Опять ей приснился этот сон.
Это не был изматывающий душу кошмар, от которого просыпаешься в холодном поту, с сухостью во рту и запредельным сердцебиением, а потом долго лежишь и боишься закрыть глаза, чтобы он ненароком не вернулся.
Яркий, красивый, можно было сказать, что сон был даже в чем-то приятный, но после него у Вероники возникало чувство пустоты и неудовлетворенности.
Несколько дней она ходила отрешенная, находясь под впечатлением от пережитого. Потом острота стиралась, боль стихала, а Вероника вновь и вновь с маниакальной настойчивостью, закрывая глаза, пыталась вызвать мучавшее ее сновидение. Но в том то и дело, что, хоть и считается, что сны зависят от человеческого подсознания, сон этот никак не зависел от желаний женщины. Он, как киплинговская кошка "гулял сам по себе" – приходил, когда хотел или когда считал нужным.
Ей снилась освещенная солнцем поляна высоко в горах. Шелковистая трава и диковинные луговые цветы плавными волнами шевелились под ногами от ласкового ветерка. Хотелось броситься на это цветастое ложе и вдыхать аромат свежести, исходивший от него. Вероника так и собиралась сделать, но каждый раз в этот момент краем глаза замечала три фигуры. Три мальчика. Один высокий, худющий с черными, как смоль непокорными волосами, лет двадцати, одетый в выцветшие потертые джинсы и черную футболку. Второй лет двенадцати. Ярко-рыжая шевелюра обрамляла его еще по-детски круглое веснушчатое лицо, на котором озорно смеялись зеленые бесенята-глаза, а из-под широких бридж торчали палочки-ножки с разбитыми коленками. Третий, младшенький, лет трех был похож на ангелочка – весь такой пухленький, розовый с огромными голубыми глазами и белокурыми вьющимися волосами. Все трое приветливо махали женщине рукой. Она знала тем знанием, которое всегда бывает во сне, что это ее дети, что обязательно надо подойти к ним, и начинала движение в их сторону. Парадокс. Поляна была небольшая, мальчики все время стояли, казалось, два-три шага, и она сможет прижать их к груди, но чем быстрее Вероники шла к ним, тем дальше дети становились от нее. Она все убыстряла шаг, а расстояние все увеличивалось. Переходила на бег, но и он не помогал.
Вероника просыпалась с чувством разочарования, что опять не смогла дотронуться до мальчиков, обнять их, прижать к себе, упасть перед ними на колени и повиниться за содеянное.
Это были ее дети. Её нерожденные сыновья.
Впервые они приснились ей через полгода после смерти отца. На тот момент им было бы ровно столько лет, насколько они выглядели во сне. Сейчас же они были бы постарше.
Но их нет. И никого нет рядом. Ни мужа, ни родителей. Никого. Одна она на свете. Есть, правда, младшая сестра, Гея. Но она жила далеко, в России и в Грузию возвращаться не собиралась. А Вероника, хоть и сестра настойчиво звала к себе, никуда из Тбилиси уезжать не хотела, да и не могла – слишком сильно была привязана она к Тбилиси, слишком глубоко корнями проросла в эту землю. Прошло её время "великих переселений".
Это в молодости, пока нет ответственности за беспомощных детей и больных родителей, лучше всяких цепей приковывающей к определенному месту, пока еще не сформировалась привычка к комфорту, пока милые безделушки, без которых не мыслишь свою жизнь, не заполонили сердце, пьянящее чувство свободы после десятилетней каждодневной обязанности до блеска отполировывать школьные скамейки позовет человека в даль, и он, повинуясь этому зову, отправляется вершить "свою историю". С годами же этот зов звучит все тише и тише, и человек не слышит его или делает вид, что не слышит, опутанный действительными или придуманными причинами не слышать посторонние звуки.
В 1919 году в Грузию приехал прадед Вероники и Геи, Ипатьев Вячеслав Григорьевич, профессор Петербургской консерватории, бежавший с молодой женой и крошкой сыном от революции, которую так ждали и начало которой так радостно приветствовали в столичных интеллигентных кругах, но у которой на проверку оказалось совсем не интеллигентное лицо.
После царивших в "колыбели революции" голода и разрухи, холода и постоянной стрельбы, красного террора и разнузданного бандитизма Тифлис встретил беженцев теплом и почти забытой дореволюционной жизнью. Шумный, говорливый, иногда раздражающий назойливостью, но чаще ласкающий своей отзывчивостью и заботой, город приветливо принял новых жителей и уже навсегда оставил их своими пленниками. Во всяком случае, Вячеслава Григорьевича и маленького Сашеньку, а вот Сонечка при приближении красных категорически отказалась встречаться с ними еще раз и укатила со знакомым английским офицером, бросив мужа и сына.
Теперь, когда закончилась бесконечная череда войн и революций, можно было попытаться и вернуться в родной Петербург, но болезненному от рождения сыну, страдавшему постоянными ангинами, подошел южный воздух, да и самому Вячеславу Григорьевичу теперь было все равно, где начинать новую жизнь, и они осталась в Тифлисе. От прошлого сохранились только небольшой кожаный альбом с фотографиями и скрипка Гварнери, с которой музыкант никогда не расставался. Да и что он мог провезти на себе через огромную страну, в которой воевали все и со всеми.
Так они и зажили вдвоем с сыном, начав с нуля в новом месте. Одинокий сорокалетний мужчина с пятилетним мальчиком на руках. Однако в Тифлисе человеку трудно быть одиноким. Здесь отношения между людьми совсем не походили на те, к которым Вячеслав Григорьевич привык в родном городе. Тифлис, похожий на огромную чашу, составленную склонами гор, на которые ступеньками лепились дома, расходящиеся веером от протекающей на дне ущелья Куры, напоминал огромное сферическое зеркало, в котором отражались населяющие его люди и их судьбы. Взаимоотношения между жителями, как бы отраженные в этом зеркале, менялись, приобретали совсем другую окраску – люди становились друг другу ближе, роднее.
Жильцы трехэтажного дома, в котором поселились Ипатьевы, жили как одна большая семья. Соседи поначалу приглядывались к новичкам, давая им возможность одновременно прижиться и попривыкнуть к местным обычаям, в то же время активно помогая в этом. Сам того не желая, Вячеслав Григорьевич оказался втянутым в эту суматошную жизнь.
Вскоре в их жизни появилась Пелагея Джапаридзе. Она была младшей сестрой Дарико Джапаридзе, с которой Вячеслав Григорьевич занимался музыкой. Дать обоим дочерям музыкальное образование родителям было не по средствам, вот и пригласили профессора из Петербурга только к старшей дочери, но Пелагея, или как ее все дома звали, Пело оказалась более музыкальной. Она все уроки просиживала в уголке комнаты, все объяснения схватывала на лету и часто поправляла сестру, к тому же у нее оказался приятный камерный голос. Так что, в конце концов, Вячеслав Григорьевич предложил родителям за ту же плату занимать с обоими.
Пело влюбилась в своего преподавателя, а когда узнала, что того бросила жена, набралась смелости и сама пришла к нему. Для девушки из патриархальной грузинской семьи это был даже не просто смелый, а из ряда вон выходящий поступок. В другое время Пело скорее всего и не решилась на подобное, но хаос последних месяцев, ломка старых укладов и провозглашение новой морали, неотягощенной "пережитками прошлого", сподвинули ее на этот шаг.
Как-то весенним светлым утром, когда солнечные лучи после недолгой, но по-тифлиски слякотной зимы впервые проникли сквозь высокие окна в небольшую квартирку, расположенную на первом этаже в Верийском квартале, и расцветили унылую комнату заплясавшими по стенам зайчиками, Пело тихо появилась на пороге комнаты, центр которой занимал круглый стол на выгнутых ножках, покрытый зеленой бархатной скатертью. Женщина окинула комнату придирчивым взглядом и тут же принялась за работу, которую выполняет с раннего утра до позднего вечера хозяйка дома. И не важно как велик этот дом – большой трехэтажный с множеством подсобных помещений, или он состоит всего из двух небольших комнат, женская работа никогда не кончается. Все время надо что-то чистить, варить, стирать, утирать нос или смазывать йодом коленки.
Вечером возвратившегося Вячеслава Григорьевича ждала позабытая домашняя идиллия – прибранная квартира, дымящийся ужин на столе и чистый сытый Сашенька в кроватке, которому склонившаяся Пело рассказывала сказку. Профессор рассыпался в благодарностях и после ужина, когда сын уже крепко спал, предложил проводить девушку домой, на что та еле слышно ответила:
- Нет. Я останусь здесь.
Мужчина опешил от неожиданности, не знал, как ему реагировать. А женщина подняла глаза и еще тише произнесла:
- Я вас люблю.
Вячеслав Григорьевич пришел в себя и принялся уговаривать девушку:
- Пелагеюшка, ты такая молодая. Зачем тебе старик и дитё малое. Не бери на себя такую обузу, не порти себе жизнь.
Но девушка твердо повторила:
- Я люблю вас.
Так они зажили вместе.
Родители Пелагеи приняли ее выбор, посчитав, что русский интеллигент, хоть и намного старше их дочери, все же лучше, чем революционер, к которому ушла старшая дочь.
Через год у Ипатьевых родился маленький белокурый голубоглазый ангелочек – Гришенька или Гигла, как его называла молодая мать.
Вячеслав Григорьевич нарадоваться не мог на привалившее ему счастье. Молодая любящая жена, два сына. Наконец-то закончились все войны и революции, и обстановка стала нормализовываться. Пусть это была не та прежняя столичная жизнь, и условия были совсем не те, в каких он вырос и к которым привык, но даже в этих, далеко не идеальных условиях можно было жить и находить свои радости.
Человек привыкает ко всему. От внешних ударов он гнется, пригибается к самой земле, как Антей, ища в ней спасение и поддержку, почти сливается с ней, но стоит только наметиться малейшим изменениям в лучшею сторону, как тут же начинает распрямляться, устремляясь к свету и солнцу, с надеждой глядя в будущее.
Перестали стрелять – хорошо, в магазинах появились забытые товары – прекрасно, появилась возможность работать по специальности в консерватории – отлично, дети растут и радуют своими успехами – просто замечательно.
Подросший Сашка обладал абсолютным слухом. Первые уроки ему дала Пело, но уже через два года его музыкальным образованием занялся отец.
Жизнь никогда не бывает одинаковой – только хорошей или только плохой. Она изначально полосатая: за тяжелыми днями всегда следуют счастливые, а потом их опять сменяет темная полоса. Но в том то и дело, что на черной полосе жизнь никогда не заканчивается, обязательно вернутся светлые дни.
Не смотря на разницу в возрасте, дети очень дружили. Гигла, как маленькая собачка повсюду ходил за Сашкой, который был для него абсолютным авторитетом. Старший в свою очередь души не чаял в младшем братишке и готов был сражаться со всем миром ради Гришеньки. Дети почти все время были неразлучны и даже болели одновременно. Если заболевал один, то в постель отправляли обоих, потому что к вечеру у второго тоже поднималась температура. Чаще всего заразу приносил старший, потому что об больше времени проводил вне дома. Но в этот раз первый слег Гигла. Живший в трех кварталах и лечивший мальчиков доктор Борис Соломонович определил корь. К вечеру в своей кровати пылал уже и Сашка. Из-за высокой температуры мальчики почти все время спали, изредка приходя в сознание.
В Грузии детские инфекционные болезни называют "батонеби", т. е господа. Считается, что когда они приходят, надо относится к ним с почтением и всячески ублажать их, чтобы они не рассердились и не забрали с собой ребенка. Пело сидела между двумя кроватками, меняла компрессы на пылающих головках, поила лекарствами и чаем и напевала песни, надеясь, что ее голос пробьется в их помутившееся сознание и поможет справиться с болезнью. И молилась. Все время молилась, чтобы Господь помог ее детям выздороветь.
На третий день ее маленький ангелочек, ее Гигла вдруг затих. Только что от хриплого дыхания его грудь тяжело поднималась и опускалась, всего минуту назад от температуры мальчик горел красным цветом и метался по кровати. И вот побелел, все черты расправились, и он лежал такой спокойный и еще более красивый, чем прежде.
Пело тихо, без слез, сама обмыла сына, нарядила его в праздничные одежды и остановила мужа, которого сотрясали рыдания:
- Грех плакать, когда у нас есть еще один сын и его жизнь висит на волоске.
Женщина вернулась ко второму сыну, боясь хоть на мгновение оставить его без своего внимания. Похороны Гришеньки она предоставила мужу и соседям. А сама, не переставая, молилась теперь уже о спасении единственного сына.
Через день рано утром Саша открыл глаза и тихо позвал ее:
- Мама.
От неожиданности Пело подскочила на месте.
- Что?! Ты очнулся. Что ты хочешь, сыночек?
- Мама, дай мне сладкой воды.
Женщина кинулась разводить кизиловое варенье в воде – самое любимое угощенье ее сыновей. Ее сердце разрывалось на части от горя по умершему Гигле, и в то же время она была на седьмом небе от счастья, что выжил Сашенька.
- Мама, мама, как вкусно. Спасибо, дорогая мамочка, - мальчик жадно пил и все никак не мог насытиться. Пело перехватила его взгляд на место, где недавно стояла кроватка Гиглы, а теперь пустое место назойливо лезло в глаза, раскаленные прутом сверля сердце.
- Гигла уехал, - произнесла бедная женщина, упреждая вопрос сына. – Отец отвез его в деревню к бабушке и дедушке.
Как трудно далась ей эта фраза. Ни сознание, ни тем более сердце не хотели пока еще принимать свалившееся горе. Слова застревали внутри нее, как будто им надо было пройти через маленькое сухое отверстие. Такое микроскопическое, что через него не могла проникнуть даже самая малюсенькая буковка, не то, что слово и даже целая фраза. Казалось, что если она произнесет их, то ее Гигла снова умрет, и теперь уже умрет окончательно. Пелагея не участвовала в похоронах, не слышала, как заколачивали гробик, не видела, как этот игрушечный ящичек опускали в выкопанную яму, и звук комьев земли, с двухметровой высоты падающих на деревянную крышку, не бил по натянутым нервам, навсегда оставляя в душе зловещую память о себе. Поэтому у нее где-то на периферии сознания все еще теплилась надежда, что он жив, что Вячеслав просто унес сына куда-то, может в больницу, и он там спит и ждет, когда Пело придет к нему. И только забота о втором мальчике заставила ее произнести эти слова.
- Я знаю, - спокойно ответил Саша. – Гриша сказал мне, что уходит, но обещал, что обязательно вернется. Он еще попросил меня, чтобы я заботился о тебе. Мама, а как я должен о тебе заботиться?
- Ты просто не болей, - печально улыбнулась женщина, - это будет твоя главная забота.
Всю свою нерастраченную материнскую любовь Пело перенесла теперь на Сашу, окружив его такой заботой, что Вячеслав Григорьевич иногда ворчал, что она из мальчика сделает белоручку.
- Господи, Слава, детство так быстро проходит. Дай ему вкусить в полной мере радости этого периода. Кто знает, столько препятствий предстоит ему преодолеть в будущем, сколько трудностей ждет его впереди. Сам знаешь, жизнь музыканта не только розами усыпана. Да и у этих роз есть шипы. Пусть набирается сил перед дальней дорогой.
- Каждую минуту благословляю тот день, когда ты вошла в нашу жизнь. Пелагеюшка, чем я заслужил такое счастье – жить рядом с тобой? Такую женщину можно искать всю жизнь и так и не найти. А ты сама пришла ко мне. Удивляюсь твоему выбору – немолодой мужчина, да еще и с ребенком. А ты посвятила мне свою молодость, красоту, энергию и талант.
- Да какой там талант, - отмахнулась Пело. – Так, небольшой голос.
- Да, талант. И не спорь со мной. Я лучше знаю. Кто из нас профессионал? Ты могла бы стать хорошей певицей, и тебе рукоплескали бы зрители. А ты все свое время проводишь в заботе о нас.
- Но мне приятно заботиться о вас – самых дорогих для меня людях, - возразила женщина.
- А я не могу даже создать тебе достойную жизнь, - печально произнес Вячеслав Григорьевич. – Я не могу подарить тебе драгоценности, не могу повезти тебя в путешествие, чтобы показать другие страны. Ничего я не могу. И это меня убивает.
- Было бы из-за чего убиваться, - улыбнувшись, сказала Пело. – Не нужно мне никаких бриллиантов. Ты и Саша – мои два самых больших бриллианта, а других мне не требуется. И ехать я никуда не хочу. Мое место рядом с тобой. Где ты – там мне всегда будет хорошо. Как ты не понимаешь?! Я люблю, и человек, которого я люблю, со мной рядом. И от этого я счастлива, и мне больше ничего не нужно от жизни.
Вскоре в их семье прибавился еще один член – племянница Пело. Мариша, дочка Дарико, маленькая копия своего отца Ванечки Арутюнова, такая же веселая и красивая, с огромными черными вечно смеющимися глазами, опушенными неправдоподобно длинными ресницами, часто и подолгу оставалась у них дома. Ванечку арестовали как троцкиста. Дарико, болевшая после тяжелых родов, не перенесла ареста любимого мужа и через пару дней тихо скончалась в своей постели.
А Мариша с тех пор поселилась у Ипатьевых. С Сашкой они, не смотря на разницу в шесть лет, все время, дрались, подкалывали друг друга, строили всякие козни. Вообще, жили как кошка с собакой. Пело постоянно приходилось их разнимать и по отдельности успокаивать. Не помогали ни увещевания, ни угрозы наказания, ни апеллирование к разуму старшего. Каково же было изумление родителей, когда Саша и Мариша объявили, что решили пожениться. Саша к тому времени окончил консерваторию, а Мариша после школы училась в медицинском училище, так как из-за происхождения дорога в институт ей была заказана.
В 1940 году у Мариши родился сын – Григорий Александрович.
В мае 1941 года в большом зале консерватории состоялся первый сольный концерт Саши. Вячеслав Григорьевич слушал звучание скрипки, а перед его глазами проносились картины бегства из Петербурга – с ребенком на руках и со скрипкой подмышкой. Он слышал хохот попутчиков над собой, когда в холодном вагоне он своим пальто как человека укутывал скрипку, а сам дрожал от холода. Теперь тот мальчик вырос и извлекал божественные звуки из спасенного инструмента. Пело же слышался голос ее Гиглы, такой же звонкий и красивый. А Мариша просто гордилась и радовалась, что у нее такой красивый и талантливый муж.
Саша ушел на войну добровольцем. Он погиб в 43 году. Вячеслав Григорьевич ненадолго пережил сына.
Мальчика растили, учили, поднимали Пело с Маришей вдвоем. Мариша так и не вышла больше замуж и всю жизнь проработала медсестрой в больнице. Денег все время не хватало, хоть Мариша и работала в полторы смены. Чтобы ей помочь, Пело подрабатывала в соседнем детском садике на кухне. Трудно было, но женщины не жаловались. Да и некому было жаловаться. Так жили все вокруг.
Гриша поступил в консерваторию на фортепианное отделение, но желание петь победило, и он, обладая помимо врожденной музыкальности довольно таки приятным баритоном, окончил вокальное отделение. Назначение молодой певец получил в Тбилисскую оперу. Пело подшучивала, что вокальные данные внук получил от нее. Хотя Гриша ей приходился только внучатым племянником, но кто разбирается в этой генетике. Возможно, она была и права. Во всяком случае, бабушка очень гордилась его успехами, не пропускала ни один спектакль и в отдельную коробку собирала вырезки с упоминанием в прессе имени Григория Ипатьева.
В их семье произошли изменения. Гриша женился на своей однокласснице Нанули Пирцхелаури, с которой все десять лет просидел за одной партой. Подрастали две девочки Вероника и Пелагея, которую в отличие от старшей Пело называли Гея. Девочкам изначально было уготовано музыкальное будущее. Вероника училась в музыкальной школе на фортепиано, а Гее, обладавшей по определению отца, лучшими музыкальными данными, предстояло стать скрипачкой. Фамильный Гварнери дожидался момента, когда она подрастет и выйдет с ним на сцену.
Вероника, следуя семейной традиции, легко поступила в консерваторию, помнившей уже три поколения Ипатьевых.
После строгости школьных лет, когда даже на минуту нельзя было опоздать ни в школу, ни со школы, девушку оглушила студенческая вольница. Не надо было спешить рано утром, не надо было отчитываться перед ректором за каждую пропущенную лекцию. Все это было второстепенно. Главным предметом была специальность. Но и здесь время посещения определялось взаимным уговором с преподавателем, с которым всегда можно было договориться о пропуске или переносе на другой день, тем более что он был учеником прадеда Вероники.
Возрастной диапазон курса был довольно таки широкий. Кто-то подобно Веронике поступил сразу же после школы, но таких было мало. В основном из-за высокого конкурса и популярности учебного заведения студентами становились со второй, третьей или даже с пятой попытки, кое-кто даже успел отслужить в армии или закончить другой ВУЗ. Каждый считал себя если не гением подобным Моцарту, то уж во всяком случае, будущим лауреатом международных конкурсов.
В студенческой среде царили свободные нравы. Вечеринки, совместные дни рождений, всевозможные праздники сменяли друг друга. Считалось высшим шиком дымить как паровоз и перепивать окружающих, самому не пьянея при этом. Шампанское – самый популярный напиток среди тбилисских студентов, при этом лилось рекой. То одна, то другая девушка сообщали, что "залетели" и делились с подругами адресами врачей, помогавших студенткам от нежелательного "залета".
Вероника тоже быстро научилась элегантно стряхивать пепел и залпом, как какой-то стакан компоту, выпивать бокал шампанского. Вообще, она стала стопроцентной студенткой, своей в доску на курсе. О месте в негласной студенческой иерархии не было речи, так как по тифлиской традиции, все считали себя первыми, второго места просто не существовало. Но все же один скрипач – Артур Гуревич, прозванный однокурсниками Паганини, стоял вне квалификационной системы. Он единогласно признавался лучше всех.
Высокий, почти метр девяносто, страшно худой, так что любая одежда выглядела на нем как с чужого плеча, он вечно сутулился, стесняясь своего роста, и только, беря в руки скрипку, сразу же преобразовывался – густые черные волосы нимбом окружали бледное лицо, на котором горели гагатовые глаза, а сам он распрямлялся и, казалось, превращался в единое целое со своей скрипкой. Паганини, полностью погруженный в мир музыки, чурался всех студенческих посиделок. Веронике на спор поручили затащить его на одну из вечеринок.
У Вероники были свои отношения с Паганини. Они на втором курсе вместе оказались на международном молодежном конкурсе в Венгрии. Вероники после первого тура вылетела, а у Артура произошла накладка с аккомпаниатором, в качестве которого за каченный счет был послан племянник проректора, двумя годами раньше окончивший консерваторию. Проректорский родственник в Будапеште загулял, и исполнять его обязанности вызвалась Вероника. После этого Паганини, кстати, победивший на том конкурсе, стал выделять девушку из остальной студенческой массы. Поэтому, когда она пригласила его пойти с ней на день рождения однокурсницы, он с радостью согласился. Дальше - больше. Девушке было приятно откровенное внимание признанного в их среде гения.
Пело, у которой в последнее время стали проблемы со зрением, однако слух и чутье по-прежнему оставались великолепными, первая заметила перемены у правнучки.
- Вот и хорошо, скоро у нас будет маленький, - "обрадовала" она Веронику. – Значит, у меня будет стимул жить дальше.
Девушка сто раз слышала от своих подруг симптомы "интересного" положения, но к себе она и не пыталась их примерить, напрочь отметая по принципу "этого не может быть, потому что это быть не может". Но от слов Пело у нее как будто пелена спала с глаз, теперь она поняла причины своего недомогания в последнее время. Однако в планы студентки замужество, и тем более рождение ребенка в данное время совсем не входили, поэтому она принялась горячо уверять прабабушку, что той все померещилось. Пелагея сделала вид, что поверила.
Вероника принялась с помощью опытных подружек устранять нежелательные последствия. Накануне решающего похода к врачу Пелагея, по наитию или благодаря врожденному чутью, вдруг опять обратилась к девушке, уговаривая ее сохранить ребенка.
- Что ты, Пело, нет никакого ребенка, - убеждала правнучка.
- Деточка, поверь моему опыту, - продолжала Пело. – Я давно живу на этом свете и точно знаю – в мире нет ничего дороже человеческой жизни, и убивать ее, тем более отнимать у существа, которое еще не может само защищаться, это великий грех. Не совершай его. Если отец ребенка его не хочет, это на его совести, а ты не бери грех на душу. Не бойся ничего. Мы с Маришей поможем тебе его вырасти. И Гришу не бойся. Ну, что он сделает? Ну, покричит немного вначале. А мы с Маришей на что? Как мы скажем, так и будет. Будешь жить у меня. И доучишься спокойно, и работать будешь, и замуж еще выйдешь. А я буду заботиться о маленьком. У нас дома так давно не бегали маленькие ножки, - мечтательно закончила она свои увещевания.
Но правнучка все отрицала. Операцию она перенесла легко и почти безболезненно.
Тайна была сохранена. Никто никогда с ней больше не говорил об этом ребенке. Но то она замечала укоризненный взгляд Мариши, то всегда погруженная в свои дела Гея, пробегая мимо, вдруг вскользь бросила: "Убийца". Вероника терялась в догадках, насколько семья посвящена в ее проблему.
Через два месяца прабабушка скончалась. Семья как бы одновременно потеряла свою опору и ангела-хранителя, коим для всех была Пелагея Джапаридзе. Пело недавно исполнилось восемьдесят лет, но, не смотря на свой преклонный возраст, она была еще бодра и полна энергии. Ее худенькая фигурка, облаченная в длинное платье неизменного черного цвета все время была в движении и даже, сидя в кресле у телевизора, что-то делала руками – перебирала или вязала. Веронике казалось, что это она виновата в смерти Пело, что своим поступком отняла у той желание жить дальше.
В том же году Гея окончила школу, но вопреки всему и всем сдала документы в политехнический институт. Все были в шоке – нарушена семейная традиция. Да что традиция, Гея была уже почти профессиональная скрипачка. И вот, вместо консерватории даже не университет, а какой-то политех, в котором "училась вся деревня". Отец, мечтавший о семейном дуэте – пианистки Вероники и скрипачки Геи, слег с сердечным приступом. Но девушка все равно поступила по-своему, а, окончив институт и выйдя замуж за однокурсника, уехала с ним в Сибирь строить мосты. Как будто это нельзя было делать в Грузии. Но Гея сказала, что здесь она задыхается, а в Сибири простора больше.
Вероника во все это не вмешивалась. Жила своими делами. Окончила консерваторию, получила распределение в государственный оркестр концертмейстером. С Артуром она не виделась. Он несколько раз делал ей предложение. После окончания учебы переехала жить в Израиль, он приходил к Веронике, уговаривая уехать с ними, но девушка отказалась и позже на все его письма не отвечала. Постепенно переписка, вернее письма Паганини к ней, прекратилась. Она не жалела об этом, потому что к тому времени влюбилась в трубача из оркестра и жила с ним на квартире, доставшейся ей от Пело.
Она прожила с ним лет пять, весело и непринужденно, по-студенчески, не обременяясь лишними заботами и привязанностями. Отец был категорически против их отношений, но, в конце концов, и он из-за двусмысленного положения дочери стал настаивать на замужестве. Когда же Вероника, наконец, решилась узаконить их отношения, случайно узнала, что у ее друга связь с недавно пришедшей в оркестр скрипачкой, и та ждет от него ребенка. Она собрала все мужские вещи. За пять лет их набралось на две большие спортивные сумки. Никаких слов. Вероника терпеть не могла выяснений отношений. Какие объяснения, когда все закончено.
Из оркестра женщина ушла. Григорий Александрович, к тому времени преподававший в консерватории, устроил туда же работать дочку.
Летом на отдыхе в Гаграх Вероника встретила Диму Ковалева, московского скрипача, с которым до этого уже несколько раз пересекались их пути на гастролях. Он всегда ей нравился. Огненно-рыжий и золотистыми глазами, в которых всегда плескалось солнце, Дима был очень красив и хорошо воспитан. Типичный представитель московской интеллигенции. С ним было интересно беседовать, к тому же он обладал врожденным вкусом и тактом – редкое сочетание у современных мужчин. Между ними всегда существовало взаимное притяжение, которое в этот раз из-за массы свободного времени получило развитие, вылившееся в бурный роман.
Роман не ограничился только курортным временем, а получил продолжение – то Вероника, бросив все дела, мчалась в Москву, то Дима, направляясь на гастроли, на пару дней заезжал в Тбилиси. Когда они встречались, то запирались и сутками не выходили из комнаты. Каждая встреча была как первая и как последняя. Острота чувств была такая, что женщине порой казалось, что наступил ее последний час, что еще одно мгновение, и она исчезнет, растворится в небытии.
Но в любой связи всегда присутствует какое-то но. Развалился Советский Союз. Они оказались в разных странах. Встречаться становилось с каждым разом все труднее и труднее. Дима давно настаивал на переезде Вероники в Москву, но та все отшучивалась. Наконец он поставил вопрос ребром, и тогда женщина твердо сказала, что не может оставить родителей одних и вообще кроме Тбилиси нигде жить не сумеет. Мужчина уехал, а Вероника через некоторое время поняла, что ждет ребенка. Но теперь в воцарившемся хаосе, когда непонятно было, как жить завтра и будет ли оно вообще, она опять прервала беременность. Через полгода Дима опять приехал Тбилиси, чтобы забрать Веронику с собой, но она, опустошенная после аборта, ненавидящая весь мир и себя в первую очередь, даже не вышла с ним встретиться.
Жизнь такая ясная и стабильная раньше, потеряла четкие ориентиры и превратилась в непрерывную борьбу за выживание. Деньги обесценились, их специальности тоже. На их три зарплаты можно было приготовить обед тоже на три дня. Тбилиси превратился в одну большую барахолку. Все что-то продавали или пытались продать. Но для этого тоже надо иметь умение. Вероника пыталась кое-что вынести из дома и продать, но только оказывалась в убытке. Никто из них склонности к торговым операциям не имел. Они умели только честно работать. А это умение сейчас никому не требовалось. В консерватории не топили. Студенты играли в перчатках, вокалисты пели в пальто. Дома было то же самое. Одним словом, голод, холод и разруха. Как в достопамятном девятнадцатом году, когда Вячеслав Григорьевич приехал в Грузию. Но это было в начале двадцатого века, а сейчас на дворе стоял его конец, время компьютеров и мобильной связи, век нанотехнологий и генной инженерии, а тут жители столицы европейского государства сидели при свете свечи вокруг керосиновой печки и мечтали о тарелке горячего супа.
В том-то и дело, что жизнь никогда не застывает, а все время меняется. Открылись новые магазины, которые заполнили турецкие и китайские товары-однодневки, прекратились перебои с электричеством и газом, начали ремонтировать дома и улицы, перестали стрелять по ночам и грабить квартиры. Вероника научилась подрабатывать, не гнушаясь ни учениками, ни халтурными концертами. Кроме этого, она сдала квартиру Пело. Отыскалась Гея, с которой из-за прекратившей работы почты потерялась связь. У нее подрастали два мальчика – Александр и Гигла. Они с мужем тоже пережили не лучшие времена, а сейчас открыли собственную фирму по строительству индивидуальных коттеджей и довольно-таки неплохо зарабатывали, поэтому Гея могла помогать родителям ежемесячными переводами. Она звала их переехать к себе, но Ипатьевы наотрез отказались.
Вероника тяжело переболела гриппом, долго выходила из этого состояния, ее шатало из стороны в сторону, голова кружилась, после всех выпитых лекарств постоянно мутило. Поэтому когда у нее началось кровотечение, она приняла его тоже за последствия перенесенной болезни. Оказывается, она была беременна.
Случайная связь. Сколько она ни силилась, никак не могла вспомнить лицо того мужчины, от которого она, выражаясь студенческим жаргоном, "залетела" в третий раз. Но он не блондин точно. Почему же ее младший сын похож на маленького ангелочка? Или все дети в раннем возрасте такие? Но вообще, это лицо она где-то еще видела, кроме своего сна. Где же? Дай бог, памяти. Вспомнила! Да у Пело в альбоме. Единственная карточка, на которой запечатлен ее сын Гришенька. Вот на кого похож ее нерожденный сын.
Так, круг замкнулся. Нет выхода.
Неправда, Пело говорила, что выход всегда есть. Просто она его сразу не видит. Надо только пристально посмотреть.
У нее нет своих детей, но вокруг столько чужих, потерявших своих родителей. Она уже не так молода, чтобы усыновить ребенка, но она ведь может пойти к ним и заниматься с ними, помогать им, заботиться о них. И тогда ее дети разрешат Веронике подойти и обнять их…
А Гварнери она отвезет Гее для ее младшего сына, который учится музыке и, говорят, будет выдающимся музыкантом. И может, в его руках наконец-то скрипка зазвучит.