Украденная весна

               
    
       – Танечка! Ты куда? Сходи к «Юринскому», продай тапки? – Мать вынесла дочери газетный сверток, и в полутемной прихожей не видела, что девочка покраснела. – Рублей восемьдесят проси.  Они крепкие, из кирзы,  такие сейчас не шьют.
       – Может, не надо? –– пролепетала Таня. –  Это память о дедушке, ты  сама говорила…
       – Продай, что уж там.  Денег нет, а они лежат.
       – Мам, не надо?..
       – Ну, что ты заладила! На люди встать боишься? Не бойся. Это раньше торгашей презирали, а теперь им самый почет. Видишь, как у Юрина губа выпятилась! Как у племенного барана. 
       – Мам, не пойду, – заплакала дочь.
       – Ворованное, что ли,  несешь?!  Это Юрин всю жизнь воровал. Иду мимо его магазина и пионерский лагерь наш вспоминаю. Мы, дети, саговой кашей  давились, а он, завхоз,  тушенку домой  таскал. Наверно, всё еще той тушенкой торгует.  Иди, Таня, иди, все равно что-то есть надо. У нас и  на хлеб уже денег нет.
       – А вдруг папка пришлёт?
       –Прислал! Эх, жизнь ты, жизнь! Безработицу сократили: семья тут, а мужик за тысячи верст. Кто придумал, самих бы отправить на эти вахты, чтоб от семьи рожки да ножки остались. Да иди ты, Таня! – подтолкнула дочку к порогу.
      
       Глотая слезы, девочка вышла из дома. Кругом  лежали сугробы, и там, где  они начинали таять, натекая лужами на асфальт, за ногами тащилась грязь.  Зима в этом году отхватила половину весны. По календарю была середина мая, а на дворе – март. В последние дни хоть солнце светило – и то уже было в радость. Таня гребла ногами по размазанному песку, которым зимой подсыпали дорожки, тоскливо смотрела по сторонам, и вдруг у одного из домов, близко к фундаменту, увидела сверкающую на солнце  монетку! Золото!
       Как кошка, крадучись и оглядываясь, начала пробираться к ней.  Сердце колотилось от страха, что кто-нибудь тоже заметит, что она не успеет, а если успеет, то у нее отнимут!  Вот, вот…  вот сейчас!  Сколько же у людей денег!  Вспомнился кошелек, набитый валютой, найденный в прошлом году  материной подругой.
       Это был яркий цветок мать-мачехи. Не дождавшись, когда стает снег, он выскочил к солнцу. 
       Таня села возле него и заревела.
      
       Напротив, посреди тротуара, остановились две женщины. Не обращая внимания на ее плач, одна убеждала другую:
       – Мы живем в страшное время.  Магнитопатология, геопатология, социум… Если не принимать меры, мы все  погибнем. Моя дочь работает менеджером в секретной фирме, которая торгует…
       – Не надо мне  пищевые добавки!!!
       – Да какие добавки? Приставка к мобильному телефону. Видишь, маленькая  «лепешечка»?  Приложишь  сбоку…
       – Не надо, я никому не звоню!
       – А тебе-то звонят!  Ты подносишь телефон к уху, и на тебя ужасные  волны!  А «лепешечка»…
      
      Таня, шмыгая носом,  выбралась на асфальт, отряхнула пальто и пошла к «Юринскому». Встала под деревянный навес, построенный специально для мелкой торговли, расстелила на лавке газету,  поставила на нее тапки. Рядом  женщины торговали  картошкой, квашеной капустой и солеными огурцами.      
     – Мужчина, покупайте картошечку! –– окликали прохожих. –  Девушка, капустки, капустки!..
      
     Таня не знала, как ей тут быть! Народ шел с работы, могли оказаться знакомые, – она, как затравленная зверушка, вглядывалась в людские лица. А женщины расхваливали свой товар, перебрасывались новостями, и Таня узнала, что «Юрин за миллион отмазал дочь, которой корячилось лет пятнадцать», что «сама  она тоже сидит на игле и скоро, наверно, загнется, как  сынок у  Рафика Ахмадеева, крутого нашего бизнесмена», что «Валька уже продает  семечки по пятерке», – и о многом другом.   Когда мимо прошла знакомая школьница,  Таня с перепугу присела:  «Завтра же всем расскажет, что я продавала тапки!» 
       – Кто тут хозяин? –– послышалось  над ее головой.
       – Я, –– обомлев, откликнулась Таня.
       – Сама  мастеришь?  –– рассмеялся мужчина, когда она опасливо поднялась.
       – Нет, это дедушке сшили. Новые тапки, он ни разу не надевал.
       – За сорок возьму.
       – Нельзя, мама велела…
       – Ну, ну, –– он сразу же отошел.
       – Ах ты, хлыщ, перекупщик! –– окатили его руганью женщины. –– Всё б за грош покупал да  за рубль продавал!
      
       Но больше тапками никто не заинтересовался, и Таня в отчаянии  провожала глазами прохожих. У нее мерзли ноги. Она стучала ими одна о другую, ей до страсти хотелось домой, но знала, что мать рассердится, и завтра снова отправит ее  сюда.  «Да еще не поверит, что тапки не взяли, скажет, у подружки сидела, врешь!  Когда   она сердится, всегда такая несправедливая».   
      
       Надвигался вечер, женщины стали сворачивать торговлю. Ободранный кот, вымазанный зеленкой,  прошмыгнул в открытую дверь магазина, откуда выходил старик, нагруженный сумкой. Старик пошагал  мимо Тани,  но,  увидев тапки, остановился.
       – Откуда такой раритет, дочка?   
       – Дедушке друг пошил, фронтовик, –– Таня едва разлепила замерзшие  губы.
       – А где он, твой дедушка?  Тапки как раз на меня.
       – Умер. 
       – Много ли хочешь? 
       – Мама сказала: восемьдесят…
       – За столько и китайские теперь не возьмешь. На, дочка, –– вынул из кошелька  две сотенные.
       – Да вы что! Мы же не спекулянты! 
      
       Старик насильно  вложил ей деньги в ладонь.
       – Не стыдись, дочка. Теперь  честные люди все в таком положении. Воевал, значит, твой дедушка? Вот и я воевал. Прямо со школьной скамьи оказался на фронте.  Раненым был, в  Ленинграде в госпитале лежал…
      Они и не заметили, как  пошли рядом.
      – Всё минует, –  успокаивал Таню старик, –– всё наладится потихоньку. Жизнь сама отторгнет, что ей мешает.  А вот чего мне жаль, дочка, так это… моей и твоей  весны.