Мои первые воспоминания.1941-1948г.
В моем свидетельстве о рождении, истрепанном, многократно склеенном, на котором уже с трудом проступают расплывчатые буквы, можно прочитать, что я родился в городе Уральске, Западно казахстанской области 20 октября 1941 года. На самом деле, многое здесь не так.
Родился я в товарном вагоне, на ходу поезда, на перегоне, где-то не доезжая Уральска, 31 октября 1941 года. Эшелон вез эвакуированных, в том числе жен офицеров авиационной части, в которой служил мой отец. Как мне рассказывала впоследствии мама, я родился почти на два месяца раньше срока.
Незадолго перед этим событием среди эвакуируемых прошел слух, что эшелон с эвакуируемой техникой и военнослужащими части, среди которых был отец, и который шел, опережая наш эшелон на несколько дней, разбомбила немецкая авиация.
К этому времени эвакуация длилась уже четвертый месяц, вся еда давно закончилась. Жили тем, что можно было купить, распродавая по пути взятый из дома ( из того, что можно было снести в руках) нехитрый скарб. А что могли снести беременная женщина с пятилетней девочкой?
Но недаром славят упорство простой русской женщины. Не только дети остались живы, но еще и сохранилась швейная машинка, которая в последующие, не менее тяжкие годы помогла выжить всем нам.
Как мне рассказывала сестра Люда, в памяти которой до сих пор сохранились эти часы, в вагоне был выделен угол, где на полке, сколоченной из не струганных досок, рожала мама. Люда сидела на верхней полке и пыталась понять, что происходит. Оказавшийся в эшелоне врач и женщины, ехавшие вместе с нами, старались, по возможности, помочь.
Одна из них постоянно просила Люду не смотреть на маму. Но как могла не смотреть на мать, охваченная ужасом пятилетняя девочка!
Через сорок минут после родов эшелон прибыл в Уральск, где к счастью уже ожидал вызванный по радио медицинский транспорт.
В теплушке женщина рожала,
Под мерный стук колесных пар.
А рядом дочь ее дрожала,
В шесть лет такое, как кошмар.
На мать смотреть не разрешала
Седая тетя-женсовет.
И дочка, плача, вспоминала
Весь путь лишения и бед.
Четвертый месяц, как спасались
Они от лап Большой Войны.
На чем случалось, добирались
В Уральск, почти что в центр страны.
Запомнилось, как уходили
Из Белой Церкви летним днем.
На ЗИСы семьи посадили,
А военлетчики пешком.
«С собою брать всего два места!»-
Кричал сердитый капитан,
И девочка совала вместо
Кастрюли куклу в чемодан.
Где мама вещи на ковригу
Менять пыталась у крестьян,
Им насыпали землянику
На грязный, пыльный чемодан.
Потом бомбежки эшелона,
Лихая, Лиски и Бахмач...
Как маршем шла с отцом колонна,
Ей иногда шептала мать.
Шли с чемоданом и машинкой,
На ней строчить умела мать.
И Зингер, лаковая спинка,
Потом не раз будет спасать.
А как то утром сообщили,
У вестника был мрачный вид, -
Колонну части разбомбили,
И, говорят, отец убит.
Хоть не был срок, - от этой ль вести
Что не снести, не убежать,
Или все беды ходят вместе, -
Но стала женщина рожать.
За пол часа, как эшелону
Войти в уральские края,
Раздался плач, затихли стоны.
Родился мальчик. То был я.
Маму вместе со мной забрали в больницу, а Люду до маминого возвращения опекала одна из попутчиц по эвакуации. Поселили их временно в одной из школ Уральска, спали все вповалку на полу.
Через пару дней маму выписали из роддома, и она с младенцем на руках и маленькой девочкой, держащейся за ее подол, пошла от дома к дому с просьбой пустить на постой. Наверное, вид наш был настолько несчастным, что нашлась сердобольная женщина, которая пустила нас в свою крохотную комнату, где кроме кроватей хозяйки и ее сына был только сундук, на котором и постелили маме вместе со мной.
Люду расположили на приставленных стульях. Жили мы в этом месте до тех пор, пока не нашелся папа. Оказалось, что в бомбежке он не погиб, а благополучно добрался вместе с эвакуируемым авиационным училищем до места постоянной дислокации. Жил он при части на казарменном положении и мог приходить к семье не чаще, чем пару раз в месяц.
О жизни в Уральске я почти ничего не помню. Осталось только воспоминание о слонике, обтянутом клеенкой, на которого я порывался сесть, игрушечных ружьях, которые делал мне отец, со стволами из металлических трубок, снятых с разбитых самолетов, об алюминиевых кастрюлях и тазиках, которые он клепал из остатков фюзеляжей.
Хотя, возможно, про утварь я просто убедил себя, что помню, так как и кастрюли эти, и тазики долго еще использовались в нашей семье. Последний таз я испортил уже тогда, когда строил дом в Парголово - не подумав, начал плавить в нем вар для склеивания рубероида.
По рассказам мамы, жизнь в Уральске была очень тяжелая. Зарплаты отца хватало только на две-три буханки хлеба. Жили, в основном, за счет того, что удавалась заработать матери. Из списанных авиационных комбинезонов, которые изредка выдавали офицерам части, мама научилась шить детские шубки, которые шли нарасхват.
Шила белье из списанных парашютов. Так что со временем к ней стали записываться в очередь те женщины, которые не имели своей машинки или не умели шить. С этим же собственноручно сделанным бельем мама ездила по казахским аулам и близлежащим деревням, меняя вещи на махорку или зерно. Махорку стаканами продавала на железнодорожной станции военным из проходящих на запад эшелонов.
Весной семьям военнослужащих части, где служил отец, разрешили обработать для собственных нужд небольшие участки земли. Мать посадила кукурузу, тыквы, дыни и арбузы. Кукурузу ей удалось сохранить, хотя для этого пришлось, как только початки стали съедобными, постоянно жить на поле.
Бахчевые удались прекрасно, но в одну несчастную ночь, когда она поехала показывать меня врачу, лихие люди убрали урожай. Как мама переживала, я понимаю потому, что даже через много лет, рассказывая мне это, она плакала. У нас с сестренкой началась малярия, спасти мог только хинин, который тогда был на вес золота.
Но мама сумела нас выходить. Из выращенной кукурузы намолола муки, часть ее шла в пищу, а часть на продажу, и на вырученные деньги ей удалось купить хинин. Болезнь отступила, но я был весь желтый и у меня начался сильнейший стоматит. Где мама достала в тех условиях мед, я сейчас не помню, но перекормила медом она меня тогда так, что я до школьного возраста не мог на него смотреть.
Этого лечения я не помню, а вот как меня лечили от воспаления легких стрептоцидом и рыбьим жиром (тоже где-то надо было достать!), в памяти сохранилось хорошо. Еще помню вкус сиропа из шиповника, который мне давала мама в награду за то, что пил невкусные лекарства.
Следующие мои воспоминания связаны с первым послевоенным, когда мы вслед за отцом перебрались в Ворошиловоград. Помню светлую, холодную комнату с заледеневшими углами. Девятое января. Мы с сестренкой, одетые, лежим в кровати с металлическими спинками под ватным одеялом, и Люда мне рассказывает про Кровавое воскресение и расстрел толпы на Дворцовой площади.
Сравнительно недавно я говорил с ней об этом эпизоде, но она его не помнит. Не помнит она и того, как каталась на лыжах вокруг какой то разбитой фонтанной чаши. Причем, я временами пробовал встать сзади на ее лыжи, пытаясь совместно передвигаться.
Отложилось в памяти и еще несколько эпизодов, связанных со светлой комнатой. Как я, сидя на высоком стуле перед обеденным столом, опрокинул на себя кружку с горячим чаем. Как мне Люда читает «Зимовье на реке Студеной», рассказ который я знал почти наизусть, и как я начинаю плакать прямо с первых слов в предчувствии несчастий собаки Музгарки. Почти также эмоционально я воспринимал «Серую Шейку».
Помню эпизод с бойкой девочкой Светой, моего возраста, отлупившей меня цепью, которую у меня же и отобрала.
Следующее место, куда моя семья перебралась, уже после войны - город Батайск в десяти километрах от Ростова на Дону. Папу перевели служить в Батайское военно-авиационное училище летчиков (БВАУЛ им. Серова) и вскоре он перевез туда нас.
Вначале мы жили в длинном бараке с двумя выходами, где нам дали маленькую комнату с кладовкой. Под полом жили крысы, а однажды в комнату из норы выполз уж. Люда ходила в школу, которая была недалеко от нашего барака, за проволочным забором части. На пути к школе был пожарный бассейн, в котором пацаны купались, в этом бассейне я научился плавать.
Напротив нашего барака был барак медицинской части, а чуть левее - каменное здание детского сада с игорной площадкой. Туда меня сразу по приезду и определили. Я оказался в группе детей, с которыми потом пошел в первый класс. У большинства моих одноклассников отцы были офицерами училища, но были в классе и дети гражданских родителей из Батайска.
Никакого различия ни воспитатели, ни дети между училищными и городскими не делали. Я сразу влюбился по уши в Танечку Сухарябову, хорошенькую, светленькую девочку с чуть припухшими подбровьями. Эта особенность меня почему-то так трогала, что я не мог смотреть на нее без душевного волнения. Не уверен, что она догадывалась о моих нежных чувствах.
Чтобы как-то поддержать курсантов и офицеров, при училище было подсобное хозяйство. Продавали или, может быть, раздавали, сейчас не помню, поросят для откорма. Отец и нам принёс одного. Мама поместила его в сарайчике для дров напротив окон нашей комнаты. Но то ли поросенок оказался больной, то ли хорошего корма было негде взять, рос он плохо, а потом и вовсе сдох.
Под окнами мама с Людой разбили маленький огород, в нём росли и овощи, и цветы. Помню, что от училища выезжали организованно закупать, в том числе для семей офицеров, картофель. Как я сейчас понимаю, время было достаточно трудное. Но такого, чтобы мы голодали, в памяти не осталось. Более того, с тех лет у меня сохранилось стойкое отвращение к макаронно-творожной запеканке, которой нас усиленно кормили в детском саду.
На заставке: Я в 1943, 1966, 1976 годах
Продолжение http://proza.ru/2010/06/19/1236