Тайна Ньютона
(рассказ-роман)
Ньютон в печали прогуливался по саду,— сама природа, наполовину сбросившая свой роскошный наряд и увядающая, являлась, как он находил, отражением его настроения; вспоминалась свирепствовавшая несколько лет назад чума, много народу умерло в округе и он тогда вынужден был оставаться в имении почти что в заточении, но не это после безсонной ночи его печалило. Вспоминались рано умершие родители, однако более его печалил разлад с родителями той, которую он предполагал назвать невестой. Собственно и разлада-то никакого не было, с ними бы он объяснился, тем паче что её мать женщина довольно просвещённая и не чопорная,— но однажды на званом обеде в их доме (доме её отца) как-то вдруг не к месту было замечено перед обществом то, что было явным окружающим достаточно долгое время.
Столы на пиршестве изобиловали от яствами: рыба запечённая, рыба отварная, фрукты, вина, миндальное печенье, пряные салаты, булочки к рыбному бульону, новое лакомство — варёный картофель, овсяный пудинг и т. п. Аристократия в то время ещё очень берегла себя и не подавала себе на стол то, что едала чернь (парнокопытный скот, молоко и птицу,— которую давали детям в нежном возрасте и то за отдельным не взрослым столом, а грудничков выкармливали кормилицы,— коровье молоко для них, уже аристократов, считалось оскорбительным).
Веселье, разговоры, а Ньютон сидел напротив неё и по давней привычке, плотно позавтракав дома, кушал простые булочки и запивал их ячменным элем (в этой семье, он знал, в булочки не клали ничего лишнего,— не то что в других,— только муку, воду, дрожжевую закваску, соль). Она же скромно улыбалась, более нежными глазами, чем губами, и при бледном высоком лбе щёки её были чуть румяны,— то ли из-за взаимного волнения, то ли из-за разгорячённости обилием горячих блюд в прохладном, в общем-то, зале. Ньютон не слышал окружающих разговоров, что-то невпопад отвечал, и на него, зная накатывавшую на него иногда некоторую отрешённость, перестали обращать внимание. Как вдруг некий, достаточно издалека (из столицы) прибывший гость, дальний родственник хозяина дома, сидевший рядом с аббатом и уже слегка захмелевший, почти через весь стол произнёс:
— А что это, сэр Ньютон разве не христианин?
Услышавшие, вздрогнувшее, замерли,— сказать такое известному знатоку церковных канонов, благодетелю местных приходов, певшему иногда в церковном хоре (в большие праздники или по случаю) было очень большой дерзостью, если не сказать оскорблением.
— Почему же он тогда не ест рыбу?— продолжал не замечающий общего изумления гость:
— В писании сказано, что, по воскресении, Христос перед апостолами ел рыбу и мёд, а он и медовой наливки не пробует.
Изумление сидящих за столом перерастало в ропот обсуждения. Но Ньютон не слышал, пребывая в единомыслии с нею, не нуждавшемся в словах объяснения.
— Или он думает, что он выше Г-сп-да нашего Иисуса Христа?!— взвизгнул хмельной голос в наступившей тишине,— на этот возглас не ответить было уже невозможно, тишина становилась неловкой. Сосед по столу и по имению, приятель, растолкал Ньютона, вкратце разъяснив ему неловкость положения. Ньютон встал, качнул головой, оправляя длинные кудрявые волосы, поднял свой бокал с элем и предложил тост за хозяев дома:
— Уважаемые хозяева дома, уважаемые гости, Г-сп-дь Б-г сотворил мир и человека, мужа и жену сотворил их, и повелел плодиться и размножаться и владеть всеми тварями земными и небесными и всею землёю… И в супружеской чете хозяев этого дома мы видим воплощение слов Г-сп-дних, видим как в добром их семействе, потомстве, так и добром устроении всего дома. Так будут дни их долги и благословенны. Но пить за это призываю в меру, ибо, как сказал премудрый Соломон, речи пьяного граничат с безумием…,— и только чуть пригубил из бокала… Послышался смех, и за последующими здравницами хозяевам смутительные речи позабылись. А она с удвоенной нежностью и румянцем смотрела на него так, словно бы он говорил не о доме её родителей, а о его с нею доме и об их потомстве…
… Потом ему сообщили, что на него был написан донос с обвинением в ереси, колдовстве, наведении порчи, и якобы именно за то, что его до сих пор не казнили, чума была общей карой. Костры инквизиции давно потухли, донос оставили без движения, но запомнили.
Отец её был человек разумный, и даже знай он про этот донос, то тоже не придал бы ему значения (не смотря на дружбу и дальнее родство с аббатом), но что-то в отношении соседей и близких всё-таки изменилось. Это поначалу, несколько лет назад, он как мог шутками и прибаутками отказывался от неудобных ему угощений под благовидными предлогами, и с его странностью друзья и соседи смирились, но сейчас, когда против него пусть и неправедно обратили слова писания, в котором окружающие были начитаны, положение казалось удручающим,— ну не спорить же с ними, что ведь не было прямого повеления есть рыбу и мёд,— хотя прямое повеление в вине (если верить писанному и если писанное не искажено) оставалось, но вина и фруктов он с недавнего времени старательно избегал, заметив, что без них легче может созерцать общий смысл и устроение вселенной,— мысль о чём была у него ещё с детства, и, будучи ещё отроком, он маливался всем существом своим как о том, от чего зависела сама его жизнь, чтобы то, чем держится вся вселенная было ему открыто; а по употреблении вина, или даже фруктов в голове яростно плодились какие-то свои мысли о том, как вселенная якобы должна быть устроена и множились огорчения, что мироздание устроено не так как красиво было придумано…
А началась эта его разборчивость в еде давно (хотя он с детства был воспитан так, как и обычно воспитывались аристократы: кормилица, отдельный детский столик с курицей и яйцом, потом взрослая рыбная пища,— порядок, отделявший его от прислуги и крестьян). В чуму простолюдины умирали сотнями, а дворян чума зачастую обходила стороной, что ещё более придавало им уверенности в их "Б-гоизбранности" и пребывании уже на небесах в "воскресении". В начале чумы заболела его личная кухарка, помня завет матери, кухарке и поварам, готовящим для прислуги, он не доверился; для того чтобы найти новую требовалось время, и какое-то время пришлось жить на одном хлебе и ячменном эле (которого в погребах было в изобилии), хмель туманил голову, и когда эль надоедал, то и просто — на воде, а когда хотелось сладкого, то посылалось за молодой морковкой (фруктам был ещё не сезон). Пока кухарка искалась, после многих лет размышления о природе света и опытов (большей частью неудачных), с памятью слов апостола "якобы иногда сам сатана преобразуется в ангела светла",— если свет — это сатана — падший ангел, то чем он держится в повиновении… Пропуская луч света через шар наполовину наполненный водой обнаружилась составная природа света, и "Б-жий завет Ною — дуга на облаце — радуга" оказывался в руках человека,— радость от этого была как у мальчика получившего от родителей долгожданный подарок (Конечно же, об этом он написал в Королевское научное общество, но без Б-гословских рассуждений, вести которые в той среде считалось дурным тоном.).
Кухарка нашлась, была тщательно проинструктирована и проверена, но с рыбной пищей ушла и радость созерцания,— тогда-то и началась эта тайна с питанием, для которой от внешних пришлось отшучиваться, и к чему они при сохранении всегдашнего добрососедского благорасположения скоро привыкли.
Листья шуршали под ногами,— общее увядание природы вторило мыслям и собственной старости: — что с ним будет дальше? — Родители давно в могиле (и отец и отчим), ему самому уже почти 30, а он ещё не женат, и дело со сватовством замерло в неопределённости… Или разные бывают женщины?— одни сотворённые заодно, как половина целого (как, по рассказам мать была один в один с отцом, умершим ещё до его рождения), другие из ребра,— как невольные, несвободные, и только покорные приказу, повелению и запрету (который и хранить-то не могут, как Ева, слушаясь сатану, который есть свет, который есть везде, который даже в этих растениях тянущихся к свету, и без него чахнущих… подающих нам плоды питания),— думалось ему:
— Напиться бы до забвения,— оно конечно и можно, но ничего не изменит а ведь это смутное желание пришло откуда-то снизу, не из ума, где происходят все рассуждения (несколько дней он не ел ни фруктов, ни овощей, сидел опять на одном хлебе с элем, желая возвращения той детской спокойной радости, которая была у него при первом открытии), и не свыше, как созерцание истины,— откуда же?— Он повернулся чтобы оглядеться, "грехопадений моих кто разумеет, от тайным моих очисти мя", запомненные в уме продумал он слова псалма, задел ветку старой яблони и несколько необобранных яблок с высокой ветки упало с хрустом на сухую листву,— "падений кто разумеет" откликнулось эхом в памяти от прошлых опытов по исследованию скорости падения предметов. Он поднял пару яблочек, сросшихся плодоножками, одно было уже с червоточиной (— "змий искуситель",— подумал он о извивающемся беленьком червячке): — плод света падает на землю, не может превознестись, вот чем связан — тяжестью, притяжением вещества, которое не даёт вселенной разлететься… (Это, наверно, больше, чем завет Ною о радуге, но в писании про это не сказано,— помыслил он: разве что "любовь не превозносится…".)
Дальнейшее было ясно и просто… И приглашение в университет, и на государственную службу было лёгким бременем, на которое (не превозносясь) не приходилось напрашиваться; только вот новую кухарку всякий раз найти и вышколить было сложно, да как на подспорье появился заморский картофель… Но о том, что он не настоял на женитьбе на ней (порой горестно подумывая "вот были бы тогда ещё живы родители…"), он всю жизнь печально жалел,— и это-то и было (до самой его кончины) его, впрочем уже плохо скрываемой, тайной.
Чечулин В. Л.
2008-2009 гг.
_______________
содержательно с этим романом связана поэма "Архимедовы рыбки"
http://www.stihi.ru/2010/06/18/1937