Тоска, тоска его татарских, орловских, степных глаз.
Тоска навсегда.
Яркое восхождение на литературный Олимп, шум славы, и стремительное упадание в космический хаос в конце пути.
Мучительный, мученический образ абсолютно русского человека.
Мой рассказ относится к последнему периоду его жизни.
Одухотворенное одиночество его в прохладной Финляндии, на берегу мелкого залива, в деревушке Ваммельсуу.
Я приехал брать у него интервью.
Когда-то мы общались в Москве. Там был совсем другой Андреев – пьяноватый от успеха, охваченный творческими беспредельными замыслами. Весь в хмельной сутолоке, с бесконечными интервьюерами, в угаре. Вышагивал по нумерам в артистической бархатной куртке, черной широкополой шляпе.
Бурная, страстная, дружественная натура его не имела, что называется, берегов. Любил с утра выпить бесконечного чаю, одно блюдечко за другим, со смаком, кряканьем, дул на блюдце по-купечески. Потом вставал неспешно, подходил к окну, задумывался, вдруг нервно зажигал папиросу, начинал ходить из угла в угол, размахивал руками. Говорил отчетливо, страстно, убежденно.
Слушать и слушать бы его бесконечно. А уходить совсем не хотелось.
Сразу, сходу со всеми любил перейти на «ты». От него веяло теплом московского купеческого самовара.
Теперь же, ровно десять лет спустя, в 1919 году, я встретил совсем другого человека: маленького, потухшего, сгорбленного, с невыразимой влажной печалью в глазах.
Он вспомнил меня, кинулся:
– Как я рад! Как рад! А то в последнее время так одиноко! Так невыразимо тоскливо! Даже милые бурые шхеры, где я люблю странствовать на моторной лодке, не могут вытащить из этой черной ямы!
Сердце шатко!..
Да и не пишу уже всерьез года три! Раньше, по ночам, я погружался в яростный и фантастический мир. И – отпускали заботы дурного дня. Теперь – не то. Поднимешься ночью – то ли в груди бухает, то ли аэропланы большевиков бомбы бросают. И не заснуть уже. И мысли, мысли, словно черные вороны – о бессилии моем и конченности всей жизни. А с утра, с вялой головой, разбитый, пьешь чай и прежний круг мучительно хороводит: «семья», «надо зарабатывать». Ах, вот уйти бы мне в тишайшую келью горного итальянского монастыря. И там воспарить, и, сосредоточившись, может, постигнуть этот неотвязный мир, успокоится… Нет, нет! Прожекты все это! Надо, вот, в Америку визу доставать! Лекции, выступления – поправлять материальное.
Андреев закурил папиросу, нервно взъерошил густые седеющие волосы, опять потух, замкнулся, помолчал. Потом вновь пустился в торопливую исповедь:
– Вот вы не представляете, каким раньше был дом для меня убежищем! Чуть только запахнет осенью, потемнеют ночи – и с радостью думаю о тепле, о лампе под зеленым абажуром, о натопленном кабинете, хранящем следы десятилетней работы и мысли. А теперь – все кануло. Вместе с гибнущей Россией ушло, куда-то девалось, безвозвратно пропало то, что называлось творчеством. Нет выхода, нет выхода? Или, может, Америка? Новый континент, другие люди, свежая энергия?
Я, как мог, ободрял Леонида Николаевича. Говорили мы долго, сумбурно, перескакивая с темы на тему, с какой-то особенной теплой нежностью.
Он вышел проводить меня. Я оглянулся и опять-таки перемена образа Андреева кольнула меня в самое сердце. Лицо его заострилось, как бы потемнело, сделалось коричнево-бронзовым. Глаза – только что, во время беседы, чудесные и живые, опять затуманились.
– Ну, поклон всем, кто помнит меня, – он слабо махнул рукой. – Прощайте!
И после паузы:
– Недолго уже осталось!
– Что? – боясь ослышаться, переспросил я сквозь шум осеннего ветра.
Писатель ничего не ответил, закрыл лицо правой рукой, медленно повернулся и пошел по волглой, засыпанной палой листвой, тропинке в сторону неуютного дома.
Через несколько дней донеслась скорбная весть: умер Леонид Андреев.
Это, наверное, было его последним интервью.
Фрагментами его я делюсь со всеми, кому дорог незабвенный образ большого русского писателя.
9 сентября 2004,
Царское Село