вонзился прямо в глубину пустоты, которая была во мне меня… ещё один аккорд…ещё…
Я не помню что это была за песня, помню только то чувство, которое наполнило меня всего без остатка. Так внезапно, так быстро…ещё в проигрыше…потом дядя Юра запел…
Он пел одну песню за другой. Он пел те песни, которые каждый из нас знал ещё со школы, с первой дворовой тусни : «Осень», «Ветер»… «Вороны»…
Зал подпевал ..я тоже пытался, но слова застряли у меня в груди рыданием и я не мог петь, а только подвывал, глотая слёзы …
Алька тоже плакал ,он обнял меня за плечо и раскачивался в такт песне…
Невозможно было себя сдержать … столько чувств… столько чувств, нахлынувших разом…столько слёз… пустота внутри меня таяла, словно кусок льда в горячем чае, становясь всё меньше, все прозрачнее… и вот, настал тот момент, когда последняя льдинка растаяла, став слезинкой…она сползла по моему лицу и капнула на ручку дерматинового складного кресла, на котором я сидел…
Концерт закончился. Дядя Юра тепло попрощался нами. Заместитель начальника Академии по воспитательной работе подарил от нас всех Шевчуку юбилейный знак Академии и предложил музыканту отправить своего сына после того, как тот закончит кадетский корпус, учиться на военного врача.
Мы вышли из зала..
Долго, до наступления темноты сидели на скамейке, во внутреннем парке Академии.
Я говорил... говорил и не мог остановиться… рассказывал Альке про свою жизнь, про то, как учился в школе, как пошёл в армию, какие у меня отношения с медсестрой, что собираюсь делать , когда вернусь домой...
Всю светлую, короткую питерскую ночь напролёт мы пили спирт и пели песни Шевчука.
Наша война закончилась.